Я не злая мачеха! Воспитать наследника Тьмы

Глава 1: Пробуждение в кошмаре

Холод. Это было первое, что я почувствовала. Не тот освежающий утренний холодок, который заставляет посильнее закутаться в одеяло, а колючий, потусторонний холод, пробирающийся под самую кожу, в кости, в самую душу.

Затем пришел запах. Тонкий аромат лаванды, смешанный с едким запахом воска и чем-то металлическим, напоминающим запах крови или старого оружия.

Я попыталась пошевелить рукой, и пальцы коснулись чего-то невероятно гладкого и дорогого. Шелк. Я лежала на шелковых простынях, которые ощущались под пальцами как лепестки увядающей розы. Это было странно. Последнее, что я помнила — это визг тормозов, ослепляющий свет фар встречного грузовика и мой собственный крик, захлебнувшийся в грохоте сминаемого металла. Я возвращалась из детского сада «Солнышко» после тяжелой смены. Группа №4 сегодня была особенно неуправляемой: маленькая Маша весь день проплакала из-за потерянной заколки, а близнецы Ивановы устроили настоящую войну в песочнице.

Я, Елена Петровна, воспитатель высшей категории с пятнадцатилетним стажем, просто хотела доползти до кровати в своей скромной «однушке». Но вместо этого я, кажется, умерла.

— Госпожа? Вы проснулись? — голос был тихим, дрожащим и пропитанным таким глубоким ужасом, что мои профессиональные инстинкты сработали раньше, чем я успела открыть глаза.

Так звучат люди, которые ждут удара.

Я резко распахнула веки и уставилась в потолок. Это был не мой потолок с вечно отклеивающимся углом обоев. Высокие своды, украшенные сложной лепниной с изображениями каких-то мифических существ, тяжелая люстра с настоящими свечами, отблески которых плясали на темных стенах.

Я медленно села, и тяжелая волна волос каскадом упала мне на плечи. Они были черными, как вороново крыло, с отчетливым синеватым отливом. Мои руки... я уставилась на них в немом шоке. Это были не мои руки. Вместо огрубевшей от постоянного мытья посуды и лепки из пластилина кожи я видела тонкие, алебастрово-белые пальцы с безупречным маникюром. Кожа казалась почти прозрачной, а под ней отчетливо виднелись голубоватые вены.

В углу комнаты, прижавшись к стене, стояла молодая девушка в чепце и сером платье. Она буквально вжималась в камни, а ее губы мелко дрожали.

— Зеркало, — хрипло произнесла я.

Свой голос я не узнала. Он был низким, хрипловатым и каким-то... опасным. В нем слышался рокот затаившейся змеи.

Служанка вздрогнула так, будто я стегнула ее кнутом, и, не смея поднять глаз, указала на массивное трюмо в углу. Я встала. Тело было непривычно высоким и гибким. Я подошла к зеркалу и замерла, едва не вскрикнув.

На меня смотрела Серафина Рид.

Я знала это лицо. Я читала об этом лице в той проклятой книге «Черное солнце империи», которую дочитывала в метро по пути с работы. Герцогиня-змея. Самая ненавистная злодейка романа, женщина, чья жестокость не знала границ. Бледная фарфоровая кожа, острые, как бритва, скулы, ледяные синие глаза, в которых, казалось, застыла вечная мерзлота. Она была прекрасна той пугающей красотой, которой обладают ядовитые цветы или заточенные клинки.

И именно ее, согласно сюжету, должны были казнить ровно через год. Ее собственный муж, герцог Аларик Рид, лично отсечет ей голову после того, как узнает о многолетних издевательствах над его сыном.

Стоп. Сын. Леон.

В моей голове, словно вспышки молнии, начали всплывать фрагменты памяти этой женщины. Это было как просмотр чужого, очень грязного фильма. Я видела, как Серафина замахивается на ребенка, как она смеется, когда он падает, как она велит запереть его в чулане без обеда, потому что его плач мешает ей наслаждаться вином.

Волна тошноты подкатила к горлу. Я, человек, который посвятил жизнь защите детей, который знал по именам всех плюшевых мишек своих подопечных, теперь находилась в теле этой твари.

И тут я услышала его.

Тонкий, едва различимый звук. Он шел откуда-то из глубины покоев, через массивную дубовую дверь, ведущую, как я помнила, в небольшое подсобное помещение или гардеробную.

