Зелёная ведьма 2

Пролог

Если бы у меня было хоть какое-то, пусть даже призрачное, эфемерное право выбора — если бы каждый, даже самый незначительный, фрагмент моей судьбы, каждый вдох и выдох, каждая мысль и чувство зависели исключительно от моей собственной, ничем не ограниченной свободной воли, — я бы ни на секунду, ни на долю мгновения не задумалась. Я бы, не раздумывая, с невыразимой, почти до боли острой радостью, граничащей с экстатическим облегчением, избавилась от этого так называемого «дара». О, это не дар, это проклятие, это чужеродный, паразитический придаток, который уже долгие годы, словно невидимый хирург, безжалостно разрывает мою жизнь на части, высасывая из нее все соки и оставляя лишь опустошенную оболочку.
Я бы с готовностью, с неистовым, почти отчаянным порывом сбросила это невыносимое, удушающее бремя, этот тяжёлый, невидимый, но ощущаемый каждой клеточкой моего существа груз, который гнёт меня к земле. Я бы отказалась от всего, лишь бы обрести самую обычную, самую заурядную, до скуки предсказуемую, но такую желанную и бесконечно спокойную жизнь. Жизнь, в которой мне не нужно постоянно притворяться, надевая маску безупречного спокойствия и ледяного безразличия, ставшую моей второй кожей, скрывающей бездну страданий. Жизнь, в которой мне не нужно с невыносимой, жгучей болью в душе тщательно скрывать от мира свои истинные, живые чувства, будь то парализующий страх, разъедающая горечь или даже самая чистая, всепоглощающая любовь. И, самое главное, жизнь, в которой мне не нужно постоянно опасаться, что каждое моё слово, каждый жест, каждый неосторожный взгляд будут неверно восприняты окружающими — истолкованы как свидетельство безумия, чудовищной одержимости или, что ещё хуже, откровенной, немотивированной злобы, которой во мне нет и никогда не было.
Быть может, только тогда мне не пришлось бы с невыносимой, разрывающей сердце болью, с тем криком души, который до сих пор эхом разносится в моей опустошённой груди, расставаться с моей единственной, ненаглядной дочерью, моим светом, и с любимым мужем, моей опорой и пристанищем. Мой крошечный, но такой бесконечно драгоценный мир, сотканный из простых, но искренних радостей, звонкого, нежного смеха и тихого, умиротворяющего счастья, был безжалостно, варварски разорван в клочья и превращён в пыль. Всё это произошло исключительно потому, что те, кого я когда-то по наивности и слепоте считала своей кровью, своими сородичами — теми, кто по всем законам мира и человечности должен был защищать и оберегать меня, — оказались одержимы извращённым, непомерным, почти демоническим, всепоглощающим чувством собственной значимости и безграничной, опьяняющей власти. В своей слепой, непроницаемой, самодовольной гордыне они возомнили себя вершителями судеб, богами на Земле, решив, что обладание этим «даром» — и в частности моим «даром», который они так жаждали эксплуатировать, подобно неистовым хищникам, — даёт им безграничное, абсолютное право совершать самые чудовищные, самые бесчеловечные злодеяния, разрушая жизни по своей прихоти, словно хрупкий, ничего не значащий карточный домик на ветру.
Однако прежде чем мы погрузимся в эту жгучую, испепеляющую боль, в этот ад и неизбежную, неотвратимую трагедию, которая медленно, но верно поглощала меня, оставляя лишь пепел, я бы хотела, если позволите, перенести наше повествование на несколько дней назад. Мне бы очень хотелось предстать перед вами не такой, какой я вынуждена быть сейчас, в этот самый момент, — измученной, сломленной, до предела наполненной всепоглощающим отчаянием, с потухшим, лишённым всякого огонька взглядом и израненной, кровоточащей душой. Я хочу, чтобы вы увидели меня в более выгодном свете, увидели проблески той, кем я была до того, как всё рухнуло в бездну, и, возможно, благодаря этому лучше поняли мои прошлые решения, которые тогда, в той ушедшей жизни, казались единственно верными и незыблемыми. Ведь это печальная, но неоспоримая истина, суровая и беспристрастная реальность: никто, абсолютно никто из нас не выглядит достойно, не выглядит «хорошо» или хотя бы сносно, когда наступают по-настоящему трудные времена, когда каждая минута — это отчаянная, изнурительная, выматывающая борьба за выживание, а каждая эмоция — это обнажённый, кровоточащий нерв, пульсирующий от невыносимой боли.

Печаль и боль

Именно в горниле таких беспощадных испытаний, когда почва, казалось бы, окончательно и бесповоротно уходит из-под ног, когда кажется, что весь мир вокруг нас рушится с оглушительным, сокрушительным грохотом, обнажая пустоту, проявляется наша истинная сущность, обнажается наша настоящая, подлинная сила — или, увы, её полное, катастрофическое отсутствие. В такие моменты нет места полумерам, нет возможности спрятаться в серой зоне неопределённости, в уютной тени двусмысленности: мы либо закаляемся, как непоколебимая сталь в огне, и становимся непоколебимо сильнее, чем когда-либо прежде, способные выдержать любой удар судьбы, любую бурю, либо же, лишённые всякой воли, всякого мужества, всякой надежды, рассыпаемся на мельчайшие безжизненные осколки, прячась, как загнанные, испуганные звери, от любой, даже самой незначительной угрозы, от малейшей тени, мелькнувшей на пути. Мы либо с гордо поднятой головой, израненные, но несломленные, с достоинством выходим победителями из сложившейся ситуации, оставляя позади лишь тлеющие угли былых страданий, либо окончательно и бесповоротно ломаемся, превращаясь в бледную, призрачную тень самих себя, в нечто, что уже не имеет ничего общего с тем, кем мы были, кем мечтали стать.
Как же я была наивна! Ещё совсем недавно, в моей, казалось бы, безоблачной и до приторности предсказуемой жизни, окутанной тёплым коконом спокойствия, я и подумать не могла о таких «простых» вещах, как безжалостные, испепеляющие, уничтожающие душу трудности или невыносимые, разрывающие душу невзгоды. Они казались мне чем-то далёким, книжным, чем-то, что происходит с персонажами романов, но никак не со мной, не с той, кто жила в мире, где беды были лишь вымыслом на страницах пыльных книг, захватывающим, но нереальным. Теперь же они стали моей суровой, безжалостной, неотвратимой реальностью, моим единственным и неотступным спутником, который окружает меня со всех сторон, сковывая и удушая.

Каждый мой день был не просто расписан по минутам, он был безжалостно распланирован, словно я была марионеткой, а не живым человеком. Не было места для вздоха, для мимолетной мечты, для простого «хочу». Он был до предела насыщен скучными, изматывающими лекциями в душных аудиториях, где от монотонного голоса преподавателя клонило в сон, а запах старой пыли и мела, казалось, въелся в стены, и бесконечными семинарами, где каждый ответ был выверен, а каждое слово взвешено, чтобы не вызвать лишних вопросов.
Мимолётное общение со старой подругой, которой я могла доверить лишь крупицы своего тщательно оберегаемого мира, было единственной отдушиной, но даже оно омрачалось страхом быть раскрытой. И, конечно, обязательные разговоры с сёстрами, каждая из которых по-своему поддерживала — или, наоборот, усиливала — моё ощущение несвободы. Одна давила своей гиперопекой, другая — постоянной критикой, третья делилась сплетнями, которые лишь подчёркивали узость моего собственного существования. И эти разговоры зачастую лишь усиливали моё ощущение глубокой несвободы, как будто каждая ниточка, за которую я мог ухватиться, на самом деле была новым витком верёвки, опутывающей меня.
К этому добавлялись тайны магической практики, которой я занималась втайне от всех, словно дышала свободой в бетонной клетке, высекая искры истинного «я» в этом каменном лабиринте. Каждый ритуал, каждое заклинание были актом неповиновения, глотком воздуха в удушающей атмосфере. И монотонная работа в пыльном кафе, пропахшем приторным запахом пролитого кофе и жиром от вчерашних пирожков, где руки болели от мытья посуды, а ноги гудели от бесконечных смен. Но каждый заработанный рубль был не просто деньгами — это был шаг к заветной мечте о переезде, о собственном уголке, где я могла бы дышать полной грудью, где не было бы чужих глаз и контроля. И, конечно, бесконечные, изматывающие размышления о том, как накопить на столь желанную независимость, как вырваться из тисков без поддержки.
В девятнадцать лет, когда другие мои сверстницы наслаждались беззаботной свободой студенческой жизни, яркими вечеринками и первым опытом самостоятельности, я всё ещё чувствовала себя птицей в клетке, живущей под неусыпным надзором родителей. Их контроль был тотальным, он проникал во всё, что касалось моей жизни, — от выбора одежды, каждый шов которой должен был быть одобрен, до круга общения, где каждый новый знакомый подвергался проверке. Они не позволяли мне ни на шаг отклоняться от намеченного ими «правильного» пути, который, по их мнению, должен был сделать меня «счастливой» — конечно, счастливой по их меркам. В их глазах я всегда была «избалованной и взбалмошной девчонкой», чьи мечты и желания были не более чем капризами, не заслуживающими внимания. И, к моему ужасу, со временем я сама поверила в этот навязанный мне образ. Я считала себя недостойной счастья, недостойной любви, недостойной чего-либо хорошего в этой жизни, лишь бледной тенью самой себя, растворяющейся в чужих ожиданиях. В душе поселилась пустота, а отчаяние стало верным спутником.
Но однажды, когда тьма казалась всепоглощающей, когда я почти смирилась со своей участью, в моей жизни появился Михаил. Он был словно луч света, пробившийся сквозь плотные тучи, человек, который не просто вытащил меня из того эмоционального и ментального ада, в котором я оказалась по воле своих самых родных и, как оказалось, самых жестоких сородичей. Он не просто говорил, он показывал мне, что я достойна любви и света, что мои мечты имеют право на существование и воплощение. Его взгляд, его прикосновения, его безоговорочная вера стали для меня якорем, спасательным кругом. Наше едва зародившееся счастье, наша тихая гавань, где я впервые почувствовала себя по-настоящему свободной и любимой, тут же стали бельмом на глазу у тех же сородичей. Им нужна была прежняя я — всегда готовая услужить, покорная и сломленная плакса, чьи слёзы и боль, очевидно, подпитывали их собственное благополучие, их иллюзию контроля. Кто бы мог подумать, что моя хрупкая, казалось бы, тщедушная тушка была нужна им не из-за искренней заботы или переживаний, а как инструмент, как неиссякаемый ресурс, которым можно было бесконечно пользоваться, выжимая из меня все соки?
То, что последовало за этим, стало испытанием, которое едва не сломило меня окончательно. Сначала казалось, что это просто мелкие пакости, досадные недоразумения, с которыми, казалось бы, можно легко справиться, отмахнувшись от них, как от назойливых мух, жужжащих над ухом. Сломанный телефон, потерянные ключи, внезапно отменённые встречи — ничего критичного. Но очень скоро стало понятно: это был лишь пролог к настоящему кошмару.

Боль моя

Действительно, всё началось с по-настоящему обыденных проблем, с которыми можно было разобраться за считаные минуты, но которые, накапливаясь, создавали ощущение удушающей западни: сорванные планы, которые почему-то всегда касались Михаила и наших редких совместных моментов; внезапные болезни, сваливающие с ног в самый неподходящий момент; необъяснимые поломки, лишающие возможности передвигаться или связываться с внешним миром в критические минуты. Но эти «мелкие» неприятности стремительно накапливались, как снежный ком, пока не вылились в два жестоких похищения моего истинного, моей родственной души, где каждый час ожидания был вечностью, наполненной невыносимой болью и страхом. И мой собственный отчаянный побег из плена, который я когда-то считала домом, но который оказался тюрьмой. С того судьбоносного момента трудности не покидали меня, преследуя по пятам, как тень, пока, наконец, ко мне не пришло жгучее, болезненное осознание. Осознание того, что абсолютно всё, во что я верила раньше — о своей семье, о себе самой, о мироустройстве, — оказалось чудовищной ложью, искусно сотканной паутиной обмана, нити которой опутывали меня с самого рождения. И теперь мне предстояло заново, по крупицам, узнавать себя, восстанавливать свою личность из руин и заново познавать этот мир, который оказался гораздо более жестоким, сложным и опасным, чем я могла себе представить.
Моя жизнь, как я наивно полагала, была до приторности банальной. Обычные дни, обычные заботы, привычные лица. Как же я ошибалась. Истина, обрушившаяся на меня без предупреждения, оказалась не просто жестокой, а безжалостной: мои так называемые родители были мне совершенно чужими. Я была всего лишь сосудом, живым резервуаром для древней, пульсирующей магической силы, которая текла в моих венах, — силы, которая была им жизненно необходима для их чудовищных и амбициозных замыслов.
Как выяснилось, моя приёмная семья, Сергей и Елена, годами вынашивала одну-единственную мрачную цель: призвать в наш мир народ, который покинул его тысячелетия назад и оказался за гранью реальности. До этого момента я слышала о них лишь смутные, полузабытые легенды и сказки, которые нашептывали в туманной Ирландии, где, казалось, каждый старый камень хранил вековые тайны и отголоски магических времён. Я любила эти сказки, не подозревая, что они — лишь предвестники ада.
Эти фейри, которых Сергей и Елена так отчаянно пытались вернуть, не имели ничего общего с милыми крылатыми созданиями из детских книжек, с их сияющей пыльцой и нежными песнями. О нет. Это были существа из самых жутких кошмаров, хищные, древние, с глазами, в которых мерцали тысячелетия холодного презрения и первобытной злобы. Они могли принимать любую форму, любую иллюзию красоты или незаметности, чтобы сеять хаос и безумие. Мои приёмные родители, ослеплённые жаждой власти или наивной верой, хотели открыть им проход, не понимая (или не желая понимать) истинной, смертоносной природы тех, кого они призывали.
Странно, но известие о том, что меня удочерили, не вызвало у меня ни капли удивления. Скорее, это было похоже на давно ожидаемое подтверждение. Возможно, я всегда чувствовала эту отстранённость, эту невидимую стену отчуждения, которая стояла между нами, как бы они ни старались изображать любовь. Но что действительно потрясло меня до глубины души, так это следующая информация: я принадлежу к древнему кельтскому роду Видящих. Мы — особый вид людей, чья кровь является одновременно даром и проклятием, наделяя способностью видеть фейри в их истинном, ужасающем обличье, сквозь все их чары, иллюзии и маски из света и лжи. Эта жуткая раса существ из другого мира, тёмных и прекрасных одновременно, бродила среди нас на протяжении многих тысячелетий, прикрываясь очарованием и ложью, скрывая свои хищнические намерения. Постепенно они смешивались с обычными людьми, и от этих тайных, часто насильственных союзов стали рождаться «особенные» дети. Именно так в нашем мире появились маги и ведьмы, берсерки, оборотни, вампиры и другие сверхъестественные существа — все мы, в ком течёт их древняя кровь, все мы, кто является невольным потомком их жестокого наследия.
Как ни странно, принять всё это было не так уж сложно. Возможно, мне уже много лет не хватало ощущения истинной принадлежности, и теперь я наконец обрела его — странное, завораживающее чувство, похожее на невесомость. Это было недостающее звено, та частичка, которой не хватало в моей душе.
Самой тяжёлой и шокирующей для меня стала не та информация о моём происхождении, которую я узнала, а то, что я увидела своими глазами на улицах Дублина. Именно туда я отправилась, охваченная отчаянным желанием найти хоть крупицу правды о своей настоящей семье, о своих корнях. Впервые я столкнулась с настоящей, смертельной опасностью на шумных, залитых неоновым светом улицах Дублина, в самом сердце гудящего района Темпл-Бар. Там, среди беспечных толп туристов и местных жителей, опьяненных музыкой пабов и запахом жареного мяса, ничего не подозревающих о скрытом от глаз мире, я стала свидетельницей ужасающей реальности: люди, обычные люди, умирали. Они не просто исчезали — они растворялись в воздухе, их жизненная сила истощалась за считаные мгновения, превращая их в прах, и никто вокруг, кроме меня, казалось, не замечал истинной причины. Я видела фейри в их ужасающем истинном обличье, когда они, скрываясь за иллюзией красоты или просто незаметности, высасывали жизнь из тех, кто не мог их видеть, кто был слеп к их кошмарной сущности, к этой жуткой, смертельной хореографии.
Именно там, в этом хаосе и отчаянии, когда адреналин смешивался со страхом и гневом, я научилась убивать, бороться за свою жизнь и жизни невинных. Там же мне пришлось выйти на поле боя в качестве основного бойца, и именно там я встретила Зоряну — ту, что стала моим проводником, соратницей и единственным якорем в этом безумии. Только вот никто не удосужился сообщить мне, что меня втянули не просто в драку, а в смертельно опасную древнюю игру, ставка в которой — ни много ни мало — судьба всего нашего мира.

