Злотов. Охота на беса

Глава 1

— Черт знает что.

Зеленин с раздражением отбрасывает письмо и трет уставшие глаза. День и без того выдался трудным, а пришедшее с нарочным из самого Петербурга послание и вовсе выбивает майора из колеи. Но делать нечего: выстучав по столешнице отрывок какого-то марша, Зеленин зовет адъютанта и просит привести к нему Злотова.

Какого Злотова, адъютант не уточняет: на весь 80-й Кабардинский пехотный полк он такой один.

В ожидании Зеленин, не в силах справиться с раздражением, поднимается из-за стола и меряет шагом комнату, убрав за спину руки. Необходимость расстаться с офицером своего батальона его глухо злит. Пусть всего на два месяца, пусть только с унтером, но где он этому унтеру сейчас замену найдет? Одна надежда — что Его императорское величество заметит ошибку Комиссии и вернет Злотова обратно в полк как можно скорее.

Зеленин неискренне корит себя за такие мысли. Нельзя желать человеку зла, да и батальон не развалится без него, правда ведь? Не развалится, да только Зеленин уже заранее мрачно предчувствует, какой бардак начнется, стоит Злотову уехать. Достаточно на соседние стрелковые роты посмотреть, а особенно — заглянуть в штабные документы. Зеленин как-то заглянул и с тех пор на Злотова стал смотреть совсем по-другому.

Майор тяжело вздыхает и бросает косой взгляд на письмо. Оно кажется ему предвестником бури, и мысленно Зеленин горячо молится о том, чтобы она обошла вверенный ему батальон стороной.

— Каптенармус Злотов по вашему приказанию прибыл.

Зеленин оборачивается и хмуро осматривает Злотова с головы до ног, в который раз дивясь про себя, откуда что берется. Злотов не внушает с первого взгляда ни уважения, ни интереса: невысокий, узкоплечий, светловолосый и светлоглазый, он теряется за черной формой полка, и только круглые очки на длинном тонком носу позволяют хоть за что-то в его облике зацепиться. Выражение лица — вечно постное, взгляд — вечно чуть в сторону, будто собеседник не представляет для него интереса. Из всего батальона Злотов последний, на кого обратит внимание сторонний наблюдатель.

Вот только Зеленин отлично знает, что серебряный знак «За отличие», который с гордостью носят на шапках все четыре стрелковые роты полка, — в том числе и его, Злотова, заслуга.

Пауза затягивается; Зеленин молчит, и Злотов молчит, глядя спокойно и незаинтересованно. Кажется, он и час так может простоять, пока майор не надумает озвучить причину вызова. Это спокойствие только злит Зеленина еще больше, и он раздраженно и шумно выдыхает через нос — прежде чем передать Злотову письмо и отвернуться вполоборота, вновь сложив руки за спиной.

Чтобы минуту спустя уловить краем глаза смазанный жест и спохватиться:

— Соболезную, князь.

Злотов размеренно крестится, и Зеленин, признаться, смотрит на него с некоторой жадностью: каптенармус стрелковой роты редко позволяет себе эмоции, но известие о кончине отца должно ведь вызвать у него хоть какие-то чувства?.. Может, и вызвало, но догадаться об этом сложно: как и всегда, лицо Злотова не выражает ничего — даже пристойной событию печали.

Зеленин думает, что это само по себе говорит о многом. Что бы ни натворил князь Злотов тринадцать лет назад, за что бы ни сослали его на Кавказ в унизительном чине унтер-офицера без права на повышение, дворянское воспитание этим ни вытравишь. Как сам Зеленин, пересиливая раздражение, вежливо соболезнует, так и Злотов, в соответствии с этикетом, должен был бы вежливо опечалиться. Но он лишь крестится — машинальным жестом, подобранным у покойной жены.

Зеленин вспоминает Настасью Дмитриевну Злотову и чувствует совсем неуместную сейчас грусть. И только чтобы ее перебить, произносит:

— Комиссия требует вашего прибытия в Петербург, чтобы принять род.

Он переводит все такой же хмурый взгляд на Злотова — и невольно вздрагивает. Светлые, невыразительные и отстраненные обычно глаза смотрят на него из-под козырька шапки неожиданно пристально.

— В Петербург? — переспрашивает Злотов — негромко, но гулко, у него, как и у всех офицеров, глотка луженая, даром что ростом не вышел. Зеленин под его взглядом с трудом давит порыв поежиться.

— В Петербург. Черт знает что, — ворчит он и, в порыве куда-то деться из-под неуютного внимания подчиненного, обходит стол, с шумом усаживается в кресло и складывает руки на животе.

Злотов следит за ним, Зеленин почти физически это чувствует — но потом опускает глаза к письму, и ощущается это как милосердие.

Поздравить бы его нужно, с неудовольствием думает Зеленин, наблюдая за тем, как Злотов вновь скользит взглядом по строчкам. Если Комиссия не ошиблась, если Его императорское величество действительно даровал каптенармусу Арсению Злотову, старшему сыну и наследнику почившего князя Владимира Злотова прощение — это чудо, равного которому и раз в столетие не происходит. Для Злотова это шанс на лучшую жизнь, может, даже на возвращение в свет, на признание его заслуг — не только в Кавказскую войну, но и в Крымскую. На более или менее спокойную старость.

Нужна ли ему эта старость, думает Зеленин, рассматривая Злотова, пока тот аккуратно, сгиб к сгибу, складывает письмо. Нужен ли ему этот свет и это признание — теперь, когда нет Настасьи Дмитриевны?..

