Я сделаю это сама

Пролог

— Евгения Ивановна, телефон! — кричит мне помощница Алина.

Неплохая вроде бы девушка, но суетливая. Всё суетится да переживает, что да как. А что — как сделаешь, родная, так и будет, что потопаешь — то и полопаешь, тебе мама в детстве о том не говорила? Вот и зря. Значит, хоть меня слушай, пока тут работаешь.

Я поднимаюсь, запахиваю куртку — несмотря на середину августа, в этой части Байкала пронизывающий ветер — и иду в каюту за телефоном. Мы приближаемся к Хакусам, тут есть какая-то связь. Почти на всём нашем пути по Северному Байкалу никакой связи не было, последний раз — три дня назад, в Нижнеангарске. Наверное, с тех пор что-то накопилось во внешнем мире — и по работе, и просто так.

Мы поехали в это нелепое путешествие потому, что мой дорогой супруг Женя решил отметить своё пятидесятилетие в мощном круизе по Байкалу. И это вот такая проба, он так и сказал владельцу туристической компании: если мне всё понравится, сделаю большой заказ на полсотни человек, не меньше. А полсотни человек на десять дней по Байкалу — это, знаете ли, ощутимые деньги.

Поэтому капитан, команда и немногочисленный персонал старается нам угодить. Остановиться ловить рыбу? Да пожалуйста, только ж не поймали ничего. Закупить спиртное в Северобайкальске по конским ценам? Ну а что ж теперь, если всё, запасённое в Иркутске, уже выпили. Горячие источники на мысу Котельниковском? Да, конечно, и там мне хотя бы понравилось — потому что нормальный душ, чистые бассейны и подобие цивилизации. В тот день у нас что-то сломалось в двигателе, от него по всем каютам ползла копоть, и мы пришли в Котельниковский уже по темноте и все прокопчённые, будто не на современном теплоходе, а на каком-то древнем, который углем топили. И отмокнуть после такого в горячей ванне было просто замечательно.

А сегодня у нас по плану ещё одно место с источниками — Хакусы. Белый день, ясное солнышко, вот только ветер не на шутку разгулялся, и немалая волна. Но посмотрим, скоро твёрдая земля, и хоть на некоторое время избавиться от качки — это ж счастье!

Я спускаюсь в каюту, беру телефон, ругаю Алину: видела и слышала звонок, почему не принесла? Конечно, сейчас вызов уже закончился, нужно смотреть, кто там что хотел.

— Алина, в следующий раз просто бери телефон в руки и неси мне, ясно?

— Ой, простите, Евгения Ивановна. Я не подумала.

— Начинай уже думать, что ли? В жизни пригодится.

А я смотрю, кому понадобилась. Что б хорошее, а? Геннадий, которого я оставила замом вместо себя. И что там вскипело?

У нас строительная компания. У нас с Женей. Женя — генеральный директор, я зам по общим вопросам уже десять лет. Да, мы оба Жени, я Евгения Ивановна, он Евгений Ильич. В юности это радовало, особенно когда поженились. Да и сейчас, когда новичок какой-нибудь видит таблички на наших дверях — «Белохвост Е. И.» — то далеко не сразу понимает, что происходит. Некоторые даже думают, что над ними смеются. О нет, всё серьёзно.

Перезваниваю, дозваниваюсь раза с третьего — связь нестабильна.

— Евгения Ивановна, тут такое! — сообщает мне разумный вроде бы сотрудник.

Казавшийся таковым.

— Понимаете, поставщики нас кинули, не привезли оконные блоки, и мы по срокам не успеем никак! — сообщает мне Геннадий.

Пользуется тем, что между нами несколько сотен километров, не иначе.

— Геннадий Альбертович, я, кажется, оставила вас занимать некоторую должность? Вот представьте, что меня нет. И спросить не у кого, понимаете? И что вы сделаете, то и будет, и будет именно так, как сделаете. Красиков что говорит?

Красиков — это директор фирмы, поставляющей нам окна.

— Дозвониться не могу, — вздыхает Геннадий.

— Мне сюда, значит, дозвонился, а ему в пределах города не можешь? — интересуюсь я. — Решить вопрос до вечера, отчитаться мне. Раз уж позвонил и сказал. До вечера мы ещё будем на связи. Не решишь — скатертью дорога, — и я отключаюсь.

А то на место зама мы хотим, а вопросы решать — нет.

Господи, как достало-то всё! То поставщики, то прорабы, то рабочие, то автомеханики, то ещё бог весть кто. То собственные сотрудники, которые хотят надбавку за должность, но не хотят сами ничего делать. Почему-то в последний год хорошо налаженный механизм нашей компании начал сбоить. Или это мы начали сбоить?

Раньше я с энтузиазмом бросалась на все амбразуры и рвалась сама решить любой вопрос. И решала, по первости удивляясь сама себе, а потом уже и не удивляясь. Но в последние месяцы я уже не хотела ничего решать. Интерес и азарт пропали. Страшно сказать — я и сейчас рявкнула на Геннадия чисто по привычке. Потому что умом понимала: так нужно. А желания не было, и сил каждый такой акт давления на сотрудников отнимал всё больше и больше.

Женя ведь и заманил меня на этот теплоход под предлогом отдыха. Посидишь, сказал, и отдохнёшь. Переключишься. Ну что-то не очень выходит переключаться; пока были в Северобайкальске в зоне связи, тоже звонили все кому не лень и спрашивали: Евгения Ивановна, что делать. Работать, мать вашу, работать. И всё получится.

Вообще, эту неделю на теплоходе я не живу, а существую — сплю плохо, потому что качка, ем, не глядя, только слушаю Женино бурчание, что снова не то приготовили, Алина того и гляди убегает и строит глазки кому-то из команды, а Женя с парой друзей то рыбу ловят, то пьют. Вообще, это, конечно, традиция такая, только вот меня-то было зачем в эту вашу традицию тащить? Рыболовство меня не радует, спокойно на воду потаращиться и то не выходит, потому что всё время что-то случается. То потерялся Женин носок, то ему положили еду не в ту миску или налили чай не в ту чашку. То ещё какая засада.

Иногда я думаю, что меня взяли в это путешествие, чтобы было кому справляться с мелкими бытовыми засадами.

* * *

— Слышь, кум, что кот-то принёс?

— Да куда ж не слышать. И зачем нам тут… это?

— Нас не спросили, понимаешь. Как всегда.

— Ну, вот. Когда это было, чтоб нас спрашивали?

Часть первая. На задворках мироздания. 1. Очухалась барыня

Я проснулась от громких голосов где-то рядом и не смогла узнать ни одного. Но одно ясно — нет качки. И вообще, мы определённо на земле, за прошедшую неделю я не ночевала на земле ни разу, только на корабле, и теперь уж до смерти, наверное, не перепутаю. Мы остановились в Хакусах? Жене там понравилось, и он решил задержаться?

Я открыла глаза и не поняла ничего. Невысокий потолок, бревенчатая стена. С другого боку — печка. Почему я решила-то, что печка? Да потому что как была у деда на даче, из камня или кирпича, белёная. Холодная. Ну да, летом печку топят только от сырости, а тут вроде сухо.

Вот-вот, я помнила воду, много воды. Что было-то? И что сейчас? Что за странная постель, что за полосатая шторка, за которой голоса, почему мне кажется, что из подушки солома торчит? Или это вовсе не подушка, а так?

А надета на мне была какая-то рубашенция, длинная, из плотного льна. Откуда только взяли?

Я попыталась встать — и ничего у меня не вышло. Голову от подушки ещё оторвала, а вот дальше — уже нет. Ничего себе я обессилела-то!

— Ой, шевелится! — вдруг услышала я.

Шторка заколыхалась, в мой закуток заглянула круглолицая голова, вроде принадлежащая девочке.

— Неужто? — спросила женщина постарше, в годах, если судить по голосу.

Тяжёлые шаги, шторку отдёрнули.

— Жива, болезная? Или тебя того, величать вашей милостью? Или как там у вас принято?

Женщина габаритная, в рубахе и юбке, голова платком повязана.

— Чего? — я решительно не понимаю, о чём она.

— Как звать-то тебя, помнишь?

— Женя… Евгения Ивановна Белохвост.

— Чего? Ну и имена у вас там, в вашей этой, как её, в общем.

— Чего тебе не так? Имя как имя. Сама-то кто? — Что-то я не была готова демонстрировать вежливость, терпение и хорошее воспитание.

— Пелагея я, Воронова вдова, — сообщила женщина.

— Скажи мне, Пелагея, будь ласкова, муж мой где?

Та вытаращилась, будто я спросила её о чём-то несусветном.

— А я почём знаю, где? Ты без мужа была, при тебе были две бабы да сундуки, и всё, не было никакого мужа!

Чего? Какие две бабы, какие сундуки?

— Мы в Хакусах?

— Мы в Поворотнице. Знать не знаю ни про какие Ха…

— Хакусы. Там источники, минеральные. Турбаза. Или как оно там называется.

— Целебные источники далеко на севере, это нужно с местными договариваться, чтоб попасть. А тебе сейчас не с руки, я думаю. Ноги не держат, а туда же, бежать.

Я ничего не понимала.

— Но мне туда нужно, там должен быть мой муж. Евгений Ильич Белохвост, «Домо-Строй», слышала о таком?

— Отродясь не слышала, — покачала головой Пелагея и опустила шторку. — Меланья, сбегай до берегу, скажи приезжим — очухалась их барыня.

Топоток ног, дверь скрипнула — кто-то, какая-то неведомая Меланья, побежала до берегу. Мне ж нужно было не до берегу, а до некоторых первейших надобностей.

— Пелагея, — проскрипела я.

Громко не вышло, и вообще я ощущала себя какой-то больной и разбитой.

— Чего тебе? — даже не заглянула, так спросила.

Я вцепилась в край лежанки и оторвала себя от неё. Голова нещадно кружилась, перед глазами плыли цветные пятна. Но встать нужно.

— Ты куда собралась, болезная? Ложись-ка обратно!

— Мне того, выйти. Туалет, нужник, яма — что у вас тут? — я почему-то подумала, что биотуалета не завезли.

Правильно подумала, потому что Пелагея, ворча под нос, что всяким барыням непонятным не лежится, принесла ведро — жестяное ведро, и судя по его виду, оно примерно для такого дела и служило.

И к тому моменту, когда Меланья привела в дом кого-то ещё, я уже снова была водворена на лежанку за печкой и за шторкой, где пребывала совершенно без сил.

— Что, говоришь, пришла в себя? — спросила сурово ещё какая-то неизвестная женщина.

— Сама глянь, коль мне не веришь, — недружелюбно ответила Пелагея.

Шторка снова открылась и зацепилась за крючок на стене, и я узрела женщину, выглядящую ещё страннее Пелагеи. Высокая, худая, как жердь, на голове — чепец, вот прямо чепец, белый такой, из-под него седые пряди выбиваются. Сама в коричневом — юбка в пол да жилетик какой-то, спереди зашнурованный. И рубаха под всем этим.

— Очнулись, значит. И что это на вас нашло? Думали, всё быстро закончится? Так не выйдет.

— Что закончится? — Я в душе не ведала, о чём она вообще. — Вы что мне тут говорите такое?

— Мне велено было сопровождать вас и приглядывать за вами, и не думайте, что раз мы добрались, то вы останетесь без присмотра.

— Я вас не понимаю, — я прикрыла глаза.

— Да отойдите же, коряга болотная, — пошипела ещё одна женщина и отпихнула эту, в чепце. — Госпожа Женевьев, родненькая, вы очнулись! Хорошо-то как!

Эта была пониже, попышнее, юбка у неё кирпично-красная, а жилетик — чёрный. И чепец другой, понаряднее, и кудряшки из-под него светлые.

«Кто-кто? — подумала я про себя. — Какая ещё Женевьев?»

— Я очнулась и я не могу понять ничего. Может быть, вы подскажете, где мой муж?

Обе переглянулись, потом разом посмотрели на меня.

— Ваш муж? Но ваш муж благополучно скончался пять лет назад, и вам это было отлично известно, — сообщила худая.

— Или вы вводите меня в заблуждение, только не знаю, зачем это вам, или просто не в курсе дела. Мы вчера — или когда там, сколько я тут лежу? — пришли в Хакусы, и там я упала в воду, когда садилась в лодку.

— Про лодку и воду всё верно, упали, — кивнула тощая. — Или сами бросились, мне то неведомо. Только вода-то тут холодная, и затея ваша не удалась, никуда вы не делись. А потом и вовсе генерал пришёл и вас вытащил, сказал: не́чего.

— Какой ещё, нахрен, генерал? — Так-то я и посильнее могла загнуть, но решила пока события не форсировать.

— Какой здесь крепостью командует, — пожала плечами тощая.

— Госпожа Женевьев, ну как же так, вы же всё помнили ещё вчера утром, когда мы подплыли к этой бухте, и говорили, что даже с края света есть путь обратно, так и говорили, — пухленькая чуть не плакала.

2. Болезная

— Скажи-ка, Пелагея, кто у вас тут больных смотрит? — Пухлая женщина смешно упёрла руки в боки и глянула на хозяйку.

— Кто-кто, я и смотрю, — пожала плечами та.

— Ты целитель? — О, ещё и брови нахмурила, тоже смешно.

Только смеяться сил нет.

— Я — кто?

— Как кто? Маг-целитель? Нам тут абы кого не нужно, ясно? — повысила она голос, смешно и как будто неумело.

Пелагея оглядела собеседницу внимательно, будто та сказала какую-то ерунду.

Впрочем, так оно и было. Какой ещё маг-целитель, вы скажите? Тут бы терапевта приличного, а может, и кого посерьёзнее. Честное слово, не буду больная в офис ходить, возьму больничный и ответственно пролечусь всё время, сколько скажут!

— Ты, Марья, руки-то в боки не упирай и валом на меня не иди, — сказала. — Я барыне твоей не враг. Понимаю, что ей тоже деваться-то и некуда: приказали, и поехала, и теперь ей тут вековать, сколько бог даст. Но хорошо или плохо, долго аль нет, это уж как сложится, и как сами сложите — тоже. Будешь голосить да требовать — и первой весны не увидишь. Глаза пошире раскроешь да сообразишь, что и как, глядишь, и приживёшься. Поэтому ты горло почём зря не рви, да ножками не топай, целее будут. Смотри, слушай и соображай, — что у вас теперь и как.

— Прости, — вздохнула пухленькая Марья, подумав. — Но ты ж понимаешь, нам же нужно госпожу Женевьев поставить на ноги. Она ж и в воду холодную упала вчера, и теперь лежит, не шевелится! Она же даже в Бастионе каждое утро, поднималась и по камере ходила — говорила, что если не будет ходить, то совсем рассыплется, а ей ещё отомстить врагам и клеветникам нужно. Нет, я сама не слышала, — вздохнула Марья, — мне рассказывали, когда спрашивала о ней, я-то не в соседней камере была, не рядом. И потом тоже, пока добирались, а сама понимаешь — добирались долго и сложно, два месяца без малого. Она ж говорила всё время, что не всё ещё потеряно, и справедливость непременно победит, потому что иначе не бывает, и потому что бог за всем приглядывает, и не оставит дело так.

— Бежать, что ль, собралась? — нахмурилась вторая тётка, тощая.

— Отсюда не сбежишь, — покачала головой Пелагея. — И зачем? Жить и тут можно.

— А вы, госпожа Трезон, вообще помолчите, — сверкнула на тощую глазами Марья. — Вас вот забыли спросить, кому куда бежать.

— Так придёт время, спросите ещё, — усмехнулась та не пойми чему.

— И не подумаю. Господина дознавателя при вас больше нет, и господина кардинала тоже нет. Никого нет, только вы. А госпожа оклемается и посильнее вас будет, ясно вам? — Теперь Марья наступала на тощую госпожу Трезон.

— Поговори у меня, — нахмурилась та.

— А и поговорю. Нет больше вашей власти тут, ясно?

— Это мы ещё посмотрим, — хорохорилась тощая, но что-то мне подсказывало, что полной уверенности у неё нет.

— А ну, брысь обе, — сверкнула на них глазами Пелагея, и обе посторонились, пропустили её к моей лежанке. — Меланья, неси кисель.

Я наконец-то смогла разглядеть Меланью — девочка-подросток с длинной чёрной косой, немного похожая на Пелагею. Дочка? Она с поклоном подала керамическую чашку и деревянную ложку, Пелагея приняла.

— Придержи, — кивнула на меня.

Девочка подошла, приподняла меня за плечи — с той бесцеремонностью, которая говорит об опыте — а Пелагея зачерпнула ложкой кисель и понесла к моим губам.

Ну вот, дожила, с ложки уже кормят. Это было… как-то неправильно это было, я ж должна сама. Но сама не могу, губы-то еле шевелятся, и глотаю тоже еле-еле. Кисель оказался черничным, несладким, вкусным. Самое то, что я могу сейчас проглотить.

Небольшая чашка вскоре показала дно, и Меланья опустила меня на подушку.

— А воды… можно? Запить, — проговорила я.

Сил как не было, так и нет, и ещё голова разболелась.

— Чего ж нельзя-то, — Пелагея кивнула Меланье, и я услышала, как что-то открывается, дальше определённо зачерпнули — канистра с водой у них тут, или бак?

Девочка принесла глиняную чашку, подала Пелагее, снова приподняла меня и придержала, а старшая помогла мне напиться.

Дальше я снова дремала за шторкой, пытаясь найти такое положение, чтобы не ныла голова. Но увы, слева в лоб как будто гвоздь забили, и как ни поверни эту самую голову, лучше не будет.

— Чего мечешься? — это снова Пелагея. — Твоих я на двор отправила, пусть там пока, потом разберёмся. Нечего им тут базар устраивать посреди избы.

— Есть что от головы? — пролепетала я.

— Чего? — не поняла хозяйка.

— Голова… болит. Кажется, сильно.

Дома я при малейших признаках такого вот приступа боли хватала и пила какое-нибудь лекарство, и с собой в сумке у меня всегда что-то было. А если так прихватит, что и таблетки не помогают, то кто-нибудь ставил мне укол обезболивающего. На работе — Алина, дома — Женя, ему пришлось научиться. А тут что делать?

Вообще, я на здоровье не жаловалась. Ну, как у всех — немного суставы, временами голова, в последний год замордовал гастрит, и вот ещё зрение резко стало садиться, мне говорили работать за компьютером в очках, я сопротивлялась, потому что не люблю очки, но весной уже поддалась, и в очках стало проще. А в остальном, ну… просто сил нет, это ж отдохнуть надо, и силы придут, так?

Пелагея коснулась моего лба — пальцы у неё оказались сухими и тёплыми. Подержала немного.

— Да, что-то у тебя там нехорошо. Погоди, я сейчас.

Она опустила за собой штору, и я слышала сквозь дрёму, как говорила девочке — найти какой-то лист, согреть воды в кухне, и что-то ещё сделать.

— Пей, — внезапно я оказалась приподнята Меланьей, а Пелагея снова из ложки выпаивала мне что-то, какой-то отвар.

Отвар был горьким, но сейчас это казалось правильным — унимало тошноту.

Впрочем, ненадолго. Стоило им только вернуть меня в горизонтальное положение и уйти за шторку, как я поняла — номер не прошёл. Затошнило неимоверно, но я смогла всего лишь повернуться к краю лежанки и свеситься на пол — чтобы меня вывернуло на доски пола, а не прямо в постель.

3. Совсем рехнулась баба

Следующее пробуждение случилось… когда-то. Я совершенно не представляла, сколько времени провела во сне. Или это был не сон?

По привычке глянула на левую руку… часов не было. Точно, я же их не надевала после того, как ухнула в воду возле Ярков, там-то легко отделалась — быстро сняла и просушила, и часы, и телефон. Поэтому… без часов и телефона. Я не знаю, где все мои, и мои тоже не знают, где я.

Попробовала подняться — можно, голова уже не кружится. Слабость есть, но ничего страшного, утром она всегда есть, нужно просто встать и пойти, и всё наладится.

Я села на своей лежанке, схватилась за край — так, резко вставать не нужно. Глянула на пол — никакой обуви, ни моих трекинговых кроссовок, ни тапок каких, ничего. Правда, пол чистый.

Спустила ноги на пол, поднялась — держась за стенку. И выглянула из-за шторки.

Моя лежанка была устроена между печью и стеной, наверное, зимой это самое тёплое место. Но сейчас печь не топили, вроде и не нужно. А вообще, я оказалась в небольшой такой комнатке, где, кроме печи, стоял у окна стол, и лавки возле того стола, а окно было распахнуто в летний день и прикрыто шторкой. На шторке кто-то вышил ярко-красных петухов.

Стол был чист и пуст, а в углу примостилась бочка под крышкой, на крышке лежал ковшик. Я заглянула — вода. Хорошая, чистая вода. Напилась прямо из ковшика, очень уж в горле пересохло. И побрела дальше. Толкнула тяжёлую дверь и вышла куда-то наружу.

