Забытая жена

Глава 1.

Дрожащие пальцы декана, профессора Белова, сжимали чашку с остывшим кофе. Пар давно перестал виться над коричневой жидкостью, как и иллюзия тепла, за которую я так отчаянно цеплялась последние два года. Его взгляд, обычно такой уверенный и проницательный, сейчас метался по стенам моего скромного кабинета в университете, избегая встречи с моим. Я сидела напротив него, сложив руки на коленях, и чувствовала себя на удивление спокойно. Это была та самая странная тишина перед бурей, когда ты уже знаешь, что шторм пришел, но ещё не ощутил всей его разрушительной силы.

— Эльвира Владимировна… — начал он, и в его голосе сквозило тошнотворное сострадание, смешанное с неловкостью.

Мне хотелось крикнуть ему: «Не называй так! Зови меня просто Элечкой, как ты делал это в те моменты, когда обещал мне рай на земле, который так и не наступил!» Но я промолчала. Мой внутренний голос был единственным собеседником, который не лгал мне.

— Эльвира Владимировна, ты же знаешь, как я к тебе отношусь… — продолжил он, и я едва заметно усмехнулась.

Я знала. Как к временному увлечению, как к удобному убежищу от рутины, как к очередной ступеньке в его лестнице самолюбования. Иллюзия, что я, сорокалетняя преподавательница английского и скандинавских языков, Эльвира Владимировна Лаврова, могла быть для него чем-то большим, чем очередная интрижка, теперь рассыпалась в прах. И я понимала это не умом, а каждой клеточкой своего тела.

— Моя жена… Она… Она узнала.

Это была знакомая пластинка, проигрываемая в тысячный раз. Разве я не слышала её от женатого коллеги на пятом курсе? От женатого профессора, когда была аспиранткой? От женатого доцента, с которым встречалась три года до этого? Сколько ещё раз мне предстояло слушать эту заезженную мелодию, прежде чем я окончательно потеряю слух или разум?

— Она поставила условие. Или я прекращаю эти… Эти отношения, или она подает на развод, и… И ты понимаешь, что это значит для моей карьеры. Для моей репутации в университете.

Он, кажется, даже не заметил, как в его словах прозвучал приговор не только для него самого, но и для меня. Я была всего лишь проблемой, которую нужно было решить, чтобы его идеальный мир не рухнул.

— Конечно, Глеб Михайлович. Я всё понимаю, — мой голос звучал спокойно, даже слишком, почти безразлично. — Ваша карьера, ваша репутация — это святое. А мои… Мои чувства, моя жизнь, они, конечно, не имеют значения.

Я позволила себе эту крохотную колкость, чтобы хоть как-то выпустить пар. Он вздрогнул, и его щеки порозовели. О, как он не любил, когда ему напоминали о его не самых благовидных поступках.

Он попытался протянуть ко мне руку, но я инстинктивно отстранилась.

— Эльвира, пожалуйста… Не говори так. Я… Я сожалею. Я действительно к тебе привязался. Ты такая умная, такая интересная…

Льстивый шёпот, который когда-то растопил мое одинокое сердце, теперь вызывал лишь отвращение. Умная, интересная, но недостаточно важная, чтобы ради меня рискнуть. Недостаточно любимая, чтобы стать единственной. Я встала. Скрип стула эхом разнёсся в тишине кабинета.

— Глеб, — я посмотрела ему прямо в глаза, и он наконец-то не выдержал моего взгляда, опустив свои. — Думаю, нам больше не о чем говорить. Искренне надеюсь, что ваша супруга простит вас, а ваша репутация останется незапятнанной.

Каждое слово было выверено, каждая интонация — безжалостна. Я старалась не позволить себе ни слезинки, ни дрожи в голосе. Гордость — вот что оставалось у меня, когда всё остальное уже было разрушено. Он поднялся, его лицо было бледным.

— Я… Я зайду к тебе завтра, поговорим. Может быть, вечером…

— Не нужно, — оборвала я его. — Больше не нужно. Удачи вам, Глеб Михайлович.

Он замер на мгновение, потом медленно кивнул. Его плечи опустились, и он вышел, почти бесшумно закрыв за собой дверь.

***

Весна в городе всегда наступает неуверенно — словно бы извиняясь. Сначала бросает в лицо несколько жарких дней, а потом тут же обрушивает на тебя дождь, грязь под ногами и ветер, от которого даже интеллигентные люди начинают материться. Пока я ещё держалась. Интеллигентно.

Я стояла у окна своей старой городской квартиры с чашкой свежезаваренного улунского чая и смотрела, как капли стекают по стеклу. По радио лилась какая-то слезливая мелодия, которую предлагала станция «Милицейская волна». Её исполняла девушка из группы «Воровайки» и называлась она «Подруга» — случайный выбор, но в тот момент это показалось мне знаком.

На подоконнике лежал телефон. Я решилась. Пальцы сами нажали знакомый номер.

— Ну жива ты там, Людмила Викторовна? — произнесла я с лёгким акцентом на «Викторовна», зная, как она это не любит.

На том конце сразу раздалось:

— Наконец-то, Эля! Жива, конечно. Что со мной станется? Еду с объекта. Если бы ты позвонила час назад, пришлось бы звать тебя на опознание. Или меня, или бригады этих безруких. А ты там ещё не померла от скуки в своём городе?

Я улыбнулась. Люда всегда приносила в нашу жизнь что-то яркое и неожиданное. Её появление было похоже на удар ботинком по луже: громкое, внезапное, но отчего-то всегда согревающее.

— Помрёшь тут… Работы море! — ответила я, устраиваясь на диване. — Пары, зачёты. Одна магистрантка написала, что у Кнута Гамсуна был «скандинавский душевный холод». Звучит забавно, но их высказывания иногда ставят меня в тупик.

— А ты что хотела? Чтобы они цитировали Ибсена в оригинале? Сейчас молодёжь думает, что Скандинавия — это где продаётся IKEA. Ты сама-то как?

Я вздохнула. Тут без прелюдий.

— Рассталась с очередной любовью всей своей жизни. Окончательно.

— Неужели с Глебом? С этим приторным деканом, который обещает уйти от жены уже второй век?

— С ним самым, — ответила я, глядя в потолок. — Его жена вчера пришла на кафедру. Представляешь? С цветами. Благодарила меня, что я наконец оставила их в покое. Сказала, что я, цитирую, «очень культурная женщина, не то что прежняя».

Глава 2.

Я не заплакала сразу. Просто сидела в кресле и не могла дышать. Мир поплыл перед глазами, а потом сузился до одной невыносимой точки – пустоты. Люда. Моя Люсенька. Не стало. Я не помнила, как спрашивала что-то, как повесила трубку. Всё было как в тумане, сквозь который пробивались лишь обрывки фраз и жгучая боль в груди. Невозможность поверить, что её больше нет, сменилась острым приступом отчаяния. Неужели это был наш последний разговор? Неужели я никогда больше не услышу её смеха?

На следующий день было назначено отпевание. Потом — крематорий. Похороны остались размытым пятном в памяти. Присутствовали дальние родственники, соседи и сослуживцы. Глава посёлка выступил с длинной, хвалебной речью, часто утирая платком пот со лба. Илья Григорьевич прикрывал красные глаза, нервно мял носовой платок и поглядывал в сторону. Завершив выступление, он суетливо приглашал всех в поселковую столовую на поминки, что совсем не соответствовало его образу вальяжного чиновника.

Я держалась как могла, но внутри всё вопило от боли. Мне хотелось кричать, рвать на себе волосы, бить кулаками по земле, но я лишь стояла, окаменевшая, и смотрела на гроб, пытаясь понять, кто там внутри. Неужели это правда? Моя весёлая, сильная, жизнелюбивая Люда? Сердце сжималось от мысли, что она так и не дождалась моего возвращения, так и не встретилась со мной. Я чувствовала себя опустошённой, преданной, будто её уход был несправедливым наказанием для меня. Но я должна была быть там. Должна была увидеть своими глазами, что действительно произошла эта глупая, нелепая смерть. Я стояла и ждала своей очереди, когда можно будет подойти и попрощаться навсегда. Держала себя в руках. Вежливо, молчаливо, интеллигентно.

До самого конца.

***

На следующий день, с опухшими от слёз глазами и тяжёлым сердцем, я села в самолёт до Осло. Норвегия. Дом Хельги Андерсен. Наследство. Всё это казалось таким ничтожным и бессмысленным на фоне моей потери. Я летела туда, словно по инерции, не чувствуя ничего, кроме всепоглощающей тоски.

В аэропорту меня встретил высокий, худощавый мужчина лет тридцати пяти с аккуратными усиками. Помощник адвоката, как он представился. Его имя я тут же забыла. Он говорил на прекрасном английском, но когда я ответила ему на норвежском, в его глазах промелькнуло неподдельное удивление.

— Вы говорите на норвежском? Очень хорошо! Практически без акцента! – воскликнул он, его брови поползли вверх. – Мой бог, как удивительно! Госпожа Андерсен не упоминала…

Я лишь слабо улыбнулась. Скандинавские языки были моей страстью, моим миром. И говорить без акцента было для меня так же естественно, как дышать.

Дорога до дома тёти заняла несколько часов. Чем дальше мы отъезжали от Осло, тем глуше и суровее становился пейзаж. Наконец, мы свернули на узкую, заросшую дорогу, которая вела к старому деревянному дому, спрятанному среди елей. Он выглядел точно так, как на фотографиях, которые я видела в письме: обветшавший, с облупившейся краской, но с какой-то своей, особенной, мрачной красотой.

Помощник адвоката высадил меня у калитки, пообещав вернуться через час, чтобы отвезти меня в отель после того, как я осмотрюсь. Ему нужно было заправиться. Я кивнула, даже не слушая, и шагнула на скрипучие ступени.

Внутри дом был таким же, как снаружи. Пыльный, со старой мебелью и духом давно минувших дней. Я прошлась по террасе, с которой открывался вид на покрытые туманом фьорды, осмотрела крошечную, неуютную кухню. Каждый шаг отдавался эхом в пустых комнатах. Поднявшись по скрипучей лестнице на второй этаж, я заглянула в одну из комнат. Комната была спальней, заставленной старой, массивной мебелью. В углу, рядом с кроватью, я заметила коробку. Деревянная, с выжженной надписью: Til min kære arvtagerske — «Моей дорогой наследнице».

Сердце дрогнуло. Что это? Неужели тётя оставила что-то особенное? Я осторожно взяла коробку. Она была лёгкой. Внутри я нашла старый, пожелтевший дневник в кожаном переплёте, сложенное в несколько раз письмо и небольшой стеклянный шар. Такой, какие продаются на рождественских ярмарках: ёлки, снег, конфетти.

Я потрясла шар, и внутри него закружились крошечные, искусно выполненные домики, покрытые сверкающими снежинками. Это была миниатюрная зимняя деревенька, заключённая в стеклянном мире. Необычно.

Прижимая коробку к груди, я вышла в коридор. Опершись о старые, рассохшиеся перила, развернула письмо. Почерк был аккуратным, но буквы прыгали перед глазами. Я начала читать. Это было послание от незнакомой мне родственницы, полное каких-то странных намёков, упоминаний о судьбе, о родовых тайнах, о чём-то, что должно было произойти… Слова сливались, смысл ускользал, я чувствовала нарастающее напряжение.

Внезапно раздался оглушительный треск. Старые перила, на которые я так неосторожно оперлась, не выдержали. Под моими руками дерево рассыпалось в труху. Я потеряла равновесие. Секунда падения, крик, который застрял в горле, и темнота…

Очнулась я от ноющей боли в ноге и давящей тяжести в голове. Вокруг было полутемно. Я лежала в мягкой кровати, под большим одеялом. Где я? Я попыталась пошевелиться, но нога отозвалась острой болью. Голова кружилась. Это был не дом тётки. Комната была богато обставлена, в ней витал запах чего-то пряного и незнакомого.

В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошёл мужчина. Высокий, красивый, с широкими плечами, густыми, светлыми волосами и глубоким, пронзительным взглядом чёрных глаз. Он был похож на викинга из моих студенческих снов – суровый, сильный, с какой-то дикой, необузданной энергией. Этот варяг (только без топора) подошёл к кровати, и я почувствовала, как моё сердце сжалось от страха. В его глазах не было ни капли сочувствия, лишь холодное раздражение.

— Линда Корсмо, ты уже пришла в себя, я вижу, — его голос был глубоким, властным, с непривычным старинным акцентом, но я прекрасно понимала каждое слово. — Твои выходки уже не просто граничат с безумием, а перешли все границы. Похоже, я ошибся, когда выбрал тебя. Мне надоел твой затравленный взгляд и бесконечные молитвы.

Глава 3.

Его шаги затихли за дверью, и я осталась одна в этой странной комнате, где каждый предмет казался чужим, враждебным. Сердце колотилось где-то в горле, оглушая, не давая сосредоточиться. Кто я? Где нахожусь? Почему этот человек, как я поняла, Арвид Корсмо, так негодует? И что, твою мать, вообще происходит? Мысли метались в голове, как пойманные птицы, натыкаясь на невидимые стены, не находя выхода. Последнее, что я помнила, было холодное утро в Осло, старый дом тётушки, письма, шар… А теперь вот это. Чужая кровать, чужой запах, и этот гневный мужчина, называвший меня Линдой. Линдой! Это имя совершенно ничего мне не говорило. Я была Эльвирой Владимировной Лавровой, преподавателем вуза, сорокалетней женщиной со своей привычной жизнью, пусть и не всегда идеальной, но своей.

Дверь снова скрипнула, и я вздрогнула. В комнату осторожно проскользнула девушка. Она была молода, пожалуй, немногим старше двадцати, с мягкими, растрёпанными светлыми волосами цвета льна и глазами, полными тревоги. На ней было простое, но аккуратное платье из тёмной шерсти, и она выглядела очень бледной.

