Злой Пёс

Пролог: мертвые крылья

Господь создал людей равными.

Полковник Кольт дал некоторым преимущество.

Генерал-лейтенант Калашников опять уравнял шансы.

Безымянный дежурный ракетной шахты уничтожил все одним нажатием кнопки.

Грязный оставшийся снег почти сошел. Растекался ноздреватыми черно-серыми комками, оставшимися от апрельских сугробов. Жирная вязкая жижа под ногами чавкала и старалась оторвать подошвы. Кто-то, шедший тут недавно, уже попался, оставив оскалившуюся гвоздями желтую подметку. Лил дождь.

Мертвый город целился пустыми проемами окон, наваливался свинцовым безразличием. Ветер, воющий между высоток, пел непонятное и заставляющее останавливаться все чаще и чаще, спотыкаться, падать на колени прямо в засасывающее вязкое месиво.

Проводник не прогадал с выходом, рассчитав время и день. Вернее, ночь. Весенняя буря обрушилась неожиданно для всех, кроме него. Люди шептались за спиной, выбираясь наружу и топая в кромешной тьме, связанные в длинную цепочку. Шептались про нечистую кровь, про биологическое заражение на Ташкентской, где жил проводник, про…

Люди всегда шепчутся о ком-то или о чем-то, непонятном и пугающем. Проводник, высокий, в длинном кожаном плаще, лишь поводил глубоким капюшоном, прячущем лицо. Хобота противогаза или намордника респиратора у него никто не видел. Зато тот знал свое дело как собственные… шесть пальцев правой руки.

Ни одна тварь не попалась ночью, когда он безжалостно гнал беглецов, подгоняя порой даже зуботычинами. Никто не показался на мертвых улицах и в едва занявшемся рассвете, превратившем черное в серое. Блестящий от воды плащ мелькал по сторонам, пропадал, находился, вел за собой, вперед и вперед, быстрее, еще быстрее…

Люди шли. Двадцать человек, шесть семей с пятью детьми. Беглецы, решившие выбраться из ада, царившего не только под землей, нет. Из преисподней, захватывающей сознание выживших все больше и больше. Ноги сами несли подальше от бездны, сочащейся всеми оттенками алого, грозящей вот-вот захлестнуть всех, живших под несчастным городом на берегу реки.

Останавливались два раза. Проверить комплекты защиты, сменить фильтры, перемотать, если нужно, портянки. Некоторые так и тянулись к подсумкам с пайком, но замирали, заметив проводника, повернувшегося черным провалом капюшона. Тот дал слова доставить к Красному Яру двадцать живых людей. И явно собирался сдержать обещание, наплевав на чей-то голод.

От светлой громады «Союза», смотрящей в небо у Российской и до Аэрокосмического, прячась в старенькой бензозаправке напротив. Оттуда, прямо, прижимаясь к Ботаническому саду и его живой лохматой гриве, к остаткам телецентра, гудящего обломками своих вышек на высоте.

Ночь и утро перетекли друг в друга совершенно незаметно. Вот-вот, где-то там, на востоке, светлела полоска, раскрашивая тьму в полутень и…

Серое заливало собой все вокруг. Когда-то бело-голубые высотки с левой стороны, тянувшиеся от булочно-кондитерского комбината и до самой больницы Калинина. Выгнутую арку у входа в Ипподром и так и не выросший храм рядом. Всю длинную змею Московского шоссе, растрескавшейся лентой лежащего прямо под ногами и ведущего в свободе… или тому, что им хотелось увидеть в конце пути. За что заплатили проводнику, не-чистому с проклятой Пятнашки, стоимостью двух из четырех «семьдесят четвертых», дождавшихся своего часа в тайнике группы. Самому проводнику заплатили аванс цинком пятерки, распихав полтора оставшихся по карманам и рюкзакам. Основная плата, семнадцатилетняя рыжая красотка, оставшаяся прошлой зимой сиротой, шла в середине группы, прикрываемая сразу двумя мужчинами.

Серое вокруг клубилось туманом, сменившим дождь и шквал. Липкая непроглядная паутина перекатывалась, пряча ноги, остовы машин, одинокого рейсового автобуса-великана, почему-то с четко видимой табличкой за лобовым стеклом.

Бугуруслан-Самара.

Одна из женщин, остановившись, всхлипнула, застыв на месте, задергала трясущимися плечами, смешно подергивая фильтром противогаза. Стояла, замерев, и смотрела-смотрела на черные буквы, такие мирные и такие старые.

Проводник, толкнув ее в плечо, кивнул вперед, на мертвые крылья ИЛа, все также задорно глядящего в низкое свинцовое небо пропеллером. Четверть века, пробежавшая, пролетевшаяих, проползшая с Войны, не смогла справиться с этим чудом.

Зеленый сверху. Голубой снизу. С алыми звездами на крыльях. Штурмовик, «Черная смерть», легенда, рождавшаяся в цехах Безымянки, стоял на посту, смотря на настоящих людей погибшего города, в первый раз за протекшие годы оказавшихся рядом с ним.

Туман, захвативший огромный перекресток Московского шоссе и проспекта Кирова вдруг зарычал. Сразу с трех сторон. С боков и прямо перед ними. И, откликнувшись, чуть позже пришел ответный рокот из-за спин группы.

- Ты сволочь… - старший, обернувшись к проводнику, поднял АК.

