Вторая жизнь профессора-попаданки

ПРОЛОГ

***

Ольга посвятила преподаванию всю жизнь, а после смерти очнулась в Российской Империи конца XIX века, где женщинам не место за профессорской кафедрой. За желание учиться и учить против нее ополчились влиятельные академики, студенты-мужчины и высший свет.

Она не намерена сдаваться. Но на ее пути встает человек, которому под силу уничтожить все, что она создала. Их взгляды непримиримы, столкновение — неизбежно, но чем дальше заходит противостояние, тем сложнее игнорировать то, что их тянет друг к другу.

Ольга вырвала для себя место в этом мире. Но хватит ли у нее сил его удержать?

***

— Допрыгались, милочка.

Злобный шепот заставил меня остановиться и взглянуть на Сергея Федоровича, председателя профессорского совета.

— Не прошли ваши новаторские безумства даром. Сегодня ожидается Высшая императорская комиссия под председательством князя Мещерина! Ваше право преподавать отзовут, а всех курсисток выгонят к чертовой матери! — с торжественным ликованием сообщил он.

И, рассмеявшись неприятным, скрипучим смехом, покинул просторную аудиторию, оставив меня в смятении и замешательстве.

Я прижала ладони к животу, чувствуя, как по телу разливается неприятная тошнота. Сердце громко колотилось, и я сглотнула горький комок, подступивший к горлу.

Три года. Три долгих года в этом мире.

Ради исполнения своей мечты — преподавать — я пошла на многое. Нарушила не один закон. Не раз обманывала и лгала. Использовала поддельные документы, и даже фиктивно вышла замуж...

А теперь все это у меня отберут? Высшая комиссия под председательством князя Мещерина — человека, который ненавидит всех женщин в целом и меня лично — грозится закрыть женские курсы, где я преподаю историю и юриспруденцию.

Жар прилил к щекам, заставив их окраситься румянцем.

— Этому не бывать! — тихо сказала я, и слова гулким эхом улетели под высокий потолок аудитории.

Я не позволю взять и отобрать мою мечту.

Высшая комиссия?

Хорошо!

Я выжила, очутившись в Российской Империи XIX века. И не только выжила, но и создала себе новое имя. Новую историю. Новое прошлое.

И прямо сейчас я работала над своим будущим и не намерена позволить ни князю Мещерину, ни кому-либо другому разрушить то, что я так тщательно, по крупицам создавала.

Сделав глубокий вдох, я разгладила ладонями юбку насыщенно-изумрудного платья и поправила уложенные в пучок волосы.

Я все смогу. Справлюсь и в этот раз.

Но к тому, что члены Высшей императорской комиссии уже прибыли, я оказалась не готова, и потому, покинув аудиторию, удивленно замерла прямо возле двери.

В мою сторону шагал светящийся довольством Сергей Фёдорович, который пытался выжить меня с самого первого дня. Активно жестикулируя, он что-то рассказывал мрачному, тучному джентльмену. По тонким усам, острому носу и мундиру я узнала в нем князя Мещерина.

Губы сами собой скривились в презрительной усмешке.

Выпрямившись и вскинув подбородок, я скользила взглядом по каждому, кто шагал следом за ними. Лица остальных мне были незнакомы, пока в самом конце я не заметила высокого, широкоплечего мужчину.

Заметила и невольно подалась назад, прижалась лопатками к двери.

Этого не могло быть! Такие совпадения невозможны.

Это не он.

Но, к сожалению, зрение меня не обмануло, и в мою сторону шагал человек из прошлого, который был способен разрушить мою жизнь до основания.

Выдать все мои секреты.

Рассказать, что я — вовсе не та, за кого себя выдаю.

Я крепко стиснула зубы и вновь накрыла ладонью живот, пытаясь унять волнение.

Оставался лишь один вопрос.

Я помнила его очень, очень хорошо.

Но помнил ли меня он?..

Прошло немало времени.

Он подошел ближе и нахмурился, его взгляд замер на моем лице. Он едва заметно прищурился, словно что-то вспоминая.

Я стиснула зубы, не позволяя рукам задрожать.

Внутри все похолодело. Узнал ли он меня?

А он обратился ко мне.

— Так это вы?..

Глава 1.1.

Несколько недель назад

— Сударыня! Прибыли-с!

Голос извозчика оглушил.

Проглотив вязкое волнение, я кивнула сама себе и покинула экипаж.

Прямо передо мной находилось здание Университета, к которому были прикреплены Высший женский курсы.

И сегодня мне предстоял здесь первый день в качестве преподавателя.

Конечно же, я нервничала безумно.

Здесь годами преподавали мужчины, а теперь мне предстояло войти в это место в роли профессора.

Я сделала глубокий вдох.

Ты готовилась к этому три года. Ты справишься.

— Госпожа Воронцова?

Я вздрогнула от неожиданности. Оказалось, ко мне подошел молодой человек в с аккуратно уложенными волосами и папкой в руках.

— Да?

— Меня зовут Петр Николаевич Островский, я секретарь Высших женских курсов. Его высокородие просил проводить вас.

Он говорил подчеркнуто вежливо, но меня неприятно резануло пренебрежение, которое очень хорошо улавливалось в его голосе. Я была к этому готова и потому лишь безмятежно кивнула.

— Благодарю вас, Петр Николаевич. Не будем терять времени.

Мы пересекли просторный двор и вошли в здание. Удивительно, что через парадный вход, а не с черной стороны.

— Ваша лекция начинается через тридцать минут, — сообщил Островский, ведя меня по коридору, где толстые ковры приглушали наши шаги.

— Сколько студенток записалось на курс?

— Немного, — он бросил на меня едкий взгляд.

— Не могли бы вы сказать точнее?

— Вы скоро сами все увидите, — мрачно предрек Островский, пальцами разглаживая свои тонкие, напомаженные усики.

Я лишь усмехнулась.

— Благодарю за аккуратность, — отозвалась я ровным голосом.

Он ничего не сказал, но по тому, как сжались его губы, я поняла — мой ответ ему не понравился. Дальнейший путь мы проделали в молчании.

Я приехала заранее, и занятия еще не начались, и потому коридоры, по которым мы шагали, были пустынными и тихими. Никто из студентов нам не повстречался, но мимо прошло несколько мужчин, и каждый проводил меня долгим, пристальным взглядом. Несколько раз мне показалось, что я услышала недовольные шепотки.

— Это аудитория для профессоров, — сухо сообщил Островский, когда мы подошли к массивным дверям. — И вас.

Он подчеркнул последнее слово и толкнул тяжелые створки.

Да.

Я не имела права называться профессором — в отличие от мужчин.

Аудитория была просторной, с высокими сводчатыми потолками и тяжелыми портьерами на окнах, которые приглушали свет. По периметру располагались книжные шкафы. Запах бумаги, чернил и табака наполнял воздух. В центре стоял длинный дубовый стол, вокруг него столпились мужчины разных возрастов, в темных сюртуках и с цепочками часов на жилетах.

Многие из них замолчали, когда я вошла. Я чувствовала на себе их взгляды. Они изучали меня так, как биолог изучает редкий экземпляр насекомого.

В дальнем конце стола, откинувшись в кресле, сидел тот, кого мне предстояло называть своим руководителем.

Сергей Федорович Лебедев, председатель профессорского совета.

Когда я вошла, он нехотя поднялся.

— Вы приехали, — произнес печально. — Хотя я, признаться, надеялся на иное.

Я выдержала паузу, затем шагнула ближе. Внутри взвилась злость, которой я не позволила прорваться.

— Мне был поручен курс лекций. Конечно, я приехала.

Он усмехнулся.

— Только не заблуждайтесь, сударыня, — он выделил это слово с особенным ядом. — Вы — не преподаватель. Вы — женщина, случайно оказавшаяся среди нас.

По комнате пробежал едва заметный шум. Несколько человек переглянулись, но никто не возразил. И, конечно же, не вступился за меня.

Я подняла подбородок.

— И тем не менее, я буду читать лекции. Вам придется с этим смириться.

— О, милочка, мы посмотрим, как долго вы продержитесь.

Я с силой сжала пальцы, чувствуя, как внутри поднимается глухое раздражение. Но позволить ему взять верх — значит дать Лебедеву именно то, чего он хочет. А я не собиралась выставлять себя истеричкой. Весь преподавательский состав с удовольствием это сделает вместо меня.

И потому, выдержав паузу, я кивнула ему и направилась к выходу.

— Удачного дня, господа, — сказала спокойно.

Кажется, нужно будет найти в этих стенах место, где я смогу свободно дышать, и осуждающие взгляды не будут меня сопровождать, потому как в аудитории, где собирались преподаватели, я ощущала себе до крайности неуютно.

В коридорах стало более людно. Прибавилось студентов, что спешили на утренние лекции. Юноши и ни одной курсистки. Ни одной девушки.

ВИЗУАЛ. ОЛЬГА

Наша попаданка, Ольга Павловна Воронцова.

Умная, смелая, честая, сильная, добрая, отважная и пока несчастная.

Но мы это исправим!

25 лет в этом мире

Красотка с обложки

И глазами автора

***

Глава 1.2.

Я сделала шаг вперед и бегло осмотрелась. Аудитория была маленькой, почти крошечной. Неуютной, холодной и темной. Серый петербургский свет в нее проникал лишь через небольшие окна под потолком. Ряды парт пустовали, служа безмолвным указанием на мой провал.

Все девушки сидели порознь, так далеко друг от друга, как это было возможно. Я смотрела на них и не понимала, как они — такие совершенно разные — записались на мой курс.

Одна — явно из высшего общества, с прической по последней моде и в роскошном платье из светлой ткани. Рядом с ней на парте лежал батистовый платок со следами пыли. Губы у нее были поджаты, настороженный взгляд скользил по мне с оценивающим любопытством.

Вторая — темноволосая, с худощавым лицом, в строгом черном платье без украшений. Ладони у нее были испачканы чернилами, глаза показались мне умными, но колючими. Скрестив на груди руки, она молча изучала меня.

Третья сидела в дальнем углу и носила короткую, почти мальчишескую и очень небрежную стрижку — едва доходившие до ушей каштановые волосы были словно обрублены топором. От нее исходил сильный запах табака: я почувствовала его, едва войдя в аудиторию.

Аристократка, скромница и бунтарка. Чудесный набор.

Я сделала несколько шагов вперед, подошла к кафедре и положила ладони на прохладную поверхность.

— Добрый день, дамы.

Мои слова разнеслись эхом по пустому помещению.

Я выждала паузу. Никто не ответил, но все трое посмотрели на меня. Я подняла подбородок и продолжила ровным, уверенным голосом.

— Мое имя — Ольга Павловна Воронцова. Вы можете обращаться ко мне по имени и отчеству или же — госпожа Воронцова. Сегодня у нас первое, вводное занятия. Начнем его со знакомства, — придав голосу бодрости, продолжила я и наткнулась на невозмутимую тишину.

Девушки смотрели на меня, я — на них, и никто не решался прервать молчание.

Скромница в черном, почти гимназистском платье и с испачканными чернилами руками заговорила первой.

— Меня зовут Морозова Дарья Алексеевна, мой батюшка — отставной полковник и помещик.

Аристократка, услышав слово «батюшка», закатила глаза и жеманно хихикнула. Дарья покраснела до корней волос, но все же продолжила.

— Окончила женскую гимназию, два года отучилась в восьмом «педагогическом» классе.

— Вы работаете?

Она встрепенулась и убрала с парты ладони, сложив их на колени, чтобы я не видела.

— Да. Даю частные уроки, занимаюсь переписью.

Я улыбнулась ей и, оставив в покое смущенную девушку, перевела взгляд на аристократку, которая продолжала фыркать. Та вскинула брови и поправила невидимый огрех в златокудрой прическе.

— Княжна Платонова Софья Григорьевна. Мой папа́ — князь, — она насмешливо склонила голову набок.

— Что привело вас на этот курс, Софья Григорьевна?

— И даже не мадемуазель? — она откровенно забавлялась.

Я хмыкнула. Передо мной сидела истинная выпускница Смольного.

— Мадемуазели остались в прошлом, Софья Григорьевна. Так почему вы выбрали этот курс?

Она скривила красивые губы и смахнула с парты невидимые соринки.

— Чтобы досадить папа́, — сообщила с обезоруживающей прямотой, — который мне это запретил.

Я сделала глубокий вдох и помассировала переносицу двумя пальцами, уже предчувствуя неминуемые проблемы, связанные с этой девицей. Но не выгонять же ее.

И потому я повернулась к третьей, той, которую окрестила бунтаркой.

— Зинаида Сергеевна, — голос у нее был жестким, с заметной хрипотцой.

Все же курение до добра не доводило никого.

— Ни гимназии, ни Смольного не кончала, — добавила с нарочитой грубостью. — Хочу учиться, а не прозябать за спиной какого-нибудь жалкого князька.

— Я бы попросила вас! — конечно же, Софья мгновенно вскинулась, и ее голос зазвенел напряжением.

— Дамы, — я заговорила громче, стараясь их перекричать. — Подобные выходки в стенах этого класса — недопустимы. Говорить без моего разрешения — также недопустимо.

Зинаида широко улыбнулась, а Софья свернула гневным, обиженным взглядом. И одна лишь Дарья скромно смотрела на сложенные на коленях ладони.

Подавив вздох, я взглянула на портрет Императора, который висел на противоположной стене. Мне показалось, даже он косился на меня с явным неодобрением.

— Приятно познакомиться, дамы. Давайте приступим.

Трое их или тридцать — это не имело значения. Пока у меня была хотя бы одна слушательница, я не собиралась останавливаться.

Именно с этой мыслью я начала свою первую лекцию.

Глава 1.3

Я едва произнесла пару предложений, когда дверь с нарочитым стуком открылась, и в аудиторию один за другим вошли трое юношей-студентов. Они шли не торопясь, со скучающим видом и демонстративно заняли места в заднем ряду.

Зинаида стрельнула в их сторону гневным взглядом и резким движением сдвинула тетрадь на самый дальний край стола. Софья же, напротив, кокетливо поправила волосы и чуть повернула голову, показав лебединую шею.

Я притворилась, что их появление не имеет ни малейшего значения, и продолжила лекцию.

— История — это не только события, но и их интерпретация, — произнесла я ровным голосом. — И та интерпретация, которая считается единственно верной в одном веке, в следующем может показаться заблуждением.

С заднего ряда донеслось хихиканье, но я не остановилась.

— Например, еще недавно считалось, что женщины не способны к аналитическому мышлению.

Громкий звук – кто-то нарочно откинулся на стуле, заставив его скрипнуть.

Шепот.

Ещё один смешок.

Я по-прежнему не реагировала.

— Но сегодня, в наши дни, женщины могут изучать математику, естественные науки, медицину...

— Мадам, а вы уверены, что «могут»? — вдруг раздался голос из заднего ряда.

Я подняла голову. Говорил тот, что сидел слева. Русые волосы, породистый профиль, блеск самодовольства в глазах.

Я спокойно сложила руки на кафедре.

— Вы полагаете иначе?

— О, я ничего не полагаю, мадам, — он чуть наклонился вперед, усмехнувшись, — я просто интересуюсь. Если женщины действительно способны к науке, почему же в этом зале так пусто?

Зарвавшийся щенок!

Я оглядела своих девушек: Зинаида была готова вцепиться ему в горло, Софья со скучающим видом накручивала на палец прядь волос, а Дарья, потупившись, покраснела.

Русоволосый нагло улыбался. Я же прищурилась.

— Вы правы, — кивнула. — Зал действительно пуст.

Он раздулся от гордости, но я продолжила прежде, чем он успел сказать что-то еще.

— Это говорит не о способностях женщин, а о страхе мужчин перед их знаниями.

— Позвольте усомниться, — протянул второй студент, высокий, с острыми чертами лица. — Может, дело в том, что женщины не хотят учиться?

— Так ли это? Или им просто веками внушали, что наука — не для них?

— Браво, госпожа Воронцова! — восторженно выкрикнула Зинаида, заставив юношей скривиться.

Русоволосый фыркнул.

