За тонкой стеной

Введение.

Мой мир начинался и заканчивался в пределах этих четырех стен, пропахших крепким, почти горелым кофе, старой бумагой, свежими чернилами и, признаюсь, иногда легким, застоявшимся ароматом моего собственного одиночества. Меня зовут Семён, и в свои двадцать три года я был архетипическим фрилансером – человеком, который, в силу своей интровертной натуры и весьма специфического жизненного опыта, променял удушливый офисный гул на кажущуюся бесконечной свободу и, по иронии судьбы, накладывающуюся тишину съемной однушки. Здесь, в этом скромном пространстве, где единственным расписанием был мой собственный сон и беспощадные дедлайны для моих небольших, но амбициозных рассказов, я чувствовал себя одновременно хозяином своей судьбы и узником добровольного заточения.

Мой рабочий стол, видавший виды, с потертой столешницей и вечно заваленный блокнотами, распечатками и кружками, стоял вплотную к стене. Той самой стене, что разделяла мою скромную обитель с соседской квартирой. Это было не просто удобно ради естественного света из окна – нет, в этом было что-то большее, почти ритуальное. Так, когда город засыпал, и мой собственный мир погружался в сон, я оказывался на передовой линии чужой, живой и, как мне тогда казалось, абсолютно счастливой жизни.

Около полугода назад эту квартиру заняла молодая пара. До них здесь жил пожилой, бесшумный мужчина, от которого, казалось, исходили лишь звуки приглушенного телевизора и редкое, кряхтящее покашливание. Мир за стеной был предсказуем и почти невидим. Но с появлением их... Теперь моё пространство, моё одиночество наполнилось новыми, непривычными, вибрирующими звуками. И, если быть честным, не только звуками.

Поначалу это было нечто вроде симфонии. Нет, не какофонии, а именно гармоничной, жизнерадостной мелодии, которая, казалось, транслировалась прямо в мою квартиру. Я слышал их смех: звонкий, почти хрустальный у неё, Насти, которому вторил глубокий, чуть хрипловатый бас у него, Максима. Этот смех был каким-то неправдоподобно искренним, до боли настоящим. Утром, часов в семь-восемь, доносился характерный грохот посуды, весёлое переругивание на кухне, обрывки фраз, словно они танцевали, готовя завтрак. Иногда, когда они были особенно близки, их шёпот за стеной – мягкий, наполненный нежностью – вызывал у меня странное чувство неловкости. Будто я подсматриваю в замочную скважину, будто вторгаюсь в пространство, куда мне нет доступа. Но это чувство быстро сменялось чем-то вроде… благоговения?

Они звучали так, словно их жизнь была нарисована яркими, беззаботными мазками. Звуки поцелуев, смех, переходящий в довольное, низкое мурлыканье. Звуки их интимной жизни – приглушенные, но однозначные – заставляли меня краснеть, отворачиваться от стены и чувствовать себя ещё более не в своей тарелке, ещё более чужим в этом мире.

Идеальная пара. Он – Максим, я слышал, как Настя называла его по имени, ему, должно быть, около двадцати шести, судя по голосу – сильному, уверенному, с нотками властности, но всегда смягченной Настиным присутствием. Она – Настя, ей, наверное, около двадцати двух, её голос был похож на легкий, журчащий весенний ручеёк, всегда чуть выше, чем требовала ситуация, наполненный юным восторгом.

Иногда, когда я выходил покурить на лестничную площадку (привычка, с которой я безуспешно боролся годами), я сталкивался с ними. Они всегда выходили вместе, чаще всего утром, и их идеальность была почти физически ощутима. Опрятные, улыбающиеся, полные энергии, словно сошедшие с обложки глянцевого журнала. Он – в строгом костюме или аккуратной рубашке, она – в легком платье или элегантных брюках, всегда с идеально уложенными волосами. Их кожа сияла, а глаза были полны света. Они всегда бросали мне легкое, беззлобное замечание по поводу едкого сигаретного дыма, который я выпускал в свежий подъездный воздух.

— Семён, ты тут уже всю площадку прокурил, мы скоро дышать не сможем! — весело восклицал Максим, его улыбка была такой открытой и обезоруживающей, а Настя смеялась рядом, прижимаясь к нему локтем, и ее смех был словно колокольчик.

Или Настя, с легким укором в голосе, но без тени агрессии, скорее с заботой, которую я, одиночка, не привык получать:

— Опять куришь? Ты же обещал бросить, Семён, мы слышали, как ты кашлял на прошлой неделе!