В тумане свистнуло, тут же, плотно чпокнув, его пробило длинной зазубренной стрелой. Свистнуло, еще, опять... одна, вторая... старший, захрипев, пропал в тумане, захлебываясь в булькаюшем кровью кашле.

Туман снова зарычал двигателями, окрасился желтыми злыми глазами противотуманок. Туман, испугавшись стали, крови и накатывающей злобы, отступал, выпустив наружу ребристо-хищную морду бронированного гантрака.

Огромный КрАЗ, с треугольником тарана, прикрывающим вытянутую морду, черепами, идущими по верхней части капота, выкатился первым. Встал, щуря черные проемы защитных экранов на стеклах. На высоких трубах, наваренных за кабиной, торчали остроклювые костяные головы крыложоров, свистели ветром огромные маховые, иссиня-черные, перья, вырезанные из крыльев.

Глава первая: не робкий не голубь гордо реет…

Ветер пах весной. Самой настоящей, без придури и обмана. Сладко, как и должно в мае, если тот на календаре. Травой и листьями, редкой гарью от костра из сухостоя и подобранных веток. И подснежниками, мать их, натурально, вылезшими, наконец-то, сраными подснежниками. Разлагающимися, само собой.

Хаунд втянул воздух, скаля в ухмылке клыки и ровные желтоватые зубы, втянул аромат жизни широкими ноздрями горбатого носа. Он доволен, да, очень доволен, так и есть, было с чего. Хаунд тупо любил весну. Все оживает, заполняя собой недавние бело-серые пейзажи зимнего города. Прыгает, скачет, бегает, ползает и летает, шайссе. Вот прям как сейчас…

Караван из пяти носильщиков и их хозяина замер, вжимаясь между продавленными ржавыми останками машин на парковке. Верно, где охотится налетевшим с падения Рубежа крыложорам, как не на людных дорожках-тропинках? А уж автостоянка, охренеть какая огромная, у держащегося «Космопорта» очень оживлена и всегда просто-напросто наполнена вкусными, богатыми белком и питательными веществами полуфабрикатами людишками. Вот они сюда и тянутся, доннер-веттер.

Приземистая серая гусеница ТРК, торчавшего на самом высоком самарском бугре, облюбована всякой пакостью давно. Еще бы, сюда люди снуют постоянно, за одним, за другим, прячься себе, сиди и жди, пока завтрак-обед-ужин сам припрется на двух ногах. И оно, если вдуматься, неплохо. Ему-то, Хаунду, всегда найдется подработка. Пусть и не самая дорогая, но все же… жизнь-то человеческая сейчас ни в грош не ставится, верно, а вот груз у носильщиков – дело другое.

Ни о каких консервах и жратве речь не идет, все давно протухло или превратилось в говно, да прах с пылью. Но ведь громада торгово-развлекательного комплекса манит и не умершими продуктами, найн.

Остатки хозяйственно-бытовых отделов, что самостоятельных клетушек, что «Ашана», не говоря о громаде строительно-ремонтного «Леруа Мерлен»… это же настоящий Клондайк, чего и говорить. Даже цемент иногда находится вполне себе пригодный, пластиковые трубы с фитингами для водных систем… как сейчас, например. Вон, четверо бедолаг, подрядившихся тащить на себе серо-белые трубы и мешки с кранами да муфтами, жмутся, косятся на торгаша, лапающего старенький «Иж».

Купец попался умный, охотничья двустволка сейчас в цене да ходу. Заводу «Коммунар» с Петра-Дубравы пришлось несладко, только завод выжил. И не просто выжил, а построил личное курфюршество по всему юго-востоку города. А как еще, если завод федерально-казенный, делал порох и все, что взрывается, запасы оказались хорошими, а главное сокровище, люди, выжили? То-то, потому гаденыш-барыга сейчас и лапает свой «Ижак», но защищать если кого и собирается, то только себя, натюрлих.

Крыложор и потомство, три огромных серо-черные крылатые бестии, голо-кожистые, лишь на груди перья, крутили восьмерки над своим запланированным перекусом. Дырявые паруса крыльев, туго натянутых на странно выгибающиеся суставы с ребрами, должны вроде как еле-еле носить тварей в воздухе… Только должны – не значит «обязаны». Свихнувшаяся в Войну матушка-природа класть хотела на нормальную аэродинамику. Потому крыложоры и не боялись одинокого человечка с ружьем. Их же трое.

В-ш-ши-и-х… Три метра размах крыльев, кожаные простыни, дырявые, изъеденные болезнями и паразитами, свистят все ниже и ниже.

В-ш-ши-и-х… Черно-серые пятна хлопающих стремительных парусов, кружащие над людьми, вращаются, кружатся, притягивая взгляд, сбивая с толку.

- Да пошли вы!

Ха! Первый не выдержал, вскочил, сдирая респиратор, чтобы не мешал хватать воздух, рванул вперед. Ага… у него за спиной удобный мешок, стянутый ремнями и крепко висящий на лямках, бежать можно. То-то дернулся торгаш, чуть не пальнув вслед, делая из него подранка. Вот люди, а?! Им помереть грозит, а барыга только о доходе и думает.

Не стал стрелять, успев задрать ствол на свалившегося в пике мелкого крыложора. Тот вывернулся штопором, ушел в сторону. А этот, бегун, чего там?!