— Легко бросаться высокопарными фразами. Доказать их — гораздо сложнее, — помолчав, он прибавил с издевкой. — Госпожа профессор.

— Как вас зовут? — я окинула его холодным, уничижительным взглядом.

— Алексей Львович Оболенский, — произнес он с легким насмешливым поклоном.

— Оболенский … Интересно.

Он приподнял брови.

— Ваш отец, случайно, не тот самый Лев Васильевич Оболенский? — я сделала вид, что размышляю вслух. — Герой Крымской войны?

Алексей напрягся. В глазах мелькнуло удивление, но тут же снова появилась привычная усмешка.

— Он самый.

— Тогда вам должно быть известно, что в той войне женщины впервые получили возможность показать себя в медицине. Пока мужчины сражались, сотни сестер милосердия спасали их жизни.

Лицо Алексея исказило раздражение.

Он понял, к чему я веду.

— Разумеется, мне это известно, — сухо бросил он.

— Тогда вам должно быть ясно, что даже во время войны женщины доказали свою состоятельность. И вы, как сын военного, должны уважать их вклад. Или же вы считаете, что все те, кто спасал жизни раненых, были ни на что не способны?

В аудитории повисла тишина.

Алексей на мгновение потерял свою самоуверенность, но быстро взял себя в руки.

— Вы ловко ведете разговор, мадам, — сквозь зубы выдавил он. — Но одна удачная аналогия не сделает из вас настоящего профессора.

— Возможно, — спокойно ответила я. — Так же, как ваша бравада не делает из вас настоящего мужчину.

Он дернулся словно я его ударила. Сжал челюсти, резко поднялся, накинул сюртук и направился к выходу. Второй студент встал следом. Третий задержался на секунду, хмыкнул и тоже ушел.

Я выдержала паузу, затем перевела взгляд на оставшихся.

Боевая Зинаида и скромная Дарья смотрели на меня широко распахнутыми глазами. И даже во взгляде Софья промелькнуло нечто вроде интереса.

Это был только первый шаг в длинном пути, но он был сделан.

Я чуть заметно улыбнулась и произнесла:

— Как я уже сказала, историю пишут победители. Но иногда достаточно одного человека, чтобы изменить ход событий.

И продолжила лекцию.

Глава 1.4

К окончанию лекции я совсем обессилела. Постоянное внутреннее напряжение подточило меня и выпило до дна. Я была вынуждена жестко контролировать эмоции и не позволяла себя расслабиться ни на мгновение, даже когда была одна.

После демарша юношей-студентов я постоянно была настороже. Ожидала новой выходки. Я понимала, что случившееся — лишь начало. Ведь я дала самодовольному мальчишке отпор, упомянула его отца, задела гордость.

Я могла бы промолчать, но не стала.

Я не собиралась давать себя в обиду. Рожденный с золотой ложкой, юнец даже не представлял, как устроена жизнь за пределами роскошного особняка.

И я не позволю какому-то мальчишке бросать тень на все, чего я добилась. Добилась сама. Не позволю помешать мне заниматься делом, которое я люблю всей душой.

Притихшие девушки разошлись сразу же, как я объявила, что лекция окончена. Они ушли как-то боком, даже не глядя на меня, и, пока я смотрела им в спины, размышляла, увижу ли я их завтра...

Впрочем, сегодня выдался непростой день. Им нужно о многом поразмыслить. Как и мне.

Неторопливо собирая немногочисленные вещи, я оттягивала момент, когда будет необходимо покинуть аудиторию и столкнуться с миром за ее пределами. Эта комнатушка успела стать мне родной.

Когда я все же вышла в коридор, то даже не удивилась, увидев неподалеку Алексея. Окруженный друзьями, он стоял с независимым видом и притворялся, что ему совершенно не интересна дверь в мою аудиторию.

— Мадам!

Мне в спину донесся его голос, но я не подумала останавливаться.

— Мадам! — прозвучало громче и недовольнее.

Я не замедлила шага.

— Мадам Воронцова!

И уже здесь я резко замерла и обернулась, и юноша едва успел остановиться, чтобы не влететь в меня. Он одернул сюртук и сделал вид, что не шел за мной таким быстрым шагом, что со стороны можно было подумать, что он бежал.

— Да? — я вздернула одну бровь, смотря чуть выше его плеча.

— Вы не имели право приводить в пример моего отца, — сообщил он и гордо выпятил грудь.

— Почему же?..

Алексей моргнул, губы чуть дрогнули, но он быстро взял себя в руки.

— Потому что это, — он на мгновение замолчал, подбирая нужное слово, — было неуместно.

— Неуместно? — переспросила с легким интересом.

Алексей выпрямился еще сильнее.

— Вы... вы перевернули смысл! Отец был военным, а не сторонником женского образования!

— Конечно, не был. Но, возможно, если бы он увидел, сколько жизней спасли женщины на фронте, он бы изменил свое мнение. А вы?

Он не сразу ответил. В его глазах мелькнуло что-то похожее на сомнение, но он быстро спрятал его за раздражением.

— Вы умело манипулируете словами, мадам Воронцова, но меня вам не удастся сбить с толку.

— Как жаль, — спокойно ответила я. — Потому что я надеялась, что будущий офицер и дворянин умеет не только спорить, но и думать.

На его лице отразилось негодование.

— Вы… — он резко вдохнул, сдерживая себя.

И замолчал, не прибавив больше ничего.

— Всего доброго, Алексей Львович, — я вежливо кивнула и, развернувшись, продолжила идти по коридору.

И я не слышала, чтобы он позвал меня снова.

Лишь покинув здание, я поняла, как сильно сдерживала себя и впервые за полдня вздохнула полной грудью. Прохладный воздух показался мне упоительным, и я решила немного прогуляться вдоль набережной канала, чтобы привести в порядок мысли.

Для почтенной публики я была вдовой, и потому одиночные прогулки мне не возбранялись.

А кем я являлась на самом деле... что же, эту тайну мне лучше унести с собой в могилу.

За подделку документов, фальшивый брак и такое же фальшивое вдовство в этом мире мне светила каторга.

Вид темной, зеркальной реки меня успокоил, и, очень быстро продрогнув на холодном ветру, я остановилась и взяла извозчика, назвав адрес доходного дома, где я квартировалась.

Когда я покинула экипаж, швейцар в ливрее и фуражке, что стоял у парадного входа, приветливо мне улыбнулся, склонил голову и открыл дверь.

— Госпожа Воронцова, доброго здоровьечка, — пожелал он, и я кивнула, прикрыв на мгновение глаза.

— Здравствуй, Степан.

Здесь все было как обычно. Во дворце-колодце шумели дворники и разносчики, кто-то ругался из-за дров, кто-то — из-за ледяной воды. С парадной лестницы доносились громкие голоса, и я поднялась на второй этаж, и толкнула дверь.

— Барыня! — прямо с порога меня встретили причитания кухарки Настасья. — Ой, вернулись, вернулись! Бледнющая какая, страсть! Ну не бабское это дело — голову науками забивать, Господи прости, — и она широко, со вкусом перекрестилась.

Я только вздохнула и махнула на нее рукой. Бывшую крепостную, переубедить ее было невозможно.

Глава 2.1.

Я очнулась в доме призрения. Мне повезло открыть глаза в тот день, когда сестры милосердия уже обсуждали, как завтра отправят меня в богадельню, ведь я не приходилась в себя больше недели...

Сперва я подумала, что сошла с ума. Затем — что попала в жестокое реалити-шоу. Но неприглядная правда жизни оказалась страшнее всех моих фантазий.

Я была в Российской Империи. В чужом теле, без памяти, без документов, без всего. На дворе — 1873 год.

Когда я поняла, что мне все не снится, что никакого реалити-шоу нет, то лишилась сознания. Вновь. Но быстро пришла в себя, потому что я не могла позволить себе быть слабой. Не в момент, когда сестры милосердия решали, а не отправить ли меня все же в богадельню. Ведь я по-прежнему была похожа на припадочную.

Пришлось жестко брать себя в руки и контролировать малейшее проявление эмоцией.

Тут мне повезло — если можно применять это слово. В предыдущей жизни я двадцать лет проработала преподавателем в университете, дослужилась до заведующей кафедрой. Так что о терпении и железном самоконтроле я знала все.

Чего я не знала: как, почему и для чего судьба забросила меня в этот мир и в это тело. Тело какой-то бедняжки, которую нашли на пороге лечебницы для бедных одним промозглым осенним вечером. Она была мокрой до последней нитки, а из головы сочилась кровь.

Позже мне рассказали, что кто-то ударил девушку по затылку. Но почему-то не добил, и это тоже оказалось огромной загадкой.

Не было ни документов, ни денег, ни украшений. Никаких зацепок, чтобы я могла понять, кем являлась прежняя хозяйка моего нового тела. Руки у нее были нежными, с кожей без цыпок и трещин. Не крепостная, не прачка, не служанка — но даже это не сильно сузило круг моих поисков.

Я не помнила ни имени, ничего. Замученный доктор сказал, что так бывает. Удар по голове был сильным, немудрено, что я потеряла память...

После того как я очнулась, в лечебнице мне позволили провести еще буквально несколько дней, а затем выдали новые вещи — старые были безнадежно испорчены кровью, грязью и дождем — и безрадостным, серым утром отправили на все четыре стороны.

Так началась моя история в этом мире...

Мне пришлось выдумать себе имя, семью, происхождение, родословную... Выдумать себе прошлое вплоть до того момента, как я открыла глаза в лечебнице для бедных. Пришлось много лгать, изворачиваться, обманывать...

Но прошло три года, и сегодня с гордо поднятой головой в статусе преподавательницы я вошла в здание расположенного в Санкт-Петербурге университета.

Еще один шажок в сторону исполнения моей мечты. Мечты вновь учить студентов, стоять за кафедрой, делиться знаниями. Без этого я не представляла свою жизнь...

Здесь в Петербурге я для всех — молодая вдова провинциального помещика средней руки Фёдора Воронцова.

После бездетного брака я унаследовала его состояние, которое позволило мне переехать в столицу и снять эту квартиру с четырьмя «чистыми» комнатами в доходном доме в хорошем, «барском» районе.

«Муж» любил меня и учил, а в нашем родном городе N-ске я трудилась учительницей в женской гимназии. В столицу же переехала для исполнения своей мечты: преподавать на Высших курсах для женщин...

— Барыня!

Голос кухарки Настасьи выдернул меня из горько-болезненных воспоминаний. Я резко поднялась с кушетки и посмотрела на нее: ее массивная фигура маячила в дверях.

— Извольте-с кушать!

Возразить ей я не могла. Пришлось подняться с кушетки и пройти в столовую, и все это — под ее непримиримым взглядом.

Я не могла жить одна, даже будучи вдовой. Полагалось иметь как минимум кухарку или же горничную, а лучше — все вместе. Но привыкнуть к тому, что меня одевают, я так и не смогла и потому наняла лишь Настасью.

Благо разобраться с женским гардеробом я смогла. Мне повезло, что угодила не в начало XIX века, а в годы, когда мода на жесткие корсеты была на излете, огромные кринолины безнадежно устарели, а уж с турнюром я справлялась сама!

Мне также повезло найти и снять в доходном доме фешенебельную квартиру с четырьмя «чистыми» комнатами, которая считалась «барской». У меня была спальня, столовая, гостиная, кабинет, а также кухня и даже водопровод, и ватерклозет, и настоящая ванная.

Топилась квартира дровами, которые за несколько грошей для меня колол и приносил дворник. В комнатах стояли высокие прямоугольные печи-голландки, покрытые глазурованными изразцами и богато украшенные плиткой.

Освещение, правда, состояло из керосиновых ламп, а до оснащения доходных домов электричеством оставалось еще больше десять лет...

Но я не роптала! Могла запросто оказаться в теле какой-нибудь несчастной бесправной крестьянки или такой же бесправной дворянки замужем за толстым-старым-мерзким мужланом.

А вместо этого я попала в тело девушки, которую намеревались убить и подбросили на порог лечебницы умирать...

Глава 2.2.

Я едва успела пообедать, когда раздался стук в дверь.

Настасья пошла открывать, и вскоре я услышала ее недовольный голос.

— Куда, куда пошел по чистому! А ну сымай обувку, сымай, кому говорю!

Положив на стол тканевую салфетку, я поднялась и поспешила в прихожую.

Там стоял щуплый, светло-русый мальчишка лет десяти-одиннадцати, с узкими плечами и вытянутым лицом. Поношенная одежда, явно с чужого плеча, болталась на нем; старые стоптанные сапоги, явно великоватые, были перетянуты бечевкой, чтобы не слетали при ходьбе.

Серые, цепкие глаза следили за Настасьей с тем настороженным выражением, которое бывает у детей, привыкших полагаться только на себя.

— Михаил, — я улыбнулась, делая шаг к нему. — Проходи. Сапоги можешь не снимать.

— Чего же вы, барыня, кого только в дом не пущаете! — продолжала возмущаться Настасья, но уже тише.

Я махнула рукой. Перевоспитывать ее я пыталась в первый год, как она оказалась у меня в услужении. Потом просто смирилась. Сил бороться с бывшей крепостной у меня не хватало, а использовать методы, которые были приняты в это время, мне претило.

— Доброго дня, барышня... — Михаил смог вклиниться в нескончаемый поток недовольства Настасьи. — Ой, то бишь, добрый день, Ольга Павловна!

— Добрый день, Миша. Хорошо, что ты себя исправил. Как твои дела?

Он поежился, потому что не привык, чтобы у него спрашивали подобное, но все же пробормотал.

— Хорошо. Б-благодарю.

— Ну что ж, раз ты в порядке, то идем заниматься.

Мальчишка быстро кивнул, словно боялся, что если замешкается, я передумаю его учить. А ведь он приходил ко мне далеко не в первый раз.

Я занималась с ним, чтобы подготовить к поступлению в реальное училище грядущей осенью. С ним и еще несколькими детьми по вечерам в течение недели. Мишу я буквально поймала на улице: он сидел на тротуаре и по слогам читал дешевую газету, водил грязным пальцем по смазанным строчкам.

Это было несколько месяцев назад, я только переехала в Петербург и сняла эту квартиру.

Уже потом я узнала, что Миша жил с отцом, который пил и сыном не особо занимался, а тот хотел научиться читать, писать и выбраться из той жизни, что ему уготовила судьба.

Я предложила свою помощь — разумеется, бесплатно. Одиннадцатилетний мальчишка удивил меня, отказавшись.

«Не люблю быть должным», — сказал он.

Но в конце концов мы договорились. Он таскал мне дрова, чистил печку, помогал Настасье с тяжелыми покупками и все в таком духе. И за это согласился, чтобы я его учила.

Теперь же, выучившись читать и писать, он метил в реальное училище.

Я бросила на него быстрый взгляд — Михаил шел чуть позади, и только когда мы очутились в кабинете, я заметила синяк. Он не был свежим — уже потемнел, стал желтоватым по краям. Чуть ниже скулы, ближе к уху.

Я остановилась на секунду, внимательно вглядываясь в его лицо. Он почувствовал мой взгляд и тут же напрягся, опустил голову, словно надеясь, что я перестану смотреть.

— Кто это сделал? — тихо спросила я.

Миша не ответил сразу. Пожал плечами, будто это неважно.

— Отец?

— Он не со зла, барышня, — пробормотал он, явно повторяя что-то, что уже не раз говорил сам себе. — По пьяному делу...

Я сжала губы. По пьяному делу. Как будто это что-то меняет. Как будто это делает побои менее реальными. Но я знала, что если сейчас начну расспрашивать, он просто замкнется. Поэтому я взяла себя в руки и сказала ровно.

— Садись за стол, Миша. Сегодня будем разбирать задачи.

Он медленно поднял на меня взгляд, и на его лице промелькнуло облегчение. Он боялся, что я начну жалеть его. Жалость была ему не нужна.

Ему нужны были знания. И их я могла ему дать.

Но едва мы взялись за учебники, как я услышала новый стук в дверь и насторожилась, потому что больше никого не ждала. Потом до меня донесся подобострастный голос Настасьи, и я нахмурилась еще сильнее.

