Возродившийся во тьме

Пролог

Ночь над Рио распласталась густым, чернильным полотном, давящим на грудь, как ладонь палача, готовая обрушиться последним смертельным ударом. Город гудел и чадил огнями, брызгая шумом и жаром, как кипящий котёл из греха, крови и порока. Но за высокими, обвитым плющом стенами особняка на холме, укрытого от человеческого глаза, царила иная жизнь. Здесь текли реки дорогого виски, клубами поднимался тяжёлый, терпкий дым редких сигар, звучал нервный, хмельной смех — истерический, как будто люди уже заранее пытались рассмеяться собственной гибели в лицо.

В большом кабинете, скрытом за крепкой дверью с бронзовыми накладками, двое мужчин подняли бокалы. Стены подрагивали от низкого баса музыки, от гулких ударов танцующих тел, от рваного, пьяного крика победителей. Праздник шёл на износ — со всей размахом преступной империи.

— Мы сделали это, Элиас! — сипло рассмеялся Рафаэль Мендоза, широкий в плечах, с лицом, обветренным, как старое знамя войны. — Этот старый сукин сын из Красной Команды теперь нам не указ! Мы свободны!

Элиас Вега, жилистый, низкий, с тонким шрамом от скулы до подбородка, в котором затаилась история десятков смертей, подхватил тост, его глаза блеснули в полумраке, словно лезвия ножей.

— За новую эру! За нас, чёрт возьми!

Звон хрустальных бокалов взметнулся в воздух, звеня, как клинки перед боем.

На миг всё казалось решённым. Красная Команда утратила власть. Эти двое решили стать независимыми хозяевами своих территорий, править так, как им угодно, и сегодня у них это получилось. Праздник продолжался до глубокой ночи: потные тела танцующих, крепкий алкоголь, запах дорогого табака и кожаной мебели. Будущие главари чертили планы на всю Бразилию, опьянённые своей дерзостью.

Но всё оборвалось, когда дверь кабинета распахнулась.

Вбежал охранник. Бледный, как смерть, будто та уже держала его за шею. В его глазах читался такой ужас, какого этот дом ещё не видел. Руки тряслись. Губы шевелились, но не слушались. Язык заплетался в комок страха.

— Что? — рявкнул Рафаэль, мгновенно протрезвев.

Охранник сделал шаг, споткнулся, ухватился за стену, будто от этого зависела его жизнь.

— Он... он... здесь... — хрипло выдавил тот, и голос его был, словно песок на сухой гортани. — Капо выпустил его...

В кабинете повисла такая тишина, будто весь воздух сжался в один чёрный комок. Стены задрожали. Пульс города замер.

— Кого выпустил? — спросил Элиас, и в его голосе уже не осталось твёрдости. Только дрожь.

Ответ прозвучал, как молитва обречённого:

— Последнего Джокера...

Все краски померкли. Просторный, дорогой кабинет, залитый мягким светом ламп, в одно мгновение стал похож на гробницу.

Рафаэль побледнел. Его рука с бокалом предательски дрожала, кристалл играл на грани треска.

— Господи... — только и выдавил он.

Элиас рванулся к телефону.

— Всех на позиции! Всех! Закройте все входы! Пулемёты, гранаты, дробовики — всё используйте! Сотню человек в дом, но не давайте ему сюда зайти! — его голос трещал от страха и крика.

Они оба знали — это лишь отсрочит неизбежное. Потому что Последнего Джокера выпускали на охоту только в одном случае: когда не должно остаться даже тени ошибки.

Последний Джокер... Призрак среди живых. Самый опасный, самый умный, самый хищный убийца Бразилии. Даже Капо Красной Команды и тот боялся и лелеял его. Если выпустили джокера — всё было кончено. Никакая армия, никакие стены, никакое железо не могли его остановить.

И тут же снаружи раздались первые выстрелы. Глухие хлопки автоматных очередей. Крики — рваные, нечеловеческие, будто людей терзали руками. Хруст — как будто ломали позвоночники, выдирали суставы из мясистых гнёзд.

— Не может быть, чтобы его даже не ранили! — вопль разрезал ночь.

Рафаэль сглотнул. Пот ручьём стекал по его вискам.

За стенами кабинета происходила резня. Выстрелы. Стоны. Звук рвущегося мяса. И ещё — будто ломали кости, отрывали голову от шеи голыми руками.