Не прокатило, йа…

Второй птенчик, страхолюжина размеров десятилетнего ребенка, с крыльями в рост Хаунда, рванулась следом, ломано взмахивая своими парусами. Человек заорал, мечась зайцем и пытаясь скинуть груз… Крыложор, зайдя слева, перелетел наискосок, вынырнув из-за правого плеча и, почти незаметно, махнув крылом. А на сгибах-то у них кривые, с мелкими зазубринками, шипы, куда там твоему серпу для подземных ферм… м-да…

Кровь брызнула с внутренней стороны бедра, темная, бьющая далеко и сильно. Верно, тварь знала, куда метить, а рассеченная артерия это… дер Тод, смерть. Может, отстанут пташки от них?! Не, не желают.

Правильно, запас карман не тянет, а эти вообще любят дохлятинку. Дольше в гнезде поваляется грудой, так и есть мягче. Хаунд оскалился, рассматривая корчащегося и почти переставшего дергаться бегуна. Ну, пора и появиться на сцене, стать, мать его, спасителем.

Ракету в сторону крыложоров, картонный цилиндр, рвануть за шнурок. Бах… красно-раскаленная точка, зло воя, вычертила дымный след, отогнала крылатых, заставив людишек что-то там радостно загомонить. Эй-эй, ходячая зарплата, отставить радоваться, оно ненадолго, йа.

- Э, бедолага! – Хаунд, спрыгнув с крыши крайней одноэтажной галереи, в несколько прыжков оказался рядом с торговцем. Присел за просевший внедорожник, густо покрытый мхом и набежавшим после дня Рубежа зло-ковылем. – Патроны побереги, не пуляй, шайссе.

- Ты кто?! – пискнул барыга. Баба, чтоль?!

Глава вторая: добрые люди не доброй Спортивной

«Спортивная» ему не нравилась. Докатившаяся два года назад очередная война Города и Безымянки оставила слишком много невосстановимых следов. От копоти по стенам и пулевых выщербин, исполосовавших вполне милую мозаику с хоккеистами, борцами и гимнасткой до нескольких колонн совершенно без плиток. Покрытые лишь застывшим цементом, те смотрелись отвратно и мерзко, как рот Кривоносой, местной бордельмаман.

Хаунд, насмешливо глядя на прошедших дегазацию носильщиков, встряхнулся, скидывая воду. Тугие длинные косы, связанные в пучок, мотнулись, окатив соседей целым водопадом. От взмахов плащом они тупо сбежали подальше. Стояли, уже не скрывая отвращения и шепча про него. Да, Хаунд-то и есть Пёс, пусть и людском обличье, вот и отряхивается ровно как собака.

- Спасибо.

О, хозяйка барахла образовалась. Никак пришла рассчитаться? Дас ист зер гут, очень, очень хорошо. Хаунд обернулся, глядя на нее сверху вниз. Два с небольшим метра роста позволяли. Надо же, какая храбрая мелкая глиста, выбравшаяся наверх… жаль, не в его вкусе.

Круглые зеленовато-болотные глаза, курносый кроха-нос и светлые волосы. Да еще и тощая, что куриная ножка у Чингиза на Победе.

- Битте.

- Пожалуйста?

- Йа. Рассчитаемся?

Та вдруг вздохнула, явно ожидая чего-то иного. Эй, думкопф, дурная башка, что это мелькнуло в твоих глазах? Хаунд растянул темные губы, блеснув немалыми клыками. Это ему всегда нравилось, наблюдать за реакцией на его… отличия. Он же, мать его, хренов мутант.

- Рассчитаемся. Мне нужно полчаса.

- Гут. Буду в кабаке. – Хаунд ткнул пальцем в большую туристическую палатку, даже две, занимавших середину станции. Лукьян, хозяйничающий в «Не рыба, не мясо…», его приходу не радовался, но и не раздражался. Палатки ему перепали через Хаунда, экономия вышла большой.

- Я Кро… Кротиха.

А? Хорошо. Хаунд кивнул.

- А если я не местная и удеру, не рассчитавшись?

Мутант остановился, чуть повернув голову, блеснув темными раскосыми глазами из-под густых тяжелых бровей.

- Ты знаешь, как это глупо, йа?

Та кивнула. Все знали: Хаунд всегда забирает свое. Не обманет девчонка, испугается.

- Я в кабаке.

«Спортивная» восстановилась быстро, оправившись от всех бед с несчастиями. «Космопорт», до конца так и не разграбленный, помог. Взаимовыручки-то тут, на границе Безымянке, отродясь не водилось. Местным еще повезло, что свои же не добили, превратив в трудовые, читай – рабские, ресурсы. Сейчас, как смогли, старались не допустить такой хрени, постоянно превращая станцию в настоящую, как позволяло время, крепость.

Тоннели с баррикадами из мешков и двутавровых балок, вогнанных наполовину. Стальные плиты между ними, поднимаемые вверх системой блоков, для остановки состава или боевой дрезины. И караулы стали не в пример лучше, как пару раз говаривали знакомые сталкеры за едой в «Не рыбе…».

