Лабиринт мертвеца

Глава четвёртая Первые зацепки

На следующий день мы обустроили штаб-квартиру Раздвинули коробки и ящики, отыскали два пляжных стула, купленные бабушкой на распродаже и давно ею забытые – когда я спросила, можно ли ими воспользоваться, бабушка удивилась и сказала, что ещё не выжила из ума и складных стульев не покупала. О пляжном зонтике и наборе просроченных кремов от загара, которые Настя отыскала следом, я упоминать не стала. Папа помог Гаммеру затащить по шаткой лестнице журнальный столик, пожертвовал торшер, две лампы-прищепки и одну из своих пробковых досок, затем подключил нам миниатюрный роутер.

Дедушка заявил, что в штаб-квартире должен стоять секретер для наиболее ценных документов. Кажется, он хотел воспользоваться моментом и избавиться от очередного старья, но тут вмешалась мама – сказала, что мы все убьёмся, пока занесём эту рухлядь на верхний чердак. В итоге сговорились пустить секретер на дрова. Гаммер вызвался разрубить его топором и часа полтора просидел у дедушки – слушал о том, как дедушкин папа впервые оказался в Кёнигсберге и как за городом попал под обстрел «Верволь-фа» – диверсионного отряда нацистов. Дедушкин рассказ понравился Гаммеру, но я увела его на чердак, потому что мы с Настей никак не могли поднять ящик с открытками, а Гаммер, в конце концов, не зря ходил в тренажёрный зал и должен был выполнить свою часть работы.

Из ящиков мы соорудили подобие стены – отгородились от нижнего чердака, чтобы не мешать папе, и приколотили к верхнему ящику пробковую доску. Осветили её лампами, прикололи к ней увеличенные копии конверта и открытки «я таджика». На журнальном столике разложили материалы по Болгарскому Красному Кресту, а в центр поставили поднос с творожными колечками и маковыми кексами – мама разрешила мне набрать всего побольше из витринного холодильника «Ратсхофа», даже заварила нам молочный улун и выдала пачку салфеток. Мы с Настей развалились на пляжных стульях, а Гаммер удовольствовался дедушкиным табуретом со спинкой из сдвинутых коробок.

Обустраивать штаб-квартиру было веселее, чем заниматься расследованием. Мы быстро поняли, что зацепок у нас маловато даже притом, что мы согласились считать зацепками буквально всё подряд: три марки, три штемпеля, портрет Майн Рида на конверте, сам конверт, фотографию речного пляжа с коровами на открытке, саму открытку и рассказ «я таджика» о том, как он в детстве читал библиотечные книги. Каждую зацепку мы выписали на отдельном листочке, а листочки разбросали по журнальному столику. Чуть позже, когда мы управились с кексами и перешли к творожным колечкам, Гаммер догадался разделить слова «я таджика» на отдельные зацепки: «приют в книгах», «старое здание библиотеки», «дряхлый пыжик» и, собственно, «я таджик». Не сказать, что это помогло.

– Что дальше? – спросила Настя.

– Не знаю, – призналась я.

– Думай! Ты у нас мозг операции.

– А ты кто?

– Я сердце операции.

– А я мускулы, – вставил Гаммер.

Мы с Настей рассмеялись. Где-то рядом, спрятавшаяся за коробками, шарахнулась Рагайна. На нижнем чердаке многозначительно кашлянул папа, и мы притихли, но всё равно продолжили смеяться. В целом мы не мешали папе работать – он не слышал нас, если мы вдруг не принимались говорить слишком громко. Гаммер покраснел. Потом ему тоже стало весело, и он закатал рукава свитера, показал нам мышцы на руках, правда, от смущения покраснел ещё больше. Когда мы успокоились, я сказала:

– Нужно искать точки соприкосновения. Где и как пересекаются зацепки.

– Да! – подхватил Гаммер. Рукава у него так и остались закатанными. – Тут должна быть стартовая подсказка. На любой карте…

– Это карта? – недоверчиво спросила Настя.

