Вспомни свою суженную бер

Пролог

— Крижанка, здорового тебе дня! Чего маешься на огороде при такой духоте-то?

Выпрямляюсь над кустами малины и кидаю взгляд через плечо. Уперевшись руками в шаткий заборчик, собранный из лозы ивы, Хотен и думать не думает, как бы переместить похотливый взор с моего зада.

Цокаю языком и резко поворачиваюсь к нему лицом, одергиваю подол платья. Отвечаю ворчливо, выходя из грядок:

— Работенки много, оттого и при деле я.

— А ты всё одна и одна!

Напевает молодец, сощурив голубые глазёнки. Демонстративно поправляет ремень на штанах, выпячивает грудь колесом.

— Ты глянь, может и подсабит кто, только пальчиком-то помани. — стреляет в меня взглядом и с намеком ведёт бровями.

Опять двадцать пять. Надоел, он что банный лист. Приклеился и теперь хрен отклеится!

— Ты, Хотен, зачем ко мне пожаловал?

Упираю руки в бока, нахмурив брови. Молодец недоуменно на меня косит взгляд.

— Да я так... — хлопает себя по бёдрам, изображая невинность. Как бы оно не так было! — Мимо проходил.

— Вот и проходи дальше. Не мешай простому люду работать!

Беру корзину и ножичек. Шагаю к дальним грядкам срезать свежую зелень. Её надобно обмыть, солью протереть, потом обсушить на солнце и перемолоть! Да в тёмное место убрать в сухих мешочках. А к зиме мясце маслом да сушенной зеленушкой протрешь и в печь. М-м-м-м... чудно как вкусно получаеться.

Хотен шагает в ногу со мной вдоль забора. Неодобрительно качает головой, сложив руки за спиной.

— Ершистая ты, Крижана. Колючая. Так гляди всю жизнь одной и останешься! Никто не приголубит, не приласкает...

— А меня незачем, чтобы чужие ласкали. Мужа я жду с войны. Сказано же тебе было, Хотен!

— Ой ли, — хмыкает сын старосты, опять упирается локтями в забор. Кошусь на прогнувшися лозы под его тушкой. Не дай боги, сломаются, я их ему запихну в з... — Нету его, видать, давно на свете, раз еще не вернулся. Вдова ты, выходит, милая. Свободная.

Облизывает губёнки и проходится сальным взглядом уже по вороту моего платья. Прилично там всё, всё скрыто. Ничего лишнего не видно. Это я знаю точно.

И пусть привыкла я к этому мерзкому взгляду, что часто прилетал от мужиков. Всё равно как-то неприятно, что ли, на душе. Будто в грязи измарали.

И в такие мгновения я даже готова замуж выскочить за какого-то мужика, лишь бы спрятаться за его широкими плечами от этих похотливых кобелей! Но не зовут ведь, уродцы! Носом воротят!

Безприданница я. Ещё и сирота. Ни матери, ни отца нет. Живу сама по себе. Нет сил местным бабам на меня глядеть.

Ведьмой за глаза называют. Может быть оно где и вправду. Ибо не выгляжу я на свои двадцать восемь весен. Уж совсем нет...

Но на то были свои причины. Как и на то я так долго в девках заседелась. Не человечей я крови, но и к своему родному племени вернуться не в силах.

Вот и застряла у опушке леса, всё меркуя кажлый год, как бы всё поменять, дабы и самой глотнуть чутка счастья.

Только что-то не выходит. Важного князя на вороном жеребце я и не ждала никогда. А местные... они гнилые через одного.

И так в меньшинстве мужиков, чем баб. Многие с войны не вернулись. А тут каждая матушка желает устранить соперницу для своей дочурки. Вот меня и обливали помоями за глаза, не скупясь и не стесняясь.

— Ну так что, умолкла, Крижана?

А когда он заборчик обогнул, да так близко ко мне успел подойти? И я как клуша, пока ресничками хлопаю, Хотен уже напирает.

Я шаг назад, он два вперед. Пока лопатками в деревянную стену сруба не упираюсь. Хмурю брови, как-никак единственный и желанный сын старосты, такого простым словцом не пошлешь в задницу мира! Надобно слова по аккуратнее выбрать.

Но что поделать, раз моя рука уже ощупала чурку за спиной, которая препирала сиротливо стену дома.

— Хотен, сдается мне, тебе пора.

Говорю твердо, всем видом показывая, что я о нем думаю и куда бы отправила, будь моя воля.