Сталкеры к Хаунду относились по-разному. Многие недолюбливали, было с чего. Хрен с тем, что мутант, хотя половина поначалу желала выпотрошить клятого серокожего ублюдка быстро и незамысловато. Пришлось доказывать остроту «рихтера» и слабость человеческого тела в рукопашном бою. Даже если опытных бойцов несколько. Максимально на него как-то навалились впятером, отчекрыжив даже кусок уха. Вместе с парой любимых серебряных колец-серьг, так мило звякавших на верхнем кончике. Черт знает, чего с ними связывало, но тогда Хаунд просто озверел, в конце экзекуции оторвав каждому пальцами по половине первой ушной раковины, попавшей под руку.

За последние годы к мутантам, разумным и относительно нормальным, в городе попривыкли. Это верно, и даже сталкеры, похоронившие много товарищей, смогли угомониться. Почти…

Не любила его братия, шаставшая снаружи, за простейшую вещь. За конкуренцию. Хаунду наверху приходилось куда проще, чем обычным людям. Ему даже потерянная недавно маска с зеркальными линзами нужна была именно как защита от солнца, в последнее время вылезавшего все чаще… натюрлих. Слепота-то ему не грозила.

Так что…

В метро ему себя ощущалось вполне неплохо. Без напрягов. Хорошо, когда ты Хаунд, многое не колышет, йа. Так, натюрлих, надо бы поесть. Именно поесть, эссен, то есть по-человечески. Фрессен – жрут свиньи, йа. Но сперва надо сдать трофеи, восполнив пробел в патронах в будущем. И он прекрасно знает, кто купит, не торгуясь, эту вот самую печенку, а кого затащит от трех неплохих голов крыложоров. Люди такие люди, стоит стать получше, начинают окружать себя всяким дерьмом, типа охотничьих трофеев и мебели из натурального дерева.

Крохотная будка аптеки и Марьпална, ее хозяйка, пряталась в правом дальнем углу, зеленея намалеванным крестом на относительно чистой простыне. Худенькую пожилую женщину Хаунд знатно уважал, было с чего. Хотя и не любил не меньше, порой до желания свернуть ее сухонько-цыплячью шейку.

Марьпаловна и две ее коллеги, сгинувшие в послевоенные годы, прискакали на Спортивную через три минуты после «Атома». И не просто так, а нагруженные, как тягловые мулы, баулами и мешками. Но главное находилось в их головах. Знания и опыт, полученные за годы работы одной из немногих рецептурных аптек Самары, находящейся в двести метрах от входа на станцию. И как не старались переманить ее, единственную выжившую, на Клиническую, Марьпална стойко заняла оборону, и будка ее белела всегда чистыми стенками и вывеской. За эту самую седенькую тонкую даму все окрестные бродяги, да даже и бугры Безымянки, готовы были сжить со свету кого угодно. Потому как:

Город у реки (Memoriam)

Дядюшка Тойво точил пуукко. Если есть время, почему не заняться собственным ножом? Недавно пуукко помог добыть еду, стоило подправить. Хотя и без того им можно бриться.

Пуукко был правильным, выкованным старым саамом на березовых углях, из железа, добытого с болота. Резная, из кости морского зверя, рукоять, широкая, в полтора лезвия, ложилась в ладонь Тойво удобно и приятно, как рука старого друга. Отец Тойво, старый лесничий Ярви, стоял рядом с саамом все время, качал меха, подливал сладкого квасу в большую кружку, поддерживал, носил уголь и делал все нужное.

Пуукко для сына очень важная вещь, Ярви знал это хорошо. Дома, на полочке возле желтых дагерротипов, зеленоватых портретов Первой мировой, прочих фотографий, хранились ножи нескольких поколений. Зачем класть пуукко в сырую могилу, сказал как-то дед Микка, пусть напоминает обо мне, пусть его крутят в руках твои внуки, принимая силу прадеда через березовую рукоять.

Ему тоже надо бы выковать пуукко. Только у кого? Саама здесь на найдешь. Да и людей…

Город, где дядюшка Тойво прожил почти четверть века, ему не нравился. Не хватало простора, леса, речушек и мохнатых ковров топей с болотами. Камень, бетон, кирпич, ядовитая пыль и прах миллиона человек, сгоревших в одночасье или умерших за несколько месяцев после Войны.

Даже Река, теперь ставшая открытой в обе стороны, не могла исправить его отношения к Самаре, куда его забросило не иначе как по воле правого копыта Перкеле двадцать с небольшим лет назад. И, сидя в своем «гнезде» на макушке старого дома, построенного при усатом варваре, правившем красно-кровавой русской империей, дядюшка Тойво думал и думал, хотя это неправильно.

В «гнезде» не сидят просто так. Охотник уходит повыше только ради зверя, хорошего зверя, нужного для выживания или ради самой добычи. И ожидая появления добычи, нужно стать лесом, лугом, горами или болотами вокруг тебя. Слышать не ушами, а телом, видеть не глазами, а внутренним зрением. Ярви научил сына этой науке давным-давно и она пригождалась даже здесь, в холодном каменном мешке города у Реки.

Финнов, он знал это хорошо, многие не опасались. До Войны уж так точно, да и с чего? Все видели его соплеменников, наезжавших в Питер попьянствовать и пройтись по дешевым шлюхам, всегда готовым рассатвить ноги в стороны, оттопырить гузку или раздвинуть полжопья ради евро. Финны пили, веселились, гуляли и ушатывались в дым, наезжая в Питер.

