Выжить после апокалипсиса

Глава 1.

Глава 1

После Крушения мир стал пахнуть железом и дождём. Даже когда небо было сухим, воздух всё равно нёс в себе ржавчину — как будто весь город был огромной, медленно остывающей деталью, которую забыли вынуть из печи. Солнце тут почти никогда не показывалось прямо: свет просачивался сквозь матовую завесу облаков и пепельной пыли, как вода — через марлю. Днём стояла ровная, бесцветная ясность; ночью звёзды глядели издалека, редкие, дрожащие, словно им приходилось пробираться сюда через чужую войну.

Город, в котором жила Мира, не был окончательно мёртв. Он дышал — тяжело, глухо, но дышал. Полуобрушенные фасады, когда-то стеклянные, теперь закрывались листами пластика и старым шифером; лестницы шли в никуда; на крышах, где прежде висели сады, торчали короткие, как стёртые зубцы, огрызки антенн. По вечерам включались остатки неона — не для рекламы, а как маяки на перекрёстках, чтобы не разбивались экипажи и тележки: «ВОДА», «ТОПЛИВО», «ЧИСТКА ФИЛЬТРОВ». На перекладинах между домами висели верёвки с бельём и рыбацкими сетями: люди сушили всё, что спасали после ночных ливней. В глубине кварталов стояли генераторы — тяжёлые, тёмные, шумные, пахнущие горелым маслом и кислой пылью. Их берегли, как сердце: без них не работали насосы и фильтры, а без воды здесь не выжить.

Власть жила чуть выше — географически и буквально. На холме, где раньше был университет, теперь «Администрация»: серо-белые коробки, стекло, которое умели менять на бронированные шторы; квадрат надвратной площади, по периметру — чёрные машины с гудящими бортами. Администрация собирала налог — не только деньгами, но и зерном, временем, людьми. Людей облагали особенно охотно: на арку у ворот вывели новый закон — на слегка шершавых листах пластика, крупными буквами: «Рабочее время — ресурс общего блага». На языке города это значило: «Должен — придёшь и отработаешь». С городских высот — стеклянных лоджий и крыш с живыми перилами — спускались женщины в ровных плащах и мужчины в одинаковых, будто сокративших в себе все цвета, костюмах. Они умели не смотреть вниз. Они жили, как короли неба, а внизу люди привыкли к слову «надо».

Мира знала это всё не по рассказам. Она ходила через город каждый день. Утром — в монастырь на холме, вечером — обратно к своему дому на окраине. Дом — это громко сказано: два помещения, печь, стол, узкая кровать, сундук у стены. Сундук — главное. В нём лежали документы с печатями и обожжёнными углами: свидетельство о наследстве, выданное ей по праву женской линии. Земля. Кусок плодородной земли, отмеченной на старой карте зелёным прямоугольником на кромке высохшей поймы. В мире, где большинство почв стали камнем и соляной коркой, такие прямоугольники называли оазисами — и за них могли убить.

Мира почти не помнила отца. Его фотографии не было; была только фраза, которую мать повторяла, когда Мира лезла на карниз, чтобы дотянуться до книги, до небес, до чего-то: «Вся в отца — упрямая и лёгкая на ногу». Мать ушла тихо — как свеча, когда кончается воск: лёгкая лихорадка, непонятный кашель, чай с травами, шёпот «ничего, детка» и пустота. После матери остались две вещи — тонкая серебряная цепочка (Мира её не носила: слишком резало кожу памятью) и бумага о земле. Бумагу мать не успела оформить до конца. Мира исправляла это сёстрами-писцами.

Монастырь стоял на опоре старого мира, как птица на тонкой ветке: на верху холма, за стенами, обложенными светлым камнем, поверх которого не держалась копоть. Внутри — холодные коридоры, вымытые до шероховатости, белые створки, лавки с выбеленными спинками. И библиотека — огромная, как молчание. Там хранили не только священные тексты; там держали всё, что имело шанс пригодиться. Учебники по агрономии, старые «домострои», брошюры про колодцы и выгребные поля, таблицы с нормами посева, рукописные сборники из местных деревень — «как у нас лечить занозы и прорезы», «как варить клей из костей», «как сушить коренья». Вся эта разномастная наука пахла пылью, мышами и теплением масла в лампах.

