Я вижу тебя насквозь

Глава 1. Холодный бетон впивается в колени…

Холодный бетон впивается в колени.

Он шероховатый, будто покрыт мелкой наждачкой. Крошечные песчинки вдавливаются в кожу, оставляя тупую боль.

Холод ползет вверх, пробирается сквозь ткань и добирается до костей. Ноги каменеют, будто срастаются с полом, становятся его частью.

Влажность сочится из бетона, как дыхание земли, тяжелое, промозглое.

Я зажимаю рот липкой ладонью. Кожа на пальцах влажная, соленая от пота и страха.
Дыхание рвется наружу горячими толчками. Оно срывается на короткие всхлипы, будто легкие пытаются выползти наружу.

Не дышать. Ни звука. Ни шороха.

Сердце гремит где-то в ушах, отдаваясь барабаном внутри черепа.

Воздух густой, пропитан сыростью и старой плесенью. Он липнет к лицу, оседает на ресницах, тянется нитями по волосам.

Под всем этим — другой запах: сладковато-гнилой, тяжелый, как от забытых яблок. Он лезет в горло, вызывая рвотный спазм, который я давлю с той же силой, что и крик.

Слюна становится горькой, язык немеет.

Темнота наваливается, до боли давит на глаза.

Я щурюсь, пытаясь различить хоть что-то — бочку, стеллаж, контур стены — но ничего нет.

Тьма жирная, вязкая, цепляется за кожу, тянет вниз, будто хочет затянуть в себя.

Где-то глубоко в черноте есть движение — или кажется?

Я прячусь в нише, прижимаюсь к стене, стараюсь стать частью бетона. Кожа на спине мгновенно холодеет от соприкосновения с влажной поверхностью.

Кап.

Капля падает в пустоту.

Кап.

Чистый металлический звук. Он тонет в темноте и рождается заново, оглушая.

Вода с потолка. Обычная вода.

Я закрываю глаза, пытаясь сделать этот звук своим якорем. Просто вода.

Кап… тук.

Сердце пропускает удар и замирает.

Второй звук другой — сухой, глухой, откуда-то сверху. Он похож на удар каблука по дереву.

Тук… тук… шаги.

Он знает.

Не может быть. Дверь закрыта — я помню, как ржавый засов оцарапал кожу, когда я его опускала. Кровь тогда оставила теплое пятно на холодном металле.

Сердце бьется слишком громко.

Этот стук точно слышно наверху.

Я сильнее вжимаю ладонь в рот, до боли в челюсти, кусаю пальцы, лишь бы не издать ни звука.

Воздух в груди превращается в камень.

Шаги замирают. Прямо над головой.

Я замираю вместе с ними.

Время густеет.

Тишина. Капель больше нет. Или я их просто не слышу.

Каждый мускул ноет от напряжения, колени горят, спина сведена в судороге.

Скреееежет.

Медленный хриплый визг металла. Засов двигают с другой стороны.

Нет! Это невозможно!

Холод добирается до поясницы, тянет вниз, превращает мышцы в камень.

Я не могу пошевелиться, не могу дышать. В висках пульсирует тупая боль.

Скрип.

Дверь наверху открывается. Протяжно, мучительно.

Я сжимаюсь, превращаясь в один комок страха.

Сейчас включат свет.

Но света нет.

В проеме вырезан прямоугольник серого. В нем силуэт.

Он стоит. Смотрит вниз, в темноту. Не видит меня. Не может. Но знает.

Шаг. Хруст.

Деревянная ступенька стонет.

Хруст. Еще одна.

Он спускается медленно, не торопится, уверенный, что я в ловушке. Доски под ним плачут, стонут, будто не хотят его держать.

Хруст. Он на середине лестницы.

Я чувствую, как что-то тонкое касается моей щеки. Паутина. Я не смею ее смахнуть. Она прилипает к коже, тянется, холодная, как нитка слюны.

Хруст. Последняя ступенька. Он уже на полу.

Тишина.

Я слышу только свое дыхание, неровное, со свистом, хотя пытаюсь его удержать.

Шарк.

Он делает шаг по бетону. Нога скользит по пыли.

Шарк... Он идет вглубь подвала. Ко мне. Он ищет.

Где-то падает капля, но теперь этот звук — часть его шагов.

Я зажмуриваюсь так сильно, что перед глазами вспыхивают красные круги.

Шарк... Он совсем близко.

