Заяц Мороз. Сборник лесных рассказов.

Где живет чудо?

Снег в этом году выпал рано и обильно. Он укутал старый дремучий лес в белое пуховое покрывало. Марфа, старая осина на краю поляны, шелестела последними сухими листьями, словно проверяла тишину. Тишина была такая полная и неживая. Не то что бы страшная, нет. Просто безнадежная. Такой она казалась Зайцу.

Он сидел у корней Марфы. Прижался спиной к шершавой коре и смотрел на свой нехитрый склад. Мешок из бересты протерся до дыр в трех местах и лежал, бессильно разинув рот. Внутри него были лишь жалкие крохи изобилия: горстка сморщенных высушенных лесных яблок; несколько шишек, из которых еще можно было выковырять семечко; пара мховых шариков, больше для утепления, чем для еды. И всё. Бюджет, как горько подумал бы человек. Бюджет на чудо.

Зайца в лесу звали Зайцем, но у него была тайна. Тайна, которая неожиданно стала обязанностью, а потом превратилась в тяжкий, невидимый крест. Заяц был местным Дедом Морозом. Неофициальным, непризнанным, но от этого не менее ответственным.

Все началось с той зимы, когда упала Большая Ель — настоящая, столетняя красавица, на которую поколениями вешали самые красивые снежные украшения. Тогда лес погрузился в уныние. Белка перестала делать запасы, просто сидела на суку и смотрела в бесцветное небо. Сойка, обычно болтливая до неприличия, молчала. Даже ветер стих, не желая шелестеть голыми ветками. И тогда Заяц, движимый порывом, от которого потом долго тряслось сердце, взял последнюю морковку. Да не простую, а свою, ужинную! , Он обвязал ее травинкой, несмело подкрался и подложил к корням осины Марфы. А рядом нацарапал на снегу: «От Деда Мороза. За терпение».

Наутро поляна была полна жизни. Белка, которая нашла морковку, пищала от восторга и показывала находку всем. «Видали? Дед Мороз не забыл! Он знает!» Сойка трещала на все лады, сочиняя версию о том, как седой великан пробирался сквозь сугробы. Лес поверил, потому что отчаянно нуждался в этой вере. А Заяц, глядя на вспыхнувшие искорки счастья и веры в чудо в глазах соседей, понял, что назад пути нет.

Теперь, спустя годы, он был заложником собственной легенды. Каждый год к Марфе приходили с заказами. Белка писала на березовом листке угольком: «Хочу орешек с серебристой скорлупкой». Ёжик, стесняясь, шептал на ухо: «Можно, чтобы весна пришла на три дня раньше? А то спина от сырости болит». Сороки оставляли блестящие безделушки: крышечку от жука, фольгу, занесенную ветром. В обмен на обещание «чего-нибудь повкуснее и пошумнее».

И Заяц старался. Не было орешков с серебром — находил самый круглый, самый золотистый. Не мог ускорить весну — носил Ёжику сухой мох для подстилки. А для шумных Сорок собирал самые звонкие сосульки и развешивал их на кусте, чтобы они мелодично позванивали на ветру. Он был не волшебником, а дипломатом, добытчиком и, что греха таить, иногда вором. Воришкой чужих запасов, которые потом преподносил как «дары Мороза», и возвращал в ином, праздничном виде.

Но в этом году был полный крах. Урожай шишек скудный, ягоды вымерзли еще осенью, а те крохи, что были, съели первые же снегопады. Голод стоял на пороге. О каком чуде могла идти речь? О какой вере?

— Копаешь? — раздался над ухом скрипучий голос Марфы.

— Нет. Думаю, — вздохнул Заяц, не отрывая взгляда от пустого мешка.

— Плохое занятие. Думать. Особенно в одиночестве. Корни от этого гниют, — вздохнула осина с таким звуком, будто сделала долгожданные потягушки.

В голосе Зайца зазвучала непривычная тоска:

— Что мне делать, Марфа? — чуть не плакал он от отчаяния. — Мешок пуст. Лес ждет. А я… Я не настоящий.

— Настоящий, — скрипнула осина. — Самый что ни на есть настоящий. Потому что держишь слово, даже когда не можешь его сдержать. Это и есть главная настоящесть.

— Словами сыт не будешь! Им нужны доказательства! Подарки! — Заяц даже зажмурился от безысходности.

— Им нужна надежда, Заяц, — если бы осина могла улыбаться, она бы именно сейчас это и делала: по-доброму, успокаивающе. — Маленькое чудо, чтобы продержаться до весны. А чудо не в шишке, а в том, что шишка эта найдена. В самый нужный момент, в самую темную ночь.

