Все ради семьи.

Глава 1. Лица из прошлого.

Рафаэль сидел на жесткой металлической скамье, склонив голову, словно под тяжестью невидимого груза. Камера была холодной и влажной: стены, выкрашенные серой краской, казались давящими, а тусклый свет из единственной лампы под потолком резал глаза и делал тени длинными, будто живыми. Он провел пальцами по холодному металлу перстня на своей руке — семейного, с гербом Манчини.

«Все, что я делал, я делал для семьи…» — пронеслось в голове, но слова казались пустыми, почти чужими.

Он закрыл глаза и увидел лицо отца. Витторио Манчини стоял перед ним, гордый, строгий, с той самой ухмылкой, в которой всегда скрывалась смесь любви и разочарования.

— «Ты должен быть сильным, Рафаэль. Настоящий Манчини не сдается.» — будто шептал он из глубины памяти.

Рафаэль стиснул зубы, почувствовав, как злость и бессилие сплетаются внутри в один узел. Он сжал перстень так сильно, что побелели костяшки пальцев.

— Проклятье… — прошептал он в пустоту камеры, его голос глухо отразился от стен.

Он вспомнил Марию: ее заплаканные глаза в день похорон Витторио. Педро, верный до конца. Даже Кристофера — единственного, кто понимал его без слов. И… Елену. Ее лицо всплыло перед глазами ярче других: её игра на рояле, её мягкая улыбка, её взгляд, в котором он теперь видел то, чего раньше не замечал — холодный расчет.

«Она предала меня… или я сам позволил ей это сделать?» — думал он, и внутри разгорался огонь.

Он поднял голову и посмотрел на решетку, за которой стоял охранник. Лицо его было спокойным, безразличным, как у всех, кто видел таких, как он, каждый день. Рафаэль тихо усмехнулся.

— Это не конец, — произнес он вполголоса, — Манчини не заканчивают вот так.

Он снова опустил взгляд на перстень и провел большим пальцем по выгравированному на нем гербу. В этом жесте была клятва: выжить, вернуться и доказать, что даже из тьмы он способен выйти победителем.

Рафаэль сидел на холодной металлической скамье, сжимая в пальцах семейный перстень, словно пытаясь выжать из него тепло прошлого. Металл был тяжёлым, как его мысли. Он закрыл глаза, и воспоминания нахлынули волной.

Перед ним снова стоял отец — высокий, строгий, с голосом, который не терпел возражений.

"Рафаэль, семья — это святое. Но наследником станет Джулиано. Он старший, ему и вести наш дом."

Тогда юный Рафаэль только кивнул. Он уважал решение, понимал, что именно так должно быть. Но всё изменилось в тот день, когда Джулиано отказался.

"Это не моё," — сказал брат, глядя отцу прямо в глаза. Его голос звучал тихо, но твёрдо. — "Я не хочу этой жизни. Пусть Рафаэль займёт моё место. Он сильнее. Он готов."

Рафаэль вспомнил, как мать всплеснула руками, пытаясь возразить, а Мария, тогда ещё девочка с косичками, испуганно смотрела на них, не понимая, почему в доме такой холод.

"Ты серьёзен?" — тогда спросил отец, в голосе которого впервые за долгое время прозвучала не злость, а растерянность.

Джулиано лишь кивнул, отвернувшись, словно уже переступил через что-то внутри себя.

Рафаэль в тот день не сказал ничего. Он просто стоял в тени, ощущая, как на его плечи опускается тяжесть, которой он не просил, но которую теперь должен был нести.

В камере он горько усмехнулся. "Я всегда был тем, кто делает то, что должен. А чем это закончилось? Джулиано живёт своей тихой жизнью, Мария пьёт свой чай в особняке, а я... я здесь."

Он провёл большим пальцем по выгравированному гербу на перстне и выдохнул:

— Значит, это моя судьба. Я никогда не мог уйти... как Джулиано.

Дежурный подошёл к камере, постучал по решётке металлической дубинкой.

— К вам гости, — сказал он сухо, как будто это было обыденным делом.

Рафаэль медленно поднял голову. Он сидел на узкой койке, облокотившись локтями на колени, сжимая в руке семейный перстень. Лицо было напряжено, губа ещё не до конца зажила после удара Виктора, но глаза горели холодным огнём.

