Янтарный рай

Глава 1.

Глава 1

Начало....

С утра город пах жареным кунжутом и мокрым асфальтом, а в нашей кухне — паприкой, дымком со сладкой нотой и терпким кофе, таким крепким, что ложка готова была в нём стоять по стойке «смирно». Я держала кружку двумя ладонями, как костёр, и слушала, как за стеной сосед спорит с пылесосом, а на плите весело шипят перцы. Тётушка Жужа — не родня, но кто их у нас разбирает — утверждала, что перец успокаивает нервы. Смеётся, мол, больше — плакать меньше будешь. Прабабка Рада на это только фыркала: «Пусть перец выполняет свою работу в соусе. Нервы человеку доверять надо, а не перцу».

— Райя, — дверца шкафа хлопнула, как хлопок ладонью по струне, — не сиди, работай носом. Пойми, чем пахнет дом, тогда поймёшь, чем пахнут люди.

Прабабка стояла босиком на кухонной плитке, как на земле, и кожа у неё была темнее самого спелого инжира. Лицо — узор выжженных солнцем морщинок, глаза — угли, что догорают медленно, долго, и ещё — тёплый свет в них, как в янтаре, в котором запеклось старое лето. Она не терпела халтуры: ни в работе, ни в чувствах, ни в готовке. «Если уж жарить — то до корочки, если уж любить — то до кости, если уж говорить — то правду, пока язык не устанет, а сердце не выдохнет «спасибо».»

Я фыркнула в чашку — и обожгла губы. Хорошая психологическая самоназидательная боль: «Не торопись, Райя». Психолог. Профайлер. Дипломы в рамочках — ровно, красиво. Клиенты — неровно и некрасиво: кто с любопытством, кто со скепсисом, кто с презрением, тщательно замаскированным под вежливость. Я умела видеть их сразу, за три секунды: как смотрят, куда ставят сумку, как сжимают губы, кому улыбаются чуть шире, чем мне. Мой дар — не магия, не «снятся вещие сны» и не «видения». Я просто слышу, как человек врет своей осанкой, как боится собственной улыбкой, как устает глазами. Этому учился отец в таборе, когда ещё были дороги. Этому учила прабабка: «Смотри и молчи, пока не увидишь. Когда увидишь — говори тихо, иначе испугаешь правду».

— Чем пахнет? — спросила Рада, разрезая перцы. Лезвие ножа сверкнуло, как серебряный браслет с ярмарки: только взгляд — и ты уже покупаешь.

— Жаром, — ответила я, закрывая глаза, — перцем, паприкой, тем... как будто в углу сушится чабрец. И чуть-чуть мокрым деревом — мы ж вчера табуретку помыли. Ещё — сахаром, ты опять залила цукаты апельсином?

— Молодец, — она кивнула. — Дом у тебя слышит. Осталось — людей.

С людьми всё было сложней. С чужими — легче. С собой — бог как знает. Когда я впервые устроилась в частную клинику, я была свежа, как маки на новом платке. Когда устроилась в городскую — опытна, как чугунный казан. В обеих — меня встречали одинаково. Тишиной перед доброжелательной улыбкой, жёсткой, как крахмал. В этой тишине звучало: «Психолог? Цыганка?». Слова произносили изящно: «С такой выразительной внешностью вам, наверное, сложно выдерживать нейтральность», «Какая интересная фамилия… Демир? У вас турецкие корни?».

— У нас — человеческие, — отвечала я и улыбалась зубами.

Справедливости ради, приходили и те, кому было всё равно, какого цвета мой платок, лишь бы помогло. Я помогала. Видела, где у человека провал между «хочу» и «надо», где у него страх, притворившийся разумом, где усталость, нарядившаяся в сарказм. Но где-то посередине фразы, когда я начинала говорить, как вытащить себя за волосы из собственного болота, они видели во мне не психолога. «Танцуйте мне, цыганка, какое у меня будущее?» — я читала это в глазах аккуратных женщин с шелковыми шарфами, в круглых глазках бухгалтеров, в усталых глазах мужчин, обещавших себе «только не плакать».

Профайлер — это страшное слово для тех, кто любит быть понят. Ты видишь слишком много. И если ещё и цыганка — видишь, конечно, магией. А магии они боятся, хотя сами её постоянно просят.

