Земляника для Черного ястреба

ПРОЛОГ 1: его величество Арнольд Второй

— Недобрый вечер, ваше величество, — Астор вошел в королевский кабинет стремительно, не обращая внимания на пытавшегося проблеять что-то протестующее секретаря, и навис над сидящим Арнольдом, упираясь ладонями в матовую столешницу красного дерева.

— Вижу, тебе испортили настроение, — отозвался его величество Арнольд Второй, откидываясь на спинку кресла и вглядываясь в бледное лицо и прозрачно-светлые голубые глаза. — Что стряслось, Астор?

— Что стряслось? — почти прошипел тот. — Ты спрашиваешь, что стряслось?! Да все то же! — на последних словах он почти сорвался в крик, но тут же взял себя в руки и продолжил с ледяным спокойствием: — Прикажи позвать графа Гроверта, знаешь такого? Из синей роты твоих гвардейцев.

— Что он опять натворил?

— Он твой человек или чей? Вызови и спроси, пусть доложит своему королю. А я послушаю.

— Послушаешь, а потом выдашь правильную версию? — понимающе хмыкнул Арнольд. Активировал связной артефакт и приказал секретарю: — Гроверта ко мне. Немедленно.

Астор отошел к окну и прислонился к стене рядом, сложив руки на груди.

— Иногда я очень жалею, что король — не ты, — вздохнул Арнольд после недолгого молчания. — Подумать только, сейчас я мог ввалиться к тебе с претензиями, а разбираться, принимать меры и наказывать виновных, невзирая на былые заслуги, пришлось бы тебе.

— Последний пункт могу обеспечить, — ядовито отозвался герцог Астор, старший, между прочим, брат его величества. — Легко и с величайшим удовольствием.

Распахнулась дверь, секретарь доложил:

— Граф Гроверт, — и на пороге кабинета воздвигся оный граф. Статный жгучий брюнет в черно-синей форме королевского гвардейца и синей перевязи, обозначающей принадлежность к роте, с щегольски подкрученными усиками и вошедшей в моду в этом сезоне острой небольшой бородкой — сердцеед и любимец дам, герой доброй половины столичных сплетен, в число побед которого, по слухам, вошла сама Лулу Деркель, непревзойденная прима варьете Кронбурга. Впрочем, вряд ли Астора вывели из себя победы бравого гвардейца на любовном фронте. Уж точно не красотка Лулу стала причиной «недоброго вечера».

— Звали, ваше величество? — браво поинтересовался гвардеец.

— Вызывал, — вполголоса поправил Астор. — Зовут тех, кто может прийти, а может и не услышать, что его звали.

Гроверт бросил на герцога неприязненный взгляд, а тот продолжил язвительно:

— Поведайте же нам о своем последнем подвиге, граф.

— Подвиге? — переспросил гвардеец.

— Видимо, да, раз уж вы сочли подобающим хвастать этим среди товарищей по роте.

На лице гвардейца отразилось некое понимание, которое можно было бы перевести как «ах, так вот вы о чем», — и король подозревал, что на его лице сейчас можно прочесть нечто подобное. Пусть он еще не слышал ни о каких новых выходках Клоса Гроверта, но, судя по интонациям Астора и его зашкаливающей язвительности, тот снова сцепился с кем-то из «цепных псов герцога».

— Говорите, граф, — приказал Арнольд.

— Право же, не о чем здесь говорить, — гвардеец пожал широкими плечами. — Некий выскочка позволил себе неподобающее замечание в адрес моей шпаги, за что и был подобающе наказан.

— А теперь то же самое в подробностях, — с обманчивой мягкостью, выдававшей для знающих его крайнюю степень ярости, сказал Астор.

— Мы ждем, граф, — подтвердил король.