Это был всхлип. Но не громкий, требующий внимания, а тот самый страшный, подавленный плач, когда ребенок уже не верит, что ему помогут. Он плакал так, чтобы его не услышали, потому что за звук его могли наказать еще сильнее.

Мои инстинкты воспитателя, отточенные годами, взорвались в груди подобно сверхновой. Мне было плевать на магию, на герцога, на грядущую казнь и на то, что я в другом мире. Ребенок в беде.

Я бросилась к двери.

— Госпожа! Прошу вас, не надо! — вскрикнула служанка, падая на колени. — Он... он просто замерз, он замолчит, клянусь! Пожалуйста, не бейте его больше!

Я замерла на секунду, и в моей душе вскипела такая ярость, какой я не чувствовала никогда в жизни. Это была не ярость Серафины, а ярость Елены Петровны, которая однажды чуть не задушила голыми руками нерадивого папашу, пришедшего за ребенком в стельку пьяным.

Я обернулась к служанке. Мой взгляд, должно быть, был страшным.

— Как тебя зовут? — выплюнула я.

— Г-грета... — пролепетала она.

— Грета, если ты сейчас же не замолчишь и не принесешь горячей воды, много чистых полотенец и теплого молока, я... — я осеклась. Угрожать насилием было не в моем стиле, но здесь понимали только этот язык. — Я сделаю так, что ты пожалеешь о своем рождении. Живо!

Девушка испарилась, словно ее и не было.

Я сорвала с двери тяжелый засов. Мои руки дрожали. Дверь открылась с противным скрипом.

Внутри было темно и невыносимо холодно. В этом мире уже наступала осень, а каменные стены замка Рид не щадили никого. В углу, на куче грязного тряпья, съежился маленький комок.

Это был Леон. Будущий Темный Властелин, который в оригинальном романе утопит империю в крови. Тот, кто выжжет это поместье до основания и заставит Серафину молить о смерти, прежде чем убить ее.

Но сейчас это был просто пятилетний мальчик. Изможденный, в тонкой ночной рубашке, перепачканной в пыли и, кажется, в засохшей крови. Его волосы, такие же темные, как у отца, спутались, а плечи мелко дрожали от холода.

Глава 2: Педагогика против магии

Утренний свет пробивался сквозь тяжелые бархатные шторы, рисуя на пыльном ковре длинные золотистые полосы. Леон все еще спал, уткнувшись носом в мой бок, и его дыхание было таким тихим, что я то и дело прислушивалась — дышит ли? После того ада, в котором он жил, этот ребенок разучился заявлять о своем существовании даже во сне.

Я осторожно высвободила руку. Тело Серафины, привыкшее к корсетам и праздности, ныло от непривычной позы, но я проигнорировала это. У меня был план. В «Солнышке» я знала: первый день после кризиса — самый важный. Либо ты выстраиваешь систему, либо хаос поглощает тебя.

Я подошла к массивному зеркалу. Из него на меня глядела женщина невероятной, хищной красоты. Слишком бледная кожа, слишком острые скулы, слишком холодные глаза. Но теперь в этой ледяной оболочке билось сердце Елены Петровны, женщины, которая могла утихомирить группу из тридцати гиперактивных детей одним поднятием брови.

— Ну что, Серафина, — прошептала я своему отражению. — Пора показать этой империи, что такое режим дня и сбалансированное питание.

Я вышла в коридор. За дверью, привалившись к стене, дремала Грета. Бедная девчонка вскочила, едва услышав скрип петель, и едва не выронила поднос, который, видимо, принесла заранее.

— В-ваша светлость! Простите, я…

— Спокойно, Грета, — я перехватила поднос. На нем стоял графин с вином и тарелка с заветренным сыром. — Это мой завтрак?

— Да, как вы обычно заказываете… — пролепетала она, дрожа всем телом.

— Вино — в раковину. Сыр — собакам, если они не побрезгуют, — отрезала я. — С этого дня мой завтрак, как и завтрак молодого господина, должен состоять из каши, фруктов и яиц. Идем на кухню.

— На к-кухню? Лично? — Глаза Греты стали размером с чайные блюдца.

— Лично. И по дороге найди мне чистый пергамент, ножницы и клейстер.