Намерения

Для тех из вас, кто только что присоединился к моей истории, позвольте представиться. Меня зовут Василиса Алексеева, в девичестве Симонова. Друзья или те, кто знает меня достаточно хорошо, зовут меня Васей или Лиссой. Возможно, моя настоящая фамилия О’Киф, но я пока не могу утверждать это с полной уверенностью — вокруг моего имени ходит слишком много слухов, слишком много обрывочных и непонятных крупиц информации, переплетённых с древними пророчествами. Я одна из самых сильных видящих, когда-либо рождавшихся на ирландской земле. Я способна не только видеть фейри такими, какие они есть, но и сражаться с ними на равных, используя свои силы и хитрость. Моя мощь многократно возросла с тех пор, как мне удалось заполучить одну из самых могущественных и древних реликвий — копьё Судьбы, также известное как копьё Лонгина. Да, именно то самое копьё, которым, согласно легендам, пронзили бок Иисуса Христа, когда он умирал на кресте. Обладая им, я могу убить даже бессмертного, и неважно, фейри это или кто-то другой. В моих руках не просто оружие, а абсолютная сила, способная изменить ход истории — или уничтожить её.

Стоп. Просто задержись на мгновение, всего на несколько секунд. Ты устраиваешься поудобнее в своём любимом кресле — том самом, потрёпанном, выцветшем, но таком невероятно уютном, что каждый его изгиб, каждая продавленная пружина хранят тепло бесчисленных часов, проведённых за чтением любимых историй. В твоих руках — книга, её шершавые страницы, пахнущие типографской краской и обещающие чудо, слегка шелестят под пальцами, пока ты предвкушаешь погружение в мир. Рядом, на маленьком, слегка поцарапанном приставном столике, дымится большая чашка горячего чая, источающая тонкий аромат трав или бергамота. Возможно, ты даже невольно улыбаешься этой безмятежной, почти детской улыбкой в предвкушении очередной сказки, где добро всегда побеждает, а зло получает по заслугам, где каждый сюжетный узел распутывается к счастливому финалу. Как же это отчаянно иронично. Потому что в ту самую секунду, когда ты безмятежно выдыхаешь от удовлетворения, когда окружающий мир кажется незыблемым, на самом деле разворачивается совсем другая история. История, в которой твой тщательно выстроенный, бережно лелеемый идеальный мир не просто находится под угрозой — он уже трещит по швам, распадаясь на глазах.

Пусть тебя не обманывает тихое, убаюкивающее жужжание твоей повседневной жизни, нежный гул рутины, который ты ошибочно принимаешь за безопасность. Эта тонкая, хрупкая вуаль иллюзий рушится, и опасность уже давно не ограничивается страницами фантастических миров, в которых я — неожиданный гость — появился. Нет, она протянула свои ледяные, костлявые пальцы и, просочившись сквозь мельчайшие щели в твоей привычной реальности, нашла путь в твой самый уютный уголок. И знаешь что? Сбежать, поджав хвост, спрятаться за закрытой дверью тебе не удастся. Это далеко не та сказка, которую можно просто закрыть и отложить в сторону, когда становится слишком страшно, когда повествование принимает слишком мрачный оборот. Здесь нет волшебной пыли, способной повернуть время вспять, или заклинания, возвращающего тебя на безопасную страницу.

Древние мистические стены, те самые незыблемые барьеры, возведённые мириады веков назад, которые кропотливо, с немыслимыми усилиями отделяли обыденный человеческий мир от эфирного, порой ужасающего, извращённого, кошмарного мира фейри, не просто разрушаются; они активно, жестоко рассыпаются, осыпаются песком времени и магии. Мне мучительно, невыносимо говорить тебе это, но правда, эта горькая пилюля, которую приходится проглотить, заключается в том, что они истончаются, трескаются, разрываются на части и распадаются с пугающей, почти невозможной скоростью, подобно запущенной цепной реакции. Каждый день, каждый час, каждая прошедшая секунда неумолимо, неотвратимо приближает нас к точке невозврата, к краю пропасти.

Если эти барьеры рухнут до основания, если их многовековая целостность будет безвозвратно нарушена, то всем нам не поздоровится. Не будет больше ни твоего светлого, такого знакомого и безопасного мира, ни моего измученного, истерзанного вечной борьбой измерения. Будет лишь всепоглощающий хаос, болезненное смешение реальностей, оглушительная боль, пронзительные крики и невыносимый, пробирающий до костей холод, от которого замёрзнет сама душа. Я могу лишь надеяться, вопреки всему, что этого не произойдёт, что мы сможем сохранить их, выстоять перед надвигающейся тьмой, что у нас найдутся силы для противостояния. Но на твоём месте я бы прямо сейчас встала, включила весь свет в доме, раздвинула шторы, чтобы ни один уголок не остался в тени, и запаслась фонариками, предварительно проверив каждую батарейку, чтобы быть уверенной, что их хватит, когда наступит настоящая, непроглядная ночь.

Я приехала в Дублин не просто так, не из праздного любопытства или туристической прихоти. Я приехала, чтобы найти ответы. Узнать, кто я на самом деле, откуда мои корни, почему моя кровь зовёт меня в этот древний мрачный город и почему я, обычная женщина, вдруг стала так важна для своих преследователей. Эти безжалостные, неумолимые тени следуют за мной по пятам, отравляя каждый мой вдох, не оставляя в покое ни меня, ни, что самое ужасное, моего мужа и мою маленькую невинную дочь — единственных маяков в моей жизни. Их покой, их безопасность, их будущее — вот что было разрушено, растоптано, и именно это сломило меня, разорвало на части всю мою сущность. Я узнала многое, слишком многое, то, что способно свести с ума, и теперь во мне горит лишь одно, единственное желание — отомстить. Отомстить за каждую смерть, за каждое разрушение, за украденное детство и разбитые мечты, за каждую слезинку, пролитую моей семьёй, за каждый украденный миг счастья.

Боль потерь

Ты видишь, с какой ледяной лёгкостью я это произношу? С какой холодной, выкованной в аду уверенностью эти слова слетают с моих губ? Это не позёрство, не пустая бравада. Вся моя сущность, каждая клетка моего тела, каждая нить моего бытия содрогаются от этой обжигающей, неутолимой жажды мести, которая стала моей единственной религией. Отомстить, переломав этим ублюдкам все кости, чтобы каждый хруст отдавался эхом в их черепах, чтобы они захлебнулись собственными криками, пока их легкие не разорвутся. Заставить их плакать не просто слезами, а кровавыми, жгучими слезами, вытекающими из самой души, пока их глаза не высохнут дотла, пока мир вокруг них не превратится в пустыню, отражающую их собственную мерзость. Только тогда, быть может, я обрету хоть каплю покоя, мимолетное забвение, крошечное эхо тишины, прежде чем снова погружусь во тьму, из которой они меня вытащили.
Я хочу, чтобы убийца моего брата-близнеца умер. Я жажду этого так сильно, что эта мысль стала моей единственной путеводной звездой, чёрной дырой, поглотившей всё остальное в моей жизни. Это не просто желание, это жгучая, пульсирующая потребность, которая разъедает меня изнутри. Она шепчет моё имя во сне, кричит в тишине дня, отравляет каждый глоток воздуха, превращая его в пепел. И, клянусь всеми богами, если они существуют, эта смерть должна наступить от моей руки. Не от чужой руки, не случайно, не в порыве бездумного акта правосудия — нет. Только своими руками, только так я смогу утолить этот жгучий огонь в груди, эту неутолимую боль, которая сожгла все мосты к прежнему «я».
Да, у меня был брат-близнец, моя вторая половинка, старше меня на десять минут, с которым мы в последний раз виделись в туманном, ускользающем детстве. Смутные, обрывочные воспоминания, похожие на сон, лишь изредка всплывающие из глубин моей памяти, — это смех, такой искренний и беззаботный, тепло маленькой ручки в моей, ощущение безопасности и полноты жизни, которого мне так отчаянно не хватало всю последующую жизнь. Почему нас разлучили, мне так и не сообщили, но я уверена, что это не было случайностью. Это было сделано намеренно, с холодной, расчётливой жестокостью, как будто кто-то наслаждался разрывом связи между двумя душами, рождёнными вместе. Зачем? Зачем разрывать эту незримую нить, связывающую двух существ, вышедших из одного чрева? Этот вопрос, как заноза, глубоко засел у меня в голове, постепенно разъедая её изнутри, превращаясь в гнойную рану, которая не давала покоя ни днём, ни ночью.
Стоило моей ноге ступить на древнюю влажную землю Ирландии, как многолетнее бережное воспитание, которому меня подвергала бабушка, рассыпалось в прах, превратившись в пыль под моими босыми ногами. Все ее уроки о сдержанности, об истинной женственности, о правилах поведения в приличном обществе оказались абсолютно бесполезными и наивными в том мире, который внезапно открылся передо мной. Когда я вышла из самолёта, вдохнув непривычно сырой и холодный воздух, пахнущий торфом и морем, и моя нога коснулась ирландской земли, я была на волосок от смерти. Не в переносном смысле — я чувствовала, как чья-то невидимая рука сжимает моё горло, как сгущаются вокруг меня тени, предвещая скорую, неотвратимую кончину. Я чудом выжила. Я наверняка погибла бы в тот же день, если бы, ослеплённая страхом и отчаянием, не наткнулась на неприметный, словно замаскированный, пыльный магазинчик, окна которого тускло светились жёлтым в сгущающихся сумерках, как одинокий маяк во время шторма. Он принадлежал Роману Куровски.
Кто он или, может быть, что он такое, я до сих пор не могу сказать с уверенностью. Его присутствие окутывало аурой древности, словно он сам был соткан из нитей веков. Но его глаза, казалось, видели сквозь само время, проникая в глубины моей души, а разум хранил тайны, способные перевернуть само мироздание, разрушить все известные законы бытия. Эти знания, эти ключи к скрытой реальности, которые он держал в своих руках, были мне жизненно необходимы, как воздух утопающему. А у меня, как выяснилось, было то, что было для него критически важно, — нечто столь же древнее и могущественное, нечто, что он искал десятилетиями, пересекая континенты и эпохи. Так, по воле судьбы, мы стали временными союзниками, связанными не доверием и не симпатией, а взаимовыгодной, хрупкой договорённостью, которая держалась на тончайшей нити.
Мне рано было возвращаться в Калининград — в моё старое, такое теперь далёкое и наивное убежище, где ещё минуту назад я чувствовала себя в безопасности. Роман разрешил мне поселиться у него, в его старом странном доме, пропахшем сушёными травами, пылью веков и старыми, истлевшими книгами, хранящими забытые заклинания. Именно он, не жалея ни сил, ни времени, с беспощадной откровенностью рассказал мне о том, кто я на самом деле, — об истинной природе моего рода, о моём наследии, о той невиданной силе, что дремала во мне и ждала своего часа. Он открыл мне глаза на происходящее вокруг — на скрытый мир, полный опасностей и древних сущностей, о существовании которых я и помыслить не могла, мир, где каждый шорох может означать угрозу, а каждая тень таить в себе врага. И он сделал всё, чтобы помочь мне выжить в этом новом, враждебном мире, который теперь стал моим.