Значит, пришел кто-то из «солидных господ» — как называла их кухарка.

Я поймала на себе внимательный, молчаливый взгляд мальчика и вымученно ему улыбнулась.

— Побудь здесь, пожалуйста. Я скоро.

Он вскочил, когда я встала. Покинув кабинет, я прикрыла за собой дверь и прошла через гостиную в прихожую. И застыла в дверном проеме. Напротив меня стоял высокий, статный мужчина, в котором благодаря выправке с первого взгляда угадывался военный. Волосы на висках у него были густо покрыты сединой, а ладно скроенный сюртук из дорогой ткани выдавал в нем состоятельного человека.

— С кем имею честь?.. — справившись с первым удивлением, холодно спросила я и закрылась, скрестив на груди руки.

Мужчина окинул меня с головы до ног прищуренным, цепким, оценивающим взором.

— Полковник в отставке Лев Васильевич Оболенский, — представился сдержанно.

Я едва заметно приподняла бровь, не спеша отвечать.

Глава 2.3.

Ах, вот оно что.

Я не удивилась.

Даже ожидала чего-то подобного. Но где-то в животе зародилась тошнота, и стало противно и от заносчивого юноши, и от его отца, который додумался заявиться ко мне домой, чтобы вступиться за сыночка...

— Жалуется? — я покачала головой, изображая легкое недоумение. — Это любопытно. Обычно студенты жалуются на преподавателей. Но ведь Алексей Львович даже не является моим студентом, верно?

Полковник в отставке Оболенский нахмурился. Он был видным, красивым мужчиной. И не таким старым, как показался на первый взгляд: седина ввела меня в заблуждение. Я бы не дала ему больше сорока пяти. Наверное, сыночек Алексей был его первенцем.

— Вы прекрасно понимаете, о чем речь, сударыня, — голос мужчины похолодел.

— Боюсь, что не вполне, — возразила я. — Что именно вам рассказал Алексей Львович?

Он скрестил руки за спиной.

— Что вы выставили его дураком перед всей аудиторией.

— Выставила? — я насмешливо склонила голову набок. — Странно, насколько наши версии разнятся. Мне казалось, что я всего лишь задавала вопросы.

Полковник сжал челюсти.

Он, очевидно, пришел сюда с намерением отчитать меня так, как когда-то отчитывал солдат, но сейчас его привычные методы не срабатывали.

Я не боялась его ни как преподаватель, ни как женщина. Он привык, что на него реагируют иначе — либо с испугом, либо с показным уважением. А я не демонстрировала ни того ни другого.

— Если мне не изменяет память, он высказал мнение, что женщины не способны к науке, медицине и любому серьёзному делу. Я всего лишь привела исторический пример, где женщины доказали обратное. Разве я была неправа?

Он приподнял брови, но промолчал.

— Крымская война, — напомнила я. — Вы ведь участвовали в ней, верно?

На этот раз он коротко, резко кивнул.

— Тогда вам должно быть известно, что без сестер милосердия — без тех самых женщин, которых ваш сын считает неспособными к чему-либо серьезному — многие раненые просто не дожили бы до выздоровления.

Лев Васильевич напрягся, но ничего не возразил.

Я продолжила, глядя ему прямо в глаза.

— Эти женщины работали под пулями, перевязывали гангренозные раны, вытаскивали солдат из-под завалов, часто без сна, без отдыха. Они умирали вместе с вашими людьми. Так почему же ваш сын считает, что женщины ни на что не способны?

Он долго смотрел на меня не перебивая. Затем выдохнул через нос, отвел взгляд в сторону и поежился, будто осознал что-то неприятное.

— Чёрт возьми... — пробормотал он, проведя рукой по лицу.

— Знаете, сударыня... мой сын мне совсем иначе все пересказал.

Я едва заметно приподняла бровь.

— Правда?

Он хмыкнул.

— Да уж. Экая дрянь, а не сын, выходит, у меня. Заслоняет свою дурь гордостью, да еще и меня втравил. Паршивец.

Он вытянулся, отвел взгляд, будто размышляя над чем-то, а потом — неожиданно — снова посмотрел на меня, уже иначе, без прежнего высокомерия.

— Вы уж простите, мадам. Не разобрался сперва.

Я едва заметно кивнула.

— Благодарю, Лев Васильевич.

Он поджал губы, недовольно крякнул, а затем коротко поклонился.

— Доброго вам дня, мадам Воронцова.

Он уже было повернулся к выходу, но вдруг замедлился, посмотрел на меня дольше, чем требовалось бы для простого прощания. И дольше, чем позволяли приличия.

Глаза у него были прищуренные, внимательные, как у человека, привыкшего изучать людей, считывать их слабости и сильные стороны. Но в этот раз в его взгляде было нечто иное. Не просто оценка. Скорее... заинтересованность.

— А скажите-ка, мадам Воронцова, — негромко заговорил он, словно между делом, — вы одна здесь живёте?

Я чуть напряглась, но не подала виду. Его военные прямота и напор обескураживали.

— В каком смысле?

Он усмехнулся.

— В прямом, сударыня. Родственников у вас здесь нет? Или… муж где-нибудь в службе?

Я поджала губы, не отводя взгляда.

— Вам не кажется, что ваши расспросы неуместны? Напомню, вы явились ко мне в квартиру и с порога начали сыпать беспочвенными обвинениями...

И тогда полковник Оболенский поднял руки, словно сдавался на милость победителя.

— Не сердитесь уж, сударыня. Свою вину я осознал, а теперь же — удаляюсь. Еще раз прошу простить, а с Алексеем я дома непременно поговорю.

Развернулся, щелкнул каблуками и на этот раз действительно направился к выходу. Запоздало я подумала, что следовало бы попросить его не ругать сына — не хотелось, чтобы юноша меня возненавидел, но полковник уже скрылся на лестнице.

Я покачала головой. Этот короткий визит оставил странное послевкусие, а вот Настасья, которая подслушивала, притаившись за стеной, выглядела очень довольной.

— Наконец-то, барыня. Хоть мужики начали к вам захаживать! Не все отрепье сопливое привечаете...

Я молча погрозила ей кулаком и поспешила вернуться в кабинет, где меня уже, верно, заждался Миша. Окна в комнате как раз выходили на улицу и, не утерпев, я выглянула в одно. Полковник Оболенский с седыми висками как раз вышел из дома. Бросил швейцару пятачок и подошел к роскошному экипажу. Неожиданно он поднял голову, и почему-то я отшатнулась от окна, словно глупая школьница.

Я была готова поклясться, что услышала его раскатистый смех. Тряхнув головой, я приложила к вискам указательные пальцы и чуть надавила. Затем нацепила на губы ровную, привычную улыбку и посмотрела на Мишу, который каждое мое движение провожал настороженным взглядом.

Да уж. Сегодняшний вечер явно выбивался из череды наших обычных занятий.

И это я еще даже не представляла, что ждало меня утром в стенах Университета.

________________________

Хочу познакомить вас с чудесной историей нашего литмоба от Айрин Дар.

https://litnet.com/shrt/ufDw

Глава 2.4

— На вас поступила жалоба, Ольга Павловна.

Это было первым, что я услышала, когда вошла в аудиторию, где собирались между лекциями преподаватели. Даже накидку не успела снять, когда Сергей Федорович обратился ко мне с противоположного угла помещения. Нарочито громко, чтобы услышали все, кто был заинтересован.

— Какая жалоба? — с недоумением переспросила я. — Если от полковника Оболенского, то накануне вечером мы все с ним прояснили.

— Так вами еще и Лев Васильевич недоволен? — Сергей Федорович округлил глаза.

Черт.

— Как я уже сказала, все разногласия были нами урегулированы вчера, — сухо сообщили я, мысленно выругав себя за излишнюю болтливость.

Профессор Лебедев не то хмыкнул, не то крякнул и недоверчиво на меня посмотрел.

— Я непременно уточню этот вопрос. Непосредственно у полковника Оболенского.

— Как вам будет угодно.

Я повесила накидку на вешалку и прошла к столу, принялась вытаскивать из саквояжа материалы, которые подготовила к лекции. Кроме меня и профессора Лебедева в аудитории находилось еще несколько мужчин, но я никого из них не знала по именам. Они, конечно же, ответили на мое приветствие, но в остальном предпочитали делать вид, что меня нет.

Я покривлю душой, если скажу, что меня не задевало подобное пренебрежение. Но лучше уж так, чем лесть в глаза и шепотки за спиной.

— Жалоба поступила от князя Платонова, Григория Ильича.

Отца миловидной блондинки Софья.

Я посмотрела на Лебедева и кивнула, показав, что слушаю. Не только я одна. Нашему разговору в аудитории внимали все. Безучастных не нашлось.

— В чем же состоит жалоба князя Платонова?

— В том, что вы учите его дочь без его разрешения. Согласно жалобе князя, вы… э-э-э… «вскружили голову юной княжне и толкаете ее на путь, не подобающий женщине, тем самым подрывая ее нравственность».

Я на миг буквально лишилась слов — хотя, если быть честной, эта позиция не была мне в новинку в условиях XIX века. В ушах у меня зашумело, и я стиснула ладонями столешницу, чтобы немного прийти в себя.

— Не я проверяла документы, которые предоставляли мои ученицы при записи на курсы. Если их допустили, следовательно, документы были подготовлены верно, — смогла вытолкнуть я из себя.

Женщины могли поступить на Высшие курсы только при наличии разрешения от родственника мужского пола: отца, брата, мужа. Без него к учебе барышни не допускались.

Сергей Федорович с показным сожалением развел руками.

— Понимаю, что вы не несете прямой ответственности за проверку, — протянул Сергей Фёдорович с глубоким, наигранным вздохом, словно искренне сочувствовал. — Но вот князь Платонов, к примеру, утверждает, что его дочь поступила без его официального согласия.

Я постаралась дышать ровнее, хотя сердце колотилось, как загнанная птица.

— А разве без согласия не должны были отказать при записи? Раз поступила, стало быть, кто-то оформил разрешение. Или вы полагаете, что она подделала документы?

Лебедев посмотрел на меня с неодобрением.

— Как я могу обвинить княжну Платонову в таких вещах, бога ради! Но факт остается фактом: ее папа́ требует немедленно отчислить Софью Григорьевну. А вам — сделать внушение.

Возмущение затопило меня, но я стиснула челюсти и проглотила рвущиеся наружу слова. Не время кричать и сотрясать вслух — сперва нужно понять, как защитить себя. И княжну, пусть даже она и пошла на курсы, чтобы насолить отцу.

— Я думаю, для начала необходимо разобраться в документах, которые Софья Григорьевна представляла при поступлении. Быть может, дело это сугубо семейное и щекотливое. Нехорошо, если Университет будет как-либо замешан в неприятном скандале...

Как и ожидалось, профессор Лебедев поджал губы. У него близилось переизбрание, и больше всего на свете он хотел сохранить за собой место.

— О чем вы? — спросил он нарочито холодно, чтобы не показать свою заинтересованность.

— Например, если Софье Григорьевне разрешение подписал старший брат. Или дедушка. Или дядя... — я развела руками.

— Звучит довольно разумно... — буркнул Лебедев через силу.

Казалась, ему претила сама только мысль, что женщина — я — могла оказаться права. Пришлось стиснуть зубы и вновь напомнить себе, зачем я здесь.

— Пожалуй, я запрошу сведения из архива. И еще раз переговорю с князем Платоновым, — сказал он так, словно делал мне одолжение.

На мгновение я прикрыла глаза, пытаясь побороть раздражение.

— Да, пожалуйста, — отозвалась ровным голосом и вернулась к бумагам, которые оставила на столе.

На них как раз с интересом поглядывал молодой, темноволосый мужчина. Он был гладко выбрит и одет по последней моде: цвет шейного платка был в тон платка, что выглядывал из нагрудного кармана сюртука.

Увидев, что я заметила его, мужчина выпрямился и откашлялся, заложив руки за спину.

— Профессор Александр Петрович Вяземский, — отрекомендовал он себя. — Честь имею.

Его тонкое лицо не выражало особой симпатии — скорее, пытливое холодное любопытство. Я усмехнулась, представив, что с ним случится, если я протяну ему руку для пожатия, и вместо этого лишь кивнула.

— Вас что-то привлекло в моих записях? — поинтересовалась нейтрально.

— Ваш почерк, — процедил он сквозь зубы.

С раздражением я почувствовала, как на щеках все же проступил румянец. Изящно писать пером я так и не научилась, это правда... Хотела бы я посмотреть на человека, который умудрился освоить эту науку во взрослом возрасте!

— От нас требуют быть безупречными примерами для подражания, — скривился Александр Петрович. — Очевидно, на вас эти требования не распространяются.

Он сузил глаза и наклонился ко мне так близко, что было почти неприлично. И зашипел по-змеиному, выплескивая яд в словах.

— Как удобно быть протеже светлейшего князя Хованского.

______________________________

Хочу познакомить вас со следующей замечательной историей нашего литмоба от Юлии Шахрай

Глава 3.1.

Его слова неприятно задели меня, но не вывели из равновесия. Князь Хованский предупреждал меня, что слухи непременно поползут, и к ним я была готова. Конечно, было обидно. Никто не хотел давать мне и шанса. Они всё для себя уже решили: кто я такая, что из себя представляю, как смогла получить должность преподавателя на Высших курсах.

Вяземский сказал «протеже», но имел в виду любовницу. Фаворитку. Может, подстилку.

— Весьма, — выплюнула я также сквозь зубы, не став его ни в чем разубеждать.

Я не буду оправдываться перед этими людьми.

— Доброго дня, господа, — чуть приподняв подбородок, я окинула пристальным взглядом всех присутствовавших в аудитории и покинула ее.

Уже в коридоре прислонилась спиной к двери и шумно, рвано выдохнула. Внешне я старалась сохранять спокойствие, но внутри сердце колотилось где-то в горле, и я клокотала от гнева.

Я прикрыла глаза, досчитала до пяти и отодрала себя от двери. Лелеять обиду мне было некогда. Удивительно, но в маленькой, темной аудитории девушки дожидались меня в полном составе. Все три. Я была готова встретить пустоту и тишину, но нет.

Когда я вошла, они поднялись со своих мест и поприветствовали меня. Я задержала взгляд на Софье, которая с невинным видом опустилась обратно за парту. Или ей было невдомек, чем занимался ее отец, или же она не придавала этому особенного значения.

— Доброе утро, дамы, — я прошла за кафедру, чувствуя, как в груди слабый трепет и предвкушение.

Погладила ладонями прохладное, темное дерево и, сделав глубокий вдох, произнесла дрогнувшим голосом.

— Что же. Приступим. Сегодня мы с вами рассмотрим вопрос зарождения российской государственности...

***

Лекция, в отличие от первого дня, прошла спокойно. Я готовилась к битве, но обернулось иначе, чему я была только рада. Событий за последние два дня случилось достаточно, поэтому передышка пришлась очень кстати.

Тем более вечером меня ждал визит в популярный нынче салон* светлейшей княгини Хованской, где я совершенно точно получу свою долю неприятного внимания.

Поэтому, закончив лекцию и попрощавшись с девушками до следующего дня, я с облегчением выдохнула и отправилась в канцелярию, которая заведовала процессом зачисления на мой курс. Для этого пришлось пройти насквозь почти все здание, и на каждом шагу меня сопровождали чужие взгляды и шепотки.

В коридоре я встретила и Алексея Оболенского, но тот притворился, что не узнал меня, и нарочно отвернулся, когда мы поравнялись.

Канцелярия вместе с архивом располагались в огромном помещении в дальнем крыле здания. Едва я переступила порог, как меня с ног до головы окутал запах страниц и чернил. Вдоль стен шли высокие стеллажи, снизу доверху заполненные папками и стопками документов. Я прошла мимо них и за поворотом наткнулась на огромный стол из темного дуба, за которым сидела, строгая на вид, женщина лет сорока.

Ее темные с проседью волосы были уложены на затылке в столь тугой узел, что я невольно задумалась, как у нее не болят виски. Глухой ворот черного, закрытого платья касался подбородка, не оставляя и миллиметра голой кожи на шее.

