Задний двор

1. ДВА ОСТРОВА

Сегодня как-то не заладилось. Получать упрёки всегда неприятно, тем более с утра после выходных. Тем более — от женщины. Но ещё неприятнее — когда при этом не чувствуешь вины. Просто дети выводят меня из себя, особенно плачущие. Это полная дрянь.

Они прервали мой покой, когда я мирно размышлял, сидя в кресле, — молоденькая, младше меня, мамаша и её сопливое, ревущее чадо. Ворвались ко мне, как ураган в окно. Понятия не имею, что у них там произошло, да и не хочу этого знать. Она пришла купить ему какую-нибудь игрушку в качестве утешения за то, что она же с ним наверняка сделала, а ребёнок действовал мне на нервы, отказываясь от всего, что ему предлагали. Его бледное лицо походило на скомканную бумагу, и на каждый ее вопрос он пискляво кричал «Не-ет!», топая ногой и снова заливаясь плачем. А она всё приговаривала: «Не кричи, мой хороший… Не видишь, люди смотрят…».

Потом он начал колотить её и пинать. Её бесконечные вопросы только ухудшали ситуацию, зля этого психа еще больше.

Я наблюдал за ними минут десять, в течение которых в моей голове раз за разом, становясь всё четче, складывалась приятная злодейская картина: я подхожу к этому недоноску, поднимаю свою руку как можно выше, а затем со всей силы даю ему подзатыльник. Такой, от которого в глазах темнеет. Он отлетает к стене и падает, после чего смотрит на меня с невыразимым страхом, вообще потеряв умение производить какие-либо звуки. А я с жестокой ухмылкой смотрю то на него, то на его остолбеневшую мать, после чего начинаю неистово хохотать.

Не знаю, что выражало мое лицо, когда я это представлял. Наверняка ничего, как обычно. Однако, сердце моё расстучалось не на шутку, словно готовясь к тому, что мозг сейчас примет какое-то тяжёлое решение. И я не знал, что это за решение такое, пока во мне не появилась роковая фраза, в один момент сокрушившая все барьеры на пути к голосовым связкам:

— Заткните своего малолетнего дебила, а то я его прикончу.

Интересно, что эффект, произведённый этим громким заявлением, почти равнялся эффекту от привидевшейся мне картины. За тем исключением, что больше всего это заявление ошеломило меня самого.

Помедлив секунд пять, она взорвалась потоком брани, так что я даже не мог бы объяснить, что я пошутил. Хотя шутить вроде как и не собирался. Ее искажённое гневом лицо стало похожим на лицо только что плакавшего ребенка, который теперь затих и с приоткрытым ртом наблюдал за своей родительницей.

Я же, по-моему, в эти минуты ничего не слышал. Нет, мне не заложило уши, но ругань её я воспринимал как белый шум на фоне собственных мыслей. А думал я о том, насколько мамочки привыкают к тому, что все вокруг сюсюкаются с их малышом, улыбаются ему и говорят о том, какой он хороший, — и тут внезапно натыкаются на искреннее раздражение…

— Я сейчас мужу позвоню! Он тебе такое устроит, что до конца жизни не забудешь! Фашист!

Тут я оторвал взгляд от пола и посмотрел прямо в глаза этой женщине. И подумал о её муже. Да, вполне вероятно, что это какой-то безмозглый бугай. Сейчас женщины других и не выбирают. Как, впрочем, и всегда. Им ни к чему философы, романтики и прочие мягкотелые особи. Нужны такие, чтобы могли и шкаф поднять, и по морде кому-нибудь съездить. А главное условие — абсолютная покорность истеричному характеру. Не муж, а раб. Эта такого нашла. И ей кажется, что её царствование над глупым индивидом продлится вечно — он всегда будет заезжать за ней, отказываться от пива с друзьями и тратить свой отпуск на капризы ребенка, слушая её начальственные приказы и невротические претензии ради нескольких минут вымученного тепла, пока не проснулся их инквизитор. Но ей это только кажется. Ведь даже безмозглому хочется показать, что он не безмозглый. Поздние возвращения с работы, оставили на дополнительное время, завтра тоже, а после шести он идёт к своей рыжей бестии, которая, как оказалось, живёт совсем неподалеку, страстные вздохи, после которых — просмотр семейных фото и критический анализ, осложнённый дурманом, который не выветрится, пока всё не будет кончено, надо выпить, куда же без этого, нет, не выпить, а хорошенько напиться, ведь предстоит праздник, и, сделав это, он предстаёт перед нею и уже без особого волнения и даже с некоторой долей романтики отрывает от себя всё то, что лишь несколько минут назад являлось его жизнью, думая только о том, что он в последний раз слышит этот голос, который, как ему кажется, вызывает у него тошноту, и тем же вечером она переезжает к матери, по пути выбросив из окна такси серьги, мешающие ей слушать того, кто их подарил, слушать жадно и вдумчиво, чтобы запомнить навсегда, выплавить чёрный блестящий шар для весов Астреи, который опустится вниз, навсегда лишив другую чашу возможности заполнить её сердце воспоминаниями о том, как все начиналось.

