Зеркало для нарцисса

Пролог

Я – Алексей Котов и я совершенство, заключенное в плоть.

Зеркало передо мной молчаливо подтверждает эту истину. Оно не смеет льстить – его холодная честность куда ценнее дешевых комплиментов. Каждое утро я проверяю: идеальные пропорции лица, хищный разрез глаз, губы, способные изогнуться в сотне разных улыбок – от обворожительной до убийственной.

Но сегодня отражение решило поиграть со мной, моргнув на секунду позже, чем я.

Я замер, пальцы вцепились в мраморную раковину. Это был сбой. Глюк. Усталость после вчерашнего корпоратива и трех часов сна.

— Недосып, — говорю я вслух, проверяя реакцию.

Мои губы в зеркале шевелятся синхронно. Но уголки рта поднимаются чуть выше, чем должны. И в глазах — что-то новое. Что-то... голодное.

Я протягиваю руку, касаюсь стекла. Ледяная поверхность пульсирует под пальцами.

— Кто ты? — спрашиваю я.

В зеркале мое отражение медленно качает головой.

Не тот вопрос.

За моей спиной скрипнула дверь. Я резко оборачиваюсь — пустота. Когда поворачиваюсь обратно, в зеркале на миг мелькает силуэт: женский? Нет, просто тень. Или игра света.

Но теперь я знаю.

Там есть кто-то еще.

Кто-то, кто наблюдает.

Кто-то... кто ждет.

Я наклоняюсь ближе, пока от дыхания не запотевает стекло.

— Я найду тебя, — обещаю я нашему с тобой отражению.

Где-то в квартире падает книга. Финик шипит.

А в треснувшем зеркале моей души что-то шевелится.

Глава 1.

7:00.

Тишину разрезала вибрация умных часов – нежный, едва уловимый толчок, будто прикосновение невидимой руки. Я открыл глаза. Встал. И увидел его.

Мое отражение в зеркале шкафа заполняло все пространство спальни, как живая картина. Высокий, подтянутый силуэт с рельефом мышц, проступающим сквозь тонкий шелк пижамы. Пять дней в неделю по два часа в зале – Дмитрий, мой тренер, ненавидел меня за стальные нервы и полное отсутствие стонов под весом.

Я подошел ближе, изучая лицо. Четкие скулы, будто выточенные резцом скульптора. Холодные серо-голубые глаза – Альбина когда-то сказала, что они похожи на осколки льда в стакане виски. Глупая романтичность, но... точная.

Пальцы скользнули по подбородку – идеальная гладкость. Вчерашний вечерний ритуал: двадцать минут депиляции горячим воском. Боль? Просто слабость, покидающая тело.

7:15.

Душ уже ждал – умный дом знал мой распорядок лучше, чем я сам. Вода 38 градусов – как в том токийском отеле, где я впервые осознал, что совершенство не цель, а естественное состояние.

Стоя под струями, наблюдал, как пар оседает на стеклянных стенах. Провел пальцем, оставив чистую полосу – будто стирал следы чужого присутствия.

Гель для душа с нотами грейпфрута и черного перца – мужской, но с цитрусовой нежностью. Альбина купила какой-то дешевый "морской бриз" – вылил на ее глазах, не моргнув.

7:30.

Гардеробная встретила меня безупречными рядами. Каждый костюм – солдат в моей армии совершенства. Сегодня выбор пал на темно-синий Tom Ford – цвет ночного Манхэттена. Рубашка с тончайшей полоской. Галстук – оттенок оксидированного серебра.

Одевался медленно, наслаждаясь каждым движением. Повернулся перед зеркалом.

"Идеально", – прошептал я.

Отражение молча согласилось.

7:45. Кухня.

Стеклянные фасады шкафов отражали утренний свет, играя бликами на мраморных столешницах. Итальянская техника с матовыми панелями, кофемашина, стоившая как месячная зарплата моего сотрудника, хрустальные бокалы, выстроенные в безупречный ряд – все это создавало картину стерильного, почти музейного совершенства.

И посреди этого холодного великолепия – Альбина.