Миру при монастыре любили по-разному. Сёстры-лекарки — за быстроту руки и память на прописи; сёстры-певчие — за голос, который у неё был удивительно гибкий, будто в нём жила тёплая струна. Сёстры-экономки — не любили, потому что она задавала много вопросов и всегда хотела больше: больше масла на переплёт («иначе рассыплется!»), больше времени на переписку («я успею помочь на кухне после захода!»), больше страниц («это про хранение корнеплодов, вы понимаете?»). Девушки из ученической комнаты то завидовали, то боялись подходить: Мира могла и улыбнуться, и ответить язвительно, если кто-то лез в её тетрадь без спроса. Она научилась держать лицо — не холодное и не пустое, а ровное. Внутри у неё кипело — гнев на тех, кто высоко, тоска по тому, чего она не видела никогда (синее небо, светлые простыни, запах пшеницы летом), и упрямое желание: «у меня будет дом».

Она конспектировала всё. Её тетрадь — серая, с голыми краями, перешитая три раза и прошитая теперь красной нитью — была почти такой же дорогой, как документ на землю. На первых листах — таблицы севооборота, где были спрятаны чужие судьбы: «бобы после злаков», «редька после бобов», «люпин — почву лечит». Дальше — «вода: отстаивание, фильтр из песка и угля», «печи: как сушить корнеплод и кости», «семена: как будить и как заставить их спать». Она записывала даже голос: «не торопись», «руки — как на песке», «ждать — это тоже действие». Иногда между строк прорывались не рецепты, а просьбы: «Боже мира, дай мне силы не попросить лишнего», «мама, ты бы смеялась, если бы увидела, как я ругаюсь на муку». Такие страницы она не показывала никому.

Учёба в монастыре была резонной и жёсткой. Утренние работы — сторожка у ворот, кухня, склады; потом — час теории (сестра-агроном объясняла, чем чернозём отличается от пылеватого суглинка, и почему солончак — враг корней); затем — практики: как править лопату, как вязать ручку к ведру, как поднимать обруч на бочку так, чтобы пальцы остались целыми; в полдень — чтение в библиотеке; вечером — записи; перед сном — молитва, короткая, как дыхание. Эта молитва была не столько о Боге, сколько о выдержке: «Сегодня я сделал, сколько мог. Завтра — ещё немного». Мира произносила её так, будто давала сама себе слово.

Глава 2.

Глава 2

Перед дорогой нужно не только собирать вещи — нужно собирать себя. На рассвете Мира поняла, что именно этим и займётся сегодня: сверит в голове узлы, проверит в душе швы, разложит по полочкам страхи, как банки с заготовками. В окна кельи стучал не дождь — крупная влажная пыль. Небо снова было свинцовым, и тонкий свет от лампы делал стены чуть теплее, чем они того заслуживали.

Она поднялась до звона — не церковного, а хозяйского: где-то внизу щёлкнул затвор кладовой, в коридоре сработал таймер керосиновой ленты, на кухне просвистела вода в чайнике. Мира умылась холодом, заплела волосы плотнее, чем обычно, и натянула поверх грубой рубахи шаль, которую когда-то носила мать по праздникам: простая, но сытная на вид, будто из ткани, умеющей не промокать.

В библиотеку она вошла первой. Там всегда так: кто раньше пришёл — тот и выбирает стол ближе к лампе, тот и дышит пылью до того, как её взбаламутят чужие шаги. На верхней полке — «Агрономия для местностей с суховеями», на нижней — «Колодцы и коллекторы: устройство и уход», между ними — «Травник» с поправками местных сестёр. Она сняла все три и потащила на свой стол, как дрова.

Сестра-агроном подошла бесшумно, как ветер, который умеет обходить углы. Женщина была высокая, с ладонями, что умели держать землю, не мять. В короткой, деловой фразе было больше тепла, чем в чужих объятиях:
— Забирай выписки. То, что выделила жёлтым, — тебе в дорогу. Остальное — вернёшь, когда поставишь первый валок.