— Не обижайся, — говорила прабабка, — это у них не злость. Это у них страх. Они так привыкли: если не понимаешь — придумай страшилку. А ты им говори просто. Не «я знаю», а «я слышу». И улыбайся не над ними, а для них. Им, бедным, от своих страхов жарче, чем от моего перца.

Мы готовились к вечеру. Вечером — приходили наши. «Наши» — это не кровь, не паспорт, не «племя». Наши — это те, кто поёт, когда плачет, и смеётся, когда страшно, и кормит, когда нечем дышать. Прабабка Рада позвала всех. «Скоро уйду», — сказала она просто, как говорят «скоро дождь». Я помолчала, потом рассердилась, потом снова помолчала.

— А я? — началось из меня, как хрип, как песня, — а я что? К кому? Я на работе — как в перчатках. Дома — как на лавочке в зале ожидания. Ты — как дверь. И вот ты говоришь: «Скоро уйду». Куда ты меня? В окно?

— А ты залезай в окно, если двери закрыты, — ответила она. — Или с песней. Песня — тоже ключ.

Она шла на смерть легко. Не то чтобы любила её — не любить и не ненавидеть: уважала. «Смерть — такая же женщина, как ты и я. Умная, тихая. Если её не пугать, она приходит мягко. Если её зовут — не приходит, потому что умная. А те, кто громко к ней лаятся, у тех она отнимает голос». Прабабка умела говорить так, что из её слов хотелось строить дом.

Я приехала к ней на третий день «плохого дыхания». Лицо — прозрачное, кожа — пергамент, а глаза — всё те же, живые, как рыжие огоньки в ночи. Она позвала меня к себе одной.

— Закрой дверь. Пусть после кофра пьют, едят, плачут, смеются — всё, как положено, — сказала. — А ты — сюда.

Я села на край кровати. Кровать — тяжелая, резная, чердак из дерева. На тумбочке — тканевый мешочек с пахучими травами, на стене — старая фотография табора, черно-белая, слишком спокойная для наших. Там Рада ещё девчонка в белой рубахе, смех у неё прямо с фотографии слышно. Рядом — мужчина с серьгой, красивый и гордый, как скрипка. Мой прадед. Глаза — мои.

— Смотри, — сказала Рада и достала из-под подушки маленький свёрток. Внутри — браслет. Янтарь — не «солнечный» из сувенирной лавки, а густой, тёплый, как варенье из абрикоса, и в глубине — как будто пылинка, как будто узенькая веточка, как будто чья-то затаившаяся улыбка. Камень не просто блестел — дышал. Это не метафора. Янтарь дышал — легко, медленно.

Глава 2.

Глава 2

День в таборе начинался не с будильника, а с петуха, с блеяния овцы, с дрожащего дымка над жестяной крышкой котла, где варилась кукурузная каша. Я проснулась от запаха — мокрая зола, тёплое молоко, чёрный чай с сушёным яблоком, потом — острым, маслянистым ножом — лук. Всё было живое, громкое, тесное. Не уют в каталоге, а реальная жизнь: кто-то смеётся; кто-то ругается ласково, как будто гладит словом по шерсти; где-то гитара пробует струну и сразу ужасается — фальшиво, ох, поднатяни.

Палатка — не палатка, брезент, ковры, попона, сундук, узелки, шаль на жерди, рядом — обшарпанный медный таз, в котором спит вода, на дне чуть-чуть солнца. Моя юбка — тяжёлая, расправляет ноги, как будто приказывает им «стой красиво». Блуза пахнет дымом и ушедшим вчера вечером огнём. Я не девушка из шоу «ретро-ярмарка», я — человек, который внезапно оказался в густой, горячей гуще мира, где всё проникает через кожу.

— Встала, красавица? — из-за занавески заглянула улыбка. Сестра — по этому телу — звали её Рамона. Широкие карие глаза, мягкий пушок над губой, серьги с красным стеклом — неспроста их любят, они дают лицу огонь. — Батя ждёт. Ты вчера… как будто не ты была.

Я кивнула. Слова из меня являлись очень осторожно, как кошка к чужому блюдцу. Я всё ещё училась новому телу и миру, где каждый нюанс сразу становится чьим-то поводом к слуху.

