Лабиринты судьбы

24

— Молоденькая какая… Ай-ай-ай… Как же она без ноги?…

— Ой, не говори, не говори…

Какие-то странные голоса непонятного происхождения доносились до моего сознания. «Где я?» — мелькнуло у меня в голове.

Мне вдруг стало невыносимо холодно, и я задрожала всем телом. Каждая клеточка будто набухала изнутри, переполнялась субстанцией жидкого азота и готова была вот-вот взорваться мелкими осколками льда.

— А может, и не выживет? — вопрошал странный старушечий голос, больше похожий на скрип несмазанных тележных колес.

— Доктор сказал, жить будет… Без ноги…

«О ком это они?» — снова удивилась я и открыла глаза. Белая пелена, словно непроглядный туман, стояла у меня перед глазами. Я захотела протереть глаза рукой и попыталась поднести ее к лицу. Рука лишь едва дернулась и бессильно упала.

— Смотрите, Раиса Федоровна! Смотрите! — оживился голос, тот, что помоложе. — Она шевелится!

Кто-то осторожно приблизился ко мне и шепотом произнес в сторону:

— Дрожит вся…

— Давай одеяло, — немедленно отозвался старушечий скрип. — Накрывай ее. Накрывай. Вот так… так… Осторожней!

Кто-то неловко задел кровать, и пронзительная боль вывернула меня наизнанку. Я глухо застонала и повернула голову в направлении голосов.

— Где… я? — попыталась я произнести спекшимися губами, но услышала лишь нечленораздельное глухое мычание. Губы даже не раскрылись. Мысли путались, в горле стоял горький сухой ком, грудь сдавило тяжелыми тисками. Я попыталась откашляться. Первый же вздох полной грудью причинил мне невероятные страдания. Тут только я поняла, насколько все в нашем организме взаимосвязано: я вдруг почувствовала, как болезненными толчками бьется о ребра сердце, как каждый вздох отзывается где-то в области пяток, а попытка повернуть голову дробит на части все мое истерзанное нутро. Я снова глухо застонала и на короткий миг провалилась в приносящее облегчение небытие.

Когда я снова пришла в себя, то услышала рядом с собой спокойный, уверенный голос мужчины. Мне сразу представился большой, широкоплечий темноглазый брюнет. Он показался мне красивым и сильным, и я успокоилась.

— Ирочка, здравствуйте. Меня зовут Владимир Николаевич, я ваш врач.

Я кивнула головой в знак того, что хорошо слышу его. Мне хотелось попросить его, чтоб он никуда не уходил, чтоб он объяснил, что со мной происходит и где я нахожусь, но вместо этого я еще раз кивнула головой и снова простонала.

— Не шевелитесь, сейчас вам сделают укольчик, и вам станет легче.

И действительно, нежные мягкие руки прикоснулись к моему телу. Я почувствовала легкий укол. Запах медицинского спирта донесся до моих ноздрей, и я наконец-то поняла, что нахожусь в больнице.

— Боль-ни-ца? — в три приема выдохнула я свой вопрос, раздробив его, чтобы мне не пришлось делать больших глотков воздуха.

— Больница, — согласился Владимир Николаевич.

— Что?.. — хотела я поинтересоваться, что со мной, но Владимир Николаевич положил ладонь на мою голову и попросил:

— Не говорите пока ничего. Вам нужно отдыхать, а я зайду попозже. Договорились?

Я снова кивнула и услышала, как Владимир Николаевич встал и вышел. Потом, уже из коридора, его властный голос все так же уверенно, но более громко и требовательно произнес:

— Вы к Деминой? Приятель? — Он немного помолчал, а потом решительно заявил:

— Нет, молодой человек. К Деминой нельзя. Она в тяжелом состоянии, и ей следует отдохнуть…

— Вы хотя бы передайте ей… — услышала я встревоженный голос Антона, и сердце мое радостно подпрыгнуло.

— Передачи ей сейчас ни к чему, — возразил Владимир Николаевич.

Я попробовала следить за нитью разговора и дальше, но голова моя заполнилась шумом, и, разобрав обрывок последней дошедшей до моего сознания фразы: «Вещичку, пожалуйста… Это ее талисман», — я снова погрузилась в сон.

