Всё ещё жизнь

(*)

Если бы кто сейчас из своих, морских, увидел бы Алану, он бы её и не узнал. И без того изящная, худая, она ещё более исхудала, и как-то совсем осунулась. Весёлость, и до изгнания ещё испарившаяся без следа, не могла проступить на болезненном лице. Впрочем, Алана уже давно поняла – своих среди морских у неё нет, её выбросили, никто не заступился, и она осталась далеко-далеко от моря.

Нет, глазами его поищешь, даже из того окошка, где она большую часть дня коротает, найдёшь, и даже подойти к нему можно – ей нет никакой преграды, она же дар, живое признание дружбы Царя Морского с Царём Сухопутным, да только сунуться в ту воду ей нельзя. изгнана! И держит заклятие Морского Царя лучше всякой цепи.

А приняли её славно. И платья ей дали, и комнату, и девку приставили к ней в служение, велели гостьей быть, подле Царя Сухопутного сидеть на пирах, да ни в чём нужды и тоски не знать. Царь сухопутный тоже вроде бы добр, спрашивал, нуждается ли в чём она?

Покачала головой Алана: умершему нет ни в чём нужды, а она всё равно что мёртвая.

Впрочем, сухопутных это не смутило, то ли они сами по себе равнодушные, то ли поняли чего о ней, а расспросами мучить не стали. Объяснили же коротко, что попала Алана в царствие Витольда, сына царя Гвидона, и здесь она дорогая гостья.

Не знала Алана ничего не про Гвидона, с чего бы ей про сухопутных знать? Не знала и про гостью. Знала верно иное: на погибель ей это царствие!

– Царь наш добрый, – без умолку болтала с нею Бланка, приставленная в услужение, и ничем не могла сдвинуть в своей госпоже мрачности, даже раздражения не выдавала. – Он всегда Морскому Царю дары отправлял щедрые, да и Морской Царь ему тоже жаловал… и отец его также поступал, при нём и собралась наша сокровищница!

Бланка была восхищена своими же словами и так счастлива, что Алана даже отвернулась от окна и взглянула на неё. Чего так радуется?

Но Бланка иначе восприняла её поворот.

– Сокровищница, царевна, которой и свет не видывал! И перо там чудо-птицы, и жемчужины из самых глубин…

Алана отвернулась. Плевать ей на жемчужины, плевать на птиц – на всё плевать, она иссыхает, она умирает и скоро праздновать свою победу Сигеру, который так легко избавился от раздражающей его сестры. И никто про неё в море не вспомнит, и не уйдёт она морскою пеной…

В глазах защипало. Странно, ей казалось, что и слезам уже места не будет, а всё же есть ещё слёзы, значит, не омертвело сердце, предстоит ему ещё это.

Украдкой вытерла глаза.

– Царевна, – испуганно сказала Бланка, заметив это, – если тебе чего нужно, ты скажи. Царь мне голову снимет, если ты будешь недовольна.

Вот оно что. А говорила же – добрый? Или такая у этих сухопутных доброта?

– Всем я довольна, – глухо ответила Алана и поправила непривычную ткань платья. Всё ей здесь чужое. И ткань слишком чувствуется, и постель слишком мягка, и воздух не тот, и сухо уж очень, а еда и вовсе отвратительна – для Аланы и вкуса у неё уж нет. ей, конечно, хотят услужить, и рыбу подают разную, мол, привычнее же? А рыба и то чужая на вкус. То в море, а то здесь, на чужбине.

И понимает Алана, что недолго ей быть гостьей. Она надоест, станет ей меньше почёта, и это даже лучше, не будут её трогать, не будут замечать, шептаться о ней не будут, коситься – как ест, как говорит? Оставят в покое, в забвении она и умрёт.

Поскорее бы только. Невыносимо здесь. Душно. Очень душно, дышать невозможно, полной грудью воздуха не вобрать – колет и сушит.

– Царевна…– Бланка замялась, кажется, давно хотела она спросить о чём-то, да только робость побеждала. Ещё бы! Морская гостья! И такое важное поручение, а вдруг разозлится? – Царевна, не гневись на меня, но только спросить хочу.

Алана кивнула. Говорить было трудно. Каждый лишний вздох на суше отдавался болью где-то в сердце.

– Ты сама сюда пришла? То есть – по доброй воле? – Бланка потупилась, голову опустила, может быть представляя, как добрый царь Витольд ей голову отсекает? А может быть, сама боялась своего вопроса.

Алана снова отвернулась от окна. Теперь в ней вскипало маленькое, почти иссохшее море. Сухопутным нельзя было знать про их беды. Им нельзя было знать, что ей брат убил её отца и Царя. Что занял его место. И то, что сестра её – Эва, вступила в борьбу с ним и наплевала на всё другое, тоже было знать нельзя. Ничего нельзя было знать этим сухопутным! Они не смеют касаться моря. И пусть она умрёт в отдалении, изгнанная как дар, а на деле просто наказанная, но чужаки не должны знать о её беде!

Это вопрос царской крови, это вопрос моря.

– По своей, – ответила Алана. – Я сама сюда пошла.

И что-то было страшное и новое в её голосе. Бланка дёрнулась, напуганная, залепетала:

– Прости, царевна! Не рассказывай царю, он прогневится! И ты не гневись. Ты такая бледная, такая несчастная…

– Я не несчастная, – Алана лгала, чтобы сохранилось море, нетронутым было, не касались его ненавистные сухопутные, – я привыкаю к суше. Это трудно.

Бланка закивала и снова принялась извиняться, но Алана жестом попросила её замолчать. От трескотни людской речи неумолимо болела голова. И от всего болела. От сухости, от колкости воздуха, от любопытства других. Вон, прогуливаются у её башенки, поглядывают, хотят её видеть!

А разве она много чем отличается? Кожа чуть бледнее и серовата, да дышать не может. А так? Те же руки-ноги. И то же сердце. И всё тоже.

Но слова Бланки внесли что-то своё в её мысли. В самом деле так не могло продолжаться. Нужно было взять себя в руки. Нужно было умирать, но так, чтобы сухопутные не догадались ни о чём, чтобы море гордилось своей дочерью, пусть и изгнанной, но всё же рождённой в море.

Нет, назад не вернуться. И даже если Эва победит, вспомнит ли она о ней? Едва ли. эта мысль была проста и она даже не поразила Алану. Она давно знала в глубине себя, что кроме отца, её, пожалуй, никто не любит. Братья и сёстры терпели её, Эва играла лучше других, но она лишь играла.