Зайцу стало немного стыдно. И еще больше — тяжело. Философия философией, но пустой мешок от этого не наполнится. Он встал, отряхнул снег с шерстки и взвалил берестяную ношу на плечо. Надо было идти. Хоть на край леса. Искать.

Он шел целый день. Рыл снег до земли, заглядывал в дупла, обшаривал каждый бугорок. Нашел две замерзшие рябиновые грозди, забытую кем-то сухую травинку и… игрушку. Человеческую. Маленького пластмассового солдатика в оторванной каске. Он лежал на спинке, уткнувшись штыком в небо, совершенно нелепый и чужой в этом мире пушистого снега и тишины. Заяц поднял его, стряхнул снежок. Солдатик блеснул тусклой краской. «Безделушка для Сорок, — безрадостно подумал Заяц, вздохнул и сунул находку в мешок.

Смеркалось. Наступал Канун, самая длинная ночь. Пора возвращаться к Марфе для раздачи. Отчаяние сжимало его доброе сердце. Он представлял разочарованные глазки Белки, смущенное молчание Ёжика.

Но вдруг Заяц услышал тихий плач. Не писк, не всхлип, а именно плач — жалобный и такой безутешный. Зайка свернул с тропинки и подкрался к старому валежнику. Под корягой, в маленькой пещерке из снега и веток, сидел Лисенок. Маленький, огненно-рыжий комочек, который трясся от холода и горя.

— Что случилось? — спросил Заяц, заглядывая в укрытие рыжего малыша.

Лисенок вздрогнул и попытался спрятаться, но всё же ответил:

— В-все… — всхлипнул он. — Мама ушла далеко-далеко искать еду… А я… я потерял. Последнее…

— Что потерял?

— З-зуб. Молочный. Он должен был быть под подушкой, а его нет! Мама говорила, что если положить его под подушку в Канун, то придет Зубная Фея… или Дед Мороз… и оставит что-нибудь вкусненькое. А зуб потерялся! И никто не придет! И мы будем голодать!

Лисенок разрыдался пуще прежнего. Заяц смотрел на него, и в его душе что-то перевернулось. Вот он — самый честный, самый важный заказ. Не для коллекции и не для развлечения. Для веры. Для того, чтобы маленькое сердечко не разбилось о камень жестокой реальности раньше времени.

Где живет Новый год?

Мороз в том году сковал не только реки и озера, но и мысли, разговоры и мнения. И они, холодные и колючие, как сосульки, повисли в воздухе старого ельника, готовые в любой момент свалиться и расколоть хрупкий лесной мир.

Спор начался, как водится, с пустяка. Белка Люся перебирала последние орехи в заветной кладовой и ненароком обронила:

— А вы знали, что Новый Год живет на самой высокой ели? Туда ему и подарки поднимать удобнее, и на мир смотреть.

— Ага, смотреть, — фыркнул Ёжик Гордей, свернувшийся у той самой ели. — И мёрзнуть. Он же не глупый. Новый год живёт под землёй, в самой глубокой норе. Там тихо, спокойно и корней разных в достатке. Он их, говорят, на винегрет собирает.

— Чего? — возмутилась Белка. — Новый год — и вдруг винегрет!

— Да он живёт на севере! Там, где снега по уши и полярные сияния! — это в разговор впорхнула Сойка Маня, которая наслушалась перелётных гусей.

— На севере холодно, — угрюмо проворчал Барсук Потап, выглянувший из своего подземного дворца. — Глупости. Он умный зверь, поди живёт на юге. Где тепло, много фруктов и можно встречать его в цветочном венке, а не в семи шубах.

Лес загудел как растревоженный улей.

— На елке!

— Под землёй!

— На севере!

— На юге!

Даже тихий Лось Агафон, обычно стоявший в стороне от суеты, промычал своё:

— В болоте он живёт. Там просторно и комаров нет зимой.

Но его, правда, никто не услышал.

Тишину, вернее, тот гомон, что её заменил, нарушил только Заяц. Он не спорил. Заяц сидел на своём обычном месте у корней старой осины Марфы и чинил берестяной мешок. Тот самый. Иглой из хвоинки и ниткой из лыка он зашивал очередную дыру, и на его мордочке была сосредоточенная, но немного печальная улыбка.

— А ты что думаешь, Заяц? — вдруг обратилась к нему Люся, заметив его молчание. — Ты же у нас… знающий. Где живёт Новый Год?