Я скользила на коньках по льду замерзшего пруда. Вокруг меня было много людей в необычных одеждах «ретро». Я стала всматриваться в них, и, чем больше я в них всматривалась, тем большее недоумение овладевало мной. Люди эти были словно из довоенного фильма. Коньки, накрученные на валенки при помощи веревок и палок, смешили меня, но смеяться я не могла, я не могла даже дышать, но мне это было и не нужно. Я чувствовала себя вполне комфортно без обычного ритма вдохов и выдохов. И очень скоро я перестала обращать на это внимание. Смешные вязаные шапочки, толстые трикотажные костюмы с начесом, длинные шерстяные юбки и кокетливый флирт вернувшихся в юность бабушек и дедушек поражали меня до глубины души, но и это скоро стало для меня обычным. Лишь то, что я не могла устоять на своих «снегурках» в колючем и большом, не по размеру, тулупе немного раздражало меня.

Я делала пару шагов и падала, каждый раз больно ударяясь о лед то коленом, то локтем, то головой. Мне стало стыдно, что я так неуклюжа и неповоротлива, и я решила отойти от людей подальше. В самый тихий и темный уголок замерзшего пруда.

Впрочем, я бы могла кататься и здесь, потому что никто, совершенно никто, не обращал на меня никакого внимания. Даже когда я, больно ударившись головой, провалялась на холодном льду несколько минут, ни одна живая душа не предложила мне помощь.

Все проезжали мимо так, будто я была невидима, но все равно мне было неприятно, что вокруг столько, пусть и не замечающих меня людей.

Ковыляя подальше от круговорота катающихся, я неожиданно для себя обнаружила, что, чем дольше я иду, тем больше становится пруд. Будто водоем раздвигается так, что берег пруда нисколько не приближался, а, наоборот, становился все дальше и дальше.

Я испугалась, стала бежать, выворачивая на ходу ноги и проваливаясь в глубокий снег. Вдруг нога моя неловко подвернулась, и я заорала от нестерпимой боли.

Кто-то схватил меня за ногу снизу и стал дергать.

— Помогите! — кричала я, но так как дыхания не было, то и воздух не проходил через голосовые связки. Но я все равно раскрывала рот, пытаясь выговорить это слово: — Помогите!

За ногу дергали и дергали. Все сильнее с каждым разом, все свирепей. Но в одно прекрасное мгновение, когда я уже думала, что вот-вот потеряю сознание, боль неожиданно прекратилась, и на том месте, где только что была нога, образовалась зияющая пустота.

Я проснулась. Перед глазами, как и прежде, стояла мутная пелена, и мне трудно было сообразить, сплю я и вижу сон или уже бодрствую.

— О-о-о-бед! О-о-обед! — услышала я нарастающий, приближающийся издалека голос и поняла, что это уже не сон.

В палате было тихо. Я напрягла слух, но только сквознячок легкими крылышками порхал где-то под потолком.

«Ушли обедать», — подумала я и снова попыталась поднять руку к лицу.

На сей раз попытка оказалась более удачной, чем предыдущая. Бесчувственными, холодными пальцами я ткнула себя в подбородок. Две материи — пальца и подбородка — соприкоснулись. Но это было какое-то неживое, невнятное ощущение.

С напряженным вниманием, направленным в глубь себя, я заскользила непослушными пальцами по лицу. Ладонь наткнулась на какую-то спицу в щеке, и я невольно отдернула руку.

Снова резкая боль пронзила мое тело. Каждая мышца дала о себе знать, но я собрала всю волю в кулак и, как ребенок стремится ощупать и засунуть себе в рот всякий предмет, попадающийся у него на пути, так и я миллиметр за миллиметром исследовала свое тело.

На глазах обнаружилась повязка, на груди, животе и бедре левой ноги большие марлевые заплаты и какие-то приспособления. Я легонечко нажимала на ткань и вслушивалась в свои ощущения. Реакции были слегка заторможены, но каждый кусочек кожи отзывался на прикосновение руки.

Наконец я добралась до правой ноги, и меня охватил страх. Ноги не было. Нет, пальцы уткнулись во что-то упругое и плотное, но это «что-то» никак не реагировало на нажим.

Я стала пощипывать, царапать, выворачивать собранную тремя пальцами кожу. Слезы навернулись мне на глаза, и, совершенно обезумев от отчаяния, я поняла, что этой ноги у меня больше не будет.

«Калека, калека, калека…» — билось у меня в висках.

