Зимний Штамм

Глава 1

(Записи личного дневника Александра. Найденные в заброшенной квартире в 5:50)

Всё началось внезапно. В сотсетях начали говорить что-то про открытие нового и самого точного лекарства от рака. Информация разлеталась буквально за ночь, привлекая к себе внимание всего населения. Кажется весь город с нетерпением ждал утра, чтобы услышать это по новостям.

Ярко накрашенная женщина. Явно в возрасте, я бы ей дал лет так пятьдесят, а то и больше, уж больно уродлева она была, к слову одежда полностью олицетворяла ее личность. Такие люди как она всегда выглядя как с иголочки, но при этом одежда в каждом выпуске не менялась.

На ней так же был какой-то старомодный парик, стоит признать, что я редко рассматривал внешность ведущийх в новостях, ещё реже слушал эту болтовню по утрам. Сегодня однако какая-то ‘неземная сила’ заставила меня не переключить канал на другой. Или простой интерес.

—« Всем доброго утра, дорогие телезрители! Сегодня в новостях вы узнайте много нового и важного на сегодняшний день! Советую скорпионам не отходить от экранов!…»

Как всегда она начинает болтать не по теме. Им обязательно надо рассказывать гороскоп для всех знаков задиака по мельчайшим подробностям? Был ли смысл разделять их на мужчин и женщин? Разве это что-то координатно меняет?

Я достал из кормана черных брюк телефон, на автомате открывая инстаграмм. Ближайшие пятнадцать минут я просто листаю ленту, не вслушиваясь в слова на фоне. Но как только речь заходит за мировое открытие, о котором вчера гудел весь интернет я откладываю смартфон в сторону.

—«ученные из России, вывели новое средство от рака! В лабораторных условиях, искусственным путем был выведен «Элексир», способный спаси и человечество от болезни, которая несет за сабой с каждым годом все больше и больше смертей!»

Дальше я не дослушал. Будильник на электронных часах зазвенел, значит пора выходить и дома. Работа не ждет, пускай она и не приносит такого большого дохода как хотелось бы, но ходить туда все рано надо. Наверное надо было прислушаться, и остаться работать на правительство. Тогда и проблем было бы намного меньше. Хотя не думаю что работа ниже новой должности, должна вызвать у меня облегчение.

Я кажется начал свой монолог и не представился, Да? Я Александр. Александр Владимирович Дрожин, бывший военный офицер, который ушел в отставку всего в тридцать два года. Вам интересно как? Я расскажу, все равно до офиса ехать долго.

Пришлось надеть на себя старую, потертую почти дл дыр куртку и выйти из квартиры, запирая её на замок. Получилось это не с первого раза, я уже месяц не могу поченить эту долбанную ручку. Дорога долгая, целых двадцать минут в пробках на гражданском транспорте. Как же я это все не люблю.

Так вот, на чем я остановился? А! Точно!

Сейчас шел две тысячи шестьдесят восьмой год, но десять лет назад меня выставили пинком под зад из военной базы. Не за провал или трусость, а за принципиальность, которая кому-то выше стоящему показалась непозволительной дерзостью.

А эта хромота, с которой я теперь всегда хожу с пастырем, — вот мой настоящий почетный знак, полученный в той самой операции «Призрачный рассвет». Пуля, раздробившая бедро, оказалась честнее всех орденов, которые мне потом вручили перед увольнением. Она напоминает о себе с каждым шагом, не давая забыть ни о войне, ни о той цене, которую я за нее заплатил.

Эта операция, «Призрачный рассвет», до сих пор снится мне в дыме и огне. Мы должны были просто провести разведку в заброшенном городе-призраке, но наткнулись на засаду. Помню, как горячий осколок стены впился в ногу, и мир сузился до белого каления боли. Я тащил на себе раненого связиста, не чувствуя ничего, кроме жгучего желания выжить и вытащить своих.

Тогда мне казалось, что такие шрамы — это отметина настоящего солдата. Гораздо больнее оказался другой удар, уже после госпиталя. Когда я оспорил приказ, приговаривающий к гибели целую деревню «ради тактического преимущества», меня объявили мятежником, подрывающим авторитет командования.

Теперь мой батальон — это четыре стены моей мастерской, где я чиню старые часы. Металлические шестеренки послушны, их механизм прост и предсказуем, в отличие от людских душ. Трость, отстукивая по каменной плитке, выбивает тот же ритм, что и тогда, в том проклятом городе. Но это уже не ритм отступления, а ритм движения вперед, пусть и медленного, пусть и с болью.

