Юлия, дочь Цезаря

Пролог

Надвигавшиеся сумерки, хотя и приглушали яркие летние тона неба и земли, придавали кампанской равнине особенное очарование. Заходящее солнце наполняло прибрежные рощи скользящими бликами, осыпало водную гладь каскадом искр, а его лучи, преломляясь в её хрустальных струях, вспыхивали и меркли, словно зарницы. И острее, чем днём, ощущалось тёплое солёное дыхание неаполитанского залива.

Море вырыло этот неровный полукруг в песчаном откосе; местами его берега представляли собой нагромождение скалистых обломков, порою полых внутри. Удивительные подводные пещеры поражали воображение людей, и о них сочиняли легенды. Одних они манили неизведанными тайнами, других пугали своим коварством: во время приливов многие неосторожные купальщики заплатили жизнью за собственное любопытство.

Квинт, конечно, знал об этом, но отступать от задуманного не собирался. Он хотел проникнуть в одну из таких пещер вовсе не из мальчишеского озорства. По слухам, ходившим среди местных жителей, после праздника Нептуналий бог морей оставлял людям чудесные дары, и тот, кто находил их, мог загадать любое желание, не сомневаясь, что оно сбудется. Сейчас Квинт искал место, где можно было бы войти в воду, и, раздвигая кусты, медленно спускался по каменным глыбам, нависшим над заливом.

Неожиданно откуда-то сзади до него донёсся шорох – ещё один сорви-голова? – однако оборачиваться он не рискнул: одно неловкое движение и... Успеет ли он ухватиться за выступ в скале прежде, чем камень под его ногой сорвётся в воду? Он остановился, чтобы перевести дыхание, и, откинув нависшие на лоб тёмные пряди, беглым взором окинул залив.

По нагретой щедрым италийским солнцем воде чуть заметно пробегала рябь; окружавшие беломраморные виллы сады зелёными коврами спускались к самому морю; у берега мерно покачивались лёгкие суда со спущенными парусами.

Несмотря на то, что день близился к исходу, было жарко; насыщенный горячей влагой ветерок обжигал кожу; струйки пота непрерывно стекали по телу.

И тут чьи-то руки накрыли глаза Квинта; нежные мягкие губы коснулись его уха, обожгли шёпотом:

- Угадай, кто это?

Услышав знакомый насмешливый голос, Квинт затаил дыхание и замер, боясь пошевелиться. Не веря своему счастью - девушка из его мальчишеских грёз была совсем близко: придвинься и почувствуй её своей обнажённой спиной, – он тихо ответил:

- Юлия!

Она засмеялась, точно зазвенел серебряный ручеёк, и с удивительной ловкостью увернулась от его рук.

Квинт испытывал досаду: её нигде не было видно, она будто растворилась в жарком воздухе.

- Юлия! – позвал он. Голос его звучал хрипло, чуть испуганно.

Она не ответила. Но едва он вскарабкался наверх следом за нею, как тут же был сбит с ног.

- А теперь попробуй догнать меня!

Квинт вскочил с лёгкостью тренированного атлета (недаром два года подряд побеждал на Троянских играх!), помчался за Юлией и, хотя она была уже довольно далеко, очень скоро догнал её. Схватив девушку за плечи, он развернул её лицом к себе.

От быстрого бега щёки её разрумянились; чёрные живые глаза под тонкими плавно изогнутыми бровями искрились лукавым весельем; золотисто-русые пряди прилипли ко лбу, выпуклому как у младенца, с едва приметным шрамом у самых корней волос: только научилась ходить, не уследили няньки. Милая, милая шалунья...

- Итак, если это игра, то, следуя её правилам, я как «разбойник» требую «выкуп», - серьёзным тоном заявил Квинт, нарочно выделив последнее слово. Это была их давняя забава – и «выкупом» могло, по желанию «разбойника» (того, кто догонял), оказаться что угодно: какая-нибудь фантазия, детская причуда. Однако на этот раз ему хотелось лишь одного...

- Поцеловать меня? – переспросила Юлия изумлённо: на белом лбу обозначилась складка, взметнулись брови, затрепетали длинные ресницы, но... В их тени, в чуть раскосых и оттого кажущихся плутоватыми глазах вспыхнули огоньки.

Неожиданно для Квинта она, упершись ладошками в его грудь, с силой оттолкнула его, но он, падая, увлёк её за собою. И они сцепились, точно котята, кубарем покатившись по золотистому тёплому песку.

- Сервилий Цепион, какой ты неловкий! – смеясь кричала Юлия. – Должна сказать, что, во-первых, не видать тебе «выкупа» как своих ушей, и во-вторых, тебя не примут в военную школу! Ты же совсем обессилел!

Однако дело было не в силе. Впервые Квинт так явственно ощутил могучую власть ещё неосознанной, но уже пробудившейся в юном теле подруги женственности. Он вдруг понял, что Юлия из девочки, с которой он играл, сколько себя помнил, превратилась в девушку, в настоящую маленькую женщину с округлившимися бёдрами, с приподнимающими ткань туники холмиками на груди и каким-то совсем новым ароматом, пьянящим и волнующим.

- Сдаюсь на милость победителя, - наконец отозвался Квинт, не поднимая глаз. Он чувствовал, что его лицо заливается краской.

- Какой ты сегодня странный...

Отдышавшись и стряхнув с себя песок, Юлия села рядом с ним. Он чувствовал на себе её удивлённый изучающий взгляд. Молчание длилось недолго, но сердце у Квинта как будто замерло, как будто вот-вот должно что-то случиться.

И тут маленькая ласковая рука тронула его за подбородок.