— Кхм, — я откашлялась, привлекая внимания. — Добрый день.

Она посмотрела на меня поверх стекол круглых очков.

— Вы по поводу записи на курсы?

— Я? Мое имя Ольга Павловна Воронцова. Я преподаю историю и юриспруденцию.

Ее взгляд мгновенно изменился. Стал еще более хмурым и резким.

— Ах, вот оно что, — сказала и поджала губы. — Чем могу вам помочь, мадам Воронцова?

— Я хотела бы посмотреть заявления, которые подавали на мой курс.

— Для чего вам это?

— Хочу ознакомиться, — с нажимом произнесла я.

Женщина поморщилась, не скрывая своего недовольства, но все же встала.

— Следуйте за мной, — бросила она, обошла стол и направилась вглубь лабиринта из шкафов и стеллажей.

Интересующие меня заявления нашлись в неупорядоченной, неряшливой стопке, которая была задвинута в самый дальний угол нижней полки. Раздражение подступило к горлу, но я сдержалась. Скрестив руки на груди, хмуро наблюдала, как моя неприветливая собеседница достает стопку и относит на ближайший стол.

— Вот, пожалуйста, — сказала она и развернулась, чтобы уйти, но я ее задержала.

— Погодите, — произнесла растерянно, — но как так вышло, что заявлений поступило больше двух дюжин, а мои лекции посещают лишь трое?

— Откуда же мне это знать, — она чопорно пожала плечами. — Передумали, наверное, время тратить.

Эту неумелую шпильку я пропустила мимо ушей.

— Здесь что-то нет так, — нахмурилась я и потерла лоб.

Потом опустилась на стул и принялась внимательно изучать каждое заявление, которое представляло собой анкету с основными сведениями о барышне: имя, возраст, происхождение (принимались только с дворянским), адрес проживания и наличие согласия мужчины.

Тридцать два заявления насчитала я — без тех трех, которые подали Софья, Дарья и Зинаида.

И все тридцать две девушки резко передумали? Вероятность казалась нулевой.

Я вертела бумаги и так и эдак, пытаясь понять, в чем же причина, пока не заметила главное. Не заметила то, что отсутствовало.

Почтовые корешки.

Никто не отправлял ответные письма на эти заявления.

Никто не сообщил девушкам, что они зачислены, что они прошли...

Со злости я громко хлопнула ладонью о столешницу.

Просто уму немыслимо!

Схватив разрозненную стопку со стола, я вылетала из архива под удивлённым взглядом так и не представившейся мне женщины.

Путь мой лежал в кабинет Сергея Федоровича Лебедева.

Глава 3.2.

Лебедева я отыскала не сразу. И не потому, что здание Университета было огромным, а потому, что никто не желал мне помогать и говорить, где профессор. Я обошла немало аудиторий, прежде чем он нашелся — очень недовольный тем, что я его потревожила.

— Ну, что вам еще, Ольга Павловна? — спросил он, когда я подошла.

Он как раз выходил из залы, где закончил лекцию, и мимо нас непрерывным потоком проходили студенты, огибая по сторонам. Я мельком заглянула в аудиторию, которая была несравнима с той, что выделили мне: просторная, с высокими потолками, залитая светом...

— Хочу спросить вас, Сергей Федорович, почему не были отправлены письма тем девушкам, которые хотели записаться на мой курс?

У него мелькнуло что-то такое в глазах... в первую секунду. Он на мгновение отвел взгляд в сторону, вниз, как делают лжецы. И я поняла, что все, что он скажет дальше, все, что придумает — будет обманом. Потому что он прекрасно знал, почему не были отправлены письма.

— Какие письма? — спросил, желая потянуть время.

Так, словно он впервые в жизни столкнулся с университетскими порядками. Я же подозревала, что он приложил руку к их созданию.

— Письма, которые не были отправлены вот по этим заявлениям, — и я подняла стопку на уровень ее глаз.

Он отказался на нее посмотреть и направил взгляд куда-то чуть выше моего плеча.

Я заметила, что на нас косились студенты. Кое-кто из преподавателей, шедших по коридору, намеренно замедлил шаг.

— Да быть того не может! — он всплеснул руками. — Ольга Петровна, будьте благоразумны. Вы, верно, что-то путаете. Все же сказывается недостаток опыта... — с притворным, елейным сочувствием заговорил он, явно собираясь выставить меня полоумной истеричкой.

— Здесь нет почтовых корешков, — я проигнорировала его мерзкие инсинуации. — Вот здесь, в заявлениях княжны Платоновой, Дарьи Алексеевны Морозовой и Зинаиды Сергеевны Бестужевой корешки есть. Им были отправлены письма, и потому они посещают мой курс. А тридцати двум остальным девушкам — нет.

Лебедев заморгал и поджал губы в тонкую линию.

— Кхм, — откашлялся он и с какой-то брезгливостью посмотрел на заявления. — Странно, очень странно.

— Не похоже на ошибку, — негромко обронила я. — Скорее, на намеренный саботаж.

— Побойтесь Бога, Ольга Павловна! — он тотчас оживился и всплеснул руками. — Кому бы потребовалось саботировать ваш курс? — и он усмехнулся. — Право слово, слишком уж смелое заявление, чтобы бросаться им направо и налево.

— А как иначе я могу это воспринимать? — я изогнула бровь и прижала стопку к груди. — Тридцать две девушки изъявили желание записаться на курс, но им не было предоставлено и шанса.

— Думаю, произошла какая-то ошибка. Вы уверены, что все внимательно рассмотрели, Ольга Павловна? Быть может, это не те заявления, которые требовались от юных барышень?

— А какие же?

— Тоже с ошибками. Или с неверными документами. Или неверными сведениями. Быть может, кто-то изволил пошутить и направил к нам стопку пустых страниц?

Внутри резко взвилось желание расцарапать Сергею Федоровичу лицо, и я не знаю, как смогла удержать себя в руках.

— Нет никакой ошибки в заявлениях, — пришлось вновь говорить тише, потому что так было легче контролировать ярость, которая захлестывала меня. — Есть ошибка в работе канцелярского отделения или архива.

Лебедев сощурился, и образ слащавого мужичка растаял, как дым над водой.

— Учитывая шаткость вашего положения, я бы хорошенько подумал, прежде чем обвинял бы в чем-либо Университет, — веско припечатал он. — Кто вы такая, чтобы призывать к ответственности отделение канцелярии?

— Сергей Федорович, разрешите вам напомнить, что Высшие женские курсы в стенах Университета были открыты с высочайшего дозволения Государя-Императора.

Он выслушал мои слова с подчеркнуто показной усталостью, словно я причинила ему ужасное неудобство своим напоминанием.

— Ольга Петровна, вы думаете, что сейчас кто-то будет сломя голову рассылать письма только потому, что вы так сказали? — произнес он с тихой насмешкой. — Не тешьте себя иллюзиями.

— Я не прошу «сломя голову», — отчеканила я. — Я прошу восстановить справедливость.

— К сожалению, у нас всех сейчас так много хлопот и забот... — он притворно вздохнул. — Не знаю даже, когда мы сможем приступить. Во всяком случае, не раньше, чем через несколько недель...

— Когда пройдет уже больше половины семестра...

— Что тут можно сказать? — Лебедев равнодушно пожал плечами. — К сожалению, раньше изыскать возможность у нас не получится. Но вы могли бы сами, Ольга Петровна.

— Что сама?.. — переспросила я машинально.

— Взять на себя подготовку и рассылку писем, — любезно улыбнулся он.

Я моргнула, пытаясь понять, шутил ли он, но, кажется, Сергей Федорович был совершенно серьезен.

— Выходит, ошибку Университета исправлять надлежит мне? — поинтересовалась я с кривом усмешкой.

— Не было никакой ошибки, — вздохнув, принялся терпеливо повторять он. — Думаю, было небольшое недоразумение.

Глава 3.3

Домой я вернулась поздно, оставалась лишь два часа, чтобы привести себя в порядок и отдохнуть перед тем, как я отправлюсь в салон светлейшей княгини Хованской. Я написала двадцать одно письмо и поняла, что больше не осилю ни строчки. Рука онемела, скрюченные пальцы не разгибались, и почерк сделался практически нечитаемым. Все же писать чернилами — наука, в которой я далека от совершенства.

Но одиннадцать писем я была намерена закончить к утру и первым же делом отправить кого-то на почту. Я думала даже доставить их собственноручно, но каждый день у меня были лекции в Университете, и я была занята. Да и подобная выходка с моей стороны могла быть воспринята как ужасный моветон, и не хотелось давать моим недоброжелателям ни единого козыря в этой игре.

Их у них и так было предостаточно.

А в квартире меня ждала неожиданность. Дверь мне открыла Настасья — довольная, сияющая.

— Барыня, радость-то какая! — увидев меня, она всплеснула руками и поспешила забрать у меня саквояж и верхнюю накидку.

— Какая радость?.. — оторопело переспросила я, но все поняла уже в следующее мгновение, когда Настасья посторонилась.

На небольшом, круглом столе, куда полагалось складывать визитки, если гости не застали хозяев дома, лежал плотный кусок картона с золотыми вензелями. Даже издали я разглядела фамилию полковника Оболенского, выведенную огромными буквами. А рядом со столиком была корзина с цветами — тоже довольно впечатляющего размера.

Так вот откуда взялся сладкий аромат, который настиг меня еще в коридоре.

— Наконец-то поклонник появился, — восторженно закудахтала Настасья. — Ну, дай-то Бог, дай-то бог.

Я махнула на нее рукой и взяла визитку. На лицевой стороне были напечатаны лишь инициалы полковника, а вот с оборотной его рукой было выведено: «Бесценной Ольге Павловне от злоязычного обидчика».

Хм...

Брови неудержимо поползли наверх, когда я вновь взглянула на розы, что торчали из плетеной корзины.

— Самые что ни на есть доподлинные, — тут же зашептала Настасья. — Из энтой... как ее там... Холандии!

— Голландии, — механически поправила я. — Обрежь и поставь в воду. А мне надобно готовится к вечернему визиту.

— А господин полковник Оболенский обещался там быть, — вставила кухарка.

— Откуда ты знаешь? — я строго на нее посмотрела.

— Так как же... — она развела руками. — Его милость спросил, сможет ли он вечером вас дома застать, ну я и ляпнула ему...

— Погоди, — я вскинула руку, прервав ее, и растерла переносицу. — Полковник Оболенский что, цветы сам привез?

— Сам-сам, как пить дать, сам! — закивала она.

— И ты ему сказала, куда я отправлюсь вечером? — я нехорошо прищурилась, и Настасья сделала вид, что перепугалась.

— Да я ж вам всего лучшего желаю, барыня! А господин полковник — мужчина видный, солидный! А вам самая пора замуж, ребятишек нянчить…

— Ну, ты и дура! — прикрикнула я в сердцах. — Чтоб больше не смела так делать. Никогда и ни с кем, ясно это? Иначе вышвырну на улицу!

Настасья, побледнев, попятилась и быстро-быстро замахала руками. По ее лицу покатились крупные слезы, но им я не верила ни на грош. Как и в ее раскаяние. К счастью, этот театр одного актера прервал зов с кухни. Именно на нее выходила черная лестница, по которой в квартиру приносили дрова и забирали отходы и мусор, чтобы выкинуть в выгребную яму во дворе.

— Тетка Настасья! — я узнала голос Миши, моего ученика. — Поди сюда, дрова принес.

— Какая я тебе тетка! — теперь Настасья ругалась уже на мальчишку.

Я вошла на кухню вместе с ней: Миша как раз перетаскивал дрова из огромной корзины, в которой он их принес, в аккуратную стопку возле печи. Одного взгляда на него хватило, чтобы заметить, как рядом со старым синяком расцвел новый, совсем свежий...

— Ой, барышня! — встрепенулся он, завидев меня, и сразу же исправился. — То есть, Ольга Павловна! — и, скрывая синяк, он повернулся ко мне боком.

— Здравствуй, Миша, — я приветливо ему улыбнулась. — Завтра у нас занятие, ты помнишь?

Он на миг замер, перестав перекладывать дрова, а потом опустил глаза.

— Н-нет, — произнёс он чуть сбивчиво. — Я… я не смогу прийти, Ольга Павловна.

— Не сможешь? Почему же?

Он прикусил губу, видимо, решая, стоит ли рассказывать. Но свежий синяк на скуле говорил сам за себя.

— Отец сказал, чтоб я… чтоб я больше не смел ходить. Ему участок новый дали, я там подсоблять буду. Убирать и все остальное. Сказал, что, мол, ученье мне ни к чему.

От таких слов в груди у меня все сжалось. Мне хотелось возразить, возмутиться, но я понимала: в таком положении громкие слова не помогут. Вместо этого я сказала.

— Я поговорю с твоим отцом. Это не дело, чтобы ты все бросал. У тебя есть способности, ты можешь и должен учиться.

Вскинув голову, он ожег меня не по-детски серьезным взглядом.

— Я сын дворника. Его отец был дворником, а дед — крепостным. Нет у меня ваших этих спо-способностей, — выплюнул он зло и с трудом проглотил комок.

В его голосе звенели слезы, и мальчишка поспешно притащил последние бревна и буквально вылетел на черную лестницу: я не успела и рта раскрыть.

— Вот и правильно, правильно, — закивала ему вслед Настасья. — Всяк сверчок знай свой шесток! А то повадился со свиным рылом в калашный ряд.

— А ну, замолчи немедленно! — вспылила я и стиснула кулаки до впившихся в кожу ногтей. — Сию секунду закрой рот и займись делом, наконец!

Уже покинув кухню, я пожелала, что взвилась на Настасья. Она не сказала ведь ничего особенного или того, что я не ожидала. Лишь озвучали мысли — не только свои, но и многих, многих людей, что жили совсем рядом со мной...

По их мнению, учеба была не нужна никому: ни женщинам, ни беднякам, ни детям из рабочих семей. Лишь привилегированная часть общества могла иметь право учиться, остальные должны были довольствоваться тем, что имели, и не сметь покушаться на что-то большое.

Глава 3.4.

Я не могла сказать, что ожидала этого вечера с нетерпением. Скорее, с некоторым напряжением. Светские салоны Петербурга были местом силы — там обсуждали литературу, политику, науку, реформы. Там формировалось мнение общества, а иногда — и самого императора.

Салон светлейшей княгини Хованской был именно таким.

Если я хотела закрепиться в этом мире, если я хотела найти поддержку среди тех, кто может повлиять на судьбу Высших женских курсов, — я должна была быть там.

Я стояла перед гардеробом, перебирая платья, которые успела приобрести за последнее время. Я не могла прийти в салон в чем-то слишком скромном — высшее общество оценит хорошую ткань и продуманный фасон. Но и выглядеть вычурно я не хотела. А еще в глазах всех я была вдовой, и это тоже следовало учитывать.

Выбор пал на темно-зелёное вечернее платье из атласа — благородное, глубокого оттенка, без излишних украшений. Лиф был плотно прилегающим, с защипами по бокам, подчеркивающими талию. Рукава — длинные, узкие, с небольшими манжетами из черного бархата. Юбка — без лишних сборок, но достаточно пышная за счет плотного подклада и турнюра.

Я обошлась без корсета, на излете 1879 года он уже не был обязательным элементом одежды. Подчеркнуть талию и удержать спину идеально ровной мог усеченный лиф с жесткими пластинами по бокам. Его я и надела. Затем подошла к туалетному столику, где лежали заколки и шпильки.

Высокие прически с локонами, завитыми в безупречные кольца, были сейчас в моде, но я предпочла нечто более сдержанное. Прямой пробор, гладко зачесанные волосы, собранные в аккуратный пучок на затылке. Никаких кудрей, никаких бантов и перьев. Я позволила себе лишь две небольшие шпильки с жемчужными головками, чтобы не выглядеть совсем уж аскетично. Из украшений выбрала скромные сережки с маленькими изумрудами и тонкий браслет на запястье.

В дверь постучали.

— Извозчик ждет, барыня, — донесся голос Настасьи.