Я лишь неловко улыбался в ответ, бормотал что-то про "обязательно брошу – когда-нибудь, Настя, честно", и снова затягивался. Они обменивались легкими шутками, будто только что сошли с экрана романтической комедии, планировали вечер, бросали друг другу комплименты и исчезали за поворотом лестницы, оставляя меня в тишине и с едким привкусом зависти на языке. Это была зависть не к их богатству или успеху – нет, я не знал, чем они занимаются, и мне было всё равно, – а к их легкости бытия, к их непринужденной совместности, к их способности делиться жизнью друг с другом.

Моя собственная жизнь на любовном фронте была пустым холстом, покрытым лишь набросками неудач. Неуклюжие, обреченные на провал попытки свиданий, вымученные переписки в приложениях, где слова казались мертвыми, а лица – чужими. Я всегда чувствовал себя неуверенно, боялся быть отвергнутым, не знал, как вести себя с девушками. Всё это сделало меня добровольным отшельником, который наблюдал за миром сквозь призму экрана ноутбука и этой тонкой, такой предательской стены.

Я идеализировал их, видя в них воплощение всего, чего мне так отчаянно не хватало: искренней любви, понимания, постоянного присутствия другого человека. Они были для меня живым доказательством того, что настоящие отношения существуют, что не все истории заканчиваются разочарованием, как мои.

Но я был писателем, пусть и скромным фрилансером, создающим небольшие рассказы. И эта "банальная" зависть, это ненасытное любопытство, этот водоворот чужой жизни за стеной начали питать мой творческий голод. Я завел отдельный, толстый блокнот в твердой обложке, который назвал "Голоса за стеной". Сначала это были просто отрывочные, почти стенографические заметки: "Утро, 7:30. Звонкий смех Насти, музыка из кухни – джаз. Максим что-то насвистывает". "Вечер, 22:00. Приглушенные голоса, потом тишина, а затем… (тут я рисовал сердечко и вопросительный знак)". Я пытался угадать их повседневность, строил догадки. Идеальная жизнь идеальной пары. Я даже начал прикидывать, как мог бы использовать эти наблюдения в своих рассказах – разумеется, в вымышленном виде, с измененными именами и обстоятельствами. Пока это было лишь невинное развлечение, способ справиться с одиночеством и найти вдохновение для новой истории. Своего рода квест по расшифровке чужого счастья. Я ещё не знал, как сильно эти голоса изменят мой мир. И как быстро рухнет эта идеальность, обнажив все свои трещины и заставив меня пересмотреть не только то, что такое любовь, но и то, кто я сам такой.

Глава 1. Звенящая пустота.

Тишина, казалось, обрела плотность, стала почти физической. Она порой бывает оглушительной, способной давить на барабанные перепонки сильнее любой какофонии. Я это понял в то утро, когда проснулся не от привычного, едва слышного кряхтения Деда Василия – моего соседа по стене, – а от полного, абсолютного отсутствия каких-либо звуков из квартиры за моей. Дед Василий, так я его про себя называл, был человеком-рутиной, человеком-привычкой. Каждое утро, ровно в семь тридцать, без единой задержки, я слышал, как он неторопливо шаркает по полу – от кровати к кухне, потом к ванной. Следом, неизменно, раздавался щелчок выключателя, и из-за стены начинал доноситься бодрый, но старомодный голос диктора радиопередачи, прерываемый иногда негромким, но настойчивым пением птиц или короткими, едва уловимыми обрывками классической музыки. Сегодня – ничего. Ни шарканья, ни радио, ни даже отдаленного скрипа старого паркета. Только звенящая, непривычная пустота, которая, словно невидимый колокол, заполняла все пространство моей небольшой квартиры.

Я потянулся, поскреб трехдневную щетину, которая уже начинала ощутимо покалывать небритый подбородок, и, зевая, побрел на кухню за спасительной, жизненно необходимой кружкой кофе. Мысли о горящем дедлайне, о персонажах, которые никак не хотели оживать на бумаге, оставаясь бледными и картонными, уже начинали давить на меня, создавая легкое, привычное напряжение в висках. Они были моими спутниками, такими же неотъемлемыми, как чашка кофе по утрам. Но эта тишина… она была чем-то новым.

Поставив старый электрический чайник – он начинал жалобно свистеть ещё до закипания – я привычно потянулся за почти опустевшей пачкой сигарет, предвкушая утренний ритуал на лестничной площадке. Это был мой единственный выход в "большой мир" до обеда, моя крошечная доза социализации, которую я мог контролировать: пару минут на свежем воздухе, вдох-выдох, и обратно в свой кокон. Открыв дверь, я чуть не столкнулся лбом с массивным, старомодным холодильником, который двое кряжистых грузчиков с трудом, пыхтя и чертыхаясь, протаскивали мимо моей двери. Его холодный, металлический бок едва не задел мой рукав.

