Зеркальце-Окошко

ВЯЩАЯ РВИНА

В глубинке северных равнин, окруженных с трех сторон непреодолимыми горами Эхо, Хор и Тишь, поодаль от темного, густого смешанного леса, за высоким земляным оврагом и рядом с извилистой животворящей речкой стояла ниже всей травы маленькая непримечательная деревня. Ту деревню называли Вящей Рвиной. Избы в его середине стояли красивые, украшенные деревянной резьбой, покрашенные яркими цветами, пахнущие ясной прелестью и пряностью, но чем дальше уходили улицы от Главного дома, тем кривее становились лачуги.

Разрастаться Вящая Рвина перестала: домов красивых не появлялось, лишь изредка кто красил стены и крыши и менял узоры на них, но других домов таких уже не появлялось, как и лачуг, чьи крыши стояли под опасными углами, опираясь лишь на хилые бесцветные стены, и чьи запахи не давали носу мирно дышать и наслаждаться природным даром.

Раньше храбрые мужи часто в лес ходили от ранней зари, когда роса еще не высыхала, и до позднего вечера, когда первый звериный рёв не слышен был, рубили в целом под дюжину густой ели, широкого и здорового дуба, беленькой в черные рваные полоски доброй березки, девственного и бронзового клёна и длинных, но тонких, как палок, сосен. Большая часть нарубленного уходила на строительство изб, заборов и загонов для содержания скота и другие нужные сооружения, а что-то уходило на заготовку дров для холодной зимы. Остаток специально складывали, оставляли под пошитым большим полотном до тех времен, когда бы это пригодилось.

Густой и широкий лес в какой-то из годов сильно исхудал, мужи за столько лет выкосили множество деревьев, чтобы деревня росла и цвела, ни в чем не нуждаясь. И тогда с первым кудахтаньем говорливого петуха мужи ушли с топорами и грубой силой в лес, но к обычному времени вечера, когда все уже затаскивали дрова через овраг в деревню, ни одного мужика, ушедшего в лес, не вернулось.

Всё ниже спускалось палящее солнце, всё грознее выли дикие звери, всё страшнее дул ветер свистящий, нагоняя острые капли дождя, которые всё сильнее били по крышам домов. И так всю ночь. Никто не спал, ведь никогда так деревня не боялась: мыши забились под землю под полом домов, коты встали с шерстью взъерошенной и ревели со страхом, собаки бегали, как за хвостом, на месте от забора до забора, вставали и выли, рычали и рвали, лаяли в сторону леса, дети скрутились в клубок, к матерям прижались своими телами, а матери горевали, хныкали, плакали, оттого и небеса всё сильнее вздыхали.

Настало утро, и непогоду как рукой сняло, как и не бывало ничего в эту ночь, только лужи остались. Прояснилось солнце, запели птицы, сначала тихо, а потом с вестью стали летать по деревне, от новости услышанной вылез петух, запрыгнул, помахав мокрыми перьями стряхнул с себя капли и завопил.

Что-то хлюпало, шагая по лужам. Кто-то шел по улице, переставляя медленно ноги, даже будто ковыляя. В дверь одной избы постучался скиталец. «Тук» и сразу снова «Тук». Недолгая тишина. И снова: «Тук» и сразу следующий «Тук». Внутри избы были двое юных детей и мать их. Дети заплакали. Сначала сын, а следом за ней чуть помладше дочь. Мать оставила их у печи и тихо, средь плача, к двери подошла. И снова те стуки в дверь издались. Шаркнула мать, испугавшись. Скиталец всё слышал. За дверью на порог падали капли с его промокшего тела. Глухо. Глухо падали. И страх тело матери сковал. «Что же делать? Как же быть? А вдруг мой муж? Или соседка? Спрошу…» — подумала мать. Она прижалась ухом к двери и горло ее голос сдавило:

— Кто там? Вячко?

— Лана! Пташечка моя! — заторопил голос, прижался скиталец к двери. — Открой, голубушка! Я продрог. Под непогоду я попал, Боги нас не уберегли, Лана! Выбежал я! Выбежал с леса и несли меня ноги к тебе!

Потянулась Лана дверь открыть — заревели дети сильнее. И Лана сама почувствовала что-то неладное.

— Свет мой! Пташечка! Открой! — повторял за дверью мужчина.

«Голос же Вячки. Почему я боюсь? Открою ему, продрог весь мой Любич. Недуг его схватит и потеряю его, как было сегодня. Не хочу я несчастья в семье» — сомневалась Лана, но сердце любило, тревожилось ночью, а тут стоит, дрожит любимый за дверью, руку протянуть и коснуться его хочется сильно. Нужно всего лишь дверь открыть.

Так и сделала Лана. И страх пропал. Увидела она не беса и не темную сущность, а суженого своего, всего мокрого и вправду от мороза дрожащего. Обняла его крепко, заплакала мать, рада снова стала она от такого подарка. Взяла его за руку и внутрь избы завела, и дети грустить перестали, будто устали и наконец уснули. Усадила к печи и греть начала. Расспрашивать не стала о ночи тяжелой, чуть позже хотела она об этом узнать.

