Вперёд, за горизонт тревог!

Пролог. Пять чашек осеннего апокалипсиса.

Дождь за окном университетского кафе «Солнышко» стучал по подоконнику отчаянно и навязчиво, как мысль о неминуемых контрольных проверок. За стеклом октябрь разворачивал свое унылое знамя: мокрый асфальт блестел под тусклыми фонарями, с кленов во дворе старого корпуса облетала последняя листва, и сам университет — монументальное здание из советского кирпича, покрытое паутиной трещин и вековой пылью, — казалось, уныло вздыхал, выпуская из своих распахнутых дверей потоки зябких студентов. Воздух в кафе был густ от запаха влажной шерсти пальто, корицы и всеобщего уныния. За столиком в углу, под трещиной на потолке, похожей на карту неизведанных земель, собирался своего рода совет обезумевших.

Маша, отличница с идеальным почерком и трещиной в душе, сидела, сгорбившись над своим горем. На ней была аккуратная бежевая водолазка и темно-синие джинсы — униформа для бессознательного конформизма. Ее каштановые волосы, собранные в тугой и безупречный пучок, казались последним оплотом порядка в рушащемся мире. Перед ней стояла чашка идеального капучино с ровной молочной пеной и аккуратным сердечком, посыпанным корицей. Теперь это сердечко было безнадежно испорчено упавшей на него каплей ее же слезы. Всего час назад её мир, выстроенный по линейке и цветным маркерам, рухнул. Проклятая чашка опрокинулась прямиком на конспект по квантовой механике, который она переписывала в пятый раз. Синие и красные буквы поплыли, превращаясь в унылые коричневые разводы. И Маша, всегда сжатая в кулак, вдруг разжалась. Еще немного и она была уже готова опрокинуть этот стол.

— Ну вот, — произнесла она голосом, наполненным усталостью. — Теперь и квантовые состояния, и мои — неопределенны.

Рядом с ней сидела Света. Её волосы цвета зеленой марганцовки, покрашенные в порыве экспериментального безумия, были убраны в небрежный пучок, из которого торчали три карандаша и одна кисточка для акварели. Ее образ был намеренно несочетаем: потертая кожаная куртка поверх розовой пижамной рубашки с единорогами и армейские ботинки. Она смотрела на Машу не с жалостью, а с пониманием товарища по несчастью, попивая свой двойной эспрессо, темный и горький, как её текущее мироощущение. Её несчастье называлось «Туризм и гостеприимство».

— Мой мозг отказывается генерировать бизнес-план по развитию эко-фермы в глубинке, — мрачно констатировала она, тыкая пальцем в экран ноутбука. — Я ненавижу людей. Ненавижу их претензии, их отзывы «всё супер, но...». Я хочу быть не «хозяйкой гостевого дома», а Робинзоном. Одиноким и ни от кого не зависящим.

В этот момент к их столику, словно подводные лодки, всплывающие из моря дедлайнов, причалили еще три фигуры.

Первой была Лена. На её сером худи с надписью «F=ma» красовалось загадочное пятно от двигательного масла, а под глазами лежали фиолетовые тени бессонных ночей, проведенных над чертежами. Ее короткие практичные волосы были взъерошены, словно она только что провела рукой по высокому напряжению. Она молча швырнула на стол пачку испещренных расчетами листов. Рядом с ней на стуле приземлился термос с дымящимся крепким черным чаем — без сахара, без молока, только чистая бодрящая горечь, необходимая для ночных бдений.

— Он не дышит, — хрипло произнесла она. — Профессор Семёнов пятый раз заворачивает мой мост. Говорит, у него «нет души», он «не дышит». Я ему предлагала вставить в опоры вентиляцию. Он посмотрел на меня, как на идиотку. Кто ещё из нас идиот, если он просит мост «дышать»?

Следом подошла Алиса. Юная звезда журфака, которая от перенапряжения начала мыслить исключительно кликбейтными заголовками. На ней был безупречный тренч цвета хаки и яркий алый шарф — образ собранного военного корреспондента, готового в любой момент выехать на передовую. Но ее глаза, подведенные идеальными стрелками, блуждали по потолку в поисках вдохновения. В ее длинных пальцах с коротко подстриженными ногтями она вертела высокий стакан с латте с сиропом из фундука — сладким и обманчиво нежным, как ее собственные иллюзии о легкой журналисткой славе.

— «Выгорание в 20: тайны успешных неудачников», — слегка посмеиваясь процитировала она. — «Почему отчисление — это не крах жизни?». .

Замыкала шествие Ира, романтичная мечтательница с истфака. Ее длинные вьющиеся волосы цвета темного меда были перехвачены деревянным обручем, а поверх джинсов и грубого свитера она накинула длинный шерстяной плащ с выцветшим узором, купленный на блошином рынке. В одной руке она сжимала томик Карамзина, в другой — свою зачетку с зияющей тройкой по источниковедению. Перед ней стояла большая кружка с ароматным чаем с ромашкой и мятой — напитком для успокоения расшатанных историческими перплексиями нервов.

— Я запуталась, — призналась она, безнадежно глядя на подруг. — У меня в последней работе Суворов перешел через Альпы, чтобы помочь Цезарю подавить восстание Спартака. Профессор сказал, что у меня блестящее воображение для писателя-фантаста и ужасное — для историка.

Пять чашек. Пять взглядов, устремленных в одну точку — в бездну отчаяния. Молчание затягивалось, становясь невыносимым.

— У меня уже третью ночь снится, что я застряла в лифте с деканом и он читает мне лекцию о нормах сервировки, — тихо произнесла Света, крутя в пальцах пустую чашку.

— А мне кажется, мой мост меня ненавидит, — хрипло добавила Лена. — Я чувствую это по тому, как провисают линии на ватмане. В общежитии соседка сверху опять танцует танец маленьких лебедей в два часа ночи. Кажется, я скоро вычислю共振нyю частоту ее потолка.

— Не напоминай про общагу, — вздохнула Ира. — У меня в холодильнике историки с соседнего этажа устроили раскопки и конфисковали мой творог как «вещественное доказательство» своей голодной смерти.

— А вы знаете, сколько стоит один мой пропущенный дедлайн? — вдруг оживилась Алиса, снова переходя на профессиональный жаргон. — «Цена провала: как студенты теряют тысячи на пересдачах». Я уже треть стипендии отдала за распечатки этих чертовых статей!