Я должна выжить

Земля уходит из-под ноги, и мир опрокидывается.

Я падаю на спину. Качусь по обледеневшим ступеням. Боль. Острая, колющая, впивается в поясницу. Воздух вышиблен из легких. Только свист в ушах. Перекатываюсь на бок. Поджимаю колени. Медленно, со стоном, встаю. Ноги подкашиваются. Снег мокрый, коварный, скользкий.

Сбрасываю шлепки. Босиком к калитке. Ледяная корка жжет ступни. Сзади — шаги. Тяжелые, мерные. Он идет за мной.

Выбегаю на улицу. Темнота. Густая, слепая, всепоглощающая. Куда бежать? Не знаю. Где искать помощи? Не знаю.

— Не уйдёшь! — его крик раскалывает тишину деревни. — Лучше вернись!

Я не дура. Не вернусь к тому, кто хочет меня убить.

Делаю шаг к дому соседки. Ноги деревенеют. Тело коченеет. Минус тридцать. Мороз сжимает горло. Бреду по сугробу. Снег обжигает кожу. Перешла дорогу. Белая дверь Марьи Петровны — призрачное пятно в темноте. Спасение.

Дверь заперта. Стучу кулаком.

— Я тебя вижу, дрянь!

Оборачиваюсь. В темноте тлеет красный уголек его сигареты. Он хромает. Приближается.

Делать нечего. Хватаюсь за забор. Дерево впивается в ладони. Подпрыгиваю. Цепляюсь. Тянусь. Ногти ломаются о шершавые доски. В пальцы впиваются занозы — острое, живое жжение.

Последний рывок — и я наверху. Кубарем скатываюсь во двор, навстречу колючему снегу.

Подбегаю к двери. Стучу. Руки — два ледышка. Удары по дереву глухие, бессильные. Подхожу к окну, бью в стекло костяшками пальцев. Внутри вспыхивает свет. Возвращаюсь к двери.

— Кто там? — раздраженный, сонный голос.

— Это я, Аня! — голос срывается, в нем слышен испуг. — Впустите, ради Бога!

Лязг железного засова. Дверь приоткрывается, и в щели видно испуганное лицо Марьи Петровны.

— Анечка? Что случилось?

— Он хочет меня убить… — выдыхаю я.

В тот же миг — удар в уличную дверь.

Врываюсь в дом. Марья с силой захлопывает дверь, щелкает засов. Я прислоняюсь спиной к печке. Тепло обжигает онемевшую спину. На полу за собой вижу кровавые следы от босых ног.

Марья уже звонит. Трубку подняли.

— Полицию! Деревня Первомайская, дом 12 по Центральной! Скорее! — она замолкает, слушает. Глаза ее расширяются. — Что значит «замело»? Через тридцать минут? Да он за это время нас на кусочки порвет!

Если они не успеют, он выбьет дверь. Мы — две женщины против одного безумца. Он убьет нас. Легко. И сбежит. Город рядом.

— Расскажи, что случилось? — Марья наливает чай. Рука ее дрожит. Протягивает мне кружку.

Делаю глоток. Кипяток обжигает губы, но пальцы все равно не чувствуют тепла. Держу кружку обеими руками, как дитя.

— Сама не понимаю… — голос срывается, по щекам текут предательские слезы. — Все было хорошо. А потом… его как подменили. Набросился. Душил… Кричал, что я ведьма, что я его околдовала…

— Постой, постой. Какой мужчина? Ты же одна живешь!

— Из интернета… Осенью познакомились. Приехал сегодня утром. Был идеальным джентльменом, до самого вечера…

Новый удар. На этот раз в дверь дома. Я вздрагиваю, чай расплескивается.

— Выходи, тварь! — кричит он.

Марья Петровна подходит к печке, хватает массивную клюку. Я срываюсь с места, беру со стола длинный нож для хлеба. Рука сжимает рукоятку. Готова на все, чтобы выжить.

— Он пьяный? — шепчет соседка, прижимаясь ко мне плечом.

— Нет. От него не пахло. У меня в доме и спиртного-то нет.

— Значит, наркоман. Или просто псих. Говорила я, ваш интернет — до добра не доведет! И на кой черт ты его пригласила?

— Я не приглашала! Он сам приехал. Сюрприз, сказал…

— Скорее бы уже… — она смотрит на часы.

Удары в дверь учащаются. Он орет, матом пересыпая угрозы. Сейчас выбьет окно. Сейчас будет здесь.

— Может, соседям позвоним? — мой голос — слабый шепот, последняя надежда.

— А кому? — Марья разводит руками. Ее лицо серое от безнадежности. — В деревне одни старики. Кто пойдет? Только разозлят его еще сильнее.

Мы замираем. Прислушиваемся. За окном — шаги. По снегу. Тяжелые, неспешные. И вот его лицо. Прилипшее к стеклу. Взъерошенные волосы, звериный оскал. Глаза пустые, как у мертвой рыбы.

— Я тебя достану, — говорит он противным голосом. — Ты мне за ногу ответишь.

Он бьет кулаком в окно. Пластик глухо стонет. А я смотрю на него и проваливаюсь в тот ужас.

Воспоминание накатывает, как лавина:

Постель. Его руки вдруг сжимают мое горло. Ни слова. Тишина, прерванная хрипом. Я дергаюсь, бьюсь, но он слишком силен.

Комната плывет. В глазах темнеет. Поворачиваю голову — на тумбочке блеснули ножницы. Хватаю. Втыкаю в его бедро. Глухой, мокрый звук.

Он кричит. Рев раненого зверя. Руки разжимаются. Он падает с кровати, держась за ногу.

Я хватаю воздух, как рыба, выброшенная на берег. Сползаю на пол. Ползу. Он хватает меня за лодыжку. Падаю. Отбиваюсь свободной ногой. Он орет. Отпускает.

Поднимаюсь. Натягиваю шлёпки и выбегаю...

Реальность врывается обратно:

Я смотрю на пластиковое окно и молюсь. Молюсь, как никогда в жизни.

На стекле остаются красные пятна. Он отступает. Исчезает в темноте.

Проходит десять секунд. Он возвращается с лопатой.

Замахивается. Бьет. Пластиковое окно с хрустом лопается. Еще удар. Стекло покрывается паутиной трещин. Мы с Марьей прижимаемся к печке.

Удар. От лопаты остается черенок.

Удар. Черенок ломается пополам. Стекло мутнеет, готовое рассыпаться.

Он с яростью швыряет обломок. Осматривается. Ищет.

— Хоть бы не нашел топор, — шепчет мне Марья.

Поздно. Его взгляд задерживается. Он отходит. Возвращается с топором. Длинным, с острым лезвием.

Замахивается. Рубит.

Стекло взрывается. Мириады осколков влетают в комнату. Ледяной ветер врывается в дом.

Он сбивает остатки стекла с рамы. Цепляется за подоконник. Тянется внутрь.

Марья подбегает. Бьет клюкой по голове. Глухой удар. Кровь струится по его виску. Но он не останавливается. Лезет. Марья бьет снова. Сильнее. Его пальцы разжимаются. Он падает назад, в сугроб.