— Кто? — его голос прозвучал глухо, словно доносился из глубины самого себя.

— Ваш адвокат, — отрезал дежурный и открыл камеру, давая знак следовать за ним.

Рафаэль поднялся. Внутри у него всё сжалось. Он ненавидел эту тюрьму: запах сырости, металлический звон дверей, гулкий стук ботинок по бетонному полу. Каждый шаг отдавался эхом в коридоре, как будто здание само напоминало ему, что теперь он здесь никто.

«Адвокат… значит, Мария успела позвонить. Или Джулиано подключился? Или это кто-то из старых партнёров?» — мысленно перебирал он варианты, пока дежурный вёл его по длинному коридору.

Они остановились у комнаты для встреч с посетителями. Дежурный открыл дверь и слегка подтолкнул его.

— Давай, Манчини. У тебя двадцать минут.

Рафаэль вошёл. Комната была убогой: металлический стол, два стула и тусклая лампа под потолком, отбрасывающая резкие тени на стены. Но его внимание сразу приковало к себе лицо человека, который ждал его за столом.

— Рад, что ты всё-таки жив, — спокойно сказал адвокат, поправляя манжету своего дорогого пиджака, будто и не замечая тюремной обстановки. — Ну что, Рафаэль, будем вытаскивать тебя из этой ямы?

Рафаэль сел напротив, его взгляд был жёстким, но в глубине глаз мелькнула искра надежды.

— Рассказывай. Что у них на меня есть?

Это был их семейный адвокат — человек, которому Манчини доверяли долгие годы. Алехандро Росселли, высокий мужчина с проседью в аккуратно зачёсанных назад волосах, выглядел так же безупречно, как всегда: дорогой тёмно-серый костюм, идеально выглаженная рубашка, серебряные запонки. Его возраст выдавали лишь глубокие морщины у глаз и лёгкая дрожь в руках, когда он доставал из портфеля папку с бумагами.

Рафаэль сел напротив, наблюдая за ним. В этой убогой комнате для встреч, где тусклый свет выхватывал каждую складку на лице адвоката, Росселли казался чем-то чуждым, словно гость из мира, который остался по ту сторону решётки.

— Рад видеть, что ты держишься, — произнёс Алехандро спокойным, чуть хрипловатым голосом. — Хотя, признаюсь, не думал, что увижу тебя в таком месте.

Глава 2. Тот вечер.

Рафаэль провел пальцами по краю старой фотографии, будто боялся, что изображение может стереться от времени. Бумага немного выцвела, края пожелтели, но лица… лица все еще были отчетливыми. Там он — маленький мальчик, с растрепанной челкой, в аккуратной рубашке и с огромным букетом гладиолусов в руках. Рядом — мать, молодая, красивая, с гордой улыбкой, держащая его за плечо. Отец — в строгом костюме, с чуть суровым, но теплым взглядом, положивший ладонь на его голову. Позади — дядя Джулиано, высокий, уверенный, слегка насмешливый, как всегда, а рядом с ним — Мария, такая живая, смеющаяся, с косичками, держащая в руках бантик от школьного портфеля брата.

Рафаэль вздохнул. В его памяти ожил тот день — солнечный, шумный, пахнущий школьным асфальтом и яблоками из корзины, которую тащила тетя. Он вспомнил, как тогда жаловался, что портфель слишком тяжелый.

– «Ну, ты же теперь ученик, маленький uomo d’onore!» – сказал отец, с улыбкой поправив ему галстук.

Мать присела перед ним на корточки, заглянула в глаза и шепнула:

– «Главное — будь умным и честным. Тогда все получится».

Рафаэль сжал губы, глядя на изображение. В тот момент он был всего лишь мальчишкой, для которого школа казалась целым миром, а за спиной стояла крепкая семья, готовая защищать его от любого ветра.

Теперь же… он был один, с кольцом на пальце, с тенью прошлого и с обвинениями, висящими над ним.

– Как же все изменилось, – пробормотал он вполголоса, чувствуя, как ком подступает к горлу.

Он снова провел пальцем по лицу матери на фото, как будто надеялся, что прикосновение оживит её улыбку.