Золотые кудри Ланы лежали на голых коленях Вячки. «Что же было за чувство обманное?» — волновалась перед сном Лана. — «Это мой Вячка, мой Сокол, мой Любич. Те же русые власы, тот же широконький нос, те же зеленые очи. Почему окутал тот страх? Разволновалась я ночью, вот и всё! Чудо случилось! А я благодарна!». А позже уснули они, как и дети.

Средь поля очутилась Лана, сзади стояла деревня, а впереди — лес. И лес был черней, чем обычно, странно, ведь солнце стояло в зените, но лес был в тени, во тьме. Обернулась Лана, а вместо деревни — лес. И густота близилась к ней. Будто что-то двигало лес или лес двигался сам к Лане, словно новые деревья вырастали из земли, их становилось всё больше и больше. И вдруг прекратилось.

Услышала Лана жужжание, будто трудящиеся пчелы искали пыльцу, но их нигде не было видно. Тогда Лана решила уйти от жужжания, но с каждым шагом оно становилось всё громче и злей. Убегала Лана, размахивая руками, и сама не заметила, как оказалось в лесу. Внутри чащи было светлей, чем казалось. Идя по лесу, Лана заметила еще больше света, словно что-то горело, искрилось, переливалось солнечным светом. Так она вышла на прогалину[1], где среди невысокой зеленой травы стояло дерево, у корней которого возрастали небольшие ступеньки, ведущие к дуплу. Дупло то было необычное, серое и белое, будто из серебра. Подошла Лана к дереву, а дупло украшено резьбой такой красивой, такой искусной и чарующей, что Лана поднялась по ступенькам, чтобы посмотреть поближе, рассматривать каждую деталь такого прекрасного изделия. Взгляд ее застыл на само серебряное дупло. В ней было её тусклое отражение, словно она смотрела в воду, но без волн. И чем дольше Лана смотрела в серебро, тем больше и четче она видела. И вот в дупле — она сама. Лана смотрит на себя. Смотрит с таким же удивленным взглядом на своё лицо, всё её: и волосы, и нос, и глаза. Но вдруг отражение пропало, и тьма накрыла прогалину, медленно и бережно, словно мать с любовью укутывает своего ребенка в одеяльце. Лана почувствовала жар, а после её тело оказалось в холодном поту, и она резко, тяжело дыша, проснулась.

ПОЛЕ

Солнечный свет, слабо щекочущий чувствительную кожу четырнадцатилетней Смиляны, с трудом пробивался через тонкие щели крыши, сделанной наспех и неумело молодыми мальчишескими руками из сложенных рядом с деревней заготовленных досок; падал свет лишь небольшой, но заметной черточкой на её коричневые, пышные волосы, которые иногда странно отливались золотистым цветом. Смиляна внимательно слушала бабушку, пока с волосами девочки игрались непослушные желтые кисти солнечных лучей.

— Поэтому, Смиляна, в лес опасно уходить, даже прогулка рядом с густой чащей невзгоды сулит. Обещаешь слушаться? — всё повторяла бабушка Ясна из-за юношеского любопытства Смиляны.

— Обещаю! — ответила она, обняв бабушку.

Как бы бабушка строго не приказывала, сколько раз историю про лес не сказывала, любопытство Смиляны стало лишь усиливаться с каждым днём до блеска в её зеленых глазах. Ей было туго от мысли, что она только что наврала бабе Ясне, но с собой ничего не могла поделать.

Забегали во дворе, за небольшой оградой, куры от возбужденного петуха. Услышав, что петух снова раздирает куриц, Ясна встала, стряхнула низкий подол своего белого перешитого платья, и, ступив за порог, скрылась за углом; было лишь слышно, как бегает задира, пытаясь не попасться под горячую руку бабушки.

Бабушка была молодая, черные, как смоль, волосы, аккуратный нос, карие, в цвет дуба, глаза, угрюмые широкие брови, и лишь несколько морщин под глазами от недосыпа. Смиляна о ней мало что знала, поскольку было как-то неловко расспрашивать свою воспитательницу о том, почему она растит девочку совсем одна. Восемь лет назад, слушая свой любопытный совсем зеленый разум, Смиляна спросила, а в ответ получила короткий, без лишних деталей, рассказ о том, что мама погибла при тяжелых родах, а отец, не справившись с горем, ушел с калуном в лес и не вернулся. Увидев, как бабушка опечалилась из-за воспоминаний, Смиляна извинилась и с тех пор про родителей не спрашивала, как и про саму бабушку.

Пока Смиляна думала, бабушка уже вернулась. Снаружи еще слышался ворчливый гул петуха, который всё бегал и бегал за оградой, распугивая своим шумом остальных куриц, но вскоре они все успокоились и остался лишь обиженно кудахтающий гордый петух.

— Смиляна, солнце моё! — начала бабушка, вытирая руки тканью. — Вышла на улицу, и знаешь, что вижу? Детишек орава, пойди поиграй с ними, дел по дому и так нет. А знаешь, кто еще с ними играется?