— Я стоял на дежурстве у Лодочных ворот, — начал Гроверт. — Был туман. Причалила лодка, из нее выпрыгнул молодчик и понесся к калитке, словно украл кошелек и за ним гонится вся полиция Кронбурга. Я подумал, что это подозрительно, и остановил его, когда он собрался прошмыгнуть мимо меня. Приказал назваться. Он вместо ответа сунул мне под нос какой-то жетон и потребовал пропустить.

— Какой-то? — ледяным тоном переспросил Астор.

— Жетон тайной службы его сиятельства, — уточнил гвардеец. — Ну так он мог его и с трупа снять! Вид у прохвоста был крайне подозрительный.

— Что было дальше? — теперь уже и его величество Арнольд Второй начал закипать. Любому мальчишке в столице известно, что жетоны тайной службы не дадутся в чужие руки, а этот любимец дам строит из себя несведущего!

— Я сказал, что не могу впустить в королевский дворец не пойми кого. Он, — гвардеец кашлянул, — позволил себе усомниться в моей способности понять, кого можно впускать, а кого нет. И хотел самым наглым образом пройти мимо, но зацепился за ножны моей шпаги.

— И?

— И позволил себе оскорбительное высказывание, которое я не мог ему спустить.

— Конкретно? — хлестнул вопрос герцога.

— Прошу простить, ваше сиятельство, я не могу этого повторить. Это фамильная шпага! Шпага моих предков! Она не потерпит…

— В таком случае повторю я, — Астор мягко шагнул вперед. — Мой человек, которому вы, граф, пытались помешать исполнить мой приказ, назвал вашу шпагу такой же бесполезной и мешающей честным людям делать дело, как и ее хозяин. За что, — резко повернулся к королю, — этот твой дуболом просто пырнул его своей фамильной железкой, даже не опустившись до таких бесполезных формальностей, как вызов на дуэль. Последствия: моего человека удерживает от смерти только мастерство Бертрама, но даже такой искусный целитель пока не может обещать, что вытянет Маркуса. Я не получил вовремя донесения, от которого зависело… впрочем, что именно от него зависело и каковы последствия для короны, я скажу тебе, о мой любимый брат, наедине, потому что твои бравые гвардейцы любую государственную тайну способны разболтать за кружкой браги. Налицо попытка убийства человека, находящегося на службе короне и в момент инцидента исполнявшего поручение государственной важности. Смертная казнь, Арнольд. Невзирая ни на какие, как ты любишь говорить, былые заслуги.

— Но я тоже находился на службе! — возмутился гвардеец. — Пускать во дворец любого проходимца — зачем тогда стража у ворот?!

Астор снова повернулся к нему. Сказал брезгливо:

— Чтобы отделять «любых проходимцев» от тех, кого вы обязаны были не только пропустить, но и оказать любое мыслимое содействие. Будьте честны, граф Гроверт: вы, как и ваши товарищи по роте, не любите меня, но боитесь оскорблять брата короля, а потому при каждом удобном случае тявкаете на моих людей. До сих пор его величество закрывал глаза на ваши выходки, в основном потому, что они обходились без фатальных последствий. А ведь я говорил! — каким-то немыслимым образом он вдруг оказался у стола. — Я предупреждал! — грохнул кулаком по столу. — Предупреждал, Арнольд, что твои гвардейцы доиграются! От самих только и пользы, что прыгать по чужим постелям и пускать пыль в глаза посольствам, так они еще и мешают тем, кто защищает Стормберг от темной дряни! Шпага у него фамильная! Аделхард Гроверт, которому эта шпага была пожалована за храбрость на поле боя, в гробу перевернулся бы, узнав, как применяет благородное оружие его правнук!

ПРОЛОГ 2. Лунан Мьёль, герцог Северных земель

Под обрывом ярилось море. Перекатывалось темными, громоздкими валунами волн, вспучивалось шапками желтоватой пены, шквалистый ветер срывал ее клочки с гребней и швырял в берег. В лицо летели ледяные соленые брызги, обжигали кожу, разъедали глаза. Но Лунан только щурился, пристально вглядываясь в неторопливо надвигающиеся от горизонта черные громады торосов. Горбатые ледяные глыбы, угольно-черные, неповоротливые, стонали, трещали, наползая друг на друга, и с темного неба, будто пытаясь дотянуться до них, то здесь, то там проблескивали редкие росчерки молний.