— Дай воды, — сказала я. — Лицо… вымыть.

Рамона принесла кружку, вылила в ладони, и вода легла, как прохладный платок. Отражение в блестящей меди было чужое и моё: тот же огонь в глазах, но брови — тоньше, губы — ярче, щека — мягче. Я улыбнулась — та улыбка, которую тренируют психологи: открытая, тёплая, но без готовности отдавать ключи от дома первому встречному. Здесь она выглядела почти дерзкой.

— Идём, — позвала сестра. — Батя уже хлеб разломал.

Двор табора — это наваждение порядка в хаосе. У каждого — свой ковёр, свой котёл, свой эй-ей-эй (когда ребёнок тащит половник в грязь). Женщины завязывают платки — кто любит ярко, кто скромно. Мужчины уже метят день делами: на той стороне кто-то точит ножи, рядом чинят колесо. Возле брезентового шатра — старики; их местный трон — ковёр мягче, чай — горячее, разговоры — медленнее, зато удар точнее.

Отец — барон — сидел у деревянного ящика, на котором раскладывали хлеб, сыр, оливки, вяленую рыбу. Его силуэт — каменный, а глаза — мягкие. Он был не великан, нет, просто тот, кто может поднять небо, если уж очень попросить.

— Доченька, — сказал он, и мне этот звук разрезал грудь — как будто щёлкнули замок скрипучего сундука внутри меня, — поди сюда.

Я села напротив, поджав ноги. Он протянул мне кусок хлеба, и пальцы его были тёплые, как только что вынутые из печи камни. На запястье у него — простая верёвка с узелком. Счастливые люди любят простое.

— Ты меня вчера напугала, — продолжил он, глядя не слишком пристально, — как пустая скрипка: вроде твоя, а музыка чужая. Ты была… в снегу внутри. Не знаю, что на тебя нашло. Но теперь смотри мне в глаза.

Я смотрела. И в то же время — видела всех вокруг. Профайлер во мне включился без команды: руками ломали хлеб — кто уверенно, кто осторожно (бережёт крошку, значит, живут тесно); кто кусал дрожащими губами (или холодно? — нет, волнуется, смотри на пальцы); кто смеялся громче нужного (значит, хочет, чтобы лихо отстало и не увидело его страх); кто хмурил брови в одну жёсткую складку (обидчивый, будет спорить за каждую мелочь). На окраине круга стоял парень — плечо в напряжении, руки по швам сжаты, взгляд бегает; кто-то его недавно пристыдил. Рядом давился смехом мальчишка — полузуб, пятно варенья на щеке, он сыт и счастлив; у таких — честные вопросы.

— Батя, — тихо сказала я, — можно сначала послушать тебя?

Он слегка улыбнулся краем губ: «Ну, ладно, умница».

— Земли, — начал он, — мы у господина Генриха фон Райнвальда. Имение — старое, каменное, дом — большой, крыша — как лезвие. Мы тут по договору, как и прежде, полгода, не больше. В лес ходить — можно, но без охоты. Рыбу — да, в озере и речке. Грядки трогать нельзя. На поле не лезть. Налево от дороги — его сады. Направо — к деревне. В деревне нас терпят. Там есть трактир «У Беаты», есть лавка «У Шульца», а ещё кузня. И ещё — старая матушка фон Райнвальда. Слыхала? Она больна, говорят, лежит, но любит музыку. За песни — нам позволили табор здесь поставить. Каждый вечер — по часу, — он перевёл взгляд на меня, — ты лучше всех поёшь.

Внутри всё упало. Я знала этот холодный провал, как знаю паузу перед «нет». Он дотронулся до моей руки — крепко.

— Не дрожи. Вчера ты была не ты. Сегодня мы снова — мы.

Как сказать человеку, что я — не его певунья? Что во мне не прячется ночной соловей, только анализ и внимание? Слова — хрупкое стекло, а мне нужен был камень. Я улыбнулась.

— Батя, — скажу позже. Сейчас — наблюдай, Райя.