— Линда, наконец-то ты очнулась! — воскликнула она, торопливо подбегая к кровати. Её голос был полон облегчения, но в то же время в нём сквозила горечь и какое-то отчаяние. — Скажи, зачем ты это сделала? Ты же говорила, что подчинишься воле отца и примешь свою судьбу. Что на тебя нашло? Теперь он очень зол и говорит, что отправит тебя в поселение Рёнсвальген . А что же будет со мной? Я так надеялась, что здесь, в городе, я тоже найду себе хорошего мужа, а теперь я точно останусь твоей компаньонкой навсегда и буду чистить рыбу в далекой деревне!

Она говорила быстро, почти скороговоркой, её слова лились, перемешиваясь со всхлипами. Я слушала, стараясь ухватить хоть какой-то смысл в этом потоке. «Отправит в дальнее поселение», «чистить рыбу»… Господи, что за бред? И кто этот «он», который так зол? Арвид?

Несмотря на её явное расстройство, в голосе девушки я не почувствовала злости, скорее глубокую заботу и, возможно, обиду, но не на меня, а на обстоятельства. Она протянула руку и нежно поправила подушки за моей спиной, осторожно приподнимая меня. Я заметила, как дрожат её пальцы. Затем она отвернулась к окну и тихонько заплакала, вытирая слёзы тыльной стороной ладони.

В горле пересохло. Голова болела так, словно по ней проехался грузовик, или, по крайней мере, крепкий норвежский клиппер. Я с трудом произнесла:

— Воды… пожалуйста.

Девушка тут же спохватилась, взяла со стола графин с водой и налила в стакан. Прохладная влага немного прояснила сознание, но боль не уходила. Я откинула тяжелое одеяло и застонала. На правой ноге, чуть выше колена, красовался огромный, багровый синяк, пугающе контрастирующий с бледной кожей. Он выглядел так, будто меня ударили чем-то очень тяжелым или я откуда-то упала. Рука инстинктивно потянулась к голове. Под волосами, где-то у виска, я нащупала засохшую корку крови. Холодная дрожь пробежала по телу.

— Я… я не знаю, — пробормотала я, скорее самой себе, чем ей. — Не помню, зачем я прыгнула в окно. Я… ничего не помню.

Девушка, кажется, перестала плакать. Она обернулась и посмотрела на меня со смесью удивления и надежды.

— Ничего не помнишь? Совсем? Не пугай меня Линда. А… меня ты помнишь? — Она сделала глубокий вдох. — Аста Ольсен. Твоя подруга с детства и компаньонка.

Аста. Это имя прозвучало незнакомо, но в то же время... что-то очень слабое, почти неуловимое, шевельнулось в глубине сознания. Я неуверенно кивнула, не зная, откуда взялась эта реакция.

— Зеркало… — попросила я, едва слышно. — Принеси мне зеркало, пожалуйста.

Аста замялась на мгновение, потом быстро подошла к небольшому трюмо у стены, сняла с него круглое, бронзовое зеркальце и протянула мне.

Когда я посмотрела в него, сердце подскочило к горлу и замерло. На меня смотрела не я. Не та сорокалетняя, немного уставшая, но знакомая Эльвира Владимировна с тонкими губами и лёгкими морщинками вокруг глаз. Нет.

Из зеркала на меня смотрела молодая девушка — совсем юная, лет двадцати, с белоснежной, почти фарфоровой кожей и большими, удивлённо распахнутыми глазами цвета утреннего льда. Волосы были густые, пепельно-русые, чуть вьющиеся на концах, отчего лицо казалось ещё мягче. Но больше всего поразили губы — полные, чувственные, чуть приоткрытые, как будто готовые задать вопрос или рассмеяться. Никакой косметики. Никакой укладки. И всё же лицо было красивым. Привлекательным. Тонким, но живым.

Я провела пальцами по щеке. Кожа была прохладной, гладкой и упругой, словно мне снова двадцать. Зеркало в моих руках дрогнуло, и я едва не выронила его от неожиданности.

— Это… я? — спросила я с удивлением. Мой голос звучал выше и звонче, чем обычно. В нём было меньше усталости, больше жизни.

Аста, всё ещё стоявшая рядом, поспешно забрала зеркало и аккуратно положила его на трюмо.

— Конечно ты. Кто же ещё? — сказала она чуть растерянно. — Ты просто ударилась сильно… может, поэтому ты… не совсем помнишь?

Я помолчала. Лгать не хотелось, но и говорить правду не имело смысла. Кто поверит, что я — преподавательница из Москвы, сорокалетняя тётка, вдруг проснулась в теле девушки с лицом фарфоровой куколки? Даже я с трудом это едва верила.

— Я… чувствую себя немного странно, — сказала я, сглатывая. — Как будто всё это не настоящее.

Аста кивнула, будто поняла. Но потом вдруг хлопнула в ладоши:

— Ну что ж, давай я помогу тебе умыться. Наверное, ты хочешь помолиться, как всегда. Это поможет. Ты ведь всегда говоришь, что молитва — как утро души, да?

Я вздохнула и слабо улыбнулась.

— Умыться — да. А вот молитвы… они сегодня никак не идут в голову. Будто всё испарились.

Аста застыла. Брови её приподнялись, губы дрогнули.

— Не идут? — переспросила она недоверчиво. — Совсем?

— Совсем, — повторила я, медленно вставая, ощущая, как ноет всё тело. — Но, поверь, я об этом не жалею.

Глава 4.

Прошло ещё два дня. Два дня, за которые я, Эльвира Лаврова, сорока лет от роду, окончательно и бесповоротно убедилась, что сошла с ума. Или лежу в коме. Или же умерла и меня втянули в какую-то невероятную, абсурдную реальность, по сравнению с которой «Игру престолов» можно считать суровой документалистикой.

Моё новое тело медленно приходило в себя. Синяк на ноге из багрового превратился в жутковатый жёлто-зелёный, головная боль отступила, но внутри меня терзала главная мука — осознание произошедшего. Я лежала и смотрела в резной деревянный потолок, пытаясь собрать в кучу обрывки мыслей. Люда погибла. Я упала с лестницы в Норвегии. И теперь я — какая-то Линда, жена викинга-бизнесмена, которая, судя по всему, пыталась сбежать от него через окно. Потрясающе. Просто великолепный сюжет для романа, которые я читала в большом количестве в своей романтической юности, коротая время в метро по пути в университет. Все эти «Поцелуи под звёздами Парижа» и «Скрытые чувства леди Каролин» веселили меня, заставляя фыркать и замирать на откровенных сценах. Теперь же я чувствовала себя одной из этих героинь, случайно попавшей в книгу.

Аста была моим единственным проводником в этом хаосе. В её душе жила наивность ребёнка, преданность и лёгкая пугливость. Она приносила мне еду (простую, сытную: тушёное мясо, грубый хлеб, какой-то странный сыр), помогала умываться и постоянно бормотала молитвы, косясь на меня всякий раз, когда я вместо «аминь» говорила «спасибо».

На третий день я не выдержала. Лежать в четырёх стенах, терзаясь догадками, было выше моих сил. Мне нужно было увидеть этот мир. Понять, где я оказалась.

— Аста, — позвала я, садясь на кровати. — Я хочу выйти. Пройтись по дому.

Аста, протиравшая пыль с комода, замерла с тряпкой в руке.

— Выйти? Линда, ты уверена? Ты же ещё слаба… И… и свекровь… — она произнесла это слово шёпотом, словно боясь, что та услышит даже через стены.

— Свекровь? — у меня ёкнуло сердце. Значит, тут есть ещё и она. Антагонист. Как же без него в хорошей драме. — Что со свекровью?

—Фру Ингрид… Она… она очень не довольна. После твоего… падения… она сказала, что ты опозорила род Корсмо перед всем Бергенхольмом.

«Бергенхольм?»— мелькнуло в голове. Не Берген, а Бергенхольм. Название было похоже, но не то.

— Тем более, — сказала я увереннее, чем чувствовала себя на самом деле. — Мне нужно с ней поговорить. И вообще, я не могу вечно здесь сидеть. Помоги мне одеться, пожалуйста.

Аста, сокрушённо вздохнув, кивнула. Она подошла к большому дубовому гардеробу и распахнула его створки.

И тут у меня отвисла челюсть.

Платья. Много платьев. Но это были не просто платья, которые я видела в музеях или на картинках. Фасоны напоминали те, что носили в XIX веке: кринолины, корсеты, высокие воротники. Однако ткани выглядели иначе. Некоторые платья блестели странно, почти неестественно для того времени. Бархатные узоры были слишком сложными, с геометрическими формами, почти как в ар-деко. Никаких молний — только крючки, шнуровки и тысячи пуговиц. В углу гардероба стояла странная конструкция — не плетёный, а какой-то частично металлический корсет и облегчённый, но всё же массивный каркас для юбки.

— Это всё… моё? — выдавила я.

— Ну да, — удивилась Аста. — Твой отец заказал самое лучшее на фабриках Стормера. Чтобы ты выглядела достойно своего нового положения.

«Фабрики Стормера». Ещё одно незнакомое название. Я молча кивнула.

Она выбрала одно из платьев — тёмно-синее, с высоким воротником и длинными рукавами, отделанное тонким, по виду машинным кружевом. Процесс одевания оказался настоящим квестом. Сначала на меня надели длинную, до пят, белую рубашку из мягкой, но прочной ткани, похожей на хлопок с небольшим добавлением синтетики. Потом Аста принялась зашнуровывать корсет. Я скрепя сердце терпела, пока рёбра сжимались в тиски, а дыхание становилось поверхностным.

— Как в этом можно дышать? — просипела я.

— Все так ходят, а как иначе? — просто ответила Аста, с силой затягивая шнуровку. — Ты задаёшь странные вопросы Линда. Фру Ингрид говорит, что благородная дама должна иметь тонкую талию и прямую спину. Это признак хорошего тона.

«Признак хорошего тона — это не задыхаться в двадцать лет», — ядовито подумала я, но промолчала.

Наконец, наступил черёд того самого каркаса. Он был не таким тяжёлым, как я ожидала, но всё же неудобным. Поверх всего этого водрузили само платье. Оно было красивым, богатым, но невероятно громоздким. Когда я сделала первый шаг, вся конструкция заколыхалась вокруг меня.

Я посмотрела на своё отражение в зеркале. Из него на меня смотрела не я. Не Эльвира. И даже не Линда. Это была кукла. Богатая, нарядная, но совершенно чужая. Дочь промышленника. Жена влиятельного человека. В этом платье невозможно было бежать, работать, жить. В нём можно было только сидеть, выходить в свет и быть украшением. Я вдруг поняла весь ужас положения той, чьё тело я теперь занимала. Её заточили в эту роскошную тюрьму.

— Готово, — объявила Аста, с гордостью оглядывая свою работу. — Теперь ты выглядишь как подобает.

«Как подобает кому?» — хотелось спросить меня, но я лишь кивнула.

— Спасибо, Аста. Теперь… веди меня к фру Ингрид.

Мы вышли из комнаты в длинный, затемнённый коридор. Дом был огромным, холодным и строгим. Стены были обшиты тёмным деревом, украшены мрачными портретами суровых мужчин и бледных женщин в похожих на мои платьях. Пахло воском, старым деревом и едва уловимым запахом озонированного воздуха, как после грозы. По пути мы прошли мимо большого окна. Я заглянула в него и ахнула.

За окном открывался вид на гавань. Но это была не та гавань, которую я видела в Бергене. И это был не классический XIX век. Среди привычных деревянных парусников в воде покачивались странные суда — более обтекаемые, с металлическими элементами в корпусах и трубами, из которых валил не чёрный угольный дым, а лёгкий, почти прозрачный пар. Я увидела, как с одного из пароходов выкатывают по трапу не просто бочки, а аккуратные металлические ящики с клеймом в виде стилизованной молнии. Это был не прошлый век. Это был другой мир. Технологически он явно шагнул дальше, но социальные устои, судя по моему платью, застряли где-то в викторианской эпохе.

Глава 5.

Дверь в мою — нет, в Линды — комнату закрылась с тихим щелчком, отрезав нас от ледяной ауры фру Ингрид. Я прислонилась спиной к прохладному дереву, чувствуя, как дрожь, которую я с таким трудом сдерживала в столовой, наконец прорывается наружу. Всё моё тело слабо тряслось, а в висках стучало. Аста металась вокруг, её лицо было бледным и растерянным.

— О, Линда, я так боялась! Она такая страшная… И этот её взгляд… А эти слова… Рёнсвальген! Это же на краю света! Что мы будем делать? — её голос срывался на визгливый шёпот.

Я оттолкнулась от двери и, не раздумывая, пошла к умывальнику. Плеснула себе в лицо ледяной воды из кувшина. Вода стекала по шее, оставляя мокрые пятна на дорогом платье, но мне было плевать. Мне нужно было остыть. Прочистить голову. Взять себя в руки.

— Аста, — сказала я тихо, но твёрдо, вытирая лицо полотенцем. — Успокойся. Никто нас сейчас не ест. Мы живы, целы. Это уже хорошо.

Она замолчала, уставившись на меня широко раскрытыми глазами. Видимо, такая реакция от всегда плаксивой Линды была для неё в новинку.

— Но… Рёнсвальген… — повторила она, словно это было название самой ужасной тюрьмы.

— А что такого в этом Рёнсвальгене? Там людоеды водятся? Лава извергается? Или просто скучно? — спросила я, подходя к креслу у камина и с облегчением опускаясь в него. Корсет больно впивался в рёбра.