Я взяла черные перчатки и легкий кашемировый палантин, в последний раз взглянула на себя в зеркало.

— Я готова, — тихо сказала и вышла из комнаты.

Под одобрительные кивки Настасьи я прошла по квартире в прихожую. Швейцар распахнул передо мной дверь и помог спуститься по парадной лестнице, а затем посадил в экипаж, дожидавшийся у подъезда. Я села и нервным движением расправила плотную, чуть блестящую юбку на коленях.

Несмотря на то что впереди меня ждал вечер в одном из известнейших салонов Петербурга, думала я совсем о других вещах. О Мише, которому сумасбродный отец, считавшийся в семье царем и богом, воспретил учиться. О тридцати двух девушках, которые хотели записаться на женские курсы, но так и не получили ответ. И о себе — о том, что авантюра с преподаванием оказалась гораздо, гораздо сложнее, чем я могла себе представить. И когда я соглашалась на нее, то не до конца отдавала себе отчет, что стану в одно мгновением предметом всеобщей нелюбви.

Экипаж плавно замедлился, колеса загромыхали по вымощенной булыжником дороге, и особняк князя и княгини Хованских вырос передо мной

Возле подъезда толпились экипажи, лакеи в ливреях помогали дамам спускаться, а мужчины, облаченные в парадные фраки и сюртуки, неспеша поднимались по ступеням, переговариваясь между собой.

Я глубоко вдохнула, прежде чем выйти, и тут же на меня накатило легкое волнение. Я поправила перчатки, перекинула через плечо палантин, и когда лакей открыл передо мной двери, не спеша шагнула внутрь.

Внутри воздух был наполнен гулом голосов, переливами смеха и тихим звоном бокалов. Салон не был похож на бальную залу — здесь не танцевали и не кружились в вихре платьев. Вместо этого гости сидели небольшими группами, собравшись в углах просторной гостиной. Мягкие диваны, удобные кресла, богатые ковры, в камине потрескивал огонь, отражаясь в позолоте стен и хрустале люстр.

В центре зала находился длинный стол, на котором стояли изящные фарфоровые чашки, бокалы с вином, серебряные подносы с угощениями.

Княгиня Хованская собирала здесь политиков, литераторов, ученых, аристократов, заинтересованных в будущих реформах. Она была одной из тех женщин, чье влияние сложно переоценить.

Хотя слухи про нее ходили самые разные. Говорили, что Император дал ее мужу титул светлейшего князя, чтобы вынудить супругов покинуть Москву и обосноваться в Петербурге. Говорили, что княгиня Хованская была «не от мира сего», и именно ее взгляд на проблему женского образования во многом повлиял на Государя-Императора.

Ведь еще пятнадцать лет назад женщины в России могли рассчитывать лишь на среднее образование – его давали женские гимназии или институты благородных девиц. Но многие девушки вовсе не получали систематических знаний, обучаясь дома как придётся, в зависимости от возможностей семьи.

Качество женского образования зачастую было низким. Программы уступали мужским гимназиям, иностранные языки считались дополнительной роскошью, а сложные предметы вроде математики и физики изрядно упрощали, полагая, что девушки не справятся. Нередко по окончании пансионов выпускницы умели лишь красиво одеваться, танцевать и петь.

В мужских гимназиях выдавали аттестат зрелости, а в женских — лишь свидетельство об окончании, в то время как для поступления в университет требовался именно аттестат. Женщинам был закрыт путь на государственную службу, а стать врачом вовсе невозможно: требовался университетский диплом, недоступный для них.

Все это было ужасно несправедливо, тормозило развитие страны и требовало серьезного вмешательства. Но еще никогда кардинальные перемены не давались легко; всегда были те, кто не просто выступал против, но и активно вставлял палки в колеса и всячески пытался помешать...

Я неспешно шла по залу, ловя обрывки бесед, и вдруг уловила свое имя. Я не остановилась, но замедлила шаг, делая вид, что изучаю книги на полке.

— Вы слышали, что у нас в университете теперь дамы-преподаватели? — раздался насмешливый голос. — Чего только не придумают!

Глава 3.5.

Княгиню Хованскую нельзя было назвать красивой в каноническом понимании этого слова, но ее живое лицо и горящие глаза заставляли взгляд возвращаться к ней снова и снова. Она говорила с искренним пылом и жаром, а такое редко встречалось в высшем свете — я поняла это даже за столь короткое время. После рождения детей ей удалось сохранить фигуру, а счастливый муж сдувал с нее пылинки спустя тринадцать лет брака.

Всех этих сведений я нахваталась за то непродолжительное время, что прожила в Петербурге.

Княгиня Хованская стояла в окружении нескольких женщин, из которых я узнала двоих: Анну Николаевну Головину и баронессу Энгельгардт. С ними я познакомилась несколько месяцев назад, когда впервые побывала в салоне. Анна Головина преподавала естественные науки на Высших женских курсах в Москве. Их курировала княгиня Хованская до своего переезда в Петербург. Баронесса же входила в попечительский совет при Университете; ее муж на регулярной основе совершали крупные пожертвования.

Еще издалека я заметила обеспокоенность на их лицах. Беседа явно велась о чем-то тревожном.

— ... отозвали из Парижа... срочной депешей... — вполголоса говорила княгиня Хованская.

Она крутила и крутила браслет на тонком запястье, и это выдавало ее нервозность.

— ... Победоносцев поспособствовал... — прошипела баронесса Энгельгардт с неприязнью. — Разворошили осиное гнездо, как же.

— ... говорят, прибудет уже на днях... назначали надзирать за Университетом...

В тот миг княгиня Хованская заметила меня и произнесла чуть громче необходимого.

— Ольга Павловна! Как мы рады вас видеть, — Варвара Алексеевна протянула ко мне руки, а две другие женщины разом замолчали.

Я подошла и сделала не слишком умелый книксен.

— Благодарю за приглашение, Ваша светлость. Я польщена.

— Ну, как же мы могли не пригласить нашего самого стойкого солдата, — княгиня улыбнулась, но как-то настороженно.

Я перехватила взгляд Анны Головиной. Изначально она, а я не должна была преподавать в Университете.

Мне же обещали место в женской гимназии, в так называемом «восьмом» классе, после которого девушки могли работать гувернантками. Но где-то в высших эшелонах власти, где велась непрестанная борьба, смогли отозвать полученное ранее Высочайшее дозволение преподавать женщинам в Университете такие естественные науки, как биология, химия и физика.

Разрешили историю и юриспруденцию, втайне надеясь, что такого преподавателя не сыщется.

Но я сыскалась.

И теперь наслаждалась плодами своих трудов.

— Как вы поживаете, Ольга Павловна? — к нам подошла баронесса Энгельгардт. — Я слышала, что вам оказали не слишком радушный прием. Подобное, конечно, совершенно неприемлемо.

Я на минуту задумалась, а не стоит ли мне рассказать ей все время сейчас? И даже не о том, как профессор Лебедев дождаться не мог момента, когда от меня избавиться. Но о том, как не были разосланы ответные письма по заявлениям девушек. Про крохотную темную аудиторию...

Соблазн был велик, но я быстро отогнала эту мысль. Я не могу постоянно жаловаться. Я должна справляться сама.

Я знала, что и княгиня Хованская, и баронесса Энгельгардт сильно рисковали, когда лоббировали тему женского образования. Даже несмотря на свои титулы, статус в обществе и верную службу мужей. Они рисковали, потому что противников у них было еще больше, чем у Александра II Освободителя при отмене крепостного права.

И пока не произошло ничего совсем ужасающего, я буду держать рот на замке и не позволю себе никаких жалоб.

— Прием ровно такой, как и ожидалось, — я пожала плечами и улыбнулась. — И потому я не жалуюсь.

Три женщины синхронно переглянулись и кивнули. Мне сделалось смешно.

— Я прошу прощения, но невольно я подслушала вашу беседу, — сказала я, чтобы покончить с этой неловкостью, — и не могу не спросить: о чьем возвращении из Парижа вы говорили?

Они вновь переглянулись между собой. Я видела по их лицам, что велась неслышная беседа. Затем на меня посмотрела княгиня Хованская.

— О возвращении Тайного советника Александра Николаевича Ростопчина, — сказала она.

Баронесса за ее спиной скривилась так, словно проглотила лимон.

Повисла неловкая тишина, потому что я понятия не имела, чем печально прославился этот господин, и почему слухи о нем так взбудоражили женщин.

— Ах, голубушка, — на помощь мне неожиданно пришла баронесса. — Вы, верно, ничего о нем не слышали, потому что уже покинули к тому времени Москву и уехали вслед за мужем.

Я кивнула, решив, что меньше буду говорить, тем лучше.

По легенде — которую я сама сочинила — до семнадцати лет я росла и воспитывалась в Москве, там же получила хорошее домашнее образование. Затем меня выдали замуж за старика, и тот увез меня вглубь страны, но позволил продолжить обучение, выписывал мне книги и журналы из-за границы...

Этим я надеялась объяснить, откуда у меня есть все мои знания и умения.

— Господин Тайный советник служил в Министерстве науки до того, как угодил в опалу, — с прямотой рубанула баронесса, чем заслужила укоризненный взгляд княгини. — И был сослан переждать бурю в наше посольство в Париже. А теперь его спешно возвращают — нам на беду.

— Но почему вы так думаете? — спросила я, не понимая до конца.

— Он известен своими консервативными взглядами. К сожалению, — княгиня Хованская ступила вперед, не позволив ответить баронессе, которая как раз взяла передышку, чтобы разразиться обличительной тирадой.

— Иными словами, считает, что женщинам не место в университетах? — я хмыкнула.

Не хватит целого вечера, чтобы назвать всех мужчин, которые разделяют эту точку зрения.

— Он не дурак, вот в чем главная сложность, — вновь вступила баронесса. — Был бы дурнем, как Лебедев или Мещерский, мы бы не переживали... Ах, Ольга Павловна, дорогая, может статься, для всех нас наступают непростые времена.

Я повела плечами, не зная, что ответить. У меня за последние три года не выдалось ни одного простого дня. И пока я раздумывала над словами баронессы, то нахмурилась, потому что поняла, что смущало меня сильнее всего.

Глава 4.1.

— Министерство настаивает на пересмотре университетского устава, — вновь заговорила баронесса, пока я размышляла над тем, как внутри меня чем-то знакомым отдавалось имя Тайного советника. — Вопрос женского образования поднимается слишком остро, и не все этим довольны.

— Его же пересматривали только в конце прошлого года? — справившись с тревогой, я посмотрела на нее и поднесла ладонь к глазам. — Когда допустили женщин в стены университетов.

— Но так и не приравняли Высшие курсы к университетскому образованию, — вмешалась княгиня Хованская. — Если устав будет пересмотрен, это отбросит нас на десять лет назад!

— В общем, возвращение Ростопчина весьма кстати, — угрюмо кивнула баронесса.

Имя вновь отозвалось в груди уколом.

— Каков собой господин Ростопчин? — осторожно спросила я. — Никогда его не встречала.

Княгиня и баронесса многозначительно переглянулись.

— Весьма экстравагантен, — баронесса пожала плечами, и невольно я зацепилась взглядом за ее открытое, смелое декольте. — Любит, так сказать, se donner des sensations fortes.

Любит пощекотать себе нервишки?..

Интересно.

— Каким же образом?

Женщины вновь переглянулись. Они явно оценивали, стоит ли мне рассказывать.

— Переодеваться в одежду победнее, гулять под маской инкогнито по злачным районам... говорят, его даже в Третье отделение как-то вызывали, чтобы умерил свой пыл и не позорил Министерство.

— Ох! — невольно вырвалось у меня изо рта.

И впрямь, весьма экстравагантный мужчина.

Только вот услышанное никак не приблизило меня к решению загадки, отчего мне кажется, что я его знаю? А если он был знаком с предыдущей владелицей тела?.. Боже мой, а вдруг он — тот самый человек, который ударил бедняжку и бросил умирать на пороге лечебницы?..

Нет, нет, это решительно невозможно. Подобные совпадения нереальны...

— Ольга Павловна, с вами все хорошо? Вы побледнели? — княгиня Хованская осторожно коснулась ладонью локтя и укоризненно посмотрела на баронессу. — Напрасно вы, Натали, завели этот разговор.

— Ха! — та тряхнула упругими колечками черных кудрей, собранных в прическу на затылке. — Ольга Павловна уже закалена в боях, такими глупостями ее не задеть.

— Вы правы, — бледно улыбнулась я. — Просто стало душно, думаю, мне стоит присесть.

И я воспользовалась моментом, чтобы ускользнуть в кресло в дальнем углу и немного перевести дух.

И подумать.

Светские мероприятия давались мне непросто. Я чувствовала себя не в своей тарелке, и у меня никогда не получалось расслабиться. Все внутри сковывали железные тиски напряжения — ведь я хранила тайну. И не одну. И угроза разоблачения висела надо мной дамокловым мечом.

Сегодня было хуже, чем обычно. Слишком много ненужных эмоций, слишком много напряжения.

Из кресла, в котором я разместилась, вся огромная зала была как на ладони. Кто-то сел за рояль, и по комнате потекла тихая музыка. Я скользила взглядом с одной группы мужчин и женщин, негромко о чем-то переговаривавшихся, на другую и изо всех гнала прочь тревожные мысли.

Что в Тайном советнике Ростопчине показалось мне знакомым? Почему имя так взбудоражило меня, заставило биться быстрее сердце? Как я ни напрягала память, ничего не могла вспомнить. Но я чувствовала, что это было важно, что я что-то упускаю. И потому переживала лишь сильнее.

— Ольга Павловна, — знакомый голос грянул прямо над ухом, и я вздрогнула от неожиданности. — Вы позволите?

Я подняла взгляд. Полковник Оболенский в темном мундире остановился в шаге от меня.

— Разумеется, — ответила я, надеясь, что мой голос не прозвучал обреченно.

Он опустился в кресло напротив, сохранив военную выправку.

— Благодарю за цветы, полковник, — сказала я спустя недолгую тишину.

— Не стоит, Ольга Павловна, — он качнул головой. — Примите их в знак моих глубочайших извинений.

— Одних извинений было вполне достаточно. Как я уже сказала, я не держу никакой обиды.

— И все же мне было приятно подарить красивые цветы красивой женщине, — сказал он и провел ладонью по мундиру, разглаживая невидимые складки.

Комплимент был прямым, как палка, и в этом походил на самого полковника. Я чуть наклонила голову, показав, что услышала, но не стала ничего отвечать.

Любопытно, какими судьбами полковник Оболенский оказался в салоне княгини?.. Он сильно отличался от других гостей — и внешним видом, и взглядами.

— Кхм, — прокашлявшись, он заговорил вновь. — Позвольте узнать, что связывает вас со светлейшей княгиней?..

Я посмотрела на него и подумала о том, что правдивый ответ на этот вопрос заставит меня пересказать всю свою историю с самого начала. И вместо этого я лишь коротко сказала.

— Ее светлость оказала мне неоценимую услугу и помогла добиться получения места в Университете.

Лев Васильевич немного скис.

— Да-да, об этом мне следовало догадаться. Варвара Алексеевна, она... гхм... передовых взглядов.

Что-то в его голосе заставило меня спросить.

— Считаете это недостатком?

— Считаю это новомодной блажью, уж простите мою прямоту.

— Простить-то прощу, но вот согласиться не могу, — ответила я спокойно. — Образование для женщин — не блажь, а необходимость. Даже если вам, полковник, удобнее думать иначе.

Он выпрямился в кресле, сохраняя безупречную осанку, но по едва заметному движению плеча я поняла, что он в корне со мной не согласен.

— Позвольте, Ольга Павловна, но необходимость в чем? Женщине, которая выйдет замуж и будет вести хозяйство, высшее образование не требуется.

Я вскинула брови.

— Вы полагаете, что единственное предназначение женщины — выйти замуж и вести хозяйство?

— Я полагаю, что это естественный порядок вещей.

— А если женщина хочет большего? — спросила я, изучая его лицо.

Он не сразу ответил.

— Тогда, быть может, ей и не следует хотеть большего.

