Змеиный брод

ПРОЛОГ

Покорны солнечным лучам,

Там сходят корни в глубь могилы

И там у смерти ищут силы

Бежать навстречу вешним дням.

— А. Фет

Над пламенем вился мотылёк. Три свечи горели в детской спальне, источая аромат кедра и голубой ромашки — по одной для каждой из сестёр.

— Ясь? — позвала средняя, поворачиваясь на левый бок. — Сегодня твоя очередь.

Каждый вечер перед сном они рассказывали истории: те, что выдумали сами, или те, что узнали от других. Иногда смешные, но чаще страшные. Про болотных ведьм или чотгуров — людей, одержимых духами. Их боялись степняки, живущие на другом берегу Чурнавы и называющие себя голын-удам — «детьми реки».

Дана, старшая из дочерей Кали́на Ихо́ра, любила такие сказки больше всего. Потомки Матери-Яблони уживались со степным народом уже сотню лет — с тех пор, как заложили первый камень Агаана, Белого города, — а легенды всё не иссякали.

Две ночи назад она рассказывала про Костяную тропу, тайное ущелье в горах, ведущее в Нам-дор — потусторонний мир, где светит багряное солнце и раз в двенадцать лет зацветает бессмертник.

— И что с ним делать? — прыснула Яська. — Съесть? Тогда будешь жить вечно?

— Растолочь в порошок, смешать с гадючьей кровью и выпить. Только не цветы, а корни, — поправила двенадцатилетняя Агния.

— Фу! Ты сама это придумала.

Старшие сёстры переглянулись, а кроха Ясения обиженно умолкла. Она больше любила сказки про мудрых дев и храбрых княжичей — и чтобы дело заканчивалось свадьбой, а не чьей-то смертью. Поэтому Дана, услышав тихое сопение слева от себя, довольно выдохнула:

— Спит она. Закончи вчерашнюю, про Змеиный брод.

Агния завозилась под одеялом, вспоминая, о чём говорила, когда мать вошла и бесцеремонно задула свечи — отругала девочек за то, что не спали. Да что толку?..

Истории стали для них убежищем — как дальний угол в саду, заросший сорными травами. Там, в тени старого флигеля, сёстры Ихор устроили тайник: наполнили шкатулку вещицами — памятными или просто красивыми — и закопали под кустом боярышника. «Земле можно доверить любые секреты, — говорила прабабка Эвена, которой не стало прошлой весной. — Нет более надёжной защиты».

— Ой, точно! Про дом из глины и костей… — Агния улыбнулась, глядя, как пляшут огоньки и рвутся тени к изножью кровати. — Ну слушай, раз не боишься.

Она понизила голос до шёпота, и Дана опустила веки, представляя, как шагает по высокой траве к излучине.

Змеиным бродом называли мелководье на дальней протоке — там и впрямь водились узорчатые полозы, которых ловили мальчишки. Гадюки рыскали повыше, на каменистых тропах.

За протокой стоял дом. Косой, приземистый. Его вылепил из глины безумный ургэм — травник, которого прогнали степняки. За что — никто из городских не знал. Никому не было дела. Построил хижину — и умер, никто не пришёл, чтобы сжечь мертвеца и отпустить на небо.

А в роду Чертополоха, у господина Влада́на Ка́рду родилась дочь — Вилетта. Старшая из трёх детей, она выросла дикой и нелюдимой. Дурной, как говорили.

Дом Карду уважали в Дюжине. Все знали, что у них в служении находятся духи — от самых безобидных до опасных. Правда, никто не знал, как их подчиняют: каждая Ветвь берегла свои тайны…

— С тех пор ничего не изменилось, — вставила Дана в рассказ сестры, которую не зря в семье прозвали «маленькой старушкой»: она умела говорить так складно и серьёзно, что взрослые диву давались. Дар Боярышника у неё был самым сильным: Агния не просто заговаривала кровь, но и говорила с ней, видя прошлое и будущее.

— Угу. Выходи замуж за Марка, он тебе расскажет.

Дана протянула руку и ущипнула сестру за плечо.

— Ай!.. За что?

— Тише! Яську разбудишь. — Она уткнулась лицом в подушку, спрятав улыбку. Пятнадцатилетний Марк нравился Дане, но зловещая власть Карду оплетала корнями весь город.

— Говорили, — продолжила Агния шёпотом, — что после призыва сущностей их заключают в украшения или другие безделицы, которым нет цены. Но Вилетта пошла дальше: не захотела выходить замуж за наследника Зверобоя и убила жениха его же кинжалом — при помощи дара. Её судили всей Дюжиной. Владан подкупил многих, и Вилетту не казнили. Выгнали из города — как того ургэма — с одним условием: не возвращаться.

Отшельница поселилась в старом доме за протокой. Начала водить дружбу со степняками. Оживлять самодельные чучела из костей и глины. Однажды она спустилась в Нам-дор, чтобы найти самого сильного духа…

— Неправда, — фыркнула Дана, перебив сестру. — Оттуда не возвращаются.

— А она вернулась! — Агния ударила кулаком по одеялу. — Твоя история или моя?

— Ну хорошо. Для чего ей этот «самый» дух?

— Для оживления улгана. Чудовища, похожего на человека. Вилетте было одиноко, и она решила создать помощника. Но дух из другого мира не может заменить человеческую душу. Улган родился жестоким и уродливым. Всё, к чему он прикасался, гибло. Вскоре протока пересохла; земля возле дома потрескалась. Сама Вилетта тяжело заболела и умерла спустя месяцы, а чудовище…

НИТЬ 1. Узел первый

Will you tell me «see you soon in a while»?