О, тут пристрой вроде веранды, и, кажется, готовят обед. Здесь тоже печь, только поменьше той, что внутри, и на ней стоит чугунок, из чугунка упоительно пахнет ухой. На столе в миске — нарезанная зелень, лук и укроп, что ли. Я высунулась за занавеску и увидела неширокий двор. И там — всех знакомых мне местных обитательниц. Хозяйку Пелагею, девочку Меланью, и тех двух, что утверждали, будто ехали откуда-то. Марья и как её там? Да что такое, у меня же отличная память на имена и лица! Как же её называли? О, вот: госпожа Трезон. Все четверо сидели на чурбачках вокруг лавки, что ли, и чистили рыбу — в тени какой-то хозяйственной постройки.

Меня заметила девочка Меланья.

— Смотрите, барыня поднялась!

Какая ж я вам барыня, думала я, пока брела к ним.

— Госпожа Женевьев, ну что же вы подскочили-то, вам лежать надо, — засуетилась Марья.

Вытерла руки о фартук — остались грязные следы, подскочила ко мне.

— Позвали бы, не нужно вам босиком ходить! Я сейчас найду ваши башмачки. И вообще что надеть. Негоже по двору в рубахе ходить, правда же?

Какие ещё башмачки и что там вообще? Я оперлась на стену той самой хозяйственной постройки и огляделась.

С одной стороны — высокие горы. Покрыты лесом, похожи на наши. И земля здесь совсем не ровная, дом Пелагеи так построен, что я сейчас вижу два этажа, а с обратной стороны, наверное, один. Дом красивый, весь в деревянной резьбе.

Ладно, а что с другой стороны? Я зашла за угол и задохнулась от открывшегося простора.

Дома спускались к берегу озера, второй берег которого виднелся далеко-далеко. И тут и там горы. Синее небо, синие волны. На воде ветерок.

Столько воды, столько неба и столько гор, покрытых лесом такого характерного вида, могло быть лишь в одном месте на земле. И я это место хорошо знала. Доводилось бывать на обоих берегах, и на самом севере тоже, а на юге — так и вовсе, живу ж рядом.

В общем, если это не Байкал, то я не знаю, кто я теперь.

Так, значит, я всё же не совсем потерялась. Просто нужно понять, у кого взять лодку, и чтоб довезли до цивилизации.

— Пелагея, куда отсюда ближе всего добраться? — я повернулась к хозяйке. — Северобайкальск, Ольхон, Листвянка?

Та подняла голову от рыбьих кишок и посмотрела на меня странно.

— Куда собралась-то, болезная?

— Ну как — домой. Мне нужно связаться с родными, чтоб забрали. Они ж там меня ищут, бедолаги.

— Куда это вы собрались и каких родных себе придумали? — сощурилась госпожа Трезон. Да как злобно сощурилась!

— Почему это придумала? — не поняла я.

— Потому что нечего хозяйке голову морочить, ясно? Нет у неё никаких родных! Только сын один, но он знать её не желает и сюда за ней не поедет! Муж её давно концы отдал, сама ж, наверное, и помогла, а отец и братья — так и того раньше! И всё, нет у неё никого, она просто хочет сбежать!

— Эй, как вас там, вы вообще здоровы? — Я подошла к склочной бабе и потрогала её лоб, она дёрнулась.

— Не смейте меня трогать, — прошипела, того и гляди укусит.

— Рот закрой тогда, — отрезала я. — И глупостей не говори. Особенно о том, чего не знаешь и знать не можешь.

— Чего это я не знаю? Всё я знаю! Господин дознаватель всё мне рассказал! Всю вашу подноготную! Все-все нужные сведения про вашу подлую натуру!

— Ври, да не завирайся, — отмахнулась я.

Ну её, эту мерзкую склочную бабу. Не до неё сейчас.

— Пелагея, есть у кого лодка? Если я смогу дать знать мужу, он встретит и всё оплатит.

— Какому ещё мужу, совсем свихнулась! — завопила тощая госпожа Трезон.

— Госпожа Женевьев, да что вы говорите такое, господин маркиз давным-давно отдал богу душу, как тогда под Рождество переел, так и отдал, и даже королевский целитель его не спас, вы что, совсем ничего не помните? — Марья, вышедшая из дома с какой-то одеждой в руках, чуть не плакала.

— Всё она помнит, просто врёт! Потому что она всю жизнь врёт! Всем врала! И мужу, и королю, и на следствии врала тоже!

— Бога побойся, кто может на следствии соврать, там маг на тебя смотрит и всё про тебя сразу знает! — не сдавалась Марья. — Сразу видно, ничего ты о том не знаешь! А я там была, и меня тоже допрашивали! А ты так, примазалась! И ещё неизвестно, что тебе здесь понадобилось и чем ты там провинилась, потому что добрых-то людей сюда не шлют! Только закоренелых преступников и невинно оговорённых, как госпожа Женевьев!

— Маг может соврать другому магу! А у неё — вся родня из магов!

4. Как приличная женщина

Дальше было как-то круто: Марья подхватила мою вторую руку, и вдвоём с мужиком они живо доставили меня в дом. Там уже мужик что-то буркнул под нос про дурное воспитание, а Марья повела меня в комнату с лежанкой.

— Одевайтесь, госпожа. Потом будем есть. Потом разговаривать, — вздохнула она.

— Вот послушала бы твою ближнюю, разумная она, — мужик зыркнул глазами и ушёл во двор.

— Кто это? Чего это он тут без стука входит, глазами зыркает и командует?

— Так это здешний святой отец.

— Чего? — вот только ещё святых отцов мне не хватало.

— Он самый, — закивала Марья. — Он вчера приходил, когда вы в беспамятстве лежали, и молился за ваше здравие. И Пелагея с девочкой вместе с ним.

— Девочка Пелагее не дочка? — удивилась я.

— Нет, сиротка приёмная. С её родителями что-то произошло зимой, я не поняла что. Но их больше нет, и Пелагея её взяла. Её мать Пелагее какая-то дальняя родня. А у Пелагеи дом большой, а все дети — где-то.

— Хоть живы?

— Вроде да. Только мужа нет.

— И то хорошо, что живы.

— Да. И она вчера звала к вам женщину, та живёт где-то тут совсем в лесу, одна, и знает травы, и не только, может, и целитель, я в щёлочку видела, как она с вами сидела и кончиками пальцев вашей головы касалась. И сказала: если вы сегодня днём не проснётесь, звать её ещё раз.

— Постой, а деньги?

— Какие деньги?

— Ну, за осмотр и лечение? — Или не деньги, но что-то ещё.

— У них с нашей хозяйкой какие-то свои счёты, Пелагея только рукой махнула, а та сказала — сочтёмся после, если уже не сочлись. И ушла, темно уже было, поздно.

Марья говорила и одевала меня — во что-то дивное. Я не сопротивлялась — нужно же понять, что вообще происходит.

Мне, чтоб прилично выглядеть по местным понятиям, полагались чулки — тонкой вязки, светло-серые с красными стрелками, на ощупь мягкие, будто новые. Юбка из тёмно-бордовой шерстяной ткани, такой же жакетик — да не просто так, а жёсткий, будто у него косточки внутри. Я осторожно потрогала: а и правда, косточки. И ещё косыночка — закрыть вырез рубахи, её Марья приколола спереди к жакетику, а сзади заправила внутрь.

На ноги мне надели башмачки — вот не подберу другого слова. Мягкие, кожаные и очень удобные. На шнурках, Марья те шнурки завязала.

Дальше она расчесала мои космы непонятной длины — я недели две не могла собраться и записаться к парикмахеру, подстричься и покраситься. И на яхте старалась лишний раз в зеркало не смотреть, чтобы не встречаться с тем чудовищем, которое глядело на меня с той стороны. И думала, что вот вернёмся в город, и там я сразу же и в парикмахерскую, и ногти сделаю, и к косметологу, и на педикюр. А пока — концы отросли, и уже вовсе не блондинистые, а тёмные, как у меня от рождения и было. Только вот седеть я начала в последний год и не придумала ничего лучше, как стать блондинкой — вдруг седину меньше видно будет? Ну что, если следить, то и не видно ничего, а если как я сейчас, то люди шарахаются, проверено.

Но Марья не выказала никакого удивления, зачесала волосы, водрузила на них чепец с рюшкой и завязала его сзади на шее. Я потрясла головой — вроде держится, не спадает. И то ладно.

— А… зеркало у нас есть? — спросила я Марью.

— Как не быть? — Та метнулась за шторку, там что-то искала, потом принесла зеркало.

Мамочки, да это ж музейный экспонат! Оправа филигранная, похоже, серебряная, на обороте вставка вроде эмалевой, нарисована важная дама с длинными волосами и расчёской. Ладно, я ж не за этим попросила, я ж на себя хотела посмотреть.

Ну что — посмотрела. Нормальная обычная я. Только синяки под глазами стали ещё больше, нос заострился, губы обветрились.

Оглядела всю себя — как в каком-то костюмном фильме. Что к чему? Я не понимала ничего, а мало что я так не любила, как что-то не понимать. Нужно спрашивать эту Марью, что вообще происходит, да только… не сейчас, что ли.

За дверью слышались голоса, звенела посуда. Пахло едой, и мой голодный желудок громко заурчал. Тьфу ты.

— Пойдёмте, госпожа, — Марья уже забрала у меня зеркальце и куда-то его пристроила. — Обед готов, и пахнет-то как вкусно, вас, думаю, и при дворе такой вкусной рыбой не кормили.

При каком ещё дворе? Ладно, разберёмся.

Ходить в длинной юбке оказалось непривычно. Пришлось подхватывать и придерживать. В последний раз я надевала длинную юбку на позапрошлый Новый год, что ли, — там было такое платье, узкое, как перчатка, с голой спиной и очень длинное. Но в нём я так не запиналась, и ещё ж на каблуках, а у этих чудо-башмачков каблуков не было.

Мы выдвинулись в комнату с едой, и оказалось, что там ждут только нас. За столом уже сидели чёрный мужик и госпожа Трезон, девочка Меланья раздавала хлеб и ложки, а Пелагея большим деревянным черпаком разливала уху. Мужику, потом остальным.

Я сначала наморщила нос — потому что с костями, с головами и плавниками, — но запах был таков, что хотелось всё съесть вместе с головой.

— Чего смотришь, садись, — кивнула на лавку Пелагея, и мы обе сели.

— Вот теперь ты уже похожа на разумную женщину, дочь моя, — произнёс чёрный мужик, и это явно относилось ко мне.

Госпожа Трезон фыркнула — видимо, это обозначало всё, что она думает о моей разумности. Но её пока никто тут ни о чём не спрашивал.

— Ну так сами видели, отче, как вниз головой полетела и воды нахлебалась, — вздохнула Пелагея. — Некоторые после такого и вовсе не помнят, как их зовут да кто они.

Недостаток кислорода? Или как это ещё называется? В общем, если мозг не питать кислородом, там же что-то необратимо изменяется, правда? И у меня того, изменилось? Что я перед собой всё вот это вижу?

А потом оказалось — не только вижу, но ещё и ощущаю, потому что уха была из серии «ум отъешь». Правда, сначала все уселись, потом чёрный священник прочитал молитву — похоже на «Отче наш», только как-то немного не так, я пока не смогла уловить отличий. И язык не старославянский, кажется, или не церковнославянский; с другой стороны — что я знаю хоть об одном, хоть о втором? Ничего. В универе у меня была только латынь, и ту я благополучно позабыла за давностью лет в смысле правил грамматики и всего такого.

5. Кто вы такие

— А чего её слушать, — госпожа Трезон зыркнула на священника. — Соврёт — недорого возьмёт!

Вот, пусть эта особа говорит, а я послушаю. Может, что-нибудь пойму, пока-то я ничего не понимаю.

— Это что же, выходит, тебя нужно слушать? — усмехнулся священник, кажется, он со мной согласен. — Звать-то тебя как?

— Ортанс Трезон, — сообщила та, задрав свой крючковатый нос. — Вдова служащего королевской канцелярии Арно Трезона.

— И каким ветром к нам занесло вдову служащего королевской канцелярии? — Он хочет знать всё про всех.

Впрочем, вдруг он здесь что-то решает? Что мы все знаем о здешних порядках? Да ничего.

— Я решила начать новую жизнь в новом месте, — она опустила глазки, сложила руки на коленях и медовым голосом продолжила: — После кончины супруга я обратила всё, что осталось мне после него, в деньги, и отправилась туда, где смогу принести пользу.

— Врёшь, — выдохнула Марья.

Эк они ненавидят-то друг друга, и что стало тому причиной?

— А тебе почём знать? — Всё, нет больше кроткого взгляда, есть плохая попытка сурового начальника.

Плохая — потому что хорошему нет нужды доказывать с пеной у рта, что он начальник и что к его словам нужно относиться серьёзно.

— Потому что честных женщин королевский дознаватель за руку не приводит, ясно? — прошипела Марья.

У неё даже кудряшки возмущённо тряслись — так мне показалось.

— А ну, замолчали, и не сметь рта раскрывать без дозволения, — негромко сказал священник, глядя на обеих.

И на меня при этом тоже поглядывал. Мне на секунду захотелось замолчать и спрятаться, но только на секунду. Потом я с интересом глянула на обеих — Марью и госпожу Трезон. Они замолчали, и обе опустили взгляд.

— Госпожа… Трезор? Трезон? Странное у тебя имя. Изволь рассказывать. Правду.

И глянул на неё так, что даже и мне страшновато стало, а жуткая баба сразу стушевалась и заговорила тихо и быстро:

— Всё было так, как я сказала, просто денег у меня было совсем немного. И господин королевский дознаватель обещал расплатиться с моими долгами, если я возьмусь сопроводить вот её к месту ссылки, то есть в её новые владения. Я и согласилась, потому что иначе сидеть мне в тюрьме за долги. Или нищенствовать, и я не скажу, что хуже, — она брезгливо поджала губы.

— И чем тебе не угодила госпожа маркиза? — продолжал расспросы священник.

Ох ты ж, госпожа маркиза — это, что ли, я? Любопытненько. С чего бы?

— Все знают, что она вела неправедную жизнь. И хоть её оправдали, но кто знает почему? В правах-то не восстановили, ко двору не вернули и имущество не вернули тоже! А дали какое-то здесь.

— Может быть, наоборот, госпожа маркиза теперь стала сказочно богата? — И смотрит так… с усмешечкой такой непростой смотрит, вот.

— Да какие тут могут быть богатства, — дёрнула тощим плечиком склочная баба.

— Зря ты так, — покачала головой Пелагея. — Без году неделя, а туда же — судить о том, где богатство, а где нет.

— Не слепая, вижу, как вы тут живёте! В халупах деревянных!

— Дворцов не имеем, верно. Да и зачем они тут? А каменная крепость есть в горах, да много ль толку от тех камней, когда приходит самый тёмный час ночи?

Я чуть было не спросила, что бывает в самый тёмный час ночи, но вовремя прикусила язык.

— Так, а ты, Марьюшка? — На мою пышную помощницу священник глядел попроще, даже почти ласково.

— А я с госпожой Женевьев. Куда она — туда и я. Всю жизнь так было, и до смерти будет. Сестрица она мне молочная, мы выросли вместе, и господин граф де Рьен приставил меня к дочери, когда нам по четыре года исполнилось. С тех пор я с ней. Госпожа вышла замуж — и я с ней пошла в новый дом, там и мне жених сыскался. Жили мы не сказать чтобы долго, но ладно, три дочки у меня, замужем все. А потом госпожу оболгали и взяли в темницу — и меня тоже. И когда меня спросили, поеду ли с госпожой, я ни минуточки не сомневалась. Госпожа без меня пропадёт.

— Однако же, в Бастионе не пропала, — ехидно заметила тощая госпожа Трезон.

— Почти пропала, — отрезала Марья. — Потому что к ней там относились вовсе не так, как подобает относиться к даме её происхождения и титула.

— Здесь не темница, и относятся здесь не к титулу, а к человеку, — покачал головой священник. — Госпожа маркиза, что скажете? — И взглянул прямо на меня, остро и страшно.

Мне на мгновение показалось, что меня затягивает в водоворот. И даже голова слегка закружилась. Но потом я зажмурилась и подумала: а чего он тут, собственно, мной командует? Не хочу ничего говорить, потому что не знаю, что нужно сказать. То, что на языке — нельзя, я уже поглядела, что от таких слов бывает. Смотрят, как на местную сумасшедшую, мне это зачем? Лучше присмотреться и понять, где добыть лодку и в какой стороне здесь цивилизация.

— Ничего не скажу, — покачала я головой. — Пока. Присмотрюсь, пойму, что здесь и как, и потом уже будем разговаривать.

— И какие же тайны вы хотите хранить? — изумился он.

— Все, какие есть, — я вежливо ему кивнула.

Как на переговорах, когда нужно купить подешевле, а продать потом подороже. Оконные блоки, кирпич, бетон, утеплитель, плитку… всего и не упомнишь с ходу.

Он нахмурился, а я продолжила, глядя прямо в водянистые глаза:

— Я уже здесь, вот она. И я не знаю, кто мне здесь друг, а кто нет. Пока я успела повидать только Пелагею с Меланьей, — поклон в их сторону, — и благодарна им за помощь. За крышу над головой, за еду и за доброе отношение. А других я не знаю, и чего ждать от них, не знаю тоже.

Он ещё раз оглядел меня — будто впервые увидел.

— И мы не знаем, отчего вы оказались в воде, едва сошли с корабля, — он продолжал сверлить меня взглядом.

О да, я сошла с корабля, но — совсем другого, не того, который он имеет в виду. Кажется. Мой корабль стоял совсем в другом месте, и вообще там всё было другим. И в воде я оказалась потому, что кое-кто не захотел меня слушать.

6. В густом тумане

На следующее утро меня разбудила Марья.

— Поднимайтесь, госпожа Женевьев! Пойдём на здешнюю службу. Они, я слышала, тут служат совсем по-другому, не как у нас. Ну да много где иначе, и на Полуночных островах, помните, нам рассказывали? И в Фаро, и ещё где-то. Фаро мы с вами не посмотрели, не вышло, так хоть здесь посмотрим.

Все эти названия мне не говорили решительно ничего, сообщать об этом Марье не хотелось, и я просто со вздохом поднялась. На службу — так на службу.

— Как зовут священника, ты знаешь? — спросила я у Марьи.

— Отец Вольдемар его зовут. Пелагея говорит, он здесь главный, ну, ещё и генерал в крепости, но он именно что в крепости, сюда не суётся, и хорошо. А здесь — отец Вольдемар, его все слушаются, его слово тут всегда последнее.

Любопытно.

— А не знаешь, почему он здесь главный? Назначили его или как? — И если назначили, то кто?

— Потому что его слушают, так Пелагея сказала. Уважаемый человек.

Ну, бывает. Интересно, правда, какого толка уважаемый человек — тот, который умеет решать насущные вопросы и обо всех заботится, или тот, который по столу кулаком стучит да приказывает.

Марья принесла ведро и ковшик воды — умыться. Холодной, между прочим, воды. Ну а как — водонагрева я здесь нигде не увидела.

— Скажи, а воду откуда берут?

— Так к берегу ходят и там черпают. И вёдрами носят. Вечером вчера отец Вольдемар присылал своих сыновей, они натаскали. Вода хорошая, у нас такой не было.

Это точно, вода хорошая. Но если я по-прежнему в родных местах, просто в какой-то странной их части, то так и должно быть, всё верно. У нас невесёлый климат, но вода приличная. Можно пить без кипячения.

И у священника, значит, сыновья. Ладно, разберёмся.

Но сначала Пелагея усадила нас всех за стол — и непонятную госпожу Трезон, и нас с Марьей, и Меланью, и сама села. Ели кашу, я не большой любитель каш и потому не сообразила, что за крупа. Марья ела и нахваливала, госпожа Трезон морщила нос.

Впрочем, молоко и свежий хлеб примирили меня с реальностью совершенно.

А когда мы вышли на улицу, там стоял густой туман.

— Ох, как мы пойдём-то, не видно ж ничего! — причитала Марья.

— Да тут негде заблудиться, — отмахнулась Пелагея. — Солнце выйдет, туман высушит.

Она принарядилась — надела другую юбку, из плотной хорошей шерстяной ткани, и сверху жакетик с вышивкой, нарядный, хоть и чёрный, и платок на голову тоже с вышивкой по краю. И будто распрямилась, стала выше и статнее. Красивая. Меланья тоже надела что-то поновее, и ленту в косу заплела красную, и бусы деревянные на шею.

— А нам есть во что нарядиться? — спросила я у Марьи с усмешкой, не особо надеясь на ответ.

— Ещё как есть, — вздохнула та. — Вы ведь взяли и платье придворное, правда, всего одно, и парик, и украшений две шкатулки — вам ведь ваши вещи вернули, почти все. И смеялись, что даже в диком краю будете выглядеть, как подобает вам по праву рождения. Только вот, — она вздохнула.