Они отняли у меня погоны, но не смогли отнять честь. И когда кто-то спрашивает о палке, я смотрю им прямо в глаза и говорю: «Это напоминание. О том, что иногда нужно тяжело пострадать, чтобы остаться человеком»

Не будем о грустном, я просто хотел, чтобы вы, как читатели, допустим, моего личного дневника, были в курсе моего состояния. Да пускай будет так.

Наконец я выбрался на улицу. Мир за ночь преобразился, погрузился в стерильную, безмолвную белизну. Снег, пушистый и нетронутый, укутал всё плотным одеялом, скрыв под собой унылый асфальт и пожухлую прошлогоднюю траву. Воздух был холодным настолько, что обжигал лёгкие при каждом вдохе, а мельчайшие ледяные кристаллики повисали в нём, переливаясь в тусклом утреннем свете, словно рассыпанная алмазная пыль.

Моя машина стояла, превратившись в безымянный сугроб, из которого торчал лишь кончик антенны. Её замело так основательно, что откапывать её в одиночку показалось занятием столь же безнадёжным, как и попытка вспомнить все лица товарищей, оставшихся навсегда в песках той далёкой страны. Без лишних раздумий я принял решение идти пешком, уперев трость в слежавшийся наст.

На улице стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь хрустом снега под моими ботинками и подошвой пастыря. Давно уже я не слышал такого абсолютного безмолвия — ни гула машин, ни даже отдалённого лая собак. Город вымер, сдался на милость стихии. Я шёл, оставляя за собой цепочку неровных следов — мой фирменный почерк, где глубокий отпечаток правой ноги соседствовал с волочащимся следом от трости и слабым оттиском левого ботинка.

ГЛАВА 2

Лаборатория «Нексус», которая находится в центре России – в Москве, погрузилась в мерцание синих экранов и шелест лабораторных костюмов. Профессор Вера Гордеева, с лицом, озаренным холодным светом мониторов, держала в руках пробирку с жидкостью, которая казалась живой — она переливалась, как ртуть, меняя оттенки от изумрудного до глубокого фиолетового. Это был прорыв. Результат десятилетий работы, смешанной с бессонными ночами и сгоревшими идеями.

— Мы назовем его «Эликсир», — произнесла она, ее голос звучал как шепот, но от него дрожь пробежала по всей лаборатории. — Он не просто лечит. Он переписывает код клеток.

Ее помощник, молодой и амбициозный Алексей Волков, уставился на пробирку, словно она была порталом в другой мир. Его пальцы нервно постукивали по столу, а в голове уже крутились мысли о Нобелевской премии. Он знал, что это изменит все.

Когда Вера ввела препарат в первую клеточную культуру, лаборатория замерла. На экране микроскопа клетки начали пульсировать, словно сердце, которое только что ожило. Они не просто исцелялись — они эволюционировали.

— Это слишком хорошо, — пробормотал Алексей, его голос был полон недоверия и тревоги. — Что, если он не остановится? Что, если он начнет изменять не только больные клетки, но и… нас?

Вера посмотрела на него, и в ее глазах вспыхнула искра чего-то древнего, почти первобытного.

— Тогда мы станем теми, кто перепишет не только человека, но и саму природу.

Их взгляды встретились, и напряжение между ними стало почти осязаемым. Лаборатория, обычно наполненная холодной логикой науки, вдруг задышала чем-то иным. Что-то, что нельзя было измерить или запротоколировать. Что-то, что требовало следующего шага.

Алексей ощутил, как по его спине пробежал холодный поток предвкушения. Кажется он тоже почувствовал то, о чем она говорила. Он стоял так близко к Вере, что мог бы почувствовать запах ее духов, смешанный с химическим ароматом лаборатории. Ее дыхание было ровным, но в нем сквозила едва уловимая дрожь — как будто она сама не до конца осознавала, что только что сделала.

— Вера, — произнес он, его голос был низким, почти хриплым. — Ты понимаешь, что мы держим в руках? Это сила богов.

Она медленно повернула голову, ее глаза были словно два угля, готовые вспыхнуть пламенем. — Боги? Алексей, это просто наука.

— Наука? — он резко шагнул к ней, его пальцы сжали край стола, пока суставы не побелели. — Это не наука. Это магия. Ты сама это чувствуешь. Ты говорила об это!

Вера замерла, ее взгляд скользнул по его лицу, остановившись на губах. Она могла бы отступить, сделать вид, что ничего не произошло, но вместо этого ее рука поднялась, и она коснулась его щеки. Кожа под ее пальцами была горячей, как будто он горел изнутри.

— Что ты предлагаешь? — прошептала она, ее голос звучал как вызов.

Алексей наклонился ближе, его дыхание смешалось с ее. — Мы можем быть первыми. Первыми, кто почувствует это на себе.

Лаборатория вокруг них словно растворилась, оставив только их двоих и пульсирующий «Эликсир», который лежал между ними, как запретный плод. Вера замерла, ее сердце билось так громко, что она была уверена, что он это слышит.