- Ну что же ты? – Хитрый взгляд из-под ресниц и насмешливый голосок. - Получай свой «выкуп».

У Квинта перехватило дыхание: она так и сказала или он ослышался? Неужели согласна?

Он робко взял её за руки, поднёс их к своей груди и, приблизив своё лицо к её лицу, заглянул под ресницы – в самую глубину лукаво блестевших глаз. Будто хотел прочитать в них ответ: подшучивает она над ним или... Юлия сама потянулась к нему – и он по-мальчишечьи неумело поцеловал её дрогнувшие, с привкусом морской соли нежные губы. Сердце его неистово забилось; стало трудно дышать. Но он был зол на себя за то, что проявил такую нерасторопность, за смущение, овладевшее им именно в тот миг, о котором он столько мечтал...

Квинт отвернулся от девушки и лёг на спину. Как глупо, как же всё-таки глупо вышло!

Глава 1

 Отделанный лунным камнем* особняк сенатора Публия Ватиния, расположенный на южном склоне Палатинского холма*, считался одним из самых величественных в Риме. Линии дома были изящны и строги, его широкие портики* смотрели на блестевший, подобно серебряной кайме, Тибр.

 В просторной, с мозаичным полом и мраморными колоннами экседре*, беседовали двое: хозяин дома – облачённый в латиклаву* статный старик и его гость, который, хотя и был моложе, выглядел утомлённым, так что, если б не великолепная осанка военного, со стороны могло показаться, будто оба – одного возраста. Высокий, с крупными, отнюдь не аристократическими руками, с большим смуглым лицом, обрамлённым львиной гривой, сенатор Ватиний являл собой воплощение зрелой силы и крепкого здоровья. Его гость, светлокожий, скорее изящный, чем худощавый, с тёмными волосами, зачёсанными с темени на лоб, обладал спокойствием знатного человека, проникшегося сознанием своего достоинства. И только его смелые глаза, затенённые сильно выпуклым лбом, выдавали в нём не пресытившегося благами жизни патриция, а завоевателя, грезящего о великих победах.

  -... Конечно, друг мой, за победы в Испании ты достоин триумфа, но таков закон, - говорил Ватиний, обращаясь к гостю, сидевшему напротив него с чашей вина в руках. - Тем, кто домогается триумфа, надлежит оставаться вне Рима, а ищущим консульской должности* - присутствовать в Городе. Ты сделал свой выбор: отказался от триумфа, чтобы не потерять консульство. И мне думается, ты принял правильное решение, ибо время великих перемен настало. Всем нам нужна сильная рука, иначе Рим погибнет от беззакония, смут и раздоров. Спаситель отечества... Кто им станет? Нужен человек, такой же напористый и жёсткий как Корнелий Сулла и такой же волевой и деятельный как Гай Марий*...

  - Народу нужен новый кумир! – Неожиданно раздался громкий решительный голос. Ватиний и его гость обернулись.

  - Приветствуем тебя, Марк Лепид!

  Вошедший быстро приблизился к ним. Лицо у него было узкое, бледное; серые глаза глядели холодно и в то же время в самой их глубине тлели злобные огоньки.

  - Я слышал твои слова, почтеннейший Публий Ватиний: они как отзвук моих собственных размышлений, - сказал Лепид, усаживаясь в тяжёлое кресло; от вина он отказался, выставив вперёд руку. - Риму давно нужен человек, который, взяв власть в свои руки, отвратил бы его граждан от новой междоусобной распри. Иными словами, нужно хорошо организованное государственное управление...

  - Что означало бы уничтожение Республики, - вставил Ватиний.

  - Именно! – подхватил Лепид и вдруг умолк, прислушиваясь. Вокруг царила мёртвая тишина, и он, успокоившись, продолжил: - Рим поражён недугом, и, чтобы он выжил, восстановил силы, растраченные в междоусобицах, и возобновил завоевательные походы, нужно уничтожить источник болезни – немощную дряхлую республику!

  - Многие уже пытались это сделать, но тщетно, - возразил гость Ватиния ровным безучастным голосом, однако, судя по блеску его чёрных живых глаз, этот разговор чрезвычайно интересовал его.

  - А разве не справился бы с этим делом человек, о котором Сулла как-то сказал: «Вы ничего не понимаете, patres*, если не видите, что в этом мальчишке – много Мариев»? – вопросил Ватиний. Затем, глядя гостю прямо в его удивительно чёрные глаза, продолжил: - Гай Цезарь, ты же потомок Венеры! В твоих жилах течёт царская кровь! Твой род, род Юлиев, облечён неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей, и благоговением, как боги, которым подвластны цари. Так кому же, как не тебе, заботиться о спасении отечества? Найдётся ли во всей Италии человек, который достоинством своим, умом и именем предков превзошёл бы тебя?

  - Государство больно, и стать в нём первым – не значит быть лучшим, - заметил Цезарь. И чуть погодя, усмехнувшись чему-то, прибавил: - К тому же, коль речь зашла о первенстве, то я, знаете ли, предпочитаю быть первым в провинции, чем вторым в Риме. Ведь это не моя, а Помпея, воинская слава превозносится сенатом до небес, и не меня, а его народ называет Великим.

  - Будь терпелив, Гай! – Ватиний наклонился к нему всем телом и по-дружески похлопал его по плечу. – Возможно, недалёк тот день, когда наш Великий сделает шаг, о котором говорят: «от великого до смешного».

  И впервые за время разговора сенатор от души рассмеялся, довольный своим каламбуром.

  - Ныне – твоё время, Цезарь, - снова заговорил Лепид. – Победами в Испании ты обогатил Рим и, главное, дал возможность обогатиться своим воинам. Несомненно, они проголосуют за тебя на консульских выборах, что обеспечит тебе первенство и победу над противниками.