— Что? Продолжай.

— Не знаю, будет ли сейчас уместно платье с париком, — она посмотрела так, будто глупость какую сказала.

— Верно говоришь, не будет. Я что-то пока совсем ничего не понимаю — кто я тут и что должна делать, не с руки в драгоценностях расхаживать, — что ещё ей сказать-то?

Но посмотреть нужно — вдруг там что-то стоящее. Свои активы нужно знать, мало ли что там вообще. И если какие-то прямо украшения — то, может быть, будет чем заплатить за лодку?

— Верно, лучше сначала приглядеться и не выделяться, — закивала Марья.

— Тогда идём. Думаю, здешние в тумане не заплутают.

Так и сталось: пошли за Пелагеей и пришли. Шли по деревянным мосткам, а кое-где по лестнице, и пришли в местную церковь — из потемневшего от времени дерева. Невысокую, небольшую, с округлым куполом, сверху крест. Всё как положено. А внутри пустое пространство, а на дальней стене — несколько икон и свечи. Строго, скромно и без излишеств.

А народу внутри набилось — прилично так, человек с полсотни. Мужики и женщины — всех возрастов. На нас поглядывали исподлобья — что это тут такое у нас завелось, так и читалось во взглядах. Что-то нам тут не больно-то и рады, как я погляжу.

Одеты были кто как. На ком сапоги, а на ком и лапти, батюшки, вот прямо лапти. Этнография какая-то прикладная. У кого ткань поярче, у кого посерее, у кого новая, у кого вылинявшая. Рубахи с вышивкой — и у мужиков, и у женщин, и наверное, та вышивка ещё что-то значит. Но будут ли они рады расспросам?

В самой службе я не сказать чтобы многое поняла. Язык незнакомый, ещё более незнакомый, чем обычный церковнославянский, — там всё же встречаются понятные обороты. Здесь таковых не было. Но что-то, похожее на «Отче наш», было. Все шевелили губами, и я пристроилась — чтоб не выделяться.

Так оно и прошло: я шевелила губами и разглядывала, кто во что одет, стараясь не слишком смотреть по сторонам, а так, осторожненько, как на унылом совещании, где толкут воду в ступе часами и никак не могут прекратить, а присутствовать нужно, чтобы знать, что приговорят в конце концов. Волей-неволей научишься себя занимать. Так и тут.

Служил отец Вольдемар, помогали ему два парня, очень на него похожих — такие же кудрявые, с такими же серо-зелёными большими глазами, красавцы. И голоса у всех троих оказались весьма и весьма. И ещё пел кто-то там же, сбоку, несколько человек; я не разглядела, далеко стояла. Пели красиво и чисто.

А в финале священник благословил всех и сказал:

— Доброй погоды вам и попутного ветра, и всем делам вашим, и домочадцам. А у нас пополнение — на дворе у Пелагеи, три жилички из дальнего далёка. Женевьева, Ортанс да Марьюшка, — и смотрит прямо на меня.

Я сдержанно поклонилась — мол, вижу и слышу. Понятия не имею, что должна была сказать в ответ.

— Прошу любить да жаловать и не обижать, — продолжал отец Вольдемар. — И ступайте все с богом.

Ну, мы и пошли с богом.

7. Радуйся, что жива

Я не сразу понимаю, что такое вижу. Серый день, дождик, люди под зонтами, грязь. Что-то они там делают. А я смотрю на них как бы сверху. Приглядываюсь — батюшки, это ж Смоленское кладбище. Чёрная глыба, на ней что-то… да не что-то, а, мать его, мой портрет! И надпись такая вся из себя золотая: Евгения Ивановна Белохвост, дата рождения — моя, а вторая дата… день нашего прибытия в Хакусы.

Вот так, Женечка. Получи.

И люди-то всё сплошь знакомые — из фирмы, друзья, Женина сестра с мужем, ещё кто-то… а Женя-то где? А, вот и он. Стоит совершенно ошалелый, понурый, плечи опущены. А рядом, рядом Лёшенька, Лёшка приехал. Неужели помирились? Нет, что-то говорит отцу, резко и сурово, а отец слушается, вот прямо слушается. И вообще, вдруг на меня похож лицом, как-то прямо сильно, раньше так не было. Но мы уже сколько не виделись-то!

О, а вот и Алиночка-картиночка. Подошла, в глаза Жене заглянула, и тут Лёшик мой как шуганёт её — отнесло далеко, затерялась меж другими.

Лёша немного усох, загорел, держит за руку белокурую девушку. Пусть девушка окажется хорошей, сын, пусть тебе с ней будет хорошо.

А Женя… Женя справится как-нибудь. Наверное. Фирма-то та же самая, никуда не делась.

Слёзы застилают мне глаза, я не вижу ничего… а потом снова вижу, снова серый день, только в лесу.

Мокрющая тайга, по такой ходить — только если очень нужно. Потому что промокнешь мгновенно, как бы хорошо ни был одет. А я одета вроде и неплохо, но неудобно — юбка какая-то длинная, уже до колен промокла, под ней башмачки — красивые, но непрактичные, сюда бы сапоги резиновые или хорошие трекинговые ботинки, у меня ж были такие, где они? И дождевик, чтоб не промокать, но на мне шерстяной плащ. Он, конечно, греет, но уже впитал в себя столько, что сохнуть потом будет несколько дней.

Я бреду во всей этой неземной красоте по лесу без дороги. Перешагиваю через деревья, обхожу такие завалы, которые не перешагнёшь, осторожно наступаю на кочки — чтобы не свалиться. Мох весь мокрый, хоть отжимай, и скользкий. Меня тоже уже можно отжимать.

Когда моя нога уже не поднимается, чтобы перешагнуть очередную кочку, я сажусь на мокрое дерево — свежее, недавно упавшее, ещё смолистое. Плевать. Буду в смоле, подумаешь. Не самое страшное, что бывает в жизни.

— Ну что, добрела? — спрашивают вдруг меня откуда-то из-за плеча.

Сама не знаю, что помогло не заорать, потому что, понимаете ведь, — идёшь такой, один, только ты, лес и дождь, и тут тебя спрашивают. Я повернула туда голову… да блин же, я ж этого мелкого старичка знаю! Видела уже!

— Ты чего меня пугаешь? — спрашиваю.

— Даже и не думал, — усмехается ещё, паршивец.

И не поверите — сухой, будто дождь ему нипочём.

— А что тогда? Что я тут делаю? Куда я добрела и зачем?

— Зачем — хороший вопрос, сама ответишь. Как сможешь. А вот куда — сюда.

— И что здесь у нас?

— Место такое, хорошее. Непростое. Людное, гостеприимное. Ничего, приживёшься.

— Да зачем мне тут приживаться?

— А почему бы и нет? — ещё и усмехается, гад такой!

— Почему не дома? Как мне попасть домой?

— Куда тебе домой, дома тебя в землю зарыли и камень сверху поставили! То есть они думали, что это ты. И если бы не мы, ты бы там и лежала. А ты тут сидишь. Правда ведь, хорошо? Лучше тут сидеть, чем под тем чёрным камнем лежать?

— А… зарыли-то кого?

— Женевьеву дю Трамбле, — имя старичок произнёс как-то неуверенно, или оно ему просто не слишком знакомо?

— И как нас перепутали?

— А вы похожи. С виду похожи, изнутри — разные, ой, разные.

— И что теперь?

— Живи и радуйся, что ещё? Она б здесь не справилась никак, а ты — должна. Я полагаю великой удачей то, что ты в воду полетела.

— Я… сама в воду полетела?

— Ты — да. Она — нет. Ты оступилась, не удержалась. И мужика ещё утянула за собой, но пальцы разжала, и он выплыл.

Точно, мне ж Вовка руку подал. А я всё равно не удержалась, выходит.

— И теперь-то что?

— Ничего, — пожимает плечами. — Живи да радуйся.

— Чему тут радоваться, скажи?

— Как это чему? — возмутился он. — Ей, значится, позволили по земле ходить и солнышко видеть, а она — «чему радоваться»?

— И кто это такой щедрый, что позволил?

— Всё тебе расскажи. Или сама узнаешь… или не узнаешь. А пока — дыши, живи, радуйся, что жива.

Я задумалась. Наверное, он прав? И… лучше так, чем… под тем чёрным камнем?

— И… кто я, где я? Я знала, зачем я и что я вообще делаю, а сейчас?

— Сейчас ты, я полагаю, одной частью лежишь у Пелагеи за печкой, а второй тут вот на меня глазами моргаешь. Наверное, эти твои части позже слепятся в одну, и будешь ты целая, станешь себе жить, как раньше жила.

— Как раньше не выйдет. Раньше у меня была семья и работа.

— Работы на твой век хватит. А семья — дело наживное. В Поворотнице мужиков одиноких — что омулей в море, выбирай не хочу!

— Я и не хочу. Зачем мне эти мужики? Дом у них убирать да еду варить?

— Иногда и еду сварить — благо великое.

— Может, и так. Только вот не нужны мне никакие мужики, понимаешь? Да ещё в этой вашей Поворотнице кто-то на меня здоровенный зуб имеет, уж не знаю за что. Затаил зло и не даёт покоя. Потому что со ступенек в тумане меня определённо кто-то столкнул. И эту вашу Женевьеву в воду тоже столкнули. Так что с безопасностью у вас тут плохо.

— Возьми и сделай хорошо, — ещё и смеётся, вот ведь!

— Да устала я, понимаешь? На этом свете сделай, на том свете тоже сделай! Никакого покоя! Сил никаких, понимаешь? Руки не поднимаются, ноги не ходят! А мне ещё не восемьдесят лет, рано быть старой развалиной!

— Ты того, не шуми, — он коснулся моей руки тоненькой маленькой лапкой. — Не шуми, всё образуется. Как-нибудь непременно образуется, потому что иначе не бывает.

— А когда образуется? И может быть, оно образуется так, что я ещё сто раз пожалею, что не под тем камнем?

8. Золотистый свет

На следующий день меня разбудили — громко и бесцеремонно.

— Поднимайся, болезная, Евдокия пришла тебя посмотреть, — сообщила Пелагея.

Какая там ещё Евдокия? Кто это и зачем?