Думая обо всём этом, я молча смотрел ей в глаза. И несмотря на то, что она продолжала орать, мне стало жалко эту дуру, которой суждено стать матерью-одиночкой, растящей ещё одного этиолированного сорняка с кучей комплексов и отклонений.

Она тоже не отводила глаз и, по-видимому, жалость в моём взгляде приняла за раскаяние в произнесённом, так как перешла с крика на повышенный тон. Но успокаиваться она явно не собиралась. Я уже ожидал вопроса «Чего вылупился?», на который мне было бы крайне трудно ответить, но тут, к счастью и сожалению, зашел Михей, который одной фразой — «Что здесь происходит?» — перенаправил поток на себя.

Поглотив излившуюся на его уши ярость, Михей взглянул на меня безо всякой тени свойственной ему улыбки.

— Это правда? Так всё и было?

Я кивнул. Он сделал мне выговор, представлявший собой довольно пространную речь о принципах работы с покупателями, о взаимном уважении, ответственности, репутации и еще о куче всякого дерьма, в которое он и сам вряд ли верил. Когда же он прерывал свою речь вопросом «Ясно?», я молча кивал, чувствуя благодарность за то, что он подаёт этот условный сигнал и тем самым даёт понять мамаше, что я внимаю его словам.

2. АНТИ-ВСЁ

В желудке урчало, но я сидел в кресле и слушал «Троллейбус 27», иногда вытаскивая из носа козюли и украдкой вытирая их о нижнюю поверхность подлокотника. Настроение было прекрасное, хотя и не настолько, чем пару минут назад, когда играли «Колумбийские клубни».

Как давно я притащил из дома наушники MDR-XD100 — я уже и не помню, но это единственная личная вещь на моём рабочем месте. Мозг убивает, как люди могут слушать музыку с телефона через всякие «капли». Звук ведь — полное дерьмо. Искажает голос, проглатывает целые риффы. Как через стенку. Разумеется, тут многое зависит от самого телефона и настроек эквалайзера, но убогая мелочь, засовываемая в ушной проход и хронически из него выпадающая — дерьмо всегда. Если, конечно, слушаешь не рэп или клубняк. Там и динамик от тамагочи подойдет.

Дослушав песню, я снял наушники и шумно вздохнул, наслаждаясь тишиной в магазине, солнечным днём за окном и тем фактом, что сейчас мне ничего не надо делать.

— Ты сегодня какой-то странный.

Я почти забыл о присутствии Михея, пока тот разбирался с бумагами — похоже, касательно аренды.

Я вопросительно уставился на него. Он добавил:

— Уволиться, видимо, хочешь.

— Да ну? — улыбнулся я. — С чего бы это? Это же лучшая работа в мире. А детишки — это ведь такая прелесть!

— Побрился бы лучше, клиентуру пугаешь. — Он подписал лист и начал, хмуря брови, рассматривать следующий. — И, будь так добр, прими уже душ, пока твоими подмышками весь магазин не провонял.

Я приподнял руку и понюхал влажное пятно на футболке. Почему-то именно музыка заставляет меня сильно потеть.

— И зубы твои… Ник, я тебе сто раз говорил, чтобы ты их почистил. Как об стенку горох… — Михей опустил руки на прилавок и обратился к потолку: — Ей-богу, не понимаю, чем этот человек занимается после работы.

Он перевёл взгляд на меня, ожидая ответа. Но, поняв, что этой сентенцией вызвал только обиду, тут же махнул рукой и снова принялся за бумаги.