– Ну… головоломка. Так вот, обычно в головоломках где-то на поверхности – подсказка: что сделать в первую очередь. Вроде входа в лабиринт.

Мы пересели на пол, поближе к журнальному столику, и начали двигать зацепки, будто перед нами лежали разрозненные кусочки пазла. Я сразу отметила наиболее очевидную точку соприкосновения: болгарскую карточку и болгарскую марку со стервятником.

– Кстати, связь тут интереснее, чем кажется. Я немножко почитала про египетского стервятника. Он гнездится в горах.

– И? – не поняла Настя.

– На открытке – горы.

– Скорее, холмы. Но хорошо, пусть будет.

Настя попыталась скрестить стервятника с пыжиком, Орфея с Майн Ридом и виноград на российской марке с болгарской открыткой. Последнее было не так глупо, ведь в Болгарии, если верить ((Википедии», каждый год отмечали праздник виноградарей. Гаммер, в свою очередь, заподозрил связь между словами «приют в книгах», «старое здание библиотеки» и портретом Майн Рида.

– Вряд ли он находил приют в учебниках, – пояснил Гаммер. – Читал какого-нибудь «Всадника без головы».

Других связей мы не обнаружили. Договорились поискать что-нибудь о выписанных зацепках в интернете, разбрелись по штаб-квартире и уставились в смартфоны. Молча читали, потом забрасывали друг друга ссылками, под конец переписывались в «Вотсапе» и обменивались гифками. Ничего не добились и решили сыграть в «Гномов-вредителей» – нашу любимую настольную игру. Втроём играть было не так уж интересно, однако мы неплохо провели вечер. Когда я предложила подытожить первый день в нашей штаб-квартире, Настя заявила, что нужно лететь в Болгарию.

– Там и разберёмся с твоим таджиком. Я серьёзно!

– Нас одних не выпустят за границу, – возразил Гаммер, будто в самом деле обдумывал Настино предложение.

– Я попрошу маму полететь с нами! Она согласится. У нас всё равно каникулы.

– Никуда мы не полетим, – вмешалась я.

– А ты была в Болгарии?

– Нет. Но папа был. Правда, в детстве. И привёз оттуда открытку.

– Ого! – воскликнула Настя. – У него это с детства?

– В общем, Насть, никакой Болгарии.

– А что тогда?

– Пойдём в библиотеку. Начнём с цепочки «приют в книгах, старое здание библиотеки и Майн Рид». – Тут меня осенило: – Между прочим, «я таджик» вспоминает не просто библиотеку, а именно областную детскую! Значит, к этой цепочке добавляется калининградский штемпель! От почтового отделения на проспекте Победы, где его поставили, ближе всего как раз до нашей областной детской!

Насте и Гаммеру потребовалось несколько секунд, чтобы переварить услышанное.

– Думаешь… – неуверенно протянул Гаммер, – калининградский штемпель ведёт к библиотеке на Бородинской?

Разумеется, я так не думала, однако не забыла, для чего мы вообще затеяли спектакль с головоломкой. Убедилась, что Настя не против прогуляться по Южному Амалиенау, и предложила завтра утром встретиться в Шведском сквере. Настю настолько вдохновила идея связать Майн Рида, почтовое отделение и детскую библиотеку, что она захотела отправиться туда немедленно. Пришлось напомнить ей, что библиотека – не «Дабл-Ю» или «Делимил» в её любимом Треугольнике и сейчас закрыта. Настя сказала, что можно сходить и в «Дабл-Ю» – она знала парня, который провёл бы нас троих в клуб, только Гаммеру нужно будет переодеться, потому что в таком свитере его не пустили бы даже с Настей. В итоге мы никуда не пошли и ещё раз сыграли в «Гномов». Настя победила с отрывом в четыре самородка и выглядела очень довольной. Вот и славно. Никаких грустишек.