Но если старичок-бурундучок был прав, то мне нужно срочно разбираться, кто тут есть кто, кто главный, кто последний и как они вообще здесь живут. И ещё злобная Ортанс, у которой к погибшей Женевьеве какой-то немалый счёт. Если прямо спросить — не расскажет ведь ничего, ещё воспользуется тем, что я ни в зуб ногой в происходящем, и навесит на меня вдвое больше, чем той Женевьеве причиталось. Поэтому нужно как-то… с осторожностью, в общем.

На душе было черным-черно. Я говорила себе, что Женя — взрослый мужик и Лёша тоже взрослый мужик, и они справятся. Они умеют решать проблемы, оба.

Но я-то как буду без них?

Я продолжала рационализировать, что если Женя уже дошёл до того, что изменяет с моей же помощницей и не скрывается, то было бы только хуже. И Лёша давно уже живёт сам. Так что я легко могла бы остаться в одиночестве и там — просто в одной реальности с мужем и сыном. С Лёшкой бы перезванивались изредка, с Женей встречались утром и вечером — и то если бы он не пошёл от меня к какой-нибудь юной красотке, а я б не стала держать. Это тридцать лет назад держала бы, а сейчас… нет.

Вот, значит, Женя, и не держись за прошлое. Уже как вышло, так вышло.

Заглянула Марья — и я смотрела на неё более внимательно, раз она при той Женевьеве с младенчества, и всю жизнь тоже потом вместе. Конечно, можно рискнуть, довериться и расспросить — но вот нужно ли, или я как-нибудь обойдусь? Потому что всяко правильнее будет не привлекать внимания к своему незнанию.

Но ведь я уже начудила тут, так? Может быть, хуже не будет?

— Чего там копаетесь? — спросила из-за печи Пелагея. — Шевелитесь обе, что ли, ведающая ждать не станет.

— Раз ведающая, то должна ведать, что быстро у меня сейчас никак не выйдет, хоть лоб расшиби об эту вашу печку, — заметила я.

Судя по всему, сгинувшая Женевьева была не из самых простых и может позволить себе покуражиться. Хоть бы и самую малость.

Но поднялась, при помощи Марьи натянула башмаки, провела пятернёй по лохматым волосам.

— Идёмте, госпожа, целительница ждёт, — сказала Марья.

Оказывается, та, кого назвали Евдокией, ждала ещё в одной комнатке — сколько их тут, маленьких и довольно-таки ухоженных? Полосатые половики, кровать с кучей подушек, у стены сундук — большой, хозный, окованный полосами металла. У окна лавка, и на той лавке женщина в чёрном, и с чёрным же платком на голове, одни глаза и сверкают — синие, яркие. Если по лицу судить — то моя ровесница или немногим помладше.

— Доброе утро, — кивнула я ей.

Марьюшка тоже что-то пробормотала из-за моего плеча.

— И тебе доброго дня, болезная, — кивнула местная врачевательница. — Садись. А это, что ли, ближняя твоя?

— Сестра моя молочная, — кивнула я, — ближе Марьюшки у меня никого не осталось.

Марья улыбнулась, да так радостно и счастливо, что я мгновенно поняла: правильно сделала, хорошо, так и надо.

— Ладно, пускай остаётся тогда.

Я села на лавку возле Евдокии и украдкой глянула на неё: лицо у неё странное какое-то, очень уж неподвижное, только глаза и шевелятся, будто маска надета. А с виду — нет, лицо как лицо, на том лице всё, что должно быть у человека. Платок повязан на голове плотно, только вот кудряшки светлые непослушные наружу всё равно лезут — торчат кончики, а возле ушей так и завитки. Ладно, не до неё сейчас, а до того, что она со мной может сделать.

— Голова болит? — спросила Евдокия.

— Кружится немного. И вижу неважно, — резкость плохо наводится.

— Спиной повернись и глаза закрой.

И принялась ощупывать мою голову кончиками пальцев. Сухими, твёрдыми, тёплыми. Спустилась сзади на шею, обтрогала каменные мышцы, и как вопьётся в них пальцами! Я взвыла, потому что больно, да и подскочила, наверное.

— Сиди, не подскакивай, — говорила Евдокия. — Плечи как камень, разве такие плечи должны быть у женщины? Мягкие, белые, нежные.

— Такие и были, — вступила Марья. — Пока госпожа жила, как госпожа, а не как несчастная узница. А в Бастионе не до мягкости, там бы выпустили, а всё прочее заново наживём.

— Не до жиру, быть бы живу, — согласилась Евдокия. — Скажу Пелагее, чтоб в бане сегодня хорошенько тебя попарила. А сейчас терпи.

И принялась разминать мне те самые каменные мышцы. Я уже была предупреждена и терпела, не вопила. Но было больно — так больно, что местами я просто разевала рот и дышала, и даже слёзы показались.

— Сейчас пойдёшь и ляжешь обратно на небольшое время, чтобы не застудить. Скажи, ты вчера почему со ступенек упала?

Вот так вопрос. Я до сих пор помню ощущение прикосновения двух рук к спине сзади.

— Потому что кто-то помог. А кто — я в тумане не разглядела.

— В таком тумане себя-то не очень разглядишь, — согласилась Евдокия. — Ходи осторожнее, поняла? И Марья твоя пусть приглядывает. От второй-то толку нету, как я погляжу.

— Да какой там толк, не напакостила бы, — замахала руками Марья.

Евдокия завершила массаж, стряхнула руки каким-то особым жестом и повела ими вокруг меня — головы, плеч, тела. Я уловила краем глаза золотой блеск, осторожно глянула… ну ничего ж себе!

От рук врачевательницы струился свет — золотистый, мягкий, он приятно обволакивал, и там, где он был, боль уходила. Брала и уходила, без остатка. У меня прямо рот раскрылся.

— Что ли, первый раз увидела? Да не может такого быть, — усмехнулась Евдокия.

— Первый, — ошеломлённо произнесла я.

— Если ты ведающая, то это с самого рождения бывает, к твоим годам уже матёрая ведьма должна быть.

— Да какая там ведьма, ты о чём?

— Раз заметила. Заметила ведь?

— Да, — согласилась я.

— А раз видишь — то и можешь тоже. Если тебе столько разного выпало в последние месяцы, да ещё и головой вчера ударилась, — всякое может выйти, и такое тоже. Спало-спало, а тут вдруг проснулось.

9. Экспедиция госпожи Трезон

Обедать я не хотела, было мне муторно и тоскливо, но когда моё нутро учуяло запах овощного супчика, то прямо заурчало.

— Будешь есть — быстрее на ноги встанешь, — проворчала Евдокия.

— Верно, всё так, — закивала Марья. — Есть нужно. А готовит Пелагея отменно, у неё всё очень просто, но очень вкусно.

— Просто ей, — усмехнулась лекарка, или кто она тут. — Забудь, к чему ты там у себя привыкла. Здесь изысков нет, но и с голоду ещё никто не помер.

Марья только вздохнула.

— Я попробую поесть, — не стала я спорить. — Если не затошнит, то и хорошо.

— С чего бы затошнило-то? Ты не в тягости, это точно. Да и голову я тебе подправила. Ешь и не дури, ясно?

— Ясно, — спорить сил не было.

Я поняла, что мне… всё равно. Вот просто всё равно, верите?

Мы разместились за столом, и тут я увидела, что недостаёт госпожи Трезон.

— А где… Ортанс? — спросила я.

— Соскучилась? — хмыкнула Пелагея, разливая похлёбку. — А она тут всё утро носом вела в твою сторону, что ты на самом деле здорова как вол и что пахать на тебе надо.

— Она меня не любит, — пожала я плечами. — А делась-то куда?

— Трезонка-то? Да подалась куда-то с самого, почитай, утра. Зыркнула глазищами своими, носом повела — и была такова, — пожала плечами Пелагея.

— И ты её не спросила? — удивилась Марья.

— А мне зачем? — продолжала в том же духе хозяйка.

— В лес она подалась, по дороге, — сказала Меланья. — Мальчишки сказали соседские, Митька да Прошка.

— Когда это ты успела с мальчишками поболтать? — нахмурилась Пелагея.

— Поболтать и не успела, так, парой слов перемолвилась, — девочка тут же опустила не то что взгляд, но и всю голову. — К берегу мимо шли. А я сорняки на капустной грядке полола.

— Смотри у меня, — Пелагея глянула сурово, та совсем смешалась.

Мне показалось, что это как-то слишком — уже и не поговорить с приятелями, что ли? Но я тут же себя одёрнула: какое тебе, Женя, дело? Тебя почему-то вытащили из воды, приютили и кормят, и даже лечат. Вот и не лезь. Или хотя бы присмотрись сначала, а лезь уже потом.

Обед вышел отменным, что там Марья ворчит про простое — да нормальная еда, хорошая, свежая и вкусная. Наверное, нужно помогать хозяйке варить, раз я никуда отсюда не денусь, но сил предложить помощь я в себе не обнаружила.

И после еды поблагодарила хозяйку и ушла обратно за занавеску. Только легла — и тут же провалилась в сон.

Сон вышел мутным. Мне почему-то виделось, что я от кого-то спасаюсь, а этот кто-то прямо наступает на пятки, никак не отстаёт. И никак не получалось оглянуться и посмотреть — кто это там, что за неведомый и такой страшный враг, что от него только бежать. Но я бежала — по лесной тропинке, куда-то вверх. И почему-то была весна, я знала, что весна, наверное, потому знала, что из сухой прошлогодней травы пробивались мелкие росточки, и даже цветочки — медуница, подснежники. Очень хотелось остановиться и перевести дух, но — нельзя. Догонят.

Я влетела на полном ходу прямо кому-то в руки, этот кто-то придержал, я подняла голову посмотреть, кто это… и проснулась.

Ну вот. Друг или враг поджидал меня где-то там, наверху? Теперь и не узнаешь. Но после такого сна хотелось немного проветрить голову.

После лечения Евдокии стоять было проще, намного проще. Голова не кружилась, и резкость в глазах наводилась проще. И не нужно было держаться за стенку, чтобы выйти наружу и не завалиться в процессе.

Солнце уже опустилось за горы, ещё немного, и станет темно. Пелагея и Меланья закончили дневные дела и переводили дух на крылечке дома. С ними сидела Марья.

— А вот и госпожа встала! Представляете, госпожа Женевьев, у вас тут есть свой дом!

— Какой ещё дом? — пробормотала я, усаживаясь на крыльцо.

— Вроде бы большой, так Пелагея сказала, — радостно вещала Марья. — Нужно завтра сходить и посмотреть!

Ну, посмотреть так посмотреть, что там за дом.

— А каким образом он мой? — не поняла я.

— Ну как же, — вздохнула Марья. — Вы всё-таки не помните. Целительница сказала, что так может быть, потому что вы сильно ударились головой, когда падали. А перед тем ещё и тонули!