— Ты уверен? — ее голос был едва слышен.

— Я никогда не был так уверен ни в чем, — ответил он, его пальцы коснулись ее руки, где она держала пробирку.

Она задержала дыхание, ее губы приоткрылись, словно готовая принять не только его слова, но и само будущее, которое они вместе создавали.

Алексей почувствовал, как напряжение между ними натянулось, словно тугая струна, готовая лопнуть от одного неверного движения. Его пальцы скользнули по ее руке, медленно, почти гипнотически, пока не коснулись пробирки с «Эликсиром». Он ощутил, как под его прикосновением Вера слегка вздрогнула, но не отстранилась. Наоборот, она прижала ладонь к его, словно давая согласие без слов.

— Мы можем изменить все, — прошептал он, его губы были так близко к ее уху, что она почувствовала тепло его дыхания. — Ты и я. Против целого мира.

Вера закрыла глаза на мгновение, словно пытаясь собраться с мыслями, но когда она открыла их снова, в них читалась решимость. Она наклонила голову, ее губы едва коснулись его щеки, оставив после себя легкий след, как будто она отметила его своим присутствием.

— Я всегда знала, что ты будешь тем, кто толкнет меня за грань, — сказала она, ее голос звучал как смесь страха и возбуждения.

Алексей ухмыльнулся, его пальцы сжали пробирку крепче. — Тогда прыгай, Вера. Без страховки.

Она медленно подняла руку, ее пальцы обхватили его запястье, словно пытаясь удержать его на месте. Но не для того, чтобы остановить, а чтобы разделить этот момент вместе.

— Что, если это уничтожит нас? — спросила она, ее голос дрожал, но не от страха. От предвкушения.

— Тогда мы сгорит вместе, — ответил он, его губы коснулись ее виска, оставляя за собой след огня.

Их пальцы сжали пробирку одновременно, и когда они открыли ее, воздух вокруг них словно зарядился электричеством. Каждая молекула в лаборатории затрепетала, ожидая, что будет дальше.

— К черту науку, — прошептала Вера, ее глаза были полны огня. — Давай сделаем это.

Алексей притянул ее к себе, их тела слились воедино, словно два элемента, готовые взорваться от одной искры.

Искра, которую они так долго гасили в себе под маской научной строгости, вспыхнула пожаром. Вера отозвалась на его порыв с яростной, накопленной за годы отречения страстью. Ее пальцы впились в его плечи, сминая ткань лабораторного халата, ее губы отвечали ему с такой же жаждой, смешивая вкус кофе, долгой ночи и запретного решения. Мир сузился до точки — до жара другого тела, до пульсации в висках, до шепота кожи.

Они не заметили, как оказались на холодном полу, оттолкнув со стола папки с расчетами, которые разлетелись белыми птицами. Наука, протоколы, предосторожности — все было сметено ураганом инстинкта и амбиции. Это был не просто секс; это был ритуал. Акт утверждения новой веры. Каждое прикосновение было клятвой, каждый вздох — отречением от старого мира.

ГЛАВА 3

Солнце за окном погасло, растворившись в сизой мгле ранних сумерек, а я все сидел в своей мастерской, отгороженный от всего мира стенами, сложенными из теней и воспоминаний. В углу, на полке, заставленной банками с винтиками, бубнил свой вечный мотив старый советский магнитофон «Весна-306». Из его динамиков, с легким шипением и хрипотцой, лилась запись оркестра Утесова — «У самовара я и моя Маша». Эти бодрые, бесхитростные мелодии были надежным щитом от давящей тишины за стенами.

Ленты для этого раритета я находил на блошиных рынках, отсканированные и восстановленные файлы качал из уцелевших архивов «Советского Радио». В этом был свой парадокс: шел 2068 год, а мир вокруг был не таким, каким его рисовали фантасты. Никаких летающих машин, стеклянных небоскребов и городов-садов. Говорят, мир зациклился. Прогресс, выйдя на пик, рухнул под тяжестью кризисов и войн, и теперь все катилось по накатанной колее назад, в прошлое.

И вот уже Сибирь, моя Сибирь, все больше становилась похожей на декорации к старому фильму о семидесятых. Те же хрущевки с протекающими крышами, те же «Жигули» на ухабистых дорогах, те же аскетичные магазины с выцветшими вывесками. Просто вместо портретов вождей на стенах висели статические голограммы нынешних чиновников, да связь временами ловилась чуть лучше.

На ужин у меня была еда, достойная этого нового-старого времени: котлета из столовки, припрятанная с обеда, завернутая в серую газету, да пара вареных картофелин, оставшихся со вчерашнего дня. Я разогрел их на старой электрической плитке, и они пахли… пахли простотой. Безыскусностью. Я ел медленно, чувствуя грубоватый вкус хлеба и картошки, и это вызывало странное, двойственное чувство.

