Сирена разрывала ночную тишину, как лезвие. Красно-синие отблески — ядовитая пульсация — отражались в лужах, на потрескавшемся асфальте, на искорёженной машине. Воздух пах бензином, металлом и холодом — удушливой смесью, свойственной только таким местам.
Артём Корн стоял, сунув руки в карманы старой, протёртой куртки, и смотрел на вмятую переднюю часть автомобиля. Фары всё ещё горели, но свет уже дрожал — будто машина дышала в последний раз, выпуская последние порции пара, похожие на болезненные вздохи. На лобовом стекле зияла трещина, напоминающая паутину.
— Подушка не сработала, — глухо сказал один из техников, наклоняясь внутрь салона. Его голос был приглушённым, официальным.
— Проводка замкнула после удара, — ответил другой. — Тут часто аварии. Деревья крепкие, не она первая сюда влетает.
Артём молчал. Вокруг слышались голоса, короткие команды, щелчки фотоаппаратов. Каждый щелчок казался не регистрацией факта, а ударом по его собственному немому вопросу.
Сзади кто-то сказал тихо, но достаточно громко, чтобы услышали все:
— Странно, да? Говорили, у неё реакция звериная.
— Может, просто не успела, — ответил другой. — Или… не захотела.
В наступившей тишине этот намёк повис тяжело и липко, как копоть. Несколько человек переглянулись. Никто не спорил, никто не защищал.
Евгения Раин была хорошим следователем, но не любимым. Слишком прямолинейная, слишком жёсткая, слишком своя. Она никогда не ждала помощи, всегда брала то, что ей нужно, и это раздражало. Даже сейчас, когда её тело вытаскивали из металла, в голосах звучало не горе — а непонимание, будто никто не знал, как реагировать на исчезновение такой силы.
Павел Тарин стоял чуть поодаль, опершись о капот служебной машины. Лицо спокойное, но пальцы на сигарете дрожали. Эта мелкая, выдающаяся нервозность была единственным, что нарушало его обычную идеальную собранность.
— Всё оформить, — бросил он коротко. — Доклад к утру.
— Что писать? — спросил Николай Остапов, поднимаясь.
— То, что видим. Авария. Несчастный случай.
Артём медленно поднял взгляд. Слова Тарина прозвучали как приговор, окончательный и не подлежащий обсуждению. Ускользающая, как вода, правда была запечатана в папку с грифом 'Несчастный случай'.
Слишком просто. Слишком удобно.
На миг ему показалось, будто в отражении фар — не стекло, а глаза. Упрямые, внимательные, с той холодной решимостью, что всегда жила в Евгении. Глаза, которые видели нечто большее, чем просто измятый металл.
Кто-то хлопнул дверцей. Металл дрогнул.
— Увозите тело в морг, — тихо сказал дежурный.
Грузовик тронулся, мигнул красным огнём и скрылся за поворотом.
Ночь снова стала тихой. Только ветер шелестел по обочине, будто пытался что-то сказать, принести весть.
Артём остался стоять ещё минуту. Его кулаки, засунутые в карманы, были сжаты до белых костяшек. И не заметил, как впервые за много лет у него дрогнули пальцы. Это было не от холода.