Рафаэль невольно улыбнулся, вспоминая тот день. Перед глазами встала картинка: просторная гостиная их дома, запах свежего дерева от шкафа, звонкий смех сестры, и он — маленький мальчик, стоящий на табурете, пока портной на коленях отмечает булавками длину брюк.

Мама, ее звали Лючия, хлопала в ладоши, не скрывая восторга:

– «Посмотрите на него! Просто маленький джентльмен! Мой Рафаэль!» – её глаза блестели гордостью, а в голосе звучала такая нежность, что мальчик расправлял плечи, стараясь выглядеть взрослее, чем был.

Отец, Витторио Манчини — легенда, глава итальянского мафиозного клана, сейчас сдержанный, но явно довольный, подошёл ближе, обошёл его кругом, будто оценивал лошадь на ярмарке, и наконец, произнёс:

– «Ну что ж, теперь в нашем доме два мужчины». – Он крепко похлопал сына по плечу, и в этом жесте чувствовалась гордость и признание.

В тот момент Рафаэль впервые ощутил — он часть чего-то большего, чем просто семья. Он принадлежал роду, у которого была честь, сила и традиции.

Сидя сейчас в холодной камере, он закрыл глаза и будто услышал тот смех, слова отца, материнский голос. В груди кольнуло — ведь именно тогда, в том первом костюме, он впервые по-настоящему поверил, что сможет стать достойным своего имени.

Он шепнул сам себе:

– «И я все еще мужчина… даже здесь. Даже сейчас».

Его губы дрогнули в едва заметной улыбке, но взгляд оставался тяжелым, устремленным куда-то в прошлое.

Рафаэль прикрыл глаза, и память сама повела его дальше по коридорам прошлого.

… Он увидел себя мальчиком — маленькие ботинки блестят после вчерашней чистки, узел галстука чуть кривой, и мама в последний момент поправляет воротник рубашки. Они выходят из комнаты, внизу уже пахнет свежим хлебом и кофе, доносится звон посуды — утро перед школой.

Они спустились по широкой лестнице. Перила гладкие, отполированные до блеска, и маленькие руки Рафаэля крепко держались за них — он боялся споткнуться в новом костюме. Внизу, у подножия лестницы, их ждали дядя Джулиано и тётя Мария.

Джулиано, высокий, с темными густыми волосами и прямой осанкой, в тот день выглядел особенно торжественно. Он прищурился, осмотрел племянника с ног до головы и ухмыльнулся:

— «Ну что, племяш, теперь точно не мальчик, а маленький сеньор. Осталось только сигару в зубы и — в дело».

Лючия тут же возмущённо шикнула на него, а Рафаэль смутился и покраснел, но где-то глубоко внутри почувствовал гордость.

Тётя Мария, в своём неизменном жемчужном ожерелье, всплеснула руками и наклонилась к мальчику:

— «Ах, какой красавец! Посмотрите на этого джентльмена! Девочки в школе с ума по тебе сойдут».

— «Тётя, перестань!» — буркнул он, пряча глаза в пол, но от этих слов сердце стучало быстрее.

Отец, стоявший рядом, улыбнулся краем губ и бросил:

— «Ну, теперь можно показывать нашего наследника всему свету».

И в тот миг Рафаэль почувствовал, что на него смотрят не просто как на ребёнка, а как на продолжение семьи. Ему словно вручали невидимый факел — ту самую ответственность, которую он потом понесёт всю жизнь.

… Сидя сейчас на холодной скамье камеры, он тихо вздохнул. Перед глазами вновь мелькнула улыбка матери, строгий взгляд отца, смешки Марии, добродушный тон дяди Джулиано.

— «И как всё изменилось…» — прошептал он в пустоту, сжимая в пальцах фотографию.

Рафаэль будто снова оказался в том далёком дне. Он видел, как массивная дверь дома распахнулась, и на улицу вышла вся семья — красивая, ухоженная, собранная. Утро было солнечным, в воздухе витал запах свежескошенной травы и ещё тёплого хлеба от булочной на углу. Соседи, стоявшие у своих ворот, провожали их взглядами — семья Манчини всегда привлекала внимание, в их осанке и походке было что-то от аристократии.

Они направились к припаркованным у дома машинам. Чёрный «Альфа Ромео» отца блестел на солнце, рядом стояла машина дяди — серебристый «Мазерати». Шофёры уже держали двери открытыми.