  - Только тебе по силам продолжить дело Мария, - подхватил Ватиний. – Его ветераны давно ждут своего нового вождя. Ты отважен, честолюбив и талантлив как полководец.

  - Но, друзья мои, позвольте заметить, что Гней Помпей также талантлив и также загорается при мысли о славе. Сенат позволил ему справить три триумфа: за победу над Африкой, затем – над Европой и последний – над Азией. Разве не создаётся впечатление, будто он некоторым образом покорил весь обитаемый мир?! Народ любит его... Легионы преданы ему... Это в Помпее, а не во мне возродился Гай Марий! Правда, стоящий не против сената, а за него...

  Цезарь помедлил и, глядя в сторону Тибра, с грустью прибавил:

  - К тому же я не так прочно стою на ногах, как мне того хотелось бы. Даже испанские трофеи не избавили меня от долгов.

  Он опустил голову, смущённо теребя шёлковый шнур с кистями, которым слегка подпоясывал свою белоснежную тунику с бахромой на рукавах.

  - Катилина поднимал мятеж против сената, не имея за душой ни асса*, - резко возразил ему Лепид. – И всё же ему удалось всколыхнуть народ. Главное – это идея, а те, кому будет выгодно поддержать её, и сами отыщутся.

Глава 2

 Юлия пробудилась от ощущения невероятной слабости – из-за неё всё тело казалось невесомым – и дикого одиночества. Ей снова снилась её мать, покойная Корнелия: смерть, хотя и наложила печать вечного безмолвия на уста и заострила черты, не обезобразила прекрасное при жизни, совсем ещё юное лицо; резкие вопли деревянных похоронных флейт; стенания плакальщиц; приглушённые надгробные речи – всё было точно наяву.

 Чья-то рука острожно поправила подушку под головой Юлии, коснулась её волос.

 - Ты говорил, опасность миновала. Но она снова бредит.

 - Я редко ошибаюсь, domina*. Болезнь отступила, хвала Асклепию*...

 Голоса были едва различимы в медленно сползающей пелене, но Юлия сразу узнала их и успокоилась: она не одна. Аврелия, её бабушка, и Агатон, заботившийся о её здоровье с того дня, как помог ей появиться на свет, - они, как всегда, рядом.

 Послышался шорох раздвигаемого занавеса – и кто-то тихо вошёл в кубикул*.

 - Как она?

 Гней Помпей. Какое участие и вместе с тем нежность звучат в его голосе...

 - Пожалуй, ещё слишком слаба, чтобы встать с постели, - ответил ему Агатон и немного погодя прибавил: - Но, смею надеяться, к утру она совсем поправится.

 - Юлия, слышишь ли ты меня?

 В голосе Помпея прозвучала мольба, и Юлия не могла не ответить ему.

 Увидев, что она смотрит на него, Помпей присел на краешек ложа, накрыл своей широкой тёплой ладонью её руку и улыбнулся.

 - Всё же я не напрасно молился богам, - сказал он, глядя ей в глаза. – Ты ведь очень нужна мне, Юлия.

 - Нужна - тебе? Что это значит? – спросила Юлия слабым голосом – обычно живой и мелодичный ныне он казался ей голосом чужого человека. 

 Помпей выдержал паузу, словно собирался с духом.

 - Это значит, что я намерен назвать тебя своей Гаией и ввести в свой дом.

 От изумления Юлия не нашла, что ответить.

 В затенённом углу кубикула вежливо кашлянула Аврелия, как бы напоминая о своём присутствии. Помпей бросил в её сторону быстрый, как молния, взгляд, и на лице его, которое привлекало удивительным сочетанием мягкости и мужественности, отразилось недовольство. Он медленно, нехотя поднялся, сделал пару шагов к двери, но вдруг остановился и, обернувшись, снова посмотрел на Юлию.

 Их взоры встретились. И Юлию внезапно охватил трепет – никогда прежде она не видела у Помпея таких глаз, какими он сейчас смотрел на неё.

 Он ушёл, но что-то неуловимое, напоминавшее о нём, ещё долго витало в воздухе.

 Агатон подсунул руку под плечи Юлии, слегка приподнял её и прижал к её губам чашу со снадобьем. В нос ей ударил уже знакомый приторно-сладкий запах.

 - Моя болезнь смертельна? – с лёгкой иронией полюбопытствовала Юлия.

 - Это обычная лихорадка. Ты слишком долго наслаждалась опасной свежестью римского вечера. – Агатон помолчал немного, затем твёрдо произнёс: - Но ты не умрёшь.

 Тут его тонких губ коснулась тень улыбки:

 - Ведь ты ещё должна нарожать Великому сыновей...

 Выпить горячий травяной отвар было для Юлии сущей пыткой, но, повинуясь уговорам грека («Это вернёт тебе бодрость и восстановит силы!»), она осушила чашу до дна. Телом её снова овладела слабость – и она, вздохнув, плотно сомкнула веки.

 Проснувшись, Юлия сразу поняла, что рядом с ней никого нет. В комнате было душно: Агатон постоянно твердил, что осенью воздух, проникающий в окно, не менее опасен, чем выстрел из парфянского лука. Из глубины дома доносились звуки тоскливой, пронизанной свистом северного ветра песни германских невольниц.

 Юлия пошарила под подушкой и извлекла из-под неё маленькое серебряное зеркальце. Лицо, которое она увидела, мало напоминало её собственное: опухшие веки, тёмные полукружья вокруг глаз, бледная увядшая кожа. А ведь в последние ноны* квинтилия* ей исполнилось всего восемнадцать!.. «О Ювента*, ты отвернулась от меня слишком рано!» - ужаснулась она и, вся дрожа, закуталась покрывалом: ей хотелось забыть обо всём на свете и чтобы все забыли о ней.