Черный лед, драгоценный дар природы и магии, дарованный предкам северного народа, в этом году шел к берегам раньше, чем обычно, и Лунан видел в этом доброе предзнаменование. Как подтверждение словам его величества и всему, что случилось с ним за последние дни. А ведь еще совсем недавно казалось, что придется жить изгнанником по меньшей мере до пробуждения магии у Брегана. Только тогда Лунан сумел бы, не рискуя навлечь на себя гнев злопыхателей, обратиться к королю напрямую. Но Брегану, старшему сыну, едва сравнялось девять весен, и его сиятельство герцог Мьёль ничем не мог утешить жену, так надолго оторванную от родных и жизни в столице. Королевская немилость должна была выглядеть именно так — высылкой в родное герцогство на самых северных рубежах Стормберга, без права выезда в центральные земли до особого высочайшего распоряжения.

Жена так и не поняла правды, отказалась поверить тогда, почти десять лет назад, что не его величество, а Арнольд, именно Арнольд, лучший друг, по мановению судьбы и чужой воли вдруг ставший королем, не выслал якобы мятежного герцога Мьёля на северные рубежи, а спас и его, и весь его род от гнева сторонников Астора. Не поняла. А Лунан, если уж честно, не слишком старался объяснять. Листерис тогда была еще совсем молода, и суровые северные пустоши, ледяные ветра, почти не тающий снег и вездесущие сквозняки старого замка она могла счесть только возмездием, до королевской спасительной милости им было так же далеко, как северным землям до страстно любимого женой Кронбурга.

Теперь все изменится. Его сыновья, выросшие на вольных просторах севера, будут представлены при дворе его величества. А Листерис сможет вернуться домой. Но не сразу. Спешить и торопиться в столицу он больше не станет. Его старшая и единственная дочь, истинное солнце этого хмурого края, справится и без помощи отца.

Лунан облизал горько-соленые от морских брызг губы, понимая, что улыбается, а ведь успел почти позабыть, как это бывает. Любимая дочь от лучшей женщины на земле — его настоящего счастья, однажды дарованного древними богами и землей предков. Счастья такого короткого, но такого яркого, что даже сейчас, через столько лет, от одного воспоминания теплеет на сердце.

— Йоле, ты видишь меня?

Лунан запрокинул голову. Ветер разъяренно трепал волосы, хлестал по лицу. Когда боль от потери была еще так велика, что казалось, будто вместо сердца — зияющая, кровоточащая рана, он приходил сюда, на обрыв за родовым замком, и до слепых пятен перед глазами вглядывался в горизонт.

Истинных дочерей севера всегда забирает море. Йоле умерла родами, под вой служанок и скулеж повитухи, и море приняло ее, укрыло ледяными черными волнами опустевшее тело в белых прощальных одеждах и унесло навсегда. Раньше на обрыве Лунану казалось, что он слышит ее смех, звонкий и счастливый, слышит ее голос в голосе ветра. А потом он услышал смех Йоле наяву. Эрдбирен было едва ли три, но смеялась она так звонко и заразительно, что Лунан вдруг понял: его сердце все еще бьется, а его любовь к Йоле, невозможная, истинная, такая, что дается только счастливчикам, лишь однажды, но на всю жизнь, живет в этой крошечной девочке. Их дочери.

— Она выросла, Йоле. Она уже невеста, слышишь? Я верю, у нее получится лучше, чем у нас. Ее счастье будет долгим. Из своей вечности ты ведь присмотришь за ней, правда?

Ветер вдруг дохнул в лицо запахом влажной весенней травы. Всего мгновение, но его хватило, чтобы Лунан почти поверил. Чтобы от узнавания и потрясения пережало горло. Ведь так легко обмануться и поверить в несбыточное, когда жаждешь его всем сердцем. Показалось, конечно.