Но он лыбится и не чешется, паршивец! Упирается рукой в стену поверх моего плеча, наматывает на палец одну из моих кудряшек на кончике косы, хмыкает.

— Ну что ты кобенишься, ведьма? Небось и сама по мужику заскучила? Я же обласкаю, подарками одарю. Под свою защиту возьму. Ммм... Давай, не набивай себе цену, все равно товар застареет.

— Хотен, мать твою! Убрал руку, и пошел вон отсюда!

Рычу на него. Пытаясь отогнать словами. Ладно уже, его самоуверенные речи куда не шло. Не в первой слышать! Но вот действа!

Бесстыжая рука легла мне на бедро, а нос уткнулся в вороте платья. Губешками обслюнявая кожу вниз к груди.

Видят боги, я пыталась!

— Ай! Да твою ж...

Получив толстыми извилистыми концами чурки по ребрам, парень отшатывается. Смотрит на меня зло. И тут же получает еще одну по рученкам. В конце концов, я ломаю уже старую чурку об хребет паршивца.

— Да ты вконец сбрендила, ведьма!

Орет он, валяясь на земле, растирая, как ужаленный шмелем, нежные места, куда неласково прилетело.

Мстительный огонек зарождается на дне мужских глаз. Окрыленный яростью и обидой он подрывается на ноги. Готовый наброситься на меня, как коршун на бедного мышонка.

Только я ни разу не серенькая, бледная мышка. Хватаю попавшуюся под руку деревянное ведро и, ухватив ту за края дна второй рукой, опрокидываю холодную воду на горе-соблазнителя.

— Аррр! — мокрый, побитый и злой Хотен косит на меня злобный взгляд, дрожит от внезапного холода. — Ну ты и сука! Вот увидишь, за все заставлю держать ответ!

Грозит он мне. Хочет сделать шаг назад, но застывает на месте. Сглатывает с испугом.

Моя рука вместо ведра ощупала у стены топор. Крепко ухватив деревянную рукоять, я с вызовом глянула на наглеца. Тот ненавистно глянул в ответ.

Пристыженный и лишенный желанной добычи Хотен резко повернулся на каблуках сапог и потопал прочь. Впрочем, не забыв мне крикнуть.

— Еще увидим, как ты запоешь потом, ведьма! Сама ко мне приползешь! Умолять будешь! Ноги раздвинешь и даже пикнуть не посмеешь! Дрянь!

Глава 1

Глава 1

Признаться, были у меня ведьминские замашки. Ибо излишней сердобольностью я и не страдала в обычный день. Отец называл это голосом разума и инстинктом защиты собственной шкуры.

Да и со своей совестью я жила в ладах. Я ее не трогала. А она покорно затыкалась и не мешала мне жить.

До поры до времени. И если так уж и рассуждать, то оно совсем мне не присуще — вот так тащить в свою избу незнакомого мужика за грани Нави! Но... Оно так было до того, как я узрела злосчастный амулет на его шее.

Невольно вспомнился батька. И все внутри меня перевернулось.

Настругав небольшим топориком нижние лапы еловых веток, до по раскинустые. Я связала их меж собой остатками попорченых сетей. Накинула поверх свой старенький плащ. И с горем пополам затащила на собранные носилки бера.

Как я его тащила через лес — история другая. И не менее болезненная да тяжелая. Помогло лишь одно, в один раз с сумраком землю орошили слезы росы. По ним еловые лапы скользили легче, чем по сухой траве. Но мало это мою ношу облегчило.

Чуть не выплюнула душу, пока доковыляла до родного терема! Все делая остановки, дабы перевести дух, а заодно припасть ухом к покрытой давними шрамами груди найденыша.

И пусть выглядел он как жертва княжеских пыточных, но крупное сердце упрямо продолжило биться. Это вселяло уважение. И вновь напомнило об отце.

Тот тоже был сильным и упрямым. Не побоявшийся бросить вызов даже самой смерти. Меня у той выторговал, а вот сам не спасся.

Сжав зубы, я вновь пустилась в путь.

Мужика удалось затащить в избу с горем пополам, уместить эту тушку на кровать я и вовсе не мечтала!

Пристроила на потертом ковре прямо на полу, да устало осело рядом. Смахнув пот со лба ребром ладони, покосилась на безмятежно пребывающего не в Яви воина.

— И что же мне с тобой делать, мм?