— Чёрт... — простонал Элиас, сжавшись.

Грохот. Падение тела. Пулемётная очередь затихла.

Последний мучительный вскрик.

Один за другим голоса гасли, как свечи под ледяным ветром. Воздух густел от страха.

И вот — удар. Дверь кабинета содрогнулась, будто её било в истерике что-то за гранью человеческого.

Второй удар. На третий — массивная дверь с хрустом слетела с петель и рухнула внутрь, словно ломая последнюю грань между жизнью и концом.

На пороге стоял он.

Последний Джокер.

Чёрный костюм без единой складки. Черная рубашка. Тёмный галстук, как петля. Угольные волосы падали на глубокие, как черная дыра, глаза. Лицо без эмоций. Только холод. Бездна. Смерть.

Рафаэль первым поднял пистолет. Выстрел.

Джокер шагнул в сторону — плавно, как тень, и пуля врезалась в деревянную панель.

Элиас выстрелил второй раз. Потом третий. Металл против бездны.

Он двигался медленно, уверенно, будто сам воздух раздвигался перед ним. Ни спешки. Ни слов. Только пустота.

Рафаэль и Элиас задрожали. Их лица побелели, когда смерть, укрытая в костюме, перескочила через мраморный стол, одним лишь ударом сокрушив Рафаэля. Его тело рухнуло на пол, как обмякшая кукла.

Джокер схватил тяжёлый, золотой стакан с виски, сделал глоток, затем в долю секунды занёс его над лицом Рафаэля и, с хрустом, вогнал в его кожу, разбрызгав кровь. Подняв ногу, он пяткой добил его, вдавив стакан глубже. Череп треснул, как скорлупа.

Элиас попятился, дрожа, когда чёрный взгляд коснулся его.

— П-подожди, пожалуйста... это... был только бизнес... Пощади... пощади...

Джокер дернул правой рукой, и схватил маленький нож, что резко возник в его ладони. Лезвие поймало в отблеске тусклого света бледное мерцание, будто само предвкушая кровь.

Через мгновение оно оказалось прямо в центре лба Элиаса. Хруст разломанного лобного шва раздался глухим щелчком, словно кто-то сломал сухую ветку. Тело рухнуло на мраморный пол, отбросив в стороны обрывки крови и останков раздавленного черепа.

Глава 1

Мне было всего четыре года, когда я впервые понял, что мир не такой, как я мечтал.

Я часто забирался на старый кипарис за домом. Толстые ветви были моим убежищем от всего, что творилось за каменными стенами поместья Риччи в городе Рим.

Здесь, среди шепота листвы, было легче дышать. Легче притвориться, что я обычный мальчик, что у меня нет отца, от чьего взгляда сжимается сердце, и матери, которая перестала замечать меня.

Я сидел на самой высокой ветке, так, чтобы меня не было видно с земли, обхватив колени руками. Отсюда я видел кусочек озера, его гладкую, тёмную воду, в которой отражалось небо. Пахло сыростью, хвойной хвоей и вечным отчаянием, застрявшим между этими древними деревьями.

Ветер касался моих волос, будто пытаясь утешить. Иногда я закрывал глаза и воображал, что за этим лесом есть другой дом. Тёплый, светлый. Где мальчиков моего возраста зовут ужинать, обнимают, где их никто не называет будущим чудовищем.

Я родился мёртвым. Моя маленькая грудь не вздымалась, мои губы не произносили первого крика, и свет этого мира я встретил молчанием — казалось, что все кончено, не успев даже начаться. Однако кто-то — может быть, сама судьба или неведомая сила — решила дать мне второй шанс. Сердце забилось, дыхание появилось, мой крик разрезал немую тишину и тогда меня нарекли двойным именем Лаки Андреа — удачливый и храбрый.

Лаки Андреа Риччи. С самого начала моей жизни счастье и страдание сплелись в один узел, от которого не было ни спасения, ни освобождения. Но счастье мое было лишь маской, за которой скрывался мальчик, видевший слишком много боли.

Вигьено Риччи — мой отец, дон семьи, чье имя внушало страх и омерзение в каждом уголке Италии. Его глаза были холодными, как сталь, и беспощадными, как нож. Он видел во мне наследника, орудие власти, которому предстояло стать новым доном. Я был его сыном, его надеждой и, одновременно, жертвой его жестокости.