— Не следует?

Глава 4.2.

Утро следующего дня началось для меня с криков, доносящихся из прихожей. Еще не до конца проснувшись, я схватила плотный халат и, накинув его поверх длинной ночной сорочки, выскочила из спальни.

— Отдай, Мишка, не вздумай прятать! Я все одно вижу, что у тебя под мышкой!

— Тетка Настасья, ну не надо, — упрямился мальчишка. — Не ей это… это не для нее.

Я вышла в прихожую и увидела, как встрепанная Настасья изо всех сил тянула отчаянно упиравшегося Мишу за рубашку. Сын дворника, он не только помогал отцу, но еще таскал для жильцов дома дрова и воду и разносил по утрам свежие газеты.

— Что здесь такое? — громко спросила я.

И Настасья, и мальчик замерли, глядя на меня широко распахнутыми глазами. Под мышкой у Миши я как раз заметила свернутую рулоном газету. Кухарка, не стесняясь моего появления, ловко выдернула ее у него из-под руки.

— Ах ты, щенок бессовестный! — зашипела она. — Газету, значит, утаить надумал? Деньги себе в карман, небось, хотел засунуть?

— Неправда! — воскликнул Миша, сжав кулаки. — Я просто…

Он шагнул было ко мне, но остановился. Лицо у него горело, глаза — полны тревоги и стыда.

— Там написано... плохо, — пробормотал он, глядя в пол. — Я увидел и... подумал, может, лучше не надо. Я не хотел, чтоб вам было обидно, Ольга Павловна.

Настасья фыркнула и подбоченилась:

— Ой-ой, какой благородный! Газету прячет, значит, чтоб барышне нервы не портить. А сам, поди, с дружками в подворотне хихикал, как рисуночек разглядывал! Да я тебя...

— Хватит, Настасья, — спокойно сказала я, забирая у нее газету. — Он сделал, как посчитал нужным. И я ему за это благодарна.

Кухарка недовольно цыкнула, но замолчала. Миша прикусил губу, упрямо глядя на меня снизу вверх.

Я больше ничего не сказала. Только развернула газету — и увидела.

Шарж. Грубый, язвительный, растянутый по центру страницы. На рисунке — профессорская кафедра, стилизованная под трон, украшенный гербами с книгами и чернильницами. На троне восседает карикатурно изображенная женщина в профессорской мантии, с чрезмерно увеличенными очками на носу и гипертрофированным пером в руке. Лицо женщины очень хорошо узнаваемо, потому что это мое лицо.

Ее поза — горделивая, даже напыщенная, но при этом платье сбилось на коленях, и видно, что на ногах у нее огромные мужские сапоги, очевидно чужого размера.

Под шаржем надпись:

«Век прогресса, или Опыты над женским умом под руководством дамы в шляпе. Трепещи, Университет, Воронцова идет!».

Бумага хрустнула под моими пальцами.

— Прелестно, — произнесла я ровным голосом.

Настасья тяжело выдохнула.

— Подлоты какие... Господи, да чтоб им руки отсохли. Я ж сразу сказала, этим в очках доверять нельзя — ни слова правды, все язвой пишут.

— Я не хотел... — пробормотал Миша. — Я думал, может, вы и не увидите...

Я посмотрела на него. Он стоял с виноватым лицом, словно сам был автором дурацкого шаржа

— Спасибо, Миша. Ты большой молодец. Ничего страшного. Это хорошо, что я увидела газету. А теперь ступай, у тебя дел много.

Он не двинулся с места. Постоял, поерзал, будто хотел что-то сказать, но не решался. Я уже повернулась, чтобы уйти в кабинет, как вдруг услышала:

— А почему они... так с вами? — спросил он тихо, но очень серьезно. — За что они вас нарисовали?

Я остановилась.

Он стоял, съежившись, в заношенной рубашке, но с этим взрослым выражением на лице, которое я часто видела у дворовых детей.

— Вы же... добрая. И учите. Я сам научился читать, потому что вы помогли...

Я с минуту молчала. Только сжала пальцами газету еще сильнее.

— Потому что, Миша, некоторым взрослым страшно, когда кто-то идет не туда, куда им удобно. Они боятся.

Он нахмурился. Миша обдумывал это несколько секунд, потом кивнул.

— Тогда пусть боятся, — буркнул он. — Все равно неправы.

Я не успела ничего ответить — он вдруг круто развернулся на пятке и выскочил за дверь, как будто, сказав это, он выполнил какую-то важную для себя миссию.

Я осталась стоять с газетой в руках, и на душе вдруг стало чуть легче. Притихшая Настасья закрыла за Мишей дверь, а развернула уже изрядно смятые страницы, чтобы вновь взглянуть на шарж.

Газета называлась «Петербургский Вестник» — популярное, широко распространяемое издание с репутацией «сдержанно-консервативного». Ее выписывали в домах уважаемых людей, в министерских приемных, офицерских клубах, читали в читальнях, в купеческих лавках и даже в провинциальных гимназиях, куда экземпляры доходили с задержкой.

Она выходила три раза в неделю, на серовато-желтой бумаге, крупного формата, сложенная вдвое, с характерным запахом типографской краски. На первой полосе — официальные новости, приказы, назначения. На второй — статьи обозревателей, политические колонки. И только к третьей и четвертой полосе читатель добирался до «общественного раздела» — где обитали светская хроника, фельетоны, рецензии… и карикатуры.

Появление шаржа на меня в «Петербургском Вестнике» было публичным унижением. Это не анонимка, которую можно сжечь. Это яркое, злое послание, которое, к тому же, попадет во множество домов в городе.

Умельцы сработали довольно быстро, не прошло и двух дней. А ведь выпуск нужно было подготовить отрисовать, согласовать, отправить в печать... Долгий процесс, но, наверное, нашлись те, кто придал ему ускорения...

Я бросила взгляд на часы: давно пришло время собираться в университет.

И столкнуться с последствиями этого идиотского шаржа.

Газету хотелось сжечь, а руки отмыть с мылом. Я сделала второе, а вот от первого воздержалась. Наоборот, аккуратно сложила ее вдвое и разместила в шкаф за стекло. Пусть лежит как напоминание.

Чтобы через тридцать лет я показывала ее ученицам и смеялась, вспоминая начало своего нелегкого пути.

___________________________________________________________________________

Глава 4.3

Пока я одевалась перед большим зеркалом в массивной деревянной раме, что стояло в моей спальне, за окном медленно серел Петербург, и холодный весенний свет пробивался сквозь тонкие шторы. Я надела привычный лиф, который заменял мне жесткий корсет, белую сорочку с длинными рукавами из плотного батиста с тонкой, почти незаметной вышивкой по вороту и темно-серое шерстяное платье с застежкой на груди — строгое, с высоким воротом и манжетами на пуговицах.

Под причитания Настасьи, которая провожала меня в коридоре, надела черное пальто длиной почти до щиколоток, накинула сверху шаль с бахромой и спрятала ладони в перчатки. На голову — шляпку строгой формы, в руки — саквояж, в котором лежали письма для потенциальных слушательниц моего курса и треклятая газета.

Широкая лестница в парадной была полита водой — кто-то из дворников уже прошелся с ведром. По ступеням прокатился тонкий гул моих каблуков, и на каждом пролете слышалось эхо шагов.

Сосредоточившись на мелочах, я гнала от себя тревожные мысли и старалась не думать о том, как переступлю порог Университета. Газету прочитают все — в этом я не сомневалась и потому готовилась к взглядам исподтишка, насмешкам, ухмылкам и ехидству.

На первом этаже у входной двери, завидев меня, поднялся с табурета и слегка поклонился наш швейцар.

— Госпожа Воронцова, доброго здоровьечка, — пожелал он привычно.

— Здравствуй, Степан, — отозвалась я и вышла во двор.

У арки, ведущей на улицу, стоял экипаж со знакомым кучером. Я подошла, кивнула, и он ловко спрыгнул с козел.

— В университет?

— Туда.

Я не торопилась садиться. На секунду замерла, глядя на арку, ведущую в улицу, и выше — туда, где над крышами домов серело петербургское небо. Вздохнула и помассировала виски, представив, каким длинным будет день... Потом взяла подол юбки, приподняла, чтобы не испачкать на мокрых ступеньках, и села в экипаж.

Утро выдалось пасмурным. Петербург, как и положено в такие дни, выглядел угрю: мокрый булыжник, свинцовые облака, влажный воздух, от которого мутнеют окна.

Экипаж качался, колеса позванивали по мокрому мосту. Проезжая мимо Невы, я мельком глянула в сторону набережной, где располагался особняк Хованских. А ведь только вчера вечером, стоя в обществе княгини и баронессы Энгельгардт, я чувствовала себя в окружении единомышленниц.

А сегодня утром получила этот шарж...

У университетского здания стояли кучки студентов — под зонтами, у входа, кто-то с книгой в руках, кто-то с дымящейся папиросой. Когда я подошла, голоса стихли. Пришлось вскинуть голову и пройти мимо них всех, глядя перед собой.

Да, я стала темой для разговоров. Но я шла прямо, не ускоряя шага. И не отворачивая лица.

Сегодня — обычный учебный день. И если кто-то думал, что одной карикатурой можно сбить меня с курса… то этот кто-то сильно ошибся.

В аудитории, где собирались преподаватели перед началом лекций, также стало тихо, едва я вошла. Пришлось закусить губу и пройти к свободному столу с гордым, независимым видом.

Большинство мужчин скомканно поздоровались, отведя взгляды, но был один, кто смотрел в упор.

Профессор Александр Петрович Вяземский. Тот самый, который обвинил меня в том, что я — протеже князя Хованского. Он смотрел с жадным, даже алчущим любопытством, и мне сделалось не по себе. Раз за разом возвращался ко мне взглядом, и его бледное, холеное лицо едва ли не подрагивало от нетерпения. Я не сразу поняла, что именно в этом взгляде меня беспокоит: не презрение, не злоба — нет, хуже. Он чего-то ждал. Ждал, когда я сорвусь, огрызнусь, устрою сцену. Или, напротив, сдамся — уйду, поджав губы, выбегу из аудитории...

Но он просчитался.

— Доброе утро, господа, — произнесла я ровно.

Это стало сигналом: один за другим мужчины начали снова шевелиться, разговаривать, потягивать чай, как будто я стала невидимой. Как будто ничего не было.

Кроме Вяземского.

Он встал, неторопливо подошел ко мне и, опершись на край стола ладонями, чуть наклонился.

— Вы не возражаете? — спросил он мягко, с выражением, которое в другой обстановке могло бы показаться вежливым.

Я подняла взгляд.

— Я просто хотел поздравить вас. Ваши педагогические достижения стали весьма заметны. Настолько, что о них теперь пишут даже в «Петербургском Вестнике».

Я ничего не ответила. Только посмотрела на него чуть дольше, чем того требовали приличия, — и снова опустила взгляд на бумаги.

Он выпрямился, медленно провел ладонью по лацкану сюртука — жест человека, наслаждающегося моментом.

— Удивительно, как тонко художник уловил характер. Почти научная точность, не находите?

Несколько преподавателей неловко откашлялись. Кто-то посмотрел в сторону, кто-то — на меня.

— Простите, Александр Петрович, — раздалось от стола у окна, — но мне кажется, вы недооцениваете, насколько подобная карикатура оскорбительна не только для Ольги Павловны, но и для нас всех.

Я обернулась.

Это был один из наших доцентов — скромный, молодой, всегда в тени и в вечно мятом сюртуке. Сутулый, в очках и с заломанным воротником. Это был первый раз, когда я услышала его голос.

— И если мы будем использовать такие выходки для мелкой пикировки, то сами же и подрежем корни у профессии, которой служим.

Прикусив губу, я поняла, что даже не знаю его имени, а ведь он вступился за меня!.. Я покосилась на Вяземского: тот раздувался от гнева словно воздушный шарик, но что-то удерживало его от острой, ядовитой реплики. Возможно тот факт, что спорить ему пришлось бы с мужчиной, а не со мной.

Гневно дернув кадыком, Вяземский поспешно убрался прочь от моего стола, и я не стала скрывать улыбку. Бросила быстрый взгляд на свои вещи, разложенные на столе, и решила забрать их с собой.

От греха.

Когда я вновь шла по коридорам университета к своей лекционной каморке, то чувствовала себя уже гораздо лучше, чем в момент, когда переступила порог здания чуть раньше.

Глава 4.4.

Когда лекция закончилась, и три моих прилежных — и единственных — ученицы поднялись с мест, я жестом остановила княжну Софью и пригласила подойти к кафедре. На хорошеньком личике появилась гримаса, но девушка все же приблизилась.

— Как ваши дела, Софья Григорьевна? — спросила я, складывая ровной стопкой свои конспекты.

— Вполне неплохо, благодарю вас, — чопорно ответила она.

— Я слышала, ваш отец был недоволен вашим зачислением на курсы. Даже обратился с жалобой...

— Ах, — она всплеснула руками и рассмеялась звонким колокольчиком. — До чего забавно вышло с папа́! Разрешение для курсов мне подписал мой старший брат Мишель. Он уже взрослый, живет независимо от папа́ и потому не обязан ему подчиняться. Ох, как же злился бедный папа́, когда понял, что может выйти семейный скандал.

Софью все это откровенно забавляла. Я же не находила в сложившейся ситуации ничего смешного.

— Жалоба князя Платонова — это не шутка, — нахмурившись, произнесла я. — Могли быть последствия.

Княжна заморгала длинными ресницами. Она решительно не понимала, о чем я говорила.

— Но отец отозвал жалобу, — протянула она с явной досадой. — Почти сразу же, как выяснил, что разрешение для меня подписал Мишель.

— Ваш отец забрал жалобу, чтобы не пострадала честь семьи, — с намеком произнесла я.

Но Софья Григорьевна его не поняла.

— Так я о том и толкую! — тряхнула она светлыми волосами.

— Но жалоба изначально была не обоснована, — я терпеливо принялась ей разъяснять.

— Может быть... — она наклонила голову и посмотрела на меня вопросительно, подавив зевок.

— И необоснованная жалоба могла обернуться для кого-то серьезными последствиями. Кого-то могли уволить. Меня, к примеру, или служащего архива, или канцелярии…

В глазах княжны по-прежнему не было и намека на понимание.

— Но ведь не уволили! — она вновь легко рассмеялась. — Право слово, Ольга Павловна, к чему эта проповедь? Если бы... могли бы... — Софья покачала головой недоумевая.

— К тому, что ваша с братом забава могла обернуться для кого-то страшной бедой.

Вздохнув, я помассировала двумя пальцами переносицу и махнула рукой.

— Ступайте, Софья Григорьевна, — я сдалась и отпустила девушку, которая уже изнывала от нетерпения.

Она только этого и ждала. Одарила меня холодной улыбкой и, приподняв полы юбки, упорхнула из аудитории. И только после ее ухода я заметила, что мы с ней были не вдвоем: в углу окончания нашего разговора дожидалась Зинаида Сергеева.

Ухмыльнувшись вслед княжне, она подошла ко мне, совсем по-мужски отмахивая руками.

— Ветреное создание, — прокомментировала, скривив губы.

— У вас ко мне какой-то вопрос или дело? — я строго на нее посмотрела, потому что не собиралась одним девицам позволять дурно говорить о других.

— На самом деле, да, — Зинаида кивнула и, порывшись в карманах, вытащила измятый, несколько раз сложенный листок. — Вот, Ольга Павловна. Приходите нынче вечером. Думаю, вам будет интересно. На входе скажите, что вы моя гостья.

И она спешно покинула аудиторию еще до того, как я прочитала ее странное послание. Проводив девушку взглядом, я машинально сунула листок в карман и забрала с кафедры свои бумаги.

Меня впереди ждало еще много работы: нужно дописать письма и организовать их отправку... Возвращаться в общую для преподавателей аудиторию не было никакого желания, и потому я осталась в своей. Разместилась за партой и подвинула к себе чистый лист.

«Дорогая Екатерина Михайловна, с огромной радостью сообщаю вам…»

Как обычно, пришлось переписывать неоднократно, пока я вновь привыкала к перу. Каждый раз был для меня как первый.