 Лёгкие шаги – и кто-то откинул покрывало с её головы.

 - Ты можешь встать? – Аврелия склонилась над девушкой и положила руку ей на лоб. Во взгляде её всегда печальных золотисто-зелёных глаз светилась нежность. – Приехал твой отец. Хочет говорить с тобой...

 Цезарь сидел за своим столом в таблинии – большой, загромождённой ларями и множеством полок комнате, где хранились деловые и хозяйственные архивы; здесь было два скульптурных изваяния: бронзовый бюст Гая Мария и мраморный – Александра Великого. В домашней льняной тунике, в сандалиях на босу ногу, Цезарь больше походил на примерного семьянина, простого обывателя, равнодушного ко всему, что не имело непосредственной связи с его хозяйством, нежели на державного мужа, задумавшего ниспровергнуть республику.

 Увидев дочь, Цезарь спросил, как её самочувствие, потом, склонившись к столу, произнёс небрежно-доверительным тоном:

 - Надеюсь, ты поняла, насколько серьёзны намерения Гнея Помпея?

 - О да! Да... – И Юлия всё вспомнила.

 Гней Помпей. Помпей Магн*. Что было в нём такого, что располагало в его пользу прежде, чем он успевал заговорить? Зрелая сила, царственные повадки, привлекательная внешность – в нём находили сходство с изображениями великого Македонца*. А кем он был для неё? И кем она была для него? Ничего ведь не было... Или что-то всё-таки было?

 ... Это было лишь однажды, во время прогулки в Альбанских горах – там у Помпея чудесная вилла, куда он пригласил Юлию с её отцом в гости. Они говорили о поэзии и спорили, обсуждая трагедии Еврипида и паллиаты Плавта, и Юлия так увлеклась, что, сделай она ещё один шаг, непременно сорвалась бы со скалы, на которую они взобрались. Сначала она даже не поняла, отчего Помпей вдруг резко привлёк её к себе. Воздух донёс до неё горьковато-тёрпкий запах его кожи, она ощутила его горячее дыхание – и сердце её забилось трепетно и часто, точно пойманная в силки птица, от столь неожиданной, пусть и кратковременной близости. Это длилось мгновение, и, наверное, для самого Помпея ничего не значило, но Юлия ещё долго после этого не смела поднять на него глаза.

Глава 3

Прохладный утренний ветер бодро ворвался в шатёр и, погасив тонкий огненный язычок в лампаде, свежим дыханием коснулся щеки Сервилия Цепиона. Он провёл ладонью по лицу, смахивая остатки сна, и сел на львиной шкуре, которая служила ему постелью.

Лагерь шумно пробуждался; издалека доносилось лошадиное ржание; звучали трубы, громкие окрики и бряцание оружия. Второй легион из войска Цезаря, после возвращения из испанского похода осевший в окрестностях Рима, ожидал приказа о роспуске. Истосковавшиеся по семьям воины грезили об отдыхе у домашнего очага, но, верные присяге и своему императору*, не смели покинуть лагерь. Цезарь же, наученный горьким опытом Помпея (по возвращению в Италию с Востока, Великий отпустил своих воинов по домам, за что был неожиданно наказан: сенат, перестав его бояться, отказался дать земли его ветеранам, и Помпей был как бы свергнут со своего высокого положения), не торопился ослаблять свои тылы, пока не достигнет намеченной цели. Цель его была известна: консулат.

Цепион потянулся до хруста в костях и резким прыжком вскочил на ноги. С каждым прожитым вне Рима и в такой близости от него днём нетерпение его возрастало всё больше и больше; порою его охватывала настоящая злость на Цезаря: уж он-то должен был понимать, что Квинт Сервилий Цепион, примипил* в одном из самых славных легионов, имеет законное право находиться сейчас в самом Городе, а не на его окраине. Конечно, он не сомневался в том, что его семья и без него подготовит всё необходимое для свадьбы, но ему было не по себе от того, что он до сих пор не виделся с Юлией.

Как всегда, когда он думал о ней, у него внутри всё сладко и мучительно заныло. Его тянуло к Юлии с какой-то почти яростной силой, которую в последнее время укрощать становилось всё труднее, возможно, отчасти оттого, что час свидания был уже так близок...

У входа в шатёр послышались голоса; затем разговор вдруг оборвался: как будто кто-то замер в нерешительности или раздумье.

- Эй, кто там? Входи! – Цепион не без сожаления отвлёкся от своих сладких грёз. Он поднял голову и взглянул на вошедших.

- Salutatio*, Сервилий Цепион! – проговорил один из них тоном человека, проведшего большую часть жизни в военном лагере. – Вести из Рима. Одна из них – лично для тебя.

- Привет тебе, достойный Гирций! – весело отозвался Цепион, пожимая руку посланнику Цезаря. Он давно знал Луция Гирция и испытывал к нему тёплые чувства; он был уверен, что этот человек должен приносить только радостные вести.

- Письмо от Цезаря. – Гирций протянул Цепиону послание, при этом избегая смотреть ему в глаза. – Ответ писать не нужно... И, если ты не возражаешь, я сейчас же покину тебя...

Слова Гирция не предвещали ничего хорошего: они сразу посеяли в душе Цепиона зёрна тревоги, которая разрасталась с каждым мгновением.

- Что случилось? – спросил он, не распечатывая письма, и требовательно взглянул на Гирция, упорно не поднимавшего глаз, а затем на хмурое лицо своего приятеля, одного из центурионов легиона.