— Там… там ничего нет! — воскликнула Аста. — Поселение рыбаков и рабочих. Холодно, сыро, ветрено. Ни салонов, ни магазинов, ни приличного общества! Одни грубияны!

«Райское место», — подумала я. После этого дома-музея с его ядовитой хозяйкой любое захолустье казалось спасительным убежищем.

— Значит, будет над чем поработать, — пробормотала я себе под нос.

— Что? — переспросила Аста.

— Ничего. Аста, подойди, сядь, пожалуйста. — Я указала на пуфик напротив.

Она послушно подошла и уселась на краешек, сложив руки на коленях, как послушная школьница. Она ждала указаний. Приказаний. Её всю жизнь учили слушаться.

Я глубоко вздохнула, собираясь с мыслями. Как же всё это объяснить? Правду говорить нельзя — сочтут сумасшедшей и запрут в комнате с мягкими стенами. Остаётся только полуправда.

— Аста, — начала я, глядя на огонь в камине. — Моя голова… она как в густом тумане. Я ничего не помню. Практически ничего. Память — как чистый, белый лист.

Я посмотрела на неё. Её глаза снова округлились от ужаса.

— Но… но ты же меня узнала! — выдохнула она.

— Узнала? Нет. Я просто… почувствовала, что могу тебе доверять. Это было ощущение, а не память. Единственное, что прорезалось сквозь этот туман… это отец. Его лицо. И то, как он настаивал на этом браке.

Я специально сделала голос слабым и растерянным, играя роль жертвы амнезии.

— Всё остальное — темнота. Я не помню нашего детства. Не помню, как мы стали подругами. Не помню даже толком, кто я.

Слёзы выступили на глазах у Асты. Она тут же поверила. Почему бы и нет? Удар головой — и вот результат.

— О, бедная, бедная моя Линда! — она порывисто схватила мою руку. — Что же с тобой сделали…

— Всё уже сделано, — я мягко высвободила руку. — Теперь нужно это исправить. Ты можешь мне помочь? Пожалуйста, просто помоги. Отвечай на мои вопросы. Давай представим, что мы только что познакомились. Расскажи мне всё с самого начала. Почему мы знакомы с детства? Почему ты моя компаньонка? Где твои родители? Как так вышло, что ты теперь здесь, со мной?

Аста внимательно посмотрела на меня. Её взгляд стал сосредоточенным, словно она искала в этом хаосе возможность помочь и найти цель. Девушка кивнула, принимая новые правила игры.

— Хорошо, — сказала она, устраиваясь поудобнее. — Я… Я являюсь твоей дальней родственницей. По материнской линии. Моя мама вышла замуж за простого рыбака и уехала с ним из города, а твоей… твоей повезло больше. Она вышла замуж за молодого Ларса Стормера. Он был амбициозен, умён. Его отец вскоре передал ему семейное дело — фабрики, и дела его пошли в гору.

Она говорила медленно, подбирая слова, погружаясь в воспоминания.

— Моих родителей не стало очень рано. Однажды они вышли в море на своей лодке и… не вернулись. Случился шторм. Мне было десять. Меня хотели определить в сиротский приют, это было ужасно… — Её голос дрогнул. — Но когда разбирали наши вещи, нашли старые письма. Моя мама и твоя, фру Сигне, они были троюродными сёстрами. И иногда переписывались. Твоя матушка, увидев эти письма… Она проявила настоящую христианскую доброту и уговорила твоего отца взять меня к себе. Так, я оказалась в вашем доме.

— И как? — спросила я мягко. — Каково было жить у нас?

— Ничего не могу сказать плохого о фру Сигне, — поспешно ответила Аста, и я поняла, что это отточенная годами формулировка. — Она всегда была ко мне добра. Одевала, обувала, никогда не упрекала куском хлеба. А твой отец… — Она потупила взгляд. — Он просто всегда смотрел сквозь меня. Как будто я часть мебели. Но и не скупился на моё образование, на книги, на гувернанток. Поэтому мы с тобой и росли как сёстры. Мы с тобой ровесницы, ты на полгода старше. Мне девятнадцать, а тебе уже исполнилось двадцать.

Двадцать. Боже, я снова двадцатилетняя. Это казалось и благословением, и насмешкой.

— Расскажи, как мы жили? — попросила я. — У нас были друзья? Мы ходили на балы, в гости?

Аста горько улыбнулась.

— Какие друзья, Линда? Мы с тобой — вот и все друзья. Не считая… ну, были знакомства. Молодые женщины-гувернантки, чаще всего иностранки. Но они никогда надолго не задерживались. Через несколько месяцев всегда увольнялись и уезжали.

— Почему? — невинно, с притворством спросила я.

Аста густо покраснела, её взгляд снова устремился в пол.

— Потому что… твой отец… он иногда… позволял себе лишнее. — Она выпалила это одним духом, словно стыдясь за него. — Приставания, намёки… Фру Сигне закрывала на это глаза. Говорила, что мужчины слабы духом, а мы, женщины, должны быть чисты и не провоцировать их.

Глава 6.

Мои мысли неслись с бешеной скоростью, выстраивая и тут же опровергая теории и планы. Голова начала кружиться уже не от боли, а от обилия новой информации и её возможных последствий. Нужно было срочно остановить этот водоворот. Я всегда думала лучше на сытый желудок — пустота внутри и лёгкая тошнота от нервного перенапряжения никогда не способствовали ясности ума.

— Аста, нам не мешает подкрепиться, — объявила я, прерывая собственный мыслительный шторм. — Думать на пустой желудок у меня не получается.

Аста, уже привыкшая к моим странным, с её точки зрения, заявлениям, лишь кивнула с лёгким облегчением. Для неё это было хоть каким-то проявлением нормальности — желание поесть.

— Сейчас распоряжусь, — сказала она и вышла из комнаты быстрыми, лёгкими шагами.

Я осталась одна, прислонившись к спинке кресла. Мой взгляд скользил по роскошной, но чопорной комнате, ища новые детали, новые намёки на суть этого мира. И вот тогда я заметила то, на что раньше не обращала внимания. В углу, за ширмой, стоял умывальник. Но не кувшин и таз, а самый настоящий умывальник с блестящими никелированными кранами.

Я подошла ближе, повернула один из них — и с лёгким шипением из него хлынула струя холодной, чистой воды.

Водопровод. В доме был водопровод.

Мои знания по истории скандинавских стран зашевелились в памяти. Централизованное водоснабжение в XIX веке, даже в его конце, было диковинкой, доступной лишь самым богатым и прогрессивным семьям в крупнейших городах вроде Кристиании или Бергена.

Если предположить, что я вдруг оказалась в параллельной версии Норвегии того времени, значит, вода здесь есть у всех? Или только у избранных? Наличие водопровода, говорило не просто о богатстве, а о колоссальном, баснословном состоянии и о близости к передовым технологиям. Арвид Корсмо был не просто «удачливым судовладельцем». Он был магнатом, титаном индустрии этого альтернативного мира. Это объясняло и его спесь, и его безумную уверенность в себе. Он мог позволить себе всё. В том числе и купить себе молодую жену, как очередную дорогую безделушку для своего роскошного дома.

Мысли снова понеслись вскачь, но теперь их течение прервал стук в дверь. Аста вернулась не одна. С ней вошли две девушки в строгих тёмных платьях и белых накрахмаленных передниках. Одна несла поднос с едой, другая — кувшин с чем-то горячим, от которого вкусно пахло пряным чаем.

— Фру Линда, позвольте помочь вам раздеться, — почтительно сказала одна из них, старшая по виду, с гладко зачёсанными волосами и умными, внимательными глазами.

Я кивнула, вставая. Пока они с Астой возились со шнуровкой корсета, я наблюдала за ними. За те несколько дней, что я провела в этой комнате, женщины постоянно заходили — приносили еду, убирали, приносили горячую воду для умывания. Но я, погружённая в собственный шок и отчаяние, просто не обращала на них внимания, цепляясь за единственное знакомое лицо — Асты.

Теперь же я смотрела на них иначе. Они были не безликими тенями, а профессионалами. Их движения были точными, слаженными, без лишней суеты. Они были «моими» слугами.

Когда наконец корсет сняли, и я смогла вдохнуть полной грудью, меня осенило. Конечно! Со мной из родного дома должен был прибыть целый штат. Дочь Ларса Стормера не могла путешествовать без свиты. Значит, помимо Асты, у меня есть личные слуги, которые приехали со мной в дом Арвида.

— Вы… вы все приехали со мной из дома отца? — спросила я, обращаясь к старшей горничной.

Та чуть вздрогнула от того, что я с ней заговорила, но тут же собралась.

— Конечно, фру Линда. Я — Ингер, ваша камеристка. Это — Марта, горничная. С нами также прибыли кухарка фру Ханна, кучер Йенс и два грума.

Я мысленно присвистнула. Ого. Да я, оказывается, тоже не лаптем щи хлебала. Целый маленький двор при одной особе. Значит, у меня есть собственные люди, своя «команда». И, что самое главное, должны быть средства. Как единственная наследница богатого промышленника, пусть и с проблемным бизнесом, я наверняка располагала какими-то деньгами, акциями, драгоценностями. Это в корне меняло дело.

Мысленно я поблагодарила того самого «Благословенного», которого так часто упоминала Аста. Попасть в тело богатой дамы — это на порядок лучше, чем оказаться в шкуре бедной девушки, живущей в лачуге на берегу холодного Северного моря. Ссылка ссылкой, но с деньгами и слугами она переносится куда как легче.

Я подошла к столу, куда уже поставили поднос. Там было то же тушёное мясо, что и раньше, но на этот раз более душистое, с травами, грубый хлеб с маслом и какой-то густой ягодный кисель. Я принялась есть с аппетитом, которого сама от себя не ожидала. Тело Линды требовало энергии.

— Аста, — сказала я с набитым ртом, затем спохватилась и проглотила. — Извини. Скажи, у меня же есть… ну, личные вещи? Драгоценности, деньги? Всё, что отец дал мне с собой? Аста, сидевшая напротив и пившая чай, с гордостью выпрямилась.

— Конечно, Линда! У тебя есть целый сундук с драгоценностями, украшениями, дорогими тканями! И даже несколько предметов искусства и мебели передал тебе отец, всё это должно было украсить новый дом, в который вы должны были переехать после свадьбы. — Она понизила голос, хотя кроме нас и слушавших вполуха горничных в комнате никого не было. — У тебя большое приданое. Очень большое. Это была важная часть брачного договора. И у тебя есть твоя собственная банковская книжка на предъявителя в «Морском торговом банке».

Я перестала жевать. Банковская книжка на предъявителя. Это был ключ. Золотой ключ от всех дверей. Это означало, что я могу распоряжаться своими деньгами сама, без разрешения мужа или опекуна. Отец, видимо, был настолько уверен в прочности брака и в своей договорённости с Арвидом, что обеспечил дочери финансовую независимость. Ирония судьбы заключалась в том, что теперь эта независимость должна была помочь мне спастись от этого самого брака. Получив развод, я могла бы жить самостоятельно и не возвращаться к родителям.

Глава 7.

Три дня пролетели в сумасшедшем вихре сборов. Моя комната превратилась в штаб по подготовке к великому переселению. Ингер и Марта оказались не просто служанками, а настоящими стратегами логистики. Они составляли списки, упаковывали, маркировали сундуки, без суеты и лишних движений. Я же, окончательно сбросив оковы корсета в стенах своих покоев, разбирала свои «сокровища».

Сняв с шеи маленький ключик, я открыла потайное отделение в огромном свадебном сундуке. Внутри лежала кожаная шкатулка, туго набитая золотыми и серебряными монетами, и несколько стопок аккуратно перевязанных банкнот с суровыми портретами незнакомых мне королей. Рядом — изящный футляр с драгоценностями: изумрудный комплект, жемчужное ожерелье, несколько брошей и колец. Богатство, которое могло обеспечить безбедную жизнь на годы вперёд. Но самым ценным оказалась та самая банковская книжка на предъявителя «Морского торгового банка». Это я поняла по расширяющимся глазам Асты, когда я показала ей книжку, сумма на счету была впечатляющей. Я бережно переложила её, часть наличных и самые скромные украшения в небольшую дорожную сумку, которую решила не выпускать из рук.

Настал день отъезда. Три экипажа — мой личный, более комфортабельный, и два грузовых — выстроились у подъезда. Процесс погрузки напоминал хорошо отрепетированный балет. Мужчины из моей свиты — кучер Йенс, какой-то молчаливый детина с огромными бицепсами, и два молодых грума — ловко управлялись с тяжёлыми сундуками. Они использовали длинные, прочные деревянные трапы с поперечными планками, чтобы не скользить. Сундуки поднимали на верёвках, пропущенных под днищем, и закатывали в повозки, где Марта и Ингер без промедления принялись укладывать и крепить их ремнями, чтобы ничего не билось в дороге. Ханна, моя дородная кухарка, лично проследила за погрузкой своих поваренных принадлежностей и нескольких запасённых ящиков с провизией. В воздухе пахло кожей, деревом и лёгким волнением.

На пороге возникла фру Ингрид. Холодная, непроницаемая, как всегда. Она наблюдала за суетой с выражением глубочайшего презрения.

— Наконец-то в доме воцарится чистота и порядок, — произнесла она, и её голос, тихий и ядовитый, легко перекрыл шум погрузки. — Надеюсь, в Рёнсвальгене ты наконец-то найдёшь своё истинное предназначение, Линда. И научишься смирению. Хотя, глядя на этот… цирк, — она кивнула в сторону экипажей, — в это верится с трудом. Видимо, дурная кровь твоего отца-торгаша берёт верх.

Я закончила давать последние указания Йенсу и медленно обернулась. Внутри всё закипело, но снаружи я была холодна и спокойна. Я сделала шаг навстречу свекрови, и её глаза чуть расширились — она не привыкла, чтобы на неё шли.