Жёлтым были отмечены самые важные вещи: «валки поперёк ската», «не жалей травы на мульчу», «бобы — дружба для почвы», «соль — враг всего живого в корне», «копай колодец не там, где красиво, а там, где стрелка в ладони тянет». Между строк сестра подписала от руки: «Ждать — действие. Не путай с бездействием».

— Я умею ждать, — сказала Мира, и сама удивилась: в голосе не было обиды этой юности, в нём была уверенная тишина.

Сестра кивнула, вытащила откуда-то с пояса узкую коробочку. Внутри лежали четыре семечка — тёмно-коричневых, гладких, как хорошо выструганные бусины.
— Фасоль старого сорта. Добывали по зерну, берегли хуже золота. Посадишь по две на лунку. Не жадничай и не молись на них как на чудо. Смотри в землю. Поняла?
— Поняла, — сказала Мира. И зрачки у неё стали шире: в руках лежала не фасоль, а возможность.

Утро в монастыре всегда расписывалось, как партитура. После библиотеки — короткая молитва, потом — кухня. Запахи здесь изменились со времён Крушения: вместо сливочного и хлебного — дым, кислые травы, печёная репа. Сёстры шептались ложками, а не словами. Повариха, которая считалась суровой, грянула на Миру:
— Ты что там опять переписывала? Переводчица из пыли?
— Из пыли растёт хлеб, — ответила Мира и улыбнулась так, что даже повариха щёлкнула языком без злости:
— Язык — острый нож. Смотри не порежь хлеб.

Она порезала — но не хлеб, а лук; глаза сами вылили своё положенное на кухне. Смех родился оттуда же: сестра Эгла, заново высокий и сухой колос, насыпала в ладонь соли, как будто делала вид, что читает молитву.
— В Администрации не спорь. Спор — роскошь.
— Я умею быть бедной, — отозвалась Мира.

Перед выходом ей дали маленький «набор Миры»: узкий свёрток бинтов, пузырёк с настоем полыни (от дурной воды), серебряную иглу (если понадобится зашить не ткань), кусочек мыла, сушёную лепёшку с маком. Сестра-писарь вручила тонкую бумагу с печатями — те самые формы: «межа, форма три, бирка на колодец».
— Не бойся их печатей, — сказала она, — в них нет ни Бога, ни диавола. Там — люди. А людям нужны слова. Ты умеешь.

Монастырские ворота были такими белыми, что на их фоне всё казалось грязнее. Мира вышла на свет неба, который тоже был белым, как полотно, обмазанное пеплом. На холме под ногами только что прошла телега — мокрая земля дышала глубокими следами. Внизу, по дороге к городу, уже шла очередь к цистерне: как всегда, порядок немного громче справедливости.

Путь в Администрацию она знала, но сегодня каждая деталь казалась ярче — как бывает в день решения. В арке висел новый плакат: «Семя — ресурс общего блага. Продажа без учёта — штраф и изъятие». Кто-то карандашом приписал внизу: «А голод — чьё благо?» Плакат уже пытались стереть, но грифель держался крепче бумаги.

У «приёмной» пахло мокрой тканью и старым чернилами. Люди сидели ровно: больно — но терпимо. У стены — доска объявлений. Большими буквами: «Городу нужны: мастера по фильтрам, учителя счёта, женщины с опытом лён/конопля, мужчины с опытом ковки. Ищущим выезд: оформляйте «узел дома»». Ниже — список имён. Эти имена Мира уже читала вчера, но сегодня они звучали как имена будущего: «Коваль Пётр — кузнец», «Вера и Вита — прялка/ткачество», «Марфа (вдова) — хлеб/дети (2)», «Степан — рыбак (без лодки)». Она коснулась пальцем бумаг — не для суеверия, для решения: «их позову».