Деда звали Михай, он сидел огуречной свежестью голосом. Старики обычно смотрят внутрь, но он — наружу: взгляд у него был острый, как нож. Вцепится — не отпустит. Он первым заметил, как по дорожке, ведущей к дому, мелькнула тёмная фигура всадника. И я увидела его — владельца земли. Генрих фон Райнвальд. Челюсть — чёткая, шея — длинная, посадка в седле — без гордыни: ровная, как сдержанная мысль. Лошадь — чёрная, хорошо ухоженная, без крови на боках и без пеной в пасти; значит, не любит «быстро ради скорости». Он ехал не для того, чтобы себя показать; у него было дело. Перед нашим лагерем он не натянул поводья — только притормозил. Взгляд — короткий, тёплый, уважительный. Он кивнул старикам, на секунду задержал глаза на моём лице — не разглядывая, а как будто сверяясь: «ты — здесь». Потом кивнул — и поехал дальше к дому.

Странная волна прошла по ребрам — как от гитары, когда настраивают нужную ноту. Я поймала себя за руку: «Не смей романтизировать. Ты — работаешь. Смотри, как он держит бедро — устойчиво. Ступни в стременах — глубоко, но без зажима. Он вежлив. Он не сдерживает себя, потому что ему нечего сдерживать. Это важно. Идеология: «вещи — для пользы, люди — для дела». Он не из тех, кто бросит монетку мальчишке, чтобы чувствовать себя щедрым. Он даст работу отцу мальчишки, если надо. И не полюбит женщину за то, что она плачет красиво».

Глава 3.

Глава 3

Песнь янтарного огня

Утро в таборе начиналось с запаха дыма и свежей муки. Костры гудели, будто дышали, и на чёрных сковородах жарились лепёшки — тонкие, с пузырями, с корочкой цвета заката. В них клали тмин, немного соли, а потом смазывали чесночным маслом. Дети уже крутились вокруг, ожидая свой кусок, собаки лежали у котлов, поглядывая лениво и терпеливо.

Райя сидела у костра, наматывая на руку нить янтарных бус. Бусы были разные — от крупных до мелких, подаренные всей семьёй: кто-то принёс старый браслет, кто-то кольцо, кто-то ожерелье, давно потерявшее застёжку. Янтарь горел в лучах солнца, будто внутри у него было маленькое пламя. Она перебирала их, словно собирала свою новую судьбу.

— Вот, держи, — подошла Рамона, протянув серьги с красным стеклом. — Мама носила, когда пела. Тебе теперь носить, ты же у нас мудрая.
— Я не мудрая, — усмехнулась Райя. — Просто вижу то, что другие не замечают.
— Это и есть мудрость, — ответила сестра и пошла дальше.

Солнце било в медные котлы. Мужчины чинили повозку, женщины толкли специи в ступках. Запах кориандра, мяты и жареного перца стоял в воздухе, густой, пряный, родной. Райя смотрела, как табор живёт, и чувствовала себя в странном равновесии между двумя мирами: современным, где каждое слово можно объяснить логикой, и этим — где каждое слово превращается в судьбу.

— Райя! — позвал отец. — Иди сюда, дочь, покажу тебе место.

Они прошли к краю лагеря, где земля выжжена кострами прошлых стоянок. Там уже стоял низкий столик, накрытый старым бархатным платком. Рядом — пара свечей и узелок с картами, потемневшими от времени.

— Откуда карты? — спросила Райя.
— От бабки твоей, — ответил он. — Сказала, пригодятся, если внуки умные будут. Теперь — ты.

Она развернула колоду. Карты были старые, потёртые, но красивые: солнце, колесо, река, женщина в красном платье с луной над головой. На каждой было немного пыли, немного времени, и много чьих-то глаз, смотревших раньше.

Райя провела пальцем по одной — нарисованная женщина словно ожила под её прикосновением.

— Для антуража, — усмехнулась она. — Пусть думают, что судьбу читаю по картинкам. А я буду читать по лицам.

Она расставила свечи, прислонила янтарные нити к краю стола — так, чтобы свет проходил сквозь них. Янтарь горел, как кусочки солнца. Таборная девочка, прошедшая школу профайлера. Психолог с цыганской кровью. Ведьма XXI века в теле девушки XVIII столетия.

«Здесь я не чужая», подумала она. «Я просто вернулась домой по спирали времени».