— Ваше сиятельство! — гаркнуло позади, и Лунан порывисто обернулся. Тревожить его в этом месте не смел никто, кроме Мартина и Эрдбирен. Но Мартин должен был руководить погрузкой черного льда у южного причала, и если он внезапно оказался здесь…

— Не гневайтесь! — Мартин, судя по растрепанному виду, гнал от причала во весь опор, а сюда взобрался на своих двоих одним духом, пожалев копыта обожаемого Огонька. — Вдовствующая герцогиня… внезапно пожелала…

— Отдышись и говори внятно, — велел Лунан, шагая навстречу. Какое отношение мать, покидавшая свои покои в восточном флигеле только по великим праздникам, имела к южному причалу, он даже предположить бы не взялся.

— Внезапно пожелала руководить погрузкой, — без запинки выдал Мартин и согнулся в поклоне. — Простите, ваше сиятельство. Я не мог ей отказать. Но сразу к вам…

— Погрузкой льда? — переспросил Лунан, вдруг почувствовав себя непроходимым тупицей. — Матушка?

— Да, господин, — так и не распрямился Мартин. — Ее сиятельство приехала лично, в коляске, с одноглазым Ральфом на козлах и старой Ярвой.

Ярва прислуживала матери, кажется, с детства. И юность была у них одна на двоих, и молодость, и теперь — старость. К мудрой старухе Лунан иногда и сам обращался за советом. Она, в отличие от вдовствующей герцогини, не винила его во всех грехах этого мира.

Временами Лунану казалось, что мать давно повредилась рассудком. Порой ее уносило в странное, полубредовое состояние. И в нем она могла нести такую околомагическую околесицу, что не только верить, даже просто слушать было невыносимо. В ее сознании перемешивались обрывки старых пророчеств, выдержки из древних книг, отголоски легенд или собственных несбывшихся надежд. Ярва рассказывала, что когда-то, еще до его рождения, Гюда Мьёль была сильной колдуньей с пророческим даром. Гибель отца едва не свела ее в могилу, а от дара не осталось ничего, кроме памяти. Отца Лунан не помнил, а мать такой и знал всю жизнь — замкнутой, отчужденной, погруженной то в собственные страхи, то в бесплодные попытки вернуть утраченный дар. Мать вдруг стала для него матерью всего на несколько лет, когда в его жизни появилась Йоле. Вдовствующая герцогиня будто ожила, оттаяла и, кажется, впервые назвала его сыном. После смерти Йоле все стало еще хуже, чем было раньше, и они с матерью потеряли друг друга окончательно.

ГЛАВА 1

Навестив Маркуса и выслушав уверения Бертрама, что жизнь раненого уже, слава богам, вне опасности, Астор отправился к себе. Не в герцогские покои в королевском дворце — сейчас ему нечего было делать здесь, а в городской особняк. Возможно, стоило бы проехаться верхом, остудить голову и немного развеяться, но, заметив краем глаза, как шарахнулся и вжался в стену кто-то из дворцовой обслуги, герцог хмыкнул и свернул к портальному залу. Незачем народ пугать больше обычного.

Давно герцог Астор не был настолько раздражен. А чтобы из-за Арнольда — пожалуй, и вовсе никогда. Вопреки расхожему мнению, братья искренне друг друга любили, с пониманием тоже проблем не возникало — ни в далеком детстве, ни сейчас. Пожалуй, именно понимание и мешало разозлиться всерьез. Арнольд мог и не утруждаться аргументами, любой из них, да хоть и все сразу, Астор легко озвучил бы сам. Больше того, он прекрасно знал, что брат прав! Во всем прав, до мелочей. Не зря отец (при полном согласии и одобрении Астора) завещал короновать младшего сына. Не только из-за увлеченности старшего магией и наукой, не только из-за того, что Астору больше по душе созданная им тайная служба, заботы о безопасности государства, а не о процветании. И даже не потому, что Арнольд скучные для Астора политические, экономические и финансовые проблемы решал так же легко, как дышал. Было в нем какое-то глубокое, инстинктивное понимание людей, он гораздо легче Астора умел находить общий язык с любым, от аристократа до торговца или моряка.