А я опять надел наушники и включил «День Рождения». Особую остроту этой песне неизменно добавлял стоящий через дорогу мясомолочный магазин. Однако, решив, что этого явно недостаточно, я тут же переключился на «You Tørn Is Over» и закрыл глаза.

Прелесть этой песни в том, что её текст не связан с какими-либо вещами и событиями. Это песня-настроение. Поэтому под неё можно рисовать себе множество картин.

Обычно, когда я слушаю её, то представляю победу злого шахматного гения, вроде Фишера, над сильным, но человечным соперником. Злодей нависает над доской и тычет в противника пальцем, без удержу хохоча над чужим интеллектом. Его разрывает от смеха, от чувства превосходства, он упивается торжеством своего разума. А противник, взяв голову в руки и изо всех сил стараясь не выйти из себя, отчаянным взглядом ищет на доске решение, которое могло бы отвратить позорный финал. Или хотя бы отсрочить его на несколько ходов. Любой финт, любую хитрость, которая помогла бы ему почувствовать себя достойнее. Помогла хоть на минуту погасить огонь этой дьявольской насмешки, которая запомнится ему навсегда. Но — безнадёжно.

Однако, сегодня я решил снять для этой песни другой клип.

Ритмические сбивки в начале. Экран то озаряется изображением меня, задумчиво идущего по улице, то — проваливается в черноту. С последними двумя ударами перед началом безумия я быстро вынимаю руки из карманов. В одной из них — пистолет, в другой — кувалда огромного размера. Больше меня самого. Непонятно, как она там уместилась. Но это и не важно. Я оглядываюсь вокруг, ища объект, с которого было бы приятнее начать, и много времени это не занимает.

Я обрушиваю кувалду на близстоящий автомобиль — серебристую, свежевымытую иномарку. Кабина сплющивается, проседает до земли, стёкла вылетают на дорогу крупными осколками — со всех четырёх сторон. Дико взвывает сигналка, но второй удар её затыкает. Потолок кабины срастается с полом, сидений не видно, их сжало чудовищным давлением. Машина явственно напоминает смятую ногой банку из-под пива.

Топот и крик отвлекают меня от любования полученной картинкой. Я оборачиваюсь и вижу, как ко мне с разъярённым лицом бежит лысый толстяк в чёрном костюме. Очевидно, это хозяин авто. Он несётся, потея от натуги и беспрерывно извергая маты. Но я не хочу его слушать и поднимаю пистолет.

Выстрел. Пуля попадает в живот, ноги толстяка тут же прекращают работу. Он успевает схватиться за брюхо, но тело, не выдержав инерции, плашмя падает на мостовую. Слышен громкий шлепок, и тут же — глухой удар черепа об асфальт. Не знаю, разбил ли он себе башку. Мне плевать.

Я слышу громкий, почти синхронный возглас десятков ртов и понимаю, что уже в центре внимания. Но это меня не останавливает. Ударом просунув кувалду в стеклянную галерею, я берусь покрепче за рукоятку и несусь вдоль здания. Стекло лопается и разлетается брызгами, как от серии взрывов. Боёк опрокидывает и ломает пластиковых манекенов с одеждой и украшениями. На последних метрах под его удар попадают две молодые женщины, примеривающие высокие сапоги. Удар приходится ниже пояса, ломает им ноги, и они, высоко взвизгнув, по очереди совершают кувырки, больно падая на спину.

Вытащив кувалду из галереи, я оглядываюсь вокруг и замечаю, что на меня обращены все взгляды. Они не сбежали. Наоборот, сбились в толпу. Как сельди. Каждый из них исполнен уверенности, что безумие затронет соседа. Вон того. Или этого. Но только не его, этого не может случиться. Он бессмертен. Его вообще тут нет. Он сидит дома и смотрит этот фильм по телевизору.

Но я разбиваю экран.

Пуля за пулей входит в застывшие от страха тела. После нескольких выстрелов толпа, сбросив шок, в ужасе рассеивается. Я вижу спины. Одни спины вокруг. Я стреляю по этим спинам. Ни разу не промахнувшись, ни разу не задержав взгляда на падающем теле.

3. ЖИВЫЕ И РАЗУМНЫЕ

Это опять случилось.

— Ну вот! — сказал Михей. — Совсем другое дело! Можешь ведь, когда хочешь.

Я как раз поправлял игрушки на верхней полке, и его восклицания едва не стоили жизни фарфоровому поросёнку.