Воздух изменился — стал холоднее, гуще.

Я слышу его дыхание. Тихое. Спокойное. Как будто он не на охоте, а просто пришел забрать свое.

Он останавливается совсем близко.

Я знаю: сейчас он протянет руку и...

БЗЗЗЗЗТ!

Оглушительный, резкий, механический звон. Вибрация ударила по нервам, словно током.

— Открываю шторы. Время 21:38, – произнес бесстрастный женский голос.

Резкая боль от света ударила по сетчатке, привыкшей к абсолютной тьме.

С жужжанием тяжелые шторы-блэкаут разъехались в стороны, впустив в комнату искусственный свет ночного города.

Я сидела в своем глубоком велюровом кресле вся в холодном поту. Моя дорогая шелковая пижама прилипла к спине, а сердце колотилось где-то в горле, оглушая. Пульс в ушах бился как сирена.

В правой руке, сжатой до побелевших костяшек, лежал маленький гладкий камень.
Я разжала пальцы. Руки дрожали так сильно, что я не могла удержать якорь.

Камень с тихим стуком упал на толстый ковер.

Эти двадцать минут истощили меня.

Запах гнили и сырости все еще стоял в горле. Фантомный холод все еще жил в коленях, будто я так и не поднялась с бетонного пола.

Я сделала один глубокий рваный вдох. Потом второй, медленнее.

Я знала, как дышать — я ведь была психотерапевтом.

Я заставила себя сосредоточиться на технике «квадратного дыхания» — простом, но мощном инструменте заземления.

«Вдох на четыре счета», — скомандовала я себе мысленно, медленно втягивая воздух через нос. Раз... два... три... четыре... Воздух был стерильным, кондиционированным, но легкие все еще ждали запаха подвала.

«Задержка на четыре». Раз... два... три... четыре... Пауза, позволяющая телу понять, что угрозы больше нет.

«Выдох на четыре». Медленно, сквозь чуть сжатые губы, выпуская напряжение. Раз... два... три... четыре...

«Пауза на четыре». Раз... два... три... четыре... Тишина перед следующим циклом.

Глава 2. Маска

Звук ключа, поворачивающегося в замке кабинета, прозвучал тихо, сдержанно. Он точно совпадал с атмосферой клиники «Гелиос» — едва ощутимая смесь антисептика, лимонного воска и свежего кофе из холла. Пространство дышало покоем: бледно-оливковые стены, мягкий рассеянный свет, орхидеи на подоконниках.

Мир контроля.

Я нажала на выключатель — теплое освещение мягко растеклось по кабинету. Сняла отглаженный кашемировый пиджак цвета мокрого асфальта, повесила его на спинку кресла, пригладила белоснежную шелковую блузку. Волосы, темные, почти черные, были собраны в строгий узел. Вчера они цеплялись за влажную шею, а сегодня не выбилась ни одна прядь.

В зеркале у двери я поймала собственное отражение. Доктор Вероника Андреевна, тридцать два года. Четкие скулы, спокойные серо-зеленые глаза. Ни следа усталости с прошедшей ночи. Консилер и восемь часов сна сработали идеально, как всегда.

Я опустила взгляд на руки. Маникюр аккуратный, лак прозрачный, пальцы неподвижны. Никакого намека на вчерашнюю дрожь, на неспособность удержать камень-якорь.

Я сдержанно улыбнулась, репетируя перед началом рабочего дня. Готова.

Ровно в десять ноль-ноль прозвучал вежливый стук в дверь.

— Войдите.

Дверь приоткрылась, и в кабинет вошла тень. Катя Волкова, двадцать три года. Худая, бледная, утопающая в сером худи на пару размеров больше. Русые волосы потускнели, глаза настороженные: большие, полные страха.

— Здравствуйте, Катя. Проходите, садитесь.

Голос — мой главный инструмент, он констатирует безопасность. Низкий, бархатистый, обволакивающий.

Катя проскользнула и села на самый краешек глубокого клиентского кресла, напротив моего. Она вцепилась в свои колени. Пальцы с обкусанными ногтями побелели. Я видела, как бешено пульсирует венка на ее шее.

— Хотите воды? Чаю?

— Нет, спасибо, — голос у Кати тонкий, прозрачный.

Я села напротив, не торопясь. Дала тишине заполнить комнату, позволила пациентке привыкнуть.

— Как прошла ваша неделя? — мягко спросила я.

Катя дернулась.