— «Сегодня особенный день», — сказал отец, кладя руку на плечо маленькому Рафаэлю. Его ладонь была тяжёлой и тёплой, от неё веяло уверенностью. — «Помни, сын, школа — это не только про книги. Там ты научишься жить среди других. Держи голову выше».

— «Он ещё ребёнок, не перегружай его», — мягко улыбнулась мать и поправила Рафаэлю волосы.

Глава 3. Холодные стены, тёплые воспоминания.

Лючия тихо опустилась на мягкий стул у пианино. Это был её самый любимый уголок в доме — рядом с высоким окном, за которым закат уже окрасил небо в розово-золотые тона.
Она провела ладонью по отполированной крышке инструмента, словно приветствуя старого друга.
— «Ну что, начнём, мой верный спутник?» — шепнула она, и кончики её пальцев дрогнули в нетерпении.
Первый аккорд прозвучал робко, словно проверяя настроение хозяйки. Лючия глубоко вздохнула и закрыла глаза. В её голове мелькали мысли:
«Каждый раз, когда я играю, мне кажется, что я возвращаюсь в детство… Когда мама сидела рядом и слушала улыбаясь. Ах, мама, если бы ты знала, как мне не хватает твоего голоса сейчас…»
Она ударила по клавишам чуть сильнее, и мелодия ожила. Ноты переливались то мягкой грустью, то вспыхивающей радостью. Все заворожено слушали ее игру.
— «Лючия, ты опять играешь ту же самую пьесу?» — спросил с ленивой усмешкой, облокотившись о дверной косяк, Джулиано.
Девушка не обернулась, но уголки её губ дрогнули.
— «Может быть. А может, это уже другая история. Ты ведь никогда не слушаешь до конца».
— «Ошибаешься», — неожиданно серьёзно ответил он. — «Я всегда слушаю. Просто делаю вид, что не понимаю».
Лючия открыла глаза, пальцы её всё ещё бегали по клавишам. В её груди разлилось тепло.
— «Значит, ты слышишь то, что я пытаюсь сказать музыкой?»
Джулиано пожал плечами, но в его взгляде мелькнуло что-то тёплое.
— «Может быть, слышу. А может, просто узнаю тебя в каждой ноте».
Музыка продолжала звучать, словно живая. И в этот вечер пианино стало не просто инструментом, а голосом самой Лючии — её радости, тоски и надежд.
Лючия продолжала играть, и казалось, что её пальцы уже не прикасались к клавишам, а просто разговаривали с ними на каком-то особом, только им двоим понятном языке.
Каждая нота вытягивала из глубины её души воспоминания: запах маминого парфюма, шелест тяжёлых юбок, отцовский смех, доносящийся из кабинета, и тихий голос тёти Марии, напевавшей колыбельные. Всё это сливалось в музыку, которая заполняла комнату, делала её живой.
Лючия слегка наклонила голову и прошептала:
— «Если бы вы все сейчас сидели рядом, вы бы поняли, как сильно я вас люблю…»
В коридоре послышался осторожный шорох. Это были слуги. Они остановились у двери, не заходя, но не уходя.
Витторио наблюдал, как играет его жена. Его суровое лицо, привыкшее скрывать чувства, на миг стало мягким. Он вслушивался в мелодию, и сердце его сжималось от чего-то щемящего.
«Она прекрасна… Такая светлая, такая живая. Ради этого стоит терпеть все наши бури», — подумал он и тяжело вздохнул, чтобы дочь его не услышала.
В это время Джулиано тихо встал из-за стола и присел в кресло напротив.
— «Лючия, играй громче. Пусть весь дом услышит», — сказал он с неожиданной серьёзностью.
Девушка улыбнулась, и в её игре появилась новая сила. Музыка поднялась выше, словно хотела вырваться за стены дома и улететь в вечернее небо.
Рафаэль, сидел и слушал. Он бросил взгляд на родителей. И вдруг понял, что это — редкий момент, когда их семья дышит в унисон, когда слова не нужны. Всё сказала музыка.
Даже сейчас, сидя в холодной камере с облупившимися стенами и ржавыми прутьями, Рафаэль слышал её игру. Не просто звуки фортепиано — он слышал дыхание матери, ту нежность, с которой она касалась клавиш, словно разговаривала с ними, как с живым существом.