Обернувшись, я предстал перед довольным начальником во всей красе: синяя выглаженная футболка без логотипа, чёрные брюки со строчкой. Зубы почищены — хотя полностью удалить следы никотина обычной щёткой не удалось. Лицо выбрито, волосы приглажены. Само совершенство.

— На айтишника похож, — сказал Михей с улыбкой.

Но затем он перевёл взгляд вниз, и улыбка испарилась.

— Ох, Ник, Ник… — он покачал головой.

Вот так всегда. Моя неспособность следить за собой — в том, что я непременно что-то да забуду. Вот и теперь я стыдливо смотрел на свои ботинки, заляпанные вчерашней грязью. Как я мог не заметить? А очень просто. Размышления выключают меня из действительности настолько, что я в упор не вижу её очевидных ошибок.

Причём парадокс в том, что в процессе обувания я думал как раз о том, какое впечатление произведу на Михея. Представлял, как он обрадуется, увидев, что я следую его советам. А потом, в автобусе, я думал о мюввонах — откуда они, почему так выглядят, в чём их цель и что это вообще такое. А когда шел от остановки до магазина — о том, что Берке нет что-то уж слишком долго. И всё это время серая грязь на носках ботинок была главным объектом наблюдений моего опущенного взгляда.

Воистину, рассеянность — высший уровень сосредоточенности. Только не на том, на чём требуется.

— Погоди-ка, — сказал Михей.

Он полез за пазуху и достал из кармана рубашки носовой платок.

— На вот, смочи и протри.

Я робко принял дар. Открыл бутылку с водой и, приставив платок в горлышку, перевернул её пару раз. А после начал чистить ботинки.

Вообще-то, весь этот сыр-бор с внешним видом я затеял лишь потому, что разочаровался в своей бороде. Как я вчера убедился, она не делает меня старше или брутальнее в глазах гопников. Чего уж говорить, если до сих пор незнакомые люди, просящие закурить, зовут меня парнем, пацаном, молодым человеком, но никак не мужчиной. Да и надоела сама по себе поросль, постоянно впитывающая жир от пищи. Потому я её и уничтожил. Ну а, побрившись, уже решил привести в порядок всё остальное.

— Как там было? «Малолетний дебил»?

Михей прыснул, и я понял, что он будет подкалывать меня этим случаем ещё несколько недель — пока шутка не станет пресной или не будет перечёркнута свежим эпизодом. Все мы снимаем свои сериалы, и кому-то больше нравится смотреть чужие. Иногда мне кажется, что Михей не увольняет меня как раз из-за таких инцидентов. И это порождает во мне двойственное чувство — то ли я для него герой, то ли нерд для развлечения. Скорее всего, всё вместе.

Иногда он зовёт меня выпить пива. То в клуб, то в кафе, то просто так — погулять или посидеть на лавочке после работы. Но на все эти просьбы я отвечаю отказом, объясняя причину.

Однажды в студенчестве я поспорил с соседями по комнате, что смогу выпить пол-литра за полчаса — и не опьянеть. Поспорил просто так, ни на что. Наверное, из желания самоутвердиться. Ведь это очевидная глупость — пить в первый раз и спорить, что ты сильнее неведомого.

Бутылку я опустошил за двадцать минут, запивая водку сначала апельсиновым соком, затем — томатным. Потом меня попросили пройти по прямой линии до двери, что я с успехом и сделал. Пари было признано выигранным. Если, конечно, не считать выпавшей из памяти ночи, когда, судя по слухам, я ползал по комнате на коленях, гоняясь за испуганными девчонками. И если не считать пробуждения в кровати, замызганной вонючей жёлтой жидкостью с кусочками съеденного накануне сыра.

Встал я трезвый, как стеклышко. Изо рта разило перегаром, но ощутить на себе такую штуку, как похмелье, мне, к счастью, так и не удалось. Ибо именно после этого случая у меня возникло какое-то подобие иммунитета к алкоголизму. Маленький глоток вина на похоронах чуть не вывернул меня наизнанку. От одного запаха спирта меня начинает мутить до головокружения. А более всего мне не даёт покоя обилие этой дряни в парфюмерии. Благоухание для других — оборачивается для меня тошнотворным смрадом. И каждый раз, проходя мимо надушенной женщины, я заполняю свой разум оглушительным воплем: какого чёрта вы пахнете не цветами? это что, подсознательное привлечение алкоголиков?