С одной стороны — горечь. Горечь от того, что будущее, за которое мы когда-то воевали, оказалось миражом. Что все технологические чудеса, обещанные нам, разбились о суровую реальность выживания. Что мое поколение стало поколением застоя, в прямом смысле этого слова. Я смотрел на свои руки, испачканные в машинном масле, на трость, прислоненную к верстаку, и чувствовал себя реликтом, артефактом, затерявшимся не в том времени.

Но была и другая сторона — странное, почти предательское успокоение. Этот мир, вернувшийся к простым формам, был честным. В нем не было места иллюзиям. Картошка была картошкой, хлеб — хлебом, а починенный тобой будильник — простым, понятным достижением. В этой безыскусности была своя, суровая правда. И музыка Утесова, заполнявшая мастерскую, была ее саундтреком — наивным, но невероятно живучим.

Я допил холодный чай из граненого стакана, поставил его на место и снова взял в руки отвертку. Завтра нужно будет починить часы у старушки из соседнего подъезда. Простая работа. Понятная. В мире, который зациклился, в этом был свой смысл.

Я обхватил ладонями корпус старого настольного будильника «Слава», ощущая под пальцами шершавую пластмассу и холодный металл задней крышки. Движения мои были неторопливыми, почти ритуальными.

Длинная тонкая отвертка плавно вошла в шлиц винта, и я, не глядя, провернул кисть. Стержень поддался с едва слышным скрипом, ржавым вздохом отпуская многолетнюю пыль и время, намертво склеившие механизм. Я не дергал, не прикладывал грубую силу — только мягкое, неуклонное давление, заставляющее металл вспомнить свою первоначальную форму.

Извлекая винты один за другим, Я аккуратно складывал их в мелкую жестяную крышечку от банки. Мой взгляд, суженный и сконцентрированный, скользил по открывшимся шестеренкам, пружинкам, балансиру. Здесь, в этом микрокосме из латуни и стали, царил свой порядок, или, точнее, свой хаос поломки.

Я не спешил, позволяя глазам и пальцам самим найти источник неисправности. Указательный палец медленно поворачивал заводную головку, наблюдая, как движение передается по цепочке, где-то прерываясь, где-то встречая неестественное сопротивление. Мир сузился до масштабов этого механизма, отступив вместе с болью в ноге и тяжкими думами о зациклившемся времени.

Наконец, взгляд выхватил проблему — крошечную пружинку регулятора хода, соскочившую со своего места и изогнутую под неестественным углом. Я взял пинцет. Движения его стали еще более отточенными, ювелирными. Кончики инструмента сомкнулись вокруг стальной нити с хирургической точностью.

Я не выдергивал ее, а сначала аккуратно ослабил натяжение, затем, покачивая из стороны в сторону, вернул на законное место. Каждый микрон имел значение. Закончив, я снова провернул головку. Шестеренки, на этот раз, пошли плавно, с ровным, едва слышным стрекотом. Уголки моих губ дрогнули в подобии улыбки — беззвучном ответе ожившему механизму.

Монотонную тишину мастерской, где царили лишь тиканье часов и хриплый голос Утесова разорвал внезапный, леденящий душу звук. Сперва это были отдаленные, невнятные крики, но через секунды они превратились в отчетливые, молодые и срывающиеся от ужаса голоса.

«ОТСТАНЬ! ОТСТАНЬ ОТ НАС!» — визгливо прокричал один.

«ПОМОГИТЕ! КТО-НИБУДЬ, ОТКРОЙТЕ!» — подхватил другой, и в его голосе слышалась уже не просто паника, а животный, первобытный страх.

Моё сердце резко и тяжело рванулось в груди, отдавая глухой, болезненной дробью в висках. Испуг, холодный и липкий, пронзил меня насквозь, заставив разом забыть и о будильнике, и о музыке. Я замер, вцепившись пальцами в край верстака, всем существом прислушиваясь к тому, что творилось за тонкой дверью гаража. Это для меня было странно. Я же бывший военный черт возьми, но почему-то тело сковал настоящий, животный ужас.

И тут раздался оглушительный, яростный стук. Не просто стук, а настоящий шквал ударов по деревянной двери, от которой задрожали стекла в единственном окошке. Казалось, её вот-вот выбьют с петлей.

— ВПУСТИТЕ! РАДИ БОГА, ВПУСТИТЕ! ОНИ НАС ДОГОНЯЮТ! — завопил кто-то совсем близко, почти у самого уха, и мне почудился звук рвущихся ногтей, царапающих обшивку.