Действия

Ты видишь, с какой ледяной лёгкостью я это произношу? С какой холодной, выкованной в аду уверенностью эти слова слетают с моих губ? Это не позёрство, не пустая бравада. Вся моя сущность, каждая клетка моего тела, каждая нить моего бытия содрогаются от этой обжигающей, неутолимой жажды мести, которая стала моей единственной религией. Отомстить, переломав этим ублюдкам все кости, чтобы каждый хруст отдавался эхом в их черепах, чтобы они захлебнулись собственными криками, пока их легкие не разорвутся. Заставить их плакать не просто слезами, а кровавыми, жгучими слезами, вытекающими из самой души, пока их глаза не высохнут дотла, пока мир вокруг них не превратится в пустыню, отражающую их собственную мерзость. Только тогда, быть может, я обрету хоть каплю покоя, мимолетное забвение, крошечное эхо тишины, прежде чем снова погружусь во тьму, из которой они меня вытащили.
Я хочу, чтобы убийца моего брата-близнеца умер. Я жажду этого так сильно, что эта мысль стала моей единственной путеводной звездой, чёрной дырой, поглотившей всё остальное в моей жизни. Это не просто желание, это жгучая, пульсирующая потребность, которая разъедает меня изнутри. Она шепчет моё имя во сне, кричит в тишине дня, отравляет каждый глоток воздуха, превращая его в пепел. И, клянусь всеми богами, если они существуют, эта смерть должна наступить от моей руки. Не от чужой руки, не случайно, не в порыве бездумного акта правосудия — нет. Только своими руками, только так я смогу утолить этот жгучий огонь в груди, эту неутолимую боль, которая сожгла все мосты к прежнему «я».
Да, у меня был брат-близнец, моя вторая половинка, старше меня на десять минут, с которым мы в последний раз виделись в туманном, ускользающем детстве. Смутные, обрывочные воспоминания, похожие на сон, лишь изредка всплывающие из глубин моей памяти, — это смех, такой искренний и беззаботный, тепло маленькой ручки в моей, ощущение безопасности и полноты жизни, которого мне так отчаянно не хватало всю последующую жизнь. Почему нас разлучили, мне так и не сообщили, но я уверена, что это не было случайностью. Это было сделано намеренно, с холодной, расчётливой жестокостью, как будто кто-то наслаждался разрывом связи между двумя душами, рождёнными вместе. Зачем? Зачем разрывать эту незримую нить, связывающую двух существ, вышедших из одного чрева? Этот вопрос, как заноза, глубоко засел у меня в голове, постепенно разъедая её изнутри, превращаясь в гнойную рану, которая не давала покоя ни днём, ни ночью.
Стоило моей ноге ступить на древнюю влажную землю Ирландии, как многолетнее бережное воспитание, которому меня подвергала бабушка, рассыпалось в прах, превратившись в пыль под моими босыми ногами. Все ее уроки о сдержанности, об истинной женственности, о правилах поведения в приличном обществе оказались абсолютно бесполезными и наивными в том мире, который внезапно открылся передо мной. Когда я вышла из самолёта, вдохнув непривычно сырой и холодный воздух, пахнущий торфом и морем, и моя нога коснулась ирландской земли, я была на волосок от смерти. Не в переносном смысле — я чувствовала, как чья-то невидимая рука сжимает моё горло, как сгущаются вокруг меня тени, предвещая скорую, неотвратимую кончину. Я чудом выжила. Я наверняка погибла бы в тот же день, если бы, ослеплённая страхом и отчаянием, не наткнулась на неприметный, словно замаскированный, пыльный магазинчик, окна которого тускло светились жёлтым в сгущающихся сумерках, как одинокий маяк во время шторма. Он принадлежал Роману Куровски.
Кто он или, может быть, что он такое, я до сих пор не могу сказать с уверенностью. Его присутствие окутывало аурой древности, словно он сам был соткан из нитей веков. Но его глаза, казалось, видели сквозь само время, проникая в глубины моей души, а разум хранил тайны, способные перевернуть само мироздание, разрушить все известные законы бытия. Эти знания, эти ключи к скрытой реальности, которые он держал в своих руках, были мне жизненно необходимы, как воздух утопающему. А у меня, как выяснилось, было то, что было для него критически важно, — нечто столь же древнее и могущественное, нечто, что он искал десятилетиями, пересекая континенты и эпохи. Так, по воле судьбы, мы стали временными союзниками, связанными не доверием и не симпатией, а взаимовыгодной, хрупкой договорённостью, которая держалась на тончайшей нити.
Мне рано было возвращаться в Калининград — в моё старое, такое теперь далёкое и наивное убежище, где ещё минуту назад я чувствовала себя в безопасности. Роман разрешил мне поселиться у него, в его старом странном доме, пропахшем сушёными травами, пылью веков и старыми, истлевшими книгами, хранящими забытые заклинания. Именно он, не жалея ни сил, ни времени, с беспощадной откровенностью рассказал мне о том, кто я на самом деле, — об истинной природе моего рода, о моём наследии, о той невиданной силе, что дремала во мне и ждала своего часа. Он открыл мне глаза на происходящее вокруг — на скрытый мир, полный опасностей и древних сущностей, о существовании которых я и помыслить не могла, мир, где каждый шорох может означать угрозу, а каждая тень таить в себе врага. И он сделал всё, чтобы помочь мне выжить в этом новом, враждебном мире, который теперь стал моим.

Действия 2

Именно из-за таких угроз, из-за этой постоянной, гнетущей опасности мы с Куровски, хладнокровным охотником со стальными глазами, в которых отражались все ужасы, увиденные им за долгие годы, и леди Екатериной, грациозной и смертоносной, чья элегантность скрывала безжалостность и невероятную силу, с которой я не раз сражался бок о бок, спина к спине, стали неразлучны. Мы втроём, как единый механизм, чьи шестерёнки притёрлись друг к другу в огне сотен битв, сражались с монстрами, выползавшими из самых тёмных уголков реальности и разрывов между измерениями. Каждый из них десятки раз спасал мне жизнь, вытаскивая из таких передряг, из которых, казалось, нет выхода, а я, в свою очередь, всегда прикрывала их спины, предугадывая каждый шаг. Нас связывает не только пролитая в боях кровь и общий враг, но и нечто гораздо более сложное и опасное — жгучая похоть, это тёмное влечение, которое витает между нами, тяжёлое и почти осязаемое. Оно едва не погубило нас всех, отвлекло в самый неподходящий момент, когда наша жизнь висела на волоске, когда один неверный взгляд, одно задержанное дыхание могли стоить нам всего. Это было подобно огню, который мог как согреть нас в самые холодные ночи, так и сжечь дотла, нарушив хрупкий баланс нашей смертоносной троицы.
Сейчас нашей общей целью, нашим единственным шансом на передышку и, возможно, спасение от нескончаемой погони является Ши-са-ду — легендарная книга чёрной магии. Насколько мне удалось узнать из обрывков древних преданий, слухов, записанных на ветхом пергаменте, и кошмаров, которые преследуют меня, эту зловещую книгу миллион лет назад написал сам Король Тьмы, владыка всего, что живёт в бездне, чьё имя способно свести смертного с ума. В ней сокрыт не просто набор заклинаний, а ключ к обоим мирам: сказочному и опасному миру фейри, полному коварства и неземной красоты, и нашему, миру людей, хрупкому и уязвимому. Мне жизненно необходимо найти эту книгу, потому что только она может положить конец бесконечной погоне за мной, дать мне возможность снова вздохнуть полной грудью и наконец вернуться к Михаилу и Виктории, моим близким, о безопасности которых я не перестаю беспокоиться ни на секунду. Кроме того, внутренняя интуиция, усиленная моей собственной магией до остроты лезвия, подсказывает мне, что в «Ши-са-ду» описан не только способ использования силы обоих миров, но и метод укрепления истончающихся стен между ними — магических барьеров, удерживающих хаос в его измерении. Только это может спасти нас всех от надвигающегося безумия и полного уничтожения, когда миры сольются в неразличимый ужасающий водоворот.
Куровски в своей небрежной, почти снисходительной манере, словно бросая мне кость, заявил, что Ши-са-ду нужна ему лишь по одной, до смешного обыденной причине: он, видите ли, «коллекционирует такие вещи». Мои внутренние, тонко настроенные на фальшь детекторы лжи не просто зашкаливали — они истошно вопили, разрываясь от напряжения. «Ага, так я и поверила!» — беззвучно крикнула я про себя, чувствуя, как к горлу подступает желчь. Прямо такая доверчивая, будто только вчера очнулась от блаженного сна, такая наивная овечка, что аж тошно от собственной мнимой простоты. Это был вызов, подчеркнутый его откровенной наглостью. А его расчетливый взгляд, холодный и проницательный, в сочетании с едва заметной, почти неуловимой усмешкой, скользнувшей по уголкам губ, говорил совсем о другом — о гораздо более мрачном, глубоком и пугающе целенаправленном интересе к этой, на первый взгляд, ничего не значащей «безделушке». Это был взгляд хищника, оценивающего добычу, а не коллекционера, пополняющего свою витрину.
Кайден — это не просто совсем другое дело, это принципиально иной уровень бытия. Он не просто из другой лиги — он сам по себе целая необъятная вселенная ощущений, столкнувшись с которой, ты теряешь ориентиры. Принц Светлых, истинный фейри, чья красота настолько нечеловечески совершенна, что способна не просто ослепить, но и испепелить рассудок, а каждое прикосновение — нежно разрушить, превратив тебя в прах и звёздную пыль. Он тот, о ком шепчутся в древних легендах: тот, кто убивает сексом. И это, уверяю вас, не поэтическая метафора для особенно жаркой ночи, а буквальное, физическое, головокружительное до потери сознания, почти смертельное блаженство, пограничный опыт, в котором можно убедиться, только оказавшись в плену его ауры, его объятий. В его присутствии обнажается каждый нерв, каждая клеточка тела вибрирует на грани, мир сужается до одной пульсирующей точки, внутри которой ты растворяешься без остатка, теряя ощущение времени, пространства, себя и самой реальности. Это не просто близость, это слияние с чем-то древним и первобытным. Он не просто смертоносен, он — воплощённая, непреодолимая сила, он... всепоглощающий, оставляющий после себя лишь пепел и эхо собственного величия.

Первое знакомство с фейри

Все фейри с их многовековой запутанной историей делятся на два великих двора, которые полярно противоположны друг другу, но не с точки зрения морали, как могли бы подумать смертные: это Светлые и Тёмные, и их противостояние уходит корнями в незапамятные времена. Но, ребята, заклинаю вас, ради всего святого, не дайте себя обмануть всей этой приторно-сладкой мишурой с «тёмными» и «светлыми»! Эта классификация — не более чем искусно сотканная ширма для непосвящённых, тонкое, но прочное прикрытие для истинной, безжалостной, хищной и древней природы этих существ. Они не знают ни жалости, ни раскаяния. Представители обоих дворов одинаково смертельно опасны не только для хрупких обычных людей, чья жизнь для них ничего не стоит, но и для своих же сородичей, наделённых сверхспособностями. Для них мы все — лишь игрушки или, в лучшем случае, пища. Их красота неистово манит, словно сирена, завлекая в свои сети, их необъятная сила завораживает и парализует волю, но под этой ослепительной, сияющей, как тысячелетний лёд, оболочкой скрываются древние, неумолимые хищнические инстинкты, надменное, почти божественное высокомерие и абсолютное, леденящее душу безразличие к любым смертным жизням, которые они воспринимают как мимолетную пыль. Сами светлые фейри, обладающие немыслимой, поражающей воображение мощью, до дрожи в коленях боялись своих тёмных собратьев, чья сила была столь же велика, сколь и абсолютно непредсказуема, что пошли на крайние меры — заключили их в тюрьму, построенную из магии и страха. Это чудовищное событие произошло около девяти тысяч лет назад, и сам факт того, что светлые фейри, со всем их невероятным могуществом и самонадеянностью, испытывали почти осязаемую, парализующую, всепоглощающую дрожь перед тёмными, говорит о многом. Это был не просто страх, это был животный ужас перед чем-то, что находилось за пределами их понимания. А если один фейри, обладающий силой стихий, до дрожи в коленях боится другого, то его действительно стоит опасаться, обходить десятой дорогой и никогда не связываться с ним, ибо то, что внушает такой всепоглощающий ужас даже бессмертным древним существам, представляет собой невообразимую, катастрофическую угрозу для всего сущего. Девять тысячелетий абсолютного, вечного заточения — вот страшная, непомерная цена этого первобытного, иррационального страха.
У обоих великих дворов фейри, этих повелителей магии и тайн, есть свои глубоко почитаемые реликвии — священные предметы, древние артефакты, созданные на заре времён и наделённые такой колоссальной, нечеловеческой, почти божественной силой, что её ощущаешь каждой клеточкой своего существа, каждым волоском на коже. Даже у самых сильных видящих и мудрых ведьм, привыкших к потокам энергии, по коже бегут мурашки от её необузданной мощи, предвещая нечто грандиозное, непостижимое и неизбежно смертельно опасное. У Светлых это легендарное Копьё Судьбы, способное рассекать не только плоть, но и сами миры, разрывая ткань реальности; Меч Зари, выкованный из чистого звёздного света и несущий гибель врагам; Камень Памяти, хранящий отголоски всех времён и пророчества о будущем; и таинственный Котёл Преображения, способный не просто творить невозможное, но и перекраивать саму материю бытия. У Тёмных, в свою очередь, есть свой смертоносный арсенал: загадочный Амулет Забвения, что нашептывает древние, сводящие с ума тайны и проклятия; зловещая Шкатулка Хаоса, в которой, по слухам, хранится нечто невообразимое, способное разрушить мир; Мерцающие Зеркала Бесконечности, через которые можно не просто заглянуть, но и провалиться в саму бездну небытия; и, конечно, печально известная, проклятая Книга Теней, страницы которой, как говорят, пропитаны не только мраком древности, но и сочатся кровью бесчисленных жертв. У каждой из этих реликвий есть своё уникальное, зачастую смертоносное предназначение, своя глубинная тайна, которая пока остаётся за пределами моего понимания. О некоторых из них я ценой огромных усилий и бессонных ночей собрал достаточно информации, буквально выуживая её по крупицам из полуистлевших старых свитков, обрывочных забытых легенд и шёпота древних духов. Но о других, к моему великому сожалению, пока не удалось узнать ровным счётом ничего, словно они запечатаны мощными чарами забвения.
Кайден, как и Куровски, но с совершенно иными, куда более грандиозными целями, пытается найти Ши-са-ду по прямому приказу самой Королевы Светлых, чьи решения не подлежат сомнению, а приказы выполняются с неукоснительной точностью. Как вы, вероятно, уже догадались, эта древняя, намоленная веками Книга нужна им не просто так, не ради прихоти или коллекции — она является тем самым, последним, жизненно важным ключом к проведению грандиозного, судьбоносного ритуала по укреплению катастрофически ослабевающих стен между мирами людей и фейри. Если этого не сделать, наша реальность начнёт необратимо исчезать, ткань бытия истончится, как ветхая паутина, и в конце концов схлопнется в небытие, что приведёт к полному, окончательному исчезновению всего, что мы знаем, всего, что нам дорого. В своё время принц Светлых, этот воплощённый шторм, как и Куровски с Екатериной, каждый по-своему, буквально вырвал меня из лап неминуемой смерти, спас мне жизнь в тот самый роковой момент, когда она висела на волоске, грозя оборваться. Но при этом он сопроводил этот процесс не только спасением, но и самым сногсшибательным, самым головокружительным, умопомрачительным оргазмом в моей жизни. Это было не просто спасение, это был чистейший, всепоглощающий пограничный опыт, в котором первобытный страх за собственную жизнь слился с необузданным космическим экстазом. Это та самая тонкая, невыносимая грань, за которой мир переворачивается с ног на голову, реальность рассыпается на миллиарды осколков, и ты забываешь абсолютно обо всём, кроме этого неземного, пронзительного ощущения, которое выворачивает наизнанку каждую клеточку твоей души и тела, оставляя тебя опустошённым, но возрождённым.