Довольно быстро после знакомства с Михеем я усвоил две особенности его поведения. Выпить он зовёт тогда, когда переживает разрыв с очередной подружкой. Интересоваться же моей жизнью он начинает в тот момент, когда начинает отношения с другой.

У меня вызывает уважение та особенность Михея, что он не является типичным альфа-самцом или пикапером. Ничего подобного. Хотя в его постели побывал целый табун красивых — и не очень — женщин, каждую такую связь он переживает с романтичностью юноши. Когда он влюблён, то одновременно и весел, и задумчив. Он пишет стихи, он дарит цветы — и их принимают. В кульминации он становится полным идиотом, распевающим прямо на улице любовные песни, которые, несмотря на попсовость и фальшивость исполнения, вызывают улыбку даже у меня. А разрыв он переживает так же глубоко, как и влюблённость. Пожалуй, даже слишком глубоко, чтобы это чувство можно было измерить суммарной длиной нескольких десятков бутылок. Как бы то ни было, длится это недолго, и уже через неделю Михей предстаёт передо мной в своём обычном, строгом виде, в тёмных очках, скрывающих следы бессонного пьянства. Первое время ко всему придирается, потом остывает и почти перестаёт со мной говорить. Его внутренний хронометр вновь настраивается на ожидание душевной весны.

На данный момент Михей как раз находился в этом своём наиболее стабильном, но скучном состоянии. Хотя, если судить по дружелюбному настрою, на горизонте, возможно, уже показалась чья-то белая шейка с длинными ногами. А если так, то вскоре меня опять ожидает настойчивый вопрос, чью риторическую версию я вчера уже услышал:

4. ДОЖДЬ

В четыре часа ночи, когда я проснулся, туч ещё не было.

Я встал, прошёл сквозь темноту на кухню и встал возле окна. За стеклом горела еженощная «вЦти», а высоко над нею — искривлённые звезды. Я взял сигарету, закурил. Пламя зажигалки ослепило глаза, и я зажмурился. А потом, помнится, смотрел на стены, удивляясь, что даже такого крохотного огонька, как от затяжки, хватает на то, чтобы их осветить.

Дуновения ночного ветра из приоткрытой форточки вызывали лёгкий озноб, волнами распространяющийся от груди к вискам. Голова работала на удивление ясно. Ни капли сонливости. Обострённое восприятие реальности — словно коррекция зрения.

Эти нечастые, но необычные пробуждения ночью сами по себе заставляют меня задумываться. Это не поход в туалет. И не начинающаяся возрастная бессонница. В эти моменты мне как никогда хочется думать. Думать и наслаждаться самим процессом мышления. Словно что-то во мне бунтует против лени, усталости и сна. Твердит: вспомни. Вспомни о юношеских временах. Об идеях, которые казались оригинальными, хотя и были изжёваны за столетия до тебя. О чистоте помыслов и любопытстве, не отягощённом знанием людей и полупустым стаканом. Об экстазе — высочайшем экстазе творения новых звёзд на стенах тёмной комнаты.

Однако, мысли, пришедшие в голову на этот раз, не вызвали у меня радости или хотя бы удивления. Это были старые, но недобрые знакомые, которые, прорвав хрупкую плотину отрешённости, затопили моё сознание подобно навязчивому уличному шуму.

Без людей плохо. С людьми скучно.

Нас всё больше. Всё меньше работы. Нас вытесняют собственные механизмы. Лишние рты зачаты в эту ночь. Рождены этой ночью. Тысячи ртов. Всем подавай место и работу. Впихивай ненужные знания в тех, кто всё еще мечтает, что станем не тем, кем станет. Окончив по два института, стоим за прилавком. Цены растут, зарплаты стоят. Мы сбиваемся в комки, оплачивая съёмные квартиры. Разменивая одиночество на еду и скандалы — из-за еды и одиночества. Плюя на землю, которая нам не принадлежит. Истощая мозг цифрами и недосыпанием. Не видя собственных детей. Принимая болезни за норму, норму — за болезнь. Выращивая супербактерии. Шокируясь от новостей и порождая новости. Смотря дерьмовые фильмы. Гоняясь за безделушками. Веря в чепуху.