— Милая фру Ингрид, — сказала я сладким, почти дружеским тоном, глядя ей прямо в глаза. — Вы так трогательно заботитесь о чистоте. Позвольте же и мне проявить участие. Пока я буду учиться «смирению» среди суровой природы, вам, я уверена, предстоит нелёгкая борьба с куда более стойкой грязью — с пылью в ваших собственных покоях, куда, видимо, очень давно не ступала мужская нога. И с застоем в мыслях. Пыль вы, конечно, сотрёте. А вот со вторым… желаю вам удачи. Вам её понадобится куда больше, чем мне.

Я увидела, как по её идеально бледным щекам проползает краснота. Губы сжались в тонкую белую ниточку. Она была ошеломлена. От меня ждали слёз, молчаливой покорности, а не отточенной колкости.

— Как ты смеешь! — выдохнула она, но было поздно.

— Йенс! В путь! — крикнула я, не удостоив её больше взглядом, и грациозно, насколько это было возможно в дорожном платье, позволила помочь себе подняться в экипаж.

Аста, бледная как полотно, вскочила следом. Дверца захлопнулась. Свистнул кнут, и экипажи тронулись. В последнее мгновение я мельком увидела в окошке лицо фру Ингрид — искажённое бешенством и неподдельным изумлением. Сладкое чувство победы согревало меня всю дорогу до гавани.

Погрузка на пароход была не менее организованной. Капитан, заранее предупреждённый, предоставил людей в помощь. Мои сундуки ловко перекочевали с повозок в трюмо. При помощи какого-то устройства вроде лебёдки, по пандусам подняли экипажи. Сам пароход, носящий гордое имя «Морская нимфа», был небольшим, но крепким судном. Из трубы валил густой дым, а по палубе бегали матросы, готовясь к отплытию. Мы с Астой и служанками разместились в просторной, по меркам судна, каюте. Когда винты заработали, и мы стали медленно отходить от причала, я вышла на палубу.

Ветер трепал волосы, пахло углём, солёной водой и свободой. Бергенхольм, этот город-тюрьма, оставался позади. Мы шли вдоль фьорда, и я замерла, заворожённая открывающейся красотой. Величественные, покрытые тёмно-зелёными елями скалы вздымались к небу прямо из изумрудной воды. Она была настолько спокойной и прозрачной, что в ней, как в зеркале, отражались каждое облачко и каждый утёс. Время от времени слышался грохот — это где-то высоко в горах срывались камни. Воздух был таким чистым и холодным, что даже немного щипало в носу. Это была дикая, нетронутая, подавляющая своей мощью красота. Совсем не то, что я видела из окна дома Корсмо.

Путешествие заняло несколько часов. Мы миновали несколько маленьких деревень, прилепившихся к скалам, пока капитан не указал вперёд: «Рёнсвальген!»

Поселение оказалось вовсе не убогой рыбацкой деревушкой, как я себе представляла. Оно раскинулось на относительно пологом берегу фьорда. Дома были добротными, деревянными, многие выкрашены в традиционный красный, жёлтый или белый цвет, с аккуратными палисадниками. На центральной улице, которую я могла разглядеть с причала, стояли милые, ухоженные магазинчики и лавки с расписными вывесками. А над всем этим возвышалась небольшая, но очень изящная белая церковь с аккуратной колокольней. Дымок из труб говорил о том, что дома живые, обитаемые. От посёлка веяло спокойствием и уютом, а не нищетой и заброшенностью.

К причалу уже сходились люди — видимо, приход парохода был здесь событием. Среди них были и сурового вида мужчины в прочной рабочей одежде. Когда началась выгрузка, они без лишних слов, деловито и умело, подошли помочь моим людям. Ни один не позволил себе похабного взгляда или глупой шутки в мой адрес. Напротив, когда я сошла на берег, один из них, седой как лунь, с лицом, испещрённым морщинами, снял кепку и коротко кивнул:

Глава 8.

Наш маленький караван из трёх экипажей медленно продвигался по центральной улице, вызывая живой, но не навязчивый интерес местных жителей. Йенс, мой кучер, следуя указаниям седого старожила, вскоре свернул к одному из домов, стоявшему чуть в стороне, на небольшом пригорке, откуда открывался вид на весь фьорд.

Дом был именно таким, каким и должен был быть дом зажиточного норвежского рода — двухэтажный, сложенный из толстых брёвен, почерневших от времени и непогоды, но выглядевший невероятно прочным и основательным. Резные наличники на окнах, хоть и потускнели, но ещё хранили следы былого изящества. Крыша была покрыта дёрном, из которого кое-где пробивалась упрямая зелёная трава. Дом выглядел не броско, но с большим достоинством, как старый воин, вышедший в отставку.

Едва экипажи остановились, дверь скрипнув открылась, и на пороге появилась женщина. Лет семидесяти, не меньше. Высокая, прямая, с седыми волосами, убранными в тугой узел, и лицом, испещрённым морщинами, которые говорили не столько о возрасте, сколько о ветрах и солёных брызгах моря. Она вытерла руки о холщовый передник и смотрела на нас с безмятежным, спокойным любопытством.

Я вышла из экипажа, чувствуя, как подкашиваются ноги после долгой дороги, но стараясь держаться прямо.

— Добрый вечер, — сказала я, первая нарушив тишину. — Меня зовут Линда Корсмо. Я… жена Арвида Корсмо. Мне сказали, что это его дом.

Женщина не выразила ни малейшего удивления. Её голубые, выцветшие от времени глаза внимательно меня оглядели, и в них мелькнуло что-то похожее на одобрение.

— Так и есть, фру Корсмо, — ответила она, и голос её был низким, хрипловатым, как скрип старого дерева. — Нас оповестили о вашем прибытии. Меня зовут Хельга, а это мой муж, Улаф. — Она кивнула в сторону дверного проёма, где возникла ещё более древняя, коренастая фигура мужчины с окладистой седой бородой и добрыми глазами. — Мы присматриваем за этим домом ещё со времён бабушки Арвида, фру Маргрет. Проходите, проходите, вы же продрогли в пути.

Тёплый, почти родной приём стал неожиданным и очень приятным облегчением для моей измученной души. В отличие от ледяного великолепия особняка в Бергенхольме, здесь пахло не воском и деньгами, а тёплым деревом, хлебной закваской и сушёными травами.

— Спасибо вам, — искренне сказала я. — Мы вас не сильно стесним?

— Да что вы, дорогая, — фыркнула Хельга. — Дом большой, места хватит всем. Мы с Улафом живём в пристройке сбоку, так что вы тут полные хозяева. Улаф, помоги с вещами!

Началась привычная суета по разгрузке. Мои слуги, уже слаженные и понимающие друг друга с полувзгляда, быстро внесли сундуки. Хельга, недолго думая, определила нас с Астой в самую большую комнату на втором этаже — просторное помещение с двумя кроватями, огромным дубовым шкафом и окном, из которого открывался тот самый потрясающий вид на фьорд.

Пока служанки распаковывали самое необходимое, я с Астой пошла осматривать наши новые владения. Первый этаж был отдан под общее пространство: большая комната с огромным камином, который сейчас был холоден, кухня с колоссальной печкой, где уже что-то томилось в котле, источая аппетитный аромат, и небольшая кладовая. Отопление явно было печным, и Хельга сразу предупредила, что дров нужно много, Улаф уже заготавливает. Во дворе я мельком увидела несколько добротных, но пустующих построек — видимо, раньше они использовались как склады.

Поднявшись на второй этаж, я обнаружила несколько небольших комнат, очевидно, бывших детских или комнат для гостей. В одной из них стоял старый, рассохшийся книжный шкаф. Любопытство, присущее мне как учителю, взяло верх. Я открыла дверцы. Пахло пылью, старой бумагой и временем. На полках лежали стопки старых газет, какие-то конторские книги с потускневшими золотыми надписями «Расход» и «Приход», и несколько потрёпанных томов без обложек.

И в самом дальнем углу, за стопкой пожелтевших бумаг, я нащупала что-то мягкое, кожаное. Это была книга. Вернее, толстая тетрадь в потёртом кожаном переплёте, без каких-либо опознавательных знаков. Я вытащила её. Страницы были исписаны ровным, изящным, явно женским почерком. Чернила поблёкли, но текст всё ещё можно было разобрать. Сердце моё учащённо забилось. Дневник.

Не говоря ни слова Асте, я вернулась с находкой в нашу комнату. Служанки уже почти всё обустроили. Воздух пах свежим бельём и нашим собственным, привезённым мылом. Снизу доносился аппетитный запах тушёной баранины с можжевельником.

Спустившись вниз, я застала картину, которая меня одновременно тронула и рассмешила. Мои слуги и старики Хельга с Улафом стояли по разные стороны огромного кухонного стола, поглядывая друг на друга с вежливым непониманием. Проблема была очевидна: где и кому есть?

— Всё просто, — объявила я, привлекая всеобщее внимание. — С сегодняшнего дня мы — одна большая семья, застрявшая в этом прекрасном месте. И будем питаться все вместе, за этим большим столом. Это будет правильно — готовить один раз на всех и есть, пока еда горячая.

Ингер и Марта переглянулись, явно шокированные таким демократичным подходом. Хельга же хмыкнула и одобрительно кивнула:

— Здравая мысль, фру. Так и веселее, и кухарке проще.

Ужин прошёл шумно и непринуждённо. Мои городские слуги постепенно оттаивали под воздействием простой, вкусной еды и таких же простых и честных рассказов Улафа о здешних краях, о рыбалке, о штормах. Я чувствовала, как ледяная скорлупа страха и неуверенности, сковавшая всех нас с момента отъезда из Бергенхольма, начинала потихоньку таять.

Позже, уставшие, но, как ни странно, умиротворённые, мы с Астой поднялись в свою комнату. Служанки уже постелили бельё, и на кроватях лежали медные грелки с горячей водой. Я погасила лампу, оставив только свечу на прикроватном столике. Аста почти сразу же уснула, дыша ровно и спокойно.

А я взяла в руки найденную тетрадь. Сердце снова застучало чаще. Кто ты, хозяйка этих строк? Я осторожно открыла потёртый переплёт. На первой странице, выведенным изящными, но уверенными чернилами, был текст. Я начала читать, и мир вокруг меня перестал существовать.

Глава 9.

Проснулась я от непривычной тишины. Подойдя к окну, ахнула. Весь Рёнсвальген, фьорд, скалы — утонули в густом тумане. Он стелился по земле, заглядывал в окна, скрывая всё вокруг на несколько метров. Было сыро, прохладно и невероятно таинственно.

Я всё время забывала спросить у Асты, какой сейчас месяц и число. Судя по тому, что ночью уже холодало, и днём не было жары, это мог быть конец июля или уже август. Погода здесь, судя по всему, была очень изменчивой — из-за влияния Гольфстрима и вечного соседства с морем. Влажное лето, частые дожди, туманы… Значит, нужно серьёзно готовиться к осени и зиме. Дрова. Много дров. Я не имела ни малейшего представления, как их здесь заготавливают, покупают или… в общем, этот вопрос нужно было срочно решить. Деньги у меня есть.

Но тут в голове, как удар колокола, прозвучала другая мысль. Банк. И банковская книжка на предъявителя… Я видела вывеску, когда мы въезжали. Если письмо Арвида уже дошло до моего «любящего» отца, что мешает ему в ярости, узнав, что брак разваливается, просто закрыть счёт или заблокировать его? Телефонов я не видела, но водопровод-то был! Значит, технологии здесь развивались. Возможно, уже существует телеграф, но доступен не всем. Арвид упомянул, что послал письмо — значит, пользуется обычной почтой, или частными курьерами. Наверное, у меня есть немного времени, но рисковать я не собираюсь. Сегодня же.

Я разбудила Асту.

— Вставай. У нас важный день. Идём в банк.

Пока Аста, зевая, приводила себя в порядок, я спустилась вниз. В доме уже пахло свежеиспечёнными лепёшками. Фру Ханна возилась у печи, а Хельга сидела за столом и с удовольствием пила кофе.

— Доброе утро, фру Корсмо. Туман сегодня, будьте осторожней на улице, — предупредила она.

— Доброе, Хельга. Скажите, сегодня банк работает?

— А как же. С девяти утра и до трёх. Контора Акселя Свенсона никогда не подводит, — она с гордостью кивнула, будто это была её личная заслуга.

Я кинула взгляд на стену, где висели деревянные часы. Сам механизм был простой, но корпус был украшен резьбой, бронзовыми элементами и орнаментами. Время подходило к девяти. Мы с Астой быстро умылись ледяной водой, бодрило невероятно. Позавтракали тёплыми лепёшками с мёдом и выпили густой, чёрный кофе.

Я уже заметила, что с моим любимым напитком, особых проблем в этом мире нет. Что несомненно радовало. Хотя чему я удивляюсь? Скандинавы познакомились с кофе ещё в восемнадцатом веке, когда торговля с колониями и импорт товаров увеличились. Почему здесь не может быть так?

Ингер и Марта уже вовсю хозяйничали в доме, а Улаф с мужчинами куда-то ушёл, я не стала о них спрашивать.

— Пойдём, — сказала я Асте, накинув на плечи платок.

Выйдя в туман, я испытала странное ощущение. Видимость была метров десять, не больше. Здания возникали из белой пелены внезапно, как призраки. Мы шли по центральной улице, ориентируясь на смутные oчертания домов. Звуки были приглушёнными, и каждый шаг отдавался в этой звенящей тишине.

Банк оказался крепким зданием с массивной дубовой дверью и вывеской «Норвежский коммерческий банк. Aксель Свенсон». Я толкнула тяжёлую дверь, и над головой прозвенел колокольчик.