Памяти о Зимней Войне, памяти о годах русской Гражданской, когда финны забирали себе Карелию ушли в никуда. Никто не думал о спокойствии, с которым любой настоящий финн может что снять с шлюхи стринги со стразами, что спустить кожу с живого человека. Война есть война, а охота на дичь всегда остается охотой, даже если дичь двуногая и говорящая. На войне и охоте жертву не жалеют, законы Войны всегда просты, а гуманизм и прочее – выдумки ради газет. Ну, или сайтов, это Тойво уже точно не помнил. Он любил совй пууко и нож не подводил это дядюшка Тойво знал точно.

Он всегда старался делать все правильно, верно и как завещали предки. И это оказалось нужным, приведшим его, чужака, на верхушку местной пищевой пирамиды.

Он старался все эти годы. Старания не прошли даром. Шведа искали многие, хотя где и как найти – знала лишь пара человек. Раньше были еще два. Но они оказались болтливыми, и Тойво, защищая семью от чересчур ретивых заказчиков, потерял второго сына, а он его любил. Эти люди здесь не хотели понимать простого желания жить и не лезть в большую жизнь подземного муравейника и его наружной части. Они даже не хотели понимать, что он, Тойво, не швед.

Высоченный, рыжий и скандинав – точно швед. А куда денешься от крови второго деда, Свена, уехавшего из Уппсалы ради крохи Анни, в ее родной Або? Тойво, проклюнувшаяся кровь викингов, так сильно вымахал единственным из всех сыновей Ярви. И не стеснялся этого. Сила деда Свена в самом начале жизни здесь позволила как-то раз убить сразу троих людоящеров-мэргов, напавших на него с женой. А из оружия был только пуукко, и все.

Тойво не жалел людей, убитых им. Они все были животным, вели себя как животные и заслуживали животной смерти. Чести и совести в них почти не было, потому десять лет назад ему пришлось прийти в бункер под штабом Второй армии и на Алабинскую, вырезав часовых и семьи тех, через кого знающие люди искали Шведа. И его услуг. После тех красных ночей никто не хотел самостоятельно отыскать выход на молчуна с огромной рыжей бородой.

Ветер гнал тучи по серому низкому небу, рвал хлесткие новые ветки выживших и выросших деревьев. Листья на них шелестели мертвыми голосами, впитав в себя смерть миллиона человек, рассказывали истории каждого, советовали, как лучше поступить дядюшке Тойво, вновь вышедшему на охоту.

Прямо перед ним, еще поблескивая нержавеющей сталью, лежал человек с крыльями в руках. Огромный старый памятник, не выдержавший Волну. Чернели бывшие газоны, а серый пепел от высоких деревьев на них, давно разнес ветер-гуляка, рвавшийся в город с Реки.

Ее черное зеркало дядюшка Тойво мог рассмотреть во всех подробностях в цейссовский прицел карабина, привезенного на соревнования тогда, в тринадцатом году. «Манлихер» переходил из рук в руки, не старея и служа третьему поколению семьи Тойво. Дед Микка бил из него лосей и красных в Зимнюю войну, потом бил красных у Мурманска, потом в Карелии, отступая в Суоми. Семья Тойво умела стрелять и занималась этим последние двести лет, каждый мужчина в роду. Потому ствол карабина и не пришлось менять. Зачем тратить много-много выстрелов и дорогих патронов, если можешь прицелиться и выпустить маленькую смерть всего один раз? То-то, что этого не понимали многие из живущих под землей. Жившие поверх, такие, как Тойво, этого не понимали совсем.

Глава третья: инфа важна всегда…

«Не рыба, не мясо», так уж повелось, кормил гостей именно вторым и первым из названия. Хотя, как понял Хаунд, рыба появилась недавно. Как вскрылся тот самый Рубеж. А уж чего это была за штука… никто так толком объяснить и не мог. Или не хотел, да и хрен с ним.

Лукьян, как всегда гладко выбрит и чисто-красиво одет, красовался сегодня в голубой рубашке под теплым темным жилетом, синих брюках и хорошо пошитых сапогах. Не начищенная кожа, а чистый хром, прыщи разглядывать можно. Дорогого, в полной мере этого слова, гостя встретил сам, лично и почти на входе. Или на выходе… Это как посмотреть.

- Здравствуй, Хаунд.

- Гутен таг… - Хаунд протянул ему мешок. – В коллекцию.

Лукьян с интересом сунулся своим породистым носом внутрь, довольно кивнул и позволил себе полуулыбку. Улыбающимся хозяина кабака никто и никогда не видел. Характер такой.

- Спасибо. Как обычно или погулять душа просит? У нас сегодня…

- Красивые голые фрёйляйн, слышал. Даже заплатить пришлось… - Хаунд огляделся, привычно скалясь в ухмылке.

Никогда не мешало, вовремя ставя на место подвыпивших местных и заезжих-забредших гостей, порой, по каким-то странным причинам, не слышавшем о нем. Хотя иногда, под грустное настроение, он наоборот с самого порога напускал пришибленный вид, такой правильный для мутанта, оказавшегося среди нормальных людей. Чуть позже, поднимая настроение путем выколачивания дури и дерьма из подвернувшейся тупой башки, наверстывал допущенную минуту слабости.

- Да, не ошибся. Тебе в углу подальше?

Хаунд кивнул. Ну, что тут у нас?