---

Первый день на ярмарке был похож на бурю красок. Вокруг пели, торговали, жарили мясо, кидали шутки. Воздух был густ от запаха баранины, дыма, базилика и пота. Люди шли, словно море, пёстрое, громкое, нескончаемое.

Райя сидела за своим столом, и вокруг неё быстро собралась толпа.
— Эй, цыганка! Скажи, где мой нож пропал!
— А я хочу знать, любит ли он меня!
— Скажи, будет ли урожай в этом году?

Она улыбалась мягко, спокойно, без страха.
— Садись, — сказала мужчине с ножом. — Руки на стол. Смотри на меня, не моргай.

Он нахмурился. Пальцы у него дрожали, ногти обгрызены, глаза бегают в сторону. Райя мысленно отметила: воровит, но не злой; боится наказания, а не греха.

— Ты не нож ищешь, а прощаешь себя, — сказала она спокойно. — Ты сам его отдал, только забыл. Посмотри под лавкой у соседа, где ты вчера пил пиво.
Мужчина выдохнул, побледнел — и убежал. Народ зашумел.
— В точку сказала! Точно так и было!

К ней потянулись женщины, девушки, старики. Она смотрела на каждого — кто стискивает руки, кто улыбается слишком широко, кто не может смотреть в глаза. Говорила им слова простые, человеческие, но в них всегда было зерно истины.

Профайлерская логика — мой дар, думала она. Они называют это предсказанием, а я просто читаю мир, как открытую книгу.

---

К обеду табор зашумел от радости — половину продуктов уже обменяли на деньги и подарки. Анета принесла мешок муки и кусок копчёного мяса.
— Твоя «магия», девка, — сказала, ухмыляясь. — Теперь нас уважают. Даже лавочник пришёл спросить, стоит ли ему брать подмастерья.
— И что ты ему сказала? — спросила Райя.
— Что ты занята, — хмыкнула Анета. — Пусть сам к тебе идёт.

Райя рассмеялась. Солнце било в янтарь, тот сверкал, как живая искра. Она чувствовала, как в ней растёт уверенность — не наглая, а тихая, как шаг босиком по утренней траве.

Вечером у костра все готовили ужин. В казане кипело тушёное мясо с перцем и луком, пахло так, что дух захватывало. Рамона кидала в котёл нарезанные баклажаны, а Грегор спорил, стоит ли добавлять тмин.
— Без тмина не цыганская еда! — настаивала Рамона.
— А с тмином потом спать нельзя, сердце горит! — отвечал Грегор.
— Пусть горит, — вмешалась Райя, — хоть сердце, если не судьба.

Все засмеялись. Даже отец, обычно серьёзный, тихо улыбнулся.

---

Ночью Райя долго не спала. Янтарь на запястье мягко светился, будто впитывал лунный свет. Она закрыла глаза — и увидела сон.

Она шла по дороге между дубами. Воздух был прозрачный, будто сотканный из ветра и времени. Навстречу ей шёл Генрих фон Райнвальд — не в мундире, не в сапогах, а в простой рубахе. Его глаза были спокойные, глубокие, как колодец. Он подошёл ближе и протянул ей руку.

— Не бойся, — сказал он, — ты пришла вовремя.

Она хотела ответить, но слова не выходили. В его взгляде было не желание, не страсть — уважение и что-то ещё, что не поддавалось описанию. Луна качнулась, янтарь на её руке засветился сильнее, и вокруг поднялся ветер — сладкий, пахнущий яблоком и дымом.

Она проснулась, сердце билось быстро.
— Сон, — шепнула. — Или предупреждение?

Вышла наружу. Табор спал. Над костром поднимался дым, вдалеке пел сверчок. Янтарь ещё светился в темноте, как крошечный фонарь.

«Янтарный рай…» — подумала она. «Может, это и есть мой путь? Не предсказания, не чудеса, а умение видеть правду сквозь тьму».

Глава 4.

Глава 4.

Воск и янтарь

Утро начиналось с ароматов — тяжёлых, сладковатых, впитавших в себя дым костров и специи ночи. Ветер трепал алые ленты, подвешенные над шатрами, а на верёвках между повозками сушились пучки мяты, шалфея и базилика.