Внутри пахло старым деревом. За высоким прилавком из тёмного дуба сидел сухопарый мужчина в очках и строгом костюме. Он что-то внимательно записывал в большую тетрадь.

— Добрый день, — сказала я, подходя к стойке.

Мужчина поднял голову.

— Добрый день, фру. Чем могу быть полезен? — Его оценивающий взгляд блеснул за стёклами очков.

— Мне нужна консультация по банковским операциям, — сказала я, стараясь говорить уверенно. — И… приватный разговор.

Он кивнул и представился:

— Аксель Свенсон, управляющий банком.

Затем он вышел из-за прилавка и провёл нас в небольшой кабинет с единственным окном. Я достала из своей сумки ту самую заветную книжку на предъявителя и положила на стол.

— На этом счету находятся мои личные средства. Я хочу открыть новый счёт здесь, в вашем банке, и перевести на него все деньги с этого счёта.

Господин Свенсон взял книжку, внимательно изучил её. Его брови поползли вверх.

— Это счёт в «Морском торговом банке» в Бергенхольме. Значительная сумма, фру. Вы уверены, что хотите перевести всё? Обычно для таких операций требуется время, обмен письмами между банками…

— Уверена, — перебила я его. — И готова оплатить все расходы, связанные с срочностью перевода. Мне нужно, чтобы это было сделано как можно быстрее. Есть ли возможность отправить телеграфный запрос?

Он покачал головой.

— Телеграфная связь с Бергенхольмом есть, но для финансовых операций мы используем исключительно защищённые каналы с курьерской доставкой документов. Это вопрос безопасности. Однако… — он задумался, постучав пальцем по книжке. — Она на предъявителя. Это даёт вам право снять средства в любой момент в отделении банка-держателя. Но вы здесь…

Я поняла, к чему он клонит. Чтобы снять деньги, мне нужно было ехать обратно в Бергенхольм. Что было абсолютно невозможно.

— Но есть иной вариант, — продолжил он, видя моё разочарование. — Я могу принять у вас эту книжку и выдать вам расписку. Затем мы отправим официального курьера в Бергенхольм. Как только средства будут получены на наш счёт, я зачислю их на ваш, здесь. Это займёт… от семи до десяти дней. В зависимости от погоды. — Он многозначительно посмотрел в окно на туман.

Семь-десять дней. Это был риск. Но другого выхода не было.

—И вы гарантируете секретность? — спросила я. — Никаких уведомлений третьим лицам? Владелец счёта — я.

— Абсолютно, фру. Банковская тайна — это святое. — Он выпрямился, и в его позе читалась профессиональная гордость. — Ваши средства будут в безопасности. И только вы будете иметь к ним доступ.

Я глубоко вздохнула. Довериться ему было страшно. Но и оставлять всё как есть — ещё страшнее.

— Хорошо. Давайте сделаем так.

Последующие полчаса прошли в заполнении бумаг. Аксель Свенсон оказался педантичным и невероятно внимательным к деталям. Он завёл на меня новую счётную книжку — такую же, но с гербом его банка. Написал длинную, подробную расписку в получении моей старой книжки, скрепил её печатью и дал мне копию. Процесс был таким основательным, что мои страхи поутихли.

Глава 10.

Туман рассеялся внезапно. Не постепенно, пядь за пядью, а будто невидимая рука сверху резко сорвала с поселения мокрое белое покрывало. Мир предстал во всей своей ясной, чуть промытой свежести. Домики, мостовая, далёкие скалы — всё выглядело ярче, чётче, как на только что проявленной фотографии.

— Давай прогуляемся, — предложила я Асте. Мне не терпелось осмотреться, почувствовать пульс этого места и отвлечься от тревожных мыслей.

Мы пошли по центральной улице, которая постепенно стала оживать. Мимо нас спешили женщины, мужчины в рабочей одежде направлялись к причалу, кто-то подвозил на телеге бочки. И что меня поразило — почти каждый встречный, замечая меня, замедлял шаг, кивал и здоровался.

— Добрый день, фру Корсмо, — седой старик с корзиной рыбы, помахал нам рукой.

— Хорошего дня, фру. Я Эйнар, плотник, — представился другой мужчина, проходя мимо с доской на плече.

— Добро пожаловать в Рёнсвальген! — улыбнулась женщина, которая вела ребёнка за руку.

Я слегка ошеломлённо отвечала на приветствия. Новости здесь распространялись невероятно быстро. Видимо, о моём приезде и статусе знал уже, каждый житель.

— Аста, — спросила я, глядя на ярко-синее, уже почти безоблачное небо. — Какое сегодня число?

Аста удивлённо посмотрела на меня.

— Ты это тоже не помнишь? — в её голосе снова зазвучала тревога. — Сегодня тридцатое число «сенокосного месяца». Завтра будет тридцать первое. А послезавтра начнётся аугуст — «холмиковый месяц».

Я замерла, переваривая эту информацию. Сенокосный месяц… Холмиковый… Да, конечно! В памяти всплыли обрывки знаний о старых скандинавских календарях, где месяцы носили народные названия, связанные с природой и хозяйственными работами. Июль — сенокос, август — время, когда на полях появляются стога сена, похожие на холмики. Это было так необычно и так далеко от безликих цифр моего мира.

— Нет, это я помню, просто в числах запуталась, — поспешила я её успокоить и взяла под руку. — Пошли дальше.

Двинувшись вперёд, мы с любопытством разглядывали лавки. Аптека с зелёными бутылями в витрине, булочная, мастерская бондаря, откуда доносился стук молотка и запах свежего дерева. Пахло морем, рыбой, и свежеструганной древесиной.

Через несколько минут нас привлёк запах чего-то копчёного и пряного. На вывеске красовалось название — «Мясная». Мы зашли внутрь, и у меня перехватило дыхание. Витрины ломились от изобилия: ветчина, колбасы, копчёные окорочка, куски сала, лотки со свежим мясом. И хотя мы недавно позавтракали, моментально снова захотелось есть.

За прилавком стояла женщина — румяная, пышущая здоровьем, с добрыми лучистыми глазами и шикарной русой косой, уложенной венцом на голове.

— Здравствуйте! — радушно приветствовала она нас. — Меня зовут Элин. Чем могу порадовать?

Поздоровавшись, мы как загипнотизированные стали рассматривать ассортимент. Прямо перед моим носом стояли горшочки с паштетом, он имел серый, некрасивый цвет, но пах очень аппетитно.

— Это оленина, — пояснила Элин, видя мой интерес к паштету. — Муж с охоты принёс на прошлой неделе. Очень вкусно получилось.

Мы купили немного копчёной колбасы и кусок запечённого по-домашнему окорока. Элин ловко завернула всё в чистую бумагу, а паштет, тот самый, сунула мне в руки сверху.

— Вот вам в подарок, фру, на новоселье! И передайте, пожалуйста, поклон Хельге и Улафу. Скажите, пусть заходят, у меня для них кое-что припасено.

Я поблагодарила, тронутая таким радушием, и решилась задать главный вопрос, мучивший меня с утра.

— Фру Элин, скажите, вы знаете, где здесь можно купить дрова на зиму?

Женщина, а вместе с ней и Аста, удивлённо посмотрели на меня. Элин даже головой покачала, будто я спросила что-то очень глупое.

— Фру Корсмо, да зачем вам их покупать-то? — пожав плечами, спросила она, а затем продолжила. — У нас так не принято. С весны и всё лето каждый мужчина сам заготавливает для семьи дрова. Ну, если кто заболел, или вдова одна осталась, так тут всем миром поможем, сообща. Смотришь, за день целую поленницу наколят и сложат! С вами же приехали слуги. Да и Улаф ваш — мастер на все руки, он всё сделает. А если что, так вы только скажите — наши мужчины соберутся, помогут. Лес-то, конечно, на продажу заготавливают, но его в основном по морю в большие города отправляют, там-то спрос есть.

Я стояла, чувствуя себя полной дурой. Конечно. Как же я не подумала. Это же не двадцать первый век с его центральным отоплением и доставкой угля по телефону. Здесь всё иначе. Это — община. Взаимопомощь, выручка и добрые люди.

— Я… я просто не знаю местных обычаев, — смущённо пробормотала я.

Элин сразу же смягчилась.

— Да что вы, фру, всё нормально. Вы же городская, вам неведомо. Ничего, освоитесь. О! И обязательно приходите завтра на проповедь! В десять утра. Почти всё поселение собирается. Познакомитесь со всеми, и пастор Бьорн — он у нас замечательный, очень мудрые вещи говорит.

Мысли о молитвах и проповедях вызывали у меня лёгкую тошноту после всего, что рассказала Аста. Но отказываться было невежливо.

— Спасибо за приглашение, постараемся прийти, — пообещала я уклончиво.

Мы вышли из лавки, нагруженные покупками. Аста шла рядом молча, но я чувствовала её взгляд.

— Линда… — наконец не выдержала она. — Ты не знаешь или не помнишь про дрова? Память… она возвращается?

Я посмотрела на её обеспокоенное лицо и поняла, что не могу снова пугать её своей «амнезией». Она и так сбита с толку всеми моими переменами.

— Да, потихоньку, — соврала я, делая вид, что рассматриваю вывеску булочной. — Но некоторые вещи… самые простые… они как-то выпали. Я никогда раньше не задумывалась, откуда в доме берутся дрова. Всё всегда появлялось само собой.

Аста кивнула, явно удовлетворённая этим объяснением.

Подходя к нашему дому, мы услышали звуки со двора: скрип телеги, стук дерева о дерево и ржание лошадей. За калиткой открылась картина деятельной подготовки к зиме. Улаф и Йенс разгружали с телеги, уже колотые поленья и аккуратно складывали их в одной из подсобных построек, сооружая ровную, не выше двух метров, поленницу. Молодые грумы, как выяснилось братья-погодки Тор и Тур, чистили лошадей, и посмеиваясь, что-то рассказывали друг другу.

Глава 11.

Мы зашли в дом, и я сразу почувствовала густой, согревающий запах тушёного мяса и свежего хлеба. Ханна уже полностью освоилась на кухне, расставив свои кастрюли и сковородки в идеальном, знакомом только ей порядке. На плите шумело и булькало сразу несколько блюд.

— Людей много, — пояснила она, заметив мой взгляд. — А мужчин кормить надо как следует. Им сил набираться нужно, да и вам поправиться не мешает. А то вы бледная какая-то, госпожа. Вы уж простите за прямоту. Сейчас всё готово будет.

Я кивнула, оценив её заботу, и позвала женщин за кухонный стол. Разложив наши покупки из мясной лавки, я обняла Хельгу за плечи.

— Смотрите, какое богатство! Элин передавала вам привет, Хельга. И приглашала заходить. Кстати, этот паштет, она нам подарила. Очень добрая женщина.

Хельга тепло улыбнулась, и вокруг её глаз разбежались морщинки.

— Ах, Элин, золотое сердце! Мы с ней давно дружим.

— Она приглашала нас завтра на службу, к пастору Бьорну, — добавила я, стараясь говорить как можно нейтральнее.

Хельга посмотрела на меня внимательным, проницательным взглядом.

— Идти нужно, фру Корсмо. Обязательно. Все этого ждут. Весь Рёнсвальген надеется познакомиться с женой хозяина этих земель. Не каждый день увидишь госпожу графиню.

В этот момент я неожиданно поперхнулась, и горячий чай пролился на скатерть, оставляя на столе тёмно-коричневые пятна. Меня затрясло от спазмов кашля. Графиня? Я? Аста, сидевшая рядом, кинулась ко мне и начала постукивать по спине.

— Вы… вы о чём сейчас? — просипела я, едва откашлявшись.

— Ну, о вас, фру Корсмо, — спокойно ответила Хельга, как если бы она сообщала о погоде. — Род Корсмо — старинный дворянский род ярлов. Арвид унаследовал титул графа после смерти отца, лет пять назад. Он, правда, не любит об этом говорить, считает, что это старомодно. Но здесь, в своих землях, он именно граф. А вы, соответственно, графиня.

Меня накрыла ледяная волна ужаса. Граф? Я знала, что он баснословно богат, но статуса аристократки никак не ожидала. И тут же в памяти всплыли мои язвительные слова, брошенные в лицо фру Ингрид. Я нагрубила не просто свекрови, а… графине? Матери графа? Мама дорогая!

Я резко вскочила из-за стола, стул с грохотом отъехал назад.

— Простите, — бросила я ошеломлённым женщинам и, схватив за руку бледную Асту, потащила её наверх, в нашу комнату.

Захлопнув дверь, дёрнула её на себя.

— Почему ты ничего не сказала мне, что Арвид, граф?! — мои слова прозвучали почти как крик, но я уже не могла себя сдерживать.

Аста вырвала руку, её глаза блестели от слёз и страха.

— Потому что ты не спрашивала! — прокричала она в ответ, отступая к стене. — Я думала, ты помнишь! И скажи сразу, что мне нужно говорить, а где промолчать! И вообще… Ты стала какая-то странная! Совсем другая! Не плачешь, не молишься. Ничего не боишься. В банк пошла. С чужими людьми разговариваешь… Ты не та, за кого себя выдаёшь! И мне становится страшно!

Она обхватила себя руками, будто замёрзла.

— Может… может, пока ты лежала без сознания под окном, Моргейн украл твою душу? Или подменил тебя?

Моргейн. В памяти тут же всплыли старые норвежские легенды, которые я когда-то изучала. Одна из них… да, именно так. О девушке, которая возвращалась домой и встретила незнакомца, который таинственно исчез у неё на глазах. А на следующее утро она проснулась другой — взгляд помрачнел, улыбка пропала, речь стала резкой. И самое страшное — с её тела исчезли родинки. Все знали — это подмена. Душа утеряна в мире теней, а в теле хозяйничает нечисть.