Он закрыл глаза. Тусклая лампа под потолком исчезла, гулкие шаги надзирателя растворились, и перед ним вспыхнула та комната — просторная, полная мягкого золотистого света. Лючия сидела за своим пианино, чуть наклонив голову, и музыка лилась из её рук, как река, уносящая прочь все тревоги.
«Мама… твоя музыка была моей первой молитвой», — подумал он, стиснув пальцы.
И именно это чувство он однажды вновь пережил — там, в филармонии дяди Джулиано.
В тот вечер зал был переполнен. Хрустальные люстры сияли, как звёзды, шёлковые платья женщин шуршали при каждом движении, а мужчины переговаривались вполголоса, ожидая начала концерта. Рафаэль сидел в первых рядах, по привычке чуть откинувшись в кресле, будто равнодушный наблюдатель. Но как только вышла она — Елена, — всё изменилось.
Девушка села за рояль, и, когда её пальцы коснулись клавиш, сердце Рафаэля ударило сильнее. Музыка была не просто искусной — она была живой. В каждом аккорде слышалось дыхание, в каждой паузе — тайна.
— «Смотри, как играет…» — тихо сказал Джулиано, наклонившись к нему. — «Таких мало. Она не просто исполняет — она разговаривает с залом».
Рафаэль кивнул, но слов найти не смог. Он чувствовал, как будто Елена открывает перед ним дверь в прошлое. Каждая её нота отзывалась эхом в памяти: мама за пианино, её мягкая улыбка, тот редкий вечер, когда весь дом слушал музыку и был един.
«Вот оно… то же самое тепло. Та же правда», — шептал он себе, чувствуя, как в груди рождается странная, непривычная дрожь.
Когда концерт закончился, зал взорвался аплодисментами. Джулиано встал, аплодировал громче всех, что-то восторженно говорил соседям. А Рафаэль сидел неподвижно, только тихо шепнул:
— «Мама…»
Он знал: именно эта музыка — мост между прошлым и настоящим, между его детством и новым чувством, которое он ещё не смел назвать.
И вот теперь, сидя в камере, он снова слышал её игру. Но звуки становились всё тише, глуше — словно пытались пробиться сквозь решётки и бетон.
Рафаэль прижал ладонь к сердцу и с горечью прошептал:
— «Елена… ты для меня теперь как свет сквозь тьму».
Елена…
Он вспомнил её. Как она сидела за роялем в филармонии дяди Джулиано, как свет ламп отражался в её волосах, как пальцы скользили по клавишам так мягко и уверенно, будто она всегда знала, что музыка — её судьба.
Рафаэль закрыл глаза и стиснул зубы. Даже теперь, в камере, с запахом сырости и железа, с тяжестью наручников на душе, он видел перед собой её образ.
— «Елена…» — выдохнул он почти беззвучно.
Он чувствовал, как внутри всё переворачивается. Неужели это из-за неё он оказался здесь? Неужели то, что начиналось с музыки и восхищения, закончилось цепями и решётками?
«Нет… не из-за неё. Это был мой выбор. Но именно она стала точкой, где всё изменилось», — спорил он сам с собой, глядя в пустоту.
Перед внутренним взором всплыла их первая встреча за кулисами, её лёгкая улыбка, чуть смущённый взгляд.
— «Вы… слушали?» — спросила она тогда, поправляя выбившуюся прядь.
— «Слушал», — ответил он сухо, слишком сдержанно, хотя внутри его разрывала буря.
А теперь — каменные стены и чужие голоса за дверью.
Он ударил кулаком по матрасу, почувствовав, как сердце колотится.
— «Если бы не она… может, я никогда бы не пошёл туда, куда пошёл. Не оказался бы втянут в ту игру, из которой нет выхода».
Но в ту же секунду мысль обожгла его:
«Я уверен это не она меня сдала. Это кто-то другой! Разве можно винить её? Она ведь только играла. Она не знала, что её музыка станет для меня ловушкой. Она была светом, … а я сам выбрал шагнуть в тень».
Рафаэль опустил голову, прижал ладонь к виску. Ему казалось, будто Елена снова играет где-то рядом, за тонкой стеной. Каждая нота ударяла по сердцу, заставляя то сжиматься от боли, то замирать от сладкой тоски.