Райя сидела у костра, медленно помешивая ложкой миску с растопленным воском.
Воск был тёплый, золотистый, как закат, и пах полевыми цветами. Она уже поняла — вещи надо чувствовать, а не просто видеть. Тело этой девушки — гибкое, сильное, послушное, — постепенно становилось её собственным.
Вчерашний день научил: людям нужны чудеса. Даже если чудо — это умение слушать.

Саида — младшая сестра — принесла кувшин воды.
— Опять с воском играешь, старшая?
— Не играю, — Райя улыбнулась. — Слушаю, что он говорит.

Она подлила каплю в миску. Воск лег на поверхность воды неровным кружевом.
Саида присмотрелась:
— Птица! Видишь? Крылья!
— Нет, — покачала головой Райя. — Это дорога. И впереди на ней человек.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что человек — это всегда дорога.

---

К полудню её шатёр снова заполнился людьми.
Сегодня пришли трое — мужчина с потухшими глазами, пожилая женщина в чёрном и молодая девушка с ожогом на руке.

Первым сел мужчина. Пахло потом, лошадьми и тревогой. Он держал в руках платок, комкал его, не решаясь начать.

— Говорят, ты судьбу читаешь, — буркнул он. — Может, скажешь, где жена гуляет?

Райя посмотрела на него внимательно.
Плечи напряжены, взгляд уходит в сторону, пальцы потеют. Страх. Не ревность — страх. Боится, что окажется прав.

Она наклонилась, опустила кусочек воска в воду.
— Воск не врёт, — сказала она. — Но слушать умеет только тот, кто сам говорит правду.
— Я правду и говорю!
— Нет, — мягко сказала Райя. — Ты давно не смотришь ей в глаза, потому что боишься увидеть там себя.

Он нахмурился, но опустил взгляд.
— Так что же делать?
— Принести ей воды из источника. Без слов. И не пить самому.

Он молча кивнул, и в его глазах впервые мелькнуло облегчение.

«Понял. Значит, любит. Просто забыл, как это делается», — подумала она.

---

Следующей вошла женщина в чёрном. Вся сгорбилась, руки дрожат, в глазах — горечь.
— Сын не слушается, — сказала она. — Вино пьёт, по девкам ходит. Всё продал. Как жить, скажи, цыганка?

Райя прикоснулась к янтарю на запястье. Камень был тёплым, будто живой. Она смотрела на женщину, и мысли текли сами.
Старые руки, кожа серая, голос ломкий, но глаза блестят — значит, не всё потеряно.

— Ты его не отпускаешь, — сказала Райя. — Душишь любовью. Он не пьёт — он убегает.
— От чего убегает?
— От тебя. Дай ему тишину. Пусть сам упадёт. Тогда поднимется.

Женщина разрыдалась, прикрывая лицо.
— Ты ведь не гадалка, — прошептала она.
— Нет, — ответила Райя. — Просто вижу свет, когда другие видят ночь.

---

Третьей подошла девушка с ожогом. Её губы дрожали, но глаза были решительные.
— Я повариха у госпожи фон Райнвальд, — сказала она. — Суп разлила — вот наказали. Скажи, цыганка, долго ли терпеть мне унижения?

Райя внимательно посмотрела на след от ожога — старый, но глубокий.
Плечи напряжены, спина прямая, губы кусает — значит, обиду носит, но не сломана.

— Ты не создана для чужой кухни, — сказала она. — У тебя пальцы музыканта, не повара. Уходи, пока не осталась без души.
— А куда?
— Куда сердце тянет. Там и твой путь.

Девушка кивнула, и Райя знала — та уйдёт. Не завтра, но скоро.

---

Когда люди разошлись, она осталась одна. Свечи догорели, янтарь на руке поблёскивал.
«Как просто, — думала Райя, — люди сами приносят свои тайны. Я только перевожу их язык».

Она устала. Тело требовало сна. И ночь пришла мягко, будто касанием.

---

Сон накрыл её, как густая ткань.

Она стояла у реки. Вода была янтарной, густой, как мёд.
На противоположном берегу сидел он — барон Генрих фон Райнвальд. Без мундиров, без холодности, в простой белой рубахе. На коленях у него лежала книга, а вокруг кружили светлячки.