Хрупкая, как фарфоровая статуэтка, с длинными волосами цвета пшеницы на рассвете. Ее голубые глаза – на несколько тонов светлее моих – всегда казались мне слишком большими для этого лица, слишком наивными. Сейчас она стояла у плиты в шелковом халате, который я подарил ей в прошлом году. Халат слегка распахнулся, обнажая ключицу – нарочито небрежно, конечно. Она все еще пыталась, бедняжка.

— Кофе, — сказал я, расстегивая манжету, чтобы проверить время.

Она поставила передо мной фарфоровую чашку – подарок швейцарского клиента, с тонкий, почти прозрачный, позолотой по краю. Я сделал глоток – и мгновенно почувствовал на языке сладковатую гадость.

— Что за мерзость? – спросил я, медленно поднимая глаза. – Ты же знаешь, я пью черный.

Она вздрогнула – ее длинные ресницы дрогнули, как крылья пойманной бабочки.

— Но... вчера ты просил с сахаром, – ее голос звучал тише, чем обычно.

Я положил ложку на льняную салфетку, вытер губы с преувеличенной аккуратностью.

— Я прекрасно помню, что просил вчера. Но обычно я пью горький. Пора бы уже запомнить.

Ее пальцы сжали край стола – тонкие, с безупречным маникюром (я настоял на натуральных пастельных тонах). Она закусила нижнюю губу – розовую, чуть обветренную от постоянного нервного облизывания – и забрала чашку. Фарфор звонко стукнул о мойку, когда она выливала кофе. Через минуту – ровно шестьдесят секунд, я отследил по часам – она поставила новую, на этот раз правильную.

— Так лучше, – сказал я, хотя кофе все равно был отвратителен – слишком горячий, слишком горький, слишком... обычный.

Дверь кухни распахнулась с грохотом, и ворвался вихрь в розовой пижаме с растрепанными косичками – Милана, моя шестилетняя копия с материнскими глазами. Она схватила печенье с тарелки, рассыпав крошки по идеально отполированному полу.

— Пап! А мне сегодня снилось, что мы...

— Не говори с набитым ртом, – перебил я, даже не поворачивая головы.

Она замерла, сжав печенье в кулачке, ее большие голубые глаза (такие же, как у матери, только без этой вечной дрожи) наполнились слезами. Альбина поспешно поставила перед ней тарелку с кашей – овсянкой с ягодами, как я предписывал.

— Кушай, солнышко, – прошептала она, гладя дочь по волосам.

Я взглянул на часы – Patek Philippe, подарок самому себе за прошлый квартал.

— Через десять минут выезжаю.

На кухне воцарилась тишина – только тиканье часов и приглушенное шуршание ложки Миланы в тарелке. Альбина стояла у мойки, ее хрупкие плечи были напряжены, как струны. Я наблюдал за ее отражением в стеклянном фасаде микроволновки – такое же безупречное, такое же... несовершенное.

8:15. Святая святых — паркинг.

Тени от подземного освещения скользили по полированным капотам, выхватывая из полумрака три моих сокровища, выстроившихся в безупречную линию:

1. Aston Martin DBS — угольно-черный зверь для тех переговоров, где нужно было вбивать статус в сознание оппонентов с первого взгляда.
2. Porsche 911 Turbo S — мой черный демон скорости, единственное, что могло заставить мое сердце биться чаще.
3. Mercedes-Maybach — белоснежный гроб на колесах для тех редких случаев, когда приходилось изображать примерного семьянина.

"Какой я сегодня?"

Пальцы сами потянулись к брелку Porsche. Черный, как мое сегодняшнее настроение. Как моя душа, если верить Альбине в те редкие моменты, когда она осмеливалась говорить правду.

Дверь открылась с тихим шипением. Кожаное сиденье обняло спину, запах дорогой кожи и полироли заполнил салон. "Совершенство", — подумал я, ловя свое отражение в зеркале заднего вида.

8:30. Офис. Лифт.

Лифт уже закрывался, когда в проем ворвался запыхавшийся Максим Бабенко, мой заместитель. Его дешевый одеколон тут же испортил воздух.

— Леш, привет! — он тяжело дышал, капли пота скатывались по вискам.

Я медленно окинул его взглядом: воротник мятый, галстук криво завязан, волосы растрёпанные.