Наши вещи ломаются, потому что должны, хотя их пыль неразрушима — ни ветром, ни водой, ни солнцем. Мы смеёмся над глобальными проблемами и с умным видом спорим о компьютерной игре. К нашим услугам всё знание мира, но мы выбираем порно. Нас тошнит от рекламы и дешёвых хитов, играющих на радио по двадцать лет кряду. Песни с хорошими стихами и плохой музыкой, с хорошей музыкой и никчёмными фразами. Тошнит от сигарет и дыма машин, пожирающих остатки нефти, чья чёрная клякса заслонила восход нового солнца. Тошнит от голода и от сытости, вызванной искусственной едой. Искусственной едой и искусственным светом. Тошнит от мочи в подъездах и соплей на улицах. Тошнит от запаха себе подобных. Мы мешаем друг другу на лестницах. Мешаем в автобусах. Мешаем в супермаркетах. Мешаем в постелях.

Наращенное многообразие порождает пустоту и монотонность. Значимость каждого сделала ничтожными всех. Nil admirari. Всё возможно, но никому уже нет дела. И ритм жизни сделал её такой же смешной и бессмысленной, как любая, даже самая серьёзная песня, ускоренная вдвое. Как великая книга, где оставлено лишь по слову из предложения. Читай что коротко. Смотри что коротко. Покороче, побыстрей и посмешней: картинки с котами и видео о неудачном прыжке, закончившемся смертью.

Вышел новый роман классика? Nil admirari. Ураган над Юкатаном? Nil admirari. Распалось государство? Nil admirari. Сожгли церковь? Nil admirari. Няня забила ребенка насмерть? Nil admirari. Секс на публике? Nil admirari. Отпилили голову на камеру? Nil admirari.

Nil admirari? Nil admirari!

Ведь вся эта реальность кажется нам лишь сном, для которого сгодится и имитация чувств, чьё истинное проявление заставляет нас вскакивать с постели и хвататься за больную голову.

Без людей плохо. С людьми скучно. Ибо человек столь же социальное существо, сколь и асоциальное.

Передо мной стояли две стеклянные банки. Я стряхнул остатки пепла в одну из них, положил окурок в другую. Потом поднял первую банку к глазам и смерил взглядом содержимое.

Пожалуй, через пару дней.

***

Утро.

Я закрываю дом на висячий замок, спускаюсь по ступенькам и выхожу через калитку в большой мир.

Солнце светит так слабо, что на него можно смотреть. Его уже заслоняет сплошное полотно серой мглы — без краёв, без очертаний. Даже непонятно, откуда эта пелена взялась и куда движется. Тени размазаны по земле, словно грязные пятна. Но, несмотря на утрату красок сверху, реальность дня ещё не обесцвечена, а воздух спокоен и прозрачен, как бумажный клей.

До автобусной остановки мне приходится идти пару километров — ничего особенного, если живёшь в пригороде. Ничего особенного — но немало грустного.

— Здорово! На работу?

Я поднимаю взгляд и вижу жилистого парня — загорелого, как бомж, но с приятной, жизнелюбивой улыбкой. Медленно киваю и бормочу «привет».

— Сигаретки не будет? — спрашивает он.

Я достаю пачку «Бонда» и даю ему пару штук. Ибо уже знаю, что одной ему будет мало. И что он не попрошайка, от которого никогда не дождёшься выплаты долгов, когда у тебя самого будет пусто в кармане.

— Спасибо.

Он закуривает сигарету. Глубоко вдыхает дым и выпускает его как-то чудно, вниз и вверх — через левую ноздрю и правый угол рта. Потом улыбается ещё шире и жмёт мне руку.

— Ну давай, удачи!

Мы расходимся. И я снова опускаю взгляд долу.

5. ЛЕПЕСТКИ БЕЗУМИЯ

День прожигает во мне дыры, пробивает бреши, вырывает куски. Каждый вечер, черпая себя из эфира, я пытаюсь воскреснуть, зная, что ночь продолжит мой непосильный труд. Всякий раз не до конца. Две девятки, а за ними — их же непостижимый ряд. Я — комета, теряющая газ. Дерево, роняющее бессчётные листья. Я распадаюсь, выветриваюсь, крошусь — как всё, что сухо и ломко. Восторг уходит, радость тускнеет, новизна обрастает плесенью, и вспоминать остаётся лишь то, о чём не хочешь. Ностальгический стыд. То, что убило. Лиловое и зелёное.