— Райя, — сказал он, не глядя. — Тебя ведь не должно быть здесь.
— Но я есть, — ответила она.
— Тогда слушай. Ты видишь — всё горит.
Она обернулась — и правда, позади полыхал табор, не от огня, а от света, будто звёзды упали на землю.

— Это не беда, — сказала она. — Это жизнь.
Он поднял глаза.
— Тогда научи и меня так видеть.

Она протянула руку, но не успела — янтарь на запястье вспыхнул ослепительно. Всё исчезло.

---

Проснулась с криком.
Свеча догорела до половины. Лицо вспотело, сердце билось быстро. Она прижала руку к груди. Янтарь был горячий.
— Сон... — прошептала. — Или знак?

Выбравшись наружу, вдохнула прохладу ночи. Табор спал. Только костёр у входа потрескивал, да где-то вдали пела скрипка. Она закрыла глаза — и услышала, как ветер шепчет:
«Смотри глубже».

---

Наутро она снова села за воск.
Руки работали механически, а мысли текли.
«Сколько же лжи люди носят на лице, и как мало правды в словах. Даже самые честные прячут страхи, как дети — сладости».

Рядом подсела Саида.
— Сестра, — сказала тихо, — вчера к тебе опять приходил гонец от барона.
— Что хотел?
— Не сказал. Только просил передать: „Барон благодарит за помощь его поварихе“.

Райя не сразу ответила.
Он знает. Он наблюдает.

В груди потеплело странное чувство — не радость, не страх, а ожидание.

---

Вечером табор снова ожил. Костры, смех, песни. Мужчины спорили о торговле, женщины танцевали. Райя сидела чуть в стороне, наблюдая, как янтарь улавливает блики пламени.
Отец подошёл, положил руку ей на плечо.
— Видишь, дочь, табор снова смеётся. Ты сделала это.
— Я просто слушала людей.
— Нет, ты научила их слышать себя.

Она улыбнулась.
Ветер шевелил ленты над шатром. Вдали, на холме, мерцал огонь господского дома.

Глава 5.

Глава 5

Дорога, что зовёт по имени

Табор проснулся раньше солнца. Над травой лежал голубоватый туман, собаки ещё не поднялись, а из-под чёрных котлов уже тянулись первые струйки дыма — терпкие, смешанные с запахом мокрой земли и вчерашнего пепла. Женщины шептались, расправляя полосатые ткани, мальчишки носили воду, тяжело переваливаясь на босых ногах; толстостенная чугунная кружка звякнула о край умывальни, и холодные капли брызнули на пёстрый ковёр у входа в шатёр Райи.

Она сидела на корточках у земли и наматывала на ладонь узкую ленту из янтарных бус — так, чтобы при каждом движении стеклянные зерна мягко кивали свету, а потом, будто ничего не делая, переворачивала карты: не для себя и не для людей — для дыхания мира. Карта дороги — не рельсы судьбы, а тропинка, на которой всё зависит от того, как ставишь ногу. «Воск — для тех, кто верит глазам, карты — для тех, кто верит рукам, — подумала она, — а я верю их голосам, даже когда они молчат».

— Райя, — заглянула Саида, волосы в пахучем мыле, щеки алые от прохлады. — От барона опять гонец. Ждёт у березы, да не решается в табор зайти: боится наших бабок.

— Наших бабок боятся все, кто не чист на руку, — усмехнулась Райя, поднялась, провела ладонью по платью цвета тёплого мёда, проверила, на месте ли браслет. — И правильно делают.

Гонец — тот же, что вчера: юный, с выцветшим плащом, но с прямым, выученным взглядом человека, который знает цену каждому слову. Он держал повод своего коня так осторожно, словно боялся, что тот обидится.

— Госпожа Райя, барон просит вас прибыть к полудню, — сказал он, отвёл глаза на секунду, и этого хватило. — Ещё… будет рад, если вы согласитесь осмотреть место, где видели барышню последний раз.

«Будет рад» — значит, просит по-настоящему. Не приказ.

— К полудню буду, — кивнула она. — Скажи барону: воды и тишины — для его матери; остальное посмотрим.