Слезы хлынули из забинтованных глаз. Я подумала, что лучше было умереть, чем остаться безногой уродиной. Лучше бы… Неожиданно я вспомнила о Нике, и моя собственная персона отодвинулась для меня на задний план.

Постепенно я припоминала все, что предшествовало несчастью. Каждое мгновение проплыло перед моими глазами, каждый звук возник из пустоты оборвавшейся памяти.

«А ты уже знаешь, что Леша крестный моего сына?» — услышала я и явственно увидела игривый, обворожительный взгляд неунывающего Ника. Вспомнился его профиль, когда на одной из вечеринок Ник пригласил меня на танец, и мы, весело смеясь, трясли телами, долбая современное «диско».

Загорелый, темноглазый, в отличной спортивной форме…

«Держись!» — неожиданно возникло в моих ушах его последнее хриплое восклицание.

Потом я с отчетливой ясностью вспомнила свой бредовый сон, который приснился мне в тот роковой день. Его последний фрагмент, когда я видела уходящую фигуру и, срываясь в черную пустоту, кричала: «Ник, не уходи!»

Он помахал мне рукой и исчез. Неужели?..

Я молила Бога, чтоб хоть кто-нибудь вошел в палату. Бог услышал меня. Дверь открылась, и кто-то медленно, пришаркивая, подошел к моей кровати и осторожно поправил одеяло.

Я подняла руку. Этот кто-то взял мою ладонь в свою и крепко сжал ее.

— Ты? — невольно спросила я, шестым чувством угадав в вошедшем Лешу. Воздух с шипением прошел сквозь скрепленные шиной челюсти, но Леша понял мой вопрос.

Он склонился надо мной и потерся шершавой, давно не бритой щекой о мою бесчувственную кожу.

— Ирочка, Иришка… — шептал он и раскачивался из стороны в сторону, словно медитирующий индийский йог. — Иришечка…

— Где Ник? — превозмогая себя, борясь с душившими мое горло слезами, спросила я.

— Ник? — замешкался Леша. Я почувствовала его напряжение и знала наперед, что он мне ответит. Но, вопреки ожиданию, Леша нежно поцеловал мою руку и уверенным, тихим голосом произнес: — Ник… в соседней палате. Он поправляется…

Я попробовала улыбнуться, но лицо перекосило от боли, и я вместо улыбки изобразила какую-то гримасу.

— Тебе больно? — страдальческим голосом обратился ко мне Леша. Я слегка кивнула головой, позволяя ему снять с моего тела одеяло и рассматривать наложенные повязки. Леша водил пальцем вокруг забинтованных мест и горестно вздыхал: — Потерпи, Иришка, капельку еще потерпи. Я увезу тебя из Москвы.

— Куда? — попробовала поинтересоваться я, и вопрос мой даже сквозь хитроумный аппарат прозвучал громко и отчетливо.

Леша на мгновение замер.

— Ирочка, я повезу тебя в Штаты. Чего бы мне это ни стоило… Я уже оформил почти все документы, — сказал он и осекся. Мне показалось, что он хотел мне объяснить причину срочного отъезда в Америку, но пожалел меня, полагая, что я пока не догадываюсь о своем плачевном состоянии.

Леша ушел. Я закрыла глаза, но, как я ни старалась думать о чем-нибудь отвлеченном, у меня перед глазами все время возникал образ старой, сутулой, изможденной страданиями женщины на костылях, которую я частенько видела, пробегая по одному из подземных переходов Московского метро.

Иногда я подавала ей мятые сторублевки, жалея ее искалеченное, обезноженное тело, но никогда не могла даже предположить, что подобная участь может постичь и меня.

Лицо женщины вдруг становилось моим лицом, и тогда я уже видела себя, стоящую в подземном переходе. Рыдания подкатывали к горлу, но я изо всех сил держалась, прислушиваясь к посторонним шумам.

В коридоре несколько мужских голосов наперебой рассказывали анекдоты, кто-то делился впечатлениями о поездке в Кению, кто-то надрывно звал сестру, завывая при этом и стуча чем-то тяжелым о стену.

— Иду, курилка беспокойный, иду! — издалека отозвалась сестра, и взывавший о помощи тут же прекратил свое нетерпеливое буйство.

В мою палату возвратились с процедур женщины.

— Подумаешь, — сказала скрипучим голосом та, что постарше. — Сейчас делают такие операции, что он и не отличит, где твоя грудь, а где пришитая. Главное, что анализы в порядке и дети мать не потеряли.