When my eyes fade, please give me your smile

And even dark nights are ending in dawn

You'll have time to cry when I'm gone [1]

♪ Lord of the Lost — «See You Soon»

УЗЕЛ ПЕРВЫЙ

Над Чурнавой с рассвета рыскали тучи. Небо так низко склонилось к земле, что казалось, встанешь на цыпочки, протянешь руку — и коснёшься серого брюха. Дышалось тяжело, как всегда бывало на исходе лета: в степи цвела горевица.

Вита опустила пятки на пол. Достала склянку с мазью, пахнущей полынью и окопником. Лёгкими движениями растёрла левую голень от колена до щиколотки.

Ещё недавно она ходила к утёсам за рекой: могла прошагать два часа и вернуться обратно — нога жаловалась, но тихо, ненавязчиво; ныла только в сильный ветер. А сейчас, чтобы дойти до протоки, Вита брала с собой трость.

Алта́н выстругал для неё стержень из белой ивы, украсил медной узорчатой рукоятью, чтобы пальцы не соскальзывали. В свои семнадцать он был готовым дарханом — умельцем на все руки, — и самым близким другом, которого Вита сумела обрести, потеряв семью.

Она наложила тугую повязку, затянула узелок и обула домашние туфли. Костяной нарост под коленом продолжал расти — это было видно невооружённым глазом, к врачу не ходи.

Но она всё же сходит.

Дед Алтана, старый Номи́н, среди левобережных слыл эсэ́мом, «режущим душу» — хирургом и костоправом, принявшим долг по наследству, после смерти отца. Степняки не признавали городскую медицину. У них были свои эдгээ́чи — лекари, целители, проводники между телом и духом. Сведущих травников называли ургэ́мами — «поящими душу» — и почитали гораздо сильнее эсэмов.

Вита с ранних лет не могла понять, почему они, дети Двенадцати Ветвей с правого берега, не могут учиться у степных мудрецов. Да, они по праву рождения ограничены одной силой, принадлежащей роду, но это не мешает узнать больше — не отворачиваться от того, что чуждо, а попытаться понять…

Над степью, пока ещё вполголоса, заворчал гром.

— Ты тоже в предвкушении? — усмехнулась Вита, когда Кусака прихватил зубами подол платья. Стоило хозяйке встать и загреметь посудой, как он принялся кругами ходить по кухне, будто живой пёс, ждущий, когда его покормят. — Дождь будет сильным.

Кусака мотнул черепом и лёг у двери, нервно постукивая обрубком хвоста по полу. В дурную погоду он оставался дома: глина, скрепляющая позвонки и суставы, могла стать рыхлой, несмотря на то, что Вита покрывала её маслом — для надёжности и чтобы не стеснять движения улгана, который вёл себя как резвый щенок. Кончик хвоста он уже потерял; искали вместе с зорким Алтаном — не нашли.

— Ничего, посидим дома.

Она согрела воду на огне и засыпала листья мяты в кружку. Добавила цветок календулы. Нарезала тонкими ломтями хлеб, думая, что забот на сегодня хватит и без прогулок.

В тёмном прохладном чулане за ширмой ждало тело. Крепкий парень лет двадцати, загорелый за месяцы работы под солнцем, с красивым бронзовым оттенком волос и струпьями мозолей на ладонях. Эпистрофей [2] был сломан: скорее всего, при падении с насыпи бедняга ударился о камень затылком и умер почти мгновенно.

Вита не знала его имени. Лишь то, что он — один из рабочих, кладущих боковую ветку железной дороги, уходящую на север от городской станции. Западный путь вёл в столицу: туда она ездила ещё в детстве, десять лет назад, и не любила о том вспоминать.

Алтан с верным другом Саяном принесли рабочего вчера — в густых сумерках, когда мимо хижины Виты прогрохотал поезд. Состав прибывал два раза в неделю; от его хода дрожала земля, и Кусака беспокойно задирал морду к потолку. Выть он не мог и только клацал зубами, постукивая лапой. Вита успокаивала его, гладя по носовой кости.

Она нашла четвероногого сторожа прошлой осенью — недалеко от станции, за зерновым складом. Тазовые кости пса были раздроблены. Должно быть, полз от рельсов на передних лапах; багряный след высох и затерялся в траве. Пока Алтан прятал останки в мешок, ругаясь на чём свет стоит, Вита собирала осколки.

Она билась над Кусакой несколько дней, почти забыв про еду и сон. Сначала работая с податливой глиной, затем проводя ритуал пробуждения даэва: из трёх духов, оставшихся в сосуде, подходил один. Два малых «огонька» годились разве что для простых приказов: один такой она поселила в нише для очага, чтобы не пользоваться огнивом: спички можно было раздобыть только в городе. Второй теперь обитал в полевом хорьке по кличке Нырок, в чьи обязанности входила уборка дома. Пронырливый грызун легко справлялся с пылью и сором. Вита привыкла к шуршанию, которое затихало только ночью.

Кусака же, в отличие от собратьев, обладал разумом — на уровне двухлетнего ребёнка — и зачатком воли, привязанной к воле хозяйки. В роду Карду таких даэвов называли «мыслящими». Однако последние поколения, включая отца Виты, пробуждали только «служащих». Это было выгодно. И безопасно.

В трактатах из фамильной библиотеки говорилось о «чувствующих» — пробуждённых, которые ничем не уступали людям, — но отец называл это легендой. Сказкой из тех времён, когда Праматерь Яблоня была жива и её благодать пронизывала землю. Сейчас по степи гуляло эхо прежней силы: дети Чертополоха не могли создать улгана третьего порядка — так же, как дочери Ветреницы, говорящие со смертью, не могли вернуть душу из загробного мира, а дети Боярышника — заставить биться замершее сердце.