Косятся. Почти все рожи хоть и знакомые, но снова косятся. Упыри, шайссе. Коситесь, хер с вами, один черт если и полезете, только поможете… Снять напряжение. Очень уж хотелось выпустить пар, одновременно с чьими-то кишками, склизко и вонюче падающими из вскрытого брюха.

Нет ничего лучше, чем прижучить какого-нито поганца, если на душе вдруг грустно и черная меланхолия бродит в лихой крови. Не то, чтобы ему просто хотелось постоянно ломать лица и пускать кровь, но порой хотелось совершенно неимоверно. Что поделать, видать гены сказывались. А они, гены-то, у него прямо на морде отпечатались всеми своими ломаными ячейками и нескрываемой агрессивностью. Так чего пытаться усмирять своя «я», если всегда найдется пару-других причин, тупых и заливших страх с осторожностью?

Люди порой мнят о себе куда больше, чем есть на самом деле. Половина как-бы крутых сталкеров подземки, всех из себя чуть ли не сраных странствующих рыцарей, помогающих сирым и спасающих убогих пять раз на неделе, самые обычные двуличные мрази. За наживу готовые продать кого угодно, и ни хрена не фигурально. Война всей этой толпе, прячущейся в вонючей подземке, сделала просто царский подарок. Вернула возможность не таскать личины цивилизованных и культурных.

Йа, так и есть. Каждая вторая падла, сидящая в палатке, насквозь пропахшей мясом, жиром, спиртом и самогоном, только рада наступить на горло слабому. Хаунд жутко любил весну. Например, за хреновы подснежники, так охотно рассказывающие всю правду о людишках в ОЗК и противогазах, выставляющих себя благородными охотниками за сокровищами за-ради общего блага.

Раньше они так и трепались про кошмары наверху, набивая себе цену, нагоняя страха. Сейчас, когда вдруг стало проще и чище, ужас сам стучался к горожанам. И у него даже было имя.

Рейдеры. Чертовы поганцы, живущие в восточных районах. Изверги из трущоб-фавел за Пятнашкой, новостроек Кошелька, начавшего подниматься за пару лет перед войной. Как этим как удалось выжить – непонятно. Но они выжили, сбившись через двадцать лет в злобные волчьи стаи мутантов. Двуногие хищники, потрошившие мягкое подбрюшье Города, приходившие как бури после Войны: неожиданно, страшно и оставляя после себя ошметки, осколки и разруху.

Форпосты горожан, начавших экспансию по возвращению всей Самары, сгорали так же быстро, как и появлялись. И все повторялось…

Раздербаненные на куски тела тех, кто защищался, не желая сдаваться зверям, шедшим в бой с диким воем и улюлюканьем. Дикари, не желающие быть даже похожими на остатки цивилизации. Убийцы, с малых лет приучаемые действовать чем угодно, первым, подворачивающимся под руку, а если ничего нет, то рвать зубами, ногтями, мозжить кости с хрящами, душить и ломать глотки.

Двадцать лет жизни без устроенных подземных укрытий, без средств защиты, с тысячами умерших соплеменников, породили демонов. Думающих, как выходцы Преисподней, действующих, как солдаты Ада, выглядящих, как слуги Падшего. Ни жалости, ни сочувствия, ничего из той жалкой кучки моральных ценностей, теплившейся в Городе. Безымянке или Прогрессе. Ну, или таковыми себя считавших, занося как-бы лучших на желто-ломкие страницы летописи города, ведомой стариками в сталинском бункере.

Историю пишут победители. Орис, став легендой, ушел куда-то далеко. Город присвоил его победу, рассказал о подвиге десятками ртов шпионов, всегда наполнявших жилые районы как бродячие мастера, торговцы-старьевщики, лекари, сектанты и даже, мать их, сраные перекати-поле певцы-барды. Орис победил страшную Безымянку, уничтожив Эрипио, стерев Рубеж и открыв Склады.

Только вот богатств Складов никто и не увидел. Даже главы Города.

Эрипио сдох? Да здравствует новый вожак. И еще один, да даже два!

Сдалась ли Безымянка? Хрена, никогда она не сдавалась. Только и не была такой уж страшной.

Глава четвёртая: великий, могучий, советский…

Хаунд не любил метро. Не нравилось ему в скученном людском месиве, узких тоннелях и на платформах, забитых по последний миллиметр. Особенно сейчас, когда на поверхности становилось все меньше едкой и смертоносной пыли, остатки «котлов», где плескалось странное ядовитое содержимое, впадали в спячку, покрываясь осыпающимся грунтом и мусором. Но люди есть люди, им без респираторов и противогазов наружу выход заказан. Пока.

От Спортивной до Советской катишься вниз, под горку, легко и лишь вовремя успевая тормозить. Дрезины в две тележки, поставленные от щедрот Прогрессом, знай себе катались туда-сюда, весело прыгая к Советской и еле-еле заползая назад, движимые одними мускулами четырех наказанных граждан, прикованных к рычагу. Горючее лишний раз тратить? Глупости какие… А взятые под арест и трудом исправляющиеся перед обществом – этого добра на безымянкской части подземного города хватало с избытком.

На Советской Хаунд задерживался не часто. Нечего тут особо делать, нечего от слова «совсем». За порядком тут следили оставшиеся бывшие копы с третьего, Советского, РОВД и их потомки. Было относительно спокойно, так уж повелось. Оружия они притащили с избытком, полностью очистив в день Войны все КХО и потом, выбираясь на поверхность, раздербанив оружейные магазины округи.