- Ну, во-первых, наш император добился успеха на выборах и вчера в сенате с почётом был провозглашён консулом. – Вдохновлённо начав свою речь, Гирций вдруг осёкся и поджал губы.

- Это значит, что наш легион может быть распущен, – продолжил вместо него боевой товарищ Цепиона. – И это, полагаю, во-вторых.

- Догадываюсь, что есть ещё и в-третьих, – жёстко произнёс Цепион, не сводя с посланника Цезаря пристального пытливого взора.

- Скажу лишь, что это очень личное, – тихо ответил Гирций и, покосившись в сторону центуриона, прибавил: – Не думаю, что тебе, Квинт, нужны свидетели. Прочти-ка лучше сам...

Цепион сорвал печать и, отойдя в сторону, развернул письмо. С первой же строки чёткие острые, как пики копий, буквы запрыгали у него перед глазами, замелькали в бешеном ритме, размылись и наконец слились в одно зловещее пятно. Цепион опустил веки; лист папируса мелко дрожал в его руке.

- Я очень сожалею, Квинт, что всё так случилось, – снова заговорил Гирций. – Но ты должен понять, что Цезарь пошёл на это ради достижения благополучия в государстве. Так бывало и в прежние времена...

- Замолчи! – воскликнул Цепион в ярости, не дав Гирцию договорить, и, не в силах совладать с собой (слишком велико было пережитое им потрясение), занёс руку, чтобы ударить его.

Центурион успел перехватить его руку и тем самым спас своего товарища от наказания, которое неминуемо последовало бы за этим безрассудным опрометчивым поступком: Гирций по своему положению и воинскому званию был выше Цепиона.

Чтобы унять дрожь, Цепион стиснул кулаки и теперь тупо смотрел на бронзовую лампаду с мёртвым чёрным фитилем. Его не покидало чувство раздавленности; никогда прежде его так не унижали: точно Цезарь наступил на его простёртое тело выпачканными в навозной жиже калигами*. А ведь он почитал его как родного отца, был предан ему всем сердцем и ради славы Цезаря был готов с отвагой идти на любую опасность... И что же теперь? Человек, которому он привык верить, предал его, бессовестно обманул!

- Квинт, я не осуждаю тебя за твой порыв, – раздался спокойный голос Гирция, – я понимаю твою обиду. Но ты мужчина, а не безвольный юнец. Ты воин, которому по плечу любые невзгоды и тяготы судьбы. Оставайся верным себе и помни: каждая потеря в жизни окупается – пусть не сразу, со временем – новым обретением.

Цепион, словно пробуждаясь от тяжкого сна, медленно поднял голову; взгляд его серо-голубых глаз был мрачен.

- Потерю веры в близких людей ничем не окупить, – с горечью возразил он.

Какое-то время все трое, собравшиеся в шатре Цепиона, хранили молчание. Первым напряжённую тишину нарушил Луций Гирций.

- Я, наверное, не должен говорить тебе то, что скажу, – нерешительно начал он, исподлобья глядя на Цепиона. Его худое, плотно обтянутое кожей лицо потемнело. – В юности меня женили не на той, которую я любил и которой клялся в верности, и, возможно, по этой причине я сочувствую тебе и Юлии. Не держи на неё зла, Квинт: она ни в чём не виновата, видят боги...

Глава 4

Как часто бывало в Кампании поздней осенью, чудесный солнечный день неожиданно омрачился непогодой. На всё побережье опустился густой серый сумрак; небо заволокла сизая пелена; со стороны моря время от времени доносился глухой шум, похожий на отдалённые раскаты грома.

Юлия сидела одна, в красивой круглой комнате, которая каждым предметом, каждой безделушкой напоминала ей события из её счастливого беспечного детства. Здесь, в этой комнате, она, заботливо поддерживаемая матерью, сделала свои первые шаги; здесь она училась читать; здесь встречалась со своим возлюбленным, тогда ещё мальчишкой...

Квинт... Стремительный, горячий и вместе с тем такой нежный... Она помнила его ещё с той поры, когда они играли в прятки, и когда качались на качелях в тени старого платана, и когда целовались между кустами цветущего жасмина, и когда он читал ей «Илиаду» Гомера, а она не слушала и только ощущала свою руку в его крепкой руке...

Юлия вздохнула и тоскливым взором обвела стены комнаты. Сейчас её задумчивость уже не была спокойным созерцанием того, что мило, что радует сердце: девичьи грёзы улетучились, исчезли, их заменили сомнения, горькое чувство вины. Это давняя, ещё не забытая любовь к Квинту отчаянно боролась с её новыми ощущениями и переживаниями.

Она не могла вспомнить точно, когда именно – с первой ли встречи или после той прогулки в Альбанских горах – Помпей взволновал её душу. Она вдруг поняла, что попадает под странное обаяние этого человека, но ей было трудно назвать свои чувства к нему любовью. Скорее всего, это было просто сердечное влечение... Но тогда отчего перед мысленным взором своим она видела Помпея, а вовсе не Квинта?..

Неожиданно до слуха Юлии донёсся топот лошадиных копыт, затем – чьи-то торопливые шаги. Она выглянула наружу: за окном лил дождь; знакомо пахло мокрой землёй и морскими глубинами; вода, потоком сбегавшая с крыши дома, старательно смывала отпечатки чьих-то ног.

Ещё не оборачиваясь, Юлия поняла, что в комнате она уже не одна.

- Квинт? Ты?! – воскликнула она, просияв улыбкой, и подалась к вошедшему всем телом, но тут же замерла, словно наткнулась на незримое, но всё же ощутимое препятствие.