— «Елена… если бы ты знала, где я теперь… услышала бы меня? Простила бы?» — прошептал он.
Ответа, конечно, не было. Только тишина камеры, в которой продолжала звучать её музыка — как напоминание и как приговор.
Вдруг тишину камеры разорвал тяжёлый лязг ключей и скрежет замка. Рафаэль вздрогнул, словно его вырвали из собственных мыслей. Он торопливо сжал в ладони фотографию, ещё раз взглянул на лицо с неё — на улыбку, которая казалась живой, почти осязаемой. Сердце болезненно кольнуло. Он спрятал снимок в карман рубашки, будто это был его последний оберег, и поднял голову.
Дверь камеры распахнулась, и на пороге показался сержант. Его шаги звучали гулко, уверенно, будто он шёл не к человеку, а к делу, которое нужно просто завершить.
— Вставай, — произнёс он сухим, усталым голосом, — тебя вызывают на допрос.
Рафаэль задержал дыхание. Внутри всё сжалось. Он понимал, что за этой дверью — новые вопросы, новые угрозы, новые игры с его судьбой. И всё же он не хотел показывать слабости.
— А что, без меня там скучно? — усмехнулся он, стараясь звучать так, будто допрос для него — пустяк. Но в голосе дрогнула нотка, выдавшая напряжение.
Сержант посмотрел на него холодным взглядом.
— Шутки оставь для друзей. Здесь они неуместны.
Рафаэль поднялся медленно, словно проверяя каждое движение. Он провёл рукой по волосам, поправил воротник, будто собирался не на допрос, а на встречу с кем-то важным. В груди глухо билось сердце, но снаружи он оставался почти спокойным.
«Не сломаться. Не показать… Они ждут этого. Но я должен держаться», — говорил он, себе мысленно, чувствуя, как пальцы невольно ищут в кармане уголок фотографии.
Сержант сделал шаг в сторону, пропуская его.
— Давай, шагай. И без фокусов.
Рафаэль прошёл мимо, ощущая на себе тяжёлый взгляд. Его шаги эхом раздавались в коридоре тюрьмы, где стены пахли холодом и железом. В голове всё ещё звучала музыка Елены, как призрак, который не отпускал его даже в этот момент.
— Ну что, Елена… — прошептал он едва слышно самому себе. — Теперь посмотрим, к чему приведёт эта партия.
И шагнул навстречу допросу.
Рафаэль вошёл в комнату, и сразу же его накрыла тяжёлая, вязкая тишина. Стены были серыми, лишёнными какой-либо жизни, единственная лампа под потолком била в глаза ярким светом, отчего помещение казалось ещё более мрачным. Воздух пах холодным металлом и чем-то прелым — словно сама атмосфера пропиталась отчаянием тех, кто здесь бывал до него.
За столом сидели двое. Мужчина — высокий, с густыми бровями и усталым лицом, словно он видел слишком много грязи этого мира и давно перестал удивляться человеческим слабостям. Женщина — холодная, собранная, с цепким взглядом тёмных глаз, которые изучали Рафаэля так, будто пытались прочитать каждую его мысль до того, как он её произнесёт.
Он узнал их сразу. Те самые, что ворвались в его особняк той ночью. Те, чьи шаги гулко раздавались по мраморным полам, когда его жизнь рушилась на глазах.
— Садись, — сухо бросил мужчина, указав на металлический стул напротив.
Рафаэль не спешил. Он сделал несколько медленных шагов, выдерживая паузу, будто играл роль на сцене. Его глаза блеснули вызовом.
— Вы умеете устраивать встречи, господа. Почти как у нас дома… Только сервировки не хватает.
Женщина едва заметно усмехнулась, но взгляд её остался холодным, как лезвие ножа.
— Здесь нет места для остроумия. Ты прекрасно понимаешь, зачем мы тебя позвали.
Рафаэль сел, облокотился на стол, скрестил руки. Его пальцы нервно нащупали в кармане фотографию — ту самую, которую он спрятал в камере. Это придавало сил, хотя сердце билось всё быстрее.
— Нет, не понимаю, — ответил он нарочито спокойно. — Ворвались в мой дом, перевернули всё вверх дном, увезли меня… и даже не объяснили, в чём, собственно, моя вина. Разве что в том, что я слишком богат?