Я на мгновение закрыла глаза, собираясь с мыслями. Страх Асты был понятен. Для неё, выросшей в мире, где суеверия были частью повседневности, это было единственным логичным объяснением. Если попытаюсь рассказать правду, она не поймёт и отдалится. Тогда я потеряю единственного верного и близкого человека. Все отвернуться от меня, сочтя сумасшедшей или ещё того хуже. Начнутся проблемы с церковью. Да, это не средневековье, где меня сожгли бы как ведьму, но приятного мало. Насколько я поняла, это альтернативный мир в какой-то близкой параллельной реальности к нашему. Всех тонкостей я не знаю, и рисковать совсем не хочется.

Я глубоко вздохнула. Не говоря ни слова, расстегнула манжет платья и спустила ткань с плеча, обнажив руку.

— Смотри, Аста, — тихо сказала я.

На моей бледной коже, от плеча до запястья, лежала знакомая ей с детства россыпь мелких коричневых родинок. Та самая, что была у Линды.

Она смотрела на них широко раскрытыми глазами, и её дыхание выравнивалось.

— Может, я и потеряла память, и многое не помню, — продолжила я твёрдо. — Но ты… Моя единственная подруга и сестра… как ты могла такое подумать? Ты, кому я доверяла с детства. Я просила тебя о помощи, а ты подозреваешь меня в… Благословенный знает, в чём.

Я подошла к ней ближе.

— Нас сослали в это поселение, Аста. Здесь нет матушки и отца. О нас некому позаботиться. Я не помню, как прыгнула в окно, и зачем сделала это. И Арвида тоже не помню. Мне нужна помощь, а не твои подозрения. Если я не буду что-то делать, нас вернут в семью. Меня отправят в монастырь. И тебя, кстати, тоже. Ты этого хочешь? В лучшем случае, будешь всю жизнь при мне и никогда не выйдешь замуж за хорошего человека. А мне уготовано… — я не стала договаривать, давая ей понять весь ужас возможного будущего.

Эффект был мгновенным. Лицо Асты исказилось от ужаса и стыда. Она бросилась ко мне, обняла.
— Нет, нет, Линда, прости меня! Я глупая дура! Прости! Я не хочу в монастырь! И не хочу, чтобы тебя туда отправили!
Она рыдала у меня на плече, а я гладила её по спине, чувствуя странное облегчение. Кризис был преодолён.

— Всё хорошо, хорошо, — успокаивала я её. — Но ты должна помочь мне. Если я скажу или сделаю что-то не так, как принято… ты должна меня предупредить. Понятно?

Аста всхлипнула и отстранилась.
— Хорошо. А как?
— Ну, например… кашляй. Тихонько. Как будто поперхнулась. Я пойму.
— Договорились, — сказала она, вытирая слёзы и пытаясь улыбнуться. — Я буду подкашливать.

Глава 12.

Аста посмотрела на меня с тем выражением лица человека, который пытается объяснить коту теорию относительности. Она глубоко вздохнула, собираясь с мыслями.

— Его полное имя — граф Арвид Юлиус Христиан Корсмо, — начала она, понизив голос. — Он потомок очень древнего рода. Говорят, один из его предков был ярлом.

В моей голове тут же ожили знания. Норвежские ярлы — не просто дворяне, это была высшая знать эпохи викингов, региональные правители, обладавшие огромной властью и автономией. Быть потомком ярла — это значило иметь в жилах кровь настоящих конунгов и мореплавателей, покорявших моря. Это объясняло и его состояние, и его владения. Но…

— Это было очень давно, несколько столетий назад, — добавила Аста, как будто читая мои мысли. — Но титул графа их семья получила позже, от короля, за какие-то заслуги.

Понятно. Старая аристократия, чьи корни уходят в глубь веков. Но вот что было странно. Я вспомнила слова Хельги: «Он не любит об этом говорить». Почему? Обычно такие люди, наоборот, кичатся своим происхождением, демонстрируют его при каждом удобном случае. Если сопоставить факты, графы из таких влиятельных семей обычно занимали высокие посты при дворе, были дипломатами, военными. Почему же Арвид, судя по всему, сосредоточился исключительно на торговле и кораблях? И почему Хельга, говоря о нём, явно им гордилась, но без намёка на подобострастие? Ладно, с этим ещё предстояло разобраться.

Теперь о главном: что значит быть графиней в этом мире? Мои знания о светских манерах были весьма поверхностными, почерпнутыми из романов и учебников по истории. И тот факт, что в Бергенхольме меня ни разу не назвали «госпожой графиней», мог означать две вещи: либо титулы здесь не имеют такого уж значения, либо… меня в этом статусе просто не воспринимали всерьёз после моего прыжка.

— Так, а что у нас с графинями? — перевела я тему на более насущное. — Как я должна себя вести?

Аста пожала плечами, и на её лице отразилась полная беспомощность.

— Я не знаю, Линда. Раньше никогда не видела графинь, ну, кроме матери Арвида. Она очень строгая, и слуги её боятся.

Что ж, это немного прояснило ситуацию. Фру Ингрид использовала свой статус как оружие для устрашения. Я же точно не собираюсь кошмарить слуг и чванливо важничать. В конце концов, я в своей прошлой жизни была педагогом в нескольких поколениях, и уважительная субординация была у меня в крови. Но в моём нынешнем положении дистанцию соблюдать было необходимо. Никаких панибратских отношений со слугами. Обращение только на «вы». Кроме Асты, конечно, но она была подругой и дальней родственницей. С этим я определилась.

— Ладно, — вздохнула я. — Скажи, мы ведь не были знакомы с Арвидом раньше? Как так получилось, что он выбрал именно меня? Ведь мой отец, конечно, богат, но не аристократ.

— Раньше выбор невесты был только из узкого круга аристократии, — объяснила Аста. — Но сейчас, говорят, знатные люди от этого отходят. Соединяют капиталы. Смотрят, конечно, на то, чтобы девушка была воспитана. Она должна знать иностранные языки…

На этом моменте я невольно усмехнулась. Со знанием языков у «новой» Линды проблем точно не будет.

— …разбираться в музыке, искусстве, литературе. Быть красивой и здоровой, чтобы… — Аста покраснела и потупила взгляд, — …чтобы обязательно в скором времени родить ребёнка. Желательно мальчика.

— Понятно, — кивнула я.

Здесь, как раз ничего нового. Графская семья должна производить приятное впечатление в высшем обществе и дипломатических кругах. А наличие богатого приданого, особенно если оно включает земли и недвижимость, делало сделку ещё привлекательнее. Интересно, что ещё, помимо драгоценностей и денег, было в моём приданом? Я решила вернуться к этому вопросу позже.

А сейчас меня мучил один, самый главный вопрос. Я сделала глубокий вдох.

— Аста, скажи честно… Я выпрыгнула из окна до или после… Ну, ты понимаешь…

— Нет! — Аста покачала головой, её глаза стали большими и круглыми. — Ничего не было. Неделю после свадьбы ты пряталась в своей комнате, умоляла его дать тебе немного времени, чтобы обвыкнуться. Он… согласился. Но с условием, что перед его отъездом — а он собирался уезжать на несколько месяцев — ты должна была… ну, или он должен был быть уверен, что ты невинна и всё будет в порядке.

Вот же… Мне не хватало слов. Примитивная, грубая мужская логика. «Ухожу в армию — докажи любовь». Можно же было бы найти подход к девушке, проявить хоть каплю деликатности! Но нет, ультиматум.

Аста продолжила, её голос стал тише:

— Мы с Ингер подготовили тебя… искупали, одели в красивое бельё… Ты попросила нас выйти, чтобы помолиться в одиночестве перед… А потом с улицы закричали люди. Ты лежала внизу, на мостовой, без сознания, в крови. Вокруг собралась толпа. Арвид выбежал… Когда я тоже оказалась рядом, ты открыла глаза. Посмотрела на него, улыбнувшись такой улыбкой, что мне сделалось страшно, и произнесла: «Не получилось». И снова потеряла сознание.

Я сидела, не дыша, представляя эту жуткую сцену. Отчаяние настоящей Линды было таким осязаемым…

— Приехали врачи, полиция, — шептала Аста. — На следующий день вышла газета, где крупно написали, что жена графа Арвида Корсмо выбросилась из окна. Он был взбешён! И тут же заставил напечатать опровержение, что ты пыталась открыть окно, оступилась и нечаянно выпала.

Теперь стали понятны его гнев и желание сослать меня. В его глазах я была не просто неуравновешенной. Я была той, кто публично опозорила его имя, выставила тираном, доведшим жену. А его решение отправить меня сюда, в Рёнсвальген, возможно, было не только наказанием, но и попыткой спрятать скандальную причину подальше от глаз столичного общества.

Аста замолчала, и в комнате повисла тяжёлая тишина. Картина была полной. Несчастная, запуганная религиозными догмами и отцовским деспотизмом девушка, выданная замуж за незнакомого, властного мужчину, предпочла смерть потере невинности с человеком, которого боялась. А я, Эльвира, получила в наследство тело Линды, титул и её проблемы.

Глава 13.

Спустившись вниз, мы застали почти идиллическую картину. Стол был накрыт, пахло душистой похлёбкой, зеленью и окороком. А большие ноздреватые ломти хлеба, намазанные паштетом, источали невероятный пряный запах, заставляя желудок сжиматься. Наш неразговорчивый силач — Магнус уже вернулся и, не теряя времени, деловито стучал деревянным молотком по стульям, подбивая расшатавшиеся ножки. Его вид был таким же спокойным и основательным, как и всё в этом доме. Он кивнул нам, слегка улыбнулся и снова принялся за работу.

Когда Ханна, вытерев руки о фартук, объявила, что обед готов, все устремились к столу. Но, рассевшись, никто не притронулся к еде. Все взгляды — Хельги, Улафа, служанок и парней — были устремлены на меня. Аста сидела рядом и старательно, с явным напряжением, подкашливала в кулак.

Я замерла с ложкой в руке, пытаясь сообразить, что опять не так. И тут меня осенило. Вчера перед ужином, Улаф произнёс короткую молитву. Перед этим он сказал, что все устали, и он сам поблагодарит Благословенного за то, что в доме появились добрые люди и у него есть чем угостить усталых путников. Теперь же все ждали, что молитву произнесу я, как хозяйка дома.

Внутри всё сжалось. Я не знала местных молитв. Нести какую-то околесицу о «благословенном» и «смирении» мне претило до глубины души. Но и сидеть в гробовой тишине тоже было не вариант.

Я отложила ложку и обвела взглядом всех собравшихся. Их лица были ожидающими и немного удивлёнными.

— Давайте договоримся так, — начала я, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо, но без высокомерия. — Так как нам предстоит провести вместе, возможно, целый год, благодарственную молитву перед трапезой будет произносить Улаф. В его отсутствие — Хельга, по старшинству. Если же кого-то из них не будет, тогда эту обязанность я буду брать на себя, как хозяйка.

Я увидела, как плечи Улафа расслабились, а в глазах Хельги мелькнуло одобрение. Они явно не хотели меня смущать, но и нарушать традиции не решались.

Сделав небольшую паузу, я немного помолчала, давая словам усвоиться. Затем продолжила, глядя прямо перед собой.

— И ещё одно. Вы все знаете, что на данный момент я… госпожа графиня. — Это слово далось мне с трудом. — Но через некоторое время это может измениться. Вы все прекрасно понимаете, почему я здесь. Поэтому относиться ко мне с подобострастием не нужно. Я знаю, что для вас это сложно, вы привыкли к определённым порядкам. Поэтому давайте оставим всё как есть. Обращайтесь ко мне, как и прежде, — фру Линда. А когда мы будем на людях, в церкви или в поселении, вот тогда я попрошу вас соблюдать все приличия. Договорились?

В кухне опять повисла тишина. Потом Улаф кивнул, и его примеру последовали остальные. На лицах читалось явное облегчение. Ясно, что церемонии и необходимость постоянно следить за своими словами и поклонами утомляли их не меньше, чем меня.

Улаф откашлялся, сложил руки и произнёс негромко, но внятно:

— Благословенный, мы благодарим тебя за кров над головой, за пищу на столе и за руки, что её приготовили. Сохрани этот дом и тех, кто в нём живёт, даруй нам силы для праведных дел, труда и мудрости для общения. Аминь.

«Аминь», — тихо прозвучало вокруг стола. Затем сразу же послышался стук ложек и довольное похлёбывание. Скорлупа непонимания была расколота.

Обед прошёл шумно и непринуждённо. Ханна хвалилась своим кулинарным искусством. Улаф рассказывал Йенсу и братьям-грумам о лучших местах для рыбалки в здешних водах, а Хельга и Ингер обсуждали, как лучше расставить мебель в наших комнатах. Магнус, как и прежде молчал, периодически улыбаясь. Аста, наконец, расслабилась, перестала кашлять и с аппетитом уплетала баранину.

Остаток дня пролетел в хлопотах. Поскольку завтра было воскресенье, мы договорились все вместе идти на проповедь. Заготовку дров решили отложить на следующие дни. После ужина Хельга отвела всех женщин вниз, в полуподвальное помещение, и с гордостью показала нам ванную комнату.

Это было настоящее чудо инженерной мысли. В углу находилась добротная печка, в которой уже потрескивали дрова, а на ней — огромный медный котёл с краном, из которого можно было набирать кипяток. Рядом стояла большая ванна с сливом и трубами, уходящими куда-то под пол.

— Сточные воды уходят в дренажную канаву за домом, — пояснила Хельга, заметив мой заинтересованный взгляд. — Улаф всё продумал.

Я вздохнула с облегчением. Мыться можно было по-человечески.