Мы спускались по каменным лестницам замка, и мой каблук выбивал четкую, уверенную дробь. Слуги, встречавшиеся на пути, вжимались в стены, словно мимо пролетала шаровая молния. Я видела их страх, физически ощущала его, и это вызывало у меня глухое раздражение. Как можно было довести поместье до такого состояния, что люди боятся простого «доброго утра»?

На кухне царил привычный для этого мира бардак. Повар Ганс, огромный мужчина с красным лицом, как раз отчитывал поваренка, размахивая половником.

— …я сказал, кости в котел! Герцогиня все равно не заметит, она вчера только и делала, что… — он осекся, когда я переступила порог.

Тишина стала абсолютной. Слышно было только, как в очаге потрескивают дрова.

— Не заметит чего, Ганс? — мягко спросила я, проходя к столу и проводя пальцем по поверхности. На пальце остался слой жира. — Что продукты, закупленные на деньги поместья, уходят «налево», а ребенка кормят обедками?

— Ваша светлость… я… — Ганс побледнел, и его лицо приобрело оттенок несвежей капусты.

— Слушай меня внимательно, — я оперлась руками о стол, глядя ему прямо в глаза. Это был взгляд, от которого в моем родном мире замолкали даже самые скандальные мамаши. — Режим питания — это основа здоровья. Отныне: завтрак в восемь, обед в час, полдник в четыре, ужин в семь. На завтрак — овсяная каша на молоке, свежее масло, мед. Для Леона — двойная порция фруктов. И если я еще раз увижу на этой кухне грязь или услышу, что ты экономишь на продуктах для наследника… Ганс, ты знаешь, что я могу быть очень неприятной женщиной.

— С-слушаюсь, ваша светлость! Будет исполнено! Клянусь всеми богами!

— Работай, — бросила я и повернулась к Грете, которая уже притащила стопку пергамента. — Теперь — ко мне в кабинет. У нас много бумажной работы.

Следующий час я занималась тем, что возвращало мне чувство контроля над реальностью. Я резала пергамент на маленькие квадратики. Поскольку в этом мире не было наклеек с котиками или машинками, мне пришлось импровизировать. Я взяла тушь и тонкими линиями начала рисовать. Звездочка. Солнышко. Веселый щенок. Меч.

Это была классическая система жетонов. Положительное подкрепление. Леон должен понять: мир предсказуем, а за хорошие поступки следует награда.

Когда я вернулась в спальню, Леон уже проснулся. Он сидел на кровати, съежившись, и с ужасом смотрел на дверь. Увидев меня, он непроизвольно втянул голову в плечи. Сердце кольнуло. Мягкая адаптация, напомнила я себе. Никаких резких движений.

— Доброе утро, Леон, — я присела на край кровати, сохраняя дистанцию. — Как спалось?

Он недоверчиво посмотрел на меня, переводя взгляд с моего лица на стопку пергамента в моих руках.

— Было… тепло, — тихо ответил он. — Вы не ушли.

— Я обещала, что буду рядом. Посмотри, что я принесла.

Я разложила перед ним свои самодельные «наклейки».

— Это — Карта Успеха, — я показала ему большой лист пергамента, расчерченный на клетки. — Мы повесим её на стену. Сегодня у нас важный день. За каждое выполненное дело ты будешь получать одну вот такую картинку. Ты сам выберешь, какую приклеить.

Леон осторожно потянулся пальчиком к рисунку со звездочкой.

— А за что их дают? — в его голосе проснулось крохотное, едва заметное любопытство.

— За то, что ты съешь завтрак. За то, что умоешься. За то, что поможешь мне собрать карандаши. Когда соберешь десять штук — получишь приз.

— Приз? — он нахмурился. — Удар хлыстом?

Я замерла. Внутри поднялась такая волна ярости на прежнюю Серафину, что, будь она жива, я бы убила её снова. Но я глубоко вдохнула и выдохнула.

— Нет, Леон. Приз — это что-то приятное. Например, мы пойдем гулять в сад. Или я прочитаю тебе новую сказку. Или повар испечет твое любимое печенье. Приз — это радость.

Он долго смотрел на меня, пытаясь найти подвох. В его маленьком мире радость всегда была наживкой в ловушке. Но я просто улыбалась — той самой «профессиональной» улыбкой, которая транслирует спокойствие и безопасность.

— Пойдем завтракать? — я протянула ему руку.

Он помедлил, а затем вложил свою крошечную ладошку в мою. Она была холодной и слегка дрожала.