Цепион стоял, не шевелясь, и смотрел на неё так, точно перед ним была сама Медуза Горгона. Лицо его было пепельно-серым; густые тёмные волосы взъерошены; глаза, словно льдинки, колючие и прозрачные; загорелая до черноты шея напряжена, как будто в горле остановился тугой комок.

Одного мгновения было достаточно, чтобы Юлия не только ощутила его настроение, но и оценила перемены в его внешности. В мужественном воине, с крепко посаженной головой, с гордым разворотом широких плеч и с мускулистыми, созданными для тяжёлого меча, руками, не сразу можно было узнать того худощавого нескладного юношу, каким Юлия запомнила Квинта со дня их разлуки.

И сейчас, глядя на него, она вдруг поняла, как сильно соскучилась по нему; ей хотелось обнять его за шею, прижаться к нему, такому близкому, такому родному... Но руки её будто окаменели, и сама она, смущённая и растерянная, сбитая с толку его неприветливым колючим взглядом, так и не двинулась с места.

- Юлия! – наконец заговорил Цепион резким чужим голосом. – Я хочу знать – и, наверное, ты согласишься с тем, что я имею на это право, - так вот... Я хочу спросить тебя, правда ли... правда ли, что Цезарь расторг нашу помолвку без малейшего сопротивления с твоей стороны? И что ты – также без всяких колебаний – согласилась стать женой Помпея?

Он говорил быстро, запинаясь от волнения или негодования; глаза его сверкали.

- В Риме об этом только и говорят... Но я-то знаю, что это неправда! Я знаю, что Цезарь вынудил тебя пойти на это! Он ведь заставил тебя, не так ли? Скажи же мне правду, Юлия! Не молчи...

Цепион умолк, глядя на Юлию во все глаза. Под этим пристальным взглядом она вспыхнула и, опустив голову, чуть отступила назад. Ресницы её то поднимались, то опускались: ей хотелось расплакаться, громко, навзрыд, но она крепилась оттого, что ей было жаль огорчать его ещё больше.

- Какое это имеет значение? – проговорила она тихо. – Отец разорвал нашу помолвку: не тебя я назову своим Гаием...

Сердце у неё разрывалось: этот разговор был для неё сущей пыткой. Разве такой она представляла их первую – после долгой разлуки – встречу? Хотя... Чего же она ждала?..

- Ещё не поздно, Юлия, ещё не поздно! Пока не назначен день свадьбы, мы могли бы бежать из Рима, – неожиданно предложил Цепион, заметно оживляясь. – В Нарбониде у моего отца есть богатая вилла. Мы могли бы поселиться там...

- Для чего нам бежать? – возразила Юлия в недоумении. – Разве мы преступники?

- Тогда покажи Помпею, что не любишь его! И, может, у него пропадёт желание домогаться чужую невесту!

Теперь Цепион смотрел на неё, не мигая, в упор; озадаченный её молчанием, он громко и требовательно спросил:

- Ты ведь не любишь его?

- Не терзай себя, Квинт. Он ничего для меня не значит, поверь мне!

Юлия умолкла, в отчаянии кусая губы. Как она могла... как могла лгать ему и... себе?!

- Поклянись, что равнодушна к нему! – Цепион, видимо, заподозрил её в неискренности. – Поклянись Юноной, что по-прежнему любишь меня одного!

- Не думай о нём, Квинт... Ты же знаешь, я хотела быть только твоей. Но... – Юлия покачала головой и выдохнула: – я не пойду наперекор воле отца.

- Да что с тобой, Юлия?! – вскричал потрясённый Цепион. – Ты как будто совсем другая. Я едва узнаю тебя...

Мгновение он молча разглядывал её, затем с едкой горечью продолжил:

- Ах, Юлия, Юлия... Неужели в тебе не осталось ни капли собственного достоинства? Неужели тебя не возмущает мысль, что в руках своего отца ты превращаешься в безропотное послушное его воле существо? Неужели согласна ради его корыстных интересов жертвовать нашей любовью?

Юлия ничего не сказала – в словах Квинта она слышала отголосок своих раздумий, немой крик своей мятущейся души; она отвернулась – он не должен был догадываться о её мучительных переживаниях.

Глава 5

- Это нарушение достоинства сана и чести римского патриция! – Слова Марка Кальпурния Бибула прокатились под капителями колонн, ударились о высокие своды курии Гостилия*, отдались глухими отзвуками эхо.

Гай Юлий Цезарь, занимавший другое курульное кресло*, взглянул на своего ораторствующего коллегу, недовольно поморщился, но не произнёс ни слова. Бибул, избранный вторым консулом благодаря деньгам противников Цезаря, не представлял для него ни малейшей опасности. Цезарь уже знал, что со временем сумеет и вовсе избавиться от него. Ведь популярность самого Цезаря росла с каждым днём, несмотря на враждебное отношение к нему некоторых сенаторов. Вот и сейчас в лагере его противников что-то затевалось, и возмущённая речь Бибула была лишь началом атаки.

Тщательно расправив складки ослепительно-белой латиклавы*, со своего места поднялся сенатор Лутаций Катул, один из старейших державных мужей Рима, пламенный защитник республиканского строя.

- Мне хотелось бы обратиться сейчас к тому, кого консул Бибул обвинил в недостойных сана и звания деяниях... – Начав, Катул на мгновение умолк и затем, вперив в Цезаря холодный взор, требовательным голосом продолжил: – Гай Цезарь, ты же потомок знатного рода, одного из древнейших в Риме. Стало быть, делом твоей жизни должна быть забота о благополучии тех семей, чьи предки добыли им право гордо именоваться «первейшими». Любое твоё решение должно быть направлено на укрепление власти и авторитета сената... Но что вместо этого делаешь ты? Из желания угодить плебсу ты предлагаешь внести законопроекты, более приличествующие народному трибуну, нежели консулу!