Спросила сама себя, уже где-то внутри ощущая острое сожаление. И не оттого, что, дабы поднять его на ноги, придется потратить ценные травы и до черта времени! Он же дурным делом может и того... лапы сбросить! А мне потом с мертвецом что делать?

В огороде у меня не так и много места, каждый раз мертвеецов прятать!

А если он беглый воин? Наемник? Разбойник?

Что тогда?

Дрожь пошла по спине, невольно вспомнились все страшилки, что довелось мне услыхать мельком от местных сплетниц.

Не вовремя, конечно, тебе на ум пришли такие разумные думы. Крижанка!

Прикусив нижнюю губу, я пригляделась. Да не, точно разбойничеством не помышлял. Вон он какой — аккуратная бородка, волосы аккуратно пострижены, пусть и доходили до плеч. Угольно-черные, что крыло ворона. И брови густые упрямой дугой обрамляют высокий лоб, даже во сне хмуриться.

Хмыкаю про себя.

— Небось норов у тебя крутой что горы.

И нос прямой, всё равно что вырезан из камня, а подбородок упрямый, покрытый густой щетиной. Уста тонкие, аккуратные.

Сразу видно, что пусть и потрепанной жизнью, но все-таки мужик не промох. Те же по большей части пьянчужки. Укрытые с ног до головы язвами, без зубов, волос на голове. Выглядевшие на пару десяток лет старше. И одежда на нем добротная.

Не обноски. Ткань дорогая, мастер, что сшил рубаху да штаны, точно был умельцем. Шов ровный, нитки крепкие, кожа не абы какая, а самая настоящая, из зубра! Такое, я вам скажу, дорогое удовольствие. Зубра повалить на охоте ,надо по меньшей мере быть либо ловким охотником с метким взором, либо быстро убегать.

Кольчуга тоже выделялась искусной рукой мастера. Правда, я ее не потащила за собой. Сняла еще там, на берегу, да припрятала в кустах. Тяжелая же зараза! Еще и ее таскать!

А еще незнакомца покрывали, как древние рисунки по смуглой коже, шрамы. И свежие раны, много ран... Да настолько пугающие, что так и трепещет душа в груди от жалости, видя подобное.

Нет, не простой он мужик да отшельник. И даже если воин, то не из пеших. Тут что-то другое. И попахивает оно, лично, для меня такими вот крупненькими бедами!

Но мой взор опять цепляеться за кулон на его шее, поджимаю губы. Только он тебя, бер, и спас. И все же жаль, что я не такая, как отец. Да запахи по-звериному не в моих силах распознать.

Ведь перевертыши чуют свою кровь. И своих соплеменников по клану. По родовитости. Я же томилась в незнание.

Ладно уж, раз притащила, то надобно уже и полечить. А то испустить тут мне дух, потом рой могилу под покровом ночи, а это по меньшей мере будет обидно.

Зажечь свечу я не спешила. Их у меня было не так много. Да и нынче, в летнию пору, утреняя заря стучалась в окно раним временем.

Пока я покружилась по избе, зажгла огонь в печке, поставила котелок с водой. Трав нужных отщипнула из кладовой, на дворе и вправду светало.

Закатив рукава платья, я, ухватив деревянное корыто с водой и тряпицу, присела на колени возле мужика.

Та-а-ак, теперь его надо раздеть да обмыть.

— Хоть мужским станом обнаженным полюбуюсь.

Невесело хмыкнула я.

Ну а что? Кто мне запретит?

Муж? Тот самый которого и в помине нету?

Хохотнув в голос, слегка уже, видно, растеряв рассудок, я сглотнула, ухватившись за железную пряжку ремня. Взгляд тут же уперся в его живот.

— Боги всемогущие, ты что, из стали вылит?

Шепнула я восторженно, впрочем, несмотря на напущенную браваду, потихоньку краснея по мере того, как обнажался стан мужчины.

М-да, это будет долго.

****

Уже два дня этот гад трепал мое спокойствие и маял переживаниями своим бесчувственным сном. Будто и не живой, и не мертвый он!

И ведь как я вокруг него бегала! Все травы в ход пустила. Отваров наварила, лучшие обрезки ткани пустила на перевязку, а он все не просыпался!

В эти мгновения мне хотелось просто выть от беспомощности. Даром целительства я не была наделена, а травенчиству обучилась у батьки, правда, не всему он успел меня наловчить.

И все же я считала себя опытной травницей, пока не повстречала этого паршивца. Злость на него душила, ведь я, дурным делом, начала за него переживать не на шутку.