Распределение и перераспределение

Его имя вызывает не просто тошноту или ярость, нет. Это нечто более глубокое, холодное. Когда его имя звучит у меня в ушах, во рту появляется привкус стали, ржавчины и крови. Отвращение, ледяное, пронизывающее до костей, сворачивается тугим узлом где-то под рёбрами. Джокер. Не просто убийца. Он палач, демон-искуситель, похититель душ. Он не оборвал жизнь моего брата одним ударом — нет, это было бы слишком милосердно. Он выжал из него каждую искру надежды, каждую каплю жизненной силы, каждый проблеск света, пока не осталась лишь пустая, шелушащаяся оболочка. Он был той ядовитой змеёй, что обвилась вокруг моего брата, когда тот был наиболее уязвим, когда искал хоть крошечный островок света в беспросветной тьме нашего сиротства. Он шептал ему на ухо о тепле, о принадлежности, о семье, которой мы, дети улиц, лишённые всего, так жаждали. Мой брат, мой глупый, доверчивый брат, верил каждому его слову, каждой отравленной улыбке, каждой фальшивой ласке. И Джокер с его неизменной, застывшей в вечном безумном оскале маской просто разбил его, как хрустальную вазу, упавшую на камни. Пронзительный звон бьющегося стекла, а затем — лишь разлетевшиеся осколки, выброшенные на обочину мира, как никчёмный мусор, не заслуживающий даже презрительного взгляда.
Он не просто чужак — он чудовище из самого сердца забвения. Нет, он не принадлежит к изящным и обманчивым фейри, хотя его руки и разум запятнаны их самыми грязными тайнами, их древними запретными ритуалами. Он знает их слабости и их могущество лучше, чем они сами. И уж точно он не «смертный народец» — так он презрительно шипит, говоря о нас, о человечестве, словно мы всего лишь надоедливые насекомые, которых можно раздавить мизинцем. Его сущность — это не просто зло, это абсолютная, всепоглощающая прогнившая пустота, существующая с незапамятных времён. Древнее, чуждое, нечестивое нечто, облачённое в человеческую форму — лишь имитацию, карикатуру, за которой скрывается бездонная тьма. Его плоть можно пронзить, но его истинная сущность неуязвима для привычных способов убийства. Он не умирает, он лишь меняет форму, перетекает, словно яд, из одного сосуда в другой. Он — ходячий предвестник апокалипсиса, воплощённая зараза, которая распространяется повсюду, к чему бы он ни прикоснулся.
Именно он, с его искажёнными, осквернёнными знаниями и ненасытной, как бездонная пропасть, жаждой разрушения, разорвал завесу. Не просто истончил, не просто проткнул — он разорвал в клочья невидимую мембрану между нашим миром и кошмарами по ту сторону. Я не видела этого, но чувствую отголоски: как ткань реальности хрустнула, лопнула, разрываясь с мерзким чавкающим звуком. Он распахнул проходы — не просто трещины, а зияющие, гноящиеся, пульсирующие раны, из которых хлынул поток самых ужасных существ. Не просто Тёмных — нет, это были самые кровожадные, самые извращённые, самые жаждущие боли и страданий из всех фейри, те, кто был заточен глубоко в недрах своего искажённого мира. Они были воплощением хаоса, не знавшего ничего, кроме разрушения, и Джокер стал для них отцом, гуру, проводником в наш мир, в наши хрупкие жизни. Он не просто давал им указания — он наслаждался процессом обучения. Он учил их выживать среди нас, охотиться, находить самые потаённые страхи. Он нашептывал им о наших слабостях, о наших надеждах, о том, как превратить нашу агонию в сладкую мелодию для их слуха. Он подпитывал их первобытную ненависть, доводя её до безумного, кровавого экстаза от созерцания каждого вздоха, каждого крика умирающего человека.
Его цель — не просто захват власти, не просто порабощение. Это нечто гораздо более зловещее, гораздо более окончательное. Джокер не стремится к завоеваниям — он жаждет полного, абсолютного, бескомпромиссного истребления. Он одержим навязчивой, безумной идеей, от которой отвернулись бы даже демоны: освободить из древних магических тюремных миров, из глубин забвения всех — абсолютно всех — тёмных существ, которые когда-либо были изгнаны и запечатаны. Всех, кто представляет собой квинтэссенцию чистого зла. Он хочет развязать апокалипсис такой силы, что даже само понятие «конец света» покажется детской сказкой. Позволить им пройтись по нашим городам, домам, жизням и душам, стирая человечество с лица земли, как давно забытую грязь с подошв. Он хочет, чтобы мы исчезли без следа, растворились в небытии, оставив после себя лишь эхо невыносимой боли и безжизненные пыльные руины как памятник его чудовищному триумфу.
И среди этого всепоглощающего хаоса, этой безумной пляски смерти есть ещё один, личный пункт в его кровавом списке — Ши-са-ду. Он охотится за ней с такой маниакальной, почти религиозной одержимостью, что это вызывает дрожь. Я не знаю всех хитросплетений его мотивов, но одно я чувствую так же ясно, как стук собственного сердца в груди, так же недвусмысленно, как предчувствие неминуемой грозы: он не хочет обладать ею. Он хочет уничтожить Ши-са-ду. Для Джокера это не трофей, а последнее препятствие. Он знает, что эта древняя реликвия, эта хрупкая, но такая сильная пульсирующая искра надежды — наш последний шанс, ключ к восстановлению Стен. Тех самых древних магических барьеров, которые веками стояли непроницаемой защитой между нашим миром и бездной, отбрасывая назад орды Тёмных. Стен, которые теперь лежат в руинах, проницаемые, изрешечённые, словно старая дырявая сеть. Если Ши-са-ду будет уничтожена, погибнет не просто последний артефакт — умрёт сама надежда на наше спасение, на восстановление защиты. И тогда его триумф будет полным, абсолютным, непоправимым.
Но довольно об этих чудовищах, сеющих смерть и разрушение. У меня пересохло в горле от их имён, а душа устала от их теней. Давайте перейдём к тому, что действительно важно, к тому, что на самом деле удерживает меня на краю этой бездны, что делает меня одновременно и живой мишенью, и, возможно, последним отчаянным шансом.

Видящая

Потому что каждому из них, каждому члену этой так называемой «фантастической» троицы — Джокеру, его Тёмным и тем, кто пытается их остановить (даже если у них свои, порой не менее эгоистичные мотивы), — нужна одна маленькая я. Обычная, казалось бы, девушка, которая должна была бы раствориться в толпе, стать лишь частью безликого фона. Но нет. Мои способности, как оказалось, достаточно редки, чтобы стать одновременно и моим проклятием, и моим единственным благословением. Я могу не просто видеть Светлых и Тёмных — различать их мерцающие, эфирные формы, их истинные очертания в нашем грубом, плотном мире, где они пытаются раствориться. Я чувствую их, как чувствуют дыхание ветра на коже или пульсацию крови в венах. Я улавливаю отголоски их магии — она вибрирует в воздухе, словно раскалённый металл, или, наоборот, оседает ледяным инеем. Я чувствую их присутствие, даже когда они прячутся. И не только их. Я могу ощущать реликвии прошлого, древние артефакты, давно забытые источники силы, которые они так отчаянно ищут или, наоборот, оберегают. Их аура пульсирует для меня, словно живые маяки в непроглядном тумане этого разрушенного мира, притягивая меня к себе или отталкивая. Но самое главное, что они во мне ищут, что делает меня такой ценной и незаменимой, — это моя уникальная, врождённая связь с Ши-са-ду. Я могу чувствовать её присутствие на расстоянии, как никто другой. Это не просто интуиция, это почти физическая нить, которая связывает меня с ней. Я могу выследить её, следуя за этим призрачным, но таким явным эхом. Я могу найти её, где бы она ни спряталась, куда бы ни забросила её судьба. Я — их живой локатор, их беспощадно точный компас. Их инструмент.

Я нужна всем. Каждому из них. Я — ключ, который каждый из них хочет либо повернуть в свою сторону, либо сломать совсем. И поэтому я цепляюсь за жизнь отчаянной, звериной хваткой, всеми фибрами своей души. Я выживаю в мире, где само дыхание Смерти ощущается на моей шее каждую секунду — её ледяное присутствие, её смрад тления. Её костлявая ладонь занесена надо мной, острое лезвие косы поблёскивает в отсветах пожарищ и разбитых стёкол разрушенных городов, готовое опуститься в любой момент, чтобы положить конец моей агонии. Мне довелось увидеть такое, от чего обычный человек не просто упал бы в обморок — он бы сошёл с ума, его душа разорвалась бы от ужаса, как лист бумаги. Я видела изуродованные тела, слышала крики, которые до сих пор звучат в моих кошмарах. И я делала то, что должна была делать, чтобы выжить, чтобы спастись, чтобы продолжать идти по этому пути в никуда. Я делала то, от чего моя собственная душа кричала в безмолвном, мучительном ужасе, а сознание молило о забвении, о прекращении этого кошмара, даже если это означало бы погружение в царство небытия.

Но сейчас всё это, весь этот чудовищный груз прошлого, все эти шрамы на теле и в душе — совершенно неважно. Потому что я всё ещё дышу. Я жива. А пока я жива, пока бьётся моё сердце, пока я могу стоять на ногах — есть надежда. Хрупкая, как тонкий лёд, но всё же надежда. Я здесь, с вами, и у меня мало времени. Мне нужно выбрать ту единственную, решающую точку, с которой я начну свой рассказ. Прежде чем коса опустится окончательно. Прежде чем всё закончится.

1

С самого раннего детства, сколько себя помню, моя душа принадлежала морю. Оно было не просто водоёмом, а целым миром, обещанием свободы, безбрежной синевой, к которой стремились все мои мечты. Я буквально дышала им, вдыхая солёный воздух, который казался чище и свободнее удушливой атмосферы нашего дома. Меня завораживал особый, щекочущий ноздри запах соли, бесконечный крик чаек над головой и мощный, убаюкивающий рокот волн — самая прекрасная мелодия, которую я когда-либо слышала. Я завидовала людям, чьи тела свободно рассекали бирюзовые просторы, будь то короткое купание или долгая морская прогулка. Они казались воплощением непринужденной свободы, недоступной мне.
В такие моменты я могла часами, словно зачарованная, стоять на берегу. Мой взгляд, прикованный к бескрайней морской глади, растворялся в нескончаемом танце волн, каждую из которых венчала белоснежная, словно кружевная, шапка пены. Я следила за тем, как они зарождались вдали, набирали силу, грозно накатывали на берег и разбивались о него с оглушительным шёпотом, оставляя после себя лишь влажный след на песке. В такие моменты я забывала обо всём, растворяясь в ощущении величия и спокойствия, которых так не хватало в моей жизни. Уходя домой, я никогда не забывала провести свой прощальный ритуал — обязательно опустить босые ноги в прохладную, обволакивающую солёную воду. Это было моим тайным причастием, способом унести с собой частичку моря, его силы и надежды, чтобы они согревали меня в холодные дни.
Дома царила совершенно иная атмосфера. Мои родители, особенно отец, вечно были недовольны тем, что я провожу так много времени вне дома и интересуюсь не тем, чем, по их мнению, должна была интересоваться. Их ожидания были узкими и душными, как стены нашего дома, пропитанные запахом застоя и отчаяния. Отец, Сергей Симонов, был человеком, одно имя которого вызывало у меня ледяной ужас и глубокое отвращение. Буйный пьяница, чья сущность медленно, но верно разлагалась под воздействием беспробудного запоя. Его вечно налитые кровью глаза могли в любой момент вспыхнуть безумным огнём, и тогда ничто не могло его остановить. Он не просто был недоволен — он держал нас, своих дочерей, в постоянном страхе, считая нас товаром. С самых ранних лет он без зазрения совести пытался продать меня и моих сестёр подороже тем мерзким богачам, которые проявляли извращённый интерес к совсем юным «дамам лёгкого поведения». Мы были для него лишь разменной монетой, источником денег на очередную бутылку. Сама мысль о том, что Сергей Симонов был готов отдать собственных дочерей на поругание, лишь бы получить больше денег на выпивку, вызывала рвотный рефлекс и леденящий ужас.
Но в глубине души, за плотной завесой страха и безысходности, я лелеяла совсем другие мечты. Мне грезились далёкие путешествия, неизведанные земли, где каждый день был бы новым открытием, а не повторением кошмара. Я мечтала встретить того самого мужчину — не того, кто видел бы во мне лишь тело или способ наживы, а того, кто смог бы разглядеть мою душу, кто ценил бы меня за то, кто я есть. Мужчину, рядом с которым я чувствовала бы себя не просто любимой и нужной, а абсолютно защищенной — словно в неприступной крепости, вдали от всех невзгод мира. Самой же большой моей, почти навязчивой, мечтой было стать по-настоящему независимой. Вырваться из-под гнета родителей и тисков нашего ковена, этой удушающей общины, которая под видом заботы постоянно контролировала каждый мой шаг, диктуя, как мне жить, что чувствовать и о чем даже думать.