Ближе к полуночи Гаммер ушёл домой, а мы с Настей завалились в кровать и укрылись электроодеялом. Настя восторженно сказала, какие мы молодцы, что быстро нашли вход в лабиринт «я таджика». Засыпая, я и сама почти поверила, что вся эта затея с Майн Ридом не такая уж безумная.

Утром, пока я бжикала нам в блендере ягодно-банановый смузи, Настя включила Лану Дель Рей, а значит, разом перескочила через хоронящую своих друзей Билли Айлиш, мёртвую внутри Алиссу Навиду – перешла к терапевтическим песням о красном платье и танцах в бледном свете луны. Настя переоделась в синие джинсы и белую футболку, накинула новенький дафлкот и сказала, что готова идти хоть до Светлогорска. Действительно, «моя подруга вернулась, и она была круче, чем когда-либо раньше».

Мама только готовилась открыть почтовую станцию, а мы уже выскочили из дома. Я поторапливала Настю, потому что любила гулять по Амалиенау и хотела полюбоваться его осенними улочками на рассвете. До поворота на Кутузова мы с Настей почти бежали, а потом пошли медленно, наслаждаясь ноябрьской погодой.

Деревья стояли в последней листве. За ними прятались двух- и трёхэтажные краснокирпичные виллы с бордовой или вишнёвой черепицей, встречались и бежевые виллы с розовыми мансардами, однако над прочими цветами довлел жёлтый, главный цвет осеннего Калининграда. Сейчас вдруг становилось заметно, что и дорожные знаки стоят с жёлтой окантовкой, и лежачие полицейские подчёркнуты жёлтыми полосами, и даже табличка на воротах «Машины не ставить. Работает эвакуатор» – жёлтая. Улицу пересекали бело-жёлтые полосы пешеходного перехода. Под светофорами стояли жёлтые ящики с солью для посыпки тротуаров, а под чёрными стволами клёнов лежали набитые листвой мусорные мешки – тоже жёлтые. На углу Кутузова и Бородинской пыхтел оранжевый грузовик, больше похожий на громадный пылесос, – он опускал чёрный хобот в жёлтое озерцо из опавших листьев, но добраться до внутренних дворов не мог, и они беззаботно желтели, покрытые плотным листвяным ковром. Жаль только, очарование жёлтого Калининграда было скоротечным. Стоило облаку заслонить утреннее солнце, и жёлтые оттенки меркли. На дороге проступали лужи, на тротуарах – грязь. Поднимались заборы с проржавевшей сеткой-рабицей, а на старинных фасадах появлялись пластиковые окна и белые коробки запылённых кондиционеров.

Гуляя по Амалиенау, я всегда немножко грустила. Помнила его расцвет по фотографическим открыткам папы и картинам из овального зала нашей детской библиотеки. Я могла в деталях описать виллу «Маковски» на Кёрте-Аллее, современной Кутузова, построенную из жёлтого кирпича, а по углам обрамлённую кирпичом красным. И виллу «Иоахим» на Оттокарштрассе, современной Огарёва, – прежде зажиточную и строгую, а теперь невзрачную и запущенную, с грязноватыми стенами и дешёвой металлочерепицей на крыше. Я даже могла набросать план Амалиенау с его аллеями и улочками-лучами, расходившимися от круглых площадей. В застройке района угадывалась своя замысловатая, искажённая нарочной асимметрией гармония. Такими же асимметричными были его виллы, построенные примерно в одно время и в одном стиле.

В Амалиенау жили состоятельные горожане, и каждый стремился украсить дом барочными завитушками, барельефом со сказочными персонажами, закруглёнными лоджиями – из них сплетался архитектурный узор района, порой противоречивый, однако скреплённый единством вальмовых крыш. У таких крыш было несколько скатов, и отдельные треугольные скаты непременно лежали по торцам, прикрывая окно мансарды или чердака. Кровли казались изломленными, как вершины гор, да и сами виллы с их разноуровневыми башенками, крылечками и верандами напоминали скальные глыбы, вырванные из земли и поставленные на обозрение всему городу.