Глава 2

Когда я была малехенькой, и мы с батькой осели в одном портовом городке, то там, словно в муравейнике, ворочались туда-сюда люди разных народов. И говор у них был разный, а следом и традиции, да ум. Дабы понять друг друга, они все переходили на местное наречие, а вот мышление так просто перевести не выйдет.

Оттого пословицы ихние казались мне чудными и глупыми. Чего стоило только тракийское «Язык бьет зад». Тогда в детстве я искренне недоумевала, а как оно может быть, чтоб язык-то бил зад! А потом повзрослела и поумнела.

Ибо чаще всего за деяния нашего языка отвечала, то бишь, наша задница. Мысль умная и полезная.

Только что-то не пришла она мне в голову в то мгновение, когда я, пылая праведным гневом, рявкнула на весь двор, дабы все сплетницы да сплетники услыхали:

— Жена твоя!!! Кто же еще?!

И пока народ шептался, аки пчелы в улье, я, уперевшись руками в широкую обнаженную грудь, на которую уже успели пустить слюну местные бабы (я всё видала!). Начала запихивать воина обратно в избу. Дабы как-то объясниться, что ли...

Отнюдь не благодаря моей богатырской силе, а чисто из-за того, что мужчина сделал два шага назад, позволив мне шагнуть в терем. И захлопнуть за нами дверь.

Тааак, надо брать быка за рога. И как-то отшутиться, что ли? Пока он не заверещал на всю деревню: «А с какого черта ты, девонька, тут всякую ахинею городишь?!» И пока я задумчиво да дерганно чешу бровь, кусаю губы и напрягаю мозги, мужик недоуменно меня рассматривает.

Вздыхаю побольше воздуха в легкие, готовая выпалить на него объяснения, как он сносит меня с ног своим невинным любопытством:

— Так ты жена мне?

Давлюсь воздухом, выпучив глаза от услышанного. Это он что... сейчас пошутил так?

Впрочем,беру по виду, судя, не до шуток. Он едва ли держится на ногах. И, несмотря на грозный вид, тяжело дышит, бледное лицо вселяет лишь жалость, а круги под глазами все темнеют.

И пока я бестолково хлопаю ресничками, не зная, что еще там брякнуть и таки уберечь свой многострадальный юный зад, бер неловко трет лицо одной ладонью.

Признается растерянно, глядя мне в глаза:

— Я просто ничего не помню.

Приплыли. И, видать, не врет, во как непонимающе рассматривает меня, потом избу вокруг себя. Сглатывает. И видно, от тяжких дум у него кружится голова. Ибо его начинает шатать, и тот, быстрее инстинктивно, чем желая того, хватается за меня. Отыскав в моем плече хоть какую опору.

— Звиняй, молодка, я совсем плох.

Шепчет он устало и униженно отводит взор. Я тут же закидываю его руку себе за шею, помогаю добраться до кровати. На которой обычно сплю сама.

— Все оно в порядке. — сглатываю мимолетно. Помогая устроиться на набитом сеном матрасе. На мужике узкие подштаники до колена и больше ничего. Спешно увожу взор от крепкого поджарого тела. Кидаюсь к сундукам, да достаю мягкую перину. Накидываю поверх него. — После таких ран немудрено, что плох ты совсем.

Но мои слова его не утешают, лишь заставляют сильнее нахмуриться и поджать уста. Бер рассматривает повязки на своем теле, следы старых шрамов, свои руки. Возвращает взор на меня, сильнее хмурит лоб, дабы следом сморщиться, видно, от прилива боли.

Выдыхает:

— Прости, я... не могу вспомнить, как тебя звать... Жена?

Косится на меня с прищуром, будто сам не веря в сказанное. И оно понятно, ибо инстинктивно я для него чужая. Но это ему сказать я-то не в силах. Уж точно не после того, как при полдеревни его мужем нарекла!

Ой, позорище-то будет! Если кто правду прознает. Оттого и фыркаю себе под нос:

— Крижана я.

— Кри-жа-на... Крижанка... — попробует на вкус он, повторяя про себя. Видно, желая что-то почуять от этого имени. Но глухняк, судя по растерянному взору. Опять возвращает взор ко мне.

— А я? Как меня кличут?

— Всемил.