Катул перевёл дыхание, а, когда снова заговорил, в голосе его зазвучали предупредительно-угрожающие нотки:

- Я много думал о тебе, Гай Юлий, о том, что движет тобою, о том, какие цели ты преследуешь... Несомненно, у тебя есть талант полководца. Но ты также властолюбив. И я спрашиваю: Цезарь, куда ты поведёшь Рим, став грозой патрициев и кумиром плебеев?!

Речь Катула была встречена шумным одобрением почти на всех сенаторских скамьях.

Следом за ним слово взял Марк Порций Катон – живое олицетворение совести и надежды Римской республики, достойный преемник своего славного прадеда, прозванного «цензором нравов». Успех Катона имел источник прежде всего в его естественной добродетели; он отличался неподкупностью, а также часто верно предсказывал исход событий в государстве, за что приобрёл репутацию советчика, хотя разумного, но несчастливого.

- Отцы! – приосанясь заговорил Катон густым внушительным басом. – Уже в который раз в этих стенах возникает спор и уже в который раз мы все призваны нашим долгом развязать узел разногласий. Каждый из нас имеет право публично высказать своё мнение – этим правом воспользуюсь и я.

Катон обвёл зал курии своими суровыми глазами и откашлялся.

- С прискорбием отмечаю я как на моих глазах нарушается равновесие сил, на основе которого в государстве достигаются гармония и благополучие. До сих пор разделённое на две части могущество, как груз на корабле, выравнивало крен. Ныне же это могущество сосредоточилось в одном пункте и, возможно, в ближайшее время сделается настолько неодолимым, что опрокинет и разрушит весь существующий порядок вещей.

Оратор выдержал паузу, провёл рукой по жидким волосам и заговорил ещё громче – так, чтобы его слышала и те, кто занимал последние скамьи.

- Итак, Цезарь с триумфом прибыл в Рим и сразу же предпринял ловкий шаг. Какой, спросите вы? Что ж, я готов терпеливо всё объяснить. Ему удалось приобрести расположение Помпея и Красса – двух людей, пользующихся наибольшим влиянием в Риме, но до сих пор враждовавших между собой. Он примирил их – дело это можно было бы назвать прекрасным и мудрым, если бы оно не было затеяно с дурным намерением.

По рядам приписных «отцов отечества» пронёсся глухой ропот. Не оборачиваясь, Катон сделал движение рукой, призывая недовольных его речью к молчанию.

- Цезарь восстановил согласие между Крассом и Помпеем не для того, чтобы видеть их живущими дружно, но оттого, что они могущественны. Он отлично понимает, что без их помощи он не будет иметь особой силы. Только благодаря поддержке с двух сторон Цезарь добился успеха на выборах и стал консулом...

Последние слова Катона потонули в гаме. Кое-кто из сенаторов требовал, чтобы Цезарь выступил с опровержением, но, так как он сидел неподвижно и по-прежнему хранил молчание, все приумолкли и снова обратили свои взоры на оратора.

- Да, Цезаря избрали консулом... – Катон сжал руки. – Но консульство своё он тотчас превратил в своего рода трибунат, ибо внёс законопроект в угоду беднякам и неимущим. И здесь Цезарь всё тщательно продумал! Ему нужна поддержка народа – как когда-то она была нужна братьям Гракхам, Гаю Марию и Сергию Катилине. Соблазнённый его законом о раздаче земель, плебс сделается сговорчивым и склонным принимать всякое его предложение.

Катон сделал паузу и, чуть наклонившись в сторону Цезаря, закончил:

- В отличие от моего друга Катула я наверняка знаю ответ на тот вопрос, который он задал Цезарю. В какие бы покровы ни облекал Цезарь свои будущие злодеяния, ему не удастся ввести в заблуждение Марка Порция Катона.

И с видом человека, никогда не сомневающегося в своей правоте, защитник республики опустился на покрытую тирренским шёлком скамью.

Но даже после этого довольно резкого заявления сенатора, к мнению которого прислушивались не только в курии, но и на комициях*, лицо Цезаря осталось непроницаемым. Казалось, он пребывал в напряжении, ожидая какого-то толчка. И когда сенаторы, обсудив предложенный Цезарем закон о раздаче земель, высказались против его принятия, он точно ожил.

- Ваши чёрствость и высокомерие, сиятельнейшие отцы, вынуждают меня против воли обратиться к народу... для совместных действий! – С этими словами он вышел на форум.

Собравшаяся там толпа заволновалась и зашумела, словно лес при первом порыве бури, как только на ростры взошли – один за другим – Красс, Цезарь и Помпей.

Глава 6

После того, как раб-веларий* отодвинул занавес, отделявший атрий от других покоев дома, взору Помпея открылся внутренний дворик, с крытой колоннадой, беломраморными статуями и изящной – на эллинский манер – мебелью. Яркий солнечный свет проникал через квадратное отверстие в крыше, и его лучи преломлялись на водной глади бассейна – имплювия, обсаженного цветами. На длинной скамье под сенью плюща и дикого винограда сидели сыновья Помпея: Гней и Секст; оба были взволнованы и о чём-то горячо спорили.

Первым отца заметил Секст и, вскочив, стал перед ним навытяжку, как воин в переднем ряду легиона. Пожимая ему руку, Помпей невольно задержал его ладонь в своей руке. Секст, младший в семье, год назад посвятил свою претексту* домашним Ларам*, но, несмотря на свой юный возраст, выказывал необычайную силу и выносливость, как закалённый в битвах боец.