Внутри её встретила та же женщина в сером, что и накануне. Фигура точная, волосы в пучке, руки — сухие и быстро-умные.
— Вы снова?
— Я — довожу.
— Документы?
— Межа, форма три, заявление на бирку, номер выездной заявки.
— Хорошо. По воде — отметка завтра, инженер занят. По межеванию — сегодня. По людям — выездной номер действует десять дней. Опоздаете — займут другие.
— Не опоздаю.

Слова были простые, но в них было это новое «я»: не дерзость, не просьба — ответственность. Женщина чуть замешкалась, потом придвинула к себе следующее заявление и негромко сказала — почти не ей, а пространству:
— Когда-то мы тут выдавали разрешения на охоту за рекламными щитами. Теперь — на воду и семена. Мир, кажется, выжил.
— Мир выживает, когда женщины перестают молчать, — ответила Мира и впервые позволила себе не держать уголки губ внизу.

Землеустроитель оказался не таким, как рисовала фантазия: не сухарь, не слепой винтик. Невысокий, с лёгкой сутулостью, но с глазами, которые знали линии лучше людей. На столе у него лежали карты — бумажные, с обновлёнными отметками, и сверху — прозрачные пластины с тонкими сетками. Он слушал, как слушают землю — без комментариев, не перебивая.
— Ваша межа по матери была проведена до Крушения, — сказал он, подвигая карту. — Мы уточняем по современным ключам. Ключ — здесь, — он коснулся скрещивающихся тонких линий, — выезд завтра в семь. Возьмите чулм — «ведьмину стрелку». Это палка с иглой и пузырьком. Если она тянет — копать.
— У меня нет «стрелки».
— На складе у насосной. Скажите, что от меня. Мы бережём такие вещи не меньше, чем вашу бумагу.

Глава 3.

Глава 3

Земля и начало

Солнце только поднималось, когда Мира и её спутники остановились на краю долины. За их плечами была дорога, монастырские стены и бесконечные сомнения. Впереди — новая жизнь.

Перед глазами открывалось наследство: кусок земли, который в книгах называли «плодородным», но теперь он был скорее раненым. Местами почва чернела и блестела, словно после пожара. На других участках трава упрямо пробивалась, зелёная и сочная, как напоминание: жизнь ещё держится. На востоке тянулся лес, редкий, но живой. Там можно было найти орехи, дикое яблоко, вишню. На западе переливалась река — мутная, с корягами, но живая.

Мира глубоко вдохнула, и её сердце сжалось. Всё это теперь её. И именно ей решать, будет ли здесь дом или пустошь.

— Ну что ж, — тихо сказала она, — добро пожаловать домой.

---

Дом, что достался вместе с землёй, выглядел жалко. Сруб с перекошенной крышей, дверь, едва державшаяся на петлях, окна заколочены. Но внутри пахло когда-то затухшим очагом. Не смертью, не запустением — а тем, что здесь когда-то жили.

— Жить можно, — сказал кузнец, обходя дом кругом. — Камень держится. Крышу я подниму.

Фермерша молча кивнула. Она уже смотрела на землю вокруг, прикидывала, где можно будет вспахать, а где придётся оставить под пастбище.

Мира чувствовала — именно сейчас ей нужно взять слово. И она взяла.

— Мы начнём отсюда. Дом починим. Речку расчистим. Огород посадим. И сад — из леса. Яблони, орехи, вишню — всё пересадим сюда. У нас мало людей, мало сил. Но у нас есть главное — мы вместе.

---

Работа закипела. Подростки смеялись, вытаскивая балки из поваленной стены, таскали воду из реки. Кузнец рубил новые доски для крыши. Фермерша с дочерью выметали труху и пыль из комнат.

Мира же достала тетрадь — ту самую, что вела ещё в монастыре, делая заметки по старым книгам. На коленях она рисовала планы: поля, запруду на реке, коптильню, сараи.

«Если построить хлев здесь — к реке ближе. Козу или овцу — рядом, чтобы слышать. Огород — на южной стороне. Река — для рыбы. Лес — для сада. Дом — для людей. Но дом держится не на стенах. Дом держится на нас».

---

К вечеру они уже развели костёр. В котле кипела первая похлёбка — горьковатые яблоки, коренья и орехи. Подростки вернулись с рыбой. Маленькой, костлявой, но живой.