От своего занятия я отвлеклась, услышав тихий стук в дверь. Внутренне напрягшись и приготовившись к чему-то неприятному, я вскинула взгляд и не сдержала тихого выдоха облегчения. На пороге стоял тот самый доцент, который заступился за меня перед Вяземским. Он робко улыбался.

— Не помешал, Ольга Павловна? — спросил он, чуть поклонившись и не решаясь войти.

— Не помешали... — я замялась, — простите бога ради, не знаю вашего имени...

— Не беда, мы же не были друг другу представлены. Я — Алексей Николаевич Белкин, доцент на кафедре точных наук.

— Очень приятно, Алексей Николаевич, — я поднялась со стула и чуть не протянула ему руку, но вовремя себя остановила.

— И мне, Ольга Петровна, — он вновь улыбнулся и поправил заломанный воротник сюртука. Затем его взгляд наткнулся на разложенные на столе письма и заявления. — Над чем трудитесь? — он попытался звучать непринужденно, не вышло иначе.

Кажется, он смущался, но уходить почему-то не хотел, и я была рада его компании. Первое приятное лицо за последние дни. И, проникшись к нему симпатией, рассказала все честно.

— Пишу письма в ответ на заявления слушательниц, которые хотели бы посещать мои курсы.

— А разве этим не должны заниматься в канцелярии? Еще до начала лекций... — он нахмурился и снял очки, чтобы протереть их — жест получился суетливым, он явно нервничал.

— Должны, — я хмыкнула. — Но не стали. И теперь я делаю это сама.

— Это просто немыслимо, — искренне ужаснулся он. — Скольким же барышням вы должны написать?

— Тридцати двум.

— Боже мой! — воскликнул Алексей Николаевич. — Какая непростительная оплошность!

Если бы оплошность, — мрачно подумала я, но вслух не сказала.

Очень малодушно не хотелось отталкивать первого человека, с которым я могла поговорить больше нескольких секунд.

— Быть может, вам нужна помощь? — он посмотрел на меня с трогательной робостью.

— Нет-нет, благодарю вас, — соблазн был велик, но, подумав, я все же решила отказаться.

Еще втяну его в конфликт с Лебедевым ненароком...

— Вы уверены? — мне показалось, он по-настоящему огорчился.

— Быть может, в другой раз, — я постаралась тепло улыбнуться. — В каком-нибудь более приятном занятии.

Глава 5.1

Первым желанием было — скомкать обратно и выбросить.

Но я сдержалась.

На листке было написано не так много: «21:00, в подвале на Невской, 14. Не сообщайте никому — З.» А над этой фразой всего две буквы: «З и В». И печатный оттиск: пожимающие друг друга ладони, заключенные в круг.

Я знала историю и потому догадаться, что они означают, не составило труда.

Земля и воля.

Тайное революционное движение, которое впоследствии превратилось в полноценную террористическую организацию.

Но позвоночнику пробежал холодок, и я шумно выдохнула через ноздри.

Зинаида сошла с ума!

Что, если это ловушка?!

Я приподняла листок двумя пальцами и еще раз внимательно его осмотрела. Но резко остановившийся экипаж не позволил мне хорошенько поразмыслить.

— Прибыли-с, мадам!

Поспешно спрятав компрометировавшую меня бумажку в карман, я вышла из экипажа, крепко прижимая к себе папку с документами. Мы остановились у почтовой конторы — одной из самых крупных в Петербурге. Я могла бросить письма в почтовый ящик, но хотела лично все проконтролировать и убедиться, что впредь осечек не будет.

Здание находилось неподалеку от вокзала и рыночной площади, и потому вокруг было шумно и многолюдно. Внутри я сразу поднялась на второй этаж, где обслуживали господ, согласных платить за срочность по тройному тарифу. Я готова была расстаться и с большей суммой из собственного кармана, лишь бы письма побыстрее дошли до девушек.

Меня проводили в кабинку, отделенную двумя деревянными перегородками, но все время, пока работники сортировали мои письма и клеили на конверты марки, я не могла думать ни о чем, кроме Зинаиды и ее безрассудного, безумного поступка.

«Земля и воля» была запрещена, это знали и младенцы. То, что Зинаида придерживалась широких, в чем-то даже революционных взглядов — я догадалась, едва ее увидев. Ее внешность и манеры буквально кричали об этом. Но я думала, что внешностью все и ограничивалось, но сегодня выяснилось, что взгляды Зинаиды были близки к радикальным...

Но как она могла поступить столь безрассудно? Отдавать подобные приглашения первому встречному? А если я донесу на нее?! А если с этой бумажкой меня случайно поймают?..

Руки чесались смять и выбросить ее прямо сейчас, но я решила дотерпеть до дома и сжечь в голландке.

И вторая мысль, еще хуже первой, также меня терзала.

А вдруг это проверка. Проверка меня, а Зинаида — никакая не революционерка, а засланный казачок, и кто-то хочет посмотреть, как я стану действовать в подобной ситуации? Сдам девушку Третьему отделению? Промолчу и притворюсь, что ничего не было? Пойду на эту встречу?..

— Мадам, простите, с вами все хорошо?

Вопрос сотрудника почты привел меня в чувства.

— Вы очень бледны, не желаете ли воды?

— Нет-нет, — я потрясла головой и выдавила улыбку. — Благодарю, со мной все хорошо. Долго ли мне еще ожидать?

— Мы как раз закончили, мадам. Письма будут отправлены сегодня же, вечерней почтой.

— Прекрасно, — и вновь я заставила себя улыбнуться. — Когда они будут доставлены?

— Как правило, в течение двух дней.

— Благодарю вас, — повторила я и, держась ладонью за деревянную створку, отошла от стола, возле которого меня обслуживали.

Сейчас бы самое время мне радоваться, что через несколько дней девушки получат долгожданные ответы на свои заявления, но по груди растекался липкий, неприятный страх.

Я решительно направилась на улицу и велела извозчику доставить меня домой как можно скорее. Вокруг уже смеркалось, заканчивался короткий день ранней весны. Я ужасно припозднилась сегодня, а вечером меня ждало еще одно занятие с учениками, которых я обучала, не взимая платы.

Дома меня поджидала довольная Настасья.

— Приходил человек от господина полковника, — сообщила она мне, помогая снять шаль и пальто. — Оставил вам карточку.

Я бросила быстрый взгляд на стол возле входной двери, который использовали для визиток и записок, если не удавалось застать хозяев дома, и прошла мимо.

— Барыня! — Настасья всплеснула руками. — Карточку-то, карточку-то позабыли!

— Тебе что, полковник Оболенский платит, чтобы ты свахой ему выступала? — поинтересовалась я строго, потому что ее назойливое желание пристроить меня к какому угодно мужчине начало изрядно утомлять.

— Да я же… да я же... о вас пекусь! — выкрикнула она и совершенно по-бабьи завыла, утирая слезы платком.

Я усмехнулась и махнула на нее рукой. Затем прошла в спальню, плотно закрыла дверь и подошла к столу, чтобы зажечь свечу. Вытащив из кармана злополучный листок, быстро поднесла его к огню, не оставив себе времени на колебания. Пламя занялось мгновенно, и вскоре в моей ладони остался лишь пепел.

Но несмотря на то что решение уже было принято и даже исполнено, меня по-прежнему терзали сомнения. Адрес я запомнила наизусть, и потому размышляла, а не стоит ли мне поехать и понаблюдать издалека? Конечно же, подходить близко я не собиралась, боже упаси! И тем более участвовать в подобного рода... активностях.

Но не стоит ли мне поехать и посмотреть... и что делать потом? Рассказать кому-то? Сдать их всех жандармам?

Черт!

Я обессиленно рухнула на стул и уткнулась лбом в сложенные на столе руки. Лучше бы Зинаида никогда не передавала мне этот дурацкий листок!

В этот момент в дверь позвонили, и резкий дребезжащий звук заставил меня подскочить от испуга. Спустя мгновение раздался зычный голос Настасьи.

— Барыня! Пришли к вам!

_____________________

Хочу поделиться с еще одной историей нашего литмоба от Кармен Луны и Ульяны Соболевой

https://litnet.com/shrt/unxK

Глава 5.2

К огромному моему счастью гости были желанными. В прихожей стояли две ученицы: Полина и Анна, родные сестры и дочери женщины, которая работала прачкой, судомойкой и уборщицей в нашем доходном доме. Она мыла лестницу и полы в прихожих, обстирывала господ, помогала кухаркам с посудой... Занималась тяжелым трудом, потому что никем иным работать не могла, а для своих дочерей подобной судьбы не хотела. Где был отец девочек, я так и не решилась у нее ни разу спросить.

— А мамаша-то на неделе не больно мне подсобляла! — Настасья и в этот раз не смолчала.

Порой я не всерьез, но начинала жалеть, что не практиковала телесные наказания слуг, потому что унять ее острый язык у меня никак не получалось.

— Маменька приболела, Ольга Павловна, — старшая Полина испуганно на меня посмотрела.

На бледном, прозрачном лице выделялись лишь глаза.

— Она непременно отработает, как чуть лучше станет. С позавчера не встает, — прибавила виновато и потупилась.

— Ничего страшного, — украдкой я погрозила Настасье и улыбнулась девочкам. — Проходите в кабинет, будем заниматься.

Затем посмотрела на кухарку, ничуть не присмиревшую, и процедила ледяным тоном.

— Подай нам чай, холодного мяса, сыра и хлеба.

Скривив лицо, вслух огрызаться она не посмела и, громко топая, удалилась на кухню. Я помассировала переносицу. Может, мне все-таки нужна горничная, которая возьмет на себя и встречу гостей? А Настасья будет заниматься своими непосредственными обязанностями: готовить еду?..

Но времени раздумывать об этом не было. Я выпрямилась, провела ладонью по лицу, сбрасывая невидимую пелену, и направилась в кабинет, где меня дожидались ученицы.

Занятие прошло как по маслу, мы даже задержались на четверть часа: я хотела убедиться, что девочки выпьют чай и съедят свои бутерброды. Самой мне кусок не лез в горло. Я думала про отправленные письма и про полученную от Зинаиды записку. Так и не решила для себя окончательно, как мне поступить...

Когда я вышла проводить Полину и Анну в прихожую, то невольно зацепилась взглядом за столик, на котором меня дожидалась карточка от полковника Оболенского. Помедлив, я все же взяла ее и прочитала. Мужчина приглашал меня в театр. На вечернее представление, которое начиналось в половину десятого.

Нынче была пятница, завтра — суббота, а по субботам лекций у меня не было. Увидев название театра, я нахмурилась, потому что располагался он совсем недалеко от места, которое указала Зинаида для встречи.

Решение пришло в голову мгновенно, и я повиновалась порыву.

— Настасья! Отправь человека к полковнику Оболенскому, скажи, что буду ждать его к половине девятого.

— Так поздно уже, барышня! — она мгновенно показалась в прихожей, словно только этого и ждала. — Времени вон сколько. Промаялись вы...

Я бросила быстрый взгляд на часы: еще не было даже семи.

— Для встречи с желанной женщиной никогда не поздно. Ступай и не препирайся со мной! — велела ей, а сама отправилась в спальню прихорашиваться и переодеваться.

Платьев, в которых можно было бы пойти в театр, было у меня немного. Я предпочитала простые, удобные фасоны. Наряды должны были соответствовать моему вдовьему положению и — что гораздо важнее — быть скромными, строгими и не вызывающими, поскольку я метила в преподавательницы. И должна была выглядеть старше своих лет. И так, чтобы никто не смог обвинить меня в ветрености или легкомыслии.

Я знала, что они попытаются, и хотела нанести упреждающий удар.

А сейчас стояла перед гардеробом и смотрела на скудный выбор и даже испытывала легкое сожаление.

Я провела рукой по плечам одного из платьев: черное, с бархатной отделкой на манжетах. Было оно вполне приличным — и смертельно скучным.

На секунду я прищурилась. А потом сдвинула в сторону вешалку и достала пепельно-серое платье, которое не надевала с прошлой весны. У него был скромный вырез лодочкой, чуть мягче линия талии и почти невидимая вышивка — только при определённом свете она казалась серебристой.

Я приложила его к себе, глядя в зеркало.

Вдовствующая преподавательница смотрела на меня с укором.

Но где-то под ней была женщина.

Я повесила платье на дверь и сказала шутливо:

— Сегодня позволим себе роскошь. Роскошь быть живой.

Тем более я намеревалась совершить кое-что очень сумасбродное.

Стоя перед зеркалом, я сняла заколки, которыми обычно скрепляла волосы в узел, и тяжелые пряди волной рассыпались по плечам. Сложные прически я не любила — и не умела, признаться.

Я собрала волосы в низкий гладкий пучок на затылке, но не как обычно — не туго и не в спешке. Позволила нескольким прядям свободно лечь по вискам и закрепила его парой тонких шпилек с черным жемчугом на концах.

К восьми вечера вернулся посыльный от полковника и сообщил, что тот непременно прибудет в срок. В этом я не сомневалась и уселась ждать своего кавалера в гостиной. Внутри как раз проснулся голос совести: некрасиво было использовать Оболенского в корыстных интересах.

Некрасиво, кто же спорит.

Но — необходимо. Я должна была проверить свои догадки: Зинаида — беспечная участница Народной воли или же засланный казачок, потому что я успела вставить кому-то палок в колеса?

Это был не порыв глупого любопытства. Нет, я должна была знать, особенно с учетом тайн, которое хранило мое прошлое. Я должна знать и быть наготове.

Ровно в восемь часов двадцать девять минут в квартире раздалось противное дребезжание звонка. Настасья бросилась открывать, я же, как и приличествовало, вплыла в прихожую.

Полковник Оболенский явился при параде: во фраке глубокого черного цвета, с атласными лацканами, под ним — светло-серый жилет и снежно-белая сорочка с жестким, крахмальным воротником и темная бабочка. На руках — перчатки, в правой ладони он держал лаковую трость с серебряным набалдашником.

Красивый, статный мужчина, который...

… ничего не трогал в моем сердце.

Глава 5.3.

Полковник Оболенский также обратил внимание.

— Разгильдяи и безумцы, — прокомментировал он сквозь зубы.

Думаю, только мое присутствие удерживало его от крепкого словца.

С нашего места как раз был хорошо виден дом номер четырнадцать, на который указала Зинаида в записке. К нему с разных концов улицы подходили молодые люди. Небольшими группами, в которых были как юноши, так и девушки, что на публике было редкостью.

Одеты они были не бедно, но намеренно неброско. Некоторые из юношей — в одинаковых коротких пальто, с поднятыми воротниками, как лишь по одному известному им уставу. Девушки — в темных шляпках, низко посаженных на лоб, кто-то — в платках, которые в городе были не приняты.

Никто не смеялся, не болтал вполголоса, даже не курили — они лишь переглядывались, коротко кивали друг другу, быстро входили в дверь, что открывалась изнутри и снова тут же закрывалась.

Я покосилась на полковника и решила убедиться в своей правоте.

— Какие приятные молодые люди, — пропела я, притворившись идиоткой.

Дурам легче живется.

— Но как-то поздновато для кружка по интересам.

Оболенский посмотрел на меня с мужской, ласковой снисходительностью. Внутри у меня все передернуло, но я удержала на губах улыбку и захлопала длинными ресницами.

— Это не кружок, Ольга Павловна, — он даже приосанился. — Это организация. И, к несчастью, не из тех, кто собирается за самоварами читать Тургенева.

Он вновь взглянул на дверь, которая скрыла за собой последнюю пару — девушку с решительным подбородком и мальчика лет восемнадцати в слишком больших сапогах.

Оболенский вновь повернул голову к дому, глаза его сузились, и на лице появилось хищное выражение.

— А вон тех видите? — негромко произнес он, кивнув в сторону тени под газовым фонарем. — Один у стены, второй будто читает объявление.

Я проследила за его взглядом и действительно заметила двух мужчин, стоящих поодаль. Один — с портфелем, сутулый, в клетчатом шарфе, другой в поношенном пальто, склонился к афише на столбе.