Приветствуя отца, навстречу ему поднялся и Гней – высокий, крупный, с выражением непоколебимой учтивости на полном красивом лице и чуть настороженным взором прищуренных тёмных глаз.

Помпей, согретый глубокой радостью, был полон удовлетворения и гордости за своих сыновей. Сейчас он был способен на любой, самый добрый порыв, если б его пыл не гасило неожиданно сдержанное поведение обоих сыновей.

- Отец, ты женишься на дочери Цезаря? – Напрямик спросил его Секст; его по-мальчишечьи звонкий голос дрожал от негодования.

Помпей нахмурился: предстоящий разговор с сыновьями не сулил, как он понял, приятных волнений.

- Да, это правда, – твёрдо проговорил он и, взглянув поочерёдно в их лица, прибавил: – И я не вижу в этом ничего предосудительного...

Секст тут же перебил его:

- Но, отец, не по твоим годам столь юная жена! – Нетерпение его возрастало. – Бесспорно, происхождение её безупречно; она прелестна и прекрасно образованна... Но по возрасту, отец, Юлии скорее подходит быть невестой Гнея...

Он бросил в сторону брата быстрый, но довольно красноречивый взгляд и тут же, покраснев, прибавил смущённо:

- Или даже... моей невестой.

- Юный возраст жениха и невесты не обязательно залог благополучного супружества, – возразил, вступая в разговор, старший сын Помпея. – Целомудренная юная жена и зрелый умудрённый жизнью муж – такая пара добродетельна и достойна уважения.

Помпей одарил Гнея благодарным взглядом: старший сын был на его стороне, как и тогда, когда он объявил детям о своём разводе с их матерью.

- Но, Гней, ведь речь идёт о нашем отце! – возмутился Секст, вскидываясь на брата. – Это ему, а не какому-нибудь герою греческой трагедии, жить с непорочной, как ты говоришь, девой, которая годится ему в дочери!

- И большим людям присущи маленькие слабости.

Услышав голос за своей спиной, Помпей быстро обернулся: на пороге перистиля стояла Помпея, его единственная дочь. Не сходя с места, она прибавила с усмешкой, в которой, как и в её словах, угадывалось некое сожаление пополам с лёгким презрением:

- Слабостью нашего отца, тщеславием его и утехой всегда были молоденькие девушки.

Она умолкла, пытливо глядя Помпею в глаза, и плотно сжала рот – так, что по краям губ проступила бескровная полоска.

Какое поразительное сходство! И эти губы, их выражение... и это бледное тонкое лицо, обрамлённое такими же чёрными волосами, – в который раз удивился Помпей.

- ...и разве ты не знаешь, Секст, что мы должны быть терпимы к слабостям наших близких? – Этими словами, которые он прежде слышал от своей бывшей жены Муции, Помпея прервала затянувшееся молчание и медленно подошла к скамье, где недавно сидели её братья.

Сходство в облике, сходство в речах – ничего удивительного: мать и дочь, – подумал Помпей, прощая дочери её ироничное высказывание. И разве он мог сердиться на неё?.. Дочь, обделённая лаской отца, который души не чаял в сыновьях, – она сама нуждалась в сочувствии, и в колкостях её было не столько дерзости, сколько невысказанной обиды.

- Я рад, что ты пришла, – мягко проговорил Помпей. – И коль вы собрались все вместе, хочу сказать вам, что женюсь на Юлии не из-за слабости либо тщеславия, а по любви.

- Браки по любви не всегда бывают счастливыми, – с задумчивым видом вставил старший сын Помпея, – чаще – всё же по рассудку.

- Все мои предыдущие браки были по рассудку, но счастья мне не принесли, – возразил Помпей, хмурясь. Затем, стараясь сохранять хотя бы внешнее спокойствие, прибавил: – Я же хочу быть по-настоящему счастливым. И думаю, что имею на это право.

Он умолк, словно задумался на мгновение, а, когда заговорил снова, голос его обрёл уверенность:

- Когда-то, в молодости, я мечтал лишь о славе. Мечтал ниспровергнуть и покорить великие царства, мечтал стать новым Александром Великим... И слава пришла ко мне, и власть; я ощутил своё могущество в полной мере... Что и говорить, на упоительном пиру славы мне досталась львиная доля! Но с меня довольно; славой я сыт по горло, я больше ничего не хочу получать. Теперь я хотел бы давать – и чтобы мои дары принимали; я ещё должен – и могу! – отдать самого себя. Хочу дарить любовь своей единственной, избранной сердцем женщине...

- А мы?! – вскричал, перебивая его, Секст. – Как же мы, твои дети, твоя семья?

- Вы уже выросли. – Помпей широко улыбнулся. – В скором будущем у вас появятся семьи – и вы будете заботиться о своих жёнах, о своих детях... Я же хочу заботиться о своей любимой жене.

- Что ж, если только в этом ты видишь своё счастье, мы не станем тебе препятствовать, – сказал Секст с готовностью, правда, без воодушевления, и вдруг куда-то заторопился.

Гней, первенец Помпея, положил руку на сердце, с выражением столь присущей ему учтивости произнёс: «Я искренне желаю тебе счастья!» – и, кивнув на прощание, последовал за братом.

Помпей взглянул на дочь.

Она, казалось, была занята весьма важным для неё делом: то складывала ладони рук, то разнимала, складывала – разнимала. Сейчас, когда они остались наедине, её словно подменили: с опущенной головой, притихшая, она держалась скромно, почти застенчиво. А между тем Помпей почти физически ощущал возникшую между ними напряжённость и в её смиренной позе угадывал тревожное неминуемое ожидание.