Все взгляды устремились на него. Заяц отложил шитьё и потёр лапкой за ухом.

— Я думаю, — сказал он тихо, но от его голоса все умолкли, — Что он живёт там, где его очень ждут.

— Это что за ответ? — возмутился Гордей. — Где его не ждут? Его везде ждут! С орехами, с винегретом, с северными сияниями!

— Нет, — покачал головой Заяц. — Не так. Его ждут каким-то. Ты, Гордей, ждёшь его тихим, домашним, из-под земли. Люся — высоким и блестящим, с еловой вершины. Маня — морозным и искристым. А Потап — тёплым и сладким. Вы спорите не о том, где он живёт, а о том, каким он должен быть. А он бывает разным, наверное.

Наступила пауза. Звери переваривали слова Зайца. Мысль была непривычной и слегка колючей, как иголки Гордея.

— Это всё философия, — отмахнулся Потап. — А на деле-то где? Надо найти его дом! И спросить! Кто найдёт — тот и прав!

Азарт, смешанный с обидой, вспыхнул с новой силой.

— Найдём!

— Докажем!

— Я первый!

И лес опять загудел и засуетился. Белка помчалась осматривать верхушки самых высоких елей, роняя шишки и пугая дятлов. Ёж начал методично обнюхивать все норы и корни в округе. Сойка с шумом взмыла в небо, чтобы окинуть взглядом все окрестности и найти намёк на север. Даже Барсук махнул лапой на спячку и закопался в старых картах, которые когда-то принёс в лес ветер.

Только Заяц остался на месте. Он смотрел, как быстро мелькают спины, как трещат ветки, и его печальная улыбка стала совсем печальной.

— Они же ничего не найдут, — прошептал Заяц. — И будут разочарованы. И Новый Год придёт к ним сердитый и обидчивый. А он не должен быть таким.

— Так, может, не надо было мудрость свою открывать? — пошутила осина.

— Надо было, — вздохнул Заяц. — Но, видимо, мало открыл. Слова, они же как снежинки. Пока долетят, растают. Надо что-то делать.

Заяц закончил чинить мешок и тоже отправился на поиски. Но не Нового Года. Он решил искать самих зверей. Вернее, их надежду, которую они так яростно отстаивали в споре.

Он знал, где искать Гордея. У старой сосны, под могучими корнями, была тихая, сухая норка. Ёж сидел там, свернувшись, и смотрел в темноту.

— Не нашел? — спросил Заяц, заглядывая внутрь.

— Нет, — буркнул Гордей. — Никого. Только кротов да спящих жуков. И холодно тут, знаешь ли. Не по-новогоднему.

Заяц молча достал из мешка комочек сухого, ароматного мха и аккуратно уложил его в дальнем углу норки.

— Это что? — насторожился Ёж.

— Это чтобы не холодно было, — сказал Заяц. — И чтобы пахло… ну, не винегретом, конечно. Но тоже чем-то хорошим.

Он ушёл, оставив Гордея обнюхивать неожиданный подарок. А потом нашёл Люсю. Она сидела на суку не самой высокой ели, сгорбившись, и грустно грызла последний орешек.

— Пусто, — сказала она, не глядя на Зайца. — Наверху только ветер, снег да воронье гнездо. Никакого блеска.

Заяц полез в мешок снова. Достал маленькую, идеально круглую льдинку, которую долго шлифовал у ручья, и повесил её на тонкую веточку прямо перед Белкой. В последних лучах солнца льдинка зажглась золотистым огоньком.

— Вот тебе немного блеска с самой высокой ели, — сказал он. — Ветер, наверное, уронил.

Для Мани, которая вернулась замёрзшая и злая, Заяц выкопал из-под снега гроздь замороженной, но всё ещё алой рябины — отблеск самого яркого северного сияния. Для Потапа, скучающего по южному теплу, он оставил у входа в его нору сушёный ломтик яблока, сладкий, как само лето.

Заяц делал это тихо, незаметно, не оставляя записок «от Нового Года». Просто заклеивал маленькие трещинки разочарования, которые появились в мире его друзей. А сам вернулся к Марфе, усталый, но уже без печали в глазах.

Наступил вечер. Звери, один за другим, потянулись к большой поляне у осины. Никто не нашёл дома Нового Года. Все были немного притихшие, а спор казался теперь глупым и ненужным.

— Значит, его нет? — тихо спросила Белка, вертя в лапках блестящую льдинку.

— Есть, — так же тихо сказал Заяц. — Просто он не в месте, а во времени. И в ожидании. Вот, смотрите.