— Нет, не помню, — вообще, эта Евдокия права, после сотрясения мозга могут быть ещё и не такие провалы в памяти, и если тонуть, то тоже.

Пелагея окинула меня взглядом, в котором ясно читалось: только ещё и беспамятных нам не хватало.

— Даст бог, вспомнишь, — махнула она рукой. — А вот Трезонка-то ваша почему-то не вернулась.

— Что там делать-то столько времени, в лесу! — изумилась Марья.

— В лесу много что делать, — назидательно сказала Пелагея. — И ягоду собирать, и грибы, и шишку бить, и охотиться.

— Только она ничего из того не умеет, — недобро усмехнулась Марья. — Только кляузничать да языком болтать почём зря!

— Жить захочет — научится, — отмахнулась хозяйка. — А если не вернётся — ну так искать её некому, все при деле.

Я ещё переваривала эту информацию — о том, что если я вдруг заблужусь в том самом лесу, то искать меня никто не пойдёт, — когда скрипнула калитка и вошла Ортанс Трезон.

Мокрая по колено, башмаки грязные, один чулок спущен и болтается, по чепцу видно, что грязными руками хватала и надевала.

— Вспомнишь, а она тут как тут, — заметила Пелагея. — Где тебя лешие носили весь день, болезная?

— Тебе о том знать необязательно, — сообщила Ортанс.

— Ошибаешься, — сурово сказала хозяйка. — «Отче наш» читай. Мало ли где ты там была и с кем. И что творила и что за тобой на мокрой юбке притащилось.

— Что? — нахмурилась та.

— А вот что слышишь. Читай давай, и за крест держись, иначе пойдёшь обратно. Больно мне нужно пускать в дом на закате всякое-разное из лесу!

И так она это сказала, что госпожа Трезон прямо испугалась, и достала из-под рубахи крест, и принялась читать — как умела. Язык оказался вовсе не тем, на котором говорили в Поворотнице, и звучал похоже на латынь.

10. Привидится же

Следующее утро я снова встретила с болью, но это была понятная мышечная боль от вчерашнего массажа. Шея и плечи при движении отзывались той самой болью, и даже баня дело не поправила.

О нет, баня была хороша. Совсем простая — каменная печь, горка камней вокруг неё, деревянные полки — и всё. Четыре таза, и ещё один на печке, там горячая вода. Бочка с холодной водой — ополаскиваться. Берёзовые веники.

С веником Пелагея управлялась мастерски — всех нас хорошенько отхлестала, правда, наша Трезон вопила, что это варварство и что приличные люди так не моются. Ну куда там, ещё как моются. Даже дома есть любители, у которых баня на даче, или в частном доме живут, и баня во дворе стоит. А тут водопровода нет, поэтому баня — наше всё.

А если, как сказал старичок-бурундучок, мне тут теперь всегда жить… то до скончания века только баня, и никак иначе.

Мысли снова вызвали слёзы. Что-то я совсем расклеилась, как так-то? Хватит реветь, дома я столько не реву. И не ревела.

Да кого там волнует, что было дома! Теперь я не дома. Теперь я где-то… в каком-то месте, которое выглядит как деревенька на берегу Байкала, но ею не является.

— А озеро ваше как называют? — спросила я у Пелагеи.

Мы сидели на лавке в предбаннике, завернувшись в простыни, и пили квас. Квас у неё был отменный, самый такой, какой надо, в меру терпкий, на травах каких-то, и приятно холодный.

— Чего? Какое ещё озеро? Море это, и не нужно его никак обзывать.

— Ладно, море. А имя у моря есть?

— Есть. Святое море.

— И всё? Может быть, ещё как-то зовут?

— Да много как зовут, но нам-то что с того? Всё, кто по берегам живёт, как-то называют.

Море, значит. Святое. Угу, славное море, священный Байкал. Ладно, пусть так.

— А деревня у вас тут давно?

— Давно. Прапрадед мужа моего был среди первых, кто вышел здесь на берег. Бухта удобная, в непогоду можно в ней укрыться от гнева моря-батюшки.

Прапрадед — ничего так, сильно.

— Тихая Гавань это называется, — влезла Трезон.

Причём название она произнесла тоже не по-местному, я это поняла.

— Это пришлецы сверху так зовут, а нам не след, — открестилась Пелагея.

— Кто такие пришлецы сверху? — не поняла я.

— Так солдаты.

— Крепость его величества Луи, — со значением пояснила Трезон.

Мне что Луи, что Георг, что ещё кто-нибудь, нет особой разницы. И Пелагее, кажется, тоже, — только плечами пожала.

— А почему крепость не на берегу? — продолжала выспрашивать я.

— Потому что зачем на берегу? — не поняла Пелагея. — Враг же не с берега придёт!

— А откуда? — Вот ещё только врага не хватало какого-то там!

— С той стороны, — она произнесла это очень тихо и ещё оглянулась — не подслушал ли кто.

— И кто оттуда придёт?

— Вот выдумала любопытничать на ночь глядя! Кто надо, тот и придёт! Увидишь — не спутаешь! Всё, хватит об этом! Молчи, поняла? И ты тоже молчи, глупая, — глянула она на Трезон.

Ладно, о врагах нельзя, а о крепости?

— И кто построил ту крепость?

— Давно она стояла, только разрушилась. И когда пришли солдаты, они поднялись в гору и нашли те развалины. И сказали: им подходит.

— А откуда они пришли?

— Откуда они все приходят? Откуда и вы. До Лиственичного как-то добираются, а оттуда на корабль. Или прямо в крепость, так тоже бывает. С неба валятся.

Я никак не могла вообразить такое — солдаты с неба валятся. Но Меланья кивала и поддакивала — неужели сама видела?

— И кто-то видел, как они валятся? — продолжала выспрашивать я.

— Может, кто и видел, — пожала плечами Пелагея, — я не видела и не хочу. И вообще, ужинать пора и спать, темно уже на дворе.

Вот так, темно на дворе. Ужинать и спать.

Наш ужин освещала плошка с жиром, в которой плавал фитилёк. Так себе освещение, если честно. Но откуда здесь взяться другому?

И мы быстро и почти без разговоров съели кашу, запили её горячим отваром каких-то трав, вроде я там опознала чабрец и смородиновый лист. И отправились спать — я за печку, Марья моя спала возле моей шторки на лавке, а Трезон — тоже на лавке, только у другой стены. Вот и весь комфорт.

Я забралась в свою постель и снова пустила слезу: никаких тебе больше удобных кроватей, Женя, а только такие вот лавки и лежанки. Жёсткие, спина болит, затекает, удобное положение найти очень трудно. Будни этой, как её, которая попала.

Точно, есть же прямо такое направление в литературе сейчас — попаданцы. Про людей, которые попали. И что, там пишут о том, как всё плохо?

Подруга Света читала такие книги запойно, находила где-то в сети и глотала пачками, потом рассказывала мне. Но то, о чём она рассказывала, совсем не походило на эти вот лавки, гладко оструганные, но жёсткие, эти полы с полосатыми половичками, окошки с занавесками, на которых вышиты красные петухи. Кстати, петух у Пелагеи есть, правда, зелёный какой-то, что ли, орёт на рассвете как оглашённый, спать мешает. Скоро ж заорёт уже, и соседские петухи подхватят, а я всё ещё не сплю. Неправильно это, спать нужно.

Уснула я крепко, не слышала ни петуха, ни кого другого. Зато видела себя — высоко над водой. В рассветных лучах, а небо синее, и вода тоже синяя, и ветра нет, гладь озёрная как зеркало. Вокруг горы, высокие-высокие. И на нашем берегу — вот они, рукой подать, и на противоположном тоже. Мечта — посмотреть сверху на здешнюю воду, раньше-то не довелось. Пару лет назад летала в Читу в командировку, да рейс был устроен так, что летели на рассвете, как раз самое то посмотреть на Байкал, но для меня бессонная ночь оказалась непростым испытанием, и я просто уснула, едва села в кресло. И не видела ничего. И это что же, мне теперь за тот раз показали?

Деревня Поворотница раскинулась по невеликому участку доступного берега и по трём соседним небольшим распадкам, и почти от самого берега — дорога. Дорога в гору, сначала пологая, потом крутая. Земля сырая, и следы колёс и копыт — телеги туда ходят, что ли?

11. Что видно сверху

Анри проснулся от пения трубы за окном — звонкого и чистого. Глянул — рассвет, всё как положено. Подскочил, растолкал спящего на лавке мальчишку Северина и пошёл умываться.

Умывался во дворе, нашлось там хорошее место, где сверху небольшим ручейком течёт вода. Вода необыкновенная: очень холодная, очень чистая и очень вкусная, одно удовольствие такой умываться, зубы только сводит. Дальше этот ручеёк побежит вниз, с горы к берегу, и там вольётся в огромное здешнее озеро, которое деревенские называют морем.

Может, и море, конечно, огромное оно. И пресное, совсем не солёное, надо же. Здесь всё не так, как он привык и как видел всю жизнь: не те деревья, не та трава, не то небо над головой. И даже звёзды видятся иначе, хотя он в первую же ночь нашёл на небе Северный Огонь и в трубу разглядел все его привычные звёздочки.

Таких гор он тоже раньше не видел — таких высоких и так много, по обоим берегам озера. Крепость очень удачно стояла на отроге такой горы, и вид со стен открывался — один раз увидеть и никогда не забыть. Ради такого стоило оставить позади всю прежнюю жизнь и не сожалеть о ней ни капельки.

Что ты за место такое, Тихая Гавань? Которую местные называют как-то смешно… о, вот, Поворотница.

Конечно, Анри читал историю основания крепости — более ста лет назад, когда неуёмные исследователи из столичной Академии изучали перемещение без портала по заветам великого Жиля де Рогана и попали… куда-то. Кристалл портала у них тоже был, и магической связью владели все горе-первопроходцы, но дозваться оставшихся в Паризии удалось очень не сразу, прямо скажем, — пара-тройка месяцев прошла, со связью тут, как позже поняли, непросто. Оказались они тут летом, пока ждали и звали подмогу — наступила зима, да такая, какой дома отродясь не случалось, с лютыми холодами, когда даже воздух замерзает и нечем дышать. Анри ещё предстояло проверить, так ли это, или сказки рассказывают.