Сам Хаунд тоже побывал там, решив как-то проверить закрома. Много интересного не нашел, обшарили до него, ясное дело, йа. Но вот почему Советской так повезло со всякими ружбайками и почему именно здесь оказался основной оружейный рынок, стало ясно.

Скелеты, где целые, где разобранные падальщиками на запчасти, в рваной истлевшей ОЗК нашлись в каждом «Рыболове-Охотнике». И у каждого в голове отыскались входные-выходные от контрольного… звонка в голову. И самого популярного калибра: пять-сорок пять. Такие дела. Стоило винить в чем-то людей, сейчас рулящих Советской? Хаунд точно не винил, на войне все средства хороши, а удар в спину и есть удар в спину. Да и мало ли, как оно тогда сложилось, в самом начале?

Светло-серые и бежевые стены, кое-где просматривающиеся через копоть, угнетали. Дома в округе стояли старые, выстроенные по большей части после Великой войны и жили в них старые люди. Много старых и не очень богатых людей. И сейчас, оказываясь на улицах Советского района, от сталинских пятиэтажек по Победе и до двухэтажных времянок ближе к Промышленности, Хаунд не удивлялся безглазым домам. Рамы и двери, чаще всего так и оставшиеся деревянными, здесь вытащили полностью, протапливая все печки метро.

На месте старого парка Дружбы, на свою беду когда-то разбитого прямо у станции, остался только скелет какого-то здания в середине, а ржавые змеи американских горок, видневшиеся у Дыбенко, идущей поверху и параллельно улице Гагарина, кончавшейся у Советской, так и говорили: дерево есть лучшее топливо. Вырубленный парк тому подтверждение.

Но кое-где гладкие плиты заметно виднелись, заметно светлея через копоть и нагар. Суровая была станция Советская. Прямо как ее караулы, встречавшие путников с лихой и немного анархичной Спортивной.

- По одному выходим, баулы распаковываем, сумки открываем, оружие разряжаем. – Мансур, высокая громада, не прячущая лысую макушку, прохаживался у края платформы. - Быстрее!

- А чо такое, чо, а?! – зачастила тетка-перекупщица, везущая со Спортивной рулоны пряжи, продающиеся там по совершенно подозрительным ценам. – С каких пор…

- Рот закрой! – рявкнул Мансур. – А то подбирать будешь.

- Чо?!

- Не чо, рожа твоя нерусская, а что! – Мансур, татарин в двадцать каком-то поколении продемонстрировал кулачище. – Зубы, епта!

Черно-красные, старательно сберегаемые мундиры, оказались ближе, жадно смотрели на тетку широкими раструбами «ксюх». Тетка решила дальше не спорить. Наверное, не хотела питаться одними затирухами и жидкими кашками.

- Хаунд! – рявкнул Мансур. – Оружие разряди.

- Я пустой, - оскалился Хаунд, - стал бы сюда ехать, на рожу твою глядеть…

- Не соскучился что ли? – поинтересовался Мансур.

- А чего по ней скучать, думкопф? – Хаунд оскалился шире. – Даже скучно. Ты опять хочешь на руках побороться, йа?

Патрульные и немногочисленные зеваки загудели. Спор у этих двоих длился давно и Мансур все пытался взять верх. Но… Но не выходило.

- А чего? – оскалился в ответ татарин. – Что против твоего топора поставить, нелюдь?

- Две полных заряда пороха под мой барабан и пули. – Хаунд пожал плечами. Если дурак сам желает опозориться в черт знает какой раз, почему нет? – И…

- Отставить! – рявкнул, подходя, Щербаков. – Мансур, в прошлый раз ты сколько ручонку свою хилую лечил? Хаунд, увижу, с кем армрестлингом занимаешься – ходу тебе больше сюда не будет. Дело есть какое?

- Патроны снарядить, йа… - Хаунд с огорчением проследил за расстроенным Мансуром, уходящим за колонны. Да, в прошлый раз у него что-то хрустнуло, натюрлих. – Так я пойду?

- Иди-иди, Воронков еще работает.

Воронков еще работал, как и всегда, впрочем. Это хорошо. С Кировской до Юнгородка запросто могло не оказаться транспорта, и тогда идти верхом. А там… Хаунд хотел пройтись без напряга и лишних потраченных нервов. Не то, что бы он боялся за свои нервы, они-то как стальные канаты, не… Просто хотелось немного уравновешенного спокойствия и порядка.

Город у реки (Memoriam)

У дядюшки Тойво не выросло хвоста, когтей, зубов, годных зверю, а не человеку. Наросты по телу он не трогал, стараясь не думать и аккуратно обмывая их в сауне. Да-да, сауну дядюшка Тойво ставил сразу, как только нашел нужное место для своего становища.

Уметь стрелять хорошо – занятие сложное. Но ему оно далось просто, так же, как все остальное. Если с детства колешь дрова, режешь топором затейливые узоры по просьбе деда, довольно смотрящего на них, то… то топор становится частью тебя самого. И летит в цель как нужно тебе.