— Наверное, вы привыкли к уединению, фру Линда, — добавила Хельга, — можно попросить мужчин принести ещё одну ванну в ту комнатку, что соединяется с вашей спальней. Там, где стоит умывальник.

Я поблагодарила её, но отказалась. Не хотелось создавать лишние неудобства.

— Спасибо, Хельга, но это лишнее. Попросите, только чтобы мне принесли небольшую лохань наверх. Чтобы можно было умыться и обтереться, не спускаясь каждый раз сюда. И давайте договоримся: раз в неделю, по субботам, будем устраивать банный день. Топить печку, для каждого очень расточительно, а так все смогут помыться как следует, по очереди.

Хельга одобрительно кивнула — она явно ценила практичность.

Мы с Астой быстро ополоснулись тёплой водой — это было настоящее блаженство после вчерашней дороги и сегодняшних переживаний. Затем, поблагодарили Хельгу и поднялись наверх. Женщины остались мыться, их довольные голоса доносились снизу ещё какое-то время.

Аста почти сразу же уснула, утомлённая событиями дня. А я осторожно достала из потайного отделения сундука шкатулку с дневником Аннели. Зажгла свечу и открыла её на второй записи.

***

Запись вторая.

Моя жизнь «любимой наложницы» Падишаха Акбара оказалась соткана из причудливого узора роскоши и жёстких ограничений. Привилегий — и полнейшей зависимости.

Статус был выше, чем у обычных обитательниц гарема, но всё же ниже, чем у жён. Мне отвели покои в лучшей части зенаны — женской половины дворца. У меня есть прислуга — пятнадцать человек, включая личную горничную-индианку по имени Ширин, которая смотрит на меня с безграничным обожанием и страхом. Я имею право носить драгоценности, подаренные лично Падишахом, — жемчуга, изумруды, рубины, которые кажутся каплями застывшей крови на моей бледной коже.

Глава 14.

Утро воскресенья началось с непривычной суеты. Все мои домочадцы готовились к походу в церковь. Аста очень хотела послушать проповедь, и я видела, что ей этого не хватало. Я выбрала одно из своих самых скромных, но дорогих платьев тёмно-синего цвета. Его покрой и ткань ясно говорили о моём статусе. Однако отказалась от украшений, кроме маленьких жемчужных серёжек. Сегодня я не хотела привлекать внимание — его и так будет достаточно. Я хотела слиться с окружением, просто наблюдать.

Аста, одетая в своё лучшее платье, смотрела на меня с одобрением. Наш вчерашний разговор, кажется, пошёл на пользу.

Когда мы вышли на улицу, нас уже ждала небольшая процессия. Улаф и Йенс в строгих костюмах, грумы в белых рубашках, Ханна, Хельга и служанки тоже принарядились. Магнуса снова не было.

Дорога к церкви стала для меня настоящим испытанием. По пути нам встречались жители Рёнсвальгена, и каждый, от мала до велика, почтительно обращался ко мне:

— «Добрый день, госпожа Корсмо». «Чудесное утро сегодня, госпожа графиня». Это звучало непривычно и немного давило. Люди кланялись, некоторые женщины приседали в реверансе. Я лишь кивала в ответ, стараясь сохранять вежливую, нейтральную улыбку. Было странно и неловко. Я чувствовала себя актрисой, играющей роль, к которой не готова.

Церковь внутри оказалась такой же простой и уютной, как и снаружи. Пахло деревом, воском и ладаном. Солнечный свет, проникая через витражные стёкла, рисовал на полу разноцветные пятна. Мы заняли места в первом ряду, предназначенные, как я поняла, для семьи Корсмо. Люди постоянно прибывали, садились на лавки, становились у стен. Вскоре в помещении стало не протолкнуться.

И тогда я увидела его. Пастор Бьорн.

Он стоял у алтаря, готовясь к службе, и его внешность на мгновение лишила меня дара речи. Это была не привычная строгость, которую я ожидала увидеть у сельского священника, а почти классическая, скандинавская красота. Высокий, широкоплечий, с густыми каштановыми волосами, собранными в аккуратный хвост у основания шеи, и чертами лица, словно высеченными резцом скульптора. Но больше всего поражали его глаза — ясные, серые, как море перед штормом, и полные какой-то невероятной, спокойной силы. Когда он начал говорить, его голос, низкий и бархатный, заполнил всё пространство церкви, заставляя слушать каждое слово.

Проповедь его была не о смирении и страхе, как я опасалась. Она была о труде, о взаимовыручке, о простых христианских ценностях.

— Мы живём в суровом краю, — говорил он, и его взгляд скользил по лицам прихожан, встречаясь и с моим на мгновение, отчего у меня ёкнуло сердце. — И выживаем только потому, что помогаем друг другу. Сильный помогает слабому, богатый — бедному, но не милостыней, а делом. Дать работу, поделиться хлебом, поддержать в трудную минуту. В этом — истинная заповедь Благословенного…

Потом он заговорил о семье. И снова его слова оказались неожиданными.

— И сказал Благословенный: нехорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему. Жена — не рабыня и не украшение. Она — плоть от плоти мужа, кость от костей его. Она — его ребро, данное ему для поддержки и продолжения жизни. А потому долг мужа — беречь свою жену, как он бережёт самого себя. Любить её, уважать и заботиться о ней. Ибо, обижая её, он обижает самого себя. А жена, в свою очередь, должна быть ему опорой и хранительницей очага, что горит не только в доме, но и в сердцах.

Я слушала, затаив дыхание. Это было так далеко от фанатичного благочестия матери Линды и лицемерной строгости фру Ингрид. В его словах была мудрость и… человечность. Я ловила каждый его взгляд, и странное смущение охватывало меня. Я чувствовала себя школьницей, замеченной красивым учителем.

После службы пастор Бьорн стоял у выхода, беседуя с прихожанами. Когда подошла наша очередь, он обратился ко мне:

— Фру Корсмо, добро пожаловать в нашу общину. Я очень рад вашему появлению в Рёнсвальгене.

— Благодарю вас, пастор, — ответила я, чувствуя, как горят щёки. — Ваша проповедь была… очень своевременной.

Он улыбнулся, и в уголках его глаз собрались лучики морщинок.

— Я рад, что она нашла отклик в вашем сердце. Если позволите, я хотел бы предложить вам кое-что. Наш церковный приют для сирот всегда нуждается в участии и добром слове. Может быть, вы найдёте время его посетить? Детям важно видеть, что о них помнят.

Его предложение прозвучало так искренне, что я не могла отказаться.

— Конечно. С удовольствием.

Мы прошли с ним через небольшой садик при церкви к скромному, но чистому дому рядом. Войдя внутрь, я увидела группу детей разного возраста. Они сидели за длинными столами, что-то рисуя. Воспитательница, женщина лет пятидесяти с добрым лицом, приветствовала нас.

И тут мой взгляд упал на девочку. Лет пяти. Она сидела отдельно от всех, у окна, и с не по-детски серьёзным видом разглядывала какую-то книжку с картинками. В её позе была какая-то особая, независимая сосредоточенность. У неё были светлые, почти белые волосы, заплетённые в две неаккуратные косички, и упрямо сжатые губы. Девчушка подняла на меня глаза — большие, синие, полные тоски. Она была похожа на маленького, брошенного котёнка.

— Это Катрина, — тихо сказал пастор Бьорн, следуя за моим взглядом. — Ей пять лет. Полгода назад от лихорадки умерла мать. Отца у неё не было, родственников не нашлось. Пришлось определить сюда. Девочка добрая, по сути, но… с характером. Очень тяжело переживает. Она домашняя, привыкла к тишине и уединению, а здесь шумно. Жаль её.

В его голосе звучала неподдельная боль. Я смотрела на эту маленькую девочку, такую одинокую и гордую в своём горе, и что-то ёкнуло у меня внутри. В ней было что-то знакомое. Что-то от той Линды, которую сломали обстоятельства, и что-то… от меня самой, брошенной в чужой мир.

Я не знала, что сказать. Просто стояла и смотрела, чувствуя, как странная связь протягивается между мной и этой сиротой.

Глава 15.

Осгард. Особняк Стормеров.

Ларс Стормер расслабленно сидел в кожаном кресле. Он наливал в стакан огненно-рыжий виски из хрустального графина. В кабинете было темно, хотя за окном светило солнце. Тяжёлые портьеры не пропускали свет. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом табака и кожи. На столе в пепельнице поднимался дымок от сигары. Он только что вскрыл письмо, принесённое с утренней почтой. Тонкий, качественный лист, герб с изображением корабля и стилизованной волны — Корсмо. Толстые пальцы сжали бумагу так, что костяшки побелели.

С каждой прочитанной строчкой его лицо, и без того красное от уже привычного высокого давления, заливалось густой багровой краской. Арвид Корсмо писал чётко, холодно и безжалостно.

«…не намерен терпеть дальнейшие выходки вашей дочери, которые опозорили моё имя перед всем высшим светом Бергенхольма. Поскольку расторгнуть брак по закону я могу лишь через год, она отправлена в Рёнсвальген, и будет вдали от любопытных глаз, пока не утихнет шумиха, поднятая газетами. Надеюсь, человек вашего склада ума и деловой хватки найдёт возможность образумить её. В противном случае, мне придётся обратиться к врачам для определения степени её душевной болезни и подать прошение о бракоразводном процессе на этих основаниях. Все наши договорённости, включая финансовые, приостанавливаются до приемлемого разрешения ситуации. Признаюсь, я уже жалею о решении взять в жёны вашу дочь. Мне нужна жена и мать будущих наследников, а не богобоязненная дурочка, не способная выполнить своё главное предназначение».

Последняя фраза впилась в сознание Ларса, как отравленная стрела. «Богобоязненная дурочка». Он с силой швырнул недопитый виски в камин. Хрусталь со звоном разлетелся вдребезги, а жидкость с шипением испарилась в пламени.

Ларс скомкал край письма. Газеты! Его репутация! Теперь все будут показывать на него пальцем, как на отца, воспитавшего сумасшедшую дочь.

— Сигне! — его рёв потряс стены кабинета. — Сигне, где ты, проклятая!

Дверь беззвучно приоткрылась, и силуэт жены появился в проёме. Фру Сигне, когда-то цветущая, а теперь бледная и аскетичная, в своём вечном тёмном платье, вошла, опустив глаза.

— Ты слышала? — зашипел Ларс, размахивая письмом перед её лицом. — Слышала, что натворила твоя бесценная дочь? Выбросилась из окна! Опозорила меня, мой дом, моё имя перед этим… этим графом! Я столько лет вкладывал в неё, одевал, образовывал, а она… молиться научилась! Только и всего! Это ты! Ты вбила ей в голову всю эту дурь! Что ты воспитала? Сумасшедшую?

Он с отвращением окинул взглядом её иссохшую, потерявшую все женские формы фигуру.

— Ты всегда была обузой. Испортила мне жизнь, родив девочку, и оказалась неспособной дать мне сына! А теперь я должен пресмыкаться перед этим зазнавшимся аристократом, умолять его, чтобы он взял обратно нашу непутёвую, полоумную дочь!

Сигне не подняла глаз. Её пальцы теребили чётки, спрятанные в складках платья.

— Благословенный посылает нам испытания для нашего же блага, Ларс. На всё Его воля. Может, это знак…

— Замолчи! — рявкнул он, и она вздрогнула. — Твои знаки и твоя воля довели нас до ручки! Теперь этот Корсмо приостановил все договорённости! Все! Понимаешь, что это значит?

Он тяжко рухнул обратно в кресло, сжав голову руками. В ушах стоял нарастающий шум — шум надвигающегося краха. Его бизнес, фабрики Стормера, держался на волоске. Проблемы наваливались как снежный ком.

Качество сырья, которое он закупал, упало, а цены выросли. Готовая продукция — ткани, которые когда-то славились на всю страну — теперь были хуже, чем у конкурентов. Продажи падали, клиенты уходили. Рабочие, эти неблагодарные хамы, вместо того чтобы трудиться, требовали повышения зарплаты и устраивали забастовки. А тут ещё эти дешёвые иностранные ткани хлынули на рынок, вытесняя местных производителей. Налоги, которые взимались правительством, достигли запредельных высот. И самая большая статья расходов — доставка сырья издалека. Транспортные расходы съедали последнюю прибыль.

И единственным светом в этом тоннеле был брак с Корсмо. Арвид и его родня имели колоссальное влияние. Через них можно было получить выгодные кредиты, государственные субсидии. Как аристократ, Арвид имел льготы на пошлины и доступ к закрытым тендерам. Статус графа Корсмо открывал двери в кабинеты министров и к участию в крупных проектах. Этот брак был не просто союзом двух семей. Это был спасательный круг для его империи.

А теперь этот круг ускользал. Из-за какой-то истерички.

Ларс поднял взгляд на Сигне, которая всё так же стояла не шелохнувшись.

— Убирайся, — прохрипел он с ненавистью. — Иди к своим иконам. Молись, чтобы твоя дочь не отправилась в сумасшедший дом. Хотя, — он ядовито усмехнулся, — может, там её настоящее место.

Когда дверь за ней закрылась, он снова взялся за графин, налил ещё виски, но не пил, а лишь смотрел на янтарную жидкость. Мысли лихорадочно работали. Что делать? Писать Корсмо? Унижаться? Ехать самому в эту богами забытую дыру, в Рёнсвальген, и силой вразумить Линду? Заставить её ползать на коленях перед мужем?

Внезапно его осенило. Деньги. Он же оформил на Линду счёт на предъявителя. Огромная сумма, часть её приданого. Пока вся эта история не разрешится, он не мог позволить ей распоряжаться этими деньгами. Что, если она, в своём «сумасшествии», решит их потратить? Или что ещё хуже, передать кому-нибудь?