Мужчина наклонился вперёд, его глаза сверкнули.
— Твоя вина в том, что кровь течёт по твоим улицам. В том, что люди гибнут, пока ты сидишь в своём дворце. Ты думаешь, мы ничего не знаем? У нас есть свидетели. Есть документы. Есть всё, что нужно, чтобы тебе не выйти отсюда.
В груди Рафаэля что-то дрогнуло, но на лице он сохранил лёгкую усмешку.
— Свидетели? Документы? — он качнул головой. — Я слышал это столько раз, что мог бы сам читать ваши допросы. Но знаете, что меня удивляет? Вы говорите о моей вине… а сами вторглись в мой дом, словно воры. Кто после этого преступник — вы или я?
Женщина резко перебила его, наклонившись ближе.
— Хватит игры, Рафаэль. Мы знаем про Елену.
Его сердце словно ухнуло вниз. Пальцы крепче сжали фотографию в кармане. Он поднял взгляд, стараясь, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул, но в глубине глаз на миг мелькнула боль.
— Елена? — тихо произнёс он. — Оставьте её в покое. Она не имеет к этому никакого отношения.
Мужчина и женщина переглянулись. Они уловили реакцию.
В этот момент Рафаэль понял: допрос только начинается. И главное — теперь всё будет не про бизнес, не про власть… а про тех, кого он любил.
Елена сидела в соседней комнате, за длинным узким столом, уставленным мониторами. Экранов было несколько, и на каждом из них отражался разный угол комнаты для допросов: общий план, крупные планы лиц, руки, детали движений. Свет от мониторов холодно освещал её лицо, подчеркивая резкость скул и напряжённость взгляда.
На первый взгляд она выглядела безупречно спокойной — ровная осанка, скрещённые руки, тонкая линия губ. Но внутри буря рвалась наружу. Она слышала его голос, эти знакомые интонации — чуть насмешливые, чуть усталые, с тенью боли, — и сердце предательски сжималось.
“Рафаэль… если бы ты знал, что всё это — моя работа. Если бы ты понял, что именно я принесла те документы, что привели тебя сюда… Ты бы меня возненавидел. А может, и уже ненавидишь, сам того не осознавая.”
На одном из мониторов Рафаэль поднял взгляд, в его глазах блеснул вызов, и Елена на секунду забыла, что сидит в роли наблюдателя. Перед глазами вспыхнула память — тот вечер в филармонии дяди Джулиано, где всё началось. Его взгляд тогда был похожим: внимательным, прожигающим, будто он хотел увидеть её насквозь. Именно это и пугало её больше всего.
— Он держится, — вполголоса сказала Елена, обращаясь к коллеге, который сидел рядом и делал заметки. — Но смотрите на его руки. Он нервничает. Прячет что-то в кармане.
— Фотографию, — хмыкнул коллега, не отрываясь от клавиатуры. — Думаете, там мать? Или… вы?
Елена резко повернулась к нему, взгляд её стал острым как лезвие.
— Не ваше дело.
Коллега усмехнулся, но спорить не стал. Она снова вернулась к мониторам. На экране Рафаэль разговаривал с мужчинами-детективами, парируя, бросая вызовы, и всё же его голос дрожал едва уловимо.
“Ты сильный, Рафаэль. Слишком сильный. И потому опасный. А я… я должна довести это до конца.”
Но внутри нарастал конфликт: долг детектива и чувства женщины сталкивались друг с другом, словно два мира, которые никогда не смогут стать единым целым.
Она прижала пальцы к губам, стараясь унять дыхание.
— Прости меня… но выбора у меня не было.
Её голос прозвучал еле слышно, так тихо, что даже сосед не обратил внимания. Но в этот миг ей казалось: Рафаэль услышал её. Будто через все стены, камеры и микрофоны, он уловил её невысказанное признание.
Инга придвинулась к столу, и металлические ножки противно заскрипели по полу, словно подчеркивая её напор. Она положила ладонь на папку с документами и чуть наклонилась вперёд, её холодный, безжалостный взгляд вонзался в Рафаэля как иглы.