Меня восхищала архитектурная дотошность кёнигсбержцев, ничуть не стеснявшихся своего обывательского счастья. Вход в дворницкую и другие хозяйственные помещения они устраивали со двора, чтобы не грязнить лестницу, ведущую к жилым комнатам. Между передней и кухней делали коридорчик, чтобы до передней не доходил чад готовящихся блюд, а от самой кухни старались отгородить буфетную, судомойню и маленькую комнатку для мяса. Да, Амалиенау строили для долгой и беспечной жизни, отделённой от жизни прочего суетливого города. Здесь даже возвели свою кирху. Никто не подозревал, что наслаждаться видом кирхи и удобствами своих вилл кёнигсбержцы будут жалкие двадцать-тридцать лет. Началась война. Германия проиграла. На руинах Кёнигсберга родился Калининград. В отличие от большинства других районов, разбомблённых и сожжённых, Амалиенау уцелел, но его жителям, как и остальным ста сорока тысячам немцев, пришлось покинуть Калининградскую область. Им на смену устремились переселенцы со всего Советского Союза – среди них была и моя бабушка Нинель.

Когда я училась в младшей школе, бабушка часто гуляла со мной по Амалиенау и рассказывала, как впервые забрела сюда и как завидовала тем, кому удалось занять здешние виллы. Бабушка родилась в сорок втором году и жила со своей мамой в подмосковной Ивантеевке. В сорок седьмом они переехали в Брест к папе, и поначалу всё шло хорошо, затем мама нашла его фронтовые дневники и сильно с ним поругалась. Они бы, наверное, помирились, но мама встретила вербовщика, рассказавшего, как замечательно живётся в послевоенном Калининграде, – он помахал перед ней письмами довольных переселенцев, а потом забрал её паспорт. Через неделю мои прабабушка и бабушка оказались в Понарте, где останавливался поезд, ещё не доходивший до Южного вокзала Калининграда.

Бабушке едва исполнилось шесть лет, однако она запомнила свой ужас перед серыми развалинами перемолотого войной города. На трамвае они с мамой добрались до центра, а вагоновожатый был немцем и на подъёме в горку вставал у ручного тормоза в конце вагона. Это бабушка тоже запомнила.

Они с мамой поселились в многоквартирном доме на Красной и жили в одной комнатке с танкистом. Танкист прежде воевал с Японией, а теперь держал на первом этаже корову – по утрам выгонял её на расположенное неподалёку пастбище. Через полгода бабушка на чердаке нашла двух худеньких немецких девочек. За ширмой из грязных простыней лежала их мёртвая мать. Бабушка ходила играть с теми девочками и носила им хлеб, пока танкист не проследил за ней и не отправил девочек в гусевский детский дом, где в смешанных группах держали советских и немецких беспризорников. Мёртвую немку он сам похоронил на заднем дворе.

Взрослые разбирали завалы: отбивали штукатурку и кирпич, которые затем шли на восстановление Сталинграда, а бабушка с другими школьниками ходила собирать всякие семена для лесозащитных полос Украины. Такие полосы защищали поля от засух. Бабушка не любила возиться с кленовыми семенами-вертолётиками, однако от работы не отлынивала, потому что за вертолётиками её класс отправлялся в чудесный Амалиенау.

Первый муж бабушки Нинель, мой родной дедушка, тогда жил в селе Россоши и помогал высаживать присланные из Калининграда семена. Возможно, ему довелось закопать в землю и какое-нибудь семечко, найденное его будущей женой. О первом муже бабушка говорила редко. Я только кое-что слышала про его детство и знала, что после свадьбы они с бабушкой поселились в Полесске – в квартире, где родился мой папа и где теперь, после всех семейных перетрясок, жила Тамара Кузьминична, бабушкина двоюродная сестра.

Я рассказала Насте про лесозащитные полосы, и Настя стала фантазировать, как я сама выйду замуж за какого-нибудь немца и однажды выясню, что в школьные годы он увлекался посткроссингом.

– И вот он выносит стопку открыток…

– Да-да, я поняла.

