Змеиный лик

Пролог

Высоко на небосклоне, что был бездонно-голубой и словно выцветший от зноя, лениво плыли кучерявые, ватные облака. Они создавали сладостную иллюзию того, что весь этот белый свет принадлежит одной лишь мне. И всё же, вопреки ясности дня, на сердце моём лежал тяжёлый, холодный камень нехорошего предчувствия. Словно в самую погожую эту пору должна была разразиться гроза, рождённая из ниоткуда, среди совершенно ясного неба.

Я медленно, с наслаждением вздохнула, чувствуя, как трепещет в груди испуганное, словно запертая в клетку птичка, сердце, и ловкими, привычными движениями убрала тяжёлую, отливающую золотом косу под нарядный, но простой платок. Сватья уже должны были вот-вот пожаловать на наш порог. А батюшка мой, Мирон Сергеевич, с утра ходил хмурый и довольный разом, ибо не сомневался — сторговать его кровную дёшево не будет.

— Ещё бы, — мысленно усмехнулась я горько, — единственная девка во всём уезде, которой на прошлое Купало русалка гривну подбросила. Такую-то диковинку и за полцарства не жалко.

Наш уезд был глух, далёк от столичных путей, и знатных женихов здесь отродясь не водилось. Кому, как не деревенским богатеям да мелким помещикам, папенька собирался меня сбыть — было загадкой. Да и самой мне, если честно, не шибко-то хотелось под венец за первого встречного, чьи ладони пропахли луком да дёгтем, идти.

Я утёрла пот со лба, проступивший мелкой росой, и провела холщовой, грубой тряпицей по лицу, румяному от жара печки. Щёки пылали, будто я только что из бани выбежала.

— Выкинь дурь, Аринка, — прошептала я сама себе, — не девичье дело о судьбе своей гадать. Бабья доля — терпение да работа.

Но мысли текли неспешно и упрямо, как мутная вода в нашей речушке. Демьян… Демьян с утра обещал с родителями первыми наведаться, ещё до обеда, пока другие сваты не расхватали все пироги. Но не спешил мой возлюбленный под ясны очи папеньки моего. Уж трое других женихов со своими родителями переступили наш порог, а его всё не было и не было. От этого камень на сердце становился всё тяжелее.

Вот только на тоску да печаль времени отводить не приходилось. Я, вздохнув, достала из жерла печи большой, румяный пирог с грушами — от него пахло так, что слюнки текли, сладким мёдом и корицей. И, едва поставив его на дубовый стол, снова поспешила к раскрытому окошку, чтобы уши погреть, да узнать, отчего же в горнице, где папенька принимал гостей, вдруг так тихо и притихло. Тишина эта была тревожней любого грома.

Золотые пряди, непослушные и жаркие, будто живые, так и норовили выбиться из-под накрахмаленного платка, обрамляя лицо моё и придавая ему те по-детски нежные, кукольные черты, что так смущали отца. Но в девках я, по меркам нашего уезда, уже засиделась, перезрела. Не желал отчего-то отец выдавать меня замуж в пятнадцать, как всех сверстниц, будто чуял, что судьба мне уготована иная.

Словно знака какого-то свыше ждал — и дождался его на мой шестнадцатый день рождения. В ночь на Купалу, у лесного озера, сама русалка, как гласила молва, оставила мне у воды свою серебряную гривну. С тех пор и пошло: «Боги саму Арину в добрый путь благословили!». Только радости мне от этого было мало. Женихом я так за полтора года после того знамения и не обзавелась — одни боятся, другие смотрят как на диковинку, не ровню.

Пока другие подруги, выданные замуж в пятнадцать, уже с дитятками своими возились, а иные и со вторыми пошли, я всё в девках сидела, у окна да у печи. Чай, так и до двадцати просижу. Чего уж тут оставалось ждать… Два года, да четыре месяца — срок ничтожный, а для порядочной бабы в наших краях — позор несусветный, клеймо на всю жизнь.

Из-за стены, из горницы, донёсся густой, басистый голос, пробивающийся сквозь бревенчатую толщу:

— Три мешка отборной пшеницы даю, да семь коз, и корову ещё, тёлку молодую. Мирон Сергеевич, за вашу девицу-колдунью никто больше и не предложит. Соглашайтесь, пока добром прошу. Давайте по рукам!

Сердце моё замерло, а в ушах зашумело. Я прильнула к щели в ставне, затаив дыхание. И тут — голос отца, твёрдый и холодный, как булат:

— Нет, Акакий. Передай хозяину своему, Митрофану Аргоновичу, — не пойдёт моя Арина за его отпрыска-гуляку. Он всех баб в округе попортил, да скольких от побоев в землю свёл — одному богу известно. Не говори мне, что я дочь свою, кровную, на заклятие верное должен отдать.

— Так не в свадебку, так на помывку, — заржал незнакомый голос, и смех его был похож на скрип ржавой пилы, — уж больно она Митрофею Митрофановичу приглянулась. Хороша же, не спорю. Коса — что спелая рожь, золотая, глаза — озеро в ясный день, голубые, кожа — будто парное молоко, белая. Словно и не крестьянская служка, а царевна из сказки заморской. Такая и без венца обойдётся, в наложницах поживёт, сладко будет!

Я отшатнулась от стены, будто ошпаренная. В глазах потемнело от стыда и ужаса.

— Пади вон из дому моего, нечистая сила! — взвился отец, и я услышала, как с грохотом отодвигается тяжёлый дубовый стул. — Пока цел, не бывать такому! И передай своему псу — пусть к моему порогу и не суётся, а то спущу с цепи Барбоса, кости переломает!

Приглашаю вас в наш очаровательный литмоб (Не)добрые сказки. Вас ждут захватывающие приключения, истинная любовь и реальная история с давно полюбившихся страниц

https://litnet.com/shrt/udYG