— Приведи себя в порядок. Подчиненные не должны видеть тебя в таком виде.

— Сейчас, — он нервно поправил галстук. — Кстати, видел новый макет Смирнова?

— Видел.

— Клиент в восторге!

— Потому что клиент — идиот, — мои пальцы постукивали по портфелю. "Как можно считать, что восторг клиента — показатель качества?"

Максим засмеялся — высокий, истеричный смешок. Будто я пошутил. Будто это было смешно.

Лифт открылся. Я вышел, не оглядываясь.

9:00. Совещание креативного отдела.

Конференц-зал замер, когда я швырнул папку на стеклянный стол. Громкий хлопок заставил вздрогнуть даже Ольгу, обычно невозмутимую.

— Это что за позорный макет?

Молодой дизайнер — Артем, если не ошибаюсь — побледнел.

— Я... но клиенту... понравилось...

"Боже правый, за что мне эти мучения?"— пронеслось в голове.

— Клиенту, — я сделал паузу, наслаждаясь моментом, — нравится жрать фастфуд. Он считает, что Comic Sans — "милый шрифт".

В зале кто-то сглотнул. Даже Максим замер.

— Мы здесь не для того, чтобы потворствовать дурновкусию. Мы здесь, чтобы диктовать вкус.

Артем открыл рот — глупый, беспомощный жест.

— Переделать, — я поднял руку, отрезая любые возражения. — К завтрашнему утру. И если я увижу хоть намек на этот дешевый градиент...

Фразу заканчивать не требовалось. Они и так все поняли.

"Идиоты. Почему я должен все контролировать лично?" — подумал я, выходя из зала. В зеркале в коридоре мелькнуло мое отражение — безупречное, как всегда.

Только глаза... глаза казались чужими.

Но это, конечно, просто игра света

Глава 2.

6:17. Субботнее утро.

Я проснулся от собственного желания. От этого знакомого напряжения внизу живота, от пульсации в паху.

В спальне царил полумрак, шторы плотно задернуты, но сквозь них пробивался тусклый рассвет.

Повернул голову - Альбина спала.

Ее дыхание было ровным, почти неслышным, губы чуть приоткрыты, ресницы отбрасывали тени на бледные щеки. Она выглядела хрупкой, беззащитной — как кукла, брошенная на подушку.

Я провел ладонью по своему животу, ощущая под пальцами кубики пресса. Мой член уже был наполовину возбужден.

"Почему она спит, когда я хочу?" – эта мысль пронеслась в голове, прежде чем я осознал ее.

Я протянул руку, коснулся ее ключицы. Ее кожа была тёплой. Мои пальцы скользнули ниже, под тонкий шелк ночной рубашки. Она вздрогнула во сне, но не проснулась.

– Альбина

Она зашевелилась, ее ресницы дрогнули. Я сжал ее плечо – не ласково, а с нажимом, который невозможно проигнорировать.

– Лёш...? – ее голос был хриплым от сна. – Что... сегодня же суббота...

Но я уже навис над ней, чувствуя, как мой член окончательно напрягся. Ее теплая, сонная покорность только разжигала меня.

– Повернись – приказал я.

Она попыталась отстраниться, инстинктивно подтянув колени к животу – этот жалкий защитный жест. Я резко прижал ее запястье к матрасу, чувствуя, как под тонкой кожей бьется ее пульс.

– Я сказал, ляг на спину.

Она послушалась. Всегда слушалась. Ее ночная рубашка задралась, обнажая белые трусики. Я не стал их снимать – просто оттянул в сторону. Она была сухой – конечно, сухой, она же спала. Но мне было все равно.

Мой член резко вошел в нее. Альбина вскрикнула – коротко, глухо, как будто закусила этот звук. Я ощутил ее внутреннюю дрожь, сопротивление тела, которое еще не проснулось. Это только усилило мое удовольствие.

– Расслабься, – прошипел я, вонзаясь глубже. – Я же твой муж.

Ее пальцы впились в простыни. Я видел, как ее лицо искажает гримаса – не наслаждения, а попытки терпеть. Это бесило и возбуждало одновременно.