Опять роняю я, избегая его растерянного взора. А сама ум напрягаю, да вспомнить не могу, что-то подобное я уже видала. Давным-давно мы с батькой путешествовали по берегу молочного моря, а там как раз в одной из деревень матроса нашли у берега. Тот не ведал ни имени своего, ни возраста, да и ничего другого.

Местный шаман сказал, что это от сильной беды и терзаний, через которые прошло тело, разум укрыл все воспоминания прошлого. И вот прошло время, и матрос тот все вспомнил про себя.

Выходит, что этот бер тоже... того? Воспоминания растерял? Так как я ему помогу... вернуться обратно. Да и...

Кусаю нерешительно губы. Мол, ну надобно объясниться, сказать, что не муж он мне. Ошибко оно, я же в сердцах оно бросило.

Только Дунька его и ведала. И ей я и сказала о муже. Авось никто и не прознает, а то, что мужик у меня полуголый ночует. Так скажу, что родня даль...

— Крижанка, ау? Есть кто дома, хозяюшка?

Мы с бером одновременно вздрагивает. В дверь не только постучали, но даже ее открыли. Тонкий скрип и звук шагов.

Да твою ж за ногу.

Быстро кидаюсь прочь из комнаты, перегородив обзор любопытной односельчанке.

Поляля, чтоб ее! Баба чуть старше меня, тоже вдова, правда, давно приголубила у себя в баньке нашего мельника. Вот тот и мечется меж двух баб.

Но не то оно меня сейчас волновало. Уж зачем заявилась ко мне соседка, и так понятно.

— О! Крижанка, светлого тебе дня. А я зову-зову, а ты не выходишь.

Улыбаеться она мне с натугой, а сама глазками по терему бегает. Вытягивает свою шею, да поверх моего плеча заглядывает. Пытается узреть, кого я там прячу.

— Вот вышла. Чего тебе?

Неласково шепчу ей, сама сделав шаг назад и заслонив ей обзор своим плечом. Молодка поджимает недовольно уста, но столкнувшись с моим взглядом, сглатывает. Да с неловкой улыбкой поправляет косы.

— Да я это... сковороду одолжить. Свою не нахожу, а там уже к вечеру пора сготовить.

Кошусь на окно, увидав высоко поднятое солнце в зените. До вечеры еще как до Нави пешком. Но молча тянусь рукой к шкафам, достаю оттуда глиняную красавицу.

Глава 3

— Ну так что там?

— Что? — недоуменно переспрашиваю, огрызок свечи, который ранее освещал чутка стол и бросал легкую тень на кровать, уже погас.

Мы погрузились с бером в полную темноту. И мне бы этому порадоваться, мол, не видя его, легче то врать. Только не учла одного: сама же я тут словно слепой котенок его не вижу. А он меня и в темноте неплохо различает...

Правда помешать это моему далеко не благородному умыслу не смогло.

Устроившись поудобнее на подушке, я следом, совсем как и бер, сунула ладошку под щеку, а вторую положила меж нами, как призрачную грань. Но в то же время, дабы почувствовать, раз он ко мне «случайно» перекатиться.

— Начинай рассказывать, Крижана. Я слухаю.

Спокойно просит Всемил, и вот мы вроде в темноте лицом к другу. А темень такая, что хоть глаз вырви. Но чувство у меня такое, будто он меня не просто рассматривает, а каждую родинку на лице пытается вспомнить.

Та-а-ак, оно совсем не к добру. Я задом чую, что не к добру. Оттого и начинаю городить что ни попадя, разум же к моему трепу присоеденяется не сразу. Гораздо позже, стоит подметить.

— Я слушаю тебя, жена моя. Рассказывай, как мы с тобой познакомились?

— Да как познакомились... — поджала я уста задумчиво, как-то в головушке моей таились ответы на другие вопросы. Но раз если мой «благоверный» жаждет узнать душераздирающую историю, как на его мрачную долю перепало такое солнышко, как я. То пожалуйста! — Так ты в меня влюбился! Без памяти, можно сказать! Ногой топнул, да так и сказал: «Мол, моей будешь, и всё тут!».

— Прям так и сказал?

То ли усмешка, то ли полное неверие в моих словах скользит в его говоре.

— Пффф... Само собой, муженек. Выкрал меня! Утащил на край мира. Батька мой потом, конечно, догнал, молотом тебя по головушке твоей дурной приголубил. Ну потом, так и быть, благословил наш союз.

— Ммм... — мычит он задумчиво. — А ты что?

— Что я? — недоуменно хлопаю глазками в темноте, будто он в состоянии это узреть.

— Ну я любил там до дурости. А ты? Любила?

— Не, — отмахиваюсь рукой. — Я тебя такого влюбленного в себя пожалела, вот замуж и выскочила.

— Чего?!

Мне кажется, весь терем сотрясся от его возмущенного вскрика, и я тут же переобуваюсь в другие лапти (прим. автора: старая поговорка, что означает меняю позицию или точку зрения), пока он тут окончательно не озверел.

— Да тише ты! — шикаю на него, приподнимаясь на полусогнутом локте и другой рукой взбив подушку, падаю обратно. — Пошутила я. Конечно, любила. Даром что ли столько лет с войны жду, да честь берегу. Ммм?

— А сколько ждешь?

Неожиданно интересуется бер, и я, клуша такая, не сосчитав, прямо ему брякаю, что на языке.

— Ну так долго... тринадцать весен.

— Тринадцать... Погодь, а тебе сколько?

— Двадцать восемь. — как ни в чем не бывало прикрываю ладошкой зевок, и чую, как бер подпрыгивает на кровати, ужаленный.

— Так это выходит, тебе только пятнадцатка исполнилась, когда я тебя... Боги, совсем дите же!

Твою ж мать за заднию лапу медведицу, Крижана! Что ж ты бестолковая такая, мм? Говорил же батька, что у беров всё не по людским меркам! Самок раньше девятнадцатой весны и полного созрения зверя замуж не выдают!

— Как твой батька меня не прикончил на месте меня?! — сокрушенно выдыхает Всемил. Будто это он может быть на месте того отца, чью дочку так рано сорвали с родительского гнезда. — Да, за такое надо за яйца подвешивать!

В красках выдыхает, и я тут же спешу пожать плечами, да прикрыться святым.

— Ну мы любили друг дружку. Мил ты мне был сильно, я батьку поумоляла, вот он тебя и не тронул.

Бер тяжко выдыхает и падает обратно на подушки. Трет лицо ладонями.

— То есть, так сильно ты мне приглянулась, что я выкрал тебя. И увел вдали от родного леса, в человеческое селение. А потом бросил тут-то и пошел на войну?

Ой-ей-ей... Я всё сильнее чую недоверие и откровенный сарказм в говоре. Видать, память он растерял, а мозги остались на месте. Выдыхаю про себе.

Чего же ты такой умный, а?!

А вслух говорю другое.

— Да нет, не так всё оно было! — возмущенно размахиваю руками и подымаюсь, присев на зад. Начинаю сочинять на ходу новую историю. На сей раз тщательно просеяв каждое словечко.

— Мы полюбили друг друга. Сильно. Что весь мир перестал быть мил без любимого,— сразу уточняю, скосив на него взор. Пусть и темно, но я уже чую, как тот недоверчиво приподнял бровь. Мол, не верит он в мои чувства! — В общем, мой батька был против.

— Само собой. — авторитетно качает тот головой, и я тут же шикаю на него.

— Не перебивай! И вообще, кто тут память растерял, ты аль я?

Возмущенно напираю, и тот покорно замолкает. Вот так-то лучше, а то расчерикался он тут, гордая да благородная птица воробей!

— Значит так, мы любили друг друга. Но все вокруг были против нашего союза.

— Прям все?

С насмешкой уточняет тот, и я фыркаю высокомерно.

— Да, все. И твоя семья первая! Особенно матушка твоя! Ух... Чуть со свету не сжила меня!

Наслушавшись слезливых историй от бедных невестушек в деревне, коих чуть ли не пытали жестокие свекрови. Я бью по самому больному, тот замолкает. Видать задумывается. Кхм, значит я на правильном пути. Поднажми, Крижанка!

— Извела она меня. Невзлюбила сразу. Ворчала постоянно. Наказывала почем зря. Один раз даже за косу потаскала.

— Тебя? — неверующе шепчет бер и тут же затыкается, видно узрев мой недовольный прищур. — Ладно-ладно. Что там дальше-то было? Я забрал тебя, и мы переметнулись к людям?

— Ага. — киваю с легким облегчением на душе. Ну, вроде самое сложное наврала... То есть сочинила. Осталось дело за малым. — Как только сменили терем, ты ушел воевать за княжеское войско и своего вождя. Ушел на зов. А меня оставил одну.

— Тут оставил и ушел? На тринадцать весен?

— Ну да... — чешу бровь. — Не совсем в этой деревеньке.