Тот самый тип короля, который вызывает горячую любовь подданных, причем вполне заслуженно. Астор, с его желчным, требовательным характером, был начисто лишен столь полезного для правителя свойства — и слава богам! Любить должны законного государя и его наследников, а не отставленного в сторону претендента на трон. Еще и поэтому герцог Астор так тщательно создавал образ грозного Черного Ястреба. Пусть боятся. Это полезно и для Арнольда, и для Стормберга.

И вот вам, пожалуйста — женись, дорогой брат! И ладно бы только ради наследника. Сделать наследника недолго, а там можно и позабыть о ненужной жене. Приходить к ней изредка, исключительно ради того, чтобы сбросить напряжение — с чем до сих пор прекрасно справлялась веселая вдовушка Табея. Так нет же! Все эти «она прекрасная девушка» и «я хочу, чтобы ты был с ней счастлив» вызывали не слишком приятные предчувствия. Арнольд подошел к вопросу крайне серьезно. Основательно, можно сказать! А значит, девушка и правда заслуживает внимания.

Еще и с Леонорой дружит. Обретенная не так давно дочь отличалась редкостным для девушки здравомыслием и с кем попало дружить не стала бы.

И зачем ему внезапное навязанное счастье? Незваное, непрошенное, ненужное! Сейчас, когда найдена дочь, решены созданные им же самим проблемы с собственной магией, и в разуме и сердце наконец-то воцарились мир и спокойствие. Когда можно, наконец, сосредоточиться на важных для государства делах, а их накопилось не то что немало, а настоящая прорва!

Дом встретил его благостной тишиной. И тут же царапнула неприятная мысль: долго ли продлится эта тишина, если здесь начнет хозяйничать посторонняя женщина? Наводить какие-то свои порядки, чего-то требовать, ждать внимания от законного, черти бы все побрали, мужа? Леонора, правда, ни разу не помешала ему здесь. Но ведь это Леонора! Давно потерянная и чудом найденная дочь, которой он готов был позволить все. Готов был — но она ни разу не воспользовалась своим положением сверх допустимого, причем Астор подозревал, что это самое «допустимое» Леонора устанавливала для себя сама. Может, по той же причине, что и он — с трудом привыкая к новой семье. А может, была так воспитана. На самом деле, учитывая, в каком окружении выросла дочь, герцог Гросс имел на удивление мало претензий к ее воспитанию.

Но вряд ли стоило ожидать того же от единственной дочери герцога Мьёля! Наверняка избалованной сверх меры, принимающей высокое положение как должное, а опалу своей семьи — как личную прихоть грозного и ужасного Черного Ястреба. Не исключено, что придется готовиться к войне — в собственном доме и с собственной законной супругой! Которая, к тому же, в дочери ему годится!

Арнольд со своим стремлением к счастью брата явно что-то перемудрил.

Что ж, похоже, нужно использовать последние тихие дни и готовиться к худшему.

Он взбежал на второй этаж и свернул в южное крыло, к кабинету. Проходя мимо библиотеки, остановился: дверь была распахнута, а у окна сидела с книгой Леонора.

Астор невольно залюбовался: предзакатный свет золотил очень светлые от природы волосы, падал теплыми бликами на лицо. Его дочь была красива, и, слава всем богам, больше не напоминала ему свою мать, холодную снежную ведьму. Внешне — может быть, но у Леоноры была горячая душа, совсем другой характер, другие мысли, и Астор довольно быстро перестал замечать внешнее сходство с Ульрикой.

— Отец, — Леонора просияла улыбкой, увидев его. — Я ждала тебя.