2

Именно эта жажда свободы и толкала меня вперёд. Поэтому, вопреки всем ожиданиям и негласному запрету на «слишком умные» занятия, я поступила в университет, выбрав сначала факультет журналистики, чтобы иметь возможность видеть мир, писать о нём и стать голосом тех, у кого его нет. Это был мой первый шаг к побегу, мой тайный план. А уже после того, как Михаил, словно спаситель, тайно забрал меня из этого ада, я решилась на ещё более рискованный шаг — перевелась на археологический факультет. Это был символичный выбор: я хотела копать, раскрывать тайны прошлого, чтобы построить собственное, свободное будущее, отличное от того, что мне было предначертано.
Отец, обладавший звериным чутьем на неповиновение, каким-то образом догадался о моих далеко идущих планах побега. Очевидно, он воспринял это как личное оскорбление, как предательство по отношению к его власти. И решил «предотвратить» их воплощение в жизнь, прибегнув к своему излюбленному методу — запугиванию и террору. Однажды, в тот обычный и в то же время зловещий вечер, он позвал меня к себе для «разговора». Его голос, обычно пропитанный алкогольной хрипотцой, на этот раз был на удивление трезвым и от этого ещё более леденящим, словно клинок, вынутый из ножен. Комната была наполнена тяжёлым запахом застоявшегося табака и страха, который сгущался в каждом углу.
Его глубоко запавшие и мутные глаза не выражали ничего, кроме холодной, расчётливой жестокости. — Я знаю, чего ты хочешь, тварь, — прошипел он, едва сдерживая бурлящую внутри ярость. — Думаешь, ты можешь просто так сбежать? Запомни раз и навсегда: если ты посмеешь решиться на этот шаг, твоя мать и сёстры умрут мучительной смертью. И это будет не быстро. Я сделаю так, что их страдания станут твоим вечным кошмаром. Я умею быть жестоким с предателями и их пособниками.
Его слова, словно ледяные иглы, пронзили меня насквозь, заставив кровь застыть в жилах. Я знала, что он прав. Каждое его слово эхом отдавалось в моей голове, подтверждая ужасающую правду. К несчастью, мне не раз доводилось видеть его в ярости, наблюдать, как его лицо искажается в гримасе нечеловеческой жестокости, как его руки, ещё недавно сжимавшие бутылку, превращаются в орудия пыток. И поверьте мне, это зрелище не из приятных. Особенно если объектом его ярости становилась я сама и я ощущала на себе всю мощь его безграничной, животной злобы. Выбора не было. Я оказалась в ловушке.
Его глаза цвета грозового неба вспыхнули такой неприкрытой, хищной злобой, что меня пробрал озноб. В тот миг я поняла: отныне он будет следить за мной, его взгляд — незримые, но ощутимые путы — будет окутывать меня, куда бы я ни пошла. Словно матёрый хищник, он выбрал меня своей добычей, и это было не просто предупреждение. Это был предвестник удушающей, всепроникающей слежки, от которой по коже не просто бегали мурашки, а кровь стыла в жилах, предвещая бесконечный кошмар.
Мне ни капли его не было жаль, как и его дружков — грубых, неотесанных болванов, чьи лица были изрыты морщинами порока, а в глазах застыла тупая жестокость. От них всегда пахло застоявшимся дымом и дешёвым алкоголем. Их злые языки, острые как бритва, и кулаки, тяжёлые как камни, были готовы обрушиться на любого, кто попадался им под руку, превращая жизнь окружающих в нескончаемый ад. Особенно часто доставалось их домашним — беззащитным жертвам их немотивированной агрессии, когда эти ничтожества пребывали в дурном расположении духа. Тогда их словесные издевательства и физические истязания становились особенно изощренными. Я видела потухшие глаза женщин, синяки на детских ручках, слышала приглушенные крики, заглушаемые хлопками дверей, и в моей душе крепла лишь одна мысль, становясь незыблемым стержнем: я твердо решила сбежать отсюда. Вырваться из этой удушающей трясины жестокости и беспросветности, которая грозила поглотить и меня. Только для этого требовалась не просто смелость, а холодный расчёт. Нужно было продумывать каждый свой шаг, каждую мельчайшую деталь, каждый отработанный до автоматизма жест, чтобы не оставить ни единого следа, ни малейшей зацепки. Мой план должен был быть безупречным, незаметным, как шёпот ветра. И лучше всего было бы осуществить его под покровом самой глубокой ночи, когда мир спит, и за спиной у Народича — того, чьё имя внушало трепет даже самым отъявленным подонкам. Он был неизмеримо сильнее моего отца и его недалёких собратьев по разуму, настоящий титан в мире ничтожеств, и только он мог стать моей единственной надеждой и защитой на этом пути в неизвестность.
Прошло несколько дней. Каждый из них был наполнен звенящей тревогой, от которой моё сердце билось чаще, и тайными приготовлениями, которые я вела с особой осторожностью. Мои тщательно вынашиваемые планы, которые ещё недавно казались несбыточной мечтой, теперь начали воплощаться в жизнь, пробиваясь сквозь толщу страха, словно первые ростки сквозь промёрзшую землю, обещая новую, свободную жизнь. К счастью, Михаил не следил за мной круглосуточно. Его внимание часто отвлекалось на собственные тёмные делишки или на поиск новых жертв для его бесчинств, что давало мне драгоценные минуты и часы, которые я использовала с максимальной эффективностью. Мне было тяжело расставаться с ним, и это чувство было глубоким и многогранным, несмотря на всю его жестокость и надвигающуюся угрозу, которую он представлял. Это была не жалость, нет — я не испытывала к нему ничего подобного. Скорее, это было глубокое, щемящее чувство фатальной, неизбежной трагедии. Ведь очень скоро должно было сбыться моё навязчивое видение, преследовавшее меня изо дня в день, — кошмарно реалистичный сон, в котором Михаил погибает, защищая меня от моего же отца, в неравной кровавой схватке. Такова была его судьба, от которой я не могла его уберечь, но могла спастись сама, разорвав этот порочный круг.

3

Ивар, загадочный и могущественный, таинственный, как ночная тень, помог мне сбежать во время второго похищения Алексеева. Это был момент всеобщего хаоса и неразберихи, криков и паники, которые отвлекали внимание от таких мелочей, как исчезновение одной неприметной девушки. Повсюду царил беспорядок, и это было идеальное время для того, чтобы незаметно исчезнуть, раствориться в сумерках, словно призрак. Но его помощь, как я и предполагала, не была безвозмездной. Он потребовал от меня выполнения одного его условия, которое я должна буду выполнить, когда придёт время. Тогда я не понимала, о чём он говорит, лишь интуитивно чувствовала, что эта просьба будет непростой, тяжёлой, возможно, даже жестокой, и это оставило в моей душе странный, тревожный след.
Только спустя семь мучительных месяцев, проведённых в томительном ожидании вдали от родных мест, в полном одиночестве и с глубокой внутренней борьбой, я внезапно и ошеломляюще поняла, чего именно хотел от меня Ивар. Это осознание обрушилось на меня как гром среди ясного неба, как ледяной душ, выбивший воздух из лёгких. Оказалось, что я ношу под сердцем ребёнка Михаила — плод его или, возможно, наших с ним общих, таких сложных и запутанных, отношений. И именно разлука с этим малышом, отказ от него навсегда были тем, чего требовал от меня мой единственный друг и спаситель. Так он, со всей своей проницательностью, хотел защитить меня и ребёнка от той судьбы, которую предвидел, от той тьмы, что неумолимо надвигалась на нас.
Связь с медведем — теперь я окончательно осознала, что Ивар называл Михаила именно так, имея в виду не только его мощь, его звериную силу, но и его первобытную, неукротимую, почти дикую сущность, — эту связь мне пришлось разорвать. Это был болезненный, почти физический разрыв, словно у меня оторвали часть души, вырвали с корнем. Это было необходимо, чтобы он не смог найти меня до тех пор, пока ему не перестанет угрожать опасность, пока не прояснится моя судьба и судьба нашего ребёнка, пока не рассеется мрак, нависший над нами. Меня снова, с удвоенной, почти гипнотической силой, непреодолимо потянуло к морскому берегу, к бескрайним просторам, где в лицо бьёт солёный ветер, а горизонт манит в неведомое. Словно само море звало меня к себе, шепча о грядущих переменах, о свободе и новой судьбе. Со временем мне стали сниться до безумия реалистичные, почти осязаемые сны: о далёких кораблях с огромными парусами, рассекающих гигантские волны высотой с многоэтажный дом, о стаях чаек, снующих по небу, словно реактивные истребители, о невиданных мною ранее странных землях, скрытых за туманным горизонтом, и о таинственных маяках, одиноко стоящих на обрывистых скалах необитаемых островов. Их свет пульсировал, указывая путь в новую, неизведанную жизнь. Это были не просто сны, а мощные, пророческие предчувствия, безмолвный, но настойчивый призыв к новой жизни, к истинной свободе.
Спустя три месяца после родов, когда моё тело полностью восстановилось, окрепло и ко мне вернулись силы — не только физические, но и внутренняя решимость, — я окончательно собралась с духом и решилась на свой последний, окончательный побег. Но прежде чем ступить на этот путь свободы, мне предстояло сделать самый тяжёлый шаг. Несмотря на всю горечь и невыносимую боль разлуки, мне нужно было передать малышку под защиту и полную опеку Михаила. Он был её отцом, единственным, кто мог обеспечить ей безопасность в этом жестоком мире, и я верила, что, несмотря на всю свою порочность, свою тьму, он не позволит причинить вред собственному ребёнку, своей крови. Только после этого, сбросив последнюю цепь, я смогу стать по-настоящему свободной, лёгкой, готовой последовать зову судьбы, необъятному и притягательному зову моря.
Чтобы меня не обнаружили в ту же секунду, как я переступлю порог этого мира, словно зверь, попавший в чужую ловушку и отчаянно пытающийся вырваться, я наложила на себя плотный древний морок. Это была не просто иллюзия, а почти осязаемая магия, впитавшаяся в каждую клеточку моего существа, как вода в песок. Он лёг на кожу прохладной, почти неощутимой, но обжигающе холодной плёнкой, не только искажая мой силуэт до неузнаваемости и стирая даже малейший след запаха, который мог бы выдать меня самым чутким носам, но и размывая само моё присутствие в поле зрения непосвящённых. Морок превращал меня в фантом, в ничто, в едва различимое пятно на периферии сознания, заставляя разум отмахиваться от меня, как от назойливой мухи или мимолетной тени. Я знала, что даже проницательный взгляд Михаила, привыкшего видеть насквозь любую ложь, с трудом отличит меня от случайного проблеска света или причудливой игры теней.