Я ускорил ритм, наслаждаясь тем, как ее тело вынуждено подстраиваться под меня. Ее ногти царапали ткань простыни. Где-то в глубине я знал, что причиняю ей боль, но это знание только подстегивало.

– Посмотри на меня, – приказал я.

Она открыла глаза – голубые, слишком большие на бледном лице. В них не было ненависти. Только покорность. Эта покорность довела меня до оргазма быстрее, чем я ожидал.

Я кончил внутри нее, сжав ее бедра так, что будут синяки. Потом просто встал, не глядя на нее.

– Приготовь завтрак. И свари кофе сегодня как надо.

Когда я зашел в ванную, мое отражение в зеркале улыбнулось. Идеальное утро. Идеальный порядок. Все как должно быть.

11:47. Гостиная.

Я сидел в кожаном кресле, листая деловое приложение "Коммерсант", когда краем глаза заметил движение. Милана. Моя шестилетняя дочь. Она устроилась за овальным столом из карельской березы, усердно выводя что-то в альбоме для рисования. Лицо сосредоточенное, бровки нахмурены, кончик языка зажат между зубов. Такая старательная.

— Пап, смотри! — она вдруг подняла голову и потянула ко мне альбом, сияя.

— Что это у тебя? — спросил я, откладывая телефон.

— Это мы, пап! — в ее голосе звенела детская радость. — Вот это ты, это мама, а это я!

Я внимательно рассмотрел рисунок. Три корявые фигурки. У всех — идиотские улыбки до ушей. У меня в груди что-то неприятно сжалось.

— Это... неправильно, — произнес я медленно, растягивая слова.

Ее улыбка замерла. Я протянул руку:

— Дай карандаш.

Она послушно протянула мне красный карандаш — ее любимый цвет. Я ощутил его теплоту от ее пальцев.

— Смотри, — моя рука уверенно провела линию, — у людей должны быть пропорции. Голова — это круг. Тело — прямоугольник. Ноги и руки — линии. Видишь разницу?

Я чувствовал, как она затаила дыхание рядом. Ее запах — детский шампунь и что-то сладкое — ударил мне в нос.

— Но... — ее голосок дрогнул, — я хотела, чтобы мы были красивые...

— Ха! — мой смех прозвучал резко, как хлопок. — Красота — это точность, Милана. Точность и пропорции. Ты хочешь рисовать красиво?

Она кивнула. Я продолжил.

— Вот твоя мама — плечи должны быть уже. А у меня — шире. И зачем тебе эти дурацкие улыбки? Разве я когда-нибудь так улыбаюсь?

— Пап... — она потянула за край листа. — Мне нравятся эти улыбки.

— Подожди, — я отвел ее руку. — Сейчас будет красиво.

— Но это мой рисунок!

— И что? — я не отрывался от работы. — Ты хочешь, чтобы он был уродливым?

Она снова потянула за бумагу, уже сильнее. Я придержал.

— Милана, перестань.

— Отдай! — ее голосок дрогнул, глаза заблестели.

Я нахмурился. Она дернула резко — бумага затрещала. И разорвалась пополам.

Тишина.

Милана замерла, глядя на обрывки в своих руках. Потом губы задрожали, глаза наполнились слезами.

— Вот видишь, — я спокойно сложил руки на груди. — Сама виновата. Если бы не капризничала, все было бы хорошо.

Она всхлипнула, сжала в кулачках клочки бумаги и бросилась прочь.

И тут появилась Альбина.

— Что случилось? — она сразу подхватила Милану, гладя по голове. — Почему дочка плачет?

— Она не умеет принимать критику, — я пожал плечами. — Надо исправляться.

— Она ребенок! — Альбина резко подняла на меня глаза. — Нельзя же так!

— Можно и нужно, — я откинулся в кресле. — Учиться быть идеалом надо с детства. Или ты хочешь, чтобы она выросла посредственностью?

Альбина сжала губы, отвела Милану к няне. Но я видел — ее плечи дрожали. От злости? От бессилия?

Неважно.

Я поднял со стола обрывок рисунка, разглядывая свою исправленную версию. Да, теперь пропорции были идеальны.

Жаль только, что никто этого не оценил. Глупые женщины.