— Наверное, — печально вздохнула другая. Видимо, этот разговор они ведут давно и знают друг о друге довольно много интимных мелочей. Теперь они понимают друг друга с полуслова, и, когда та, что помоложе, только начала говорить о своих сомнениях, другая тут же принялась успокаивать ее.

— А все равно, живу, как на вулкане. Он и без того гулял…

— Теперь бросит гулять! — заверила скрипучим голосом ее собеседница. — За десять лет он тебе не изменил, значит, порядочный… Ты этой стервозе в глаза плюнь. Будь понаглее. Как она, так и ты.

Они покопошились в палате и вышли. Снова я осталась наедине со своими мыслями. «Вот, значит, — подумала я, — одной из них удалили грудь. Другая, судя по характерному неровному шагу и стуку костыля, хромает. Из коридора доносится смех, но ведь и там люди со своими проблемами. Просто так сюда не попадают…»

И вдруг я поняла, что пытаюсь уговорить себя, утешить, и, как только я это поняла, слезы снова навернулись на мои глаза.

Температура изматывала меня бесконечной лихорадкой. Я то приходила в себя, то погружалась в липкое беспамятство. То оживала, то умирала от нестерпимой боли в ноге. То витала в голубой выси под действием укола и ловила летящие в меня разноцветные шарики, то пробиралась в непролазной чаще, уворачиваясь от языков пламени, вылетающих из страшных голов дракона.

Мне становилось все хуже и хуже. Казалось, что на лицо, на губы, на лоб налипла противная паутина, и, когда я пыталась снять ее, она превращалась в холодную слизь.

Я просыпалась от собственных стонов, от невыносимых судорог, горячим током вышибающих из моего мозга последние проблески здравого смысла. Еще несколько часов назад я не могла представить себе, как я смогу существовать без ноги, сейчас же нога причиняла мне столько страданий, что я готова была сама отпилить ее ржавой тупой ножовкой, лишь бы избавиться от этой муки.

Мне снова сделали укол, и я надолго забылась в тяжелом беспокойном сне, под глухие встревоженные голоса стоявших надо мной врачей.

Утром с меня сняли повязку. Я увидела женщин. Он шептались, поглядывая в мою сторону. Я не слышала их разговора. Я не слышала ничего. Я почувствовала лишь нестерпимую боль в ноге и, закусив нижнюю губу, с силой сжала зубы.

Острый прострел в челюсти хрустом отозвался в моем мозгу. Боль из ноги на время переместилась в прокушенную губу, и солоноватый привкус проплыл по языку. Я захлебнулась собственной кровью. Одна из женщин выбежала из палаты и привела с собой медсестру. Мне обработали ранку на прокушенной губе, затем взяли кривую иглу и без обезболивания сделали маленький шовчик.

— Не надо, миленькая… — сказала медсестра и промокнула слезы на моем лице.

Я снова заплакала.

В коридоре послышались знакомые голоса, и в палату вошел врач. Следом за ним два медбрата и Леша.

— Лешенька… — Я вялой рукой обтерла лицо, заодно смахнув испарину, и закрыла глаза.

Леша смотрел на меня, стоя в дверном проеме. Я видела, какие муки терзают его. Он силился удержать на лице бодрую улыбку, но эта улыбка была неестественной и горькой.

Из угла палаты выдвинули носилки. Один из ребят укрепил внизу колесики, и носилки подкатили к моей кровати.

— Осторожно, мужики! — вдруг спохватился Леша. Отодвинув одного из них крепким мускулистым плечом, он сам взялся перекладывать меня с кровати.

— Лешенька… — еще раз простонала я, и он отвернул от меня исказившееся страданием лицо. Всего лишь пару секунд понадобилось ему для того, чтоб справиться с собой. Он посмотрел на меня, широко улыбнувшись и обнажив белый ряд великолепных зубов.

— Иришка, — наклонился он ко мне близко-близко, но я не почувствовала дурманящего аромата одеколона, и меня это огорчило. — Мы улетаем в Америку. Там очень хороший госпиталь, тебе сделают операцию на высшем мировом уровне…

Я благодарно кивнула головой. Терпеть боль было невыносимо, и я, сдержав крик, все же не выдержала и вместе с сорвавшимся с губ стоном провалилась в беспамятство.