— Надеюсь, не для того, чтобы поздравить? — поморщился Астор.

— Значит, его величество уже сказал тебе про Рену? — она закрыла книгу, бережно погладила переплет и положила на стол. — И ты расстроился. Но почему?

— Рена? — переспросил Астор. Мелькнула мысль: «По крайней мере, звучит лучше Земляники».

— Эрдбирен, — кивнула Леонора.

— И почему я должен радоваться?

— Тебе ведь все равно пришлось бы жениться, — рассудительно сказала дочь. — А Рена хорошая. Умная. И она совсем не против этого брака.

— Вы с твоим дядюшкой Арнольдом сговорились, — мрачно ответил Астор. Уже понимая, что спорить бессмысленно, да и не хотелось спорить с дочерью. — Но, я так понял, ты не знала, что наш заботливый король именно сегодня осчастливит меня этой великой новостью. И все же караулила, когда я вернусь. Что-то случилось?

— В Академии начались каникулы. Я хотела провести их в Тессарде. Ты разрешишь?

Ох, Леонора! За девичьей мягкостью дочери крылось узнаваемое фамильное упрямство. Астор уверен был, что все ее «ты разрешишь?» — не более, чем дань вежливости. Попробовал бы он не разрешить! Когда-то посоветовал ей использовать период учебы, чтобы хорошо все обдумать, испытать чувства временем и разлуками. Что ж, прошло каких-то восемь месяцев с небольшим, но уже видно — быть дочери графиней Тессард. И это будет во всех отношениях счастливый брак.

ГЛАВА 2

Если бы лет десять назад ей сказали, что однажды она выйдет замуж за герцога Гросса, брата его величества короля Арнольда Второго, Эрдбирен бы, пожалуй, разревелась и ужасно расстроилась, а может, и поколотила бы гада, который посмел такое предполагать, если бы, конечно, дотянулась до него. С ростом Эрдбирен Мьёль не слишком повезло. Девчонкой она мечтала стать такой же высокой белокурой красавицей, как госпожа Листерис. Которую не портили даже покрасневшие от слез глаза и вечно недовольный вид.

Именно госпожа Листерис, приехавшая в их замок из столицы вместе с отцом, стала причиной того, что маленькая Рена ненавидела Черного Ястреба всем сердцем. Госпожа считала его не только негодяем и подлецом, не только лжецом и предателем, который прикидывался другом отца, но и единственным виновником северной ссылки, как называла герцогиня Мьёль свой переезд в родовые земли мужа.

Эрдбирен от души ей сочувствовала, и, хоть и радовалась возвращению папы, с которым виделась до этого совсем не часто, все равно страдала. Потому что красивая госпожа Листерис, которая настрого запретила даже пытаться назвать ее мачехой, была ужасно несчастна. А отец, глядя на ее мучения, чувствовал себя виноватым. Даже если никогда не показывал, Эрдбирен-то знала, что с ним творится на самом деле. Она как-то понимала это всегда. «Чуяла сердцем», как любила говорить тетушка Ярва.

Если бы ей сказали о свадьбе с герцогом Гроссом лет пять назад, Эрдбирен рассмеялась бы в лицо недоумку, который позабыл о решении короля, спасавшего отца хорошо если от одних наветов, а скорее всего — от плахи. Отец был честен, рассказывая наконец правду о том, что случилось с ним в Кронбурге. А уж кровавая история казни Гюнтера Функа, возглавившего отвратительный заговор против брата короля и оклеветавшего отца перед всем королевским советом, даже снилась ей в кошмарах. Пока та же тетка Ярва не принесла заговоренный местным знахарем отвар из прибрежной ракитницы и лугового чабреца. Хорошо, что не успел узнать отец: наверняка пожалел бы о своем красочном рассказе.