Моя мать — Лукреция Капелли. Она была красивой и гордой женщиной, чей свет медленно угасал в тени мужской ярости и предательства. Вначале она была солнцем моего мира, источником любви и тепла, одна все имеет свойство заканчиваться.

В доме, полном роскоши и холодных коридоров, наша жизнь была подобна игре теней. Вся любовь, что я знал, сжималась в объятиях матери и ласковых словах, которые она мне шептала, пока отец наблюдал издали, как грозный буревестник, готовый разорвать нас на куски при малейшей ошибке.

Я был самым желанным — наследником, чьё имя звучало на устах всех, кто имел власть. Мои черные, как ночь, глаза и волосы цвета вороньего пера были символом Риччи, а аккуратный нос без намека на горбинку — знаком благородства.

Помню, как отец гордился мной, и в то же время, как он учил меня жестокости, срываясь на ярости за малейшие ошибки. Я был лишь маленьким ребенком, у которого отобрали детство, но который никогда не терял надежды на доброе будущее.

Всё рухнуло в тот день, когда мать была разоблачена в измене. Её измена была словно нож в сердце нашей семьи, и я видел, как меняется отец. Его холодный гнев превращался в необузданную ярость, его руки стали орудиями боли и страха.

Я помню этот день — дом стоял в тишине, нарушаемой лишь приглушёнными звуками шагов и далёкими голосами. Маленький я стоял в тени коридора, наблюдая, как отец медленно, с ледяным спокойствием, входит в комнату матери. Его глаза горели холодным огнём — огнём, который не жжёт, а замораживает.

Лукреция сидела на кровати, её плечи дрожали от беззвучного плача. Она не смотрела на отца — боялась, или, может быть, уже перестала надеяться на прощение.

Вигьено подошёл к ней и с силой схватил за волосы. Его губы шептали слова, наполненные ненавистью, которую я ещё не умел понимать, но чувствовал всем сердцем.

— Ты — предательница, — прошипел он, и рука его поднялась. Удар застучал по её щеке, звонко, как звон разбитого стекла.

Я замер. Сердце сжалось, в горле пересохло. Малышом я не мог ничего изменить, но видел, как рушится мир, в котором жил.

Потом — новый удар. И ещё. И ещё.

Я опустился на пол, закрывая глаза, стараясь заглушить этот кошмар.

В те ночи я впервые ощутил, что такое страх.

Мать молча вытерла лицо и попыталась встать, но отец толкнул её в сторону, заставляя упасть на холодный мрамор пола.

Я встал и подошёл ближе, несмотря на страх, который сковывал тело.

— Мама... — прошептал я, и в голосе дрожала надежда.

Она посмотрела на меня, улыбнулась сквозь слёзы и обняла. Её руки были холодными, но нежными.

— Всё будет хорошо, Лаки, — шептала она. — Всё будет хорошо...

Но я знал — с этого момента ничего уже не будет хорошо.

Потому что вскоре мать забеременела. От другого, как казалось моему отцу.

Все девять месяцев я жил с чувством волнения, ведь то, что зрело в чреве моей матери — была частичкой меня. В глубине души я все же верил, что отец любит мою маму, раз не убил ее, узнав о ребенке.

Ночь, когда появился он, была тяжелой. В доме витал запах сырости и болезни — Лукреция долго не могла родить, а отец лишь стиснув губы, ждал. Лицо его было каменным и бессердечным.

Я сидел в углу зала, чувствуя, как сердце бьётся всё быстрее — предчувствие, холодящее душу.

Когда наконец раздался крик младенца, все замерли. Он был тонким, хриплым, не таким, каким кричат дети, желающие увидеть свет. Мой брат появился на свет в тени моего собственного существования — в тени боли и предательства.

Лукреция, бледная и измученная, смотрела на малыша со смесью страха и ненависти, которую я не мог понять тогда, но чувствовал всем телом.

— Этот мальчик — твой сын, — услышал я шёпот матери, едва различимый в тишине.

Но отец не хотел слышать. Его глаза — черные бездонные колодцы — смотрели с омерзением и гневом.

Он небрежно взял его на руки, прошёл мимо меня, холодно и безучастно, направляясь в подвал, где через несколько часов малыш оказался заперт.

Я не мог поверить, что это происходит. Запирать ребенка в темноте — словно бросать в могилу живого. Отец велел мне идти в свою комнату и не выходить. Так я и сделал.