Смиляна молчала, думала-думала, смотря в потолок, но никого не вспоминала, о ком бабушка могла бы так говорить.

— Кто? — неуверенно спросила Смиляна.

— Хо-ти-мир! Как вырос-то, таким ни-и-изким его помню, бегал, траву высокую вырывал, чтобы в ней не затеряться, а сейчас ростом с быка! — рассмеялась Ясна. — Иди к нему, поиграй-поиграй. Куда иголка — туда и нитка!

Взяла Ясна нежно за руку Смиляну, поменялись они местами, встала Смиляна, сама не заметив, у порога, а бабушка — в доме.

— Бабушка, но я...! — не успела возразить Смиляна, как оказалась на улице. Не хотелось ей бабушку расстраивать, такая она счастливая была, хотя Смиляна и не понимала, откуда такая радость. Не успела девочка ни нарядиться, ни косу заплести, а встала уже перед лачугой.

Лачуга бабушки Ясны стояла на окраине деревни и недалеко от леса у поля с низкой травой и редкими полевыми цветами. Солнце жадно ело воздух, а воздух не убегал, принимал свою бедную участь, отчего стоял неприятный, непреодолимый летний зной, который обычно с трудом спадал лишь после заката.

Бурно зеленело поле, плавая в будто кем-то скрупулёзно высаженных диких цветах. В зелень ныряли дети, от совсем маленьких, юных невежд до уже больших помощников всей деревни. Хотимир относился к числу последних, хотя с детства больше был тем, кто не задумывался о лишнем, кто лишь резвился, как волчонок на просторной лужайке.

Теперь он вырос. Пришлось вырасти, поскольку его мама осталась совсем одна, и ей нужен был помощник. Он быстро освоил что как и за что отвечает, что нужно делать и ради чего, стал смышленней, бодрей и ответственней, и ростом удался. Когда все дети резвились в цветах и травах, один он стоял, скрестив руки на груди, и следил за каждым. Хотимир лишь на месяц и несколько дней был старше Смиляны, а некоторые ребята возрастом старше Хотимира играли с остальными детьми.

Глядя на неугомонно бегающих детей и на спокойно стоящего Хотимира, Смиляна отошла от порога, нашла тихое, удобное местечко под спасающей тенью крыши лачуг, и, сев спиной к сухой деревянной стойке, задремала.

Шелестела трава от нежно шепчущего ветра, убаюкивая Смиляну. Иногда порыв, перебарывая себя, приглаживал её щеку, щекотал нос и скидывал пару локонов на её лицо. В отдалении было слышно, как играют дети, весело падая на землю, вставая и снова падая ради забавы. Плавно шатались с незаметным скрипом стойки, стены и хлипкие заборы. Слушая звуки, Смиляна глубже впадала в сон.

Всё переменилось, когда она очнулась в другом, похожем месте, но что-то не так было с этим полем. Стояла Смиляна в равных шагах и от деревни и от леса. Деревня стояла сзади, а лес растирался спереди. Повернулась девочка, осмотрелась, подумала вернуться в деревню, к бабушке, потому что ощущала Смиляна взгляд чей-то тяжелый и темный из леса, давило на неё густотой листвы. Отвернувшись, увидела она, что вместо деревни — сплошной лес, он встал к ней кругом и словно начал бежать на неё, вырастая из земли новыми деревьями. И вдруг перестал. Вспомнила Смиляна, что бабушка ей сказала, стыдно ей стало за то, что она сделать хочет. Переборов себя, девочка ступила в лес, раздвинув воротами стоящие ветви лохматой ели. Смиляна оказалась в не обделённой светом чаще. Над головой аркой выстроились макушки деревьев, и в две стороны каждый ствол отошел, сделав узкий коридор. Смиляна шла, нежно приглаживая деревья. Защебетали птицы, перелетая с одного ствола на другой, присвистывал ласково ветер, похрустывая купол над головой Смиляны, попадали, танцуя, листья, иголки и шишки. И светлей дальше становился коридор, пока не вывел Смиляну к одиноко стоявшему дереву. Девочка опешилась: права была бабушка Ясна, а значит, что и лес опасный, и что двенадцать лет назад пропали все мужи в этой чаще, и что ”Вячко” в деревню приходил. С виду дерево похоже было на дуб, с таким же широким стволом в цвет бабушкиных глаз и большим кроном, закрывающем от солнца небольшую полянку вокруг себя, но странным образом обвивались у основания дуба корни, словно ступеньки, ведущие к отлитому из серебра блестящему блюдцу с удивительной работой мастера. Но заметила Смиляна, что блестит блюдце как-то странно, моргая и переставая, когда девочка шла к нему и останавливалась. И что-то было видно в мельканье блюдца, смутное и не понятное. Большое и неуправляемое любопытство вселилось в Смиляну, решила она подойти поближе, и, как только сделала шаг к серебряному блюдцу, — кромешный мрак. И ничего. Всего секунда, но неутихаемый страх застучал в сердце Смиляны, в глаза её пробился свет, и девочка затряслась в плечах.