---

Пока гонец растворялся в утренней дымке, табор жил неторопливо и деятельно. Под тяжёлой крышкой казана нашёптывал своё мясо бараний бок с луком и тмином, откуда-то принесли глиняную миску с чесноком и зелёным перцем, и пахнуло так, что даже старый Азиз, который всегда ворчал на «женскую суету», с уважением глянул в сторону кухни. На верёвках над костром — белели подвешенные на просушку лепёшки: тонкие, с пузырями, намазанные вчера вечером чесночным маслом; в погребце на краю стоянки — прохладой тянуло от кувшинов с простоквашей. Звук скрипки из соседнего шатра был ещё сонный, будто музыкант не растёр пальцы, но уже вставал на струнный след, чтобы к полудню разгореться.

— Бери с собой платок поскромней, — догнала её Рамона, поправила у сестры косу, вплела в неё чёрную нить, «чтоб глаз дурной не прилип». — И не смотри на барона так, как наши девки на свежий калач. Мужчина из их мира — как ножницами: отрежет, и будет говорить, что так ровнее.

— А я смотреть умею по-другому, — тихо ответила Райя и улыбнулась одними глазами.

Она всё-таки переоделась — не нарядно, но чисто: рубаха тонкая, светлая, поверх — безрукавный жакет с вышивкой стежок к стежку, как дыхание к дыханию, юбка шире обычной — чтобы удобно идти и чтобы шаги не слышались камням. На пояс — мешочек с мелочами для «ритуалов», хотя сама предпочитала воск да воду; в карман — маленький ножик, нитки, булавки, — привычки из другой жизни, когда сумка психолога всегда была чемоданом скорой помощи для чужих сердец. Янтарь на запястье — ровный, тёплый, молчаливый.

---

Аллея к усадьбе открывалась из полутени дубов как сцена из тёмного кулуара. В воздухе — зеленоватая сырость, стрёкот насекомых в траве, тень собственных ресниц на лице. Глина дороги ещё не успела прогреться, и от неё тянуло подземной прохладой. Стены дома — известковые, отброшенные назад как гребень волны, окна — высокие, без занавесей, будто дом приучили смотреть в лицо дню.

Её встретил дворецкий — седой, прямой, как свеча, в черном сюртуке. Эта прямота — не гордость, а привычка. Если близко — заметишь, как пальцы у него мелко дрожат: ночами он, вероятно, пересчитывает шаги по коридору — привычка людей службы.

— Госпожа Райя, господин ждёт вас в галерее, — проговорил он, и на «госпожа» ударение положил так, будто вырезал его ножом по дереву: с уважением, но осторожно.

В галерее пахло пчелиным воском и старым деревом. На стенах — портреты. Мужчины в тяжёлых воротниках, женщины в кружеве, дети с серьёзными глазами. Её взгляд задержался на портрете молодой девушки в светлом платье с голубой лентой на горле — ничего особенного, но кисть художника поймала движение: вот-вот повернётся, улыбнётся… «Сестра?» — отметила про себя Райя.

Барон стоял у окна. Днём он был другим, чем в ночных снах: резче, суше, будто его чертежи контуров накрыли калькой дела. Волосы — приглажены, рука — в перчатке; на виске — едва заметная синяя жилка, выдающая бессонные ночи; в складке между бровями — упрямство. Но глаза… те самые серо-стальные, что вбирают в себя свет и делают вид, что им всё равно.

— Благодарю, что пришли, — сказал он без излишних церемоний. — Мне говорили, вы… видите то, чего не замечают другие.

— Я слушаю, — мягко поправила Райя. — А иногда — и вижу.

Он кивнул, будто эта формулировка его устроила.

— Прошу, — жестом пригласил он её к середине галереи, откуда уходил узкий коридор с высоким окном на повороте. — Здесь. В конце коридора дверь в сад. Там сестру видели в последний раз.

Они шли медленно, и каждый шаг отдавался в каменный пол. У двери — коврик, густо вытертый в одном месте; на ручке — блеск металла от частых прикосновений. На подоконнике — один-единственный сухой лист, зацепившийся за шпингалет. Ветер сюда почти не задувает. Значит, лист принесли на подошве. Мужской? Женской? Райя присела, провела пальцем по камню: в поре — крошечная тканевая ворсинка синеватого оттенка, как нитка с небесного платка. Она прижала её к ногтю.

— Ваша сестра носила ленту?.. — Она не договорила — барон уже кивнул. — Голубую.