Забвенные Воды

Вода. Она всегда начинается с воды. Чёрная, густая, как расплавленная смола, она лежала передо мной бесконечной, безразличной равниной. Воздух над ней был неподвижен и звонок от тишины, которую не смели нарушить ни крики утонувших, ни вздохи забытых богов. Я сделал привычное движение — упёрся длинным, отполированным до блеска руками шестом в илистое дно. Раздался глухой чавкающий звук, плот дрогнул и медленно, нехотя, тронулся в путь. Ещё один рейс. Ещё одна тихая пассажирка на корме, чьё лицо было пока лишь бледным пятном в утреннем – если это можно было назвать утром — тумане.

Я не смотрел на неё. Зачем? Сперва все они одинаковы – бесформенные, дрожащие сгустки страха и сожаления. Их истинные черты проступят позже, когда мы отплывём достаточно далеко от берега живых, и свет трёх лун Нави — Белой, Багровой и Синей — упадёт на них, заставляя обрести форму, вспомнить, кем они были.

— Готова? — бросил я в пространство. Мой голос прозвучал хрипло и неестественно, будто ржавая дверь скрипнула после долгих лет неподвижности.

Ответа, как всегда, не последовало. Лишь туман над водой сгустился, приняв очертания женщины в простом платье. Я греб, вкладывая в каждое движение вековую усталость. Шест погружался в чёрную гладь почти беззвучно, лишь изредка издавая тихий всхлип. Я был частью этого пейзажа — старым, замшелым камнем, который вот уже бессчётные годы совершает один и тот же путь туда и обратно. Мои мысли, если их можно было так назвать, текли так же медленно и мутно, как воды Смородины. Они давно уже не были моими — это были обрывки тысяч чужих жизней, тысяч отданных мне радостей, которые я, как жадина, собирал и тут же тратил на поддержание этого жалкого существования.

Мы достигли середины реки. Половина пути до берега мёртвых, где темнел лес из чёрных берёз с серебряной листвой. Пора. Я перестал грести, позволив плоту медленно дрейфовать по течению, которого здесь не было, но которое всё же чувствовалось где-то в глубине.

— Плата, — произнёс я, протянув вперёд руку. Ладонь моя была испещрена морщинами и странными бледными пятнами, будто от многочисленных ожогов.

Тень женщины вздрогнула. Её силуэт стал чётче — я увидел молодое, испуганное лицо, руки, судорожно сжатые на коленях. Она смотрела на мою руку с таким ужасом, словно я предлагал ей схватить раскалённое железо. Так смотрели все. Потом её взгляд стал пустым, покорным. Она медленно, будто против своей воли, подняла собственную, почти прозрачную руку и кончиками пальцев коснулась моей ладони.

Прикосновение было ледяным. Но за ним последовала вспышка. Не её смерть, не болезнь, не боль. Я увидел… ребёнка. Маленького мальчика, который смешно переваливался с ноги на ногу, делая свои первые шаги по зелёной лужайке. Я почувствовал солнце на своей коже, услышал его смех – звонкий, беззаботный. И её смех — счастливый, полный гордости и нежности. Это был миг абсолютного, чистого счастья. Её счастья.

И тут же – всё исчезло. Вспышка погасла, оставив после себя лишь горьковатый привкус пепла на душе. В глазах женщины не осталось ничего. Ни страха, ни печали — лишь ровный, безразличный серый свет, такой же, как на том берегу, куда мы направлялись. Она заплатила. Отдала самое дорогое. Теперь ей было всё равно.

Я опустил руку. Она стала на миг тяжелее — на вес одного украденного воспоминания. Я снова взялся за шест и продолжил путь. Плот вскоре мягко упёрся в скользкие камни причала на берегу мёртвых. Женщина поднялась и, не оглядываясь, сошла на берег. Её фигура быстро растворилась в серой мгле между деревьями. Ещё одна душа обрела свой покой. Если это можно было назвать покоем.

Я оттолкнулся и поплыл обратно. К пустому причалу. К своей скамье. К своему вечному ожиданию. Доплыв, я выбрался на берег и опустился на привычное место — большой гладкий камень, отполированный моими бесчисленными приседаниями. Я положил руки на колени ладонями вверх и уставился в чёрную воду. Пустота. Такая же пустота была и внутри меня. Иногда мне казалось, что я вот-вот усну, но настоящего сна здесь не было. Лишь короткие периоды забытья, больше похожие на оцепенение.

И вдруг… что-то изменилось. В воздухе, всегда неподвижном, дрогнула невидимая струна. Не звук, а скорее изменение давления, лёгкое колебание, которое отозвалось во мне глухим эхом. Я медленно поднял голову.

Из чащи леса на том берегу, откуда приходили тени, вышла новая фигура. Женская. Но она шла не так, как все остальные — не спеша, не колеблясь, не оглядываясь с тоской на оставленную жизнь. Её походка была твёрдой, почти уверенной. И… запах. Сквозь вечную, въевшуюся в меня вонь тины, влажного камня и гнили вдруг пробился знакомый, острый запах полыни. Горький, терпкий. А за ним — тёплый, душистый аромат только что испечённого ржаного хлеба. Того самого, что пекла она. В нашей печи. В нашем доме.

Нет. Не может быть. Этого не может быть. Сердце… У меня не было сердца. На его месте уже много веков лежал холодный, тяжёлый камень. Но сейчас этот камень сдвинулся с места, ударившись о мои рёбра с такой силой, что у меня перехватило дыхание. В груди заколотилось что-то дикое, больное, забытое. Боль. Настоящая, живая боль.

Она подошла к самому краю воды и остановилась. Стояла неподвижно, глядя через реку. Прямо на меня. Туман над водой, обычно скрывающий всё, сейчас странным образом клубился вокруг неё, но не скрывал, а, наоборот, обтачивал, придавая форму, выявляя детали. Я уже видел платье. Простое, домотканое, из грубой шерсти. Платок, наброшенный на плечи. Тёмные волосы, и в них — серебряные нити седины. И ту самую прядь, что всегда выбивалась у неё из-под платка и которую она с лёгким раздражением откидывала пальцем…

Я встал. Мои ноги, задеревеневшие от долгого сидения, подкосились, и я едва удержался, схватившись за край плота. Подошёл к шесту. Плыву. Я плыву к ней, не чувствуя веса дерева в руках, не ощущая привычного движения. Я просто гребу, не сводя с неё глаз.

Она стояла и ждала. Когда плот приблизился, её черты стали проступать всё яснее. Каждая морщинка у глаз – след улыбок и слёз. Морщинки у губ — от слов, сказанных и несказанных. Знакомые. Родные. Выжженные в моей памяти огнём.