— Было... было плохо. В среду. Я застряла в лифте.

Я чуть кивнула.

— Расскажите мне.

— Я ехала с работы. Народу было много... И вдруг лифт остановился. Просто встал между этажами. Прошло, наверное, секунд десять, не больше. Но мне показалось... — она сглотнула, — мне показалось, что стены... они начали двигаться. Я знаю, это глупо, я знаю, что они не двигались, но я чувствовала, как они становятся ближе. Воздуха... воздуха совсем не стало. Я начала задыхаться. Я думала, я там умру.

Ее дыхание сбилось, стало частым, неглубоким.

— Я... я начала кричать. Кажется. Люди на меня так смотрели...

— Но вы не умерли, — тихо констатировала я. — Вы сейчас здесь. Вы дышите.

— Я больше не могу, Вероника Андреевна, — прошептала Катя, и в ее глазах блеснули слезы. — Я не могу так жить. Я боюсь всего. Я боюсь спать, потому что мне снится, что меня хоронят заживо. Я боюсь метро, боюсь лифтов...

— Вы боитесь не лифтов, Катя. Вы боитесь своих ощущений, — мой голос стал еще тише, глубже. — Вы боитесь того чувства паники, которое, как вам кажется, может вас убить. Но оно не может. Это просто реакция. И мы можем ее изменить. Вы готовы немного поработать?

Катя кивнула.

— Хорошо. Тогда закройте глаза.

Она подчинилась. Веки дрожали.

— Сосредоточьтесь на моем голосе. Только на нем. Все остальные звуки — тиканье часов, шум улицы — уходят на задний план. Они есть, но вас не касаются. Вы слышите только меня.

Я сделала короткую паузу, позволив словам осесть в ее сознании.

— А теперь — дыхание. Давайте дышать вместе. Медленный вдох через нос. Раз... два... три... и долгий выдох через рот. Раз... два... три... четыре... Еще вдох... и выдох...

Я дышала с ней. Через минуту дыхание Кати выровнялось, пульс на шее замедлился.

— Ваше дыхание ровное, — сказала я. — Вы в безопасности. Вы сидите в мягком кресле, в теплой комнате. Здесь вам ничего не угрожает.

Руки Кати немного расслабились.

— Я хочу, чтобы вы представили стены этой комнаты. Они твердые, надежные. Стоят здесь много лет. Они неподвижны.

Я заметила, как напряглась ее челюсть.

— А теперь представьте лифт. Не нужно в него входить. Просто посмотрите со стороны. Обычная металлическая коробка с кнопками.

Катя снова начала дышать чаще.

— Все в порядке. Вы в безопасности. Вы просто смотрите. Теперь представьте, что стены лифта прозрачные. Вы видите, что за ними — механизмы, тросы, бетон. Это конструкция. Механизм, который помогает людям.

Я сделала паузу.

— Стены не давят, — произнесла я твердо. — У них нет такой задачи. Они созданы, чтобы защищать. Как стены дома защищают от дождя. Они твердые. Они надежные. Они ваши защитники на время пути.

Я говорила это, и ни один мускул не дрогнул на моем лице. Я, которую двенадцать часов назад парализовал животный ужас в замкнутом пространстве подвала. Я, которая чувствовала, как тьма давит на глазные яблоки, а холодный бетон срастается с коленями.

— Вы чувствуете? — спросила я. — Стены — это безопасность. Повторите про себя: «Стены — это безопасность».

Катя беззвучно шевельнула губами. Бледное лицо стало сосредоточенным.

— Хорошо, — сказала я. — А теперь медленно, на счет три, вы вернетесь в комнату. Один... вы ощущаете руки и ноги. Два... слышите звуки кабинета. Три... откройте глаза.

Катя моргнула и растерянно посмотрела на меня.

— Я... кажется, у меня получилось. Мне не было страшно. Когда вы сказали, что они защищают...

— Это ваш новый якорь, — я позволила себе теплую улыбку. — Когда почувствуете начало приступа, вспомните это ощущение. «Стены меня защищают». Договорились?

— Да... да. Спасибо, Вероника Андреевна.

Когда заметно более твердой походкой Катя вышла из кабинета, я позволила себе откинуться на спинку кресла и закрыть глаза.

Маска уверенности спала. Я была истощена. Но не из-за сеанса, а из-за прошлой ночи, которая забрала все мои силы. И сейчас я работала на чистой волевой привычке.