Но Рена о его откровенности не жалела никогда. Ее мир тогда перевернулся вверх тормашками, и прежняя беззаботная девчонка неожиданно повзрослела. Нет, она не возненавидела Листерис за ее ложь, за ее неизбывную злобу на всех вокруг и вечное пренебрежение дочерью мужа. Она ее… пожалела. Потому что «чуяла сердцем», что Листерис в своих заблуждениях, обидах и разочарованиях по-прежнему глубоко несчастна.

Если тебе так больно, что невозможно дышать, если все твои надежды и мечты обернулись прахом, а цветущая молодость прошла в местах, которые ты всем сердцем ненавидишь, ты просто не можешь быть доброй и всепрощающей. Эрдбирен с раннего детства привыкала к этому пониманию, потому что совсем рядом — только руку протяни и открой дверь в «черную берлогу старухи», как шепотом называли восточный флигель замка слуги — жила бабушка. От ее безумной, раздирающей боли Эрдбирен всегда хотелось плакать.

Листерис повторяла бабушку. И, болея сама, делала несчастными других. Только бабушка была сильнее, мудрее, сдержаннее, она просто закрылась в своей «берлоге», чтобы ее боль не затопила весь замок от подвалов до крыши. Листерис так не хотела, она предпочитала страдать громко и доносить свое страдание до всех, кто подвернется под руку. Эрдбирен этого не понимала, но Листерис все же жалела. Как потом стала отчаянно жалеть маленького Брегана, которого мать сначала пыталась залюбить до полного изнеможения, а потом сделала поводом для шантажа и бесконечных упреков отцу. Колману повезло немного больше — к тому времени Листерис слегка устала быть постоянно несчастной. И начала страдать чуть тише.

Если бы год назад Эрдбирен спросили об этой свадьбе… А еще лучше — полгода, когда в академии уже училась Леонора, а обрывки историй о ее матери, о пугающем зимнем походе на Запретную гору, о почти двух десятилетиях бесплодных поисков герцогом Астором своей дочери — стали из слухов, сплетен и небылиц захватывающей, болезненно-удивительной реальностью. Эрдбирен Мьёль, повзрослевшая и, наверное, все-таки слегка поумневшая, только горько вздохнула бы и от души посочувствовала мечтателю, который верит в бесплодные надежды и несбыточные мечты. Потому что сама была похожа на него. Где известный каждому в столице, да и во всем Стормберге, Черный Ястреб, а где ничем не выдающаяся и вовсе еще не доучившаяся дочка опального герцога Мьёля? Герцог Астор, точнее, тот образ, что сложился из множества крошечных осколков — чужих разговоров, негодующих шепотков, уважительных вздохов, восторженного обожания, печальных осознаний, ненависти и почитания, страха и верности, непонимания и любви — стал в ее воображении удивительно живым, многогранным и невероятно привлекательным.

Она видела его лишь однажды — издали, уже после появления в академии Леоноры. И выглядел он тогда, если честно, ужасно. Не герой легенд и девичьих грез, не один из сильнейших магов королевства, а усталый, изможденный мужчина, опиравшийся на руку Эберта и каждую секунду испытывающий выматывающую, разъедающую боль. И все-таки за этой неприглядной картиной, за искаженным лицом и истощенным телом, Эрдбирен чуяла глубокое, неудержимое счастье, нечеловеческое упрямство и отчаянное желание жить.

Герцог Астор, по воспоминаниям отца, за поисками дочери почти потерявший границу между светлой и темной магией, почти обреченный, по обрывочным рассказам Леоноры, на безумие и мучительную смерть, был чист как младенец, наполняясь новой силой, и собирался жить дальше, с обретенной дочерью, любимым братом и тайнами, заговорами и проблемами целого королевства.

Наверное, именно тогда, когда из бесплотного образа Астор Гросс стал человеком, Эрдбирен поняла, что запросто могла бы в него влюбиться. А может, и влюбилась уже — судя по тому, как екало сердце, когда герцог, все так же поддерживаемый Эбертом, с гордо поднятой головой и побелевшими от боли и напряжения скулами, садился в карету. Но Рена не любила верить в несбыточное.