Он подошёл к сейфу, спрятанному за картиной, и быстро набрал код. Достал папку с финансовыми документами. Да, счёт в «Морском торговом банке» в Бергенхольме. Книжка на предъявителя была у Линды. Нужно было срочно связаться с управляющим банком, Мортенсеном. Попытаться заморозить счёт. Сослаться на… на её невменяемость. Да, именно так. Он пригрозит Мортенсену, расскажет о скандале. Тот, дорожа репутацией банка, возможно, пойдёт навстречу.

Ларс схватил перо и начал писать письмо, его почерк был резким и неровным от ярости. Он должен был вернуть контроль. Над дочерью. Над деньгами. Над ситуацией. Он не позволит какой-то девчонке и её капризам разрушить всё, что он строил. Если потребуется, он сам приедет в этот богом забытый Рёнсвальген и вправит ей мозги. Лично.

Глава 16.

— Садитесь, фру Линда, — приветливо сказала Ханна, поднимая крышку с котла. — Еда почти готова, только хлеб нарежем.

Я кивнула и села за стол, глядя на то, как женщина ловко управляются с тяжёлой утварью. Улаф стоял у окна и о чём-то негромко говорил с Хельгой.

— Хорошая была проповедь, — заметила Ингер, расставляя тарелки. — Пастор Бьорн сказал нужные слова.

— Да, — согласилась Марта. — Как будто душу почистил. Хочется жить, работать, людям помогать…

— А я, признаться, еле на ногах стою. — пробормотала Хельга, опускаясь на стул с тихим стоном. — Почти не спала. Мужчины мылись полночи. То дров подбросить, то воды принести, то ещё что… Ходили, хлопали дверьми… Будто стадо быков в доме, честное слово.

Её слова нашли живой отклик среди остальных женщин. Даже обычно сдержанная Ингер покачала головой и проворчала:

— Было очень неловко спешить, зная, что мужчины тоже ждут своей очереди.

Дверь внезапно открылась, и на пороге появился Магнус. Он вошёл с присущим ему спокойствием, будто вернулся из соседней комнаты, а не отсутствовал полдня. Его внушительная фигура в простой, но прочной одежде полностью заслонила окно.

На этот раз я не стала ждать. Пока он молча снимал свою рабочую куртку, я обратилась к нему, стараясь, чтобы голос звучал ровно, но настойчиво:

— Магнус, вы снова отсутствовали. И на проповеди вас не было. Не хотите ли объяснить, где вы проводите время?

Все за столом затихли, даже Улаф перестал возиться с дровами возле печки. Аста под столом наступила мне на ногу. Магнус медленно повернулся ко мне. Его взгляд, тёмный и проницательный, встретился с моим. Ни тени смущения или вины.

— У меня есть дела, фру Линда, — произнёс он своим низким, немного глуховатым голосом. — Они требуют моего присутствия в другом месте.

— Какие дела могут быть у человека в незнакомом поселении, куда мы прибыли всего несколько дней назад? — не отступала я, чувствуя, как Аста под столом сжимает мою руку в знак поддержки. — Вы находитесь здесь как мой слуга, и я вправе знать, на что тратится ваше время.

Его внимательный взгляд заставил меня почувствовать лёгкий укол нервозности, но я не отвела глаз. Он молчал, и в этой тишине чувствовалось не столько пренебрежение, сколько взвешивание того, что можно сказать.

— Личные, — наконец произнёс он, и в его тоне прозвучала такая непоколебимая уверенность, что дальнейшие расспросы казались бессмысленными. — Они не мешают моей работе в доме. И я всегда возвращаюсь.

В его словах не было вызова, но была ясно обозначенная граница. Я поняла, что сегодня это всё, чего я могу от него добиться. Эту тайну мне предстоит разгадать не допросом, а наблюдением.

Улаф, видя напряжённую ситуацию, поспешил выступить миротворцем. Он кашлянул и, потирая руки, обратился ко мне с деловым видом:

— А что, если соорудить баню, фру Линда? Мы вчера ночью, пока мылись, так и думали. Места нам всем, конечно, маловато в ванной. Но выход есть, и какой!

Он обвёл всех торжествующим взглядом, явно наслаждаясь ролью решателя проблем.

— В дальнем углу двора, у самого забора, стоит старый сарай. Сложен на совесть, отличные брёвна, только конопатить нужно да утеплить. Мы легко можем его под баню приспособить. Для мужчин. Поставим там добротную печь-каменку, сложим полки… И знаете, что самое главное? — Он многозначительно поднял палец. — Прямо за нашим домом, в ложбине, есть небольшое озерцо, а в него из-под земли ключ бьёт! Вода чистейшая, ледяная! Вот где благодать-то после парилки будет! Окунулся — и будто заново родился!

Его энтузиазм был заразителен. Я представила себе эту картину: тёплый, пропахший дымом и хвоей сруб, а потом — освежающий шок от ледяной, чистой воды. Это было идеальное, просто гениальное решение, которое раз и навсегда сняло бы бытовую проблему.

— А ванная комната в доме, — продолжил Улаф, — так и останется для женщин. Вам так удобнее будет. Никакой суеты, никаких ночных похождений.

Я посмотрела на лица женщин. Ингер и Марта переглянулись с нескрываемым облегчением. Хельга одобрительно кивнула, и даже усталость с её лица словно отступила.

— Это прекрасная идея, Улаф! — искренне воскликнула я. — Очень правильная. Так и поступим.

Затем я снова повернулась к Магнусу, который всё так же молча стоял у двери.

— Магнус, раз уж ваши «личные дела», не мешают работе, надеюсь, вы поможете Улафу с баней? — Я сделала небольшую паузу, давая ему понять, что это не просьба, а поручение хозяйки. — Выглядите вы человеком, который знает в этом толк.

Магнус медленно кивнул, его взгляд на мгновение задержался на моём лице, и вдруг показалось, что в его глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.

— Могу, — коротко ответил он. — Опыт есть.

— Тогда завтра и начнём, — объявила я, чувствуя, как по телу разливается волна удовлетворения. — Улаф, подумайте, что вам может понадобиться. Магнус, помогите ему. Аста всё запишет, а я выделю деньги. Чем быстрее у нас появится своя баня, тем лучше для всех.

Обед продолжился в деловой и воодушевлённой атмосфере. Аста с интересом слушала, как Улаф и Йенс наперебой начали обсуждать, где взять хороший камень для печи и как лучше проложить тропинку к озеру.

Я откинулась на спинку стула и наблюдала за ними. Одна проблема решилась, и это была моя маленькая победа. Она подтверждала, что я способна не просто плыть по течению, но и активно менять свою жизнь к лучшему. А загадка Магнуса… Я дала ему понять, что заметила его исчезновения. Рано или поздно эта тайна тоже раскроется. А пока в доме царил покой, и вкусно пахло едой. Всё, что ещё вчера казалось временным, теперь постепенно превращалось в наш быт, в основу общей жизни. И даже если впереди будет немало трудностей, теперь у каждого было своё место и своё дело.

Вечер выдался на удивление спокойным и уютным. Мужчины, воодушевлённые новой идеей, отправились в дальний угол двора осматривать сарай, выбранный для будущей бани. Мы с женщинами расположились в гостиной у горящей печи. Я взяла в руки вышивку, которую нашла в одном из сундуков, Аста вязала что-то тёплое, а Хельга и Ингер чистили овощи на завтра. Тишину нарушал лишь треск поленьев и тихий перебор женских голосов. Рукоделие приятно отвлекало, успокаивая нервы, натянутые за день.

Глава 17.

Запись третья.

Сегодня утром мне стало совсем плохо. Первой мыслью был страх — отравление. Здесь, в зенане, это часто случается с теми, кто слишком возвысился.

Солнце, пробивающееся сквозь резные решётки моего окна, казалось мне неласковым, а аромат роз, витавший в покоях, — удушающим. Голова кружилась, в глазах стояла серая пелена, а желудок подкатывал к горлу каждую минуту. Я едва успела позвать служанку, прежде чем меня вырвало в подставленный ею золотой таз. Девочка в ужасе выбежала, и вскоре в мои покои вошла старшая по гарему, зрелая и мудрая Захра-ханум, которую Падишах уважал за ум и безупречную преданность.

«Индира, джаним, что с тобой?» — её голос был спокоен, но в глазах читалась тревога. Она присела на край ложа, положив прохладную ладонь мне на лоб.

«Я… не знаю, — прошептала я, с трудом переводя дыхание. — Всё плывёт… Мне дурно».

«Сколько дней так?»

«Уже неделю… к утру особенно».

Взгляд Захры-ханум изменился, в нём вспыхнула быстрая, как молния, догадка. Она не стала ничего говорить, лишь резко поднялась и отдала тихие, но чёткие распоряжения служанкам. Вскоре в покои вошли двое лекарей — один пожилой, с длинной седой бородой и внимательными глазами, другой — помоложе.

Пожилой лекарь, которого звали Хаким-сахиб, велел показать язык, долго и пристально смотрел мне в глаза, а затем попросил разрешения пощупать пульс. Его пальцы легли на моё запястье, и он замер, погрузившись в себя. Тишина в комнате была звенящей. Я видела, как Захра-ханум не дыша, следит за его лицом.

Наконец, Хаким-сахиб отнял руку и поднял взгляд. Его лицо озарилось почтительной улыбкой.

«Хвалу Всемогущему Аллаху, — произнёс он торжественно, обращаясь к Захре-ханум. — Это не хворь. Это милость. Индира-бегум носит во чреве своём дитя Повелителя».

Эти слова разорвали тишину как гром. Захра-ханум всплеснула руками, её глаза наполнились слезами радости.

«Ты уверен, Хаким-сахиб?»

«Это точно, ханум. Все признаки налицо: утренняя тошнота, головокружение, пульс… Пульс говорит сам за себя. Он бьётся как две разные жизни в одном ритме».

Мир перевернулся. Я не отравлена. Я… беременна. Ребёнком Падишаха. Рука инстинктивно потянулась к плоскому животу.

Захра-ханум немедленно отправила людей к Акбару. Мы ждали, и каждая минута тянулась как год. Я лежала, укутанная в шёлковые одеяла, и не могла осмыслить происходящее. Страх смешивался с каким-то невероятным, щемящим чувством.

Он вошёл. Падишах Акбар величественно и стремительно ступил в комнату. Его сопровождали два безмолвных евнуха и личный лекарь — Хаким-сахиб, который недавно осматривал меня. Я попыталась встать с ложа, чтобы поклониться, но слабость подкашивала ноги.

Повелитель быстро сократил расстояние между нами и мягко, но твёрдо остановил меня жестом.

«Нет, — произнёс он, и в его голосе, обычно властном, я услышала непривычную заботу. — Лежи. Не двигайся».

Он сел рядом со мной на краешек ложа, его пронзительный взгляд изучал моё лицо.

«Хаким?» — бросил он через плечо, не отрывая от меня глаз.

Пожилой лекарь склонился в почтительном поклоне.

«Повелитель, я осмотрел Индиру-бегум. Её недомогания не оставляют сомнений. Она понесла. Срок ещё мал, но милость Аллаха явилась нам сегодня».

Только тогда Акбар позволил себе улыбнуться. Это была не торжествующая улыбка завоевателя, а тёплая, искренняя улыбка мужчины, получившего неожиданный дар.

«Хвалу Аллаху, — тихо произнёс он. — Ты носишь во чреве мою кровь».

Он долго смотрел на меня, словно видя впервые. Не как на диковинную белую невольницу, а как на женщину, подарившую ему нечто бесценное. Один из евнухов молча подал ему ларец из тёмного нефрита. Повелитель открыл его и достал одно за другим: ожерелье из крупных идеальных жемчужин, тяжёлый браслет, усыпанный изумрудами, и тонкую золотую пластину, с аятом из Корана.

«Пусть это будет твоим оберегом, — сказал Акбар, вкладывая прохладную пластину мне в ладонь. — С этого часа тебя будут охранять мои лучшие слуги и лекари. Отныне ты — полная госпожа в своих покоях. А в моём сердце… ты ею стала уже давно».

Мои глаза наполнились слезами, которые я не в силах была сдержать. В этот момент я поняла: назад дороги, нет. Навсегда. Я навсегда прикована к этому дворцу, к этой судьбе. Я больше не Аннели Хансен из Бергенхольма. Я — Индира, которая носит ребёнка Падишаха.

«Мой повелитель, — прошептала я, и голос дрогнул, — я молюсь, чтобы дитя было достойно вас».

Акбар взял мою ладонь в свои сильные, тёплые руки и сказал твёрдо, но с неизменной теплотой:

«Если это будет сын, он станет гордостью моей династии. Если дочь — то жемчужиной этого дворца. Но знай, сегодня ты принесла мне радость, какую не приносил никто».

Служанки и евнухи, словно по незримому сигналу, бесшумно склонились и вышли, оставив нас одних. Акбар не ушёл. Он оставался ещё долгое время, расспрашивая о моём самочувствии, заставляя пить травяные настои и просто… слушал мой голос. Когда он, наконец, поднялся, чтобы удалиться в свои покои, я услышала его тихое, но чёткое повеление за дверью:

«С этого часа. Охранять её как зеницу ока. Как величайшее сокровище».

Мой статус изменился в мгновение ока. Меня немедленно перевели в отдельный, небольшой, но роскошный дворец в пределах гарема. Стены здесь были убраны резными панелями из перламутра и лазурита, а ткани на окнах, были так тонки, что сквозь них струился солнечный свет.

Если наложница носила ребёнка Повелителя, это становилось событием государственной важности. Мать наследника считалась «счастливой избранницей», а сама беременность — ниспосланным свыше знаком божественной милости. Теперь эта «милость» живёт во мне. И я не знаю, радоваться мне или плакать от ужаса, перед этой новой, оглушительной ответственностью.