— Ты хоть замечаешь, что нам стало не о чем говорить?

Нет, нет, пожалуйста, не сейчас. Я хочу спокойно уснуть. Ведь завтра надо быть бодрым. Завтра надо быть добрым. Завтра — моё путешествие за пределы планетной системы.

Пять дней в неделю. Сорок лет по сорок часов. Кто помнит вчерашний день? А позавчерашний? Нужны две жизни: одна чтобы жить, другая — чтобы смотреть первую. Прочесть жизнь, как плохо написанную книгу, которая вопьётся в мозг острым жалом несуразности. Наделить смыслом и значением каждый квант бытия. Поставить памятник каждому мгновению. Чтобы всё превратилось в сплошное Hicnuncstans. Прочь от чёрного заката. Бабочке неведомы ревматизмы, инфаркты и раковые опухоли. Всё неверно, в корне неправильно. Лучшие свои годы употребить на старение. На возведение семи завес нереальности между собой и лунным светом. До и после ты не можешь, а между — тебе не позволят. Всё, что между — пища червей. Фиолетовое и зелёное.

— Что?

— Мы сидим тут уже три часа. И за это время не перекинулись и парой слов.

Нет. Нет. Прочь.

А ведь раньше сутки были длиннее. А ведь раньше ночь была бесконечной. Ждал сестру на вокзале. Скурив всего одну сигарету, в пещерной темноте другого города наколол пять сверкающих самородков. Пять идей для рассказов, нет, целых романов. И, оглянувшись на огненные цифры у себя над головой, — понял, что всё произошло за каких-то две минуты. И ты ещё хотел растянуть время. Глупец. Да, ты забыл всех из этой пятёрки, они рассыпались в прах немногим медленнее, чем появились, да и были довольно… Нет, нет, не опускай, стараясь забыть и успокоиться. Не забывай, ведь не забылся. Не забылся сам факт. Чувство мощи. Уцепись, возроди. И по сию пору ты помнишь, помнишь, не можешь забыть, как любой, потерпевший поражение. И так долго повторял себе, что прошло каких-то пять лет, что не заметил, как они превратились во все пятнадцать. Побеждённый не может уснуть. Но время сжалилось, оно проносится быстрее мимо неподвижного, опасаясь надоесть ему пресными подношениями. Перемещение замедляет, позволяет впитать в себя больше. Что ещё? Любовь на первых порах, хорошее общение. Творчество. А что наоборот? Сигарета. Сон. Сериал. Игра. И снова любовь, но на поздних. Любовь, превратившаяся в пытку вниманием. Пурпурное и зелёное.

— Что ты хочешь сказать?

— Что нам стало скучно друг с другом.

— Тебе стало скучно со мной?

Потухай, потухай, уходи в другой конец спектра.

Откуда эта тяга, тщательно лелеемая и взращиваемая? Откуда уверенность в том, что делаешь? Словно с детства знал, что гниль уважать не стоит. Потому и не поддавался. Потому и не выбирал себе в учителя никого, кроме книг. Какая мудрость тебя ждёт? Ты был мудр, когда родился, но изумление убивает самого себя. Из-ум-ление. Мудрость не отрешиться. Мудрость всем восхищаться. Чистый разум — разум трупа. Снова то же, что и с «Melencolia 1». Лучистая комета. Осенило: может, это мюввон? Неужели она, тринадцатилетнее дитя, уже заразилась этой чумой? Печальный взгляд, окружённый тысячей собственных достижений, но так и не понявший. Тщета знаний. Тщета прогресса. Тщетилетия. Потратить столько времени на то, что так и осталось для тебя чужим. Одна большая вспышка — и конец. Чёрное и зелёное.

Усни.

— Думаю, это произошло уже давно.

***

Голос Миры стал заметно ниже. Откашлявшись, она произнесла:

— Это не вы написали.

Я ожидал чего угодно, но этот критический отзыв сразил меня наповал.

— Что?!

— Не знаю, но это совсем не вы.

— Как это понимать? Хочешь сказать, что я сплагиатил?

— Нет… — она посмотрела мне в глаза и, увидев в них досаду, добавила: — О, боже мой, извините…

— Но это мой рассказ! Если хочешь, можешь проверить.

— Хорошо, хорошо…

Она снова закашлялась. Потом чихнула.

— Мира!

— Что? — сквозь слёзы испуганно спросила она.