— Соли бы… — вздохнула фермерша.

— Соль купим в городе, — твёрдо ответила Мира. — Завтра. Я составлю список. Семена, соль, верёвки, иглы, топоры. Всё по порядку.

Она писала в тетради крупно и уверенно. Каждое слово было обещанием.

---

Ночь выдалась тёмной. Небо казалось чужим: синим, с зелёными разводами, словно на нём остались следы старой катастрофы. Звёзды горели ярко и холодно.

Мира вышла на улицу, обняла плечи руками и шепнула:

— Я смогу. Ради родителей. Ради нас. Ради этой земли.

Ветер принёс запах сырой земли и дыма. И впервые Мира почувствовала: у неё есть дом. Пусть ещё слабый, полуразрушенный — но дом.

---

Утро началось с крика кузнеца:
— Крыша держится!

Деревянные балки встали на место, подростки радостно подпрыгнули. Фермерша с дочерью расстелили первый ковёр у очага.

Мира снова собрала всех у костра.

— Сегодня первый день. Кузнец — крыша. Подростки — огород. Фермерша — к реке, будем делать запруду. Я поеду в город. Куплю соль, семена и всё, что сможем себе позволить.

— Деньги-то есть? — осторожно спросила фермерша.

Мира достала из сумки кожаный кошель. Там было немного серебра и золота — родители оставили в наследство.

— Хватит. Но тратить будем с умом.

---

Дорога в город была тяжёлой. Каменные плиты старого тракта давно раскрошились. Лошади не было, шли пешком. Подростки тащили тележку.

По пути им встретились другие семьи. Кто-то вёз мешки с зерном, кто-то — поросят, пойманных в лесу. Кто-то просто шёл, с надеждой найти лучшее место.

Мира смотрела на них и думала: «Мы все одинаковые. Мы ищем дом. Мы ищем жизнь».

---

Город встретил шумом и пылью. Узкие улочки были забиты людьми. Женщины в богатых одеждах выводили мужчин, словно трофеи. Ремесленники кричали, предлагая товар. Бедняки сидели у стен, протягивая руки.

Мира чувствовала — сердце её колотится. В монастыре учили держать лицо. И она держала.

— Я пришла зарегистрировать землю, — сказала она писарю у ворот канцелярии. — Мира Лемар.

Слова прозвучали уверенно, хотя внутри всё дрожало.

---

Вечером, вернувшись домой с мешками соли, семян и игл, Мира собрала всех.

— Мы сделали первый шаг. Дом у нас есть. Семена у нас есть. Земля у нас есть. Теперь — работать. Вместе.

Подростки кивнули. Фермерша с дочерью улыбнулись. Кузнец поднял кружку:

— За наш дом.

И впервые в этом доме раздался смех.

Утро началось с гомона — подростки носились вокруг дома, споря, кто будет первым тащить мешки, кузнец ворчал, что телега разваливается на глазах, а фермерша пыталась всех построить в очередь, чтобы не забыть ничего важного. Мира сидела у очага с раскрытой тетрадью и выводила углём список.

— Соль. Семена — рожь, ячмень, горох. Лук, чеснок, морковь… — бормотала она вслух, загибая пальцы. — Из скотины: поросята, коза или овца, курицы. Ткань для одежды. Инструменты — плуги, мотыги, топоры. Свечи и масло для ламп. И… лекарства. — Она задумалась. — Нужно найти лекаря. Хотя бы травника, заключить договор, чтобы наведывался.

Кузнец хмыкнул, поправляя сбрую на лошади:
— Лекаря? Тут за визит дерут три шкуры.

— Зато без него люди мрут, — жёстко ответила Мира. — Я не позволю. Лучше заключить договор сейчас, пока мы не отдалились от города.

Фермерша одобрительно кивнула.
— Верно говоришь. Детей лечить надо, да и работать все будут до изнеможения. Болезнь — хуже волка.

Подростки тем временем спорили, кто поедет.
— Я хочу в город! — кричал один.
— И я! — вторил другой.