4

Глубоко внутри, почти физически ощущая тяжесть этой решимости, словно огромный камень давил мне на рёбра, с горьким привкусом железа на языке — то ли от предвкушения боли, то ли от засохшей крови на губах, — я шагнула в манящее, закручивающееся воронкой сияние портала. Его свет был ослепительным, пульсирующим, словно живое сердце мироздания, но не обжигал, а лишь окутывал, затягивая в себя с неумолимой, но необъяснимо притягательной силой. Мир вокруг на мгновение растворился в неистовом калейдоскопе света и звуков, в котором не было смысла, только чистая, первозданная энергия. Моё тело словно разлетелось на миллиарды атомов, закружилось в головокружительном вихре, а затем так же резко, с оглушительным, сотрясающим воздух хлопком, возникло вновь, словно старая плёнка, запущенная с новой, головокружительной скоростью. От пережитого перехода на мгновение закружилась голова, а к горлу подкатил ком.
Я вышла прямо к массивному, искусно вырезанному из тёмного, почти чёрного дерева парадному входу в крепость клана. Древесина, казалось, впитала в себя века былых сражений и суровых зим, её поверхность была изъедена временем и непогодой, но она сохраняла мощь и величие. Крепость выглядела точно так же, как перед моим поспешным, отчаянным уходом. Те же тяжёлые дубовые двери, украшенные чеканными изображениями медведей, чьи свирепые, почти живые морды казались выкованными из ярости и стали, а их прорези-глаза, казалось, следили за мной. Те же высокие арочные окна, в которых мёртвенно-серым зеркалом отражалось холодное осеннее небо, словно неспособное подарить этому месту хоть каплю тепла. Однако воздух был наполнен не обычной клановой суетой, не гомоном голосов, смехом детей или лязгом оружия, а звенящей, гнетущей, почти физически ощутимой пустотой. Никого не было видно, не слышно ни единого шороха, ни приглушённых голосов, доносящихся из казарм, ни привычного ритмичного стука кузнечных молотов, разносящегося по округе, ни топота тренирующихся берсерков, чьи боевые кличи обычно сотрясали стены. Эта пронизывающая, абсолютная тишина была до странности жуткой, абсолютно неестественной для огромного, обычно гудящего, как разворошенный улей, клана, которым железной рукой и несокрушимой волей управлял Михаил. Внутри всё сжалось от дурного предчувствия, словно невидимая цепь сдавила сердце, предвещая нечто ужасное.
От Ивара, с которым мне удалось связаться окольными путями, через старые, полузабытые связи и едва заметные магические нити, протянувшиеся сквозь миры, я узнала, что мой уход поверг Михаила в бездонную пучину отчаяния. Зверь в нём, его внутренняя, первобытная сущность, его медведь-покровитель, буквально сходил с ума от горя и ярости, разрывая его изнутри. Он утратил свойственную ему стальную волю, погрузившись в апатию, и практически полностью забросил свои обязанности главы, отдаваясь клану лишь на автопилоте, без прежней страсти и силы. Привычные, устоявшиеся дела клана замерли, как могучая река подо льдом, грозящая обрушить все мосты. Берсерки, привыкшие к железной руке и непреклонной воле вожака, с каждым днём всё больше приближались к открытому бунту и неизбежной смене главы клана, что могло привести к его полному распаду и дроблению на мелкие враждующие осколки. Осознание того, что именно я стала катализатором его падения, жгло меня изнутри невыносимым, стыдливым огнём. Это чувство вины было тяжелее любого физического бремени, оно давило, сгибало спину, не давая дышать полной грудью. Поэтому я должна была, просто обязана была сделать хоть что-то, чтобы из-за меня он не потерял всё, к чему стремился и что строил всю свою долгую, полную лишений и битв жизнь. Этот клан был его плотью и кровью, его наследием, его единственной настоящей опорой и смыслом существования.
Мне было невыносимо тяжело расставаться с нашей маленькой дочкой. Каждая клеточка моего существа, каждое фиброзное волокно души кричали от боли, когда я отрывала её от себя, чувствуя, как будто часть моей души отделяется, превращаясь в зияющую пустоту. Но я понимала, что на данном этапе нашей жизни, полном опасностей и неопределённости, ей будет гораздо лучше и безопаснее в надёжных руках моей приёмной семьи, чем рядом со мной, обречённой на вечные скитания и угрозы. Я видела её безмятежное, невинное личико, её крошечные пухлые ручки, сжимающие воздух в поисках материнской ласки, и сердце сжималось от предчувствия неизбежной разлуки, словно в тисках. Поэтому я, стараясь действовать быстро, почти лихорадочно, чтобы не передумать и не поддаться слабости, оставила Викторию в удобной тёплой переноске, заботливо укутанной в мягкий плед, на пороге того самого дома, где когда-то жила моя приёмная семья. В переноске я оставила маленький амулет-оберег, вышитый моими руками, и короткую записку, полную невысказанной любви и горечи. Глубоко вдохнув почти онемевшими лёгкими, я позвонила в дверь. Несколько долгих, мучительных секунд стояла полная, оглушительная тишина, казалось, мир замер, прекратив своё вращение. А потом послышались до боли знакомые, тяжёлые, но осторожные, неуверенные шаги, которые я узнала бы из тысячи, даже сквозь пелену боли и отчаяния. Это означало, что дверь скоро откроется.
Я уходила через портал в немыслимой спешке, почти бегом, не оборачиваясь, потому что знала: Михаил ни за что не позволил бы мне уйти во второй раз, а оставить малышку, нашу дочь, — тем более. Его гнев и боль были бы разрушительными, сметающими всё на своём пути, способными испепелить мир вокруг него, превратив его в пепел. Но я не могла, просто не могла уйти, не оставив ему прощального письма — смятого листка бумаги, исписанного торопливым, неразборчивым почерком дрожащих пальцев, в котором я, как могла, сбивчиво объяснила ему истинные причины своего ухода. Причины, которые, я искренне надеялась, он когда-нибудь сможет понять, когда его рана затянется, а ярость утихнет. В письме не было оправданий, только голая правда, слишком горькая, чтобы произносить её вслух. Теперь оставалось только молиться и надеяться, что этот сильный, но израненный мужчина, в котором бушевал необузданный зверь, не выместит свою ярость и обиду на нашей маленькой, ни в чём не повинной дочери, само существование которой было чудом. Эта мысль была моим самым страшным кошмаром, ледяным холодом сжимавшим сердце и грозившим расколоть его на миллион осколков.

5

Кому дано понять, чего мне стоило уйти от них? Разорвав невидимые, но прочные цепи унаследованных уз, сжигая за собой мосты, которые когда-то связывали меня с моим прошлым, я чувствовала, как на моих плечах лежит невыносимый груз — давящий, удушающий, способный согнуть даже титана. Это было не просто решение, это было отчаянное бегство, когда каждый шаг отзывался болью и страхом. Я оставила за спиной не просто воспоминания, а целую орду безумных, кровожадных сородичей, моих так называемых «родственников». Они, одержимые ненасытной жаждой бесконечной власти, слепо верили, что я — ключ к их чудовищному, грандиозному плану по захвату всего мира и управлению им. Для них я была не живым человеком, не дочерью, не сестрой, а лишь инструментом, живым артефактом, способным открыть любые двери, разрушить любые барьеры на их пути к всемогуществу. Их холодные, расчётливые взгляды до сих пор преследуют меня в кошмарах, напоминая о том, как легко они были готовы принести меня в жертву своим амбициям.
Моё сердце сжималось от леденящего душу первобытного страха при одной только мысли о том, что произойдёт, если они хоть краем уха узнают о рождении моей дочери. Моей маленькой хрупкой девочки с мягкими кудряшками и невинными глазками, которая была смыслом моей жизни и самым уязвимым местом во всём моём существе. Мне оставалось лишь крепко сжимать кулаки, впиваясь ногтями в ладони, и молиться всем известным и неизвестным богам, надеясь, что Михаил, отец моей крошки, сможет её защитить. В этом ему должен был помочь Ивар — могущественный некромант, чья аура всегда была пропитана запахом земли и смерти, но чьи глаза, как ни странно, излучали непоколебимую надёжность. К моему невыразимому облегчению, он принёс мне клятву на крови, пообещав оберегать мою малышку, что бы ни случилось. Он поклялся не бросать её и не предавать, что бы ни происходило во внешнем мире, даже если сам мир начнёт рушиться. И я знала, что он сдержит слово. Я знала, что могу полностью положиться на этого мрачного, но такого надёжного человека. Я могла доверить ему самое ценное — жизнь своего ребёнка, свою душу. Не каждая мать решилась бы на такое, ведь некроманты всегда считались воплощением зла, но Ивар был единственным, кому я безоговорочно верила, чьё слово было твёрже стали.
Когда я наконец вернулась в тихий и, казалось бы, безопасный коттедж, который стал моим убежищем на все долгие месяцы беременности — единственным островком спокойствия в бурном море моей жизни, — меня ждал неприятный сюрприз. На скрипучем крыльце, свернувшись калачиком, как испуганный зверёк, сидела Зоряна. Оборотень из клана лис, чьи рыжие волосы обычно блестели огненным шёлком, а улыбка всегда скрывала хитрую ухмылку, сейчас была растрёпана, а на лисьих ушках, едва прикрытых прядями, вздыбилась шерсть, выдавая её паническое состояние. Она пыталась пригладить её нервными, дрожащими пальцами, но безуспешно — каждая прядь так и норовила снова растрепаться. Вид Зоряны говорил сам за себя красноречивее любых слов: раз она здесь, да ещё и в таком состоянии, значит, произошло что-то из ряда вон выходящее, с чем не смогли справиться ни лисья хитрость, ни её собственные немалые силы. Мой покой, который я так оберегала, лелея каждую минуту тишины, был разрушен вдребезги, словно хрупкий сосуд, брошенный на камни.
— Здравствуй, Зоряна, — мой голос звучал спокойнее, чем бешено колотившееся от тревоги сердце. Я заставила себя выглядеть невозмутимой, хотя внутри всё сжалось. — Что случилось?
Зоряна вздрогнула, словно её только что вырвали из кошмарного сна, и подняла на меня полные тревоги янтарные, почти золотые глаза.
— Нам нужно срочно перебираться ближе к Калининграду, — отчеканила она, стараясь говорить ровно, но в голосе, несмотря на все её усилия, всё равно слышалась отчётливая, неприкрытая паника. — Я… я сегодня подслушала разговор старейшин клана. Они собираются поднять бунт против клана Алексеева. А это значит, что здесь будет не просто небезопасно, а чертовски опасно. Начнётся настоящая война, кровавая и беспощадная, и нам нельзя оставаться в её эпицентре, иначе нас просто раздавят.
Я тяжело вздохнула, и этот вздох нёс в себе усталость, накопившуюся за многие месяцы, и горечь безысходности. Как будто у меня было мало собственных проблем, которые преследовали меня по пятам, словно хищные тени. — Мне везде небезопасно, Зоря, — произнесла я с горькой усмешкой, которая не коснулась моих глаз. — И ты прекрасно это знаешь. За мной по пятам следуют существа, способные уничтожить половину мира, и ни одна граница их не остановит. Но раз твои сородичи, лисы, известные своей хитростью и живучестью, собираются поднять бунт против одного из самых влиятельных и древних вампирских кланов России, клана Алексеевых, то я просто обязана обеспечить максимальную безопасность своему ребёнку и её отцу. Оставаться здесь нельзя, это будет самоубийством.
В глазах Зоряны, до этого полных отчаяния, вспыхнула надежда, яркая и неожиданная. — Если позволишь, я хотела бы помочь тебе в этом, — её голос стал чуть увереннее, в нём прорезались знакомые нотки решимости. — Ты ещё слаба после родов, тебе будет слишком тяжело в одиночку осуществить задуманное, даже с твоей силой. Пусть на твоей стороне сейчас сильнейший некромант России, Ивар способен уничтожать целые армии, но его сила в разрушении, а не в защите сотен жизней. Здесь может понадобиться не просто могущественный маг, а целая армия единомышленников, целая сеть союзников, которые медленно, но верно сделают всё необходимое, чтобы Михаил и ребёнок остались в безопасности. Чтобы их не смогли достать ни безумцы из твоего прошлого, ни вездесущие вампиры, ни взбесившиеся лисы. Эта угроза многолика, и противостоять ей нужно сообща.

6

На мгновение я почувствовала такое облегчение, что чуть не упала на колени. Я не одна. Я не одна. Это осознание волной прокатилось по моему измученному сердцу, подарив ему новую надежду.
— Буду рада твоей помощи, Зоря, — искренне сказала я, чувствуя, как уходит часть напряжения. — Только где мне взять эту самую армию? Сама знаешь, как относятся к ведьмам… Нас боятся, нас ненавидят, нас избегают, словно прокажённых. Поднять кого-то на мою защиту будет практически невозможно, ведь один только слух о моём присутствии может отпугнуть кого угодно.
Зоряна улыбнулась, и на её лице впервые за вечер мелькнула старая, знакомая хитринка, отблески которой плясали в её янтарных глазах. — Предоставь это мне и Арчи. Мы с ним всё устроим наилучшим образом, у нас есть нужные связи и методы, которых ты не ожидаешь. А ты… иди готовься использовать свой дар и вспоминай, чему тебя учил Ивар. Если я права, а в таких вещах я редко ошибаюсь, то он научил тебя гораздо большему, чем ты думаешь. Гораздо большему, чем ты осознавала, хотя иногда даже не догадывалась об этом. Пришло время раскрыть весь свой потенциал, использовать всю ту силу, что дремлет внутри тебя. Мир скоро содрогнётся, и ты должна быть готова.
2
Ночное бдение выдалось на редкость... продуктивным, если не сказать опустошающим. К утру я чувствовала себя так, словно меня сначала пережевали, выплюнули, а потом, не удовлетворившись результатом, ещё и провели надо мной ритуал воскрешения, да и то не слишком успешно. На самом деле я больше походила на труп не первой свежести: кожа была мертвенно-бледной, почти прозрачной, землистого, нездорового оттенка, а под глазами залегли такие глубокие тени, что они могли бы соперничать по глубине с Марианской впадиной, а то и превосходить её. Каждый мускул ныл от непривычки, а во рту ощущался привкус старой пыли. В висках пульсировала кровь с ритмичностью боевого барабана, каждый удар которого отдавался болью в затылке, а каждый шорох, даже самый тихий, казался оглушительным взрывом, способным разнести черепную коробку. Глаза слезились от малейшего света, а веки словно налились свинцом.
Как оказалось, мой мозг не просто устал — он решил устроить себе тотальный детокс, очистившись не только от ненужного информационного мусора, но и от большей части жизненно важной и полезной информации. Я умудрилась забыть львиную долю того, чему меня учили в ковене, где мне когда-то прививали сложнейшие заклинания и ритуалы, требующие невероятной концентрации и точности. Я забыла о хитрых плетениях, древних рунах и даже, кажется, о правильном произношении некоторых демонических имён. Да и некоторые базовые, но крайне необходимые навыки, которые Ивар с таким трудом, упорством и почти физической болью вбивал в меня, словно распутинские припарки, канули в Лету, прихватив с собой, кажется, остатки моего здравого смысла и способности к логическому мышлению. Тяжко, ох как тяжко самостоятельно постигать знания, которые когда-то прививали тебе сильнейшие представители магического сообщества, вкладывая в это годы усилий, терпения, а иногда даже угрожая физической расправой или весьма болезненными проклятиями. Но я справилась — пусть и ценой собственного внешнего вида, последних крупиц душевного равновесия и, похоже, нескольких лет жизни. Теперь главной и насущной задачей было избавить себя любимую от невыносимой, сверлящей головной боли, которая, казалось, расколет череп пополам, и от пробирающей до костей усталости, из-за которой каждый вдох превращался в пытку. Волшебный эликсир на основе слёз дракона или хотя бы крепкий, обжигающе горячий кофе — вот что мне было нужно больше всего на свете.
Я до сих пор не понимаю, каким чудом мне удалось добраться до кухни без приключений, не споткнувшись о невидимую преграду, не врезавшись лбом в дверной косяк, не призвав случайно демона из-под табуретки и не превратившись в жабу. Каждый шаг отдавался глухим эхом в черепной коробке, словно в ней был пустой колодец, а мир вокруг предательски расплывался, мерцал и искажался, как вода в мираже. Поэтому я сильно удивилась и чуть не уронила челюсть на пол, когда, добравшись до заветного помещения, которое в данный момент было для меня чем-то вроде священного Грааля, увидела за столом… некроманта. Ивара. Он восседал, развалившись на стуле так, словно тот принадлежал ему испокон веков, с абсолютно довольным выражением лица, которое обычно появляется у него после особенно удачного эксперимента или находки свежего трупа, и со своей любимой чашкой, которая больше напоминала миниатюрный котёл, чем обычную посуду. В её бездонных недрах запросто мог бы поместиться целый кофейник, а то и два. От неё исходил божественный аромат свежесваренного, терпкого, бодрящего кофе, который, кажется, был единственным ярким пятном в моём унылом, сером мире, наполненном болью и отчаянием. На его плече, невероятно довольный, непривычно активный и, что самое подозрительное, улыбающийся во весь свой мохнатый рот, копошился домовёнок Кузя — мелкий мохнатый проказник, похожий на комок шерсти с глазами и хитрой ухмылкой, с которым Ивар подружился ещё при вступлении в орден некромантов и который теперь, кажется, вертит им как хочет, пользуясь его неземной рассеянностью. С другого плеча небрежно свисал походный рюкзак — старый, потрёпанный, с многочисленными заплатками, наложенными на ещё более старые заплатки, и характерным запахом тлена, кладбищенской земли и полевой пыли, который я узнаю даже с закрытыми глазами и на расстоянии в километр. Наличие этого рюкзака ясно и недвусмысленно говорило о том, что Ивар либо только что вернулся из очередного «путешествия за ингредиентами», либо, что ещё хуже, собирается куда-то отправиться. И то, и другое не сулило мне ничего хорошего.