Полковник снова приосанился.

— Третье отделение, Ольга Павловна. Наметанным взглядом видно.

— Да что вы такое говорите! — наигранно ужаснулась я и покрепче вцепилась в его локоть. — Пойдемте, пойдемте же скорее, не будем здесь задерживаться.

— Не тревожьтесь так, милая Ольга Павловна, — он похлопал меня по ладони, закованной в перчатку, — со мной вам ничего не грозит.

Убедившись, что Оболенский не видит, я закатила глаза.

Одно слово — мужчина.

Тем не менее он все же ускорил шаг, и буквально через десять минут мы оказались перед зданием театра. Все это время извозчик медленно следовал за нами.

Я украдкой вздохнула и позволила полковнику снять с меня пальто. Что же. Одну догадку я сумела проверить: Зинаида в действительности состояла в подпольном кружке и не была засланным казачком.

А теперь для меня пришел час расплаты за это маленькое расследование: театральное представление в обществе Льва Васильевича.

Но мыслями я была далека от актеров и их игры. Не стоил ли мне предупредить Зинаиду, что за ней и ее товарищами следят? Третье отделение — не шутки. А мне совсем не нужен был скандал, что одну из учениц курсов задержали вместе с группой подозрительных личностей в очень подозрительном месте. Я была уверена, что ее внеучебную деятельность свяжут с учебой.

«Поступила на курсы и стала террористкой» — примерно такие заголовки можно было ожидать у всяких газетенок наподобие Петербургского вестника.

Впереди у меня было два дня, чтобы хорошенько обо всем поразмыслить.

После окончания представления полковник доставил меня домой и попутно купил огромный букет роз прямо с рук одного ушлого торговца, что промышлял перед театром. Широкие, чуть показушные жесты Льва Васильевича вызывали у меня усталую улыбку. Он, очевидно, был из тех мужчин, кто думал, что завалить даму цветами — большая часть успеха.

Попрощались мы несколько скованно. Кажется, полковник рассчитывал на поцелуй — хотя бы в щеку. Я же лишь позволила ему прикоснуться губами к моей ладони в перчатке и упорхнула в любезно открытую швейцаром дверь.

Уже дома, лежа в своей кровати под толстым, тяжелым одеялом, я прокручивала в голове события последних дней. Столько всего случилось меньше, чем за первую неделю моего преподавания. Страшно было представить, что ждало меня впереди.

Но реальность, как всегда, превзошла любые мои ожидания.

Впрочем, выходные прошли прекрасно. На них у меня была масса планов: я неспешно прогуливалась по скверу недалеко от дома, подготавливала конспекты лекций на неделю: хотела внедрить кое-какие методы из моего времени, например, таблицы сравнений различных правовых институтов, который в этом веке не использовались.

Еще мне пришлось посетить утреннюю службу — вдове было положено.

Помимо этого я занялась подготовкой ответной статьи-опровержения на опубликованный ими шарж и оскорбительный опус. Собиралась отправить ее в Петербургский вестник анонимно и посмотреть, хватит ли у них смелости и чести ее напечатать.

От полковника Оболенского я получила приглашение на прогулку, но отклонила его. Записку также прислал доцент Белкин: желал приятного времени вне стен Университета.

И даже понедельник прошел сносно. К сожалению, я не успела переговорить с Зинаидой после лекций, потому что она выскочила из аудитории первой и убежала, хотя предыдущие два часа кидала на меня красноречивые взгляды. Кажется, обижалась, что я не пришла на их собрание.

Буря разразилась во вторник.

Когда мои письма, наконец, дошли девушкам, которые подали заявления на курсы. И когда по университету поползли слухи о моем походе в театр вместе с полковником Оболенским.

_______________________________________

Представляю вашему вниманию еще одну новинку литмоба от Оксаны Рассветной

https://litnet.com/shrt/uuSB

Глава 5.4.

Сергей Федорович Лебедев ворвался в аудиторию во время лекции, не постеснявшись перебить меня на полуслове. Я как раз закончила чертить на доске сравнительную таблицу правовых систем — мы рассматривали понятие права собственности — когда дверь с грохотом откосила от стены.

— Ольга Павловна! — прогремел его голос из коридора.

Словно по команде мои ученицы подпрыгнули на своих местах и обернулись к нему.

— На два слова! — Лебедев резко кивнул мне и взмахнул рукой.

Постаравшись сохранить на лице спокойное выражение, я посмотрела на девушек, которых по-прежнему было трое.

— Перерисуйте пока себе таблицу. Мы продолжим обсуждение, как я вернусь.

Оставив вещи за кафедрой, я вышла из аудитории и прикрыла за собой дверь. Лебедев исходил гневом, стоя посреди коридора. У него так раскраснелось лицо, что я всерьез начала опасаться за его сердце. Недолго и инфаркт получить!

— Ольга Павловна, — требовательно повторил он и потом подсунул мне под нос какой-то листок. — Это что такое?!

Пробежавшись взглядом по строчкам, я мысленно присвистнула. Бюрократическая машина могла работать очень быстро в некоторых случаях!

— Почему от меня требуют объяснить, куда исчезло финансирование, выделенное на ваши, с позволения сказать, курсы?!

Я невинно пожала плечами и ответила правду.

— Я не знаю, Сергей Федорович.

— Вы не можете не знать! Это ваши курсы!

Листок был подписан начальником какого-то отдела в министерстве образования. Не бог весть какая шишка, но начало было положено.

— Что вы натворили, Ольга Павловна?

— Я?! — удивилась я без грамма притворства. — Ничего, кроме того, что выполнила работу канцелярии.

— А? — переспросил он и заморгал. — Что вы имеете в виду?

— Тридцать два заявления девушек, на которые не были получены ответы. Я имею в виду их. Я написала и разослала будущим слушательницам письма.

— Пи-и-и-исьма? — взревел он так, словно речь шла о государственном преступлении. — Вы не имели никакого права писать от имени моего Университета!

— Я указала, что я преподавательница женских курсов, — скромно потупила я взгляд, уставившись в пол.

Выражение лица Лебедева одновременно пугало и вызывало улыбку. Боюсь, если я усмехнусь, ему откажут последние крохи самоконтроля.

— И потом, — добавила я еще тише, — вы сами, Сергей Федорович, предложили, чтобы подготовку и рассылку писем взяла на себя я.

— Когда-а-а-а? — на той же ноте проревел он. — Это невозможно!

— Когда я пришла к вам с жалобой на работу канцелярии.

Он открыл рот, шумно глотнул воздуха и подавился следующими словами. В его взгляде я увидела понимание, но он поджал губы и покачал головой.

— Я не то имел в виду! — огрызнулся он, но уже не так бойко, как повышал голос в начале «беседы». — Вы неверно истолковали мои слова, Ольга Павловна! — но перерыв был недолгим, и Лебедев вновь бросился в атаку.

Конечно, как удобно переложить ответственность на меня! Я не так поняла, я не так истолковала...

— Я предложил вам только написать ответы, а не рассылать их!

Что?!

Теперь уже слова закончились у меня — из-за беспринципности и наглости Лебедева. Кого из нас двоих он пытался обмануть? И он, и я прекрасно помнили, как было на самом деле.

— За такое самоуправство полагается взыскание, Ольга Павловна.

— С моей стороны не было никакого самоуправства, Сергей Федорович.

Наши взгляды схлестнулись, и он отвернулся первым. Я по глазам прочитала, что он знал, что я была права. Знал и продолжал нести эту чушь мне прямо в лицо.

— Я мог бы вас уволить, — пропел он ласково, заметно успокоившись.

Даже лицо почти приобрело нормальный оттенок, и ушла жуткая краснота.

— Но я ограничусь публичным выговором и удержанием оклада за месяц.

Острая несправедливость взыграла во мне, и я не стерпела. Знала, что Лебедев только этого и добивался, знала, что мои эмоции его порадуют, но промолчать было выше моих сил.

— Вы же лжете. Вы прекрасно помните, что сказали мне. С издевкой предложили подготовить и разослать письма, — я попыталась поймать его взгляд.

Я говорила тихо, чтобы не позволить ему услышать, как дрожал мой голос. Обида клокотала в горле, и с трудом я сглатывала ее раз за разом, чувствуя, как по рукам и плечам прокатывается волна горячей ненависти.

— А вы попробуйте докажите, — бросил он с мерзкой ухмылкой. — Слово профессора и председателя совета при Университете против вашего, — он скривился, — истеричной дамочки с провалами в памяти.

В ушах у меня зазвенело, и я прижала к животу руки, подавляя тошноту.

— На вашем месте я был бы благодарен за то, что получилось отделаться удержанием зарплаты и выговором, Ольга Павловна, — бархатным голосом сказал он напоследок, улыбнулся мне и медленно удалился по коридору.

Я осталась на месте, и мне казалось, на меня только что вылили ушат помоев. Я злилась так сильно, что кожа на ладонях и запястьях пошла красными пятнами. В ушах продолжался какой-то гул, я словно утратила способность связно мыслить, и потребовалось несколько минут, прежде чем я пришла в себя.

Лебедев к тому моменту скрылся за поворотом, и в коридоре я была совсем одна.

На деревянных ногах я вернулась в аудиторию и кое-как закончила лекцию. Руки тряслись, я не могла толком удержать мел, а о том, чтобы чертить на доске, и речи не шло.

Казалось бы, за прошедшее время я могла привыкнуть к таким, как Лебедев.

И я привыкла.

Но Сергей Федорович сегодня умудрился задеть меня так, как ни у кого уже давно не получалось. Вывел из равновесия, выбил почву из-под ног...

После окончания лекции на по-прежнему негнущихся ногах я дошла до огромного холла перед главным входом. В него попадали студенты, переступив порог. В него вели коридоры. Из него на второй этаж уходили лестницы.

И в нем же на видное место вешали провинившихся. Чаще всего на доске оказывались инициалы студентов. Крайне редко — преподавателей.

Глава 6.1

Рука дернулась отвесить зарвавшемуся щенку пощечину, но я сдержалась. Довольно для одного дня того, что мои эмоции увидел Лебедев.

— Выбирайте выражения, Алексей Львович, — вскинув бровь, холодно произнесла я. — Чтобы потом отцу не приходилось за вас краснеть и приносить извинения.

Юноша вздрогнул и отшатнулся, словно я и впрямь его ударила. Он прищурил глаза, его ноздри раздувались от гнева, который он не мог контролировать и сдерживать.

— Вы... — прошипел, — вы...

— Ольга Павловна, у вас все хорошо?

От оскорбления, что готовилось сорваться с уст Оболенского-младшего, его спас вовремя подоспевший доцент Белкин. Перед профессором-мужчиной мальчишка уже был не столь дерзок и не посмел открыто грубить.

— Целая армия поклонников у вас, Ольга Павловна, — юноша притворно покачал головой и цокнул языком, — жаль, с преподаванием дела не так ладятся.

Он говорил намеренно тихо, чтобы не услышал Белкин, остановившийся в нескольких шагах от нас.

— Подите прочь, — брезгливо процедила я, смерив Оболенского-младшего взглядом. — Мне стыдно за вас.

Договорив, я повернулась к нему спиной и все внимание сосредоточила на Алексее Николаевиче.

— Все хорошо, Ольга Павловна? — повторил он.

Над затылком я все еще слышала недовольное пыхтение заносчивого мальчишки, но заставила себя кивнуть.

— Да, Алексей Николаевич.

Нарочито громко фыркнув, Оболенский-младший стремительно отошел, и мы остались вдвоем. Белкин бросил быстрый взгляд на доску, на которой красовалось мое имя, и вновь посмотрел на меня.

— За что он так с вами, Ольга Павловна? — спросил, подразумевая, очевидно, Лебедева.

— Издержки профессии, Алексей Николаевич, — я уклонилась от ответа.

Не хотела об этом говорить.

— А я искал вас в аудитории, — чуть смущенно признался он и нервным движением потер очки. — Но не нашел. Зато увидел на доске таблицу...

— Ох, я совсем забыла ее стереть. Очень суматошный выдался день.

— Очень хорошо, что забыли! — он оживился. — Признаться, я был поражен. Никогда прежде не встречал такую форму изложения материала.

— Да? — я повела плечами, притворившись, что удивлена. — Это очень удобно и наглядно, сразу видны отличия и схожести.

— Да-да, — воодушевленно закивал он, теребя манжеты сюртука. — Вот и я сразу же это отметил, с первого взгляда. Блестящая идея, Ольга Павловна!

Я почувствовала, как щеки тронул легкий румянец, а Белкин посмотрел на меня с затаенной надеждой.

— Быть может... если это не покажется вам слишком наглым, и у вас есть время... быть может, я мог бы пригласить вас на чашку чая, а вы бы поподробнее рассказали о новом методе? Вернее сказать, вы можете говорить, о чем желаете... я бы просто выпил с вами чая...

Под конец я испытала к нему острую жалость: он едва не начал заикаться и выглядел очень, очень смущенным. По правде, настроения пить чай не было совершенно. Перед глазами стояли строки моего выговора, в ушах звучали ядовитые слова Лебедева, но...

Доцент Белкин был единственной душой в стенах Университета, с кем я могла поговорить.

Поэтому я согласилась, кивнув, и мягко дотронулась ладонью в перчатке до его локтя.

— Конечно, Алексей Николаевич. С удовольствием.

Он просиял, и я умилилась.

Белкин отвел меня в чайную рядом со зданием Университета. Обеденный час уже закончился, студенты разошлись после лекций, и за столиками кроме нас едва набралось десять человек. Мы поговорили немного о преподавании, я поделилась с ним, в чем заключается сравнительный подход к изучению истории и юриспруденции, а потом я больше слушала Алексея Николаевича и задавала вопросы, чем рассказывала о себе, ведь это была очень и очень шаткая почва.

Так я узнала, что доцент Белкин был из семьи, далекой от академических успехов, и всего, что имел, добился своим трудом. После реального училища несколько лет он трудился на трех работах, чтобы помогать родителям и накопить на гимназию. Затем точно так же работал перед поступлением в университет, а путь до профессора занял у него в общей сложности пятнадцать лет.

— И вот мне сорок, а я по-прежнему не женат, — печально закончил он свой рассказ.

И мне пришлось срочно переводить беседу в другое русло, потому что мы вновь ступили на опасную почву.

Как настоящий джентльмен, Белкин вызвался сопроводить меня до дома.

Уже прощаясь с ним возле подъезда, я подняла взгляд на окна своей квартиры и увидела Настасью, которая подглядывала за нами без всякого стеснения. Когда я поднялась на этаж, кухарка уже встречала меня в дверях.

— С кем вы там любезничали, барыня? — спросила она еще до того, как сняла с меня накидку и шаль.

— Не твоего ума дело, — отрезала я строго.

— Гол как сокол, — но Настасью так легко было не пронять. — Пальтишко плюгавенькое, с чужого плеча, обувка тоже бедненькая. От таких добра не жди!

Я закатила глаза, проходя в гостиную.

— Ты бы лучше в печь смотрела, Настасья, а не в окна, — бросила я через плечо.

— А я и туда, и туда, — бодро отозвалась она, ступая за мной. — А таких мужичков мы знаем, видали немало! Присосется как клещ поганый, потом не оторвешь!

— Замолчи, Настасья, — уже рассерженнее произнесла я. — Доцент Белкин — милейший, безобиднейший человек.

— Ага-ага, — хмыкнула она. — И без гроша за душой.

В который раз я махнула на ее причитания рукой и ушла в кабинет. Нужно было готовиться к занятиям и лекциям.

На следующий день в Университете меня встретила вся та же запись о выговоре. Обычно их стирали спустя сутки, но мой случай был особым. Сергей Федорович упивался своей подлостью и местью.

Я прошла мимо доски, как мимо пустого места, пообещав себе, что она больше не сможет поколебать мое спокойствие.

А вот в аудитории меня ждал гораздо более приятный сюрприз. Две новых ученицы! И так быстро, я и надеяться не могла! Девушки оказались подругами. Они поведали, как сильно обрадовались, получив мое письмо, и сразу же поспешили на занятия.