– …а в ней лежит и твоя открытка! Ты написала ему что-то невероятно душевное, потому что в профиле он жаловался на депрессию… Точно! Его травили в школе, и он хотел прыгнуть с крыши, но тут пришла твоя открытка, и он обрёл покой!

– Почти все немецкие посткроссеры – пенсионеры с кучей внуков и…

– …кучей времени. Понимаю. Ну и что! Думаешь, у пенсионеров не бывает депрессии? Значит, твоего мужа травили внуки и… сиделки из соцзащиты!

К счастью, появился Гаммер и спас меня от Настиных фантазий. Втроём мы пошли по Кутузова и свернули на Бородинскую, бывшую Хаарбрюкерштрассе, а там за кустами снежноягодника увидели нашу областную детскую библиотеку. Она располагалась в двух зданиях, соединённых коридорной перемычкой: в трёхэтажной вилле галантерейщика Штински и в соразмерной советской пристройке. Вот уж действительно, нарост Калининграда на теле Кёнигсберга. Библиотека связывала две эпохи одного города, отличавшиеся друг от друга, как массивное железобетонное крыльцо пристройки отличалось от по-домашнему скромного крыльца виллы. Меня всегда завораживал этот строительный эксперимент. В надежде продолжить архитектурную мысль немецкого Амалиенау советские архитекторы спроектировали разноуровневое, асимметричное здание, однако рядом с розовенькой виллой бледно-голубая пристройка, её плоская крыша и позеленевшее от времени парадное панно смотрелись чужеродно.

– Слушай… – Меня осенило. – А ведь «я таджик» написал, что любуется старым зданием библиотеки! Всё совпадает!

– Что совпадает? – не поняла Настя.

– Изначально у нашей библиотеки не было ничего, кроме виллы – старого здания, а потом читальные залы перебрались в пристройку – в новое здание. Вот! Может, открытка «я таджика» действительно ведёт сюда? Новым зданием тут особо не залюбуешься.

– А мне пристройка нравится. – Гаммер пожал плечами. – Но, вообще, звучит логично.

Мы поднялись по ступеням широкого крыльца, пробежали под тяжеленным панно со всадником в будёновке и оказались в библиотеке. Между прочим, всадник отдалённо напоминал индейца, изображённого на конверте за Майн Ридом. Оба сидели на лошади и смотрели назад, только у индейца в вытянутой руке было ружьё, а у красноармейца – пятиконечная звезда. Ещё одно притянутое за уши совпадение, но Гаммеру оно понравилось.

Настя заглянула в комнатку регистрации, чтобы оформить читательский билет, а мы с Гаммером заторопились к лестнице. Перескакивая через ступени и раззадоривая друг друга собственным нетерпением, понеслись на третий этаж, в старший отдел. Ворвались туда и замерли. Связать портрет Майн Рида с калининградским штемпелем и со строчкой о библиотеке – замечательно, но что теперь?

– Есть идеи? – спросила я.

– Ты у нас мозг операции.

Я подошла к столу выдачи. За ним сидела Лена, молоденькая библиотекарь с худенькой косой, очень добрая и улыбчивая. Она первый год работала в библиотеке, но мы успели подружиться, и я даже приглашала её к нам в почтовую станцию. Мы с Леной немножко поговорили об ожидавшем меня пробном ОГЭ по литературе, затем я спросила про Майн Рида и узнала, что в библиотеке лежат пятьдесят шесть изданий его романов. Пятьдесят шесть – ничего себе! Лена повернула ко мне монитор, и я увидела список: «Белый вождь», «Квартеронка», «Охотники за жирафами», «Ползуны по скалам», «Всадник без головы», «Оцеола, вождь семинолов», «В дебрях Южной Африки»…

– «Ползуны по скалам» звучит интригующе, – прошептал Гаммер. – Я бы почитал.