— Подберите себе заместителя, введите в курс дела. Вам велено прибыть без задержек, так что отправляйтесь завтра с утра. О решении Комиссии отпишитесь сразу же, — говорит Зеленин после долгой паузы уже совсем другим тоном.

Глава 2

Княгиня Алевтина Алексеевна Злотова сидит у окна, нервно комкая в пальцах кружевной платок.

За окном постепенно темнеет; в августе темнота день за днем наступает все раньше, и каждый день эта темнота дает ей надежду: не сегодня. И все же она день за днем вздрагивает, стоит вдалеке послышаться топоту копыт.

Что за досада.

Княгиня поджимает губы и отворачивается от окна. Бездумный взгляд скользит по комнате, пока не достигает портрета Владимира Злотова — ее почившего мужа. Алевтина Алексеевна зло сжимает губы и встает, подходит к портрету, всматривается до рези в глазах, словно ищет в мазках краски ответ.

«Почему, Володя? — хочет она спросить. — Почему ты этого не предупредил?»

Этого. Не смерти своей, конечно, хотя старший князь Злотов казался разумным человеком и на седьмом десятке должен был бы сознавать, что рано или поздно придется отойти к Богу. Но этого — почему он не предусмотрел этого? Того, что все его наследие достанется тому, кого они все согласились забыть?

Княгиня резко отворачивается от портрета и возвращается к окну. Ее черное платье колыхается, шелестит в тишине комнаты; дни траура уже прошли, сорок дней со смерти Владимира минуло, но она его не снимает. Не по мужу она носит траур — а по своей жизни, которой, спокойной и беззаботной, она предчувствует, приходит конец.

Но как он мог все же? Владимир, такой рассудительный, обстоятельный, так легко ее слушающий — почему он не оставил завещания? Ведь она же просила, просила его: оставь старшинство Андрюше, он справится, посмотри же сам, какой вырос красавец, первый жених Петербурга, его в лучших домах привечают, уж не опозорит род-то!.. Владимир кивал согласно и — не писал завещания, словно ждал чего-то. И вот — дождался.

Может, на его императорское величество надеялся, на его злость? Его трудно осуждать за это — все они на злость императора надеялись. Конечно, она и роду аукнулась, после того досадного происшествия их долго не звали ни на приемы, ни на балы, даже соседи опасались наносить визиты; но видит Бог, Алевтина Алексеевна готова была заплатить такую цену, лишь бы все хорошо с Андрюшей было. Со временем соседи страх растеряли, и Злотовы вернулись на балы, а Андрей пристроился на хорошее место в Петербурге, чиновником не из последних, с перспективами, и Алевтина Алексеевна уж поверила было, что все закончилось хорошо…

Только, как оказалось, не закончилось. И император что-то не спешил явить свой гнев, и Владимир не оставил завещания. Княгиня до сих пор помнит, как побледнел Андрей, когда выяснилось, что завещания нет, как сидели они рядом, не размыкая рук, и не могли успокоить друг друга.

— Да, может, еще обойдется, мама… — нерешительно говорил ей Андрей, когда после похорон собрался в Петербург на свою службу.

Алевтина Алексеевна смахнула уголком платка слезу и только вздохнула. Она предчувствовала, что не обойдется.

…Перестук копыт в очередной раз звучит за окном, и княгиня замирает посреди комнаты, не дыша. Все ближе и ближе; неужели к ним? Неужели на этот раз — все-таки к ним, и Бог не даст им еще одного дня передышки?..

— Барыня… Барыня, прибыл. — Марфа стоит на пороге, смотрит на хозяйку растерянно, и княгиня берет себя в руки. Не к лицу так себя распускать, чай не дворовая девка, потомственной дворянке пристало всегда держать себя с достоинством.

Алевтина Алексеевна выпрямляется и, не глядя, разглаживает платок в руках.

— Проводи в голубую гостиную, — распоряжается она. Марфа приседает в поклоне и убегает.

Княгиня дает себе две минуты спокойствия — и идет следом. Теперь, когда нет Владимира, ей надлежит самой принимать удары судьбы.

И возможно, у нее это получится лучше, чем у него.

Он сидит в гостиной на краю кресла — неуместный среди нежно-голубых стен и белых расшитых цветами обивок, черный, держит на колене такую же вызывающе-черную шапку. Когда княгиня входит, он разворачивается, окидывает ее взглядом невзрачно-серых глаз и только затем неподобающе медленно поднимается.

— Здравствуйте, матушка.

Голос у него изменился, стал глубже, сильнее, но оттого, что говорит он негромко и без эмоций, даже такой голос кажется невыразительным. Да и сам он изменился, конечно, за столько-то лет — возмужал, загорел, черты лица по-мужски затвердели. Но глаза остались прежними, равнодушными и стылыми, как болото зимой, и смотрят все так же в сторону — как смотрели они на нее все пять лет его невыносимого детства.

Алевтина Алексеевна надменно приподнимает подбородок, подходит к дивану и, только опустившись на него и устроившись со всем удобством, отзывается:

— Здравствуй, Арсений.

Тот вновь опускается в кресло, пристраивает свою шапку на колено и молчит — только смотрит, словно ждет, что она начнет разговор. Княгиня не собирается этого делать, ведь это он зачем-то приехал в поместье, потревожив ее, не соизволил даже дождаться, когда она переедет обратно в Петербург; поэтому она тоже молчит. Минуты молчания длятся и длятся, Алевтина Алексеевна постепенно начинает нервничать: под этим равнодушным взглядом ей неуютно. Словно ее уже нет, и все, что сейчас происходит, для него — пустая формальность.

Она снова поднимает подбородок, расправляет плечи и, зацепившись взглядом за кольцо на его правой руке, язвительно усмехается.