7

В голове мгновенно промелькнула догадка, от которой кровь застыла в жилах, а утренняя раздражительность возросла в геометрической прогрессии, достигнув критического уровня. Если это Зоряна, моя проклятая, нахальная лисица-фамильяр, подняла шум и бесцеремонно вытащила Ивара с его, полагаю, очень важной встречи с Михаилом и Викторией, которая, скорее всего, касалась чего-то фундаментального для всего магического мира, то она лишится своего роскошного ярко-рыжего хвоста на ближайшие триста лет. А заодно местами полиняет, станет пятнистой и облезлой, как старая половая тряпка, которую забыли выбросить на свалку. Это я могу устроить запросто, причём без всяких заклинаний, одним лишь усилием воли и недобрым взглядом, способным заморозить даже адское пламя. Вот зараза!
— Доброе утро, соня, — пророкотал мужчина. Его голос звучал глубоко и утробно, словно доносился из самой преисподней. Он невозмутимо потягивал ещё горячий, обжигающий кофе из своей бездонной чашки. Его абсолютная невозмутимость и довольное выражение лица только усиливали моё растущее раздражение.
— И тебе привет, — пробурчала я, чувствуя, как слова с трудом проталкиваются сквозь пересохшее горло. Я подошла к кофейнику и дрожащими руками налила себе спасительный тёмный ароматный напиток. — С чего это ты такой довольный с утра? Неужели нашёл бесплатный материал для своих экспериментов там, где совершенно не ожидал? Может, под новой городской площадью, где недавно проводились археологические раскопки? Да и твой домовой какой-то слишком радостный и активный, прямо-таки излучает позитив килограммами. Когда такое случилось в последний раз, на нас напало целое кладбище оживших мертвецов под предводительством двух магистров некромантии, и мы чудом отбились от них, потеряв почти всё своё имущество. Не говоря уже о том, что потом нам целую неделю пришлось отмывать дом от их... останков, которые, кажется, прилипли даже к потолку.
Ивар рассмеялся глубоким, раскатистым смехом, который всегда успокаивал меня своей теплотой и искренностью. Он искоса, с неподдельным весельем наблюдал за расшалившимся домовым. Маленький, ростом не больше человеческой ладони, Кузя — так я его про себя назвала — с жутким грохотом, несоразмерным его размерам, уронил на пол мою любимую старинную кружку с травами, рассыпав ароматный сбор по всему ковру. Обычно я бы задохнулась от возмущения, но сейчас лишь улыбнулась, глядя на эту крошечную, но такую могущественную сущность. Как на самом деле звали это лохматое, вечно любопытное чудо, Ивар никогда не рассказывал, лишь хитро щурился, когда я пыталась выведать это. Но про себя я уже давно окрестила его Кузей и каждый раз поражалась тому, как этот маленький, порой озорной дух словно чувствовал моё незамысловатое обращение, откликался на него и, что самое удивительное, ни разу не сделал ничего по-настоящему пакостного. Напротив, он стал моим незаменимым помощником, появляясь из ниоткуда в самые критические моменты, когда я сама, казалось, заходила в тупик и была бессильна.
Я до сих пор с содроганием вспоминаю тот день, когда на свет появилась моя малышка. Роды были невыносимо тяжёлыми, врачи суетились, их лица становились всё более встревоженными, а мои силы таяли с каждым часом. Боль была настолько сильной, что я уже не могла ясно мыслить, из груди вырывались лишь отрывистые стоны. В какой-то момент, когда отчаяние уже почти поглотило меня, а врачи начали говорить о кесаревом сечении, в воздухе замерцал сгусток тёмной энергии, и в родильном отделении, прямо посреди стерильной чистоты, появился Кузя. Он был не больше моего кулака, но его глаза сияли древней, непостижимой силой. Он что-то быстро пролепетал на своём непонятном, но таком родном наречии, затем подлетел к моему животу и невесомо, но ощутимо коснулся его крошечными ладошками. В тот же миг по телу разлилось тепло, боль отступила, и всё словно встало на свои места. Дальше всё пошло как по маслу — быстро, легко, почти без усилий. Через несколько минут на моём животе уже лежала тёплая кричащая крошка. Врачи лишь недоумённо переглядывались, не понимая, что произошло. А Кузя, сидевший на краю кровати, отмахнулся от моих благодарностей. Его маленькие, но мудрые глаза смотрели прямо на меня. «Сочтёмся, ведь мы не чужие», — прошептал он, и в его словах не было ни намёка на расчёт, только глубокое, древнее понимание нашей связи.
Когда я только вступила в ковен, нас буквально заваливали знаниями о различных аспектах магии, в том числе о домашних духах. Нам внушали, что эти помощники — всего лишь эманации домашнего очага, привязанные к месту, предсказуемые и, главное, контролируемые. Никто и словом не обмолвился о том, что эти самые духи могут запросто менять свой размер — от едва заметной искры до внушительной фигуры, а уж тем более кардинально менять внешность, становясь видимыми для простых смертных. А уж то, что они могут заводить глубокую, настоящую дружбу с «сородичами» — людьми, не принадлежащими к магам, — или, что ещё хуже, покровительствовать кому-то вне своего рода или места, — это был бы абсолютный нонсенс, ересь, за которую могли бы и изгнать. О! Как же мне хотелось бы увидеть выражение лица моей уважаемой, но до крайности догматичной покровительницы из ковена, когда она увидела бы эту картину маслом! Она бы, наверное, уронила свой ритуальный кубок и на неделю лишилась дара речи. Ведь даже то, что я, прирождённая ведьма, чья сила исходит из самой земли и чьи корни уходят в древние традиции, осмелилась подружиться, да что там — сблизиться с одним из сильнейших некромантов России, уже повергло её в шок. Она чуть не разорвала на себе расшитую мантию от возмущения. Что уж говорить о том, что было бы, если бы она узнала про Кузю! Я уже не говорю о том, что семья Ивара, эта древняя, гордая династия некромантов, корни которой уходят в позапрошлый век, до сих пор рвёт на себе волосы, обсуждая его, по их мнению, «неподобающий» выбор друзей. Моё имя стало для них синонимом хаоса и неприличия.

8

Ивар, как всегда, был невозмутим. Он сделал глоток крепкого ароматного кофе из своей любимой чёрной кружки, на которой витиеватым шрифтом была выгравирована древняя руна смерти. Его взгляд, обычно такой проницательный, сейчас казался ленивым, но я знала, что за этой спокойной маской скрывается острый ум, способный просчитывать ходы на несколько шагов вперёд.
— Так что там за заварушка намечается? — спросил он таким ровным голосом, словно речь шла о погоде, а не о грядущей войне между кланами.
Если бы я хоть отдаленно представляла, что именно задумали Лисы — клан, известный своей хитростью, изворотливостью и полным отсутствием моральных принципов, — я бы, не раздумывая, рассказала ему все. Но я и сама была в тупике.
— Да откуда мне знать, Ивар, — вздохнула я, отставляя уже остывшую кружку с травяным настоем. — Вчера Зоряна, вся на нервах, дождалась меня прямо здесь, у входа, словно опасаясь, что кто-то может услышать её слова за стенами дома. Она прошептала, что члены её собственного клана, Лисы, готовят масштабный заговор против Михаила, главы клана Берсеркеров, и всего его народа. Попытка свержения, возможно, даже полного уничтожения. Насколько всё плохо, когда именно они планируют начать и кто за этим стоит, она, к сожалению, не сказала. Лишь повторила, что ситуация критическая и ждать больше нельзя. Этого было достаточно, чтобы моё сердце забилось от тревоги. Первым делом я хотела бежать к леди Екатерине. Она, как никто другой, мудра, её связи простираются далеко за пределы нашего региона и охватывают самые влиятельные магические круги. Если мне повезёт, мы сможем заручиться поддержкой целой семьи сильнейших магов, чья сила способна переломить ход любой битвы. Возможно, даже семья Зеркальных магов согласится помочь, если Екатерина убедит их в серьёзности угрозы.
В глубине души у меня было неприятное ощущение, что Зоряна рассказала мне не всё, что знала. Её глаза слишком бегали, а голос был слишком прерывистым. Но раньше эта девчонка никогда не давала мне повода усомниться в её искренности или преданности. К тому же она пообещала помочь с подготовкой обороны территории клана Берсеркеров и его членов, что было крайне важно. Поэтому я решила пока отложить свои подозрения и дождаться её возвращения, прежде чем принимать какие-либо окончательные решения о дальнейших действиях.
Ивар задумчиво смотрел прямо перед собой, его обычно живые глаза были прищурены до узких щёлочек, а на высоком лбу залегла тонкая глубокая морщинка, словно вырезанная невидимым лезвием заботы. Казалось, он погрузился в пучину собственных мыслей и был настолько далёк от всего, что происходило вокруг, что даже присутствие в комнате растворялось вокруг него. В воздухе, густом и тяжёлом, витало не просто предчувствие, а почти осязаемая холодная дымка надвигающейся беды, от которой по коже бежали мурашки. Эта гнетущая тишина была настолько непривычной, что даже обычно неугомонный домовой Кузя, который то норовил спрятать одну из моих туфель, то рассыпал муку для «незапланированной уборки», словно почувствовав всеобщее беспокойство, прекратил свои шалости. Его маленькое, обычно лукавое личико стало непривычно серьёзным. Он спокойно, почти торжественно устроился на левом плече своего хозяина, и его крошечные глазки-бусинки, обычно озорные, сейчас с необычайным интересом и даже какой-то пугающей проницательностью изучали меня, словно заглядывая прямо в душу. Атмосфера в комнате не просто сгустилась — она стала плотной, как застывший мёд, наполнившись невысказанным, почти кричащим напряжением, от которого хотелось задержать дыхание.
После нескольких мгновений глубокого, почти осязаемого молчания, которое казалось бесконечным и давило на барабанные перепонки, Кузя вдруг встрепенулся, словно его осенила не просто мысль, а целое откровение, способное перевернуть всё с ног на голову. Он слегка откашлялся, звук был сухим и неожиданно громким в этой тишине, а затем, скрестив крошечные ручки на груди, весомо, словно оглашая приговор, произнёс:
— Если ты, красна девица, — начал он, и его голос, который обычно был звонким, как ручеёк, и озорным, как лесной ветерок, сейчас звучал на диво серьёзно, глубоко и даже с нотками древней, позабытой мудрости, от которой веяло веками, — позволишь отпрыскам моего младшего брата, Кузьмы Василича, поселиться в твоих просторных хоромах, которые, признаться, весьма приглянулись мне своей статью и уютом, и возьмёшь на себя заботу время от времени подкармливать их детишек, что, поверь, не будет для тебя в тягость, ибо они весьма неприхотливы, то так и быть, — Кузя важно кивнул, словно скрепляя невидимой, но нерушимой печатью некий важный и судьбоносный договор, — наша братия, все домовые и их родичи, что раскиданы по окрестным землям, поможет вам разобраться с тем непотребством, что вокруг вас творится. Моя интуиция, — он гордо постучал себя в грудь, где, кажется, не было ни сердца, ни чего-либо ещё, кроме безграничной уверенности, — ни разу меня не подводила за долгие века, что я живу на этом свете, повидав и князей, и разбойников, и вот сейчас она всем своим существом подсказывает мне, что дело правое — помочь вам отвадить этих нелюдей от честного народа. А то ишь ты, — он презрительно фыркнул, сморщив свой крошечный носик, — расплодились, ироды блохастые, как саранча на плодородных полях, из-за них ни вздохнуть, ни выдохнуть, так их расплодилось. Они заполонили все тропы и распутья, мешают путникам и торговцам, затевают склоки и раздоры. Да ещё и добропорядочным согражданам житья не дают, всё какие-то интриги плетут, то одно, то другое затевают, чтобы смуту посеять везде, где только ступит их поганая нога!
Я слушала его, затаив дыхание, словно каждое слово домового было высечено на камне и имело огромное значение. Вся серьёзность его предложения, его вес и глубина обрушились на меня, заставив осознать масштаб происходящего. В каждом его слове чувствовались не просто рассуждения, а многовековая мудрость и древняя сила, накопленная многими поколениями домовых, чьи корни уходят глубоко в землю, а голоса звучат эхом минувших эпох. Это была не просто просьба, а великое предложение, сулящее спасение.