Но первопроходцы как-то прижились, в деревне на берегу им были не слишком-то рады, поэтому они подались сюда, в полуразрушенную крепость, оставшуюся с каких-то незапамятных времён. По преданиям даже не деревенских, те тоже пришлые, а совсем местных, живших за три горных долины на север (такую долину тут называли — распадок), когда-то давно эту крепость выстроили представители могучих и благих сил. Дабы отражать набеги некоего зла, обитающего по ту сторону перевала. Куда они потом делись — история умалчивала, но говорилось, что построились тут, сначала отсиделись за каменными стенами, а потом прогнали зло, правда, не до конца, но когда в нашем мире что бывает до конца? И отправились себе куда-то там дальше, очевидно — тоже бороться со злом. Местный священник отец Ремигий почитал все эти рассказы не более чем легендами, потому что какие там злые силы? Просто живут ещё какие-то племена, более воинственные, и от них нужно держать оборону, да и всё. А благ лишь господь, неблаг — враг рода человеческого, а какие обличья он принимает в этих негостеприимных краях — это мы ещё поглядим. Анри такой подход был совершенно понятен, поэтому сказки сказками, а дело делом.

С делом же оказалось непросто. И насколько непросто, стало понятно прямо в момент прибытия.

Что же ты был за человек, полковник Гастон, сгинувший здесь по весне? И почему оставил по себе такой хаос и разруху?

Когда Анри появился в крепости, первое, что он увидел, — плохо подметённый двор. Потом — криво построенный и наспех одетый гарнизон. Что они тут делали с утра, спали, что ли? С кухни пахло горелыми корками, потому что у повара с утра тоже всё пошло наперекосяк. Отхожие вёдра изнутри не выносили, отхожее место на улице давно не чистили. Рожи немытые, рубахи нестираные, оружие неухоженное. И как они тут собираются с кем бы то ни было воевать? И вообще, как они тут представляют его, гм, величество короля Франкии?

Впрочем, с этим последним моментом всё находилось в соответствии — каков король — и даже каковы два последних короля, — вот так и представляют. Но это, прямо скажем, частное мнение одного отдельно взятого генерала Анри де Монтадора, ныне командующего здешним «фронтир орьенталь». И раз дома не хватило ума язык придержать и не болтать, не разузнав всё хорошенько, то здесь тем более не нужно. Последние события отлично показали, что вояка из него намного лучший, чем заговорщик.

Поэтому — во славу короля Франкии. Не конкретного вот этого короля Луи, тем более что до него как до Луны, а то до Луны, может, и поближе будет, просто никто не пробовал. А ради идеи и ради порядка, порядка в крепости и в головах. Кто их знает, этих врагов, придут ли они, и если придут, то когда, но если продолжать вот так, как сейчас, то крепость окажется лёгкой добычей. Не спасут ни толстые стены, ни нечищенные ружья. И даже храбрость солдат и офицеров не спасёт, если вообще успеют проснуться и на стены прибежать.

А это значит — что? Пробудились по сигналу, живенько умылись-оделись, построились. Стоят, красавцы, даже и не зевают уже. Первые пару дней зевали, и чесали лохматые затылки, и получали по этим самым затылкам. Сейчас уже стоят навытяжку и смотрят, как положено солдатам короля.

Анри оглядел строй, остался доволен. Вот так, уже лучше. Кивнул Жаку Трюшону, ближайшему своему соратнику уже бог весть сколько лет, тот улыбнулся чуток и скомандовал: бегом, марш. День должен начинаться с разминки, зарядки, тренировки. А потом и позавтракать можно.

С кухни уже не пахло горелыми корками, но — добрым свежим хлебом, и кашей, и ещё чем-то вкусным. Повара Марсо даже бить не пришлось — поглядел, послушал, осознал происшедшие перемены, сам пришёл, повинился, просил прощения и сказал, что всё будет как положено. Поваром он оказался недурным, Анри встречались и намного худшие. Не как в отцовском доме, конечно, но — неплохо, неплохо.

Так вот, полковник Гастон. Пока жил и был, порядком не утруждался — почему-то. Не хотел, наверное. А потом по весне отправился на охоту — был большим любителем, как понял Анри по рассказам. И обычно был удачлив, но не в тот раз, тогда прямо на него вышел медведь, после зимы голодный и злой, и полковник Гастон оказался недостаточно проворен и силён. Медведя добили солдаты, которым обычно было строго-настрого наказано полковнику не мешать и добычу у него не перехватывать. Вот и не перехватили.

12. Знакомство с имуществом

За завтраком я спросила Пелагею:

— Скажи, а что там за разговоры о доме, который мне якобы принадлежит?

— Поедим, я кликну мальчишек — проводят, — сказала та. — Посмотришь.

— А кто в нём живёт-то сейчас?

— Да никто, — и в голосе явственно звучало что-то вроде «да кому он такой нужен».

Моё воображение живо нарисовало мне развалюху на краю деревни, в которой реально никто не живёт — с заколоченными окнами и прохудившейся крышей. И что, в таком вот мне предстоит жить? Ладно, сначала посмотрим.

После завтрака Пелагея пристроила Меланью мыть посуду, а сама и вправду пошла к забору и кликнула кого-то снаружи. Двое мальчишек лет по шесть-семь появились через несколько минут — босые, в застиранных холщовых штанах и рубахах, один белобрысый, второй рыжий.

— Здрасьте, тётушка Пелагея! — сказали хором.

— Барыню до кривого дома проводите, — ответила та.

— Эт мы мигом, — закивал рыжий. — А квасу дадите, тётушка Пелагея?

Получили квас и по куску свежего хлеба, и рыжий спросил:

— Эй, барыня, уже идём, да?

Была бы я настоящая барыня — взъелась бы на него, подзатыльник дала, или как тут у них детей воспитывают. А я только сказала:

— Идём, рыжий. Показывай. Звать-то тебя как?

— А Митькой, — сообщил он.

Также он сообщил, что лет ему семь и что это много, потому что после зимы уже так свободно ходить по деревне не выйдет — приставят к делу.

— И к какому же делу? — Мне представлялось, что такие вот дети должны в первую голову чему-то учиться, а всё остальное потом уже.

— Так сети же. Ставить пока не возьмут, а вот сушить, расправлять, чинить — непременно.

А также вынимать из лодки рыбу и чистить её, и постигать тонкости заготовки, а после — и ловли, и продажи, и всего-всего. Рыба здесь была, похоже, основным продуктом питания для всех на протяжении всего года. Хотя я наблюдала некоторое небольшое стадо, при нём был пастух — тоже мальчишка, но немного постарше этих. И уже знала, что у Пелагеи в хозяйстве, кроме двух коров, есть свиньи и куры, у кого-то, кто живёт ближе к речке, впадающей в озеро, — утки и гуси, для них делали запруды. То есть — молоко, мясо, яйца. Перо и пух.

Надо ли говорить, что себя в роли владелицы коров, свиней и прочей живности я никак не представляла? Как жить-то, господи, пока вот Пелагея кормит, а что будет потом, когда она скажет: пора и честь знать?

А потом будет видно. Дом Пелагеи оказался не таким уж и маленьким — в несколько комнат, и печи — две, и огород большой, и хозяйство немалое; как она управляется вдвоём с Меланьей, я только диву давалась. Конечно, встают до зари, ложатся по темноте, и весь день крутятся. И девочка уже сейчас, в свои четырнадцать или сколько ей там, хозяйка отменная, замужем не пропадёт.

Другие дома в деревне выглядели очень по-разному — и маленькие, и побольше. Я зацепилась взглядом как раз за маленький, но очевидно ухоженный, такой, тоже с вышитыми занавесками, резными наличниками, навес над крыльцом тоже резной, красота — когда меня окликнул рыжий Митька.

— Гляньте, барыня, вон кривой дом!

И показывает куда-то за мою спину.

Я оглянулась — что? Вот это?

Передо мной возвышался… весьма большой дом. В два этажа, и ещё с какой-то мансардой наверху. На улицу выходили ворота с навесом от снега, и рядом — калиточка, небольшая, закрытая. Впрочем, кажется, закрытая на задвижку, то есть можно открыть и войти.

— Вот сюда, правильно? — спросила я у мальчишки Митьки.

— Сюда-сюда, барыня, всё туточки! — Ещё и пальцем на калитку показал для уверенности.

— А почему же он кривой? — не поняла я.

Потому что дом был нормальный прямой, нигде не покосился — на первый взгляд.

— Так кто ж так строит! — сообщил мальчишка.

И был таков, только пятки босые засверкали. А я переглянулась с Марьей. Вообще, да, дом выше и шире соседних, и участок под ним немалый, и постройки какие-то виднелись тоже. Кто-то строил с размахом.

— Идём, да? — тихонько сказала она, причём — не на том языке, на каком все они тут говорят.

И я этот язык, судя по всему, отлично понимала. А ответить смогу?

— Идём, — сосредоточилась, кивнула.

Вышло, ура. Да, если мы с ней вдвоём и рядом нет никого из местных, то совершенно нормально, что мы и говорить должны так, как привыкли.

Я отодвинула деревянный засов и вошла. Внутренний двор зарос травой — вроде мне говорили, что дом уже три года как без хозяина. За три года ой сколько с домом могло всякого случиться!

Мы прошли через двор, я поднялась по ступенькам и дёрнула на себя дверь. Дверь заскрипела и открылась — в небольшие сени, только одному и стряхнуть снег с валенок, так мне подумалось.

Чёрт побери, а что я тут буду носить зимой? И не только я, а Марья тоже? Я очень сомневалась, что в принадлежащих Женевьеве трёх сундуках лежат шубы, шапки, пуховые платки и тёплые сапоги. Так, не забыть поговорить с Пелагеей.

А дальше мы вошли… в темноту. Ну конечно, ставни-то закрыты.

— Пошли окна открывать, ничего ж не увидим, — вздохнула я, понадеялась, что на правильном языке.

Дверь подпёрли камушком, которых на дворе было не счесть, чтобы проветривалось. Ну да, это плодородная земля здесь, наверное, редкость, а камней всякого вида — сколько угодно. И пошли вытаскивать тяжёлые доски из скоб, на которых они держались. Ничего, вдвоём справились. Три окна с одной стороны от входа, три с другой. И опа — сюрприз!

В отличие от других домов в деревне, этот глядел на улицу застеклёнными окнами. У других стояло что-то попроще — наверное, слюда. Тут же всё как надо — окна, рамы, и вроде даже что-то открывается. Можно будет нормально помыть.

Теперь уже внутри удалось что-то разглядеть. Прямо с улицы мы попали в изрядно просторную комнату, заваленную какими-то лавками, криво сколоченными остовами столов и досками, которые, наверное, можно положить сверху. И большая печь посередине. Что тут, обеды давали, что ли?