— Ну что ты, в самом деле? Я ведь говорил тебе вчера, что заболеешь!

— Ничего.

— Теперь мне нести за это ответственность…

— Ой, бросьте! Какая ответственность? Я не болею больше трёх дней. — Она заставила себя улыбнуться.

— Что, правда?

— Да. На первый день голова болит и кашель. На второй — температура. На третий — только сопли. А потом — всё, здорова. И никаких лекарств не надо.

— Ага-ага, — поддакнул я. — Глупости говоришь. Лекарства нужны. Будешь вести себя так безответственно — всю жизнь потом страдать придётся.

— От чего?

— Ну скажем… от этого.

Я молча поднялся с ведра и сделал несколько приседаний. Всякий раз, как я разгибал ноги, слышался сухой треск, не замечаемый никем из людей, окружающих меня в дневном шуме и суматохе.

— Ой… Что это? — спросила она, сморщив лицо.

— Это называется: последствия.

— Прекратите. Фу как противно.

6. МАЛЕНЬКИЕ НЕИСТОВЫЕ ВЕЩИ

.

Камень, лист, дверь

Мир полон липкости. Мир полон хлипкости. Я стою на крыльце и пускаю хлипкие кольца дыма в неподвижный воздух, полный оранжевого света. Влага липнет к стёклам. Мёртвые листья липнут к земле. Солнце липнет к хлипким тучам, а хлипкие тучи — к липким небесам. Хлипкие люди липнут к осенним мыслям, как мухи к липкой ленте. А мой взгляд липнет к дому на той стороне улицы.

Я расстроен, но расстроен предупредительно.

Раскрытие упёрлось в грохочущую шероховатость и сообщило: нет. Не сегодня. А чего ты, собственно, ожидал? Не хотел сегодня никуда идти. Но ты должен. Лучше бы послушал продолжение истории. Но это последний рейд этого года. Да, последний. Как настоящий маньяк, ты выбрал себе манеру поведения и следуешь ей неукоснительно. Но это определяется всего лишь временами года. Но ведь и сентябрь не настолько холоден. Но ведь дело вовсе не в климате. Но тогда в чём? Но ведь что-то во мне возрождается. Но возрождается в умирании. Но ведь как бы то ни было — придётся. Но почему? Но ведь таково обещание. Но в чём его суть?

В том, чтобы не умереть.

Да.

Час спустя он выходит из дома. Желудок его полон, а жажда утолена. Свежая пачка сигарет уголит карман его брюк, а за пазухой у него, как всегда — марлевая повязка, карандаш и пакетик с солью.

И позади его — Юля и Дженна. И Берке, и Бони. И малолетний дебил, и грёбаный хиппи. И слёзы в подушку, и тупая боль в ребро. И остывающий август. И дождичек в четверг. И Мира, и пять дней творения. И наркотическая зависимость от вечерних встреч. И мокрый отпечаток камня на листе бумаги, лежащем под дверью: Сегодня придти не смогу. Болею.

И впереди у него — хлипкость и липкость. И смена теоретического лета практической зимой. И пятьсот рублей, и семь лет по шестьсот тысяч. И все холодные бри. И Толстяк, и банка сигаретного пепла. И огонь, и вода. И Маяковский. И УМЛ. И старцы, сидящие на планетах. И сон под солнцем. И загорелый, как бомж.

Он выходит на встречу с миром — вольная птица, заблудшая в осеннем сиянии субботнего утра. Мимикрирующий муравей, лишённый забот. Глаза его полны потаённого злорадства, а в груди кусочком лития, брошенного в воду, пузырится гомерический хохот.

Он идёт по земле, по крошащимся бетонным плитам с оттисками советских ботинок. Ступает по здравствующему прошлому, по царству колдырей да колдобин. Снова по плитам, опять по земле. Он огибает машины, усеявшие обочины, и ему хочется разнести их все. Он встречает людей и с трудом может с ними разминуться. Он беззаконно заглядывает в каждое лицо, готовый к любви и убийству.

Он доходит до остановки и вытирает о железную опору вековечную жирную грязь, сдобренную миллионами мокротных плевков. Он дожидается автобуса и садится в него, целеустремлённо не глядя на номер маршрута. Он окружает себя белыми лицами, как осколками яичной скорлупы.

Он едет и везёт своё одиночество миру.

Одиночество — как неделимое число без знака.