9

— Благодарю тебя от всего сердца, батюшка домовой, хозяин двора, что не прошёл мимо нашей беды! — ответила я, склонив голову в знак глубочайшего, почтительного уважения, которое шло от самого сердца. — И за помощь твою неоценимую, что словно свет в кромешной тьме, и за родичей твоих, что станут частью нашего дома, мы отплатим сполна, будь уверен в этом, Кузьма Кузьмич. Пусть приходят и помогают, чем могут, а мы, со своей стороны, никогда не забудем вашего добра и не обидим никого из вас — ни малого, ни старого. Пусть ваши дети будут сыты, здоровы и счастливы под нашей кровлей, и пусть их смех всегда звучит в этих стенах!
Кузьма Кузьмич, услышав мои слова, которые, кажется, тронули его до глубины души, довольно улыбнулся, и на его лице, до этого таком серьёзном, тут же заиграли озорные, лукавые морщинки, возвращая ему привычный вид проказника. Он широко раскрыл рот в искреннем смехе, демонстрируя всем свои мелкие редкие зубы, которые казались крошечными, почти прозрачными бусинками на фоне розоватых здоровых дёсен. Его улыбка была такой же искренней, как и его предложение, и она мгновенно наполнила комнату каким-то домашним, уютным теплом, словно по углам зашептали старые сказки, а из печи потянуло запахом свежего хлеба.
— Вот это хозяин, — обратился он к Ивару, легонько хлопнув его по плечу своей крошечной, но удивительно крепкой ладошкой. — Бери пример с медведицы! Знает она толк в разговорах с нашим народом, понимает, как сказать доброе слово, чтобы оно дошло до самой души, до самых корешков. Аж на душе потеплело, да так, что и душегрейка не нужна, — он довольно прищурился, явно наслаждаясь комплиментом, словно только что попробовал мёд, и гордо выпятил свой маленький животик.
Ивар, который до этого молча наблюдал за нашим диалогом, внимательно слушая каждое слово, с лёгкой долей ехидства, но совершенно беззлобно, с привычной для них обоих добродушной иронией поддел домового:
— Так, может, ты к ней и переедешь, раз тебе так нравится Васька? С нами, поди, не так сладко, как с ней, да? Скучно тебе, Кузьма Кузьмич, в наших стенах, вот и присматриваешь себе новое подворье?
Кузьма Кузьмич рассмеялся, и его смех был похож на звон множества крошечных серебряных колокольчиков, рассыпающихся в воздухе.
— Да куда ж мне срываться с насиженного места? — вздохнул он, становясь чуть серьёзнее, словно вспоминая годы, проведённые в этих стенах. — Стар я для этого, да и переезды не по мне. Я здесь пустил корни, да такие, что и лопатой не выкорчевать. А вот младшего моего, брата-то, пристроить надо. Я обещал своей покойной матушке не бросать этого оболтуса, куда бы ни вляпался этот увалень. Вечно он в какие-то передряги попадает: то дом сожжёт, то скотину потеряет, а мне потом расхлёбывай его беды да глупости. Вот и приходится хлопотать за него перед девицей, искать ему достойное пристанище, где он наконец сможет остепениться и взяться за ум. Глядишь, и работа подходящая найдётся для него и его домочадцев, и дети его голодать не будут, а то Зоряна, его нынешняя хозяйка, совсем никудышная. Она вечно забывает то приготовить еду, оставляя их голодными, то постирать, и ходят они, бедняжки, грязные, то убраться, и дом их зарастает паутиной и грязью. Моей невестке, бедняжке, его жене, приходится хлопотать по дому, взвалив на себя весь быт, а на детей совсем не остаётся времени! Вот и воет белугой от безысходности, отчаяния и несправедливости. Она попросила меня присмотреть для них с семейством другой дом — просторный, уютный, с порядочной хозяйкой, которая будет заботиться о них, как о собственных детях, и, главное, без домового, чтобы мой брат мог стать там полноправным хозяином, а не чужаком, приживалкой на их территории!
Ивар протянул руку с тёплой, почти сияющей улыбкой, в которой для бывалого мага, знающего толк в древних знаках и скрытых смыслах, таилась удивительная, почти отеческая нежность. Его пальцы, на первый взгляд сильные и мозолистые от бесчисленных тренировок, во время которых меч звенел в постоянной готовности, и от давних сражений, во время которых между ладонями вспыхивала магия, привыкшие сжимать рукоять клинка или концентрировать потоки сырой, необузданной энергии, оказались на удивление мягкими и нежными, когда он принялся чесать хитрого домового за мохнатым ушком. Кузьмич, который в тот момент был не больше пушистого, хорошо откормленного кота с шерстью цвета старого мха, тут же довольно заурчал. Воздух вокруг них наполнился низким вибрирующим звуком, который, казалось, проникал в самую душу, успокаивая нервы и создавая ощущение абсолютного уюта и неги, окутывая всё пространство вокруг них невидимым, но ощутимым тёплым одеялом. Домовой прикрыл глаза от наивысшего наслаждения и всем своим видом — расслабленным и безмятежным, как будто весь мир растворился в этом единственном мгновении блаженства, — напоминал разморенного солнцем кота, забывшего обо всех заботах и тревогах мира, растянувшегося на тёплом, нагретом дневным светом камне и наслаждающегося моментом чистого, неподдельного блаженства.
Именно тогда, когда Кузьмич млел под ласковой рукой Ивара (а я наблюдала за этим миниатюрным, но могучим хранителем очага, излучавшим такое глубокое, почти осязаемое, разливающееся волнами счастье), меня осенило. Связь, которая раньше была лишь интуитивным, смутным ощущением, витавшим где-то на задворках сознания, вдруг стала предельно ясной, словно туман рассеялся и открыл истину: вот почему именно кот считается священным животным домовых. Своим поведением они удивительно похожи: те же грациозные, почти бесшумные движения, позволяющие им появляться из ниоткуда и исчезать без следа; та же независимая, но по-своему преданная натура, проявляющаяся в тихой, ненавязчивой поддержке; и та же почти требовательная, но безмерно искренняя любовь к ласке. Они также обожают, когда их гладят, и иногда, как настоящие опытные попрошайки, активно выпрашивают эти самые прикосновения, выгибая спину дугой, громко урча и прижимаясь к ногам, чтобы привлечь внимание, с легким, почти незаметным нажимом, словно говоря: «Я здесь. Мои потребности важны. И ты, мой человек, обязан их удовлетворить».

10

— Тогда договорились, — произнесла я, слегка кивнув Ивару, который тоже выглядел вполне довольным текущим положением дел и мягко улыбался Кузьмичу. Его светлые глаза сияли глубоким пониманием и едва заметным весельем. — Но сначала, Кузьмич, — обратилась я к домовому, который, кажется, не собирался прекращать наслаждаться почесыванием и жмурился от удовольствия, приоткрывая один глаз, чтобы убедиться, что все внимание по-прежнему приковано к нему, — расскажи нам, чем ты можешь нам помочь. Ведь вы не просто хранители дома, но и, как известно, незаменимые помощники по хозяйству. Мы хотим знать, в какой мере вы готовы нас поддержать, насколько широки ваши истинные возможности и сколько вы за это просите. Нам нужно понять истинную ценность вашего участия, чтобы принять взвешенное решение.
Домовой, наконец оторвавшись от руки Ивара, которая, к его явному неудовольствию, перестала чесаться, тяжело вздохнул. В этом вздохе читалась целая гамма чувств: и усталость, накопившаяся за века общения с бесчисленными поколениями людей, и глубокое разочарование, как будто он уже тысячу раз объяснял одно и то же неразумным юным созданиям, которые так упорно отказывались понимать очевидные вещи.
— Ох уж эта молодёжь! — проворчал он осуждающим, почти скорбным тоном, медленно и тяжело качая головой. — Элементарных вещей не знаете, и это при том, что учились своему ремеслу у известных магов! Вас учили заклинаниям, плетению сложнейших порталов, укрощению драконов и созданию артефактов, но не элементарному уважению к родовому дому и его духам! Позор! Настоящий позор для тех, кто называет себя знатоками магии и претендует на управление силами мироздания!
Он осуждающе посмотрел на нас с некромантом, его маленькие глазки недовольно прищурились, бросая искры едва сдерживаемого возмущения, готового вырваться наружу. Мне даже стало невыносимо стыдно за его упрёк — щёки мгновенно залились румянцем. В мой адрес это прозвучало особенно остро, как лезвие, пронзающее мою самоуверенность и обнажающее глубокую брешь в образовании. Я внезапно и болезненно осознала, что слишком мало, непростительно мало времени уделяла изучению домоводства для ведьм и взаимодействию с домашними духами. Моё обучение было сосредоточено на тайнах стихийной магии, сложных переплетениях траволечения, могущественных аспектных ритуалах и древних заговорах, но совершенно не касалось тонкостей поддержания домашнего очага и его незримых хранителей. Я была повелительницей огня и воздуха, но ничего не знала о своём доме, о его сердце, о его душе, которая, как оказалось, питала бы истинную, глубинную магию.
— А тебе, девонька, — Кузьмич перевёл на меня свой строгий, пронизывающий взгляд, от которого мне захотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть, раствориться в воздухе, стать невидимой пылинкой. — Тебе должно быть в сто раз стыднее за своё невежество! Ты как женщина, как потенциальная хозяйка и хранительница семейного очага, должна знать, что мы, домовые, не только помогаем по хозяйству, вытираем пыль с полок и ищем потерянные носки! Мы — главные защитники всего рода, его опора, его живая память, хранящая поколения! Некоторые из моих сородичей веками жили под одной крышей с одной и той же семьёй, передавая эстафету служения из поколения в поколение, и не меняли места жительства, как бы им этого ни хотелось, даже если им надоедала вековая пыль или одни и те же лица! Даже если семья переезжала в новый дом, мы следовали за ними, оберегая их путь и новый очаг от любых невзгод, злых духов и случайных бед! Наша связь с домом и родом — это кровь нашей сущности, это та неразрывная нить, которая, сотканная из судеб и событий, связывает воедино прошлое, настоящее и будущее одной семьи! Без нас род лишается своих корней, теряет силу, забывает свои истоки, становится слабым и уязвимым для любого недоброго взгляда или магического воздействия!
Тяжело нам сейчас приходится, хозяйка, — голос Кузьмы звучал глуше обычного, словно само его существование давило на него тяжестью прожитых веков и исчезающих соплеменников. Его обычно живые, озорные глазки, поблескивающие из-под лохматой брови, потускнели, и он опустил свою косматую голову на плечо некромантки, почти касаясь её шеи. — Большинство людей больше не верят в наше существование, и от этого неверия мы чахнем, силы наши тают, как утренний туманим из могикан, но сила в нас ещё есть. Она горит последней искрой в угасающем костре, и эта искра зовёт к мести. Поэтому мы хотим отомстить лисам за пролитую кровь наших сородичей.
Кузьма поднял голову, его взгляд стал жёстким, почти фанатичным.
— Не смотри на меня так, девонька. Это не просто месть, это возмездие, необходимое для того, чтобы показать, что мы ещё живы, что мы ещё дышим. Эти рыжие косматые твари столько наших истребили, что впору умыться кровью и опустить руки, но не на тех напали. Ой, не на тех!

11

От его слов по коже пробежал холодок, и я почувствовала, как моя собственная некромантская энергия слегка дрогнула, отзываясь на его ярость. Сила домовых, хоть и отличающаяся от той, которую я привыкла призывать, была древней и глубокой, связанной с самой землёй и очагом. И сейчас она бурлила в Кузьме, как пар в котле.
Они думают, что мы слабые и никчёмные существа, которые не могут постоять за себя, — продолжил домовой, и в его голосе прозвучала едкая горечь. — Думают, что раз мы прячемся за печками и не лезем в их грязные дела, то нас вообще не существует. Считают нас сказкой, пылью, шёпотом ветра. Но кто бы знал, как они ошибаются. Мы — хранители, и когда наши устои рушатся, а родные гибнут, мы поднимаемся. И тогда горе тому, кто посмел нарушить покой, кто посмел пролить невинную кровь.
Он выдержал паузу, его маленькие глазки изучали моё лицо в поисках подтверждения, понимания.
— Пообещай мне, хозяйка, — Кузьма говорил почти шёпотом, но каждое его слово звенело сталью, — что отца Зоряны оставишь мне и моему младшему. Этот лис пролил много крови наших родных. Его лапы обагрены не только нашей кровью, но и слезами, болью... А его сын...
Кузьма замолчал, опустив косматую голову, и даже его обычно неугомонный хвост, который подрагивал при любом эмоциональном всплеске, замер. У меня мгновенно ёкнуло сердце от дурного предчувствия. Мне даже не хотелось знать, чем конкретно занимался сын главы клана. Эта тишина, этот оборванный рассказ были страшнее любых подробностей. Я слишком хорошо знала, что такое золотая молодёжь, которая считает, что ей всё дозволено: неприкосновенность, безнаказанность, право топтать чужие жизни ради собственного удовольствия.
В институте у нас была парочка таких «крутых» наследников влиятельных магических кланов, которые издевались над ребятами, которые не могли позволить себе кутить в дорогих барах, клубах и ресторанах. Они не гнушались ни подставами, ни мелким вредительством, ни психологическим давлением, наслаждаясь чужой беспомощностью и унижением. Золотая молодёжь, чья скука превращалась в садизм, а вседозволенность развращала душу. Я видела, как ломались люди, как гасли искры таланта под их безжалостными насмешками. В тот момент, когда Кузьма замолчал, я поняла, что сын лиса, должно быть, был воплощением всего этого, только с дикими, хищными повадками.
— Кузьма, мы тебя поняли, — подал голос Ивар, мой давний друг и соратник по ремеслу. Обычно невозмутимое лицо Ивара сейчас выражало глубокое сочувствие и понимание. Он кивнул мне. — Думаю, Василиса не будет против того, чтобы с главой лисов разобрались именно вы. Это ваша месть, ваша боль. Я прав, Вася?
Я решительно кивнула. — Ты совершенно прав, Ивар. Их вина, их кровь — и их расплата. Так что, Кузь, зови сюда свою семью. Пусть устраиваются, мы найдём для них подходящее место. А мы с Иваром подумаем, как лучше добраться до этих... мерзких созданий. Назвать их ненормальными — значит оказать им слишком большую честь. Они — враги, и мы будем действовать соответственно.
Домовой воспрянул духом. В его глазках снова зажглись искорки, а вся его фигурка словно наполнилась новой энергией. Словно лёгкий пух, он в тот же миг соскочил с плеча некроманта и, не успев даже шелохнуться, провалился в едва заметную мерцающую воронку перехода, словно нырнул в невидимый водоворот. Я только и успела, что удивлённо разинуть рот, до сих пор не привыкнув к этой домовойской манере исчезать в никуда. А вот мой давний друг явно привык к подобным выходкам своего мелкого, но невероятно полезного во многих аспектах жизни товарища. Ивар лишь усмехнулся в бороду, наблюдая за выражением моего лица.