К нам присоединилась Настя, и мы втроём без толку уставились на список. Лена не понимала, что мы ищем. Мы и сами не понимали. Чтобы не уходить с пустыми руками, я взяла «Всадника без головы» – единственный роман Майн Рида, о котором слышала раньше, – а Гаммер взял «Ползунов». Выйдя из библиотеки, мы отправились перекусить в ближайший «Ростерхит», и Настя вновь перечислила связанные с открыткой зацепки, придумала для них самые невероятные толкования, а потом ей позвонила подруга по фитнес-клубу, и Настя с нами попрощалась.

Вечером Настя вернулась к родителям. Написала мне, что на днях заберёт чемодан. Чуть позже добавила: «Ты там покопайся. Если что-то понравится, носи!» Копаться в Настином чемодане я не стала. Перед сном пролистала «Всадника без головы». Не слишком заинтересовалась романом и отложила его. Утром мы с Гаммером съездили на новенький каток в Балтрайоне, попали туда в «счастливые часы», когда коньки выдавали бесплатно, и остались довольны.

Затем я помогала родителям в почтовой станции, и мне уже было не до катка и не до Майн Рида. Туристы подписывали у нас карточки, а я клеила марки и относила открытки на почту. За нашу страничку во ((ВКонтакте» тоже отвечала я. Свежая партия открыток оказалась неудачной – папа впервые напечатал их не на картоне, а на плотной бумаге, – и мне пришлось отвечать на десятки гневных отзывов. Нет, идея была хорошей, ведь такие карточки тоньше, их удобнее хранить в альбоме, но покупатели новшество не оценили. В общем, дел у меня хватало.

В последний день каникул я получила забавную открытку от посткроссера из Беларуси. «Привет, Оля. Мне 15 лет. У меня большая и дружная семья, из домашних питомцев – кот и собака, точнее щенок. Кота я не люблю после вчерашнего. Он убил мою любимую песчанку Мауса. Маус сбежал из клетки, а кот его поймал, хотя раньше им не интересовался. Мы с младшей сестрой похоронили Мауса на улице. Но не будем о плохом. Как у тебя дела?» Бедный Маус! Самым загадочным открыткам от таинственных отправителей я предпочитала вот такие простые и человечные карточки. Желание разобраться с «я таджиком» угасло. О нём не вспоминал даже Гаммер, хотя он осилил своих «Ползунов» – плевался и говорил, что лучше бы перечитал «Книжного сыщика» Дженнифер Бёртман.

После каникул мы две недели учились по «Зуму». К урокам я подключалась из штаб-квартиры, и Настя слала мне безумные смайлики, а как-то утром приехала ко мне, и мы обе подключились к уроку, сидя на одинаковых пляжных стульях на фоне раскрытого зонтика и коробок с дедушкиным старьём. Зонтик, правда, пришлось убрать, потому что он не понравился учительнице русского языка и на перемене она позвонила моей маме.

На следующий день я сдала «Всадника без головы» в библиотеку а вечером зашла на сайт «Марки», чтобы взглянуть на новенькие художественные марки, и наткнулась на раздел с конвертами. Раньше не обращала на него внимания. Не удержалась и нашла конверт с Майн Ридом. Просто полюбопытствовала. В итоге узнала, что мы с Настей и Гаммером упустили важнейшую зацепку.

Майн Рида для конверта из серии «Деятели мировой культуры» нарисовал художник Хабловский. Он же нарисовал индейца на заднем фоне – Оцеолу из романа «Оцеола, вождь семинолов»! К цепочке «калининградский штемпель, приют в книгах, старое здание библиотеки и Майн Рид» добавилось конкретное произведение! Круг сузился! Настю и Гаммера моё открытие не то чтобы впечатлило, однако они согласились возобновить прерванное расследование.

– Теперь вход в лабиринт выглядит более конкретным, – признал Гаммер.

Я взяла в библиотеке «Оцеолу». Не знала, что в нём искать и как вообще американская «повесть о стране цветов» поможет мне разобраться в тайне болгарской открытки, однако решила воспользоваться случаем и наконец познакомиться с писателем, которого папа так любил в детстве.