— Осторожнее там! — рявкнул один из грузчиков, удерживая дверцу холодильника, которая норовила распахнуться. Его голос был низким и грубым, словно голос бульдозера.

Второй, крякнув от натуги, потянул холодильник на себя, его лицо покраснело от напряжения. Я отступил в сторону, вжавшись в дверной проем, пораженный этой неожиданной суетой. Из открытой двери соседней квартиры, куда всегда проникал лишь запах старости, пыли и нафталина, теперь пахнуло чем-то совершенно иным. Неуловимый аромат свежей краски, нового дерева, а еще чего-то… живого. Чего-то, что дышало надеждой и переменами. Мебель, обернутая в пленку, картонные коробки, перевязанные скотчем, какие-то завернутые в одеяла силуэты – всё это заполнило маленький, обычно безлюдный пятачок лестничной клетки, создавая временный хаос. Дед Василий съехал. Ну вот. Моя звуковая завеса, мой постоянный, хотя и фоновый, источник человеческого присутствия, моя стена от скуки и одиночества, на время оказалась пустой, открытой всем ветрам перемен.

Я вышел на площадку, прислонился спиной к холодному бетону, который ещё хранил прохладу ночи, и затянулся. Первое утреннее облачко дыма колечками поплыло вверх, под потолок подъезда, медленно растворяясь в воздухе, словно мои собственные неясные мысли. Грузчики тяжело дышали, перетаскивая очередной, на вид неподъемный, шкаф. Их голоса, их сосредоточенные лица, их пот, блестящий на лбах, были такой разительной реальностью после моей виртуальной жизни. Я наблюдал за ними, пытаясь представить, кто же теперь поселится за моей стеной. Молодая семья, принесшая в это старое здание свежий ветер? Шумные студенты, которые превратят мою тихую гавань в центр ночных вечеринок? Или очередное приглушенное существование, которое не нарушит мой покой, но и не даст пищи для размышлений? Мысль о неизвестности возбуждала и одновременно немного пугала. Мне нравилась предсказуемость Деда Василия. В ней было что-то глубоко успокаивающее, не требующее анализа, не вторгающееся в мой и без того хрупкий внутренний мир, который я так тщательно оберегал.

Наконец, через пару минут, я докурил, тщательно потушил окурок и бросил его в небольшую, уродливую пепельницу, которая одиноко стояла на подоконнике, собирая пыль и окурки всех жильцов. Затем, сделав глубокий вдох, я зашел обратно в свою квартиру. Тишина в моей прихожей была еще более ощутимой, чем снаружи. Она была не просто отсутствием звуков, а словно вакуумом, который засасывал любые остатки шума. Словно мир за стеной опустел совсем, забрав с собой даже эхо прошлых жильцов, оставив за собой лишь пустоту и ожидание. Я закрыл за собой дверь, ощущая легкое, почти неуловимое предвкушение. Кто же будет моим новым соседом по стене? Как изменится мой привычный ритм? И как это повлияет на мои рассказы? Не станет ли это источником нового вдохновения? Или наоборот, иссушит его?

Я прошел в комнату, поддавшись необъяснимому порыву, вызванному этой внезапной тишиной и суматохой за стеной и на лестничной клетке. Подойдя к столу, я опустился в скрипучее кресло, которое давно стало продолжением моего тела. Он был моим командным пунктом, моим центром вселенной, моим рабочим полем битвы, и, как и у любого, кто проводит за ним большую часть своей жизни, он отражал меня самого – хаотичного, сосредоточенного, живущего в своем потоке сознания. Стол стоял вплотную к той самой стене, которая теперь хранила за собой интригующее молчание и обещание чего-то нового. На его поверхности царил тот самый "творческий беспорядок", который для непосвященного выглядел бы как абсолютный, безнадежный бардак. Но для меня это был тщательно выстроенный, хоть и подсознательно, алгоритм.

Множество разных набросков, исписанных листов и помятых бумажек, словно осенние листья, прибитые ветром, были разбросаны повсюду. Некоторые были аккуратно сложены в небольшие стопочки, ожидая своей очереди на перенос в цифру, другие – небрежно скомканы, словно отвергнутые идеи, третьи – исчерчены стрелками, восклицательными знаками, гневными пометками и многократно перечеркнутыми словами. Это были черновики будущих рассказов, заметки для персонажей, которые еще только обретали плоть, обрывки диалогов, которые никак не хотели звучать правдоподобно, стихи, внезапно пришедшие в голову, идейные вспышки. Воздух вокруг стола, казалось, был пропитан слабым запахом чернил, выцветшей бумаги и легкой, едва уловимой ноткой кофе.