В первый раз в ладонях оказался гладкий ореховый приклад старенькой одностволки, учившей правильно целиться и отца Ярви и деда Микку? Не бойся, возьми крепче, прижми к себе и погладь. Это твой друг, это продолжение руки и взгляда, просто прищурься и выстрели. Дед и отец довольно смеялись, тихо радуясь успехам маленького Тойво.

Сюда, в город у реки, ему выпало приехать по приглашению от русских. Оно оказалось одно и лесники с охотниками, посовещавшись, решили отправить молодого Тойво, зная, что не опозорит край и покажет, как умеют стрелять в Суоми. А Ярви, немного волнуясь, вручил дедовский «манлихер» и новый прицел, купленный для себя. Так Тойво и оказался в Самаре, где его настигла Война.

И здесь с его глазами случилось… Тойво не мог определить – плохое или как. Просто не мог. Правый, все такой же острый и меткий, остался как есть. Левый, вдруг потемнев, потерял радужку. Нет, как ни странно, дядюшка Тойво вполне мог им видеть, даже четко и далеко, да…

Только вот, совершенно внезапно, левый мог увидеть давнее, прошедшее, яркое и цветное. Как чью-то запись, почему-то вдруг решившую крутиться именно для огромного рыжего финна по кличке Швед. И контролировать его Тойво не мог.

И даже сейчас, сидя в засаде, ожидая Пса, чертова сына старухи Лоухи, хозяйки Похъёлы, ему пришлось приподнять повязку, обычно закрывающего левый. Управлять этим свойством Тойво не мог, но предугадывать научился. Голову кололо изнутри короткими жгучими укусами, от затылка и все ближе к глазу. И тогда, если была возможность, повязка поднималась на лоб, и Тойво, предвкушая последующую боль, нырял в прошлое неизвестных людей и самого города.

Площадь Славы давным-давно выложили гладкими и идеально подогнанными плитами. Стоило весне просушить и прогреть город, по ним, постукивая и иногда поскрипывая, шелестя и вжикая, катились сотни колес и колесиков. Велики, ролики, скейты, с утра и до позднего вечера. Разноцветные пятна футболок, свитшотов и толстовок, бейсболок, бандан и панам. Стеклянные и пластиковые бутылки беспощадно пересахаренной газировки, чьи легко усвояемые углеводы безнадежно проигрывали молодости и желанию до дрожи в ногах укататься на любимых колесах с колесиками.

От Паниковского, стоящего полвека над рекой и держащего в руках гуся, вверх, к серой «сталинской» громаде техникума и скверу, деревья-деревья, три невысоких фонтана с лавками вокруг. Весенний легкий дождь мочил липы, заставляя с совершенно детскими радостными криками убегать под них, прячась, девчонок-студенток «строяка», снявших невесомые сандалии и шлепающих по лужам босиком.

Красно-белые чешские трудяги-трамваи, старше каждой из красоток раза в три-четыре, блестя недавно крашеными боками, гулко стучали тележками по рельсам, убегая к Полевому спуску, позванивая старым железом на повороте.

Радуга, разбиваясь о Паниковского, тянулась к стеклам администрации губернатора, к голубым елкам перед ней и мокнущим гаишникам, белеющим парадкой. Капли стекали по пластику, прячущему за собой фотовыставку, одна за другой сменяющиеся все лето. Разноцветные и яркие снимки глянцевые, прятали в себе затоны Шигонов, разлив Сока у Красной Глинки, крест Царева кургана, сияюще устремляющийся в бездонную синь неба.

Шелестели и скрипели коляски со спящими или внимательно смотрящими вокруг детьми. Мамки не просто выходили погулять из старых «сталинских» домов вокруг площади и громады Администрации. Они приезжали со всех концов города, пусть и ненадолго, но все же пройтись по дорожкам, спускаясь от вечного огня к храму святого Георгия и глядя на загнутый блин цирка. И замереть у самого спуска к бассейну ЦСК, к набережной, крутых трехсот метров зелени и дорожек, ведущих вниз… к Волге.

Река, бежавшая тут испокон века, блестела темно-зеркальной гладью, на том берегу переходившей в зелень берега и «Заволги». Когда-то там сине-белела полоска дебаркадера «Полежаев», с мая по август ждущего гостей, желающих удрать из города хотя бы на неделю.

Летом город калило насквозь безжалостным заволжским солнцем, добираясь обжигающими лучами даже в тени. Сорок-сорок пять, плавящийся асфальт и прогревающаяся до двадцати пяти холодная волжская вода. Песок пляжа парил как сковородка, вытянутым коричневым языком распластавшись от речного вокзала и узко-высокой гостиницы «Россия», с качающимися на волнах последними речными трамваями и туристическими теплоходами, до Ладьи, серо-бетонной, вырастающей из первого холма по-над Волгой, убегал рваной линией до самого Загородного парка, устремляясь к Управе, теряющейся напротив Жигулевских ворот.

Пел вечером, моргая цветомузыкой, фонтан из двух каскадов, толпились стар и млад, просто смотря на игру зеленой, красной, лиловой, серебристой воды, то выстреливающей вверх, то плавно и по-волжски неторопливо опускающейся закрывающимися цветами. Ветер с реки, обычно наглый и лезущий поближе к телу, даже он старался стать тише, мягче, чтобы не закашляла потом девчушка, клюющая носом в коляске, засыпающая под мерно плывущую над головами «Издалека-долга, течет моя Волга…».