Забвеница

ЗАБВЕНИЦА

Навстречу машине с беззвучной яростью летели нависшие над дорогой чёрные ели, словно гигантские лапы, выныривающие из тьмы. Их заострённые силуэты метались в свете фар, будто стараясь задержать, схватить, остановить, и казалось, сама дорога не желала принимать чужаков. Воздух сгущался, пропитанный сыростью, смолой и чем-то недобрым, как если бы кто-то шептал над ухом: «Здесь вам не рады…»

— Пап, долго ещё? — простонал Сева, десятилетний мальчишка с непослушной копной волос, растрёпанной ветром, словно одуванчик, обрамлявшей бледное, утомлённое личико.

— Почти приехали, — буркнул Олег, нажимая на газ. Машина еле шла по раскисшей просёлочной дороге.

Жена, Людмила, сидела молча. Напряжённое лицо, поджатые губы, стеклянный взгляд в сторону — всё говорило о её недовольстве. Варя спала у неё на руках — тёплая, уставшая, но всё никак не могла успокоиться: вздрагивала, что-то бормотала, дышала неровно. Людмила крепче прижала её к себе и отвела глаза от темнеющего леса за окном. В машине стояла тяжёлая тишина. Разговаривать не хотелось — и Олег, и Людмила чувствовали: место, куда они едут, не ждёт их. И дорога туда — неправильная, глухая, будто бесконечная прямая в ночь, без поворота назад.

Они ехали в деревню Красные Мхи — старое гнездо Людмилиных предков. Бабушка умерла в прошлом году и оставила им дом, который сто лет не видел ремонта и полвека — людей. Деревня стояла, окружённая болотами. Хаты утопали в сером мху, в окнах чернели дыры, а в воздухе витал запах плесени и чего-то недоброго. Наконец, приехали. Сева первым выскочил из машины и подбежал к старому колодцу, одиноко стоявшему в поле.

— Это место какое-то мёртвое, — сказал Сева, глядя в мутную воду, блеснувшую на дне колодца.

Олег усмехнулся:

— Ну уж нет, тут будет классно! Тишина, воздух, природа… Поживём тут до первых дождей, подправим домишко, а потом и продадим.

Людмила отвернулась, пытаясь скрыть досаду. Она не любила это место, оно снилось ей с детства, с того первого раза, как маленькая Люда побывала здесь, и всегда в одном и том же кошмаре: старая женщина в белой рубахе звала её по имени. Людмила просыпалась в слезах, в ледяном поту, с ощущением, что потеряла кого-то очень дорогого.

***

Три недели прошли, как в забытьи. Днём стояла духота — неподвижная, давящая, влажная, словно само болото расползлось по воздуху. Ночами дом трещал и вздыхал, как живой. Сырость просачивалась сквозь стены, вещи покрывались тонкой пыльцой плесени, даже хлеб плесневел на второй день, сколько бы его ни подсушивали на солнце.

Олег с утра до вечера возился с ремонтом: латал крышу, пытался починить печь, выносил из сарая сгнившие доски и ржавые инструменты. К вечеру он приходил весь в грязи, с усталым лицом и с натянутой улыбкой говорил домочадцам: «Ещё чуть-чуть — и сами не захотите уезжать в город!»

Сева обжился довольно быстро. Сначала, правда, скулил без интернета и любимых мультсериалов, но потом увлёкся — бегал по огороду с ржавой кастрюлей на голове, пугая соседских кур, вырезал «мечи» из палок, играл с Варей, придумывая страшные сказки про Лешего, что якобы живёт во мху за домом. Однажды они вдвоём пришли, перемазанные в глине, и Варя, обхватив Людмилу за шею чумазыми ручонками, горячо прошептала, что «дядя с головой, как у пня», звал её в чащу. Людмила всполошилась, но Олег только усмехнулся: «Воображение! Тут, и правда, хоть кого увидишь».

Весь день Варя рисовала углём на старых газетах. Рисунки были жутковатыми: чёрные деревья с кривыми голыми стволами, перекошенные лица мужчин и женщин в длинных рубахах, кресты… Людмила спрятала рисунки в комод, сама не зная зачем.

С местными жителями разговаривали редко. Деревня почти вымерла — с десяток семей да несколько одиноких стариков, доживающих свой век. На приезжих поглядывали косо, в разговоры не лезли, на вопросы отвечали неохотно. Один, сухонький дед по имени Силантий, подошёл как-то к Олегу и, помявшись, покряхтев, сказал, неодобрительно качая головой:

— Вы у старухи Тихоновой живёте… Не к добру это.
— Почему? — спросила подошедшая в это время Людмила.

— Она это место берегла всю жизнь, а вы тут всё по-своему… Зря вы сюда приехали!

Старик поохал и, сильно хлопнув калиткой, ушёл.

Той же ночью Варя разбудила всех своим криком. Лишь немного успокоившись на руках у матери, она сказала, что к ней приходила бабушка. «Не наша бабушка, а другая». Людмила обняла её, чувствуя, как по спине пробежали мурашки. Утром девочка и не вспомнила, что за бабушка к ней приходила, или притворилась, что не помнит…

А потом зарядили дожди — долгие, вязкие, нудные. Всё вокруг стало однотонным: небо, болото, трава — всё слилось в серую противную кашу. Дом просел. В углу потемнели стены, пол скрипел под каждым шагом. Окна пришлось держать запертыми, иначе дождь захлёстывал прямо в комнаты. Людмилу начали мучить странные сны, наполняющие её сердце тоской и тревогой. Она часто вставала среди ночи, проверяла, дышат ли дети. Варя спала крепко-крепко, да и вообще, стала слишком спокойной, тихой и говорила всё меньше. Часто она смотрела на мать долго, пристально, с каким-то странным выражением — словно разглядывала не её, Людмилу, а кого-то, стоящего за ней.

Как-то вечером Варя ни с того ни с сего вышла на крыльцо, уселась на ступеньки, залитые непрекращающимся дождём, и долго смотрела на колодец. Людмила пыталась увести дочку в дом, но та не поддавалась. Только дёрнула плечом и сказала шепотом: