Лабиринты свободы

I

хотники прислушались к лаю собак: где-то недалеко натасканные опытными псарями четвероногие помощники человека гнали зверя прямо к месту их последней смертельной схватки. Наконец, прямо на Людвига Костюшко и Юзефа Сосновского выскочил огромный секач, а за ним все его перепуганное семейство: кабаниха и четыре подсвинка. На секунду секач вдруг остановился, почуяв опасность, и резко свернул в сторону густого кустарника, уводя за собой кабаниху с поросятами. Но этот путь оказался для них кратчайшей дорогой к смерти, которую человек заранее приготовил для отступления именно в этом направлении.

Загнанный в непроходимую чащу, окружённый собаками, загонщиками и охотниками, секач повернулся своими огромными и острыми клыками в сторону своих убийц. С налитыми кровью глазами, он готовился стоять насмерть, защищая свою лесную семью. Расправа длилась недолго: люди оказались сильнее и хитрее зверей, и вскоре всё стадо после короткого и кровопролитного сражения пало под выстрелами мушкетов и ударами пик.

Уже около недели Людвиг Костюшко гостил в поместье у своего соседа и друга молодости Юзефа Сосновского, писаря Великого княжества Литовского. За это время ими было немало выпито хорошего французского вина и домашней крепкой настойки, обсуждено злободневных столичных и местных новостей. Сосновский же, благодаря своей должности, хорошо был осведомлён обо всём, так как постоянно находился в гуще всех политических событий, происходящих в Речи Посполитой и за её пределами.

Но всему приходит конец на этом свете, и дорогой гость собрался уезжать домой, оставляя хозяина коротать короткие зимние дни и длинные вечера со своими слугами и женой. Теперь пани Сосновская будет требовать от мужа, чтобы они вернулись назад в Варшаву. Его супруга так не хотела покидать столичное общество и, пусть не на долгое время, перебираться в деревенскую глухомань.

Утром, когда снег уже начинал искриться под лучами зимнего солнца, на крыльцо усадьбы, закутавшись в дорогую медвежью шубу, вышел сам хозяин поместья и всей округи. После вчерашней выпивки у него болела голова, и он с радостью втягивал в себя морозный свежий воздух, чувствуя, что головная боль с каждым глубоким вдохом проходит. В тридцать пять лет Юзеф Сосновский от частых застолий с хорошей выпивкой и перееданием уже имел приличный животик, который он затягивал широким кожаным ремнём, но ограничивать себя в чём-то он не хотел. Писарь любил шумные компании, охоту и душевные беседы с друзьями, с которыми он часами мог говорить о войне, о политике и о своей молодой жене, которую он искренне обожал и боготворил.

Сосновский посмотрел, как слуги загружают тяжёлую тушу секача на повозку Людвига Костюшко, и обратился к своему другу, который вышел за ним из дома, застёгивая на ходу свою старую, местами потёртую волчью шубу:

— Смотри, Людвиг, какой красавец! Не зря мы с тобой охотились пять дней: наконец-то удача и нам улыбнулась.

Юзеф Сосновский с удовольствием вспомнил вчерашнюю охоту, довольный проведённым временем со старым другом.

— А что, дружа, может, ещё побудешь у меня пару дней? Что тебе зимой дома делать среди своей малочисленной челяди и жены с детьми? Да и мне веселей. А там, смотришь, и до весны недалеко, — со смехом предложил гостеприимный хозяин. Он ещё надеялся, что в последний момент Людвиг махнёт на всё рукой и останется хоть на пару дней у него погостить. Иначе жена не даст ему погрешить хорошей выпивкой. Хотя и правильно делает — в этой глуши одному без дела и спиться недолго.

Людвиг Костюшко улыбнулся на предложение Сосновского. Посмотрев на свою повозку, ответил ему:

— Надо ехать. Дома уже неделю не был, да и Тэкля должна скоро родить, сам знаешь, срок подходит.

Сосновский сразу перестал улыбаться и уже серьёзным голосом добавил:

— Ну, тогда с Богом... А жене передавай от меня привет. Кого ждёте: мальчика или девочку?

Людвиг задумался. Он хотел сына. Две дочки у него уже бегали по дому, а младший сын Иосиф только-только начал ходить.

— Да кого Бог пошлёт, скоро уже узнаем, — ответил он своему другу, задумчиво глядя куда-то вдаль, в сторону дороги, по которой должен был сейчас уехать домой.

— Так ты мне сообщи тогда, пришли весточку соседу, — попросил участливо Юзеф.

— Ты будешь первый, кто узнает об этой новости, — пообещал Людвиг. — А пока прощай. Спасибо за хлеб и соль.

Друзья юности обнялись, хлопая друг друга по плечу, и Сосновский, погладив ладонью свои пышные усы, подозвал стоящего рядом слугу. Тот уже давно ждал зова хозяина и с готовностью поднёс серебряный поднос с двумя кубками, наполненными крепкой настойкой, и тарелку с кусками мелконарезанной домашней колбасы и мяса.

— Ну, давай на посошок, — предложил другу выпить перед расставанием хозяин.

Выпив и закусив перед дорогой, Людвиг подошёл к повозке. Внимательно осмотрев тушу секача, лежащего в повозке, он сел на место возницы, укрыл себе ноги овчинным тулупом и, взяв в руки вожжи, слегка ударил плетью коня.

Конь пошёл с места лёгкой трусцой, и вскоре повозка скрылась за поворотом, а огорчённый отъездом друга Сосновский вернулся в дом, чтобы отоспаться после ночных хмельных разговоров.

До усадьбы Костюшко было вёрст десять, и поэтому у Людвига было достаточно времени подумать и поразмышлять о суете сует своей жизни. Прикрыв слегка веки от непривычно яркого зимнего февральского солнца и белого снега, Людвиг вспоминал о весёлых днях молодости и о тяжёлом положении в его хозяйстве, думал о детях и беременной жене, которая готовилась стать матерью уже в четвёртый раз. А вокруг стеной стояли заснеженные деревья, и было так тихо, как бывает в лесу только в сильный мороз. В такое время все звери и птицы, спрятавшись в укромных норах и гнёздах, терпеливо в полусонном состоянии ждут прихода весны и тёплых дней.

Постепенно темнело, но Людвига это не смущало: он уже подъезжал по лесной дороге к деревне Сехновичи, крестьяне которой были его собственностью. Только хороших доходов всё его хозяйство со всеми крепостными крестьянами не приносило. У Людвига постоянно болела голова о том, где взять денег на обустройство самой усадьбы, на покупку хороших лошадей и на поддержание всего хозяйства, которому постоянно требовались внимание и всё новые финансовые вложения.

Соседи-помещики считали, что Людвиг бывает слишком добрым к своим крепостным. Он не применял к ним телесных наказаний, не продавал их за долги и даже собирался заменить барщину простым налогом. В душе Людвиг понимал, что в этом мире существует разница в социальном статусе людей, и даже считал, что рабский труд непроизводительный. Когда у него было хорошее настроение, во время застолья в кругу равных себе небогатых шляхтичей, он мог похвастаться, что собирается дать «вольную» своим крепостным, и доказывал, что пришло время менять отношения между холопами и их хозяевами. Однако на следующее утро Людвиг трезвел и своё намерение так и не претворял в жизнь: боялся остаться совсем без доходов. Может быть, именно из-за нерешительности и мягкости он ничего не мог поправить в своём хозяйстве, как ни старался. Снова и снова Людвиг Костюшко брал ссуды, закладывая усадьбу, а потом вынужден был забирать у крепостных крестьян часть их урожая, чтобы погасить закладную. И так повторялось из года в год.

Где-то в лесу завыли волки, и лошадь, услышав звуки, устрашающие всех представителей её породы, без понукания и плётки резво ускорила свой бег. Людвиг, вслух вспомнив чёрта и всех святых одновременно, с опаской посмотрел в сторону леса. Волчий вой доносился из глубины стоящих стеной деревьев, и вряд ли волки смогли бы по глубокому снегу за короткое время нагнать повозку, даже если бы они прямо сейчас выскочили из-за деревьев. До дома оставалось ещё версты три, и, немного успокоившись, Людвиг опять вернулся к своим размышлениям.

В гости к Костюшко давно уже никто не приезжал, да и сам Людвиг гостей не приглашал. В округе его считали обедневшим шляхтичем, и «вельможное панство» не особо стремилось с ним общаться. Только друг молодости Юзеф Сосновский, который занимал при королевском дворе такую важную должность, приглашал по-соседски поохотиться вместе да попить вина, изредка приезжая из Варшавы или из Вильно[1] в своё поместье. Тогда они вспоминали весёлые времена молодости, судачили о прошедших годах, о красивых паненках, в которых были тайно влюблены, и обсуждали прошлое, настоящее и будущее Великого княжества Литовского и Польши. При этом открыто ругали то короля, то вольнолюбивую и неуправляемую шляхту, которая постоянно находилась с ним в оппозиции.

По всей Речи Посполитой шли непрекращающиеся войны между враждующими партиями, которые создавали конфедерации, стремясь захватить власть и диктовать свои права на сеймах. Магнаты, которые имели большинство голосов на сеймах, преследуя личные интересы, пытались оказывать влияние на короля Августа III и на всю внутреннюю и внешнюю политику страны. Сам же король в своём правлении страной опирался на силу оружия русских гарнизонов, расположенных по всей Речи Посполитой. Фактически территория страны постоянно находилась в огне гражданской войны, которая то временами затихала, то вновь разгоралась с новой силой.

Польша по сути являлась военным государством, и главной реальной силой в ней была армия, в которой служила в основном шляхта. Она-то и определяла в свою пользу отношение к верховной власти. Воспитанная поколениями в духе своей исключительности и независимости, шляхта добилась таких свобод, что вполне законно могла создать конфедерацию и организовать вооружённое восстание против правительства и короля. Для этого достаточно было только объединить вокруг себя недовольных политикой короля, опубликовать свои недовольства и выдвигаемые при этом требования, подписать конфедерационный акт и предъявить его в присутственном месте. И сразу вооружённое восстание получало законность, а конфедерация под командованием своего маршала начинала военные действия против существующей в стране власти.

А недовольные в Речи Посполитой были всегда! И это явственно было видно во время сейма, который собирался один раз в два года. При этом для проведения в жизнь на таком представительном собрании какого-нибудь решения требовалось только единогласие всех присутствующих депутатов. Поэтому любой продажный депутат, получив от заинтересованной партии определённую сумму, мог сорвать сейм и принятие решения, используя знаменитое право liberum veto, то есть провозглашение своего несогласия.

— Ты понимаешь, что они, пся крев, творят! — возмущённо грохотал Сосновский после выпитого очередного кубка с вином. — Да за последние 10 лет все сеймы были сорваны из-за какого-нибудь идиота, который считает, что очередным законом его права будут чем-то ущемлены.

Сосновский в сердцах стукнул огромным кулаком по столу и позвал к себе слугу:

— Принеси ещё вина. Видишь, мой кубок опустел, — потом повернулся опять к Людвигу и уже тихо сказал: — Надо срочно что-то менять в Речи Посполитой. Но изменить положение можно только в союзе с сильными и влиятельными людьми, лучшими представителями шляхты. А сильные у нас кто?

Сосновский внимательно испытующим взглядом глядел на Людвига. Захмелевший Людвиг также посмотрел на товарища и вместо ответа спросил:

— Кто?

Сосновский повертел головой по сторонам, как будто он находился не дома, а в каком-нибудь многолюдном месте, перегнулся через стол, правой рукой притянул к себе голову Людвига и прошептал ему на ухо:

— Чарторыские, — и, отпустив голову друга, уже громким и утверждающим тоном добавил: — Только они сегодня являются той силой, которая сможет короля «поставить на место» и провести тот исторический сейм, где будет определено будущее родины. Пора идти в ногу со временем, а не плестись на задворках Европы, оглядываясь то на Россию, то на Францию.

Они ещё долго о чём-то говорили, спорили, но прошлое не переделаешь и вспять время не повернёшь.

Чуть более десяти лет назад, в октябре 1734 года, епископ Гозий под охраной русского генерала Ласси объявил под деревней Каменем избрание Августа III королём Польши. Это историческое событие сопровождалось грохотом тридцати русских орудий. Их залпы подтверждали одобрение Россией принятого решения и в то же время являлись предупреждением инакомыслящим. А незадолго до этого примас Фёдор Потоцкий приглашал шляхту единогласно высказаться на сеймиках и отдать своё голоса за Станислава Лещинского. Этот магнат уже давно пытался завладеть польской короной, однако все его попытки не увенчались успехом.

Сам же Фёдор Потоцкий ненавидел Россию так же сильно, как и немцев, хотя и был в родстве с царским домом, а до крещения пребывал при дворе русского царя Алексея Михайловича. Русские и немцы были для него злейшими врагами, с которыми он собирался сражаться всю свою жизнь. Но это сражение он всё-таки проиграл: российская дипломатия сумела его обыграть в этом политическом противостоянии, и Август III на долгие годы стал королём Польши. А Станислав Лещинский вместе с примасом и главнейшими сенаторами бежал сначала в Гданьск, а затем в Крулевец под защиту прусского короля, надеясь на помощь своего зятя — французского короля Людовика XV.

Французы «услышали» Лещинского и даже объявили войну Австрии, обнадёжив обиженного в восстановлении его в правах на польскую корону. Однако надежды несостоявшегося короля остались только надеждами. Вместо того, чтобы стремиться к захвату Саксонии и к соединению с солдатами Лещинского, две французские армии ограничились занятием пограничных провинций, которые Франция впоследствии собиралась прирезать к своим территориям. Французы не смогли устоять перед натиском русской армии и саксонскими пушками, да особенно и не стремились ввязываться в долгую затяжную войну.

Результатом этих вооружённых столкновений стал Венский трактат 1735 года. Этот исторический документ обязал Лещинского отречься от притязаний на престол в обмен на уступку ему в пожизненное владение Лотарингии и Бара. По смерти же Лещинского эти территории будут присоединены к Франции. Да здравствует международная дипломатия! Все участники этого конфликта остались довольны конечным результатом. Остался ли доволен Лещинский? Конечно, нет. Ведь он-то рассчитывал на польскую корону.

Созванный в 1736 году сейм заплатил за русское вмешательство в данный внутригосударственный конфликт своей конституцией, которая признала за новым королём право распоряжаться Курляндией после смерти последнего Кеттлера. А сам Август III без лишних слов и дискуссий передал Курляндию России, выполнив свои обязательства по трактату, который он заключил с петербургским двором...

Про все значащие события, которые происходили в стране, Людвиг Костюшко узнавал на поветовых сеймиках или при общении с Юзефом Сосновским. Его друг молодости смог дослужиться до высокой государственной должности и был в курсе всех событий. Он неоднократно выступал на сеймах маршалком и был ярым сторонником семьи Чарторыских и проводимой ими политики. При этом Сосновский служил им верой и правдой и был предан «семье», как собака, за что был у них в особой милости и являлся их доверенным лицом.

Будучи участником или просто свидетелем политических интриг, которые развивались при дворе польского короля и на сеймах, Сосновский обсуждал с Людвигом все события, которые там происходили. При этом друзьями выпивалась не одна бутылка хорошего французского вина или крепкой домашней наливки. Все политические новости и просто сплетни других европейских дворов, о которых Сосновский узнавал через дипломатический каналы или в высшем обществе Речи Посполитой также становились предметом обсуждений двух таких разных людей, как литовский писарь и обедневший шляхтич.

При последней встрече у них было много времени поговорить друг с другом о политике, о личной жизни, о проблемах, которых хватало у обоих. Но Людвиг мало жаловался на свою жизнь старому другу а всё больше слушал. Ему не хотелось, чтобы Юзеф Сосновский узнал именно от него о бедственном положении семьи. Наверняка он стал бы предлагать Людвигу свою помощь, а гордость шляхтича и личные амбиции не позволяли ему унижаться и просить помощи у других. Вот взять деньги под залог хозяйства Людвиг Костюшко мог, а пойти по миру с протянутой рукой — никогда.

Людвиг хорошо знал и помнил своё родословное древо: как-никак, а его прапрадед Константин был нотарием великого князя литовского Жигимонта Старого. Дипломатические документы, которые выводил Константин своим красивым почерком, умиляли князя. Может быть, за эти способности молодого нотария либо за природную смекалку и красоту молодого человека старый князь по-своему любил Константина и ласково называл его Костюшко, откуда и пошла их родовая фамилия.

Когда же его молодой и красивый слуга встретил свою будущую жену, которая ответила ему взаимной симпатией, то в личной жизни Костюшко князь Жигимонт решил принять самое активное участие. По его инициативе и при личном посредничестве Константин посватался ни к кому-нибудь, а к дочери князя Гольшанского! Сложно сказать, чем руководствовался князь Гольшанский, отдавая свою дочь за безродного, но красивого нотария. Однако свадьба всё-таки состоялась, и через этот брак простой нотарий Константин Костюшко породнился с королевской династией Ягайловичей.

Больше подобных браков в роду Костюшко не было. Остальные представители этой фамилии занимали скромные должности в местах, где они проживали. Дед Людвига, Амбражей Костюшко, служил писарем в земском суде, а его внук дослужился только до мечника Брестского воеводства. Имея звание полковника (хотя в армии никогда не служил), Людвиг всю сознательную жизнь жил как помещик на своей усадьбе.

Помещиком он был с очень скромными, по сравнению с соседями, доходами. Да и какие доходы могли принести Людвигу его крепостные крестьяне в деревне Сехновичи, в которой насчитывалось всего 19 дворов. А тут ещё постоянные проблемы в стране: непрекращающиеся междоусобные войны среди шляхты, которые довели государство до нищенского состояния. Неразбериха на сеймах, где представители различных партий находились в постоянном конфликте, усугубляла политическое и экономическое состояние Речи Посполитой. В последнее время депутаты сейма никогда не приходили к единому мнению, а польский король попал в зависимость от «дружеской» помощи государств-соседей.

А все государственные проблемы оказывались проблемами всего народа Речи Посполитой: жить становилось всё труднее, налоги всё ощутимее. То тут, то там вспыхивали стихийные крестьянские бунты, которые заканчивались обычно поджогом поместий. Но большинство крестьян на открытое выступление против своего хозяина не решались, так как понимали, что их положение было бесправным и безнадёжным. Поэтому ропот недовольных ограничивался чаще ворчанием и жалобами в кругу своих семей или в корчме за кружкой хмельной браги, распиваемой с такими же горемыками.

Уже на въезде в деревню на повороте Людвиг увидел цыганскую повозку. Видно было, что в ней сломалась ось: пожилой цыган что-то пробовал сделать с колесом, но со злостью ругнувшись на своём языке, бросил колесо и закурил трубку. Возле повозки застыла цыганка неопределённого, как и многие цыганки, возраста, а рядом с ней стояли два цыганёнка лет 12—13. Увидев приближающуюся повозку Людвига, цыганята побежали к ней навстречу, а цыганка, кутаясь от холодного ветра в тёплый короткий кожушок, расшитый цветными нитями, направилась за ними. Однако походка её была неспешная, а лицо выражало спокойствие и, казалось, полное безразличие к окружающему миру.

Подъехав к цыгану, Людвиг придержал коня и спросил:

— Ну что, ромалэ, не выдержал твой тарантас дальней дороги?

Цыган ничего не ответил пану, но к Людвигу подошла цыганка, метя снег широкой цветастой юбкой, и смело и одновременно загадочно обратилась к нему, сверкая карими глазами:

— Ясновельможный пан, давай погадаю: расскажу, что было и что будет, а ты, красавец, дашь денежку для малых детишек.

— Нет у меня сегодня денег для тебя и твоей детворы. Что было — я знаю, а что будет только Богу известно, — ответил цыганке Людвиг.

Но упрямая дочь полей и дорог, подруга вольного ветра не отступала:

— Окажи милость, дай руку, — настойчиво просила она.

Цыганка протянула Людвигу свою руку, предлагая ему сделать то же самое.

— А впрочем, держи, гадай, — ответил Людвиг наглой бабе и, ухмыляясь, снял рукавицу с левой руки и протянул ей руку.

Цыганка взялась двумя руками за кисть, повернула её ладонью вверх, поводила своим указательным пальцем по бороздкам и тихо проговорила:

— Вижу, пан, что не просто тебе живётся, хоть и дом у тебя есть, и холопы, и семья. Но главное — гость у тебя в доме дожидается. — Цыганка подняла глаза на Людвига и добавила: — Гость этот — большим человеком будет... Великие люди будут гордиться, что знакомы с ним, и будут добиваться его дружбы. Уважение и почёт будет он иметь в этом мире.

Людвиг, продолжая ухмыляться, отдёрнул ладонь и надел рукавицу.

— Гостей дома не жду, да и сам я давно дома не был, а именитые и знаменитые ко мне давненько уже не приезжали. Да и что им делать в этом забытом Богом краю, — ответил он жёстко, как отрезал. — Ну, спасибо тебе, ромалэ, развлекла меня немного. А теперь отойди от коня, а то зашибу или покалечу.

Махнув в сторону окраины деревни, где была видна кузница, Людвиг добавил:

— Езжайте к кузнецу, скажите ему, что Людвиг Костюшко приказал починить вашу кибитку. А что будет, только Бог знает.

Последние слова Людвиг произнёс уже в движении. Он слегка ударил плёткой лошадь, и та с какой-то радостной прытью, чувствуя близость дома и полагаемого ей корма, рванула с места.

Цыганка ещё некоторое время смотрела на удаляющуюся повозку, а потом промолвила тихо, качая головой:

— Езжай, пан, встречай своего гостя... — и направилась назад к старой кибитке, подметая снег широкой и длинной юбкой, покрикивая на разгулявшихся цыганят на своём непонятном обычному человеку языке.

II

экля с волнением ждала возвращения мужа. Людвига она любила, но иногда у неё появлялся страх за детей, за себя, за всю семью, за хозяйство, которое постепенно приходило в упадок. Это был не просто какой-то человеческий страх перед чем-то ужасным, а скорее волнение перед неизвестным будущим, которое могло бы стать причиной изменения того образа жизни, к которому она привыкла с детства.

Тэкля родилась в семье православных зажиточных помещиков Ратомских. Семья была большая, а крепкое хозяйство вызывало уважение и зависть у соседей. Её же отец, за свою рассудительность и деловую смекалку, в округе, где они жили, заслуженно имел репутацию добропорядочного семьянина и рачительного хозяина. И всё-таки местное панство вскоре нашло повод поговорить о делах семьи Ратомских в кругу представителей женского пола. Эта вечная, как сама жизнь, тема долго обсуждалась на «девичниках» не только среди солидных мамок, имеющих многочисленное семейство, но и среди молодых паненок, которые были на выданье.

А повод для таких пересудов всем предоставил красивый польский шляхтич Людвиг Костюшко, который прислал сватов в дом Ратомских. «Купец» был уже в солидном для жениха возрасте, когда все решения принимаются самостоятельно: где и с кем жить, что и сколько сеять и кому предложить стать его спутницей в этой грешной жизни. Но когда сваты прибыли к месту назначения за «товаром», то родители Тэкли, молодой 18-летней красавицы, не хотели открывать ворота для таких гостей. Причина же такой неприязни к сватам была только одна — все члены семьи Костюшко были католиками, а все предки Ратомских до пятого колена были православными.

Такая религиозная неприязнь обычно не выражалась открыто между семьями различной веры, проживающих в одной местности. Однако в душе каждого католика или православного сидел маленький чертёнок, который мутил религиозную воду, Этот бес не давал душам людей спокойно принимать тот факт, что люди перед Богом все одинаковы и равны. Даже несмотря на их веру и на то, как они крестятся: справа налево или наоборот. А тут ещё ксёндзы с одной стороны, а православные священники с другой стороны не совсем лестно отзываются друг о друге на воскресных проповедях. Разжигая религиозную неприязнь к инакомыслящим, «святые отцы» лишний раз давали повод простым смертным косо смотреть на своего соседа, призывая помнить о вере, которую каждый из них преподносил как единственно правильную и истинную.

Где Людвиг познакомился с Тэклей и встретился с ней в первый раз, когда успели они договориться между собой, об этом, к большому сожалению местных сплетниц, никто толком пояснить не мог. Стремление влюблённых связать себя узами брака было обоюдное и желанное, но как же не хотел отец семейства Ратомских отдавать свою дочь замуж в семью католиков! Однако ему пришлось всё-таки смириться перед грозным предупреждением дочери, что она примет подстриг и уйдёт в монастырь, если отец не даст своего согласия на этот брак. Да и подобные смешанные браки в Польше были не редкость. То тут, то там слышались пересуды по поводу очередного брака, когда молодой жених и молодая невеста воспитывались в семьях, исповедующих различные религии. Но если подобное происходило среди «ясновельможных» панов, то что уж тут осуждать простых смертных.

Достаточно много времени прошло с того часа, когда Людвиг и Тэкля стали мужем и женой, и две их дочки и сын уже заполнили их счастливую жизнь. В семье царил полный патриархат: если Тэкля и делала какое-нибудь предложение по поводу обустройства их хозяйства, то последнее слово чаще всего оставалось за Людвигом, её мужем. Но если серьёзные семейные разногласия становились неразрешёнными, а никто из супругов не шёл на уступки, то Людвиг уезжал из дому на охоту на несколько дней к кому-нибудь из соседских помещиков или направлялся в Вильно. Там он любил походить по городу, посетить друзей, выпить с ними чарку-другую, обсуждая последние новости в государстве и свои личные проблемы. После того как заканчивались деньги, а обсуждать больше было нечего, Людвиг возвращался домой. Спокойно, как ни в чём не бывало он продолжал свою помещичью жизнь, и к неразрешённой проблеме по молчаливому согласию супруги больше не возвращались.

Людвиг подъехал к крыльцу двухъярусного с камышовой крышей дома. От спины лошади валил пар, и Людвиг серьёзно забеспокоился, чтобы не застудить коня. Внезапно двери дома отворились, и к повозке подбежала кормилица его детей. Радостно улыбаясь, на ходу поправляя наброшенный в спешке полушубок, она почти прокричала своему хозяину:

— Наконец-то, пан Людвиг! Радость-то у нас какая! Пани Тэкля родила сына!

Людвиг бросил поводья подбежавшему к нему конюху и быстрым шагом вошёл в дом.

В доме везде горели свечи, освещая каждый тёмный угол. Его возвращения давно уже ждали с волнением. Тем более, что на это была серьёзная причина. Жена хозяина не только родила ему сына в его отсутствие, но и крестила новорождённого в православной церкви. Вопрос, какой веры будет их будущий ребёнок, послужил причиной спора и яблоком раздора между Тэклей и Людвигом ещё до его рождения. Именно по этой причине Людвиг в очередной раз уехал на несколько дней на охоту к своему соседу и другу молодости Юзефу Сосновскому.

Пани Тэкля, провожая мужа в поместье Сосновских, намекала ему, что надеется на благосклонность Людвига к православию (ведь разрешал же он ей ходить в православную церковь и не требовал от жены менять вероисповедание на католическое), предлагала крестить будущего младенца в православной церкви. Однако Людвиг был категорически против этой затеи жены и считал это женской блажью. Он настаивал на том, что крестить ребёнка следует только по католическим обрядам. Тэкля была женщиной с характером и всё равно сделала по-своему в отсутствие мужа. Вот об этой новости никто, кроме самой пани Тэкли, сообщить хозяину не решался, зная его вспыльчивый характер.

Людвиг прошёл в спальню жены уже не торопясь, спокойно. В полумраке комнаты стояла детская кровать, в которой лежал маленький живой комочек. Рядом с детской кроваткой сидела его жена и стояла кормилица. Увидев вошедшего мужа, Тэкля медленно, с достоинством поднялась ему навстречу. Людвиг, поцеловав в щёку жену, подошёл к кроватке с новорождённым.

— Когда родила? — его вопрос был ожидаем, но всё равно для Тэкли он стал определённым испытанием.

— Шесть дней прошло... Людвиг, я хочу тебе сказать...

Тэкля робко начала свою оправдательную речь, уже не ожидая ничего хорошего от своих признаний.

— ...я хочу тебе сказать, что мы уже крестили малыша и назвали Анджеем-Андреем.

Людвиг хмуро повернулся к жене. Кормилица застыла в ожидании гнева хозяина. Да и Тэкля чувствовала, что муж сейчас может на неё повысить голос, выказывая тем самым своё недовольство оттого, что сделала жена в его отсутствие (как это было раньше, когда кто-нибудь совершал какой-нибудь поступок, с которым Людвиг не хотел соглашаться). Но вспышки гнева от хозяина, на удивление всех присутствующих в доме, не последовало, но прозвучал от него новый вопрос:

— В своей православной церкви?

— Да, в церкви, к которой я принадлежу душой, — услышал Людвиг от жены немедленный ответ. В её тоне звучал вызов.

Однако Людвиг не стал ругаться с супругой. Он только сказал ей тоном, по которому стало всем понятно, что всё равно будет так, как он решил:

— Нет, дорогая, этот младенец родился литвином. Поэтому он будет креститься в том храме, в котором был крещён его отец.

Людвиг замолчал, ожидая возражений жены. Однако Тэкля была мудрой женщиной: она опустила голову и промолчала, а её муж, видя покорность жены, продолжил:

— А на крещение надо позвать наших кумовьёв: старосту кушлицкого Казимира Наркусского и пинского Протасевича, да и к госпоже пани Суходольской пошли кого-нибудь с приглашением.

Людвиг осторожно принял младенца от кормилицы. Та с радостью, что хозяева так мирно уладили такой совсем не простой семейный вопрос, осторожно передала отцу его сына. Не желая портить себе и своей жене настроение, Людвиг действительно сдержал свой гнев. Да и что он мог сказать той, которая раньше родила ему сына и двух дочек, а этот младенец у него на руках был уже четвёртым посланцем от Господа в его семье? Ведь это он оставил беременную жену и уехал к другу покутить и поохотиться. Вот она и воспользовалась его отсутствием, крестила сына без него. С характером его жена, ох с характером... Но и сам Людвиг тоже не подарок. Так что надо теперь достойно выходить из сложившейся ситуации.

— Вот чёртова цыганка, нагадала мне. Ну, здравствуй «гость», — тихо прошептал отец на ушко своему младшему сыну, низко нагнувшись к его красному личику. Малышу это движение отца, видимо, не очень понравилось: он начал морщиться, открывать срой маленький ротик, как будто хотел выразить свой младенческий протест на то, что его неожиданно разбудили и почему-то не дают есть. А какой-то непривычно большой и усатый дядька носит его на руках и пугает малыша, поднося к своему небритому и ещё холодному с мороза лицу.

В комнату вошли, слегка подталкиваемые в спину кормилицей, старшие дети: Ганна и Екатерина. Они робко смотрели на отца в непривычной для них обстановке, когда в небольшой комнате собралось так много народа. Людвиг поднёс новорождённого к старшим дочерям, повернул его к ним лицом и произнёс назидательно:

— Смотрите, дети, вот ваш братик. Любите его и берегите, не обижайте. Скоро, очень скоро он станет большим человеком.

Людвиг засмеялся, вспомнив гадание цыганки, а Тэкля с удивлением посмотрела на мужа, никак не ожидая от него такой реакции после своего признания. А её супруг, продолжая улыбаться и качать младенца, шептал ему на ухо:

— Ну, герой, начинаем жить и совершать подвиги?

Но малыш его уже не слышал. Опять засыпая и сопя маленьким носом, он находился в той своей младенческой дремоте, когда сны ещё не снятся, а если и снятся, то большим взрослым людям о том ничего не известно.

Не прошло и недели, как в морозный февральский день в небольшом коссовском костёле, недалеко от дворца графа Пуловского в Меречевщизне, уже священник-католик, преподобный отец Раймунд Корсак, крестил повторно младенца Людвига Костюшко. Во время крещения приглашённый в качестве свидетеля этого обряда староста Казимир Наркусский, наклонив голову к уху стоящей рядом с ним пани Суходольской, тихо прошептал ей:

— Назвали в честь святого Бонавентурия[2].

Тэкля стояла рядом с мужем тихая и покорная.

Она понимала, что ничего уже не сможет сделать или поправить. Да и надо ли это делать... «Бог один, — утешала она сама себя, — и он разберётся со всеми на том свете: кто прав, а кто нет».

Сам же виновник торжества вёл себя во время крещения смирно: не кричал, не плакал и не капризничал. Он как будто понимал важность совершаемых священником действий и не нарушал детским голосом торжественность момента.

III

жизни каждого человека происходят события, которые по какой-то причине навсегда врезаются в его память. Он до самой смерти не забывает о них и вспоминает даже те мелочи, которые могут показаться совсем незначительными по сравнению с крутыми поворотами его судьбы. События же того летнего дня 1754 года в памяти маленького Тадеуша почему-то останутся не какими-то расплывчатыми воспоминаниями детства, а отпечатаются в его сознании с чётким ходом всего, что мальчик видел и слышал.

Прошло восемь лет после того, как младенец Тадеуш получил второе крещение. Жизнь в усадьбе Костюшко шла обычным чередом и мало чем отличалась от жизни шляхтичей, подобных Костюшко. В тот день во дворе слышался радостный голос старшего брата Иосифа, которого отец усадил на самую спокойную лошадь в хозяйстве и сегодня обучал его правильно держаться в седле. Людвиг гонял лошадь по кругу, держа в своих сильных руках длинный повод, и внимательно следил за сыном, подбадривая его голосом.

А Тадеуш в это время сидел в маленькой, но уютной комнате, читая библейские рассказы о том, как Господь сотворил Землю за шесть дней. Он никак не мог понять, как это можно сделать, и всячески пытался представить себе огромного человека, который, сидя у себя дома на Небесах, что-то делает своими тоже огромными руками, в результате чего появляется земной шар. Ведь его мать говорила, что Земля, на которой живут все люди, похожа на большой шар, а вот этого Тадеуш никак не мог понять. Почему же люди не скатываются по нему, и почему Земля всё-таки круглая — ведь сколько ни смотрел вдаль восьмилетний Тадеуш, он видел только плоские поля, засеянные пшеницей, и кое-где вдали были видны небольшие холмики, покрытые редким лесом.

Во дворе громко вскрикнул Иосиф. Лошадь дёрнулась в сторону, и мальчик чуть не свалился, теряя равновесие. Уцепившись за холку лошади, ему удалось удержаться в седле. Тадеуш услышал испуганный крик брата и выглянул в окно. Как же ему хотелось оказаться сейчас на месте Иосифа! Но отец не торопится обучать Тадеуша верховой езде, говорит, что ещё маловат. А ведь он давно читает и пишет лучше старшего брата, а математические примеры вообще Иосифу не поддаются для решения. А Тадеуш решает их быстро и правильно.

В комнату тихо вошла мать. Увидав, что Тадеуш уже не читает книгу, а внимательно смотрит во двор, она спокойно и как-то ласково спросила сына:

— Хочется погулять?

Тадеуш молча кивнул, ожидая её разрешения, и мать также кивнула, давая согласие на его прогулку.

— Иди погуляй, — добавила она. — А вечером мы продолжим урок, и ты расскажешь, что понял из того, что прочитал сегодня.

Тадеуш опять кивнул и уже через минуту стоял во дворе рядом с конюхом Яном. Внимательно наблюдая за всем, что происходило во дворе поместья, Ян одновременно степенно, не торопясь выполнял свою работу, которой всегда хватало в хозяйстве Людвига Костюшко. Вот и сейчас он сидел на небольшой лавке и клепал косу маленьким молоточком. Делая небольшой перерыв в монотонной работе, Ян сосредоточенно осматривал её, а потом опять начинал тихо постукивать по тонкому металлическому телу крестьянской трудяги.

Наконец, Людвиг остановил лошадь, подошёл к ней и помог Иосифу соскочить на землю. Посмотрев на Тадеуша и увидев в его глазах немую просьбу, Людвиг махнул рукой, подзывая к себе сына. Мальчик, ещё не веря своему счастью, робко подошёл к отцу. Сильные руки Людвига подхватили маленькое тельце, и через секунду Тадеуш уже держался за холку лошади.

«Как всё-таки высоко я сижу, и как далеко находится земля», — подумал мальчик, с гордостью осматриваясь вокруг. И вдруг его взгляд упал на толпу крестьян, которая приближалась к поместью.

Толпа была небольшая: человек шесть-семь. Это были крестьяне из деревни Сехновичи, уполномоченные от крестьянской общины, которые пришли в поместье к хозяину как просители. Крестьяне тщательно готовились к этому «походу». Они надели чистые длинные льняные рубахи с отложенными воротниками, которые их заботливые жёны украсили белой вышивкой. Широкие нарядные штаны в сборку, сшитые из разноцветных полосок, были заправлены в кожаные сапоги с мягкими голенищами. Головы «парламентёров» украшали чёрные фетровые шляпы с высокой головкой, а у некоторых были надеты мягкие круглые шапки, вытканные из белой овечьей шерсти.

Во главе этой процессии шёл неопределённого возраста бородатый мужик, староста общины. Он-то один и решился подойти к хозяину, предварительно сняв со своей лохматой, подстриженной «под горшок» головы шапку. Остальные также последовали его примеру и, смиренно опустив головы, ожидали, когда начнёт говорить их староста. А староста стоял, переминаясь с ноги на ногу, мял в руках свою шапку и не знал, с чего начать разговор с хозяином. Все слова, которые он готовился сказать по пути сюда, вылетели из головы. А ведь он должен был передать «пану Костюшко» всё, что было решено на сходе крестьянской общины. Не дождавшись объяснений от уполномоченных, первым начал разговор Людвиг:

— Ну и что это за делегация ко мне пришла? — обратился он к крестьянам, грозно сдвинув брови. — По какому поводу явились в мой двор без приглашения? А может, я приглашал, да что-то позабыл?

Интонация и слова, сказанные хозяином, не предвещали ничего хорошего для «делегатов». Некоторые уже были не рады, что согласились идти на эти переговоры. Но было уже поздно: они стояли во дворе, и хозяин ждал от них ответа на свой вопрос.

Внезапно старосту словно подменили: он перестал мять в жилистых руках шапку, расправил плечи и гордо поднял голову. Глубоко вздохнув и набрав в лёгкие больше воздуха, он коротко и громко сказал:

— Пане, не присылай больше в деревню за налогом. Сколько можно отдавать?! И так во многих семьях детям к зиме есть нечего будет.

Людвиг задумался. Он потёр свой заросший щетиной подбородок и посмотрел на «делегатов». Людвиг понимал, что крестьянам сложно выживать, когда год выдался неурожайным. Ну а кому сейчас легко?.. В то же время не ожидал, что крестьяне, к которым он относился с такой лояльностью, осмелятся прийти к нему домой с какими-то ещё требованиями. Он подошёл вплотную к старосте, скрестил на груди руки и громко, чтобы все слышали, сказал:

— Не мне отдаёте, а государству, которое вас, холопов, защищает от прусских баронов и русских генералов. А может, вы хотите, чтобы солдаты Речи Посполитой ходили в бой голодными?

Крестьяне молчали. Они почесали свои затылки и, задумавшись, смотрели друг на друга.

— Идите, идите с миром, — увещевал их Людвиг. — Ступайте к своим бабам, а то ведь я найду, куда вас направить. Прусским генералам солдаты тоже нужны, — с угрозой предупредил он, и крестьяне испуганно начали пятиться со двора. Надев головные уборы, они быстро ретировались, на ходу обсуждая, что лучше: голодать или быть проданным в какую-нибудь армию в рекруты.

Людвиг, ещё сердито пыхтя, подошёл к лошади, на которой сидел его младший сын.

Ничего не говоря, он легко вскочил на коня сзади мальчика, и лошадь тихой рысью выбежала со двора. Тадеуш со всей силы ухватился своими маленькими ручонками за холку жеребца. Он затаил дыхание от восторга новых ощущений и одновременно от чувства опасности свалиться с лошади. Отец поддерживал его правой рукой, и постепенно ощущение страха у мальчика ушло, а лошадь, проскакав через толпу общинных делегатов, вскоре довезла обоих седаков до кузницы.

Кузнец, крепкий плечистый мужчина с чёрными, как у цыган, волосами не был собственностью Костюшко. Будучи свободным человеком, он пришёл в Сехновичи откуда-то с южных окраин Польши и прижился в этих местах. Кузнецом он был отменным, а работу свою делал монотонно и добротно, чтобы не было стыдно перед заказчиками. Перед Людвигом он не заискивал, спину не гнул, по всегда здоровался первым с уважением и при этом с какой-то независимостью. В его поведении не было той рабской покорности, характерной для крепостных крестьян.

— Здравствуй, Фома, — поздоровался с кузнецом Людвиг. — Посмотри лошадь, а то что-то она хромает на левую ногу. Может, подкову надо поменять? — попросил он.

Людвиг спрыгнул на землю, приподнял Тадеуша и поставил его перед собой.

Кузнец кивнул в ответ и, осмотрев две ноги коня, отрицательно помотал головой:

— Нет, пан Людвиг, с подковами всё в порядке. А вот на левой ноге небольшая опухлость в суставе, — сделал заключение Фома. — Видимо, где-то ударилась лошадка. Но не сильно, — успокоил кузнец, — скоро пройдёт, если не нагружать скотину.

Посмотрев на Тадеуша, кузнец вернулся в кузницу и через короткое время вышел оттуда с небольшой саблей без рукоятки. Нижняя часть лезвия сабли была обмотана тряпкой. Так и подал её кузнец мальчику.

— Держи, панич, для тебя ковал. Пан Людвиг просил сделать тебе такой подарок как будущему генералу Речи Посполитой, — сказал торжественно и серьёзно кузнец, посмотрев на Людвига, и тот одобрительно закивал: мол, всё правильно.

Тадеуш крепко ухватился за саблю, а вернее за место, где в будущем должна была быть её рукоятка, и высоко поднял её над головой.

— Я могу её забрать прямо сейчас? — спросил он отца, повернувшись к нему, блестя счастливыми детскими глазами. Он уже представлял себе, как будет завидовать ему Иосиф. Ведь у него нет такой сабли!

— Пока оставь её здесь. Сначала ты пойдёшь в школу, и если будешь хорошо учиться, она станет твоей навсегда, — ответил Людвиг сыну и забрал у него саблю, а потом добавил: — Этот подарок надо ещё заслужить.

Людвиг передал саблю кузнецу, подхватил расстроенного мальчика и, посадив его в седло, сам вскочил на лошадь. Махнув на прощание кузнецу рукой, Людвиг дёрнул поводья, и лошадь неторопливо последовала в сторону дома.

Школа в городке Любешово Пинского уезда была одним из местных центров образования, где дети шляхтичей, проживающих не так далеко от её месторасположения, могли получить достойное по тем временам образование. Обычно организацией подобного рода школ занимались священнослужители наиболее распространённой в данном регионе религиозной конфессии. На территории Речи Посполитой наибольшее количество населения (так уж сложилось исторически) придерживалось католического вероисповедания. Многие католические священники уделяли внимание не только проповедям и своим прямым обязанностям, связанным с их саном в церковной иерархии. Они старались сделать всё возможное, чтобы выявить способную молодёжь и дать ей достойное образование. Получив разносторонние знания, наиболее талантливая её часть могла бы служить своей стране и обществу и приносить определённую пользу. Тем более, король всегда приветствовал такие действия католической церкви и производил пожертвования на открытие и содержание подобных учебных заведений. Магнаты Речи Посполитой, стараясь подражать королю, также часто принимали участие в финансировании таких благотворительных мероприятий.

Любешовский центр образования принадлежал монашескому ордену пиаров, благочестивые отцы которого принимали на себя помимо обетов чистоты и послушания ещё и обет бесплатного обучения детей. Местная шляхта отправляла туда своих отпрысков набраться ума-разума, научиться азам грамматики, латыни и математики. Ну а если проявлялись у кого-то способности к иностранным языкам, то священнослужители, которые были в данном учебном заведении учителями, всегда были готовы заниматься с такими детьми дополнительно. Конечно, в школе преподавали и обыкновенные учителя-иностранцы, но такое случалось не часто: содержание учителя обходилось ордену дорого, а одних пожертвований от шляхты на такое богоугодное дело явно не хватало.

Иностранных учителей для домашнего обучения своих детей приглашали в основном в богатые поместья, владельцы которых могли хорошо заплатить какому-нибудь французу, чтобы он научил их детей галантным манерам и произносить несколько фраз на его родном языке.

Ранним утром конюх Ян запряг в повозку коня для дальней поездки и уже ожидал, когда выйдет хозяин. Тэкля ещё с вечера приготовила Иосифу и Тадеушу всё необходимое, что могло бы им понадобиться в школе: тёплое бельё, запасные рубашки, по две запасные пары обуви: приближалась осень, а за ней придёт холодная зима. Так что всё в своё время пригодится.

Людвиг прикинул, сколько он может пожертвовать денег для любешовской школы: это пожертвование как бы являлось и оплатой за обучение его сыновей. Да, сумма получалась небольшая, но больше выделить из скудного бюджета семьи Людвиг не мог — закладная до сих пор не была погашена, а деньги вскоре уже надо возвращать, а их-то всё время и не хватает.

Иосиф с Тадеушем тоже уже сидели в своей небольшой комнате в ожидании, когда их позовёт отец. Они скромно позавтракали (с утра есть никогда не хочется), а все узелки с их вещами лежали в ожидании молодых хозяев здесь же в комнате.

— Ну, с Богом! — сказал Людвиг и поцеловал жену. — Выводи детей, пора в дорогу.

На глазах Тэкли навернулись слёзы. Как она не пыталась сохранить спокойствие, но не получилось. Всё-таки дети уезжают не на день и не на неделю. Практически до следующего лета она их не увидит. Но Тэкля понимала, что эта поездка необходима детям, особенно Тадеушу. Во время обучения дома он показал себя способным мальчиком. Наиболее ярко эти способности проявились во время уроков по арифметике, когда Тадеуш быстро решал задачи, которые для старшего сына Иосифа были тяжёлым испытанием работы его мозга. При этом Тэкля сама поражалась таким различием своих сыновей: дети одних родителей, но такие разные по темпераменту и способностям.

Людвиг сам уселся за возницу, а Тэкля подвела детей к повозке. Перекрестив и поцеловав каждого в лоб, она помогла им забраться в возок, а Ян в это время закрепил сзади повозки большой баул с вещами и книгами, которые Тэкля намеревалась передать в школьную библиотеку как свой личный подарок. Наконец, Людвиг ударил поводьями по спине лошади, и та легко побежала по просёлочной дороге.

Тэкля осенила крестом отъезжающих и ещё долго смотрела им вслед, думая о чём-то своём, но мысли эти были известны только ей, а делиться ими Тэкля ни с кем не собиралась.

Повозка с Людвигом и его сыновьями въехала во двор школы ближе к полудню. Во дворе слонялись дети, ученики школы, разного возраста: от десяти до шестнадцати лет. Они с интересом рассматривали приезжих мальчишек, которые, наверно, будут учиться вместе с ними.

За учениками внимательно наблюдал служка, скрестив на своём выпирающем из-под рясы животе холёные руки. Он внимательно посмотрел в сторону приезжих и, подождав, пока Людвиг Костюшко привяжет лошадь, медленно с достоинством направился к нему. Подойдя к приезжему шляхтичу, служка поклонился и поздоровался:

— День добрый, пан!

— День добрый! — ответил Людвиг и тут же обратился к нему со встречным вопросом:

— А что, пан директор в школе?

— Так, пан, у себя в кабинете. Если желаете, я провожу вас к нему. — Служка поклонился Людвигу и его детям.

Людвиг кивнул в знак согласия и пошёл за служкой, махнув сыновьям, чтобы они следовали за ним.

Здание школы в Любешове представляло собой двухэтажную пристройку к хозяйственным помещениям, которые, в свою очередь, являлись частью всех построек при костёле, окружённых кирпичным забором. Рядом со зданием школы находилось второе двухэтажное здание. В нём располагались комнаты учеников, где они спали, и столовая, где они питались. Там же располагалась и библиотека, в которой ученики могли получить необходимые книги, бумагу и готовить уроки.

Небольшой, но уютный кабинет директора располагался на втором этаже школы. У стены, напротив входной двери, стоял дубовый стол, за которым в кресле из дуба же восседал сам директор. Это был католический священник лет сорока пяти с блестящей лысиной на голове, выпирающим из-под рясы ранним брюшком и пухлыми руками. На стене, как раз над его головой, висел большой крест с распятым на нём Христом, а рядом с ним — икона с изображением Божьей Матери с младенцем — Христом на руках.

Войдя в дверь кабинета директора с детьми, Людвиг перекрестился на распятие и подошёл к столу. Священник вышел к нему навстречу, протягивая руку для поцелуя. Людвиг в поклоне слегка прикоснулся к ней губами и резко выпрямил спину.

— Привёз своих сыновей, падре, — сообщил Людвиг о цели своего приезда в Любешово вместо слов приветствия, указывая на стоящих за его спиной Тадеуша и Иосифа. — Очень надеюсь, что у вас они смогут получить достойное образование.

Директор подошёл к детям, оценивающе оглядывая каждого и протягивая им для поцелуя руку.

— Так вы говорите, что ваш младший сын способный мальчик и имеет большое желание учиться? Уже умеет читать и писать по-польски? — спросил директор, медленно растягивая слова, опять усевшись в своё кресло. Всем своим видом и тоном священник показывал Костюшко, что он ему неинтересен.

— Не только читать и писать: Тадеуш неплохо для его лет овладел арифметикой и быстро решает задачи. Я же дома уже ничему его не научу. Лучше, чем здесь, в вашей школе в Любешове, ему не будет. — Людвиг вопросительно посмотрел на директора.

«Интересно, сколько надо будет пожертвовать школе, чтобы приняли сыновей в это учебное заведение?» — подумал он, рассматривая обстановку кабинета.

— Мой сосед, писарь Великого княжества Литовского, пан Юзеф Сосновский, — Людвиг сделал паузу и посмотрел на директора, — говорил мне, когда мы охотились с ним этой зимой, что учителя вашей школы могут достойно преподавать в Вильно и в Варшаве.

Людвиг надеялся, что упоминание известного имени положительно подействует на директора и поможет решить ему вопрос о зачислении его детей в эту школу. Такой дипломатический ход себя оправдал: священник сразу заулыбался и заговорил с Людвигом совсем другим тоном:

— Хорошо, хорошо, пан Людвиг, — закивал согласно он своей лысой головой и быстро поднялся с места. — Если ваш сын действительно такой способный, как вы говорите, то мы зачислим ваших детей в нашу школу с испытательным сроком.

Подойдя к Тадеушу, священник погладил мальчика по голове и неожиданно больно схватил его за ухо, приговаривая:

— Но если ваши сыновья будут лениться и плохо учиться, то мы заставим их много, очень много работать, чтобы они знали, что бесплатной учёба не бывает.

Людвиг, довольный услышанными словами, заулыбался, а директор отпустил ухо ребёнка и продолжил свой монолог:

— Езжайте домой, пан Людвиг, и не волнуйтесь за сыновей, — директор приостановил свою витиеватую речь, подошёл к Людвигу и внимательно посмотрел ему в глаза. — А при встрече с паном Юзефом Сосновским передайте ему моё приглашение посетить нашу школу, — добавил он, надеясь, что Людвиг Костюшко выполнит его просьбу, а школа, возможно, получит дополнительные финансовые поступления.

— Благодарю вас за вашу милость. — Людвиг поклонился и поцеловал повторно протянутую ему руку. Он сам не ожидал такой удачи и понимал, чего от него ждал теперь этот представитель монашеского ордена пиаров. Вот что значит иногда ходить на охоту с человеком, приближённым ко двору польского короля.

Людвиг погладил по голове Иосифа, потом Тадеуша. На глазах у этого взрослого мужчины навернулись слёзы. Людвиг не был сентиментальным, но теперь, стоя перед двумя мальчишками, которым предстояло остаться здесь, далеко от дома, среди чужих им людей, он понимал, как им будет нелегко привыкнуть к новой обстановке. К тому же перед ним стояли не просто мальчишки — это были его сыновья, его кровь.

«Теперь у них начнётся новая жизнь. Детство для них скоро закончится, и закончится оно здесь, в этих стенах, за кирпичным забором среди чужих людей», — эти мысли промелькнули у него в одно мгновение. Чтобы дети не заметили в этот момент его выражение лица и заблестевшие от слёз глаза, Людвиг, кивнув на прощание священнику, быстро вышел из кабинета, оставив там сыновей.

А Иосиф и Тадеуш продолжали стоять в своих скромных костюмах посреди кабинета директора, растерянные внезапным уходом отца. Они посмотрели на дверь, через которую только что он вышел, потом перевели взгляд на неизвестного им священника. Они ещё не знали, что видят отца в последний раз. Он так и останется в их памяти: уходящим от них навсегда.

С этого момента человек, который остался с ними в этой комнате, в течение нескольких лет будет главным распорядителем их жизни. Он заменит им отца и мать и станет тем, кого они должны будут беспрекословно слушаться. Только что по воле их родителей этот человек в монашеской рясе получил все права на их наказание или поощрение в зависимости от их поведения и его настроения.

IV

танислав Понятовский возвращался в своё поместье Волчин вместе с Антонием Тизенгаузом из Гродно, где местная шляхта собиралась для выдвижения из числа своих депутатов достойного представителя в сейм Речи Посполитой. И хотя усилиями и влиянием своих родственников Чарторыских место депутата там для Станислава было «забронировано», но следовало соблюсти формальности, чтобы не дать возможности кому-нибудь из оппозиции Чарторыских усомниться в законности присутствия молодого Понятовского на главном сейме государства.

Уже недалеко оставалось до поместья, родового гнезда Понятовских, когда карета миновала стены, почерневшие от огня большого пожара 1748 года, которые когда-то представляли собой дворец магната Михаила Сапеги. Станислав был ещё тогда совсем мальчишкой, но хорошо помнил, сколько шума и пересудов наделал этот пожар в высшем свете. Так никто до сих пор и не выяснил, отчего однажды ночью загорелся дворец и кто был виноват, был ли это умышленный поджог или просто чьё-то небрежное обращение с огнём. Факт остаётся фактом: в одну из летних ночей, когда хозяева крепко спали, их разбудили громкие крики придворных слуг. Выглянув в окно и увидев, как языки пламени вырываются из окон его дворца, могущественный магнат сразу всё понял. Но каким бы он ни был могущественным, Михаил Сапега ничего не мог сделать с силой и безумной пляской огня, пожирающего всё на своём пути. Выскочив из тёплой и уютной постели в ночной сорочке, он вместе со своей семьёй через минуту уже был в парке дворца, откуда с горечью и обречённостью наблюдал, как бушующая стихия уничтожает его детище...

Воспоминания детства Станислава прервал Антоний Тизенгауз. Он с молодой горячностью продолжал рассказывать Понятовскому о том, как сделать Речь Посполитую развитым современным государством: сильным и влиятельным во всей Европе.

— Пойми, Станислав, сила любого государства прежде всего в его экономической независимости, — доказывал он свою теорию. — А когда государство имеет развитую экономику, тогда появляются деньги на содержание сильной армии, на развитие культуры, на обустройство всего общества...

Станислав Понятовский повернулся к Тизенгаузу. Всю дорогу он со вниманием больше слушал его, чем говорил сам. Прошло уже два года, как Антоний Тизенгауз, окончив школу иезуитов, впервые появился в родовом поместье Понятовских. Молодому Станиславу сразу понравился обаятельны! и общительный иезуит, и первое впечатление его не обмануло. Вскоре они сдружились и проводили вместе много времени, по молодости лет горячо обсуждая различные события в Речи Посполитой, мечта о её будущем. Не пропускали друзья в разговорах на тему личной жизни многих именитых людей, посещали званые балы и собрания, которые проводил! известные всей Речи Посполитой фамилии, а также местная зажиточная шляхта. Постепенно между этими разными по виду и положению молодым! людьми установились настолько доверительные отношения, что Станислав иногда ловил себя на мысли, что Антоний стал близок, как брат.

В то же время они были совершенно разными, С одной стороны, Станислав Понятовский, отпрыск знаменитой фамилии, родственник князей Чарторыских, слегка надменный, умный и осторожный в словах и действиях молодой повеса. С другой — обыкновенный шляхтич Антоний Тизенгауз, который своим обаянием и энергией покорил Станислава. По этой же причине молодой Понятовский сделал всё, чтобы уже через короткое время его товарищ стал кандидатом на получение звания хорунжия, о чём сам Тизенгауз ещё и не догадывался.

— А как ты думаешь, понравится ли нашим соседям, той же Пруссии или России, иметь рядом со своими границами такое независимое и сильное государство? — перебил Понятовский будущего «преобразователя» Речи Посполитой. И сам же ответил на свой вопрос, который поставил в тупик Тизенгауза. — Не понравится, и эти соседи будут делать всё, чтобы этого не произошло, — спокойно пояснил Станислав и дружески похлопал Антония по плечу.

Тизенгауз обиженно замолчал и задумался о словах Понятовского. Он был ещё далёк от большой политики и многого не понимал по молодости лет. Да и сам Станислав Понятовский только делал первые шаги в своей карьере, которую ему уже приготовили его близкие родственники. Станислав прекрасно понимал, что пройдёт ещё немного времени, и он надолго, если не навсегда, расстанется с Антонием. У каждого из них своя дорога жизни, но Понятовский хорошо запомнил слова товарища и где-то в глубине сознания включил его в список людей, которые ему в будущем смогут принести хоть какую-нибудь пользу.

Переехав мост через реку с красивым и странным названием Пульва, карета въехала в Волчин и вскоре остановилась возле костёла Святой Троицы. Это было строение в стиле позднего барокко, не похожее на обычные близлежащие в округе костёлы. Будучи творением итальянского архитектора, этот костёл, построенный через год после рождения Станислава Понятовского, представлял собой здание с четырьмя равносторонними стенами и достойно возвышался над домами простых мирян. В то же время костёл не подавлял их величием и органически вписывался в окружающую его местность.

Со стен божьего храма за житейской суетой мирян наблюдали четыре массивные статуи евангелистов, а на оригинальной башне часы-куранты боем периодически сообщали тем же мирянам, что время их жизни на этой грешной земле истекает. Они как бы предлагали задуматься о суете мирской жизни и покаяться в своих земных грехах до второго пришествия Спасителя.

Антоний Тизенгауз вышел из кареты и направился к костёлу, чтобы помолиться о судьбе своей родины. Понятовский же продолжил путь к поместью в одиночестве, глубоко о чём-то задумавшие! А задуматься было о чём: пройдёт совсем немного времени, и Станислав Понятовский окунётся в новую для себя жизнь и столкнётся с массой новы людей. Некоторые из них станут для него большими мостами или маленькими мостиками к его будущему возвышению, а кто-то выбьет из-под ни: опоры и подтолкнёт Станислава к невозвратном падению.

При общении молодой Станислав Понятовский мог казаться обыкновенным молодым повесой и ловеласом. Однако в глубине мыслей он рассуждая трезво и ясно, давая оценку каждому своему и чужому слову, тому или иному событию. В своих жизненных планах Станислав Понятовский видел себя в будущем не меньше чем канцлером Речи Посполитой. Он неоднократно в разговоре с родственником Адамом Чарторыским намекал на желание проявить свои способности в решении внешних политических вопросов при каком-нибудь европейском дворе. Но опытный и мудрый глава рода не торопил события. Конечно, Адам Чарторыский имел свои виды на Станислава Понятовского, не считал, что всему своё время, и «подготовил» племяннику для первого испытания место депутата в сейме Речи Посполитой.

Сейм оказался хорошей школой жизни для будущего короля. Станислав Понятовский сразу был замечен как сторонниками Чарторыских, так и их оппозицией. Он присутствовал на всех заседаниях сейма и отличался от многих депутатов ораторский талантом, убедительной уверенной речью, а также своими вопросами, которые молодой Понятовский задавал оппонентам.

Начиная карьеру депутатом сейма Речи Посполитой с 1752 года, Станислав Понятовский оправдал доверие фамилии Чарторыских и уже через пару лет вёл праздную жизнь дипломата при французском королевском дворе, которая его вполне устраивала. Родина с её вечными проблемами находилась где-то далеко, зато рядом было высшее французское общество, очаровательные молодые француженки из того общества, любовные и политические интриги... Что ещё надо молодому и обаятельному поляку-дипломату?

Но в 1757 году Понятовский был вызван в Варшаву на аудиенцию к польскому королю Августу III как кандидат на дипломатическую службу при русском дворе. Поговорив для соблюдения правил приличия и этикета со Станиславом Понятовским в присутствии Адама Чарторыского, король одобрил его кандидатуру на столь ответственную должность и отправился на охоту. Адам Чарторыский не последовал за королём, а подошёл к племяннику и сделал ему по-родственному напутствие:

— Ну, дерзай, Станислав! Родину помни и всё делай ради её блага. Пусть даже тебе придётся делать то, чего никогда бы ранее не сделал.

Молодой дипломат понимающе кивал головой, хотя плохо соображал, что хотел сказать его дядюшка. Но главное он уяснил: про вольную французскую жизнь ему надо забыть, однако его карьера продвигается в нужном направлении и цель стать ведущим политиком Речи Посполитой приобретает всё более чёткие контуры. Его ждёт загадочная и холодная Россия с её не менее загадочным народом. Чем закончится его дипломатическая карьера при российском дворе императрицы Елизаветы Петровны, Понятовский даже не предполагал.

Прошло уже несколько лет после того, как Тадеуш со старшим братом покинули родные им Сехновичи, чтобы постигать новые для них науки и развивать те знания, которые заложили в них отец с матерью. За это время в поместье Костюшко мало что изменилось, в том числе и в лучшую сторону По-прежнему поместье было заложено за долговые обязательства Людвига Костюшко, а значительно меньший, чем в прошлом году, урожай не позволял ему рассчитаться с кредиторами.

Сложная ситуация в хозяйстве была не только у Костюшко. Междоусобные войны, которые велись между различными партиями за власть и за депутатские места в сейме Речи Посполитой, безволие короля, неспособного сплотить нацию, создавали политическую нестабильность в стране. От такого положения дел страдала экономика, как государства, так и финансовое положение мелких и средних хозяйственников-помещиков. Всё чаще в стране стали проявляться недовольства крестьян, выражавшиеся в местных стихийных выступлениях против своих хозяев. Народ находился в состоянии сухого пороха, который расположен рядом с источником огня. Малейшая искра — и может произойти взрыв.

Сехновичи, к сожалению для семьи Костюшко, не остались в стороне от подобных волнений.

Корчма старого еврея Изи стояла на краю Сехновичей возле самой дороги. Изя правильно выбрал место для корчмы: не только местные крестьяне в свободное от работы время втайне от своих жён забегали выпить вина, которое делал сам Изя со своей женой Цилей по каким-то старинным рецептам, но и случайные путники, проезжающие мимо, также не брезговали еврейской корчмой, останавливаясь в этом заведении, чтобы выпить и хорошо подкрепиться. А Циля умела вкусно приготовить и красиво подать гостю.

В один из таких деревенских вечеров в корчме за не очень чистым деревянным столом сидели два крестьянина, потихоньку попивая из глиняных кружек домашнее вино Изи. Разговаривали они между собой вполголоса. По их лицам было видно, что этот разговор был невесёлый. Беседа шла вяло, да и какое могло быть у этих крестьян настроение: их жёны давно уже ждали своих мужей, чтобы в очередной раз пожаловаться на то, что приходится на всём экономить. А чем будут питаться их дети в холодные долгие зимние вечера? Вот и вчера опять приходил в деревню управляющий пана Людвига Костюшко, предупреждал, что барщина будет увеличена, а часть собранного в этом году урожая надо будет отдать для погашения долга хозяина. Так как же жить дальше, когда придёт весна, а кормить детей уже будет нечем? Всё уйдёт в панскую усадьбу, а что может сделать крестьянин, если и его самого могут продать или отдать, как скотину, другому пану за долги хозяина?

— Я слышал, что некоторые помещики заменили барщину чиншем, — услышал часть разговора Изя. — Тогда хоть можно рассчитать, сколько надо отдать хозяину, чтобы самому потом было чем питаться, — проговорил один из сидящих за столом.

— Да что там рассчитать, тогда можно и на своём поле больше поработать, чтобы ещё что-то осталось на ярмарку в Вильно отвезти, — поддержал разговор его товарищ по столу. — Надо собрать делегацию от общины и направить её к хозяину. Сколько можно обирать нас?

Одним из собеседников был новый староста деревни Сехновичи Тихон. Мужик он был спокойный, рассудительный, мог сказать своё слово в нужное время. Его в деревне уважали за хозяйственность и за большую семью, которую он умудрялся прокормить даже в самые тяжёлые неурожайные годы.

— А ещё поговаривали на рынке, что крестьянам разрешили создавать общественную кассу и проводить самим крестьянские суды. Нет, надо что-то делать, — сделал заключение Тихон и отпил очередной глоток вина из кружки. — Соберём завтра собрание общины и выберем повторно делегатов пану. Тянуть больше нечего.

Корчмарь Изя тихо сидел в своём углу за стойкой и прислушивался к разговору посетителей. Что-то он не расслышал, что-то не понял, но реши, всё-таки сообщить управляющему поместьем Костюшко, что крестьяне высказывают недовольств! хозяином. А с хозяином Сехновичей и с их управляющим у Изи должны быть хорошие отношения.

На дворе стоял уже второй месяц осени 1760 года. В октябре листья деревьев приобрели пёструю окраску, и в тихий осенний и солнечный день деревья радовали глаз красивым цветным убранством. Это было то время года, когда листья сохранял ещё свою жизнь и не отрывались от родных веток Деревья же замерли в ожидании наступления первых заморозков и дождей, оживляя природу ярким жёлтым и красным цветом.

Тадеуш засмотрелся на эту картину осенних красок, сидя у окна в классе. Однако вспомнив, что ещё не прочитал заданный урок по французскому языку, опять раскрыл лежащую перед ним книгу. Внезапно его чтение было прервано: внимание Тадеуша отвлёк звук въезжающей во двор школы крытой повозки. Она сразу подъехала к зданию школы, и из неё вышла женщина с очень знакомым лицом. Всмотревшись в очертание приезжей, он чуть не вскрикнул от удивления: это была его мать!

Женщина была одета во всё чёрное, и это было тоже удивительно — ведь Тэкля не любила чёрный цвет, а тем более чёрный платок, который сегодня был наброшен на её голову. Тадеуш выскочил из класса во двор и бросился навстречу матери. Тэкля, увидев сына, тоже поспешила к нему. Обнявшись, мать и сын так и стояли некоторое время, пока Тадеуш не поднял к матери глаза, в которых читался уже известный им обоим вопрос.

— Горе у нас, сынок. Осиротели мы, — услышал Тадеуш от матери страшные слова. Тэкля всхлипнула, и слёзы покатились из её больших красивых глаз. — Отец погиб, и я приехала за вами. Тяжело мне сейчас одной за хозяйством смотреть, помощь ваша, дети, нужна, — продолжила она, гладя Тадеуша по голове и целуя его одновременно.

Тадеуш ничего не мог сказать матери в ответ, растерянный от услышанной новости. Как гром среди ясного неба стали для него слова матери. Его отец погиб?! Как такое могло случиться? Это значит, что он больше никогда-никогда не увидит отца, не поговорит, не поедет с ним на охоту, как он обещал, когда вёз его с Иосифом на учёбу в Любешово? В голове Тадеуша всё смешалось: учёба, сообщение матери о смерти отца, мысли о его дальнейшей судьбе и о будущем всей семьи.

Тэкля заметила растерянность сына и пожалела, что сразу, без подготовки рассказала ему о смерти Людвига. Слишком юн был ещё её сын, и слишком близко к сердцу воспринял он известие о смерти отца.

Тэкля вытерла слёзы, поправила платок на голове и спросила:

— А где Иосиф? Где можно увидеть пана директора?

— Иосиф в библиотеке, а пан директор у себя. Пойдём, я тебя отведу к нему, — ответил сразу Тадеуш и, взяв мать за руку, повёл её в здание школы.

Директор был извещён о приезде Тэкли и о смерти её мужа ещё неделю назад. Тэкля прислала письмо в Любешово и сообщила директору, что в связи со смертью супруга собирается забрать из школы сыновей. Директор не стал отговаривать её, понимая, как ей сейчас тяжело одной. Хотя про себя он сожалел, что дети Тэкли не полностью окончили учебный курс школы. Особенно жаль было, что младший из её сыновей сейчас прекращает учёбу, может быть, даже навсегда. Тадеуш действительно отличался от Иосифа тем, что быстро усваивал материал, был более способный, чем его старший брат, к изучению иностранных языков и особенно радовал учителя математики. Мальчик быстро понимал и легко решал математические задачи, которыми дополнительно нагружали учеников, особенно тех, кто быстро их решал на уроке в основное время.

Священник после получения письма от Тэкли не стал говорить ничего детям, так как об этом просила их мать. Он встретил её в кабинете и первым подошёл к ней, протягивая для поцелуя руку. Потом перекрестил её и посадил перед собой на стул.

— Так вы всё-таки решили забрать сыновей? — спросил он Тэклю, сочувственно кивая головой. — Это ваше право. Однако я дам вам совет: если получится, то отправьте со временем младшего сына на учёбу в Вильно или Варшаву.

Директор школы говорил искренно: он внимательно наблюдал за учёбой этого мальчика и даже предполагал со временем дать тому рекомендации для дальнейшей учёбы в университете столицы. Но, видимо, не судьба.

— Очень уж способный у вас сын, — продолжал он хвалить Тадеуша. — Другие мальчишки еле высиживают своё время на уроках, выбегают во двор помериться там силой, таская друг друга за вихры, а ваш всё время что-нибудь читает.

Тэкля слабо улыбнулась, представляя подобную картину.

— Спасибо вам за всё: за детей, за участие, — ответила тихо она. Ей было неловко при сыне рассказывать директору школы о том, как погиб муж. Но священник уже и так всё знал не только из её письма: пару дней назад у него гостил воевода. Он и рассказал все подробности убийства Людвига Костюшко его собственным крестьянином.

В тот злополучный день делегация от крестьянской общины пришла в имение Костюшко с очередной челобитной, но разговор с хозяином опять не получился, а все делегаты были выгнаны им со двора. В тот же день Людвиг Костюшко сам прибыл в Сехновичи для разбирательства, прихватив с собой пару слуг.

Во дворе одного из его крепостных крестьян Петра Немировича слуги Людвига слишком недвусмысленно стали приставать к его красавице жене. Пётр не выдержал таких оскорблений и палкой избил обоих. Когда на крики слуг прискакал на коне сам Людвиг, то увидел Петра с вилами в руках.

— Не дури... Брось вилы... — попробовал он успокоить крестьянина.

— Не брошу, пан. Лучше забирай своих собак, пока я с них шкуру не содрал, — хриплым голосом предупредил Пётр, кивая на побитых слуг.

— Ты что творишь? Или забыл, кто перед тобой? — не сдержался Людвиг от такой дерзости. Всё-таки он хозяин, а Пётр — его крепостной, Людвиг Костюшко — шляхтич, а перед ним его холоп.

— Пся крев! Брось, я тебе сказал, — с угрозой в голосе повторил Людвиг, поднял нагайку и шагнул навстречу смерти.

— А-а-а-а... — заорал Пётр в каком-то исступлении и вилами, как ружейным штыком, проткнул живот Людвига.

Ещё не веря в то, что с ним произошло, Людвиг схватился руками за древко страшного крестьянского оружия и с недоумением посмотрел вокруг. Ноги его подкосились, и он замертво рухнул на землю.

Прибывшие вскоре в Сехновичи жолнеры схватили убийцу. Разбирательство было коротким: Пётр без утайки рассказал обо всём, покаявшись перед крестьянской общиной и перед Тэклей, которая в один час оказалась вдовой. Но Тэкля удивила всех шляхтичей-соседей и своих крепостных крестьян, когда на суде простила покаявшегося в убийстве её мужа Петра, а одного из его сыновей взяла в своё поместье, исполнив одну из заповедей Иисуса Христа. Она прекрасно понимала, что жена Петра не сможет в одиночку прокормить всех детей после того, как суд вынесет мужу приговор. А приговор был в таких случаях один — смертная казнь. Холопы должны знать своё место и понимать, что у них есть хозяин, жизнь которого для них неприкосновенна.

Обо всём этом священник знал и поэтому не стал уточнять подробностей тех событий, за что Тэкля была ему благодарна. Быстро собрав сыновей и дорогу, она, исповедуя всю жизнь православие, низко поклонилась священнику-католику, который принял участие в жизни её детей, и отправилась в тот же день с ними домой. А католический священник благословил православную женщину, перекрестив её вслед, желая ей благополучно добраться до своего поместья и справиться со всеми трудностями, которые легли на хрупкие женские плечи в это нелёгкое и смутное время.

V

осле блистательного общества при французском дворе и бурной парижской жизни, полной любовных романов, Станислав Понятовский направлялся в столицу России, грустно посматривая в тусклое окно кареты. Небольшие русские деревни, болотистая местность и пёс, стоящий сплошной стеной, тем более не могли улучшить его плохое настроение. «Скорее бы добраться до Санкт-Петербурга», — думал Понятовский, уныло разглядывая необъятные российские просторы. Ему не терпелось скорее прибыть к месту назначения и окунуться в новую для него среду, блистать (Станислав был уверен, что так и будет) уже в новом обществе.

Старанием влиятельных родственников Чарторыских, которые внимательно следили за дипломатической деятельностью Станислава Понятовского, он получил должность литовского стольника при дворе российской государыни Елизаветы Петровны и принял её как необходимость для продолжения своей карьеры. При этом Станислав Понятовский понимал, что попасть ко двору российской императрицы ему было не так просто. Именно там велась большая политическая игра и плелись клубки дворцовых интриг, существенно влияя на европейскую политику в целом. Поэтому молодой карьерист понимал, что Чарторыские возлагают на него большие надежды, направляя его в Россию. Именно здесь, в этой загадочной для многих европейцев стране Станислав Понятовский сможет приобрести тот опыт и связи, которые помогут ему получить корону, о которой в то время молодой дипломат даже и не Думал.

Но в должности литовского стольника Станислав пробыл не долго: благодаря своему уму, образованию и внешности, которой он покорял женские сердца (Станислав Понятовский был красивый мужчина с особой элегантностью и изяществом светского вельможи), вскоре он становится секретарём при английском посольстве в Петербурге.

Станислав был очень доволен новым назначением: частые светские приёмы, балы и разного рода придворные развлечения позволяли ему много общаться не только в рамках дипломатического этикета, но и налаживать полезные контакты с лицами женского пола, которые принадлежали к высшему российскому светскому обществу. Через такие связи он черпал в изобилии нужную ему информацию, плетя свои нити политического шпионажа, или просто пользовался ими в своё мужское удовольствие.

На одном из таких светских приёмов Станислав встретил женщину, которая в его дальнейшей жизни постоянно будет играть основную роль. Это она приведёт его к правлению государством в самом центре Европы, это благодаря её влиянию и желанию Станислав Понятовский станет королём Польши, а позднее по её же воле потеряет навсегда корону, станет изгнанником до конца своих дней и умрёт вдали от родины.

В то утро Станислав был весел и бодр. Он с удовольствием вспоминал вчерашний бал в Петродворце. В его воспоминаниях возникало лицо одной из фрейлин императрицы Елизаветы, с которой он сблизился в тот вечер, а потом и другие части её тела, которые предстали перед Станиславом уже после бала в одной из многочисленных укромных комнат дворца.

На балу присутствовало много иностранцев, а также дипломатов со своими секретарями и переводчиками. Не обошла вниманием это светское мероприятие и молодая пара супругов — наследник российского престола Пётр с великой княгиней Екатериной, бывшей принцессой Анхальт-Цербстской. Понятовский сразу обратил внимание на их отчуждённость: они как будто совершенно чужие сидели на своих местах, наблюдая за присутствующими на балу. Рядом с великим князем стояли несколько бравых гвардейских офицеров, с которыми он о чём-то весь вечер болтал. Не стесняясь в выражениях, он указывал пальцем на фрейлин государыни и, видимо обсуждая их женские прелести, противно хихикал при этом. А великая княгиня Екатерина сидела рядом, не обращая внимания на подобное поведение своего супруга, и делала вид, что она ничего не слышит и не видит.

У неё было грустное лицо и такие же грустные глаза, которые блестели от наполнявших их слёз. Понятовский понимал её: молодая красивая женщина должна делить ложе с этим... Станислав даже затруднялся подобрать слово, характеризующее великого князя. Все придворные прекрасно знали, что государыня не раз вела разговоры с князем о его проблемах как мужчины. Ей нужен был следующий наследник российского престола, желательно при её жизни.

А вместо того, чтобы решать этот вопрос с молодой и красивой женой, выполняя свой супружеский долг на благо отечества, великий князь уединялся в большой комнате для игры с солдатиками или общался с гвардейскими офицерами из охраны, пьянствуя с ними и пошло обсуждая свои несуществующие победы над женщинами. И так продолжалось долгих десять лет!

Впрочем, одну победу он всё-таки одержал: любовницей наследника престола стала фрейлина государыни Екатерина Воронцова, поведение которой вызывало умиление у великого князя: она ругалась нецензурно и курила табак. Будущий император, уже никого не стесняясь и не скрываясь, спал с ней и по-своему был привязан к этой дурочке: всё-таки это была его первая женщина.

Но когда наконец-то 20 сентября 1754 года у великой княгини Екатерины родился долгожданный ребёнок и будущий наследник российского престола Павел, государыня Елизавета сразу отобрала ребёнка у молодой матери и передала его под присмотр и на воспитание придворным мамкам.

— Даже и не думай об этом, — заявила государыня Елизавета Петровна великой княгине, когда та попыталась дать ей понять, что она всё-таки родная мать младенцу Павлу и имеет право лично заниматься сыном. — Твоё дело родить ещё одного ребёнка. А как это у вас получится, думай сама. Не маленькая, потрудись на благо государства российского, — добавила, как отрезала, матушка-государыня, и на этом весь разговор о правах и обязанностях великой княгини закончился.

Про все эти события двора российской императрицы Станислав Понятовский был наслышан от разных особ женского пола, а также от своих информаторов, которых он успел приобрести среди окружения императрицы Елизаветы и приближённых ко двору русских вельмож. Во время хорошего застолья в присутствии красивых и избалованных придворных барышень при разговоре у многих дворцовых чиновников развязывался язык. Они теряли осторожность и выдавали столько информации для Станислава Понятовского о жизни высшего русского общества, что он чувствовал себя при императорском дворе Российского государства, как рыба в воде.

Станислав Понятовский посмотрел на себя внимательно в стоящее напротив его кровати зеркало. Это было большое прекрасное зеркало венецианских мастеров. В нём он увидел отражение лица молодого красивого мужчины с носом древнеримского кесаря с небольшой горбинкой. И хотя это лицо было немного опухшее после бессонной ночи и выпитого вина, но в целом смотрелось неплохо. У этого мужчины была благородная фигура и достойная осанка, добрый и меланхолический взгляд, который почему-то привлекал внимание многих женщин. А красивые руки и серебристые волосы делали Понятовского просто неотразимым среди женского общества.

Сладко потянувшись, молодой дипломат позвонил в колокольчик.

— Принеси мне воду, буду умываться, — сказал вельможа слуге, вошедшему на его зов. Потом, присев на кресло рядом с венецианским зеркалом, Понятовский начал расчёсывать густые длинные волосы. Занимаясь своим туалетом, Станислав опять вспомнил про Екатерину: высокая брюнетка с ослепительно-белой кожей, нос греческий, красивые руки и тонкая талия, лёгкая походка.

«А ведь красивая женщина и, наверно, умна, — подумал он. — И как она достойно ведёт себя при таком муже. Правда, ходят слухи при дворе, что её тайно посещает один гвардейский офицер...»

Понятовский наморщил аристократичный лоб, вспоминая его фамилию, которую слышал недавно от одной из своих любовниц.

«Да, кажется, Сергей Салтыков[3]. Хотя вряд ли это может быть. Это было бы достаточно рискованно при её положении. Так быстро можно попасть в немилость к императрице, — продолжал размышлять Понятовский. — Достаточно было великой княгине просто ласково заговорить с кем-то из молодых офицеров или вельмож, как сразу же фрейлины разносят по всему российскому двору новости о новом любовнике Екатерины, наушничая государыне о каждом её шаге».

Так думал молодой дипломат, который уже привык к дворцовым интригам российского императорского двора, научился ничему при этом не удивляться и делать для себя определённые выводы, предполагая, какие выгодные для себя действия он может предпринять в дальнейшем.

Наблюдая за жизнью великой княгини Екатерины и её поведением в различных жизненных ситуациях, Станислав Понятовский заметил, как она умело располагала к себе не только приближённых к ней людей, но и иностранных монархов, дипломатов, учёных и военных. Будучи не очень любимой государыней, она избегала открытых конфликтов с Елизаветой, не обостряя тем самым с ней отношения. В то же время её супруг Пётр у всех на глазах терял свой авторитет год от года.

«А ведь Екатерина умна, очень умна. С ней надо бы поближе сойтись при возможности», — ещё раз про себя отметил Станислав Понятовский достоинства великой княгини. И в его голове стали рождаться варианты, при которых он бы мог стать если не доверенным лицом великой княгини, то хотя бы войти в круг её приближённых.

Прошло не так много времени, когда фрейлины императрицы Елизаветы в молодом и красивом дипломате нашли новый объект для обсуждения последних придворных новостей. Всё чаще Понятовский Станислав стал появляться в обществе, где присутствовала великая княгиня, всё чаще их стали видеть вместе при беседах, длительность которых не ограничивалась одним часом. А поговорить им было о чём: оба были молоды и хороши собой, оба родились вдали от российской земли и получили европейское образование. Сын краковского каштеляна, Станислав Понятовский настолько сумел расположить к себе за это время будущую российскую императрицу, что благодаря её хлопотам Бестужев[4] выпросил для него у польского короля Августа III по дипломатическим каналам место саксонского посла при петербургском дворе и орден Белого Орла.

Однажды, когда они прогуливались вдвоём по многочисленным аллеям придворного сада, беседа великой княгини и будущего польского короля стала настолько доверительной, что Екатерина, вплотную подойдя к Станиславу Понятовскому, посмотрела ему внимательно в глаза таким пронизывающим взглядом, что он сразу понял: предстоит очень серьёзный разговор.

— Как вы относитесь ко мне? — спросила Екатерина, положа ему на грудь свою горячую ладонь.

Станислав не нашёлся сразу, что ответить: её жест и открытый прямой вопрос смутили даже его.

— А что вы хотели бы от меня услышать? — вопросом на вопрос ответил он после небольшой паузы.

Екатерина отняла ладонь от его груди и уточнила:

— Кого бы вы хотели видеть во мне: великую княгиню и жену великого князя Петра или российскую императрицу?

Станислав опешил. Такого поворота в их беседе он даже не мог предположить.

«Надо ей что-то ответить, чтобы она не заметила моё смущение», — подумал он.

Оглянувшись вокруг себя (не видно ли где поблизости слишком любознательных наблюдателей), Понятовский сделал умное лицо и загадочно проговорил:

— Я всегда буду с вами, даже если я буду далеко от России.

— И всё-таки... — Екатерина настаивала на конкретном ответе. Она уже понимала, что зашла в разговоре с Понятовским слишком далеко. Однако ей нужно было уточнить для себя в этот момент, что собой представляет этот аристократ. Она чётко хотела определить, чьи интересы он будет защищать, если возникнет ситуация, когда ей понадобится помощь не только от военных и приближённых к ней лиц. Поддержка политиков и дипломатов иностранных королевских дворов при дворцовых переворотах могла сыграть если не главную, то весьма существенную роль.

— Я всегда буду на вашей стороне. И чем выше будет моё положение в обществе и влияние, тем большую поддержку я смогу оказать вам при любой ситуации и в любое время, как только это вам будет нужно, — большего из себя молодой посол выдавить не смог. В то же время своей речью, придуманной им в промежутке между вопросами великой княгини, Станислав Понятовский остался доволен. Ответ прозвучал достаточно обнадёживающим и при этом ни к чему конкретному его не обязывающим.

Его спутница в свою очередь осталась довольна услышанным ответом. Она улыбнулась ему и тихо проговорила приятным голосом, приблизив красивое лицо к его груди:

— Благодарю вас. Я надеялась, что услышу от вас что-то подобное. Знайте же, что я тоже сделаю для вас всё, что смогу... в зависимости от того, — Екатерина наклонилась ещё ближе к Понятовскому, посмотрела пронзительным взглядом ему в глаза и почти шёпотом произнесла последнюю фразу, — какое положение при российском дворе буду в дальнейшем занимать.

Прошептав эти слова Станиславу Понятовскому, она игриво слегка ударила его веером по груди и, круто развернувшись, пошла в сторону дворца. Её же собеседник, задумавшись на секунду, поспешил за ней, на ходу размышляя о только что услышанном от этой удивительной женщины...

Через несколько дней гастролирующая труппа итальянских актёров прибыла ко двору императрицы Елизаветы Петровны. Их выступление она приурочила к годовщине рождения младенца Павла, а после выступления итальянских лицедеев Елизавета приказала всем готовиться к очередному балу, которые она так любила проводить. К балу-маскараду готовился весь царский двор, а придворные сады были открыты для широкой публики, кроме матросов, ливрейных господских лакеев и «подлого народа». Во дворец на данное торжество, по обыкновению, были приглашены дипломаты от европейских дворов, среди которых был и Станислав Понятовский.

Долгие пешие прогулки и уединённые беседы великой княгини и молодого красивого саксонского посла не остались без внимания дворцовых сплетников. И сейчас, во время представления итальянских актёров, взоры наиболее любопытных и внимательных придворных были обращены в сторону объекта последних дворцовых пересудов.

Станислав Понятовский стоял недалеко от кресла, на котором сидела великая княгиня Екатерина Алексеевна, бывшая принцесса Софья Фредерика Августа и будущая императрица государства Российского. Она сидела в нарядном, но простом белом платье. Ленты и один цветок составляли все её украшения. В то время, когда гардероб императрицы Елизаветы Петровны составлял около пятнадцати тысяч платьев, такой скромный наряд не мог не обратить на себя внимание. Ещё в начале торжества императрица Елизавета обратилась к Екатерине и нашла, что такой наряд ей идёт. Но как можно, чтобы на лице Екатерины не было ни одной мушки?! Елизавета достала из своей коробки с мушками одну и лично сама налепила её на лицо молодой женщины.

Сидя на балу и наблюдая за представлением в этом скромном наряде с мушкой на лице, великая княгиня Екатерина чему-то улыбалась, хотя с ней никто не разговаривал, а актёры играли совсем не комедийную сцену. Более внимательные придворные, присутствующие на спектакле, также заметили направление её взгляда и выражение лица. Им уже было известно, что Екатерину и Понятовского связывали тесные отношения, не ограниченные придворным этикетом. Понятовский стал героем новых дворцовых сплетен как очередной фаворит великой княгини. Поэтому следившие в этот момент за ней могли заметить, что Екатерина улыбается не просто из чувства такта, искусно изображая хорошее настроение, чтобы угодить императрице Елизавета. Она улыбалась и была радостной искренне и от души. И улыбка эта адресовывалась Станиславу Понятовскому, который в этот момент смотрел на неё и тоже улыбался ей в ответ. И только им, этим двум молодым и полным жизненной энергии людям, был понятен этот бессловесный разговор, а остальные могли только догадываться о его содержании и смысле.

Отношения Станислава Понятовского и великой княгини не остались без внимания императрицы Елизаветы. Дочь Петра Великого была ярой сторонницей и защитницей старых семейных устоев и нравственности своих подданных, тем более членов своей семьи. Она даже допускала (и открыто об этом говорила), чтобы муж учил свою жену не только словами и уговорами, но и другими, силовыми методами. Проще говоря, русская императрица допускала в качестве средства воспитания непокорной жены обыкновенное рукоприкладство со стороны «мужа-воспитателя».

Когда же доброжелатели сообщили своей государыне о поведении её невестки и ухаживаниях поляка-дипломата, то озабоченная данным фактом Елизавета стала интересоваться её очередным фаворитом не только через расспросы своих придворных. Для защиты морального облика членов царствующей фамилии Елизавета подключила главные государственные силовые структуры.

Тайная канцелярия государыни-императрицы под её контролем работала тихо, но достаточно эффективно. Это она раскопала сведения, что молодой чрезвычайный посланник саксонского двора стал активно вести переговоры с Бестужевым, а заодно и с английским послом сэром Чарльзом Гербертом Вильямсом. Англии не нравилось, что императрица Елизавета Петровна, будучи женщиной миролюбивой, почему-то постоянно воевала, и русская армия оказывала существенную помощь Австрии против Пруссии в Семилетней войне. А воспитанный в той же Англии Бестужев был образован и умён и в то же время известен европейским дворам как продажный министр и человек интриги. Ещё в царствование Анны Иоанновны он сумел добиться большого влияния при российском дворе, стал доверенным лицом самого Бирона и даже получил от него 30 000 рублей за содействие в предоставлении ему регентства. При Елизавете хитрый царедворец опять выступил на первый план и продолжал служить иностранной политике за деньги, которые систематически получал за оказанные им услуги.

Надеясь разрушить политическую систему, созданную Елизаветой за годы правления, послы двух государств объединили свои усилия, привлекая в паутину своих интриг всем известного своей продажностью Бестужева. Главной целью этих двоих было низложение императрица Елизаветы в пользу наследника престола великого князя Петра, который был ярым поклонником прусского короля Фридриха И. В то же время сам Бестужев имел намерение в случае успешного окончания дворцовой интриги добиться передачи власти в России малолетнему Павлу, опекуном которого он являлся в это время.

После доклада тайной канцелярии об активной деятельности Станислава Понятовского и Вильямса совместно с Бестужевым императрица Елизавета решила не создавать у себя в России подобных союзов, и тройка заговорщиков была ею расформирована». Понятовский вынужден был срочно вернуться на родину, а Вильямс остался в одиночестве. При этом он вёл себя тихо и мирно, ограничиваясь только передачей информации о жизни российского двора в свою далёкую островную страну. Третий участник — Бестужев был отстранён от должности, лишён всех чинов и званий и сослан в деревню. Однако он мог считать себя в безопасности и вполне обеспеченным человеком. Ведь за годы службы при российском дворе он сумел «заработать» себе пенсию сразу от нескольких иностранных правительств[5].

В 1758 году бывший посол Понятовский возвратился на родину со славой любовника великой княгини. Теперь он открыто стал заявлять о своих планах примерить на своей голове польскую корону, что не очень нравилось его покровителям Чарторыским. Его дяди по матери лелеяли мечты о короне для князя Адама, генерала подольских земель, или для Михаила Огинского, польного литовского писаря, зятя канцлера. Теперь же молодой и рьяный племянник путал им все планы. Но в целом все Чарторыские остались довольны возникшими отношениями между ним и великой княгиней, так как эта связь могла подбросить им свои политические козыри в будущей борьбе за власть.

Пока во дворцах монархов плелись дворцовые интриги и зрели международные заговоры, на полях Европы проходили сражения, которые являлись результатами той большой политики, участниками которой становились сами монархи и их дипломаты. Тысячи солдат, сотни генералов и офицеров в сражениях добывали себе славу или терпели поражения, погибали либо чудом оставались живыми после кровопролитных сражений, исполняя свой воинский долг и волю своих королей.

В этот летний августовский день 1759 года русские войска медленно отходили за Одер. Солдаты тяжело передвигали ноги, уставшие после длительных переходов и сражения, в котором им совсем недавно пришлось участвовать.

Премьер-майор Суворов тоже выглядел усталым и хмурым. Но когда, сидя на своём жеребце, он проезжал вдоль солдатской колонны, контролируя её движение, то старался бодрым голосом с шутками и разговорами с солдатами поднять их настроение. Хотя настроение у него самого тоже было хуже некуда.

Да, они нанесли поражение Фридриху Великому у Франкфурта. Двадцать шесть прусских знамён, два штандарта, сто семьдесят две пушки и более десяти тысяч ружей стали трофеями русской армии в тот день. Ощутимый урон Фридрих понёс и в своей разбитой армии: только на поле боя было похоронено 7637 неприятельских тел.

Бравые прусские солдаты тоже дрались с ожесточением, обожая своего короля-солдата.

Фридрих Великий, как они его называли, решив взять реванш за проигранное перед этим сражение у деревни Пальциг, двинулся к Кунерсдорфу тремя колоннами, намереваясь неожиданно напасть с тыла на русскую армию, возглавляемую главнокомандующим Петром Салтыковым[6]. Но Салтыков правильно всё рассчитал и принял соответствующие меры, расставив на выгодных позициях многочисленную артиллерию и войска.

Правым крылом русской армии командовал князь Александр Михайлович Голицын, центром — уже ставший знаменитым и известным всей Европе своими победами на полях сражений Румянцев, а передовым войском в этой битве командовал генерал-поручик Вильбуа. Союзники-австрийцы под предводительством барона Лаудона определились позади правого крыла русских.

Фридрих понимал, что он идёт на риск: всё-таки 50 000 его солдат выступали против объединённой русско-австрийской армии в 70 000 человек. Но он был оптимистом и знал, что сражения можно выиграть не только численным перевесом, и это не раз доказывал в своей бурной жизни короля-воителя.

В ходе этого исторического для всех стран-участниц сражения прусский король Фридрих подвергал постоянно свою жизнь опасности. Но пули-дуры и осколки от рвавшихся вокруг него снарядов не тронули его королевское тело. Под ним были убиты две лошади, прострелен ружейной пулей мундир, а он пытался всеми силами остановить отступающих под напором неприятельских сил своих солдат. Но своя жизнь всегда дороже чужой, пусть даже королевской, и прусские солдаты не внимали крикам и мужественному примеру командующего. Они бегом покидали поле боя, не желая угодить под огонь русской артиллерии или пасть от удара штыка русского или австрийского солдата. В ярости и отчаянии Фридрих Великий кричал: «Неужели ни одно ядро не поразит меня!». Но русские ядра и шальные пули пролетали мимо прусского короля. Капитан Пигвиц, видя, в какой серьёзной для жизни опасности находится его обожаемый Фридрих, с гусарами и его адъютантами, желая спасти командующего от унизительного пленения или от смерти в этом аду, рискуя жизнью, бросились к нему на помощь. Схватив поводья уже третьей лошади Фридриха, они увели её вместе с всадником с места сражения, чему их король не сильно-то и сопротивлялся.

Урон русских войск был более ощутимый, чем в разбитой ими прусской армии: около 13 000 человек убитыми и ранеными, в том числе князь Голицын, два генерала, три бригадира и 474 офицера. Но не только из-за большого количества потерь был расстроен Суворов, несмотря на победу над неприятелем. Он понимал, что союзной армии после выигранного ими сражения открыта дорога на Берлин. 14 когда последовал неожиданный приказ главнокомандующего Салтыкова отвести армию обратно за Одер, Суворов открыто сказал в присутствии штабных офицеров, не боясь насмешек и доносов с их стороны: «А я бы прямо пошёл к Берлину».

Но Салтыков «проявил характер» и, возмутившись, что граф Даун, находившийся в это время в Лузации, не стал содействовать общему наступлению двух армий, решил отвести свою армию обратно и Познань. Таким образом, из-за разногласия этих двух военачальников, а также из-за возникших трудностей в связи с недостатком продовольствия граф Салтыков дал приказание переправиться за Одер. Русская армия вернулась в Польшу, а барон Лаудон, отделясь от русских войск, переправился в Моравию на зимние квартиры. Что касается Фридриха, то он так и не понял, почему его оставили в покое и дали возможность избежать присутствия на подписании позорного для него мирного договора.

А Берлин будет всё-таки взят, но только через год. Лавры завоевателя этого города достанутся в 1760 году генералу Тотлебену. Александр Суворов также окажется в числе русских войск, входящих в Перлин в качестве победителей, так как в это время уже будет служить под командованием этого генерала.

VI

конце декабря 1761 года во дворце русских императоров на Мойке в Санкт-Петербурге было необычно тихо. Не было шумных балов и маскарадов, не было слышно шуршания новых платьев на императрице Елизавете и её фрейлинах, не бегали в примерочные и кавалеры, готовясь удивить императрицу новыми нарядами. Старой и больной Елизавете Петровне уже было не до этого: она тихо готовилась отойти в мир иной, а такое душевное состояние не терпит мирской суеты и шума.

Митрополит Новгородский Дмитрий Сеченов находился в покоях, которые располагались рядом с комнатой, где готовилась к встрече с Всевышним императрица Елизавета. В тихом и укромном помещении вместе с ним находился великий князь Пётр Фёдорович, который почему-то не желал исполнить свой долг и посетить умирающую тётушку.

— Пойдите к императрице и будьте внимательны к ней, — умолял митрополит будущего императора Петра III. — Вы и только вы станете наследником российского престола... Отдайте же должное пока ещё живой императрице, — уже не уговаривал, а настаивал служитель Господа, повышая голос.

— А если тётушка назначит другого наследника? — возразил неуверенно великий князь.

— Да кого, как не вас? Даже мысль об Иоанне Антоновиче[7] надо оставить: умственные способности бывшего императора-младенца угасли навсегда, и нельзя даже думать о возведении его на престол, — продолжал свою речь митрополит.

Будущий император тяжело вздохнул и направился в покои, где лежала на смертном одре дочь великого Петра I. Намереваясь посетить тётушку на короткое время, он неожиданно задержался у неё. Сидя у её изголовья, Пётр Фёдорович вдруг расчувствовался и заплакал. Он долгое время вытирал рукавом камзола набегающие слёзы и не отходил от императрицы до тех пор, пока она была в сознании. В последние минуты жизни Елизавета Петровна с удивлением впервые увидела у племянника искренние чувства сострадания, и её ладонь коснулась головы Петра. Передавая великому князю царствование над огромным по европейским меркам государством, умирающая Елизавета попросила Петра о главном: позаботиться о его же маленьком сыне Павле.

Наконец 25 декабря 1761 года, после долгой болезни, не стало императрицы Елизаветы Петровны, но с этого дня на российском престоле воцарился император Пётр III, о чём поспешил провозгласить сенатор Трубецкой. Король умер. Да здравствует король!.. Но царствование его оказалось недолгим.

Караульный солдат, стоя возле траурной комнаты, где лежало тело покойной Елизаветы, заметил двух мужчин, по виду похожих на иностранцев. И он не ошибся. Начальник караула, который в это время шёл навстречу этим двум господам со сменой караула, уступил им дорогу и отдал честь. При этом караульный услышал от одного из иностранцев следующие слова на русском языке, но с сильным акцентом:

— Вот что значит, когда у них третий день царствует немецкий принц.

Со смертью дочери Петра Великого при русском дворе началось засилие немецкого образа жизни, который Пётр III считал за образец. В коридорах дворца повсеместно можно было ощутить запах табака, выкуриваемого здесь же немецкими офицерами. С ними большую часть времени общался обладатель российского престола, а вечерами устраивал пьяные оргии. Во время таких застолий он открыто высмеивал всё русское и с ненавистью вспоминал свою супругу, которая, наоборот, стала сторонницей и защитницей обиженных Петром III русских придворных.

За короткое время молодой император настроил против себя не только простых русских чиновников и слуг. Против него настроена была и вся гвардия: Пётр III называл гвардейцев янычарами, утомлял их муштрой и учением по немецкому образцу. Когда же русский император отказался от прежних завоеваний России в пользу Фридриха II, то возмущение военных достигло предела. Достаточно было только искры, и пламя не заставило бы себя ждать.

Вся внешняя политика России рассматривалась и согласовывалась с прусским дипломатом Гольцем, который сумел стать почти полным распорядителем действий русской дипломатии.

За полгода правления Пётр III настолько настроил всё русское общество против себя, что практически своими руками положил ковровую дорожку своей супруге к русскому престолу. Оставалось только определить, кто и когда поведёт великую княгиню к вершине царствования. Она же давно готовилась к такому повороту событий.

В тайной переписке с английским послом в России Чарльзом Гербертом Вильямсом жена великого князя сообщала, что решила «погибнуть или царствовать».

С одной стороны, после смерти императрицы Елизаветы Россия имела вполне законного царя, с другой — этот царь Россию не просто не любил, а ненавидел. Он считал себя иностранцем на этой земле. И в этом Пётр III был совершенно прав: будучи по крови внуком царя Петра I, по духу и своему сознанию он был чужим России.

С детства будущего русского императора Петра III окружали военные немецкого двора, он учился в Голштинии только французскому языку, а по прибытии в Россию отказывался изучать Закон Божий у православных священников, посвящённый в правила лютеранства. В свою очередь, учителя по русскому языку сами перестали с ним заниматься, видя его отрицательное отношение к этому предмету. Пётр III не любил Россию и русских, постоянно окружая себя немцами, и даже не пытался скрыть это. Будучи страстным поклонником прусского короля Фридриха II, он носил перстень с его портретом и считал за честь числиться лейтенантом его армии даже тогда, когда между Россией и Пруссией началась война.

Его жена, великая княгиня Екатерина, напротив, обожала всё русское с того момента, когда пересекла границы России. Когда она тяжело заболела через год после обретения своей новой родины, Екатерина просила прислать к ней православного духовника, хотя её мать настаивала на духовнике протестантской церкви. По ночам она твердила уроки русского языка, задаваемые учителем, чтобы понимать речь русских людей, а также молиться и приобщиться к православию, чем радовала императрицу Елизавету.

Екатерина навсегда отреклась от своего немецкого прошлого. Она стремилась забыть те унижения, которые переносила на родине, ожидая, когда же появятся в её семье хоть какие-нибудь деньги. Ни за что на свете великая княгиня не хотела вернуться к той жизни, где ещё не так давно маленькая принцесса Анхальт-Цербстская существовала на подаяния своих более богатых родственников. Германии и родственников для Екатерины больше не существовало. Когда умерла её мать, которую она не любила (эти чувства у них были взаимны), то Екатерина не оплатила даже её долги, хотя и могла это сделать.

На своего брата, которого она также не любила за его мотовство и распущенность, Екатерина старалась не обращать внимания и просто мирилась с его существованием. В общем, с Германией её связывали только воспоминания о не очень радостном детстве и такой же юности, полной унижений и ощущения своей зависимости от других людей и обстановки, которые она тогда не могла изменить.

Но вот судьба сжалилась над полунищенским существованием принцессы и преподнесла ей подарок стать женой великого князя. Поэтому, переехав в Россию, она всем своим существом впитывала всю информацию, поступающую к ней от совершенно нового для неё мира и людей, окружающих её в этом мире.

Бывшая немецкая принцесса, а ныне великая княгиня интуитивно чувствовала, что её будущее величие связано именно с Россией, и поэтому она приняла эту полуазиатскую страну как свою новую родину. Екатерина стала всецело принадлежать ей и постепенно, но уверенно входила в эту новую для себя жизнь. Она старалась как можно больше читать книг на русском языке, общаться с русскими людьми и приближать к себе тех из них, кто принимал её не как немецкую принцессу, а как русскую Великую Княгиню. Простой русский быт Екатерине был также интересен, и она постоянно изучала его, стараясь запомнить всё, что узнавала о нём, до мельчайших подробностей. Все стороны реальной русской жизни стали для Екатерины теми источниками нового бытия, которые питали душу бедной немецкой принцессы, волей судьбы ставшей и одночасье великой княгиней этой ранее загадочной для неё страны.

Те русские, которые замечали в ней происходившие перемены и воспринимали её как свою, стали первыми приближёнными Екатерины и её доверенными людьми. Это они впоследствии поддержали великую княгиню в борьбе за власть, за корону великой империи и в июле 1762 года возвели её на трон. Это был очередной государственный переворот в России, когда главной жертвой заговора стал сам российский самодержец. Пётр III был убит заговорщиками, о планах которых была хорошо осведомлена его жена. Не пройдёт и сорока йот, и сценарий этого государственного переворота повторится, но только с другими действующими лицами.

VII

ес в эту жаркую июльскую пору замер под палящими лучами солнца. Тадеуш Костюшко, возвращаясь домой, остановился и прислушался, как птицы переговаривались между собой на только им понятном языке. Птахи беззаботно щебетали, если было всё спокойно, или немедленно прекращали свои птичьи переговоры, если слышали голос сородича, извещающий им о возможной опасности.

По лесной тропе рядом с Тадеушем молча шагал четырнадцатилетний подросток Фома, или Томаш, как его все звали в семье Костюшко, который жил в усадьбе со дня смерти отца Тадеуша, выполняя различную мелкую работу по дому. Мальчишка был сыном именно того самого Петра, который семь лет назад убил Людвига Костюшко. После того как казнили Петра за убийство хозяина, в его семье осталось пятеро детей. Тэкля пожалела вдову и предложила отдать в услужение её семилетнего сына Томаша. Всё-таки одним ртом в семье станет меньше.

Вдова не заставила себя долго уговаривать: остаться без мужчины в доме в крестьянской семье с кучей детей на руках — врагу не пожелаешь такого. К тому же она, как и все крепостные крестьяне Костюшко, с уважением относилась к Тэкле, за глаза ругая при жизни её мужа. Маленький Томаш переехал в усадьбу Костюшко и довольно быстро свыкся со своим новым местом жительства. Тем более, что все относились к мальчишке с пониманием, работой по дому сильно не загружали и отцом, который поднял руку на хозяина, не попрекали.

Особенно маленький Томаш привязался к Тадеушу и всегда с радостью выполнял его мелкие поручения. Тадеуш тоже с симпатией относился к этому смышлёному мальчишке и в свободное от работы по дому время учил того грамоте, с удивлением наблюдая, как быстро ученик начинает читать свои первые предложения.

Вот и сегодня Томаш увязался за Тадеушем и сейчас нёс за плечами двух куропаток, которые попали в силки, ловко им расставленные недалеко от их гнезда. Выйдя из лесной чащи на просёлочную дорогу, они увидели приближающуюся карету, которую сопровождали несколько верховых гайдуков. В карете сидела женщина лет 30, а рядом с ней — две девочки лет 10—12, одетые в нарядные светлые платья. Все трое держали в руках небольшие зонтики с кружевами. Эти чудные предметы роскоши, которые польские аристократки недавно стали приобретать во Франции, защищали их головы и нежную белую кожу от жарких солнечных лучей.

Тадеуш узнал карету с гербом и догадался, кто в ней едет: карета принадлежала Юзефу Сосновскому, а женщина и девочки, вероятнее всего, были его женой и дочерьми. Карета поравнялась на мгновение с Тадеушем, и все сидящие в ней обернулись к юноше, застывшему как изваяние перед увиденной им картиной. Женщина была удивительно красива. Тадеуш успел разглядеть её в течение тех мгновений, когда карета проезжала мимо него. Когда же карета отдалилась от молодого человека, он тряхнул своей лохматой головой с застрявшими в его полосах сосновыми иголками, кивнул Томашу и быстрым шагом поспешил с ним домой.

Уже прошло почти семь лет с того времени, как Тадеуш с Иосифом вернулись из школы в Любешове. С тех пор они полностью посвящали свои будни домашним заботам. А их было столько, что молодым парням просто не хватало дневного времени, чтобы сделать всё, что они планировали с вечера. Материальное положение их поместья ещё больше ухудшилось, а Тэкля не смогла заменить своего покойного мужа. Ей было тяжело справляться со всеми обязанностями хозяйки поместья, и она постепенно передала сыновьям в руки всю заботу о хозяйстве, помогая им, чем могла.

За эти годы Тадеуш вырос, возмужал, стал красивым и стройным девятнадцатилетним парнем. Он не раз ловил на себе внимательные взгляды молодых девушек, когда ему приходилось бывать в Сехновичах или в поле во время жатвы. Когда же он замечал, как смотрят на него стеснительно девушки или прямым оценивающим взглядом женщины, Тадеуш начинал краснеть и отворачиваться в другую сторону, чтобы они не видели его пылающего юношеского лица и красных ушей.

Его родные сёстры вышли замуж за местных шляхтичей. Они были счастливы уехать из дому, где командовал и заправлял всем хозяйством Иосиф. Он по праву мужчины и старшего брата принял на себя всю ответственность за судьбу поместья. Тадеуш же исполнял все его указания, не споря с ним и понимая, что в доме должен быть один хозяин, чтобы вести все дела, как это делал когда-то отец. Иосиф был похож на отца не только внешне: походка, манера разговаривать и давать указания тоном, который не оставлял даже желания сказать что-либо против, — во всём старший сын напоминал покойного Людвига Костюшко.

Когда солнце стояло уже в зените, Тадеуш подошёл к крыльцу дома и встретил пожилую кухарку, которая отвечала и за все дела в доме.

— Вот, Софья, вся наша добыча за день, — сказал Тадеуш кухарке, снимая с плеча Томаша и передавая в её полные руки двух куропаток для решения их дальнейшей судьбы.

Софья приняла куропаток, подняв их вверх перед глазами, осмотрела и вынесла свой приговор:

— Не очень, конечно, но хороший суп из них на обед я успею приготовить.

Довольно быстро для своего возраста и комплекции кухарка развернулась и пошла на кухню готовить обед, а Тадеуш, ладонью ударив по входной двери, открыл её и вошёл в полумрак дома. В одной из комнат он увидел Иосифа, который сидел за столом, хмуро уставившись в хозяйственную книгу, в которой он делал только ему понятные расчёты и записи.

Кивнув вошедшему в комнату брату, Иосиф с иронией спросил:

— Ну, добытчик, много принёс дичи? Оставил хоть что-нибудь в лесу для развода?

— Да особенно хвастаться нечем, но на обед нам хватит, — в тон ему ответил Тадеуш. — А что у тебя случилось: вид у тебя такой, словно сегодня тебе сообщили самую плохую новость в жизни?

Иосиф нервно вскочил с места, отшвырнув в сторону стул.

— А ты как будто не знаешь, что поместье заложено за 20 000 злотых, а мы не можем в срок рассчитаться с этим долгом. Мы на грани разорения. А может, — продолжил он с сарказмом, — у тебя, такого умного, есть какие-нибудь предложения, пак нам выпутаться из этой ситуации?

— Что ты мне ставишь это в укор? Я чем могу, тем тебе и помогаю по хозяйству. Ты же старший брат и всё взял в свои руки после смерти отца! — Тадеуш заговорил с братом, постепенно повышая голос. Ему очень не нравилось, когда Иосиф в таком тоне, подобно отцу, начинал разговаривать с ним или с кем-нибудь из слуг. И теперь Тадеуш проявил характер и дал понять Иосифу, что тот не прав.

Иосиф, почувствовав в интонации брата противостояние, махнул обречённо рукой:

— Да уж, на твою помощь мне рассчитывать нечего.

Тадеуш отвернулся от Иосифа и подошёл к окну. Осматривая двор, он вдруг вспомнил недавнюю встречу в лесу.

— Когда я возвращался сегодня домой, то встретил по дороге карету Юзефа Сосновского с его женой и дочками, — сказал Тадеуш тихо, как будто про себя. — Я слышал, что Юзеф Сосновский в большом почёте и служит при дворе короля у канцлера Михаила Чарторыского. А ведь наш покойный отец дружил с ним в молодости, — продолжил он свои размышления, уже повернувшись лицом к брату.

Иосиф непонимающе уставился на Тадеуша.

— А какой нам прок от их прежней дружбы? Может быть, ты предлагаешь пойти на поклон к нему, попросить, чтобы выручил детей друга в тяжёлое для них время? — Иосиф засмеялся тому, что он же только что произнёс.

Тадеуша осенила какая-то мысль, и он поближе подошёл к Иосифу. В волнении от того, что эта идея не пришла ему в голову раньше, он пояснил брату:

— Ну, не скажи: я слышал, что Юзефу Сосновскому предложили должность воеводы. А кое-кто поговаривает, что именно он станет гетманом Великого княжества Литовского. Как ты думаешь, составит ли пан Сосновский мне протекцию в Варшаве?

Тесно мне здесь, Иосиф, учиться хочу в Вильно или Варшаве... или на службу устроиться куда-нибудь.

Иосиф задумался о том, что только что сказал ему младший брат. Он тоже начал вспоминать, что имя Юзефа Сосновского часто произносилось в семье Костюшко в разговоре родителей, и всегда о нём говорили только хорошее.

— Ты думаешь, он вспомнит тебя или меня после стольких лет? А впрочем, почему и нет? Ты, в отличие от меня, не склонен к тихой сельской жизни. — Иосиф внимательно посмотрел на Тадеуша и прямо спросил его: — Когда думаешь ехать в Варшаву? Ведь Юзеф Сосновский, насколько я знаю, там в сейме заседает?

— Да завтра же и поеду, а чего ждать? Прикажу конюху приготовить коня и всё, что надо в дорогу. Если ты дашь мне немного денег, то коня, когда доберусь до Варшавы, продам. На первое время денег хватит. Пусть это и будет моя доля в наследстве, — Тадеуш говорил быстро, будто боялся, что брат передумает и не разрешит ему оставить родительский дом.

Но Иосиф и не думал об этом. Наоборот, отъезд брата в Варшаву его вполне устраивал. «Если Тадеушу удастся устроить свою личную жизнь в Варшаве, то он наверняка уже больше не вернётся в Сехновичи, и я останусь одним хозяином в поместье. А если бы Юзеф Сосновский помог ещё и с деньгами... Пусть едет, ведь действительно парень он умный, способный к наукам», — подумал Иосиф и согласно кивнул:

— Сам сказал, я тебя за язык не тянул. Езжай завтра в Варшаву. Только матери сообщи.

Но Тэкля слышала весь разговор сыновей, находясь в соседней комнате. Поздно вечером она позвала Тадеуша и вручила ему письмо для Сосновского. В письме Тэкля просила в память о покойном муже помочь сыну, устроить Тадеуша на службу и быть ему покровителем в этом сложном мире.

На следующий день рано утром крестьяне деревни Сехновичи, вышедшие отрабатывать барщину в поле, увидели своего молодого господина верхом на лошади, к седлу которой были подвязаны два баула с вещами и провизией. Тадеуш Костюшко направлялся в Варшаву на встречу со своей судьбой, которую готовила ему жизнь. Какой бурной она будет у него, он даже не догадывался. Да и что мог предположить простой шляхтич, у которого в кармане были только мелкие деньги да старая лошадь, которую в последние годы было жалко запрягать для тяжёлой лошадиной работы.

Правда, была ещё голова на плечах и амбиции, но такого добра на просторах Европы хватало в достаточном количестве. События же, происходившие в это время в Речи Посполитой и в других странах Старого Света, — вот что главным образом предопределило дальнейшую судьбу молодого шляхтича, который сейчас мирно покачивался в седле. Он мечтал лишь о каком-нибудь скромном месте на государственной службе среди чиновников Речи Посполитой или видел себя в рядах солдат её армии. Но какое именно место в истории он займёт в ближайшие десятилетия, Тадеуш не мог предположить.

Именно после смерти русской императрицы Елизаветы Петровны последовали события, которые на протяжении долгих лет потрясали европейские государства. Они-то и оказались судьбоносными в жизни девятнадцатилетнего Тадеуша Костюшко.

VIII

еликий Фридрих II был доволен последними новостями, поступившими к нему из его дипломатического отделения в России. Ещё бы! На российском престоле воцарился молодой император Пётр III, его горячий поклонник, с которым он вёл тайную переписку при жизни Елизаветы даже тогда, года Россия объявила Пруссии войну.

А женой молодого российского императора была воспитанница французской гувернантки Гардель, бывшая принцесса Анхальт-Цербстского дома Софья Августа, ставшая после замужества и принятия православия великой княгиней Екатериной. Это историческое событие, кстати, также произошло не без участия прусского короля. По этой причине Фридрих II был уверен, что великая княгиня русского двора тоже будет поддерживать своего венценосного супруга во всех его начинаниях, и особенно в тех областях европейской политики, где присутствуют интересы Пруссии.

Фридрих II был тонкий политик и умело пользовался обстоятельствами, которые возникали независимо от него или, что случалось довольно часто, при его непосредственном участии. В то же время Фридрих II был прагматиком и реалистом и поэтому не высоко ценил способности своего обожателя императора Петра III, ставшего его союзником после смерти своей тётки Елизаветы Петровны.

Великий Фридрих предполагал, что у его «юного друга» будут определённые трудности в период его царствования ввиду скверного характера молодого российского императора и неопытности в государственных делах. Однако в планы прусского короля никак не входило, что только что вступившего на российский престол Петра III свергнет его собственная жена, которая впоследствии станет именоваться императрицей Екатериной И. Тем более прусский король не предполагал, что эта амбициозная особа станет ярой сторонницей России со всеми её особенностями жизни. После получения сведений о смерти Петра III Фридрих II с горечью сказал графу Сегюру, который возвращался в это время во Францию из Петербурга: «Отсутствие мужества в Петре III погубило его: он позволил свергнуть себя с престола, как ребёнка, которого отсылают спать».

Екатерина II, вступив на российский престол, на долгие 34 года взяла бразды правления огромным государством в свои руки. Она даже и не думала передавать хоть толику власти в этой удивительной стране никому другому, в том числе ни сыну, ни своим фаворитам. В её руках оказалось государство с огромной территорией. Россия в это время представляла собой гремучую смесь, состоявшую из структуры государственного устройства и европейских преобразований, которые остались от Петра I, с одной стороны, и пережитков старого жизненного уклада с сотней народностей, языков и обычаев дикой Азии, с другой. Но больше всего проблем было у молодой императрицы в самом порядке управления государством и отсутствием денег в казне, которая была уже пуста в годы правления Елизаветы Петровны.

«Польский вопрос» также был одним из главных направлений в будущих преобразованиях, которые наметила Екатерина II в самом начале своего царствования. Противостояние различных партий в сейме Речи Посполитой, жалобы православного духовенства на притеснение от католиков, создание конфедераций и узаконенные вооружённые выступления вызывали беспокойство молодой российской императрицы. Она понимала, что король Польши Август III не контролирует ситуацию в стране. Придворной партии короля во главе с министром Брюлем и его зятем Мнишеком противостояла партия князей Чарторыских, оказывающих сильное влияние на сейм и имеющих много своих сторонников. Обе партии понимали, что у Августа III плохое здоровье и что дни его на исходе. Поэтому каждая сторона готовилась к тому моменту, когда надо будет представить своего кандидата на польский престол.

Молодая российская императрица в начале своего правления нуждалась в серьёзной поддержке и помощи. В «польском вопросе» одним из главных её союзником был Фридрих II, с которым она поддерживала «тёплые и доверительные» отношения. Прусский король также устал от войн и нуждался как в деньгах, так и в новых территориях. Поэтому начав переписку со своей ранее опекаемой принцессой, а ныне российской императрицей, Фридрих старался быть с ней «ласковым и добрым дядей», предвкушая наступление того часа, когда Екатерина всё-таки вспомнит его не только добрым словом.

«Вы достигнете своей цели, — писал он Екатерине II, уверяя её в своей поддержке. — Вы посадите на польский престол короля по Вашему желанию и без войны... Крики поляков — пустые звуки... Надобно их усыпить, чтоб они не приняли мер, могущих повредить Вашим намерениям», — давал мудрые советы Фридрих II будущей Екатерине Великой. И она доверительно предупреждала его о своей демонстрации силы, направленной в сторону Полыни: «...Ваше Величество, не удивляйтесь движениям войск на моих границах... Я пламенно желаю, чтобы великое дело совершилось спокойно».

Когда же Фридрих II высказался о своей уверенности на мирное избрание Понятовского на польский трон «как на дело решённое», Екатерина от такой любезности с его стороны расчувствовалась и выслала ему в подарок астраханских арбузов.

Россия действовала против брюлевской, или саксонской, партии, противодействуя её стремлению после смерти Августа III короновать его сына, курфюрста Саксонского. Екатерина II была иного мнения по этому вопросу и имела свои планы по кандидатуре будущего короля Польши и великого князя литовского. Сразу же после свержения своего мужа с престола она сообщила о намерениях саксонской партии своему бывшему фавориту Станиславу Понятовскому. При этом Екатерина обещала польскую корону ему либо тому представителю семейства Чарторыских, кого они определят в своём узком кругу (с обязательным согласованием с нею). Проявив свой имперский характер в начале своего правления, она послала приказание российскому послу при польском дворе Кайзерлингу: «...Разгласите, что если осмелятся схватить и отвезти в Кенингсштейн кого-нибудь из друзей России [Екатерина имела в виду Чарторыских], то я населю Сибирь моими врагами и спущу Запорожских казаков».

Одновременно молодая российская императрица в одном из своих писем тому же Кайзерлингу дала следующие указания и инструкции: «В последнем моём письме я приказывала вам удерживать друзей моих [партию Чарторыских] от преждевременной конфедерации; но в то же время дайте им самые положительные удостоверения, что мы их будем поддерживать во всём, что благоразумно, будем поддерживать до самой смерти короля, после которой мы будем действовать, без сомнения, в их пользу».

Чарторыские, получив такую поддержку со стороны России, заняли прочную позицию относительно польского двора. Они рассчитывали при помощи русского войска захватить власть и всё-таки устроить конфедерацию для низвержения Августа III с престола. Однако известие о смерти предпоследнего польского короля, душа которого покинула его тело 5 октября 1763 года в Дрездене, предупредило возникновение новой междоусобной войны в Речи Посполитой.

Опытные в государственных и политических интригах и имеющие множество сторонников, Чарторыские намеревались завладеть сеймом и, получив поддержку большинства его депутатов, приступить к реформам, которые смогли бы со временем преобразовать Речь Посполитую в экономически развитое европейское государство. А это значило стать политически независимым от своих соседей: Пруссии, Австрии и, главное, России. Но сделать это можно было только в том случае, если бы на королевском троне Польши восседал представитель их фамилии и именно тот, на кого они укажут.

Победив своих внутренних врагов, претендующих на польскую корону (гетмана Бранивицкого и виленского воеводу Радзивилла), Чарторыские уже предвкушали победу на выборах на королевский престол Польши для своего кандидата. По их мнению, на польскую корону могли претендовать князь Август или его сын, генерал подольных земель Адам Чарторыский. И вот здесь-то Чарторыские столкнулись с препятствием, которое они предвидеть не могли. Пруссия и Россия внимательно следили за развитием событий в Речи Посполитой через своих послов Бенуа и Кайзерлинга и на этот счёт также имели свои планы.

В это сложное для принятия верных решений время старый граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин[8] был вызван Екатериной II на аудиенцию. Ей нужен был совет опытного царедворца по «польскому вопросу», по которому она уже советовалась с Никитой Паниным и почти приняла решение. Однако для полной уверенности в правильности выбора кандидата на польский престол Екатерина II хотела узнать мнение бывшего канцлера, который долгое время в годы правления императрицы Елизаветы Петровны возглавлял всю внешнюю политику России.

И вот теперь, стоя перед ней на больных от подагры ногах, ветеран Коллегии по иностранным делам высказывал императрице своё видение развития дальнейших событий в Речи Посполитой:

— Матушка-государыня, вы знаете моё отношение к этому вопросу, — начал издалека хитрый лис, — лишь бы на пользу всё было государству Российскому.

Молодая императрица улыбнулась. Умён и хитёр старик. Об этом предупреждал свою государыню Панин и просил быть осторожным в разговоре с ним. Мало ему было, что Екатерина II возвратила опального Бестужева из ссылки в его деревне со странным названием Горетово, восстановила ему все звания и чины, присвоила чин генерал-фельдмаршала и назначила пенсион в 20 000 рублей! Бестужев настоял, чтобы был издан отдельный Манифест о восстановлении его чести и достоинства, который позднее и был обнародован по всей России. Но звание канцлера вернуть себе уже не мог и активной роли в решении государственных дел не играл. Уважая опыт старого политика и его знания европейской дипломатии, Екатерина II в начале своего правления обращалась за советом к Бестужеву, сама набираясь опыта в общении с ним: «Батюшка Алексей Петрович, прошу приложенные бумаги рассмотреть и мнение Ваше написать», — просила она его, иногда ублажая самолюбие старика.

Вот и сейчас Екатерина взвешивала все «за» и «против»: мнение каждого опытного политика ей было важно.

— И всё-таки вопрос достаточно важный и может иметь серьёзные последствия для всей Европы, — подводила Бестужева к конкретному ответу императрица.

— Полякам для коронации нужен поляк, и подставить свою голову под корону Польши способны два претендента, которые и нам могут быть полезны: Адам Чарторыский или его родственник Станислав Понятовский, — начал обсуждение кандидатур на предстоящую коронацию Бестужев.

— Ну а кому из них вы отдаёте предпочтение? — спросила его «ученица».

— Если королём станет первый, то, будучи финансово независимым от внешних долгов, он со временем захочет проводить самостоятельную политику в Речи Посполитой. Тогда нам сложнее будет как-то влиять на короля и на сейм, где он имеет много сторонников своей фамилии, — высказал своё мнение по первому кандидату Бестужев.

— Ну а Понятовский? Что скажете о нём? — внутренне насторожилась Екатерина II.

— Этот беден и будет постоянно просить то денег, то солдат, на содержание которых у него этих денег нет. Таким образом, Россия сможет не только держать его на «коротком поводке», давая какие-то суммы для поддержания Понятовского на троне, но и регулировать тем самым численность польской армии, — почти закончил своё рассуждение по «польскому вопросу» Алексей Бестужев. — В то же время, — Бестужев сделал паузу, — я бы рекомендовал на польский престол сына Августа III как будущего курфюрста Саксонского...

— И на чём основаны ваши рекомендации? — опять напряглась Екатерина.

— Ещё Пётр Великий с прозорливостью усматривал пользу для России, если польская корона в саксонском дворе останется, — хитро намекнул Бестужев на значимость его предложения, которое могло быть принято во внимание императрицей в память о преобразователе и реформаторе Российского государства.

«Не зря я встретилась с ним, — подумала Екатерина после такой «консультации», — старик знает, что говорит, и смотрит далеко вперёд, не упуская своих выгод даже сейчас». Но вслух она сказала Бестужеву:

— Спасибо, Алексей Петрович. Мы с Паниным примем во внимание ваши доводы и посоветуемся, как нам поступать далее, но главное решение определит Совет.

Бестужев немного поморщился, услышав имя своего ученика, который занимал то место, на которое рассчитывал Бестужев после возвращения из ссылки и своей полной реабилитации. Но его ученик был умён и, главное, моложе Бестужева, а последним качеством тот похвастаться уже давно не мог. Поэтому Никита Панин, а не мудрый и опытный Бестужев стал канцлером и закрыл ему дорогу к вершине карьеры в государстве Российском.

На один из светских приёмов, которые устраивали Чарторыские для своих сторонников, были приглашены послы различных государств, в том числе России и Пруссии. Кайзерлинг и Бенуа с удовольствием приняли данное приглашение, так как это был хороший повод для открытой, а не тайной встречи, чтобы обменяться своими впечатлениями о происходящих событиях в мире. В данном же случае, в приятной обстановке с бокалом вина им представилась возможность выразить друг другу точки зрения своих государей и выработать единую политическую позицию в отношении Речи Посполитой.

— Наступает очень серьёзный момент, когда борьба за польский трон идёт к завершению. Вы не находите, что Чарторыские уже практически празднуют победу?

Этот вопрос от Кайзерлинга прусский посол ждал уже давно. И ответ им был загодя заготовлен и согласован с прусским королём:

— Полностью с вами согласен, — кивал Бенуа. — Получив поддержку большинства на сейме, они уже без особых сложностей продвинут на трон своего ставленника. А получив поддержку короля в своих будущих действиях, они получат неограниченную власть, которую уже частично имеют, устранив своих конкурентов штыками солдат наших же армий.

Кайзерлинг внимательно выслушал долгую речь коллеги и высказал главное, ради чего он завёл этот разговор с прусским послом:

— Императрица России Екатерина желает, чтобы на польском троне сидел поляк, которого она хорошо знает и которому доверяет.

— Вы можете назвать мне это имя. Я думаю, что мнение вашей императрицы полностью совпадает с мнением моего короля, — ответил второй заранее приготовленной фразой Бенуа.

— Литовский стольник Станислав Август Понятовский — вот тот, кто будет угоден на польском троне как моей императрице, так и вашему королю, — высказал наконец русский посол требование Екатерины II.

— Ваша императрица ещё раз демонстрирует свою политическую дальновидность. Скажу больше, король Пруссии уже послал Понятовскому орден Чёрного Орла. А этот орден жалуется только государям. Так что предлагаю выпить за будущего польского короля, от которого мы не будем ждать неприятных для нас неожиданностей, — подвёл итоги переговоров Бенуа.

Оба посла отрепетированно улыбнулись и подняли бокалы с вином, которые им угодливо наполнили стоящие рядом слуги. Как же они ошибались, эти опытные дипломаты и их государи, в своих прогнозах на будущее Речи Посполитой и спокойную службу в этом государстве!

После того, как Кайзерлинг и Бенуа тайно сообщили о волеизъявлении своих монархов Чарторыским, последним пришлось смирить свою гордыню и согласиться с желанием основных игроков на поле европейской политики. Тем более, что императрица России Екатерина II категорически высказалась за избрание королём Польши своего прежнего фаворита, связанного родословной с семейством Чарторыских. А с этим желанием «фамилия» не могла не согласиться.

Наверное, ещё не раз, собираясь на своём семейном «форуме», Чарторыские высказывали сожаление, что путь к короне Польши Станиславу Понятовскому когда-то открыли именно они, несколько лет назад направив в Россию тогда ещё молодого и неопытного аристократа, ставшего за короткое время опытным и осторожным политиком.

Известие об ожидаемой кончине польского короля Августа III всколыхнуло всю Европу. Кто теперь станет королём Польши? Этот вопрос, который волновал монархов всех европейских государств, уже был решён Екатериной II на Совете и согласован с Фридрихом II.

«Не смейтесь мне, — писала российская императрица Панину, — что я со стула вскочила, как получила известие о смерти короля Польского; король Прусский из-за стола вскочил, как услышал». И было из-за чего! Мысль об увеличении своих владений за счёт польских земель никогда не покидала короля Пруссии, а теперь при новом короле Польши эти мечты могли претвориться в реальность. Финансово опустошённый Семилетней войной Фридрих II больше не мог силой оружия прусской армии и своего полководческого таланта решать подобные вопросы на полях сражений. Стареющий, но не теряющий ясности мышления хитрый прусский монарх выбрал единственно правильный для себя путь, направленный на политический союз с Россией в поддержке её кандидата на польский престол. И, как оказалось в дальнейшем, он не проиграл, сделав такой политический реверанс в сторону когда-то враждебной ему России.

А Россия уже подтянула к границе с Речью Посполитой армию в 30 000 солдат и ещё 50 000 держала в полной боевой готовности. Так, на всякий случай.

На элекцию[9] прибыло около пяти тысяч шляхты (ожидали, конечно, больше). После проведения принятой процедуры избрания депутатов сейм, на котором маршалом был литовский писарь Юзеф Сосновский, признал титул «императрицы всея России». Тогда же сейм определил и срок коронации на день 25 ноября, который совпал с днём именин той же императрицы. И наконец-то, после выполнения обычных в таких торжественных случаях формальностей, 7 сентября 1764 года произошло ЕДИНОГЛАСНОЕ избрание Станислава Августа Понятовского[10] на польский престол.

После того, как избрание Станислава Августа Понятовского королём и великим князем литовским стало свершившимся историческим фактом, часть депутатов сейма и магнатов, ранее недовольных его кандидатурой, включая и гетмана Броницкого, смирилась с данным событием и перешла на сторону Чарторыских. Однако, будучи в это время за границей, главный оппозиционер Чарторыских виленский воевода Радзивилл продолжал возмущаться вероломством «фамилии» и добивался понимания и помощи европейских дворов. Но европейские дворы приняли выжидательную позицию и почему-то скромно помалкивали.

Вся процедура коронации уже носила чисто формальный характер. Согласно постановлению конвокационного сейма осталось только возложить корону Болеслава Храброго на голову будущего короля, и это действие должно было совершиться в Варшаве. Станислав Понятовский всю процедуру коронации тоже воспринял как простую формальность. Он явился на коронацию не в панцире, как это было принято ранее, и даже не в польском костюме, а в иноземном, старонемецком одеянии. Произошёл конфуз, который усилился ещё и тем, что на голове бывшего литовского стольника, а ныне короля Польши не держалась корона из-за его пышных и густых волос.

— Что будем делать? — спросил при этом в замешательстве Юзеф Сосновский Михаила Чарторыского.

— Что делать, что делать?.. Да подложите в корону ваты и делу конец, — нервно ответил глава «фамилии» литовскому писарю.

Только после того, как подложили вату в корону Болеслава Храброго, процесс возложения короны на голову последнего короля в истории Речи Посполитой продолжился, и коронация получила своё логическое завершение. В этот день сбылись предсказания астролога[11], про которого сам Станислав Август Понятовский в этот момент даже не вспомнил.

После избрания Станислава Августа Понятовского королём Польши Екатерина II с удовлетворением написала главному российскому куратору международных отношений Никите Панину: «Поздравляю вас с королём, которого мы сделали». И в этом заявлении российская императрица была без лицемерной маски: искренней, циничной и откровенной.

Последний король Польши Станислав Август Понятовский, обладая большими способностями от природы, развил их, получив приличное по тем временам образование. С молодых лет он пребывал при различных королевских особах европейских дворов, а благодаря путешествиям был знаком и поддерживал хорошие отношения с представителями известных всей Европе фамилий. Станислав Понятовский, тогда ещё молодой продолжатель известного старинного рода, изучил в совершенстве светские приличия и получил знания, которые помогли ему не только обрести корону. Долгое время с переменным успехом ему приходилось вертеться между великосветской шляхтой и российской императрицей Екатериной II, проводя политику, направленную на обретение государственной независимости своей страны.

В беседе с оппонентом Станислав Август Понятовский мог убедительно доказать свою правоту, показав здравый смысл действий и намерений. В обществе король был остроумен, представителен, полон обаяния и светского достоинства как наследник древнего шляхетского рода. Этим он покорял людей и подчинял их, вовлекая в свою, только ему известную и понятную политическую игру.

В то же время в решении некоторых государственных и политических вопросов Станислав Август Понятовский был осторожен и не поддавался эмоциям. Он прекрасно сознавал, что получить корону ему помогли, а удержать её на голове — это уже его задача. А сделать это гораздо сложнее: среди его противников всегда были желающие примерить её на себя. Поэтому в некоторых ситуациях королю необходимо было быть особенно предусмотрительным и дальновидным.

Возможно, по этой причине он был даже излишне осторожен и излишне предусмотрителен, а под чьим-то отрицательным или положительным воздействием у него быстро менялось настроение. Также быстро король менял свои решения, склоняясь перед чьей-то волей, которая была более сильной, чем у него. Довольно часто Станислав Август Понятовский без особого сопротивления принимал и чужие условия, хотя такое поведение можно было расценить как лишь временное отступление от своих целей под воздействием каких-то вновь возникших обстоятельств или как дипломатический ход, который необходимо было сделать именно в этот исторический момент. Будучи королём около тридцати лет, он всё время находился между двумя жерновами: российской империей в лице Екатерины II, «сделавшей» его королём, и оппозицией, жаждавшей его свержения. Но и российская императрица могла «изъять» у Понятовского корону, если бы он не был послушным орудием в её руках.

При этом Станислав Понятовский любыми путями пытался сделать Речь Посполитую самостоятельным и независимым государством и был готов согласиться даже на ограничение своей королевской власти ради достижения этой цели. А для этого необходимо было принять конституцию и установить форму государственного правления в виде конституционной монархии. Но главным препятствием в развитии страны оставалось Liberum veto, закон, благодаря которому вольнолюбивая шляхта превращала сейм в собрание анархистов.

Последний в истории Речи Посполитой король избрал путь выжидания. Такая политическая стратегия была вынужденной, но не пассивной. Он подбирал» нужных ему людей, определял своих сторонников на государственные должности, помогал им получить место депутата в сейме, добивался от того же сейма выделения денег на экономическое развитие страны и готовил кадры для новой армии Речи Посполитой. Эта армия рано или поздно должна будет противостоять тем силам, которым не понравится тот факт, что государство, королём которого был Станислав Август Понятовский, станет самостоятельным, сильным и, следовательно, независимым.

IX

о прибытии в Варшаву Тадеуш Костюшко в первую ночь остановился на постоялом дворе на окраине города. За ночлег здесь брали немного, да на что ещё он мог рассчитывать при своих-то деньгах.

Рано утром, заплатив хозяину за ночлег и за корм для лошади, Тадеуш направился на ближайший рынок, где, долго не торгуясь, продал свою лошадку какому-то цыгану. Оставшись без лошади только с одним баулом, в котором лежали его вещи, Тадеуш долго бродил по городу, с удивлением наблюдая за его шумной жизнью. Двухэтажные каменные дома казались ему, жителю деревни, монументальными сооружениями, а возле трёхэтажных построек он останавливался на несколько минут, всматриваясь в окна, размышляя о том, каким образом можно выстроить такие здания и сколько нужно для этого денег и людей.

Костюшко удивляло всё в Варшаве: и большое количество добротных каменных домов, карет и людей, суетливо куда-то спешащих, и немалое количество нищих и попрошаек, протягивающих за подаянием свои грязные руки.

«Господи, и где мне среди такого количества народа найти Юзефа Сосновского?!» — думал Тадеуш, глядя вслед очередной карете с гербом какого-то магната в сопровождении нескольких конных польских улан.

Предполагая, что такой человек, как Юзеф Сосновский, должен жить где-то в центре города, Костюшко направился в сторону королевского замка, спрашивая по пути дорогу у прохожих. Ходить пришлось не так долго: дом Юзефа Сосновского ему указал какой-то шляхтич, к которому обратился Тадеуш, когда тот садился в карету.

Наконец Тадеуш добрался до цели и молоточком ударил в ворота, извещая служку, что к Юзефу Сосновскому прибыл гость, и сразу же за высоким забором громко залаяла собака. Служка немедленно открыл смотровое окошко, как будто сидел и ждал этого стука.

— Что пан желает? — спросил служка, внимательно осматривая через маленькое окошко молодого человека в скромной одежде деревенского шляхтича с баулом через плечо.

Тадеуш поставил баул на землю, выпрямил спину и спросил немного охрипшим от волнения голосом:

— Здесь живёт пан Юзеф Сосновский?

— Да, здесь. А что пану надо? — последовал встречный вопрос.

Голос совсем не хотел выполнять свою функцию, и язык от волнения превратился в неповоротливое полено.

— Если пан Юзеф Сосновский дома, то передайте ему, что Тадеуш Бонавентура Костюшко просит принять его, — наконец-то смог проговорить молодой человек.

Служка ещё раз критически осмотрел юношу. Окошко закрылось, и Костюшко услышал удаляющиеся шаги. Прошло несколько минут томительного ожидания, и калитка в воротах отворилась, и какой-то шляхтич лет 35 с саблей на боку предложил Тадеушу следовать за ним. Служка же, поклонившись проходившему мимо него Костюшко, остался на своём месте у ворот.

Тадеуша ввели в просторную комнату на втором этаже дома. Комната представилась Костюшко настолько большой, что её площадь могла сравниться с площадью всего дома Костюшко в Сехновичах. У одной из стен комнаты стоял массивный дубовый шкаф, наполненный книгами в толстых переплётах. Напротив дубового шкафа стоял такой же массивный стол с двумя креслами, между которыми втиснулся небольшой в восточном стиле столик. На нём возвышалась бутылка вина с двумя серебряными кубками, лежала жареная индейка на большом блюде, а на красивой вазе была уложена гора фруктов.

Тадеуш, оробев от окружающей его обстановки, стал искать глазами самого хозяина, плохо представляя, как он вообще выглядит. Внезапно дверь напротив Костюшко отворилась, и быстрым шагом в комнату вошёл среднего роста мужчина с лихо закрученными усами, лет около 45.

— Ну, здравствуй, Тадеуш! — мужчина раскрыл объятия, обхватил Костюшко за плечи и прижал к себе. Потом, оттолкнув его немного от себя, внимательно осмотрел оробевшего от такого приёма молодого человека.

— А ведь похож, чертяка, похож на отца. Я таким его в молодости и помню. Ну, садись, садись, чего стоим, как чужие, — Сосновский (а это был именно он) подтолкнул Тадеуша к креслу и чуть ли не насильно усадил его.

— Здравствуйте, пан Юзеф. А я вот к вам по делу, — еле смог проговорить молодой человек в ответ на слова хозяина дома, достал письмо матери и протянул ему.

Сосновский взял письмо, вскрыл его и бегло почитал. Потом он опять внимательно посмотрел на юношу, затем на лежащий рядом баул с вещами. Сосновский глубоко вздохнул, небрежно махнул рукой, и слуга тут же налил в кубки вина.

— О делах потом. Давай выпьем, помянем твоего отца, царствие ему небесное. Хороший был у меня товарищ в молодости. Жаль, что всё так получилось, — проговорил с грустью Сосновский, поднял кубок, сделал несколько больших глотков и стал закусывать крупным яблоком.

Тадеуш тоже выпил вино и вскоре почувствовал, как в голове немного зашумело. Он быстро стал утолять голод, проглатывая большие куски мяса, не обращая внимания, что сам хозяин дома почти ничего не ест. Пока Тадеуш закусывал, Сосновский, сидя напротив, внимательно всматривался в него. Опытный царедворец, общающийся каждый день со многими людьми, он быстро сообразил по его внешнему виду, что собой представляет этот молодой человек. Перед ним сидел типичный представитель мелкопоместной шляхты, который впервые оказался в большом европейском городе, прибыв сюда из сельской местности.

Внезапно Юзеф Сосновский перестал жевать, задумался на пару секунд и спросил:

— Я так понял, что тебе в чём-то нужна моя помощь?

Тадеуш также перестал жевать, от волнения засопел и произнёс, еле ворочая языком с непережёванной пищей:

— Нужна. Мне бы на службу устроиться к кому-нибудь... — И Костюшко с надеждой посмотрел на своего будущего покровителя. — Или на службу в армию.

— Я слышал, что тебя отец отправлял в школу, что в Любешове? — продолжал выпытывать Сосновский у Костюшко, быстро размышляя, куда бы его пристроить.

— Так, пан Юзеф. Пять лет я проучился там со старшим братом Иосифом, — ответил Тадеуш. Голос его стал более послушным, а тон увереннее.

— И как ты там учился, что изучал, каких успехов достиг в этой школе? — опять задал вопрос Сосновский.

— Да много чего: математику, историю, латинский и французский язык.

Сосновский резко встал, отодвинул кресло и подошёл к книжному шкафу. Постояв минуту возле него, он снял с верхней полки какую-то книгу, поднёс её к Тадеушу, хитро прищурился и предложил:

— Ну-ка прочти первую страницу.

Тадеуш осторожно взял протянутую ему книгу и открыл её. Книга была старая и тяжёлая с текстом на латинском языке. Юноша сразу освоился со шрифтом текста и стал практически без запинки читать, пока Сосновский, с удивлением глядя на него, не остановил чтение:

— Довольно. А я смотрю, ты малый не дурак. Хорошие учителя, видимо, были в Любешове. Так ты говоришь, что и в математике ты разбираешься?

Тадеуш, слегка захмелев от выпитого на голодный желудок вина, искренне возмутился:

— Я был лучшим учеником в классе, пан Юзеф.

Сосновский встал с кресла и, заложив руки за спину, подошёл к окну. О чём-то размышляя, он простоял так пару минут, потом развернулся и сел на своё место.

— Значит так, не пойдёшь ты ни на какую службу, — коротко сказал Сосновский.

Тадеуш сразу протрезвел от неожиданной фразы хозяина и привстал с кресла. Но Сосновский положил ему свою тяжёлую руку на плечо и усадил на место.

— Будешь учиться в Рыцарской школе, — продолжал говорить Сосновский. — Там учатся сейчас дети известнейших в Речи Посполитой фамилий.

Тадеуш снова обрёл дар речи.

— Да как же я туда попаду?

— А это уже не твоя забота, — ответил ему литовский магнат. — Януш! — позвал он слугу, который привёл к нему Тадеуша. — Возьми этого молодца и отведи его переодеться. Завтра мы поедем на приём к начальнику школы. А это и это, — Сосновский показал рукой на лежащий на полу баул и на одежду, в которую был одет Тадеуш, — отдай слугам на кухню. Они пусть решат сами, что с этим делать.

На этом аудиенция у Юзефа Сосновского была закончена. Тадеуш, ещё плохо соображающий, что здесь только что решилась его судьба, взял под мышки свой баул и послушно пошёл за Янушем.

После того, как 7 ноября 1764 года произошло избрание Понятовского, сейм возложил на него обязанность основать Рыцарскую школу, уважать народные правами привилегии, а также утвердить постановления конвокационного сейма.

По задумкам и по планам короля Станислава Понятовского и других прогрессивных его сторонников выпускники Рыцарской школы должны были посвятить свою жизнь служению Отечеству на военном поприще, занимая офицерские должности в армии Речи Посполитой. Предполагалось, что эти молодые люди, являясь лучшими представителями нового поколения и гордостью нации, смогут слупить не только в армии. Государственный аппарат также нуждался в обновлении, а выпускники Рыцарской школы могли бы с честью занимать важные государственные должности. Рыцарская школа а Варшаве по своей сути являлась кузницей новых кадров для нового современного по тем временам государства.

По окончании учёбы кадеты должны были получить отменное образование, включая знание нескольких иностранных языков, математики, истории, теологии, физики, государственного устройства различных стран и так далее. Преподавать в Рыцарской школе приглашали лучших педагогов и специалистов не только из Речи Посполитой, но и из других европейских стран.

Именно в эту, только что основанную вновь избранным королём Рыцарскую школу и прибыл Тадеуш Бонавентура Костюшко следующим утром в сопровождении самого Юзефа Сосновского. Будучи приближённым к семье Чарторыских, он без долгих проволочек устроил Костюшко в эту школу, и совершенно новая жизнь в качестве кадета школы для Тадеуша началась.

Костюшко ещё не верил в то, что он так быстро определился с местом в Варшаве. Да ещё с каким! Всё произошло так стремительно, что только утром, проснувшись в хорошо обставленной комнате, Тадеуш начал понимать реальность новой жизни. Ещё два дня назад он был простым сыном обедневшего шляхтича, проживая в деревенском доме за счёт ведения собственного подсобного хозяйства и труда нескольких крепостных крестьянских семей. А сегодня он уже был кадетом Рыцарской школы, а его покровителем стал известный в Речи Посполитой магнат. Он принимал активное участие в работе сейма, был человеком, который каждый день видит короля Польши, занимаясь оформлением различных документов, имеющих государственную значимость. Для Тадеуша Костюшко, провинциального юноши из какой-то деревни, Юзеф Сосновский стал добрым ангелом, который определил для молодого человека его дальнейшую судьбу.

Продолжая лежать в постели, Тадеуш стал вспоминать события вчерашнего дня. Следующим утром, после того как Тадеуш в первый раз переступил порог дома Юзефа Сосновского, будущего кадета приодели в новый костюм и переобули в новые сапоги. После плотного завтрака хозяин дома посадил в карету рядом с собой Костюшко и направился с ним в Казимировский дворец, где размещалась Рыцарская школа[12]. Переговорив с кем-то за закрытыми массивными дверями одного из многочисленных кабинетов (Тадеуш остался в коридоре, в волнении ожидая решения своей судьбы), Сосновский, широко улыбаясь, вышел через полчаса в сопровождении самого князя Адама Казимира Чарторыского, коменданта этого знаменитого учебного заведения.

— Ну вот и всё. Поздравляю! С сегодняшнего дня ты — кадет этой школы, — громко провозгласил Сосновский и ободряюще хлопнул Тадеуша по плечу. — Быть в её стенах и хорошо учиться — почётная привилегия и обязанность тех, кто попал сюда, — назидательно пояснил он молодому шляхтичу. Потом хитро прищурился и добавил, высоко подняв указательный палец куда-то вверх: — А попасть учиться в эту школу желали бы многие.

— Не знаю, как и благодарить вас, пан Юзеф, — начал было свою речь Костюшко, но Сосновский не дал ему возможности говорить дальше, а обратился к коменданту школы:

— Ну так я оставляю вам этого молодого человека, — просящим тоном обратился он к родственнику короля. — Надеюсь, что он здесь быстро освоится и в будущем станет достойным кадетом и офицером, — Сосновский внимательно посмотрел на своего протеже. — Даже несмотря на то, что юноша, ваша светлость, приехал в Варшаву впервые.

Князь всё понимал и кивал головой в знак согласия, одновременно критически рассматривая Костюшко с ног до головы. Он не мог отказать начальнику штаба литовского войска[13] и прекрасно понимал, что этот шляхтёнок никогда бы не попал сюда просто по одному своему желанию. Но раз Юзеф Сосновский ручается, что из-за этого юноши не будет проблем... Кроме всего прочего, если он уже имеет определённый уровень знаний и подготовки, то почему бы не зачислить этого молодого человека в кадеты. Ну а смогут ли ходить по одним коридорам и учиться в одном классе сын известного магната Казимир Сапега и этот Костюшко, время покажет.

Сосновский откланялся на прощание Адаму Казимиру Чарторыскому, потрепал по плечу Тадеуша и пошёл стремительным шагом по гулкому коридору вечно спешащего по государственным делам человека.

В тот же день Тадеуша Костюшко определили в класс, где он будет в дальнейшем учиться, и поселили в комнату, где уже жил Иосиф Орловский, один из вновь поступивших кадетов. И теперь Тадеуш смотрел в потолок этой комнаты, и вновь и вновь чувства радости и счастья от всего, что произошло с ним в эти дни, переполняли его разум, который ещё не совсем воспринимал реальность происходящего.

Тадеуш Костюшко быстро привык к своей новой жизни и увлечённо занимался, впитывая новые знания. Он проживал в одной комнате с Иосифом Орловским, с которым в последнее время близко сошёлся, помогая ему решать математические задачи и обсуждая простые житейские вопросы. Иосиф, так же как и Костюшко, не мог похвастаться древностью своего рода или богатым поместьем. Однако его отец долгое время служил у Михаила Чарторыского. Через ходатайство последнего, учитывая заслуги отца за прошлые годы, Иосиф Орловский попал на личное собеседование с начальником Рыцарской школы. После непродолжительной беседы молодой, хоть и не знатный шляхтич был зачислен в списки счастливчиков, перед которыми открывались хорошие перспективы для военной карьеры в армии Речи Посполитой.

Каждый прожитый в Рыцарской школе новый день приносил Костюшко новые впечатления, новые встречи и знакомства, которые не всегда были ему приятны. Конфликтные ситуации всё-таки иногда возникали между кадетами школы. Да иначе и быть не могло: по уставу школы все кадеты были на одинаковом положении. Но молодые горячие головы, разные уровни происхождения и воспитания иногда создавали между молодыми людьми ситуации, когда они готовы были хвататься за сабли и рубиться между собой до смерти на дуэли, защищая свою честь шляхтича. С одной стороны, если бы о такой дуэли узнал начальник привилегированной школы, то оба участника дуэли подлежали бы отчислению. С другой стороны, отказ от дуэли кадеты считали за трусость, и уклонившийся от защиты своей чести мог оказаться в роли презираемого своими бывшими товарищами.

В один из осенних дней Костюшко шёл с Орловским по длинному коридору здания школы, направляясь в библиотеку. Навстречу им двигалась компания кадетов из трёх человек, одним из которых был Казимир Сапега. Проходя мимо Костюшко, Сапега грубо толкнул его, задев плечом.

От неожиданного толчка Костюшко выронил учебник по французскому языку, который нёс в руке, и нагнулся его поднять. Неожиданно над собой он услышал голос Сапеги и слова, от которых кровь прилила к лицу Тадеуша.

— Смотреть надо перед собой, а не в учебник, — тихо прошипел Сапега, но эту фразу услышали не только Костюшко и его друг, но и стоящие рядом с Сапегой кадеты.

Резко выпрямившись и посмотрев на обидчика, Костюшко ответил:

— Если вас устроит, то сегодня вечером на пустыре возле монастыря. Если сможете, то возьмите секундантов.

Это был вызов. Причём Сапега не ожидал такой резкости и прямоты от этого Костюшко, который только пару месяцев назад приехал, по словам секретаря школы, из какой-то провинции.

«Ну что же, проучу шляхтёнка. Пусть будет ему наука на будущее, как связываться с магнатами. Каждый должен знать своё место», — подумал Сапега-младший, но вслух ничего не сказал, а только кивнул Тадеушу в знак согласия.

Вечером того же дня пошёл мелкий осенний, дождь. Костюшко вместе с Иосифом Орловским, набросив на плечи плащи, подходили к назначенному месту, где их уже ожидал Казимир Сапега. Рядом с ним стояли те же два кадета, которые были свидетелями возникшего конфликта. Больше никого вокруг не было видно, что способствовало сохранению тайны о происходящей дуэли от посторонних любопытных глаз, и это было на руку дуэлянтам и их секундантам.

По правилам, установленным самими кадетами Рыцарской школы, поединки подобного рода проходили на шпагах до первой крови. При даже лёгком ранении одного из дерущихся дуэль немедленно прекращалась, и обе стороны считались удовлетворёнными, а честь защищённой. Все участники таких дуэлей понимали, что может произойти если ранение окажется тяжёлым или, не дай Бог смертельным. В лучшем случае последует исключение из Рыцарской школы, в худшем — королевский суд.

Если бы Тадеушу Костюшко пришлось участвовать в подобном поединке ранее, то он наверняка был бы поражён соперником. Но к моменту этой дуэли он шёл на встречу со своим обидчиком более уверенным в своих силах. Кроме плановых занятий по фехтованию на шпагах, которые проводил в Рыцарской школе один из опытных фехтовальщиков Франции, Костюшко брал дополнительные уроки по овладению этим холодным оружием у одного из шляхтичей и за это короткое время сумел добиться неплохих результатов. Этого учителя Тадеушу предоставил по его же пожеланию из своей личной охраны Сосновский. Причём Юзеф Сосновский сделал это с радостью, так как уже в этой просьбе молодого человека он увидел его стремление достичь максимального результата не только в изучении различных предметов и чтении книг.

— Настоящий шляхтич должен быть рыцарем как в душе, так и в своих действиях, — сказал Костюшко его покровитель, когда тот изложил ему свою просьбу.

И теперь Костюшко решительно шёл на встречу со своим обидчиком, хотя внутри всё-таки сидел холодок того страха, который испытывает любой человек, совершающий впервые в своей жизни какой-то значимый поступок: первое свидание и первый поцелуй, первый бой и первая дуэль.

Подойдя поближе к Сапеге и его секундантам, Костюшко кивком головы выразил готовность приступить к дуэли. Оба соперника сбросили плащи, обнажили шпаги и стали в стойку, готовые начать поединок. За это время никто не произнёс ни слова: ни дуэлянты, ни их секунданты. Все находились в ожидании разрешения конфликта.

Сапега первый сделал несколько выпадов, проверяя, насколько Костюшко владеет шпагой. Почувствовав от него уверенный отпор и твёрдость ответного удара клинком, Сапега на мгновение пожалел о том, что стал инициатором поединка. Он хотел публично унизить этого простого шляхтича, который непонятно каким образом оказался среди избранных, и надеялся разделаться с ним у всех на виду быстро и красиво. Но соперник оказался не таким простым, как представлял себе сын магната.

Клинки скрещивались и отскакивали друг от друга, соперники меняли положения, передвигаясь с места на место, иногда спотыкаясь на мокрой траве. В один из таких неприятных моментов Костюшко поскользнулся, потерял равновесие и упал, не выпуская из правой руки шпаги, опершись о землю левой рукой. Сапега не стал использовать удобный для себя момент и благородно подождал, пока Тадеуш поднимется и будет готов вести поединок дальше.

Поднявшись с земли, Костюшко благодарно кивнул Казимиру Сапеге и выразил готовность продолжить поединок. Но продолжение было коротким: в какой-то момент клинок Костюшко скользнул по клинку Сапеги и задел его руку. Рукав поражённого соперника обагрился кровью, и дуэль была мгновенно остановлена. Рана была не опасная, и все присутствующие облегчённо вздохнули.

Перевязав рану и остановив кровь, бывшие соперники вновь подошли друг к другу. Сапега первым протянул Костюшко руку:

— Я полагаю, этот поединок останется для всех в прошлом, — сказал Сапега, огладываясь на своих товарищей. Те с готовностью закивали в ответ. — Ну а тебе вот моя рука как предложение дружбы. Надеюсь, что все обиды забудутся, и моё предложение не останется без ответа.

— Принимаю предложение с радостью, — ответил Костюшко в ответ и пожал протянутую ему руку, глубоко вздохнув с облегчением, и на его лице появилась красивая и искренняя улыбка.

Возвращались бывшие дуэлянты в здание школы порознь, заранее об этом договорившись, чтобы не привлекать внимание служащих и кадетов. Ведь на рукаве у Казимира Сапеги, будущего магистра польских масонов, ещё проступало красное пятно от полученной на дуэли раны.

X

а окном было темно, и до рассвета оставалось ещё много времени, когда Костюшко сбросил с себя одеяло и встал с кровати. Поднявшись с постели, он подошёл к столу, под которым стоял тазик с холодной водой, заранее им поставленный ещё с вечера.

Запалив свечу и присев за столом, Тадеуш поставил ноги в тазик и открыл учебник по французскому языку.

Костюшко, поступив в Рыцарскую школу, в начале учёбы по успеваемости отставал от других кадетов, так как был зачислен в то время, когда занятия уже шли полным ходом. Да и тех знаний, которые получил Тадеуш в школе в Любешове, явно не хватало. Поэтому и приходилось навёрстывать упущенное, изучать материал в дополнительное время, которое он мог выкроить только в такие ранние часы. А чтобы быть бодрым с рассветом и не заснуть над учебниками, Тадеуш ставил ноги в тазик с холодной водой. Так делал шведский король Карл XII, жизнеописание которого Костюшко изучил досконально, часами просиживая в библиотеке.

Для Тадеуша этот король и его судьба стали открытием. Оказывается, бывают и такие короли, которые не только ведут в сражение армии, побеждают своих врагов, но и живут иной, скромной повседневной жизнью, принимая ту пищу, которую едят солдаты его армии, спят на жёсткой постели и встают с рассветом, чтобы успеть за день закончить максимальное количество государственных дел.

Прочитав жизнеописание Карла XII, Костюшко с восторгом рассказывал потом о нём своим товарищам, с которыми сошёлся за время учёбы в Рыцарской школе. За его такие рассказы и пример, которому он следовал, подражая своему кумиру, Тадеуша по-доброму прозвали Шведом, на что он не обижался, а, скорее, гордился этим прозвищем.

Молодой кадет из провинции, который не мог похвастаться древностью рода, выучил почти наизусть Кодекс чести кадетов Рыцарской школы (Prawidla moraine dla szkola rycerskiey), который составил для них сам Адам Казимир Чарторыский. За годы учёбы в этом привилегированном учебном заведении Костюшко, к удовлетворению и гордости Юзефа Сосновского, проявил свои способности в полной мере и по многим предметам стал одним из лучших кадетов. За успехи в учёбе и положение лидера, которое Тадеуш достойно занимал среди своих товарищей, он был замечен и поощрён ещё задолго до окончания школы. Он был назначен на должность подбригадира с окладом в 72 злотых в месяц, а в 1769 году после присвоения ему звания капитана он получал уже 200 злотых в месяц. А в те времена такая сумма считалась хорошим доходом.

Кроме успехов в учёбе, Тадеуш Костюшко уже тогда приобрёл авторитет и среди тех, кто в ближайшем будущем станет элитой армии Речи Посполитой. Казимир Сапега, Иосиф Орловский, Потоцкий и другие кадеты школы, представители известных фамилий, считали Костюшко своим товарищем, а впоследствии, через много лет с гордостью вспоминали и рассказывали своим детям и внукам, что несколько лет учились вместе с ним.

Однако наступило время, когда на Костюшко обратили внимание не только его преподаватели.

Однажды во время перерыва между занятиями к Костюшко подошёл Казимир Сапега, с которым он поддерживал хорошие, дружеские отношения после злополучной дуэли. Сапега предложил Костюшко встретиться в укромном месте после занятий, пояснив, что разговор предстоит серьёзный и требует особой конфиденциальности.

— Перед тем, как я сообщу тебе то, зачем пригласил на этот разговор, дай мне слово шляхтича, что всё, что ты услышишь сейчас, останется между нами, — начал тихо и загадочно говорить Сапега, когда они с Костюшко уединились после занятий вечером в одном из учебных классов.

— Клянусь честью шляхтича, — ответил товарищу Костюшко, насторожившись от таинственности, с которой начал разговор недавний обидчик и соперник.

— Ты когда-нибудь слышал о неком тайном обществе вольных каменщиков? — задал вопрос Сапега после произнесённой его товарищем клятвы.

Костюшко сразу вспомнил недавний разговор с Иосифом Орловским, когда тот в один из вечеров в их небольшой комнате, где никого, кроме них, не было, почти шёпотом поведал Костюшко о том, что многие известные лица в Речи Посполитой, включая приближённых самого короля, являются членами тайного масонского общества, называя себя вольными каменщиками. При этом около часа они обменивались теми сведениями, которыми владели об этом обществе и целях его деятельности. Слухи о масонах ходили среди кадетов разные, но никто толком о них не знал. Да что могли знать эти юноши, не будучи сами посвящёнными в члены этой таинственной организации. Но, как говорится, нет ничего тайного, что не стало бы явным.

— Да, слышал, и, наверно, не я один, — ответил Тадеуш, ожидая от Сапеги нового вопроса.

— А что ты слышал о членах этого общества? — задал, как и ожидалось, ещё один вопрос Сапега.

— Да много разных разговоров идёт по школе, — уклончиво начал говорить Тадеуш. — Слышал, что эта организация создана влиятельными в государстве людьми.

— А что ещё? — продолжал допытываться Сапега.

— Ну, слышал, что целью масонских обществ является объединение усилий её членов для оказания помощи нуждающимся и создание нового сообщества людей, занимающихся благотворительной деятельностью. Вот и всё, что я могу тебе сказать.

Костюшко замолчал и внимательно посмотрел на Сапегу. Тот тоже молчал и, в свою очередь, также уставился на Тадеуша.

— А сам я с этими вольными каменщиками не знаком и общаться с ними не приходилось. А почему ты спрашиваешь меня о них, Казимир? — теперь уже Костюшко начал спрашивать у своего товарища. Ведь не просто так, из праздного любопытства, Сапега закрылся с ним в этом классе.

Сапега напустил на себя важный вид, приосанился, выдержал паузу и сказал:

— Тадеуш Бонавентура Костюшко! Я, Казимир Нестор Сапега, уполномочен от имени братьев вольных каменщиков сделать тебе предложение о вступлении в наше братство. Что ты скажешь по этому поводу?

Костюшко задумался. Предложение было неожиданным, и он немного растерялся. Он никак не предполагал, что Казимир Сапега может быть членом этого таинственного общества. Если его отец или кто-то из его родственников-магнатов, то это понятно. Но молодой человек — сын пусть даже известной в Речи Посполитой фамилии.

— Казимир, давай поговорим об этом не так торжественно и проще. Если это шутка, то не очень остроумная, а если ты серьёзно... — Тадеуш посмотрел на Сапегу, сохраняющего на своём лице выражение важности момента. Костюшко понял: это не розыгрыш. Такими вещами Сапега шутить не будет. Мысли проносились в голове у Тадеуша, но он не мог понять, почему именно он получил такое предложение.

«А может, многим кадетам уже это предложили, а кто-то даже вступил в братство? Я же об этом просто ничего не знаю. Наверно, теперь наступил и мой черёд принять решение», — подумал Костюшко и вопросительно посмотрел на товарища.

Казимир Сапега заметил, что Тадеуш в растерянности и не может ему ничего сказать. Он вспомнил себя на его месте, когда год назад получил такое же предложение от одного из братьев, и решил помочь Костюшко принять решение.

— Тадеуш, я уже почти год являюсь членом братства. Поверь, это достойные люди, которые желают только добра и делают многое, чтобы жизнь в нашем отечестве изменилась к лучшему. Наши братья есть не только в Речи Посполитой. Они живут во многих странах по всей Европе. И не только в Европе... — начал свои пояснения Сапега.

— Ну, почему всё-таки я? Почему твои братья обратили внимание на меня, молодого кадета из скромной семьи шляхтича? Я, в отличие от тебя, не могу похвастаться древностью рода. Я не богат и не имею за душой практически ничего? Ты же знаешь меня, Казимир, объясни, — спросил Тадеуш Казимира Сапегу, пытаясь одновременно привести свои мысли в порядок.

— У тебя есть ум, понятие о чести шляхтича, своим старанием в учёбе ты показал своё желание добиться в жизни гораздо большего, чего мог бы себе позволить простой шляхтич. И главное, ты был замечен и отмечен братьями среди многих тебе подобных, — достаточно подробно объяснил причину выбора его товарищ. — А это уже лично твоя заслуга, а не твоей родословной. Теперь тебе понятно, почему я разговариваю сейчас именно с тобой? — спросил Сапега, в упор смотря на Костюшко и следя за его реакцией.

Пока Сапега говорил, мысли в голове у Костюшко пришли в порядок, и он мог сосредоточиться и спокойно анализировать ситуацию. Он понимал серьёзность момента и то, что ответ ему Сапеге всё-таки надо давать.

«Интересно, кто из братьев меня выделил из всех курсантов школы? Кто ещё входит в братство из тех, кого я знаю и кто хорошо знает меня? Юзеф Сосновский? Орловский? Начальник школы? Он недавно долго разговаривал со мной, расспрашивая о моих успехах в учёбе, о моих планах и взаимоотношениях с другими кадетами», — размышлял Костюшко, одновременно обдумывая вариант ответа Сапеге.

— Предложение очень неожиданное, чтобы я дал тебе сразу ответ. Мне надо подумать, — ответил наконец он.

— Я понимаю. Иначе не могло и быть. Я даже рад, что ты не сразу принял решение. Это ещё раз подтверждает твою серьёзность в принятии решений по важным вопросам. Два дня тебе хватит, чтобы дать мне ответ? — Сапега радостно улыбнулся и похлопал дружески товарища по плечу.

— Хватит. Через два дня встретимся в это же время и на этом месте, — предложил Костюшко Сапоге, и тот кивнул в ответ. На этом будущие братья расстались.

Через два дня после уроков по верховой езде и фехтованию они вновь встретились в условленном мосте. Костюшко, к радости Сапеги, согласился стать членом тайного общества, а Сапега в свою очередь коротко объяснил ему процедуру посвящения в братство с пояснением проводимых при этом обрядов и определил время и место их проведения.

В ночь перед посвящением в члены братства мольных каменщиков Костюшко не спалось. Он ещё смутно представлял себя в качестве члена братства, но интуитивно принимал тот их образ жизни, который Тадеуш мог себе представить к тому времени из того, что он знал о масонах.

Масонские союзы возникли в Польше не так давно, во время правления Августа III. И если сначала король лояльно смотрел на данное новое течение общественной жизни Речи Посполитой, то вскоре ему пришлось высказать своё отрицательное мнение к масонам по требованию духовенства, которое осуждало деятельность этих союзов и по-своему подвергало преследованию их членов.

По этой причине общества масонов в Речи Посполитой в начале своего становления развивались слабо. К тому же основателями таких общественных объединений при правлении Августа III были в основном прибывающие в страну иностранцы, которых поддерживало в основном молодое поколение — дети магнатов. Поэтому молодые Огинские и Потоцкие следовали в деятельности по распространению масонства в своей родине тем же иностранным французским и немецким образцам.

Но с момента вступления на престол Станислава Августа Понятовского давление католической церкви на общества вольных каменщиков в Польше ослабло, и их дальнейшее развитие уже продолжилось с участием более широких слоёв польской и литовской шляхты. Вскоре появилось несколько отделов, которые из-за многочисленности членов масонских союзов делились на польский, немецкий и французский[14]^. А общие совместные собрания, которые проводились масонами на территории Речи Посполитой, где они обсуждали наиболее важные свои вопросы, назывались «Великой варшавской ложей».

Среди польских масонских союзов была чётко определена их организационная структура и порядок деятельности, функции и отношения главной варшавской ложи к провинциальным. Устав масонов устанавливал чёткие правила и способы выбора должностных лиц отделов и варшавской ложи, определял их обязанности и обязанности членов организации, а также регламент заседаний.

Во главе польских масонов стоял великий магистр (мастер). В начале этого нового для Польши общественного движения одним из первых этой чести удостоился генерал Андрей Мокроновский. Позднее великими магистрами становились представители известных в Речи Посполитой фамилий. Членами этой тайной организации были многие представители польского королевского двора, включая короля Станислава Августа Понятовского.

Всего этого по молодости лет Костюшко мог и не знать к моменту его посвящения в братство вольных каменщиков. Но он знал главное — масоны своей целью ставят борьбу с предрассудками и искоренение религиозной нетерпимости, открывают приюты для стариков и нищих, организуют другие благотворительные мероприятия. Этого было достаточно, чтобы Тадеуш Костюшко принимал масонов душой и относился к ним с симпатией. Так что предложение молодого Сапеги легло на благодатную почву, и Костюшко духовно уже был вместе с новыми братьями.

Костюшко ввели в большую просторную с высоким потолком комнату кубической формы, напоминающую древнее святилище, в которой находились несколько мужчин, братьев, одетых в белые накидки с капюшонами, в поясах и белых перчатках. На груди у братьев мерцали церемониальные медали, а их лица были прикрыты капюшоном. Вся комната освещалась множеством свечей. У стены напротив входной двери стоял массивный трон, а вдоль стен расположились деревянные скамьи. На стене Костюшко успел заметить изображения символических знаков, напоминающих калейдоскоп символов Древнего Египта, Древнего Израиля, астрономические чертежи и что-то тому подобное.

Посреди квадратной комнаты размещался массивный алтарь чёрного цвета, на котором лежал двуручный меч.

Все присутствующие в комнате стояли, кроме одного, сидящего на троне с высокой спинкой — магистра «Великой варшавской ложи». Костюшко узнал в нём генерала Мокроновского, несмотря на то, что капюшон скрывал частично его лицо (генерал ранее несколько раз посещал Рыцарскую школу и даже читал лекции кадетам). Перед великим магистром стоял небольшой столик, на котором возвышалась украшенная изумрудами золотая чаша, наполненная красным вином.

Всё это бросилось в глаза Костюшко перед тем, как великий магистр поднялся при его приближении к трону. Стоящий рядом с генералом брат передал ему меч, лежащий на алтаре. Костюшко стоял перед алтарём с непокрытой головой в свободной, распахнутой на груди белой рубашке, левая штанина была закатана до колена, правый рукав подвернут до локтя, на шее висела петля — «вервие». Один из братьев, стоящий ближе к Костюшко, подошёл к нему, завязал ему глаза бархатной повязкой и вернулся на своё место.

Костюшко встал перед великим магистром на одно колено. В соответствии с установленным ритуалом тот поочерёдно на каждое плечо Костюшко положил лезвие меча. Тадеуш услышал от магистра вопрос, которого ожидал, и диалог посвящения в братство начался:

— Отвечай, по доброй ли воле и без принуждения становишься ты нашим братом?

— Да.

— Не имеешь ли корыстных или иных нечестивых помыслов, приобретая знания и становясь посвящённым в тайны братства?

— Нет, не имею.

— Тогда принеси обязательство, которое приносит каждый из нас, вступая в братство.

Великий магистр взял чашу с вином и поднёс её Костюшко. Кто-то из братьев развязал ему глаза, и Тадеуш, увидев перед собой чашу, произнёс:

— Пусть это вино станет для меня смертельным ядом, если я когда-нибудь при любых обстоятельствах осознанно нарушу своё обязательство.

Проговорив клятву, Костюшко поднёс ко рту чашу и медленно выпил вино. Перевернув чашу, показывая, что она пуста, под одобрительное кивание братьев Тадеуш протянул её великому магистру.

Великий магистр принял чашу, поставил её на прежнее место и вернулся к трону. Усевшись, он сделал рукой едва уловимый знак, и Костюшко на плечи надели плащ ордена масонов. В тот же миг зазвучала откуда-то из стены органная музыка. Ритуал посвящения в братство был завершён, и Костюшко сопроводили на его место рядом с Казимиром Сапегой, одетым в такой же, как у его друга, плащ с капюшоном.

На следующий день Тадеуш Костюшко и Казимир Сапега шли рядом по коридору школы и о чём-то мирно беседовали между собой. На безымянном пальце правой руки Тадеуша появился перстень со странным изображением, который ему передал Сапега после торжественного посвящения в братство вольных каменщиков. С этого памятного дня перстень станет для Тадеуша талисманом, который он не будет снимать до конца своей жизни.

Никто из преподавателей школы или кадетов, которые видели их в данный момент, не могли даже предположить, что эти двое молодых симпатичных людей ещё вчера вечером стали братьями в тайном обществе вольных каменщиков. Тем более никто из окружающих не мог даже подумать о том, что потомки навечно впишут их имена в историю Речи Посполитой.

XI

ороль Польши сидел за столом и просматривал список офицеров — выпускников Рыцарской школы 1769 года. Отдельным списком были выделены несколько фамилий, отличившихся в учёбе, на которых возлагались особые надежды со стороны государства. Все офицеры из второго списка должны были в ближайшее время отправиться во Францию для дальнейшего прохождения учёбы в престижных военных институтах. При этом финансирование их учёбы должно было осуществляться из казны Речи Посполитой.

— Не много ли офицеров мы собираемся отправить в Париж? — спросил Станислав Август Понятовский стоящего рядом Михаила Чарторыского, который составил и принёс этот список для утверждения королю.

— Это самые лучшие офицеры, за которых нам не будет стыдно в Европе, — ответил искренне Чарторыский.

Он-то прекрасно понимал важность данного события. Первые выпускники Рыцарской школы едут в Париж повышать уровень своих знаний. Четыре года их обучением в Варшаве занимались исключительно светские профессора, в большей части приглашённые из иностранных европейских университетов. И теперь их ожидает почётная миссия представлять в ведущей европейской стране свою родину и показать союзникам, какие достойные офицеры будут служить в армии Речи Посполитой. Чарторыский был уверен в этих молодых людях и в том, что они смогут за границей продемонстрировать свои знания, способности и уровень подготовки. Они были лучшие.

Рыцарская школа являлась детищем не только польского короля Станислава Августа Понятовского, но и князя Михаила Чарторыского. Князь лично составил для своих воспитанников «Кадетский катехизис», в дальнейшем ставший прообразом нравственной науки, которую обязали изучать в польских школах и университетах вместо Закона Божия. В этот труд были включены положения о нравственности, основанной не на религиозном догматизме, а на чувстве чести и достоинства, на обязательствах гражданина перед своим Отечеством.

Эта наука должна была побуждать человека к совершению добрых поступков. Причём они должны совершаться им не из корыстных ожиданий награды за добрые дела в земной жизни и не перед страхом наказания в будущей, после смерти. Совершенствование человека как личности, познание добра и зла через добродетель и пороки — вот основная идея нравственной науки, которая получила своё развитие через «Кадетский катехизис».

Понимая важность естественных наук, Михаил Чарторыский выписал из-за границы и разместил и здании Рыцарской школы машину, которая во время работы представляла траекторию движения небесных тел в соответствии с учением Коперника. И тогда будущие офицеры смогли увидеть, как велик окружающий их мир, и представить, к своему огорчению, как малы они по сравнению с ним. При участии этого государственного деятеля и по его инициативе вышли в свет ряд школьных учебников но истории, географии, грамматике, латинскому языку и другим предметам, которые преподавали в Рыцарской школе и в общеобразовательных замещениях Речи Посполитой.

Поэтому Михаил Чарторыский, стоя перед королём, как бы давал отчёт за проделанную им работу за последние пять лет. Именно с того момента, когда сейм обязал вновь избранного короля основать Рыцарскую школу, князь активно совмещал должность литовского канцлера и куратора этой школы. Результаты такой деятельности были налицо: канцлеру было чем гордиться.

— Надеюсь на ваш опыт и дальновидность и на то, что в этом списке достойные юноши. Я попрошу вас лично встретиться с каждым из них в отдельности и поговорить об их будущем, — попросил Чарторыского король.

Эта просьба была чистой формальностью. Король не знал, что Михаил Чарторыский уже провёл такое собеседование с выпускниками школы из второго списка и только после этого окончательно убедился в правильности своего выбора. Список офицеров, первых лучших выпускников Рыцарской школы, которым предстояло в ближайшее время прибыть во Францию для дальнейшей учёбы в военной академии, был полный и окончательный. И среди прочих в этом списке стояли фамилии Тадеуша Костюшко и Иосифа Орловского.

— И ещё, — Станислав Понятовский на секунду задумался, — пусть разумно расходуют те средства, которые казна им выделяет для учёбы за границей. Всё-таки я их понимаю: оказаться в Париже в их возрасте... Слишком много соблазнов, слишком много, — сказал король, вспоминая свои молодые годы. Взяв перо и обмакнув его в чернила, он решительно поставил подпись на бумаге, утверждая тем самым своё решение.

В честь окончания Рыцарской школы и присвоения офицерских званий её первым выпускникам в Варшаве в самом здании школы был устроен бал. На это торжественное мероприятие собрались представители известнейших фамилий со всей Речи Посполитой: Сапеги, Огинские, Потоцкие, Любомирские и, конечно же, Чарторыские. Станислав Август Понятовский собирался также принять участие в этом торжестве, и все ожидали в ближайшее время его прибытия. Но короля так и не дождались. Вместо него прибыл Михаил Чарторыский и дал указание начать торжественный вечер без коронованной особы.

Бывшие кадеты, а ныне офицеры армии Речи Посполитой исполнили «Гимн любви к Родине»[15]. К пению гимна присоединились все, кто присутствовал в зале:

неслись ввысь слова, наполнявшие душу гордостью за свою Родину. То ли от избытка чувств, то ли от воспоминаний давно прошедшей молодости кто-то из пожилых офицеров смахивал невольно набежавшую слезу. Молодые паненки восторженно смотрели на выпускников школы, а их матери держали под руку своих мужей, гордясь такими защитниками.

В торжественной обстановке начальник Рыцарской школы зачитал список выпускников, которым были присвоены офицерские звания и чины, а Михаил Чарторыский произнёс речь. Он поздравил бывших кадетов с блестящими результатами и выразил надежду, что все выпускники с честью выполнят свой долг перед Родиной, будут её защитниками и гордостью нации.

На этом торжественная часть была закончена. Музыканты заиграли, и шляхта начала веселиться и танцевать. В зале было душно от летнего тёплого вечера, от множества горящих свечей, освещающих овальный зал, и от большого количества разгорячённых танцами людей. Но несмотря на это, музыка не прерывалась, партнёры меняли партнёрш, и слуги не успевали подносить прохладительные напитки и вино отдыхающим после очередного танца господам.

Жены магнатов, которые прибыли на бал со своими мужьями и дочками, с нескрываемым интересом высматривали среди танцующих молодых людей достойную партию для своих чад. Выбрав взглядом кого-то из бывших кадетов, кто им больше всего понравился, они приставали с расспросами к своим мужьям по поводу того или иного офицера. Если же те не могли ничего пояснить своим жёнам, то в свою очередь, по настойчивому требованию тех же жён, пробовали собрать нужную для них информацию у кого-нибудь из знакомых или преподавателей, которые присутствовали здесь же на балу.

Два молодых и симпатичных офицера в капитанском звании стояли у колонны и наблюдали за общим весельем, спокойно беседуя между собой. Они обсуждали предстоящую поездку в Париж и с нетерпением ждали того момента, когда придёт ответ из Франции на запрос военного ведомства Речи Посполитой по поводу их учёбы.

На них иногда обращали внимание молодые паненки, бросая в их сторону застенчивые взгляды, полные ожидания, что эти молодые люди вдруг заметят их, таких красивых и «одиноких», и пригласят на очередной танец. Но их мамки, уточнив у своих мужей и светских подруг происхождение этих офицеров, дёргали своих дочерей за рукав, обращая их внимание на более достойных кандидатов.

Тадеуш Костюшко и Иосиф Орловский никого не приглашали на танцы, увлёкшись беседой, но сразу прервали разговор, когда кто-то из присутствующих сообщил, что на бал прибыл король Польши Станислав Август Понятовский. Через минуту прекратила играть музыка, танцующие пары разошлись по своим местам, и в зал вошёл король в сопровождении Михаила Чарторыского. Они двигались через весь зал. Король, кивком головы отвечая на приветствия своих подданных, прошёл в соседнее помещение и скрылся от любопытных глаз вместе с сопровождающим его канцлером.

«Королю сейчас не до балов», — подумал Костюшко. Получая знания в Рыцарской школе, Костюшко постепенно начал понимать и ту непростую политическую ситуацию, которая сложилась и государстве. Он уже не был обыкновенным деревенским парнем, пусть даже шляхтичем, проживающим свою жизнь в деревенской глуши вдали от событий, которые происходили на его родине. Наоборот, попав в Варшаву, где вся политическая жизнь бурно обсуждалась не только на сеймах, но и во всём столичном обществе, кадеты Рыцарской школы не могли быть вне этих процессов.

Музыка вновь заиграла, и кавалеры опять направились по заранее намеченному маршруту приглашать на очередной танец дам. Веселье продолжалось, но Костюшко что-то было не радостно.

— Да, не очень удобное время для наших зарубежных вояжей, — как бы продолжил вслух его мысли Орловский.

Костюшко посмотрел на товарища и сказал:

— А ты можешь отказаться от поездки в Париж. Предложи канцлеру послать вместо тебя кого-нибудь другого, более достойного.

Костюшко, заметив в глазах товарища замешательство от неожиданного предложения, обаятельно улыбнулся и успокоил друга:

— Да пошутил я. Просто у нас с тобой одни мысли. Пока мы будем учиться в военной академии в далёком Париже, здесь могут грянуть события, в которых мы не сможем принять участие. И с этим надо смириться.

— Но вернувшись на родину через несколько лет, мы сможем занять достойное место, — Орловский бодро и с каким-то искусственным весельем продолжил тему разговора.

— Вот это и успокаивает меня. Раз нас направляют во Францию, значит им (Тадеуш кивнул в сторону только что скрывшихся за дверью короля и канцлера) виднее. А пока иди пригласи какую-нибудь панёнку на танец. Смотри, сколько их глядят на нас своими красивыми глазами.

Орловский не стал себя долго упрашивать и лёгкой быстрой походкой направился к одной из стоящих в ожидании паненок, которую выбрал себе для танца ещё во время разговора с другом. А Костюшко остался стоять у колонны, продолжая свои размышления о событиях, которые происходили в эти годы в Речи Посполитой.

Прошедшие четыре года с момента избрания королём Станислава Августа Понятовского были, пожалуй, наиболее сложные в его жизни. Получив в правление Речь Посполитую благодаря требованию российского двора и лично императрицы Екатерины II, король получил дополнительно ещё и всю старую систему государственного управления и сейм Речи Посполитой, в котором постоянно между его депутатами велась внутриполитическая борьба за власть, за влияние на короля, за сближение с Россией или против неё.

Россия через своего посла тридцатилетнего Николая Репнина, который заменил предшественника, умершего Кайзерлинга, всячески старалась воздействовать на политику Речи Посполитой и на короля, который по желанию русской императрицы должен был стать послушным исполнителем её ноли. Вследствие этого часто решения по важным государственным вопросам король принимал под давлением России, которая диктовала ему условия через своих дипломатов-политиков. А генерал-майор Репнин был одной из ярких политических фигур, представлявшей интересы России в Речи Посполитой, и службу свою нёс умело.

Россия могла позволить себе повелевать по двум причинам: первая — русские военные гарнизоны размещались по всей территории Речи Посполитой, вторая — православная церковь имела свои интересы на данной территории. И хотя церковь открыто не вмешивалась в государственные дела, король не мог не считаться со всеми религиозными направлениями, которые существовали в его стране.

Николай Репнин состоял в родстве по линии жены с главой дипломатической канцелярии российского императорского двора Никитой Паниным. После смерти в сентябре 1764 года Кайзерлинга (Репнин был в это время его помощником) молодой генерал быстро вошёл в курс всех дел своего предшественника, касающихся отношений России и Речи Посполитой. Пользуясь поддержкой короля, который только что получил корону благодаря вмешательству российской императрицы Екатерины II. используя деньги, интриги, а порой и угрозы, он часто добивался своих целей, а точнее выполнял задания и указания российского двора.

Чтобы внести очередной раскол в деятельность депутатов сейма и не допустить их единства, Екатерина II через Репнина поднимала для рассмотрения те спорные вопросы, при решении которых просто не могло быть общего согласия. Уж слишком разное среди депутатов было к ним отношение. На этих различиях в умах избранных слуг народа Речи Посполитой умело разыгрывала свою политическую игру российская дипломатия.

Одним из таких камней преткновения стал вопрос о диссидентах. Он неоднократно поднимался на сейме, когда надо было укротить тех или иных политиков, которые в своей деятельности хотели добиться самостоятельности и независимости. Чарторыские, владея огромным богатством и властью, имели много сторонников и существенно влияли на политическую жизнь Речи Посполитой. Кроме этого, их какое-то время поддерживала Россия, которая держала всю деятельность сейма под контролем. Через дипломатический корпус Россия постоянно вмешивалась в его работу, если видела угрозу своим интересам. А русские войска, расположенные в разных регионах страны, могли в любой момент «выступить в защиту нарушенных прав для восстановления порядка и закона». Для этого нужно было только создать определённые условия и ситуацию.

Но пришло время, когда Чарторыские добились такой власти и силы, что пожелали отказаться от помощи России и от её влияния. Российский двор уловил этот момент и понял, что такая расстановка сил в Речи Посполитой ему не выгодна. И тогда русская императрица сделала ставку на короля и его сторонников, которые на сейме вступали в политические дебаты с партией Чарторыских, часто просто ничем не заканчивающиеся.

Для создания внутриполитической неразберихи на сейме самое активное участие принимал Николай Репнин. Ловкий и хитрый дипломат, несмотря на свой сравнительно молодой возраст, умело вбивал клин между партиями сейма, сторонниками и противниками короля. Такая политика русской дипломатии не давала возможности противостоящим сторонам прийти к какому-нибудь соглашению, что было выгодно России.

Станислав Август Понятовский против своего желания вынужден был поддерживать Репнина в его действиях, подтверждая свою благодарность и преданность российскому двору. Он хотел сохранить корону на своей голове и опасался создания конфедерации. Кроме этого, король постоянно нуждался в русских деньгах, которые периодически получал по указанию Екатерины II. В то же время он с большим удовольствием вступил бы в переговоры с Чарторыскими, и, весьма вероятно, обе стороны пришли бы к соглашению (цели короля и «семьи» всё-таки были одни), но совершить подобное он пока не решался. Ещё не пришло время.

Так, на осеннем 1766 года сейме при рассмотрении диссидентского вопроса Репнин открыто заявлял, что в Польшу войдёт 40 000 русских войск, если сейм не удовлетворит желания Екатерины II. Хотя это и был чисто политический ход, но одно только это заявление вызвало бурю протестов среди оппозиции и негодование шляхетских масс.

Такая реакция была направлена против Чарторыских и подрывала их влияние на депутатов. Ведь это они первоначально были сторонниками введения в страну русской армии. С другой стороны, в сознании депутатов сейма укреплялась мысль о силе и могуществе Российской империи. А открытое выступление против воли российской императрицы могло спровоцировать начало военных действий. Ни король, ни армия Речи Посполитой к этому пока не были готовы. Находясь в разных политических лагерях, король и Чарторыские пытались по-своему реформировать страну, добиться её независимости и единства нации. Но Россию, Пруссию и Австрию сильная и самостоятельная Речь Посполитая никаким образом не устраивала.

Шляхта же являлась непостоянной и необузданной силой. Она склонялась, в зависимости от обстоятельств, то в одну, то в другую сторону. Она могла поддерживать тех же Чарторыских или, наоборот, выступать против них и короля как сторонников России, поднимая вооружённые волнения по всей стране. Главной целью таких вооружённых выступлений была борьба против российского вмешательства в государственные дела Речи Посполитой, а следовательно и против самой России.

Главным инициатором вооружённого восстания против России и идеологом этого движения являлся каменецкий епископ Адам Красиньский. Избегая мести Репнина за свои открытые выступления против российской политики, он сбежал за границу, где вступил в сговор со своим единомышленником Иосифом Пуласким, варецким старостой. Они выработали совместный план действий по созданию конфедерации против короля, тем самым выступили и против России. В соответствии с этим планом Иосиф Пулаский с Михаилом Красиньским, братом каменецкого епископа, отправились во Львов собирать вооружённую шляхту, а его сыновья — Казимир, Франциск и Антон помогали отцу в других регионах страны.

29 февраля 1768 года в небольшой крепости Бар в Брацлавском воеводстве, где собралась вооружённая шляхта на защиту своих прав, свобод и религии, был составлен и подписан акт конфедерации. Фактически с этого момента началась гражданская война на территории Речи Посполитой, которая продолжалась в то время, когда Тадеуш Костюшко стоял в размышлении о событиях последних месяцев, а его бывшие сокурсники в это время танцевали мазурку с молодыми паненками.

Размышления Костюшко прервал знакомый голос Юзефа Сосновского:

— Ты что здесь спрятался? А мы тебя уже обыскались. Ну, здравствуй, Тадеуш. Что стоишь, не танцуешь?

Тадеуш, увидав своего покровителя, встал по стойке «смирно». С Сосновским была красивая женщина, его жена, которую Костюшко сразу вспомнил, хоть видел её только однажды несколько лет назад в лесу, когда возвращался домой с Томашем и двумя куропатками. Как это было давно и в то же время недавно.

— Пока не выбрал, кого пригласить, — ответил в тон Сосновскому Костюшко.

Сосновский с удовольствием представил жене молодого офицера:

— Вот, дорогая, это и есть тот самый сын Людвига Костюшко, которого я рекомендовал в Рыцарскую школу. И он не подвёл меня! Молодец! — Сосновский с гордостью так активно начал расхваливать все достоинства Костюшко, что тому стало неудобно, но он корректно помалкивал и не перебивал.

— Капитан, военный инженер. И теперь его как одного из лучших выпускников Рыцарской школы отправляют во Францию для продолжения учёбы за границей, — закончил свои хвалебные речи Сосновский.

— Ну что же, весьма похвально, молодой человек, — наконец прозвучал мелодичный голос пани Сосновской. — И когда вы собираетесь выехать в Париж? — уточнила она у Тадеуша.

— Немедленно, как только поступит письменное согласие военного министерства о том, что нас готовы принять во Франции, — ответил Костюшко.

Наступила неловкая пауза. Чтобы разрядить обстановку, Костюшко спросил у литовского писаря:

— Разрешите приступить к исполнению своих прямых обязанностей?

Сосновский в недоумении посмотрел на Тадеуша. Тогда Костюшко, улыбаясь, пояснил:

— Разрешите отлучиться и пригласить на танец одну из паненок.

— Конечно, конечно, — засмеялся Сосновский, поняв, о чём идёт речь.

Костюшко, щёлкнув каблуками, кивнул головой, прощаясь с четой Сосновских, и поспешил пригласить на танец симпатичную паненку, на которую уже давно обратил внимание.

— Перспективный молодой человек, — начал было опять говорить Сосновский жене хвалебные речи о Костюшко, но женщина перебила его в самом начале монолога:

— Хорош-то он хорош, но не для наших дочерей. Даже и не думай об этом. Нашим дочерям нужны состоявшиеся, а не перспективные... не эти безродные шляхтюки.

Сосновский ничего не ответил жене, а только покрутил свой длинный ус и кивнул головой в знак согласия. Осмотревшись вокруг и увидев знакомую княгиню Любомирскую с мужем, жена Сосновского подхватила супруга под руку и потянула его в их сторону.

А через несколько дней Тадеуш Костюшко и Иосиф Орловский, получив деньги и подорожную, уже ехали в Париж, пересекая поля и леса родной отчизны, куда они вернутся только через несколько лет. За время их отсутствия на их родине произойдут такие изменения и события, которые коренным образом повлияют на их дальнейшие судьбы.

Примерно в это же время будущий генералиссимус русской армии 39-летний Александр Суворов уже имел чин бригадира. Он командовал бригадой из Смоленского, Суздальского и Нижегородского пехотных полков, которая по распоряжению российской императрицы Екатерины II двигалась по болотистым местам Польши. Главной целью этого военного похода было подавление сопротивления Барской конфедерации. За плечами Суворова уже было участие в нескольких важных сражениях и авторство его первого военного произведения под названием «Полковое учреждение».

Станислав Август Понятовский не мог своими силами справиться с движением конфедератов, которое ширилось по всей территории Речи Посполитой. В это движение вовлекались всё новые и новые вооружённые формирования, а во главе их иногда стояли представители известнейших фамилий государства, которые ранее воздерживались от такого участия в нём или вообще относились к нему равнодушно. Так, зять канцлера Чарторыского Михаил Огинский, великий литовский гетман, возмутившись активным вмешательством России во внутренние дела Речи Посполитой, взялся за оружие, но воевал он не долго, и вскоре был разбит Суворовым в 1771 году под Стволовичами.

Конфедератов активно поддерживала и Франция, направляя на территорию Польши своих офицеров в качестве военных советников. Французские волонтёры становились во главе армии конфедератов и их партизанских отрядов, обучая их правилам ведения войны, и сами принимали в ней активное участие. Вся Речь Посполитая находилась в огне гражданской войны, которая разрушала страну, как тяжёлая болезнь разрушает человеческое тело, подводя его к смерти.

Ввиду сложности возникшей ситуации, опасаясь потерять корону, Станислав Август Понятовский обратился к Екатерине II за помощью. Российская императрица не заставила долго себя упрашивать, и такая помощь была немедленно оказана в виде русских солдат под командованием князя Волконского, который вскоре был заменён бароном Сальдерном. На территорию Речи Посполитой были введены дополнительные воинские формирования русских войск, от которых зависело спокойствие в стране, и в то же время вся страна становилась зависимой от российской политики. Российская императрица никогда и ничего не делала просто так.

В том же 1769 году 15 августа в небольшом доме в городе Аяччо на острове Корсика, где у небольшого причала рыбаки продают только что выловленную рыбу, произошло рядовое событие, которому никто особенно не придал значения. Только местный католический священник в тот день сделал важную для истории запись.

В скромно обставленной комнате мужчина лет 35, одетый в потёртый камзол, нервно ходил из угла в угол, сжав свои ладони и читая молитву. В этой же комнате на лавке сидели четверо маленьких детишек разного возраста от 2 до 10 лет. А в смежной комнате уже около двух часов бабка-повитуха колдовала над роженицей, женой этого мужчины.

И когда наконец-то раздался долгожданный крик младенца, счастливый отец вошёл в спальню, где только что произошло чудо рождения ребёнка. Повитуха передала ему на руки маленькое синюшного цвета тельце малыша, завёрнутого в белую простыню, и скромно отошла в сторону роженицы.

Родившийся только что на свет божий младенец морщил своё личико и смотрел глазками-пуговками на неизвестный ему мир. Он махал своими ручонками и чувствовал, что попал совсем в другую среду, отличную от утробы матери. И наконец поняв, что в этом, совершенно новом для него мире он стал чувствовать себя не так комфортно, как это было несколько минут назад, малыш закричал от возмущения на своём младенческом языке. Родители же только улыбнулись этому крику, который был понятен и привычен каждому из них в этой большой корсиканской семье.

В этот день в дворянской семье небогатого, но многодетного (всего в семье было 8 детей: пять мальчиков и три девочки) адвоката Шарля и Летиции Бонапарте родился будущий полководец и император Франции Наполеон I Бонапарт. Он навсегда войдёт в историю всех стран Европы и многих стран мира. Одни будут его прославлять и боготворить как героя, другие — проклинать и ненавидеть как завоевателя и разжигателя войн, в горниле которых погибнут сотни тысяч людей.

XII

а площади перед собором Парижской Богоматери стояли два молодых человека. Высоко задрав головы, они рассматривали скульптуры святых, установленные на этом дивном архитектурном творении. А вокруг бурлила жизнь большого города, столицы крупнейшего в Европе государства. Здесь же перед величественным собором проезжали кареты, бегали мальчишки, ходили женщины в белых чепчиках, служанки из господских домов выбирали овощи, мясо и вино, чтобы приготовить для своих хозяев завтрак, обед или ужин. В небольшой кузнице молодой кузнец делал мелкий ремонт, раздувая меха, а точильщик на переносном точильном камне точил ножи и топоры всем желающим. Торговцы овощами, мясом и разным бытовым товаром приглашали прохожих подойти именно к их лавке посмотреть лежащий на прилавке товар. Ну а купят у продавца что-либо или нет — это уже зависело от его мастерства и опыта.

— А не вернуться ли нам в гостиницу? — спросил на польском языке один молодой человек другого. — Скоро полдень, а нам надо ещё зайти к секретарю, узнать, когда нас примет министр.

— Посмотри, Иосиф, какая красота, какая архитектура... — ответил другой. — А впрочем, ты прав, пора. Пойдём, а сюда забредём как-нибудь в другой раз.

Костюшко и Орловский (именно они были этими молодыми людьми) быстрым шагом направились в соседнюю улочку, уступая дорогу карете с гербом какого-то французского аристократа. Уже второй день они бродили по Парижу, осматривая город и его здания, восхищались творениями рук человеческих и сравнивали их с аналогичными архитектурными шедеврами Варшавы и Вильно.

Через два дня после приезда в Париж и размещения в гостинице Костюшко, Орловский и другие офицеры, выпускники Варшавской рыцарской школы, прибыли в военное министерство Франции. Здесь каждый из них имел небольшую аудиенцию с военным министром этой страны, в ходе которой задавались похожие вопросы. После приёма у министра они были направлены к его секретарю. Чиновник военного ведомства уточнил предметы, которым приехавшие офицеры-иностранцы хотели бы уделить больше внимания, и новая жизнь для них началась.

Костюшко одним из первых попал на такое собеседование. В приёмной министра кроме него и его друзей толпились какие-то люди и бегали чиновники, таская бумаги с гербовыми печатями. В углу приёмной задумчиво сидели два старых аристократа в напудренных париках. Они опирались подбородками о свои трости с набалдашниками из слоновой кости и как будто всецело погрузились в свои воспоминания далёкой молодости. Казалось, что старики дремали, вспоминая прежние баталии, поражения или победы, в которых они принимали участие.

Тадеуш Костюшко внимательно изучал окружающую его обстановку и иногда бросал взгляд на этих стариков-аристократов, пока он и его товарищи ожидали приёма. Молодой офицер с какой-то жалостью смотрел на них, этих свидетелей былой истории и уходящей эпохи величия и расцвета Франции. Они уже все в прошлом, а у него всё впереди, в будущем, и это будущее казалось ему прекрасным, каковой и должна быть жизнь.

— Тадеуш Бонавентура Костюшко! — громко провозгласил секретарь военного министра, и Тадеуш отвлёкся от своих размышлений. Он поправил на себе камзол, машинально провёл ладонью по волосам и, держа треуголку в левой вытянутой руке, направился к двери. Первое, что бросилось в глаза Костюшко, когда он вошёл в большой овальный зал, было огромное, на всю стену полотно неизвестного ему художника. На нём был изображён эпизод какого-то сражения, на котором конные средневековые рыцари в доспехах поражали своими копьями противников — мавританских всадников. Под картиной за большим столом из тёмного дерева сидел маленький человек, военный министр Франции герцог Эгийон де Ришелье.

— Итак, молодой человек; — обратился к нему скрипящим и неприятным голосом сидящий, оторвавшись от чтения какой-то бумаги, — у вас отличные рекомендации. И чему вы хотите обучаться в Париже и вообще каковы ваши планы на время пребывания во Франции?

— Я бы хотел брать уроки по военной архитектуре, артиллерии и тактике. Меня также интересуют предметы, связанные со строительством мостов, шлюзов и дорог, каналов и плотин, — выпалил в ответ Костюшко и в упор, не моргая, посмотрел на министра.

— Всё это замечательно и похвально. Но я хочу вас предупредить, что вы находитесь во Франции, в её сердце — Париже, — министр внимательно посмотрел на молодого человека, раздумывая, как ему продолжить свою глубокую и важную мысль, — ...в месте, куда, к сожалению, стекаются все вольнодумцы Европы: Монтескьё, Руссо и им подобные.

— Я собираюсь в Париже только учиться, — Костюшко начал понимать, куда клонит этот государственный чиновник.

Военный министр встал из-за своего стола, подошёл к молодому человеку, застывшему как изваяние. Он медленно обошёл его, осматривая с ног до головы, и, подойдя вплотную к Костюшко, проговорил, почти не разжимая своих губ:

— Ну, тогда желаю вам успеха, молодой человек. Всю информацию о предстоящей учёбе вы будете получать у моего секретаря. Вы свободны.

Костюшко откланялся и развернулся к выходу.

— Но будьте бдительны и осторожны в выборе друзей в Париже, — уже в спину проговорил ему министр, и польский офицер чётким строевым шагом вышел из кабинета.

Костюшко быстро освоился с бурной жизнью большого города. Уже через пару месяцев учёбы в военной академии Франции он свободно гулял с друзьями по Парижу, отвечая улыбкой на игривые и призывные взгляды молодых парижанок. Он не боялся бродить по большому городу и в одиночестве, свободно ориентировался в нём, двигаясь по узким и кривым улочкам. Во время таких прогулок он размышлял о событиях последних дней, о прочитанной им недавно книге Руссо, мечтал о любви и женщине, которая станет матерью его детей (не меньше четырёх!), и о многом другом, о чём может мечтать мужчина в его годы.

Денег на проживание и питание, которые польские офицеры получили из королевской казны, было не так много, чтобы позволять себе излишества. Но, к счастью, у некоторых товарищей Костюшко были богатые родственники. Они периодически баловали своих чад дополнительными денежными суммами, которые шли в общую кассу для организации шумных пирушек. Не редко такие пирушки заканчивались дуэлями с французскими аристократами или офицерами.

Костюшко также принимал активное участие во всех подобных мероприятиях, но отличался спокойствием и рассудительностью даже после того, как выпивал не одну бутылку хорошего бургундского вина. Однако даже при всей своей рассудительности он никому не уступал, если дело касалось его чести, и поэтому не раз принимал участие в дуэлях и как секундант, и как дуэлянт.

По прошествии нескольких месяцев учёбы в Париже Костюшко из-за скудности своего прожиточного бюджета (отъезжая в Париж он получил 213 злотых и ещё 400 ему дал брат Иосиф) не стал завсегдатаем известных столичных салонов. В то лее время его уже узнавали во многих маленьких кофейнях, куда он заходил выпить чашку кофе[16] и съесть французскую булочку.

Постоянные посетители таких заведений, молодые французские аристократы и офицеры, дружески улыбаясь и поднимая в приветствии свои бокалы, обычно приглашали его за свой столик. Они много говорили о политике, обсуждали деспотическую королевскую власть, критиковали существующую в стране систему правления, открыто высказывали идеи Вольтера, Монтескьё, Руссо... Порой такие дискуссии переходили в серьёзные споры, которые иногда заканчивались очередным вызовом оппонента на дуэль.

Костюшко всё чаще становился не просто слушателем, но и участником подобных дискуссий, политических споров и просто обсуждений работ известных вольнодумцев, кумиров французской молодёжи. При этом он регулярно высказывал своё мнение по какому-нибудь вопросу и давал оценку тем или иным цитатам предвестников Французской революции. Находясь в Париже, Тадеуш в совершенстве овладел французским языком и читал произведения популярных философов в оригинале. Именно здесь, в Париже, среди революционно настроенной молодёжи и офицеров, с которыми Костюшко учился в военной академии, он обрёл новых друзей и проникся республиканскими идеями, которым уже не изменит на протяжении всей своей жизни.

Войдя в небольшое кафе на берегу Сены, Костюшко за одним из столиков заметил группу знакомых офицеров из военной академии. Вместе с ними сидели два аристократа, с которыми он тоже был знаком и даже участвовал в каком-то диспуте о высших идеалах человека. По разгорячённым лицам присутствующих Костюшко догадался, что он опять попал на очередной спор, но его желудок требовал пищи, а мозг отказывался принимать участие в подобном мероприятии, не удовлетворив первого.

За соседним столом также сидели офицеры, это были швейцарские гвардейцы, среди которых Костюшко тоже имел хороших знакомых. Один из швейцарцев, капитан Питер Цельтнер, заметил его и приветливо помахал рукой, приглашая присесть за свой стол. Рядом с Питером уже сидел молодой человек, по виду богатый аристократ.

Все сидящие за столами кивнули Костюшко как старому знакомому, а он не заставил себя долго уговаривать и через пару секунд уже пристроился на стуле между Питером и молодым аристократом, заказывая себе скромный ужин.

— Знакомься, мой младший родной брат Франц, — представил Питер, указывая Костюшко на молодого человека, сидящего рядом с ним. — Кстати, будущий скульптор, берёт уроки в Королевской академии живописи и скульптуры.

Симпатичный, невысокого роста, немного полноватый юноша привстал и поклонился Костюшко. Вежливо откланявшись в ответ и усевшись на своё место, Костюшко поневоле слушал очередную дискуссию за соседним столом, которая была в самом разгаре.

— Ещё старик Вольтер отмечал, что социальное равенство — это и наиболее естественная, и наиболее химерическая идея, — широко размахивая правой рукой продолжал свою речь один из молодых аристократов. — На нашей несчастной планете люди, живущие в обществе, не могут не разделяться на два класса: на богатых, которые распоряжаются, и бедных, которые им служат. Это закон общества и закон любого государства. И я считаю, что это справедливо.

— Ещё бы, — вдруг вставил своё слово с сарказмом Питер Цельтнер, который также прислушивался к разговору, — «самая жестокая тирания — это та, которая выступает под сенью законности и под флагом справедливости».

Костюшко, услышав ответ Питера, наморщил лоб. Он уже где-то читал или слышал эту фразу.

— Не декламируйте мне Монтескьё, — парировал первый спорщик, напоминая Костюшко имя известного автора цитаты, которую произнёс только что старший Цельтнер. — Он сам противоречит себе в своих высказываниях о свободе, законах и справедливости. Именно он представляет свободу как право делать всё, что дозволено законами. Кстати, сам же и отмечает, что свобода личности и свобода гражданина не всегда совпадают.

И здесь спокойным голосом вступил в разговор Костюшко, заметив по тону голосов спорщиков, что они не скоро остановятся и, возможно, очень скоро перейдут на взаимные оскорбления. А это уже никак не входило в его планы: он не успел утолить свой голод и не собирался в очередной раз выступать в роли секунданта, лишаясь при этом хорошего ужина среди своих друзей.

— Друзья мои, успокойтесь, — миролюбиво начал говорить Костюшко, и все присутствующие повернули свои головы в его сторону. — Все мы находимся под властью законов, законов Божьих и законов государства. И прислушайтесь к мудрому Руссо: «если Высшее существо не сделало мир лучшим, значит оно не могло сделать его таким». — Костюшко сделал паузу и посмотрел на главного, как ему казалось, спорщика. — «И если общественная польза не сделала правилом нравственную справедливость, она может сделать из закона орудие политического тиранства», как это бывало раньше и что мы имеем сейчас.

Все за столом приумолкли, обдумывая последнюю фразу и размышляя, что можно добавить к сказанному. Но Костюшко не стал ждать продолжение философской беседы, а повернулся к хозяину кафе, который стоял за стойкой в ожидании очередного заказа.

— Хозяин! Подайте бургундского и ещё чего-нибудь поесть, — попросил он.

— И для всех. Плачу за всё я, — вдруг заявил младший Цельтнер к удовольствию всех присутствующих.

На этом все споры по поводу республиканских идей французских философов закончились, и разговоры потекли о последних новостях французского двора.

Ужин прошёл в спокойной и дружеской обстановке. Костюшко поближе познакомился с Францем Цельтнером. Оказалось, что этот молодой человек, решив посвятить свою жизнь созданию великих скульптурных творений, уже полгода проводил все дни в мастерских академии художеств. Но, к сожалению, он не смог найти свою музу в этом направлении и решил вернуться к себе на родину в Швейцарию в Салюрн, где его отец, судя по всему, привлечёт его к торговым делам.

— Он сразу был против моего увлечения, — объяснял Костюшко позицию своего отца Франц. Помолчав немного, он глубоко вздохнул и печально добавил: — А я, глупец, не слушал его. Побывав в Италии и увидев великие творения Микеланджело, я возомнил, что смогу создать хоть что-либо подобное у себя на родине и тем самым увековечу своё имя.

— А я тебе сразу сказал, что отец прав: делом надо заниматься, отцу помогать, — подключился к разговору Питер.

— Да, ты тоже был прав. Если таланта нет, то его в мастерских не вырастишь, — грустно сделал заключение несостоявшийся скульптор.

— Ну наконец-то дошло до тебя, — Питер Цельтнер безобидно улыбнулся широко и нежно, по-родственному обнял младшего брата и предложил: — Езжай домой, Франц, и жди меня. Я закончу свою службу, вернусь в Салюрн генералом, — Питер задумался о чём-то, а потом добавил: — Если не убьют в каком-нибудь историческом сражении.

— Не болтай дурного, — прервал товарища Костюшко. — Вот увидите: всё у вас будет хорошо. Франц будет помогать отцу и станет банкиром, продолжателем дела, а ты вернёшься домой живым и здоровым в генеральских эполетах со славой героических побед твоей армии, командовать которой тебе уготовано судьбой.

— Твои слова да Богу в уши, — довольный таким предсказанием своей судьбы заключил Питер. — Тадеуш, друг! Если тебе понадобится в жизни помощь, ты только скажи. Мы с братом всегда откликнемся.

Питер начал хмелеть от выпитого вина. Он почти ничего не ел, а только раз за разом прикладывался к кружке с бургундским.

— В самом деле, Тадеуш, я присоединяюсь к словам Питера, — поддержал своего брата Франц. В отличие от брата, он почти ничего не пил, но с удовольствием с завидным аппетитом объедал очередную куриную ножку. — И наш отец, и я, и брат — мы всегда будем рады видеть вас в нашем доме. Друг моего брата — мой друг.

У Тадеуша от умиления набежала слеза. Ему приятно было находиться среди таких замечательных людей. Он с сожалением вспомнил своего старшего брата Иосифа: никогда ничего подобного он не говорил своему младшему брату, никогда Тадеуш не слышал от него ласкового слова и слов поддержки родного человека.

«Как хорошо иметь таких друзей! Как здорово, что я встретил их в этой стране», — думал Костюшко, также немного захмелев от выпитого вина.

Выйдя поздно вечером из кофейни, Костюшко с братьями Цельтнер ещё долго бродил вдоль Сены, наслаждаясь тёплым вечером, красотой реки и тем приятным общением друг с другом, когда в разговоре с друзьями всегда чувствуется взаимопонимание и единство взглядов. Все трое надеялись на то, что всё лучшее ещё впереди, что жизнь только напирает свои обороты и преподнесёт ещё всем немало приятных неожиданностей, интересных событий, богатства и славы, красавиц жён и кучу прелестных ребятишек в семье.

Чётко планируя по устоявшейся привычке вечером свой следующий день, Костюшко умудрялся обучаться не только в военной академии Франции. По предложению Франца Цельтнера он начал посещать Королевскую академию живописи и скульптуры, где успевал брать платные уроки по рисованию. Иосиф Орловский, будучи более ограниченным в своих желаниях, не поддержал своего друга в его стремлениях как можно больше увидеть, услышать, познать и научиться, пока они находятся в Париже. Он проще относился к существующей действительности и больше занимался собой и развлекался, насколько позволял ему его бюджет. А позволял он ему значительно больше, чем Костюшко, так как Орловский периодически получал денежные переводы от своего отца, чего не имел Тадеуш. Этот факт также стал ещё одним поводом к тому, что друзья понемногу теряли между собой ту связь равенства и братства, которая существовала между ними в тесной комнате Рыцарской школы.

Когда же Костюшко начал открыто говорить Орловскому о республиканских идеях, высказывать свои предположения о возможных грядущих преобразованиях во Франции и в Европе, то друг его слушал без интереса. Он не поддержал эту тему разговора и только однажды спросил Костюшко, подойдя вплотную к нему и внимательно посмотрев ему в глаза:

— Ты это серьёзно?

— Серьёзней не бывает, — ответил уверенно Костюшко товарищу и по его реакции, выразившейся в скептической улыбке, вдруг понял, что Орловский не разделяет его новое мировоззрение. Более того, он даже не пытается понять Костюшко и разобраться в причинах, которые привели его друга к новым идеалам.

После этого короткого разговора Тадеуш и Иосиф продолжали снимать одну комнату на двоих, ходили вместе на занятия и участвовали в совместных пирушках с друзьями. Однако того чувства молодого братства, откровенности и дружбы между ними уже не было. Что-то невидимое и чужое стало между бывшими неразлучными друзьями, и это изменение и отчуждение в их отношениях было принято обоими по взаимному молчаливому согласию.

XIII

осле того, как Екатерина II приняла решение о введении на территорию Речи Посполитой дополнительных воинских подразделений для подавления движения конфедератов, а Пруссия и Австрия через своих дипломатов поддержали её инициативу, конфедераты попали в сложную ситуацию. Тогда они поменяли тактику ведения войны: для активизации движения и военных действий против русских войск их отряды повсеместно начали применять методы партизанской войны. При этом уже в ближайшие месяцы они добились значительных успехов.

Многие области Речи Посполитой перешли под контроль конфедератов, и вскоре встал вопрос о взятии ими Кракова, занятого русскими войсками. Лидерам восстания казалось, что вот-вот наступит перелом и вся шляхта поднимется на борьбу с королём и русскими гарнизонами, расположенными на территории страны. К тому же в помощь восставшим на место Демурье прибыл барон де Виоменил с небольшим штатом советников, французских офицеров. Кроме них барон прихватил с собой и приличную сумму денег, предполагая с пользой потратить их на чужой территории (подкуп депутатов сейма, покупка оружия и оснащение новых вооружённых формирований конфедератов).

По мнению многих наиболее активных конфедератов, достаточно было взять Краков, устроить там избирательный сейм, и можно считать, что дело сделано: власть перейдёт в их руки, а короля Польши можно будет просто объявить низложенным. Однако более дальновидные понимали, что сам король не подпишет отречение от престола, а у него ещё достаточно сторонников. А если добавить к этому поддержку русскими солдатами и деньгами, то предполагаемый краковский сейм мог вызвать только новый виток гражданской войны.

Тогда наиболее активными конфедератами была выдвинута совсем простая идея, которая при её претворении в жизнь смогла бы коренным образом изменить ситуацию распределения власти в Речи Посполитой. А идея была стара, как весь мир человеческий: просто похитить короля и силой заставить его подписать отречение от короны. А если не согласится, то...

Шляхтич Стравиньский, уже известный тем, что 9 августа 1770 года он вручил королю в Варшавском замке акт бескоролевья, был приглашён Казимиром Пуласким на совещание в Ченстоховскую крепость. Это собрание заговорщики проводили в узком кругу: они обсуждали вопрос о возможном физическом устранении короля Польши. Неожиданно Стравиньский снова обратил всеобщее внимание на свою персону, заявив собравшимся:

— Панове! У меня на примете есть несколько шляхтичей, которые преданны мне и пойдут за мной в огонь и в воду. Поручите мне всё организовать, и очень скоро король будет сидеть за этим столом и собственноручно писать отречение от престола.

— А умеют ли твои люди держать язык за зубами? — спросил его Казимир Пулаский. — Ведь это не какой-то рейд организовать по тылам русской армии, а дело, которое может решить дальнейшую судьбу отчизны.

— Я знаю, что говорю, — с обидой ответил Стравиньский, — а за своих людей ручаюсь и отвечаю за них. Я организую с ними вылазку в Варшаву и попытаюсь через своих людей выследить Станислава Понятовского. А дальше... что Бог даст.

— Ну что же, сам сказал, за язык никто не тянул. Пусть будет по-твоему, — немного подумав, подвёл итоги совещания Пулаский.

Повернувшись к висевшей на стене иконе и широко перекрестившись, он произнёс:

— Матка Боска! Помоги в нашем святом деле. Пошли удачу твоим детям.

Все присутствующие последовали его примеру, после чего начали расходиться. Пулаский, оставшись со Стравиньским наедине, шёпотом сказал:

— Если не получится доставить короля к нам живым, то сам знаешь, что надо делать.

Стравиньский согласно кивнул в ответ. Больше слов не понадобилось: каждый из них и так понимал, что в случае провала операции их будущее и будущее Речи Посполитой станет уже совсем неопределённым.

У Стравиньского всё получилось: 7 ноября 1771 года, пробравшись тайно в Варшаву, он через своих людей выследил короля Польши и захватил его, когда тот возвращался в сопровождении улан по улице Медовой от канцлера Чарторыского. Успешному проведению операции способствовала и осенняя погода: стоял густой туман, и сообщникам Стравиньского не составило большого труда укрыться, а потом без потерь с их стороны перебить немногочисленную охрану Станислава Августа Понятовского.

В то же время, к счастью для короля, этот же туман в дальнейшем сыграл дурную шутку с напавшими на него заговорщиками. Отъехав недалеко от Варшавы с драгоценным трофеем, Стравиньский и его люди из-за густого тумана заблудились в прилегающем к городу лесу. Они еле различали силуэты своих товарищей и были вынуждены всё время ехать совсем рядом друг с другом. При этом было строго запрещено громко переговариваться и окликать всадника, двигающегося впереди.

В какой-то момент король оказался рядом со Стравиньским.

— Вы понимаете, что вы сейчас делаете? С этого момента для всей Речи Посполитой вы — предатель, — шёпотом обратился Станислав Понятовский к командиру похитителей, цепляясь за последнюю надежду на спасение. Стравиньский хоть и заговорщик, но всё-таки шляхтич. А честь для шляхтича дороже жизни.

— Попрошу вас замолчать и тихо следовать за нами, — услышал в ответ король и понял, что надежда действительно умирает последней. — А то сами понимаете, вдруг кто-то выстрелит из мушкета, а пуля — она дура, — тихо, но с угрозой добавил Стравиньский на возмущение короля. — Тем более в таком густом тумане.

Король понял намёк и замолчал. Стравиньский же отъехал от него посмотреть дорогу, по которой они смогли бы следовать дальше. Сейчас, когда Станислав Август Понятовский находился в его руках, Стравиньскому и его людям совсем не хотелось нарваться на охрану короля. Наверняка о его похищении уже стало известно, и все занялись розыском похитителей.

Станислав Понятовский осмотрелся. В густом тумане перед ним маячила фигура только одного охранника Кузьмы. Остальные похитители были где-то совсем рядом: слышались их тихие голоса, но самих не было видно.

Король направил свою лошадь ближе к Кузьме и первым заговорил с ним:

— Ты знаешь, кто я?

— Мне не велено разговаривать с вами, — ответил охранник.

— Я — король Речи Посполитой Станислав Август Понятовский, — продолжал шептать заложник, не обращая внимания на ответ охранника.

По тому, как вытянулось лицо Кузьмы, король понял, что, назвав себя, он привёл того в замешательство. Другой же реакции не могло и быть: Стравиньский, соблюдая секретность захвата в плен коронованной особы, не сообщил своим людям истинной цели этой партизанской вылазки. Поставив задачу каждому из них, определив им место и цель при нападении, он никому, кроме двоих приближённых и особо доверенных лиц, не сообщил, кто будет объектом их нападения.

— Я даю королевское слово, что ты будешь помилован и прощён мною, если сейчас просто отъедешь и сторону и «потеряешь меня из вида», — уговаривал Кузьму Станислав Понятовский. — Решайся: или прощение короля, или дыба.

Кузьма быстро сообразил, в какое попал щекотливое положение, и предпочёл первый вариант. Он слегка потянул поводья, и его конь медленно отъехал в сторону от лошади короля. Ещё пару лошадиных шагов, и пленник пропал из вида, растворившись в густом тумане.

Станислав Август Понятовский также потянул поводья своего коня. Медленно и тихо он начал удаляться в противоположную сторону от доносившихся сзади и впереди голосов. Вскоре король услышал громкое ругательство, крики, шум и топот лошадей, но, к его счастью, они от него удалялись, а не наоборот.

Через пару часов туман-спаситель немного рассеялся. Король выехал из леса на дорогу и перекрестился. Теперь ему надо было разобраться, в какую сторону продолжать путь. Внезапно он услышал громкое ругательство: «Пошла, пся крев!», храп пощади и скрип не смазанных колёс. Наконец из-за деревьев показалась сама лошадь и деревенская телега, которой управлял местный крестьянин, везущий хворост для своего скромного жилища. Он-то и указал «ясновельможному пану» направление на Прагу — предместье Варшавы, куда и продолжил торопливо свой путь странный всадник, который почему-то постоянно с опаской оглядывался по сторонам.

После того как удивительный пан скрылся из вида, крестьянин долго чесал затылок, вспоминая, где он его видел и кого он ему напоминает, но так и не смог вспомнить. Тряхнув вожжами и крикнув на гною старую лошадёнку для ускорения движения, крестьянин поехал дальше своей дорогой, оставаясь наедине со своими невесёлыми мыслями.

Прибыв ко двору, где уже царило беспокойство и растерянность по поводу его исчезновения, Станислав Август Понятовский немедленно сообщил о случившемся с ним во все европейские дворы. Мнение всех коронованных особ всей Европы было однозначным: шляхта совсем выжила из ума — покушается на святое святых, на королевскую особу! Такого же мнения был даже король Франции. Он, конечно, являлся сторонником свержения польского короля, но не таким же варварским способом.

Представив своё похищение как попытку уничтожить его физически, Станислав Август Понятовский тем самым окончательно развязал руки России, Австрии и Пруссии. Они только и ждали благоприятного момента узаконить свою интервенцию на территорию Речи Посполитой. И вот этот долгожданный момент наступил! Под девизом защиты монашеской особы и наведения порядка монархи этих трёх стран принимают решение о первом разделе Речи Посполитой.

Екатерина II получила письмо от Фридриха II с предложением о разделе территории на три части. Прочитав его, она обратилась к Панину, который только что вручил это письмо своей императрице:

— Ну, вот твоя либеральная политика по «польскому вопросу». Хотел, чтобы всё было прилично, достойно, а они вот что творят, — начала говорить возмущённо Екатерина II. — Что на это скажешь, Никита Иванович?

Канцлер склонил голову и молчал. Ему нечего было сказать в ответ. Для него самого это было неожиданностью, причём очень неприятной. В своей политике в отношении Речи Посполитой Панин предпочитал дипломатические приёмы, с помощью которых Россия могла бы добиваться своей цели «цивилизованно», без вмешательства армии и пролития крови. Но расширение вооружённого движения Барской конфедерации и эта попытка покушения на жизнь польского короля спутала все его политические карты. Теперь он стоял перед императрицей и усиленно думал, что же ей ответить.

— Ну чего молчишь? А ведь отвечать своей императрице всё-таки придётся, — настаивала Екатерина II.

— Государыня, а я согласен с Фридрихом, — вдруг бодро начал говорить Панин. — Раз поляки пошли на такое гнусное преступление и замахнулись на жизнь королевской особы, то у нас другого выхода нет, как только их взять под свой жёсткий контроль.

— Именно жёсткий. Так ты согласен, что раздел Речи Посполитой пойдёт им на пользу? — императрица положила письмо Фридриха II на стол перед стоящим канцлером.

— Я думаю, что вы уже приняли решение, и оно будет как всегда верным, — ответил в поклоне придворный вельможа.

— Да, я приняла решение. Я немедленно вышлю ответ прусскому королю о своём согласии с его предложением, — решительно заявила Екатерина II. — А нашим войскам надо активизировать военные действия против конфедератов и разогнать их. Сколько можно с ними возиться?

Императрица старалась говорить спокойно, но это ей удавалось уже с трудом. Её раздражало, что командующий частями русской армии, расположенными в Польше, не смог до сих пор уничтожить партизанские подразделения конфедератов. Теперь придётся вводить на территорию Речи Посполитой ещё одну армию, а прусские и австрийские генералы опять будут пожинать плоды побед русского оружия. Но что поделаешь, политика есть политика: часто на дипломатическом поприще можно одержать более весомые победы, чем на полях сражений.

6 февраля 1772 года в Петербурге между Россией и Пруссией была подписана конвенция о разделе Польши. Император Австрии, Иосиф II, также не заставил себя долго ждать, и уже через несколько дней после этого события, а именно 19 февраля, присоединился к конвенции Пруссии и России. Польский пирог в виде дополнительных территорий к его королевству был как нельзя кстати. Тем более без особых усилий со стороны его армии и казны.

После того, как факт попытки похищения и покушения на жизнь короля Польши стал общеизвестным, многие сторонники конфедератов отошли от этого шляхетского движения и приняли позицию сторонних наблюдателей. Они опасались, что их имена будут склоняться рядом с именами Казимира Пулаского и Стравиньского. Ситуация для тех, кто продолжил борьбу, осложнялась ещё и тем, что конфедераты не знали о петербургских соглашениях. Они не ожидали такого быстрого вступления на территорию Речи Посполитой австрийских и прусских войск, которые активно начали занимать территории, отошедшие этим государствам по конвенции.

Суворов своими успешными военными победами практически завершил разгром конфедератов. Он осадил Краков, который не так давно был захвачен ими с помощью французов, и сделал в его стенах два пролома. Под угрозой наступления голода защитники древнего города вынуждены были сдаться. Сдача русским войскам Кракова явилась началом конца гражданской войны в Речи Посполитой.

После того как Казимир Пулаский, обвинённый в участии в покушении на жизнь короля, оставил крепость в Ченстохове, Суворов и здесь быстро занял её со своими солдатами. Лянцкорона и Тынец сдались уже австрийцам. Фактически на этом и закончилось движение Барской конфедерации, родившееся под лозунгами в защиту Отечества в феврале 1768 года.

Результаты этого героического шляхетского движения, полного политических ошибок, были для всей Польши плачевны. После первого раздела Речи Посполитой государство потеряло почти третью часть своих территорий с четырьмя миллионами населения. Оккупация её земель войсками союзников не встретила сопротивления ни среди шляхты, ни среди простого народа: люди устали от четырёхлетней гражданской войны. Материальная нищета и нищета духовная парализовали их, не вызывая никаких патриотических настроений. Все жаждали мира и были готовы подчиниться любому завоевателю, который бы остановил войну и навёл хоть какой-нибудь порядок в этом государстве.

Тысячи конфедератов были сосланы в Сибирь, а всего Речь Посполитая потеряла за эти годы около 100 000 мужского населения, способного оказывать вооружённое сопротивление и защищать свою родину. Из-за нищеты и разрухи тысячи польских семей искали для себя счастья и лучшей жизни в соседних странах. А тех мужчин, кто оставался на оккупированных Пруссией территориях, вылавливали и продавали, как скот, в прусскую армию.

Не лучшее положение было и на территории, оккупированной русскими войсками. Имения богатых конфедератов, которые были убиты во время этой войны или сосланы в Сибирь, подвергались разграблению со стороны русских офицеров и даже солдат. Опустевшие деревни, голодные скитальцы, дети-сироты.

А что же король Польши? Он оказался в сложнейшей для себя ситуации. С одной стороны, полная апатия общества, с другой — послы трёх стран-захватчиков навязали Речи Посполитой новую форму правления и новую конституцию. Она ставила своей целью установить такое положение в стране, которое бы обеспечивало её зависимость от России.

XIV

остюшко постоянно вёл переписку с Юзефом Сосновским в течение всех пяти лет своего проживания за границей. Он-то и сообщал Тадеушу в своих письмах обо всех событиях в стране и её проблемах. А так как армия Речи Посполитой вследствие последних событий была существенно сокращена, Сосновский рекомендовал Костюшко продолжать учёбу если не во Франции, то в любой другой стране Европы и даже предлагал свою материальную помощь.

Посоветовавшись с друзьями, Питером и Францем Цельтнерами, Тадеуш принял решение отказаться от очередной помощи Сосновского. Проживая в крупнейшей столице Европы, он начал давать уроки фехтования, так как на данный вид услуг в то время был большой спрос. Накопив немного денег, Тадеуш взял дополнительно ссуду у своих друзей и оправился с ними в Италию, а затем к ним домой в Швейцарию в Салюрн. Там Костюшко долго не задержался и поехал в Голландию и Англию, где пробыл около года. Эти страны в маршрут своих путешествий он выбрал не случайно: в Голландии Костюшко изучал мелиорацию и строительство каналов, а в Англии — возведение земляных укреплений, что в дальнейшем ему очень пригодилось.

Но пришла пора возвращаться домой. Во-первых, большего, чего достиг Костюшко во время своего зарубежного обучения, он получить уже не мог, а во-вторых, просто закончились деньги. И, наконец, Тадеуш по-настоящему заскучал по дому, по родине. Костюшко всё-таки надеялся, что с таким багажом знаний он всё-таки найдёт себе применение в армии Речи Посполитой, и был готов служить своей родине на любой должности. К тому же Юзеф Сосновский в своих письмах намекал ему, что на первое время Тадеуш может остановиться у него дома и обещал не оставить без дела.

За прошедшие годы обучения и зарубежных путешествий Костюшко из двадцатичетырёхлетнего молодого человека превратился в мужчину, имеющего солидный по тем временам багаж знаний и владеющего в совершенстве пятью языками. Но, к большому сожалению, этот красивый и образованный человек по-прежнему был беден и одинок, так как не встретил за это время ту, с которой он мог бы связать свою судьбу. Возвращаясь на родину, Тадеуш в душе надеялся, что фортуна опять ему улыбнётся, как это было ранее. Он был уверен, что найдёт себе место службы и ту единственную, которая пройдёт с ним эту жизнь до конца.

В один из тёплых летних дней 1774 года по лесной дороге ехала почтовая карета, в которой сидели четыре пассажира. Одним из сидящих в карете был будущий генерал армии двух, совершенно разных государств Тадеуш Бонавентура Костюшко. Карета только что пересекла уже новую границу Речи Посполитой, и Тадеуш жадно вглядывался в окружающий его мир, который он покинул несколько лет назад. Проезжая через одну из деревень, возница остановился на отдых и для замены лошадей. Все пассажиры вышли из кареты поесть и размять свои мышцы, затёкшие в долгой дороге.

Выйдя из кареты и осмотревшись вокруг, Костюшко обратил внимание на то, что большая с виду деревня была практически безлюдна. Он почти не встречал детей, не было видно и стариков, сидящих обычно в летние дни возле своих изб, согревая под тёплыми солнечными лучами свои старые кости. Только один мальчишка лет восьми, весь чумазый и худой, в старой и рваной рубашке до пят стоял перед каретой и с интересом смотрел на приезжих. Постояв минуту и заметив, что Костюшко тоже рассматривает его, мальчишка подошёл к нему и протянул руку.

«Может, дать ему мелкую монету», — подумал Тадеуш и достал свой кожаный кошелёк. Вынув оттуда монетку, Костюшко протянул её мальчику. Но тот даже не обратил внимания на деньги и продолжал держать руку ладошкой вверх. Только тогда до Костюшко дошло, что мальчик просит еды. Тадеуш быстро достал из дорожной сумки кусок хлеба и протянул его попрошайке. По той скорости, с какой мальчишка ухватился за хлеб и стал запихивать его в свой маленький рот, было видно, насколько он был голоден. Глаза мальчика вдруг стали злыми и колючими. Он с жадностью откусывал большие куски хлеба и глотал их, почти не жуя. При этом озирался по сторонам, словно боялся, что кто-нибудь сейчас подойдёт и отберёт у него этот кусок жизни.

На глазах у Костюшко навернулись слёзы: весь вид мальчика говорил, что его уже давно никто не кормил. Наверняка, он был либо сирота, которых в это время в Речи Посполитой стало достаточно много, либо он был из большой семьи, где всех накормить досыта не всегда удаётся. Тадеуш сразу почему-то вспомнил тех крестьян из своего далёкого детства, которые приходили к его отцу просить о милости. Они тоже хлопотали за свои семьи, за своих детей, но Людвиг Костюшко тогда прогнал их со двора. А вскоре крестьяне взбунтовались и пошли против своего пана.

— Панове, прошу садиться, — раздался голос извозчика, и все принялись поудобнее усаживаться в карете перед дальней дорогой. Тадеуш тряхнул головой, отгоняя воспоминания детства. С жалостью посмотрев ещё раз на мальчика, он хотел погладить его по голове, но мальчик уклонился от ладони, которая только что дала ему такой желанный хлеб. Развернувшись, он быстро побежал куда-то но пыльной деревенской дороге и вскоре скрылся за углом ближайшего дома.

— Прошу вас садиться, пане, — ещё раз обратился уже только к Тадеушу возница. Костюшко снова посмотрел в сторону убежавшего ребёнка, поправил камзол и направился к карете. Его спутники недовольно смотрели на него: сколько можно ждать, все уже давно готовы были ехать. Но Костюшко не обратил на это внимание, а всё ещё думал о мальчике и о том, как его встречает родина, в которой он уже начинал чувствовать себя чужим.

По прибытии в родные Сехновичи его встретил настороженно брат Иосиф со своей женой Марией. Но Тадеуш быстро их успокоил и подтвердил, что не претендует на наследство, как и обещал, покидая отчий дом почли десять лет назад.

В хозяйстве Иосифа Костюшко практически ничего не изменилось с того времени, как Тадеуш уехал из дому в Варшаву в поисках счастья и удачи. Вечером, сидя за столом, он долго рассказывал Иосифу и его жене о своей учёбе, поездках и людях, с которыми ему пришлось общаться в разных странах Европы.

Слушая брата, Иосиф тоскливо смотрел на своих троих детей, сидящих на лавке, которые, открыв рот, с удивлением рассматривали своего дядьку, приехавшего из далёких краёв. Тадеуш сидел среди них как чужестранник и понимал, что долго здесь не задержится. Уж слишком разными стали родные братья за эти прошедшие годы.

— Да, брат, повезло тебе. А мы вот тут барахтаемся, барахтаемся, — Иосиф налил себе полную чарку водки и залпом выпил. Его жена неодобрительно посмотрела на мужа, но ничего вслух не сказала.

«Наверно, выпивает Иосиф. А жена уже привыкла», — подумал Тадеуш, заметив, с каким осуждением смотрела сноха на своего мужа.

— Вот и всё. Остальное расскажу завтра. Устал, хочу отдохнуть, — поднявшись из-за стола, сказал Тадеуш. — Скажи кому-нибудь, пусть постелят на сеновале, — вдруг попросил он брата.

— Томаш! — громко позвал кого-то Иосиф, и в комнату уже через секунду на зов хозяина вошёл высокий красивый парень. — Постели пану Тадеушу на сеновале. Видишь, соскучился он по деревенской жизни.

Иосиф как-то криво улыбнулся на свои же слова и налил себе ещё рюмку, но выпить не успел. Мария быстро выхвалила чарку и вылила обратно в бутылку.

— Всё, хватит на сегодня, — коротко сказала она мужу.

— Хватит, так хватит, — вдруг миролюбиво согласился с ней Иосиф и пошёл, шатаясь, в соседнюю комнату с явным намерением завалиться спать.

— Пойдёмте, пане, за мной. Я вам быстро постелю, — предложил Томаш «пану Тадеушу» и повёл его за собой.

Тадеуш с интересом посмотрел на парня и спросил его:

— Ну а ты как поживаешь? Женился уже, наверное?

Томаш сразу как-то смутился, опустил голову и тихо ответил:

— Нет, пан Томаш, не женился.

Тадеуш ещё раз осмотрел Томаша с ног до головы: перед ним стоял молодой, здоровый мужчина, которого он ещё помнил четырнадцатилетним мальчишкой перед своим отъездом в Варшаву.

«А неплохой бы получился из него солдат, — подумал Тадеуш. — Интересно, почему он не женат?» Но от долгой дороги, усталости прошедшего дня и выпитого вина Тадеуша разморило и потянуло ко сну. Он больше ничего не спрашивал у парня, пока тот стелил на сеновале тёплое одеяло. Но прежде, чем отпустить слугу, Тадеуш придержал его за руку:

— Сын за отца не отвечает. Понял меня? — Тадеуш внимательно посмотрел на Томаша. Тот опять опустил голову и согласно кивнул. — Ну, тогда ступай и разбуди меня на рассвете. Рано утром мне нужна повозка. Отвезёшь меня в Варшаву, — приказал Тадеуш тоном хозяина.

— А пан Иосиф знает? — только и спросил Томаш.

— Знает и даже будет рад этому, — усмехнулся Тадеуш и полез спать на сеновал.

На заре следующего дня, сидя в повозке, которой управлял Томаш, Тадеуш Костюшко представлял, какую встречу ему устроит Юзеф Сосновский. В то же время он терялся в догадках, что тот собирался ему предложить вместо службы в армии.

Прибыв в Варшаву, Тадеуш сразу направился к дому Юзефа Сосновского. Постучав в знакомую калитку, он с ностальгией вспомнил тот день, когда впервые очутился в этом месте. Вот и сегодня на его стук двери открыл знакомый привратник и, без труда узнав Костюшко, заулыбался.

— С приездом, пан Тадеуш! Как добрались? Всё ли благополучно? — низко кланяясь, спросил слуга.

— Здравствуй, здравствуй! А ты всё такой же, Вацлав, время тебя не берёт, — похлопав дружески по плечу привратника, поприветствовал его Тадеуш как старого знакомого. — А пан Юзеф дома?

— Дома, дома, — суетливо заговорил Вацлав. — Уже предупреждал меня, чтобы я немедленно доложил ему о вашем прибытии.

— Ну, так веди меня к нему, докладывай, — подтолкнул привратника Костюшко, и они вдвоём пошли по садовой дорожке к дому.

Юзеф Сосновский как всегда был занят. Сидя в кресле в рабочем кабинете, поседевший и немного от этого постаревший, он что-то диктовал своему писарю, попыхивая трубкой с длинным мундштуком.

— Ну наконец-то прибыл, голубчик! — Радостно встретил Сосновский долгожданного гостя, встал с кресла и раскрыл свои объятия. Обнимая Тадеуша и похлопывая своей большой ладонью его по спине, Сосновский приговаривал: — А возмужал, возмужал, чертяка! Наверно, молодые паненки слетаются к тебе, как пчёлы на мёд?

Но заметив смущение Тадеуша от этих слов, Сосновский с удивлением спросил:

— Что? Неужели тебя до сих пор ни одна не приголубила?

Костюшко корректно промолчал. Но литовский писарь не унимался:

— Ну, присаживайся, рассказывай о своих заграничных приключениях.

— Да что рассказывать, я обо всём подробно нам писал, пан Юзеф, — наконец-то заговорил Костюшко. — Пять лет даром не прошли: многому научился, много повидал. А теперь — вот приехал домой, надо же отслужить родине и королю за его милость.

Хозяин и гость присели за большим столом, на котором уже стоял графин с вином и закуска.

— Королю сейчас не до тебя: сам знаешь, какие у нас события происходили, пока ты там по зарубежным столицам прогуливался, — проворчал недовольно Сосновский. Он выпил вино, и слуга тут же наполнил пустой бокал по одному движению пальца хозяина. — Нашу армию по требованию российской императрицы сократили в несколько раз, а российские дипломаты суют нос во все дела Речи Посполитой.

— А что король? — спросил, дождавшись паузы, Костюшко.

— Король? — повторил вопрос, как бы недоумевая, Сосновский. — Ему сейчас не позавидуешь: с одной стороны Россия, с другой — Австрия с Пруссией. Всё никак не могут успокоиться, всем им Речь Посполитая представляется в виде дойной коровы. А ведь если корову не кормить, молоко в какой-то момент может пропасть. Заметил уже, наверно, до чего страну довели?

— Заметил, — грустно ответил Костюшко. — Но ведь надо что-то делать, надо что-то предпринимать.

— Ладно, что-то мы не о том говорим. Давай лучше подумаем, чем тебя занять, — заговорил вдруг на другую тему Сосновский. — Так сразу в армию ты не попадёшь: нет сейчас для тебя места. Сегодня наши офицеры либо служат в чужих странах, либо покупают офицерский патент за деньги. Ты готов заплатить в казну за патент?

Костюшко отрицательно замотал головой. Он знал примерно, сколько это стоит, и не надеялся на свой тощий кошелёк.

— То-то же, — за него ответил Сосновский. — А поэтому я предлагаю тебе временно пожить у меня. Ну а чтобы ты не скучал без дела, пока я попытаюсь найти тебе должность, предлагаю послужить мне.

— Всегда готов, — радостно вскочил с кресла Костюшко.

— Да сядь ты. Я предлагаю тебе, — продолжил хозяин дома, — послужить у меня гувернёром.

Костюшко от неожиданности от такого предложения сел обратно в кресло.

— Я же офицер, а не гувернёр. Я — шляхтич, — с обидой напомнил Сосновскому Костюшко.

— Да пойми ты, я хотел для своих дочерей нанять французского учителя, — начал уговаривать его Сосновский. — А зачем мне в доме всякие вольнодумства в виде Руссо и Вольтера? А ты свой, земляк, и языки знаешь иностранные не хуже иноземцев.

Тадеуш на минуту задумался. Сосновский выпил ещё бокал вина, закусил куском мяса и снова завёл свою речь.

— Соглашайся, Тадеуш, ведь это недолго. Я через пару месяцев обращусь к королю, напомню о тебе. Смотришь, и определят тебя в какой-нибудь полк.

Сосновский был уверен, что Костюшко не откажется от его предложения. Ведь он столько сделал для этого молодого человека. Вот и сейчас даёт приют в своём доме.

— Хорошо. Пусть будет по-вашему, послужу гувернёром, — согласился Тадеуш и тяжело вздохнул. — А если я панночкам не понравлюсь? — спросил он и улыбнулся.

— Этого, дорогой, я не боюсь, а опасаюсь, чтобы не получилось наоборот, — то ли серьёзно, то ли шутя ответил Сосновский и погрозил пальцем Костюшко. — Поэтому веди себя с ними строго, не позволяй им переходить грань дозволенного. Всё-таки ты старше их и мудрее, а они ещё дети по сравнению с тобой. Рано им о женихах думать.

— Когда вы собираетесь меня представить им? — уточнил начало своей новой «службы» Костюшко.

— Да сейчас и представлю. Янек, — позвал стоящего в стороне слугу, — пригласи паненок. Пусть придут в мой кабинет познакомиться с учителем.

Пока слуга ходил за паненками, Костюшко более подробно расспрашивал их отца о событиях последних лет, которые потрясали его родину и его отсутствие. Общая картина положения Речи Посполитой была ужасна: она попала в полную зависимость от России и от её союзников. Король же находился под контролем и влиянием российских политиков, которые диктовали ему волю своей государыни.

— Вот такие у нас дела, — с грустью завершил свой рассказ Юзеф Сосновский о бедах Речи Посполитой и причинах, приведших её к такому состоянию.

В это время двери в кабинет широко отворились, и слуга пропустил перед собой двух молодых и красивых паненок: Людовику и Екатерину. Они плавно и достойно вошли в кабинет и, увидев Тадеуша Костюшко, приостановились и поклонились ему в приветствии. Вскочив с места при их появлении, он также поклонился паненкам и по-офицерски щёлкнул каблуками.

— Ну, знакомьтесь, дочки. Это ваш учитель Тадеуш Бонавентура Костюшко, — представил Сосновский гостя. — Кстати, сын того достойного шляхтича Людвига Костюшко, с которым я дружил в молодости, — добавил он, многозначительно подняв указательный палец вверх.

Молодые люди несколько мгновений изучали друг друга, но это изучение было прервано хозяином дома:

— Это моя младшая дочь — Катерина, — представил он, подойдя к одной из дочерей и обняв за плечи. Тут же он переложил свою руку на плечо второй дочери. — А это моя старшенькая, Людовика. Так что прошу, пан Тадеуш (Сосновский повысил голос, стараясь показать свою строгость), отнестись к обучению этих двух милых особ со всей серьёзностью.

— Постараюсь оправдать ваше доверие, — с улыбкой ответил Костюшко и внимательно посмотрел на Людовику. Девушка заметила пристальный взгляд красивого шляхтича, и на её щеках загорелся ярким пламенем молодой девичий румянец.

Сосновский сразу заметил этот обмен взглядами между молодыми людьми и постарался спешно завершить аудиенцию, которую сам же и организовал.

— Ну, на сегодня хватит представлений, — начал он строго. — Ступайте к себе, — приказал он дочерям. — А тебе, Тадеуш, надо отдохнуть с дороги, привести себя в порядок. А завтра можешь приступать к своим обязанностям.

По тому, как быстро Людовика и Катерина вышли из гостиной, было видно, что дважды в этом доме Сосновский повторять не любил, а его дочери были воспитанными детьми и росли в строгости и послушании.

Костюшко также откланялся и вышел за Янеком. Слуга показал ему его комнату. Тадеушу она очень понравилась: небольшая и уютная, а окна выходили в сад, в глубине которого спряталась ажурная беседка. Костюшко умылся с дороги, разложил свои вещи и лёг на мягкую постель с намерением хорошо выспаться после дальней дороги. Но сон почему-то не шёл к нему. Он долго ворочался в кровати, пытаясь уснуть, но в его сознании постоянно вставал образ Людовики. Тадеуш догадывался, что в этот день произошла важная в его жизни встреча с судьбой. Катерины для Костюшко как будто не существовало, зато глаза старшей, её румянец, белые нежные руки девушки и её фигура — всё слилось в единый образ той, кого он искал и не нашёл в далёких странах. И вот случилось чудо: его судьба оказалась здесь, в доме его покровителя!

А ведь ещё пять лет назад, до отъезда за границу, изредка посещая дом Сосновских, Тадеуш видел мельком девушку-подростка в сопровождении матери. Но тогда Людовика представлялась ему ребёнком, а сейчас она стала той розой, которая неожиданно расцвела, и эта молодая красота и нежность заставили забыть Костюшко обо всём и обо всех за одно мгновение. Тадеуш понял, что он влюбился. Он долго ворочался в мягкой постели, размышляя о превратностях судьбы и о своём будущем. В голове рисовались радужные картины его возможной семейной жизни и жены, на месте которой могла быть только Людовика. В своих мечтах Костюшко видел себя если не генералом армии, то наверняка командующим полком, которого жена провожает на войну. А все смотрят на них и восхищаются ими, желают удачи и побед.

Наконец утомлённое молодое тело окончательно избунтовалось и потребовало отдыха. Костюшко забылся крепким сном. Однако рано утром по устоявшейся привычке его глаза открылись, и, уставившись в потолок, Тадеуш уже в мыслях планировал свой день в роли гувернёра.

XV

итовский писарь Юзеф Сосновский сдержал своё слово и во время ближайшей аудиенции у короля обратился к нему с просьбой принять и выслушать молодого и талантливого офицера Тадеуша Костюшко.

— А это не тот ли молодой человек, которого мы отправляли на учёбу во Францию? — задумчиво спросил король.

— У вас хорошая память, ваше величество. Это действительно он, — подтвердил Сосновский.

— И чего он хочет? Наверно, получить офицерский патент на службу в армию, которой практически не существует? — горестно проговорил Станислав Понятовский, обращаясь не столько к Сосновскому, сколько констатируя свершившийся исторический факт.

Сосновский парировал в ответ:

— Настоящий офицер польской армии останется навсегда офицером ПОЛЬСКОЙ армии и не пойдёт служить ни австрийцам, ни пруссакам, ни тем более русским.

Король задумался. Да, сейчас как никогда ему нужны были надёжные и преданные люди. Он устал от окружавших его карьеристов и просто оппозиционеров, которых интересовали только должности при дворе или в армии. Они, казалось, только и ждали момента, чтобы вырвать себе большой кусок от государственного пирога или попетушиться на сейме, голосуя против позиции короля и его сторонников.

Правда, среди приближённых к коронованной особе были и те, кто не бросил его в трудное время недавней войны с конфедератами, кто оказался рядом и поддержал короля, когда рвали его государство на части. Но их становилось всё меньше и меньше.

«Может, этот Костюшко станет в будущем моим активным сторонником и тем офицером, который понадобится мне в нужное время в недалёком будущем?» — размышлял король.

— Хорошо. Пусть он прибудет ко мне во дворец, — согласился монарх. — Я хочу лично побеседовать с ним. Только за несколько дней до аудиенции напомните мне о нём, — попросил он Сосновского.

Сосновский кивнул и удовлетворённый покинул кабинет. «Теперь надо будет обрадовать Костюшко. Жаль только, что недолго Тадеуш послужил в качестве гувернёра. Хотя, может, всё и к лучшему: что-то уж много времени он проводит с Людовикой», — размышлял про себя Юзеф Сосновский, вспоминая свой недавний разговор с женой, которая с самого начала была против его идеи сэкономить на учителе-французе.

— Как бы у них не появились определённые симпатии друг к другу, а это было бы нежелательно, — предупредила она мужа. — Костюшко хоть и достойный шляхтич, но для нашей дочери он не пара.

Юзеф Сосновский даже не подозревал, насколько жена была близка к истине.

Получив от Сосновского известие о предстоящей аудиенции у короля, Костюшко сначала очень обрадовался: он-то сумеет убедить его в своей преданности присяге родине. Надеялся он и на то, что сможет рассказать о своих возможностях и полученных знаниях, которые могут пригодиться в польской армии, несмотря на все сложности, связанные с её значительным сокращением.

«Но как быть с Людовикой? Ведь она не знает, как я её люблю. Возможно, она и догадывается о моих чувствах, а может — и сама неравнодушна ко мне?» — волновался Тадеуш. Он замечал на себе её внимательные взгляды, которые девушка бросала на него во время уроков, её нежный голос, когда он беседовал с ней... Это были взгляды, которые выражали не только внимание ученицы к своему учителю. Они вселяли в его душу надежду на то, о чём он мог только мечтать: на взаимную симпатию и ответные чувства.

Тадеуш твёрдо решил, что ему необходимо объясниться с Людовикой. И чем раньше, тем лучше. Вскоре случай для объяснения представился просто идеальный. Людовика сидела в беседке и рисовала по заданию Костюшко какой-то пейзаж, а Катерина уехала с отцом и матерью за очередными покупками нарядов. Никто не мешал молодым объясниться друг с другом.

Тадеуш осторожно подошёл со стороны к девушке и стал рассматривать наброски на холсте, которые она успела нарисовать. Делая вид, что не замечает Костюшко, Людовика продолжала смешивать кисточкой краски, с волнением ожидая, когда он заговорит с ней. Он же мучительно раздумывал, с чего начать разговор на довольно щекотливую тему.

Наконец девушке надоела эта молчаливая дуэль, и она первой спросила:

— И долго вы будете так стоять надо мной? Вы меня смущаете.

— Простите, но я не знал, что замечен вами, — ответил Костюшко, ругая про себя свою нерешительность и неловкость. — Я совсем не хотел вам помешать.

Людовика решительно отложила кисть, салфеткой вытерла руку от краски и повернулась к Тадеушу. Она намеревалась сделать ему какое-то замечание по поводу его неожиданного появления, но увидев его растерянное и бледное лицо, сама растерялась и тихо спросила:

— Чти с вами?

Тадеуш замялся ещё больше. Но на вопрос Людовики надо было отвечать, и он тихо произнёс:

— Наверно, я скоро покину ваш гостеприимный дом... И, думаю, надолго...

Теперь побледнела Людовика, и это было замечено Тадеушем. У него мелькнула сумасшедшая мысль: «А ведь я ей тоже небезразличен. Сейчас же скажу всё, и будь что будет».

— А... как же я? — непонятно почему произнесла растерянно молодая панночка. — А как же ваши уроки?

Слёзы навернулись на глазах Людовики. Тадеуш Костюшко за это короткое время, которое он проводил с ней, обучая живописи и французскому языку, покорил её неискушённое в любви сердце, и в своих девичьих мечтах она уже представляла себя в его объятиях. Но вспоминая о своём строгом отце и такой же строгой матери, она пугалась своих мечтаний. В то же время Тадеуш являлся для неё образцом польского шляхтича: умён, образован, офицер, красив... Что ещё родителям нужно?!

Людовика часто ловила на себе горящие и восторженные взгляды своего учителя и ждала от него каких-то слов признаний, готова была ответить на них, даже репетировала перед зеркалом в своей спальне. Но наступало время нового урока, а Костюшко так ничего и не говорил ей, не шептал на ухо горячие слова признаний в любви и тем более не пытался обнять.

Сегодня, когда сестры и родителей не было дома, девушка устроилась в беседке с мольбертом. Она-то была уверена, что Костюшко обязательно увидит её и подойдёт к ней, и, может, она дождётся от него желанных фраз. Но вместо слов признаний в любви она услышала слова прощания, и это её расстроило настолько, что она вмиг посчитала себя самой несчастной панночкой на свете и смогла вымолвить только последние три слова.

Но эти слова значили для Тадеуша, наверно, больше, чем книжные фразы о страсти и любовных признаниях. В этих словах девушки и в её голосе, которым она их произнесла, он услышал для себя надежду. Костюшко сразу понял, что он Людовике небезразличен и что она питает к нему те чувства, о которых он мечтал всё это время.

Тадеуш в порыве нахлынувших на него чувств встал перед девушкой на одно колено, нежно взял её правую руку своими ладонями и приложился к ней губами. Так они и замерли без слов на некоторое время. Им не нужны были слова, когда и без них всё было ясно. Они полюбили друг друга, а по-другому быть и не могло.

Эту лирическую картину с двумя влюблёнными наблюдал не только Господь Бог с небес, но и простой слуга Юзефа Понятовского Янек. Как верный раб своего хозяина он доложил ему обо всём, что видел, в тот же день, когда чета Сосновских вернулась домой.

— Больше ты ничего не видел? — спросил, нахмурившись, Сосновский.

— Нет, пане, больше ничего, — ответил преданный слуга и быстро удалился, когда взмахом руки хозяин приказал ему уйти.

Юзеф Сосновский серьёзно рассердился: Костюшко, которого он опекал с юных лет, ввёл в свой дом, доверил обучение своих дочерей, не оправдал этого доверия и решил соблазнить его любимую дочь Людовику! Сосновский вскочил с кресла и стал нервно ходить по кабинету. Первым желанием магната было немедленно вышвырнуть неблагодарного шляхтича из дома, но Сосновский вспомнил свой визит к королю и свою просьбу в отношении Костюшко.

«Нет, не буду пока его трогать и давать повода для сплетен и огласки, — подумал он, успокаиваясь. — Пусть всё идёт своим чередом. Скоро всё закончится».

Такие близкие отношения Костюшко и его дочери Людовики никак не входили в планы Юзефа Сосновского. В душе он привязался к этому молодому человеку и, может быть, в иной ситуации был бы не против брака дочери с этим шляхтичем. Но существовали две очень веские причины, по которым подобный брак был просто невозможен.

Во-первых, это жена, которая не раз предупреждала мужа о возможных проявлениях особых, отличных от отношений обычного учителя и ученицы, чувств со стороны Костюшко к одной из его дочерей. Она была категорически против затеи мужа с новым гувернёром-офицером.

Во-вторых, это последние крупные неприятности, которые произошли с Юзефом Сосновским и о которых (не дай бог!) не знает пока его жена. Дело в том, что не так давно он, проводя свободный вечер в одном заведении, которое посещает исключительно избранная шляхта, проиграл в карты князю Станиславу Любомирскому своё поместье.

— Всё, князь, теперь вы являетесь собственником трети моих владений. Сегодня Бог против меня. Простите, но я прекращаю игру, — решительно заявил Сосновский, бросая на стол карты. — Так можно и по миру пойти.

Он сидел, уставший от многочасового напряжения карточной игры, напротив Станислава Любомирского в небольшой уютной комнате, где никого больше, кроме них, не было. Расстроенный крупным проигрышем, Сосновский нервно встал из-за карточного стола и собрался уходить, когда князь Любомирский остановил его словами:

— Не переживайте, пан Сосновский. Проигрыш, конечно, вещь неприятная. Но от моего другого предложения, я думаю, вы не откажетесь.

Сосновский, находясь ещё под впечатлением только что свершившегося неприятного для него факта, резко повернулся к более везучему игроку.

— Нет, князь, даже и не предлагайте, больше в этот вечер за карточный стол я не сяду, — твёрдо повторил он.

Однако князь мягко перебил его:

— Да я не об этом. У меня предложение гораздо серьёзнее, чем эти карты.

Последние слова Любомирского заинтриговали Сосновского и одновременно насторожили.

— Я слушаю вас внимательно, князь, — ответил с готовностью проигравший.

— Знаете, я рад, что мне наконец-то удалось с вами поговорить наедине... Пусть даже в не совсем приятной для вас ситуации, — начал издалека Любомирский. — Ваша старшая дочь, Людовика, достигла того возраста, когда её родители должны уже подумать о её будущем.

— К чему вы клоните? — торопил с конкретным предложением Сосновский, и старый князь решил перейти сразу к делу.

— А не породниться ли нам, пан Сосновский? Я видел ваших дочерей на балу месяц назад: они прекрасные создания. Я же ищу сыну Иосифу достойную пару... — князь сделал паузу и внимательно посмотрел на собеседника. Тот хранил молчание и пока никак не реагировал на явный намёк князя.

— Вы являетесь представителем славного рода и занимаете видное положение в обществе. Наша фамилия также известна во всей Речи Посполитой и далеко за её пределами. Как вы смотрите на то, что образуется ещё одна достойная родовая ветвь из наших фамилий? — таким не совсем обычным образом Станислав Любомирский предложил Юзефу Сосновскому выдать замуж Людовику за его сына.

Сосновский с готовностью в тот вечер принял это предложение: его дочь станет княгиней, а проигрыш забудется, как кошмарный сон.

И вот теперь, из-за этого шляхтёнка Костюшко всё может в один миг рухнуть.

«Эти отношения нужно срочно прекратить. Предстоящий визит Костюшко к королю ускорит его отъезд из моего дома, — опять вернулся от воспоминаний Сосновский в реальность сегодняшнего дня. — Однако, от греха подальше, надо переговорить с Тадеушем и предупредить его, чтобы закончил всякие занятия с дочерьми. Пусть готовится к отъезду», — решил магнат и незамедлительно позвонил в колокольчик, вызывая слугу.

— Ты вот что, — начал говорить Сосновский Янеку, когда тот после непродолжительного отсутствия опять появился перед глазами грозного хозяина, — о том, что видел, никому ни слова. Не то язык вырву.

— Всё понял, пане, — ответил слуга.

— Тем более об этом не должна знать моя жена, — добавил Сосновский после некоторого раздумья. — А сейчас позови ко мне пана Тадеуша.

Через некоторое время в кабинет Сосновского вошёл Костюшко. Увидев грозно сдвинутые брови своего покровителя, он понял, что что-то произошло, и то, каким тоном начал говорить с ним Сосновский, сразу подтвердило, что он не ошибся в своих догадках.

— Ну, Тадеуш, расскажи, как идёт учёба с моими дочками? Какие они делают успехи?

— Рано говорить об успехах, но занимаются они с удовольствием, — ответил Костюшко, удивившись язвительному тону, которым был задан вопрос.

— А чему ты учил сегодня в беседке Людовику на виду у всей прислуги?! — взревел Сосновский, брызгая слюной от злости.

Но в душе Костюшко был готов к такой реакции отца своей возлюбленной. С вызовом взглянув на хозяина дома, он решительно сказал:

— Я люблю вашу дочь и прошу у вас её руки.

Сосновский опешил. Он не ожидал от Костюшко такого прямого признания, а твёрдость его голоса и решительность смутили Сосновского. Сделав паузу и обдумав щекотливое положение, в котором он оказался, Сосновский уже мягче спросил:

— А как Людовика? Она тоже?

— Да, она тоже любит меня, — в тон Сосновскому уже спокойно добавил Тадеуш.

— Слушай меня, сынок, согласия от меня, а тем более благословения ты не получишь. И запомни, — изложил причину отказа Сосновский, — голубки не для воробьёв, а дочки магнатов не для шляхтюков. Ты понял меня, пан Костюшко?

Костюшко сразу сник и потупился. Да, он всё понял и сейчас судорожно думал, как ему поступить в сложившейся ситуации. Но отвечать Сосновскому на вопрос надо было незамедлительно:

— Я всё понял. Разрешите идти? — почему-то по-военному спросил он.

— Ступай. И не забудь, что через два дня ты уедешь на аудиенцию к королю и, независимо от результата этой встречи, навсегда покинешь мой дом, — жёстко пояснил свою позицию Юзеф Сосновский.

Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Костюшко быстро вышел. Мозг его лихорадочно соображал и обдумывал план дальнейших действий.

«Главное сейчас — это объясниться с Людовикой и рассказать ей о состоявшемся разговоре, а дальше... Дальше всё будет так, как решит она», — думал он, пересекая широким шагом длинные коридоры когда-то гостеприимного дома.

Вечером того же дня Костюшко встретился с Людовикой в условленном месте, о чём они договорились ещё до неприятного разговора с её отцом. Услышав о категорическом отказе отца, Людовика сама предложила:

— Я готова уехать с тобой хоть на край света.

На край света Костюшко увозить любимую не собирался, но предложил тайно уехать с ним из отчего дома и обвенчаться в каком-нибудь костёле. Людовика, не долго размышляя о последствиях такого побега, согласилась. Теперь Костюшко предстояло всё организовать и претворить свой дерзкий план в жизнь. Но сначала должен был состояться визит к королю, который поможет многое расставить по местам даже в этой ситуации.

XVI

назначенное королём Польши время Костюшко прибыл к нему на аудиенцию. Станислав Август Понятовский с интересом смотрел на молодого человека, которого он с Чарторыским отправлял на учёбу во Францию. Перед ним стоял среднего роста симпатичный молодой мужчина около тридцати лет, гладко выбритый и без усов, в отличие от многих шляхтичей. В осанке Костюшко была явно заметна военная выправка, а на пальце его правой руки сверкал драгоценный перстень со странной символикой. Костюшко смотрел прямо на короля, и было видно, что того ничуть не смущало, что перед ним стоит первое лицо в государстве.

На самом деле Костюшко сильно волновался, но старался не подавать вида. Он лихорадочно повторял про себя слова просьбы к королю и ожидал, когда же тот начнёт говорить с ним.

— Пан Юзеф Сосновский просил меня, чтобы я принял вас. У вас есть ко мне просьбы, предложения? Излагайте, у меня мало времени, — поторопил король.

— Ваше величество! В 1769 году после окончания Рыцарской школы и получения офицерского патента капитана я был направлен вами во Францию для продолжения обучения. Там кроме основных дисциплин, по рекомендации князя Чарторыского, я изучал строительство мостов, шлюзов, дорог и каналов. А в последний год учёбы, благодаря финансовой помощи моих друзей, продолжил обучение в Швейцарии и Голландии. Теперь же, после пятилетнего отсутствия на родине, у меня нет возможности применить свои знания на практике, так как я не могу за 18 000 злотых выкупить себе офицерский патент в армии Речи Посполитой.

— У вас всё? — спросил король, выслушав длинный доклад Костюшко. — Так что же вы хотите конкретно от меня?

— Назначение на службу в какой-нибудь полк, а лучше в артиллерийский корпус.

— Вы женаты? — задал ещё один вопрос король. Заметив смущение просителя, король уточнил: — Вы обручены?

— Ни то, ни другое. У меня есть любимая, но её отец против нашего брака, — смущаясь ещё больше, ответил Костюшко.

Станислав Понятовский заинтересованно посмотрел на Тадеуша. Он понял, что здесь кроется интрига, а это чувство было так знакомо королю.

— Интересно, интересно... И кто же ваша избранница, и кто этот жестокий отец? — продолжал расспрашивать монарх офицера.

Костюшко оказался в сложной ситуации. Король ждал ответа. «Будь что будет», — решил он с надеждой, что король примет участие в судьбе влюблённых, а ему не придётся совершать того, о чём он договорился с Людовикой.

— Моя любимая — дочь пана Юзефа Сосновского, — выпалил он, с надеждой ожидая следующих вопросов от короля.

— У него их две. Какая из них? — последовал ожидаемый вопрос.

— Старшая. Людовика.

Станислав Понятовский с жалостью посмотрел на Костюшко. Он понимал, что вряд ли Сосновский отдаст замуж за этого шляхтича свою дочь. Помочь же Костюшко он не мог, хоть и хотел. Юзеф Сосновский был сторонником семьи Чарторыских, а давление короля на литовского магната в таком щепетильном вопросе не входило в его планы.

— А она любит вас? — спросил Станислав Понятовский из интереса.

— Любит. Наши чувства взаимны, — ответил Костюшко. По тону, с каким был задан вопрос, он догадался, что король сочувствует ему. Однако сам Тадеуш не решался просить короля стать посредником в этом жизненно важном для него вопросе.

Основная цель встречи с королём уже отошла на второй план. Разговор как-то неожиданно для обоих приобрёл совсем другое направление.

— И что же вы собираетесь делать? Ведь ваш покровитель, возможно, никогда не даст своё согласие на ваш брак, если он так уже решил? — король продолжал спрашивать, но ответ, который он услышал, огорошил его.

— Тогда мы повенчаемся тайно, и её отец не сможет пойти против воли Бога, — тихо промолвил Костюшко и опустил глаза, как провинившийся школяр.

Прямота и честность Костюшко поразили короля. Он с осуждением покачал головой, и несчастный влюблённый обречённо понял, что король не на его стороне.

— Я советую вам одуматься и не совершать роковых поступков. По законам Великого княжества Литовского за подобные действия вас могут привлечь к серьёзной ответственности. Вы даёте себе отчёт в том, что намерены сделать? — строго спросил Станислав Август Понятовский. Он искренне хотел предостеречь Костюшко от его опасных планов, и Тадеуш пожалел о том, что он доверился этому человеку.

— Я подумаю, ваше величество, — ответил уклончиво он.

— Вот-вот, подумайте, а я подумаю о вашей военной карьере, — пообещал король, и Костюшко понял, что аудиенция закончена.

Откланявшись, Костюшко вышел из кабинета со смешанными чувствами. С одной стороны, надежды на офицерский патент у него есть, но с другой — непонятно было отношение короля к его планам относительно личной жизни. Одно было ясно: Станислав Август Понятовский ничего не станет делать, чтобы помочь ему. И тем более не станет разговаривать с Сосновским, чтобы тот разрешил двум влюблённым официально и открыто пожениться.

«Ну и пусть, — упрямо подумал Костюшко. — Всё равно от Людовики я не отступлюсь», — и решительным шагом направился к выходу.

Но Костюшко ошибся в своих предположениях: разговор короля с Юзефом Сосновским состоялся а тот же вечер. Станиславу Августу Понятовскому стало ясно из разговора с Костюшко, что тот не отступится от своей цели и, если ему удастся, тайно увезёт любимую девушку наперекор воле её отца. Но если при этом беглецы будут пойманы, то по законам Великого княжества Литовского опозоренный отец может требовать от королевского суда смертной казни для этого настойчивого молодого человека. И королевский суд удовлетворит этот иск.

«А ведь жалко офицера. Столько в него вложено, и всё может пойти прахом... Умён, дерзок... Такой может пригодиться в будущем», — подумал польский король и решил поговорить с Юзефом Сосновским о судьбе Костюшко. Правда, при этом он намеревался убить сразу двух зайцев: проявить себя поборником Закона и сторонником Сосновского (или Чарторыских), а также предотвратить гибель молодого и талантливого офицера из-за глупых любовных увлечений.

В тот же день Станислав Август Понятовский пригласил к себе Юзефа Сосновского для приватной беседы. Но прежде, чем состоялся этот разговор, король взял с него слово шляхтича, что Сосновский поступит так, как попросит его Станислав Август Понятовский. Удивлённый такой постановкой вопроса, магнат обещал королю, что исполнит его просьбу.

— Я хочу, чтобы наш разговор остался тайной. Это в ваших интересах, — пояснил монарх.

После того, как он всё рассказал, король потребовал от Сосновского выполнить определённые условия. Если Костюшко всё-таки совершит то, что задумал, отец девушки обязан проявить милость в отношении дерзкого похитителя, не предавать его в руки правосудия, а отпустить его с условием, что тот немедленно покинет пределы Речи Посполитой.

Юзеф Сосновский вышел от короля с лицом, покрытым пунцовыми пятнами. Он пытался сдержать свои эмоции в королевском кабинете, но дал волю чувствам, когда сел в свою карету.

— Что стоишь, пся крев, трогай и быстрее! — рявкнул он на кучера таким тоном, что тот сразу понял, что пан «не в себе», и хлестанул плетью по спинам запряжённых вороных коней. Лошади рванули с места, чуть не задавив какого-то проходящего рядом шляхтича.

В груди Сосновского сердце стучало так, что, казалось, готово выскочить через мгновенье наружу. Сосновский потёр виски: начала болеть голова, а в глазах светлый летний день покрылся какими-то тёмными точками. В таком состоянии он находился, пока карета не доехала до дома.

«Как же он посмел, змеёныш! Я его как сына пригрел, а он...» — распалял себя Сосновский, пока свежий встречный ветер не освежил его больную голову. Постепенно эмоции стали утихать, головные боли прошли, и он стал размышлять более спокойно о том, что ему стало известно в этот день. Сосновский выстроил в уме предстоящий разговор с дочерью и с Костюшко, решив, что выгонит его сегодня же из дома, а дочку со временем успокоит и подготовит к предстоящей свадьбе с сыном князя Любомирского.

«Но сначала надо поговорить с Людовикой», — решил Сосновский.

Однако получилось всё наоборот: выйдя из кареты, он встретил Костюшко, и кровь опять ударила в голову оскорблённому отцу.

— Зайди ко мне. Немедленно, — приказал он Тадеушу тоном, не терпящим возражений и не предвещающим ничего хорошего от предстоящей беседы.

Как только хозяин дома, а за ним и Костюшко переступили порог гостиной, а послушный слуга закрыл за ними двери, Сосновский резко повернулся к Костюшко и заорал на него:

— Сегодня же собирай свои вещи, и чтобы завтра рано утром тебя не было в моём доме.

Костюшко не трудно было догадаться, что отцу его любимой что-то стало известно об их планах. Он был даже уверен в том, кто выдал его сердечную тайну и боль.

На мгновение замявшись, Тадеуш выпрямился, гордо поднял подбородок и спокойно ответил:

— Я попрошу вас не разговаривать со мной таким тоном.

Юзеф Сосновский от такой наглости и спокойного голоса шляхтича опешил. Хватая ртом воздух, он нервно стал расстёгивать ворот рубашки. Отвернувшись от Костюшко, он сел за стол, для чего-то взял перо, опустил его в чернильницу, а потом бросил на лежащую там же бумагу.

— Я всё знаю. Как ты посмел?! Ты, кого я вывел к люди, помог войти в высшее общество... Оставь Людовику в покое, и чтобы завтра же ноги твоей не было в моём доме, — подвёл черту Сосновский и отвернулся от Тадеуша в сторону окна.

Костюшко не уходил и стоял перед своим недавним покровителем в смущении, не зная, как ему поступить. В его душе боролись противоречивые чувства: с одной стороны, чувство благодарности к атому человеку, с помощью которого он стал тем, кем он стал, с другой — одурманивающие чувства любви к его дочери, без которой он сейчас не представлял себе свою дальнейшую жизнь. Эти чувства рвали его душу на части, но авантюрный план побега и венчания с любимой взял верх над чувством благодарности.

«Бежать немедленно... Сегодня же ночью», — только эта мысль билась у него в голове, не давая одуматься и возвратиться воспалённому мозгу к здравому смыслу.

Сосновский взял со стола второе перо и нервно стал ломать его, скрывая за этими движениями дрожь в руках. Потом, посмотрев на то, что сотворил, он отбросил сломанное перо и, повернувшись к Тадеушу, тихо произнёс:

— Забудь её. И забудь навсегда. Она выходит замуж за сына князя Любомирского.

Тадеуш в изумлении посмотрел на своего недавнего покровителя, и тот увидел в его глазах столько боли и растерянности, что Сосновскому на секунду стало жаль Костюшко. Но подавив в себе чувства жалости, он повторил свои слова, как приговор:

— Людовика — птица не твоего полёта. Завтра тебе дадут лошадь и деньги, и ты покинешь пределы Польши.

— А Людовика об этом знает? — спросил Тадеуш, ещё не придя в себя от этой новости.

— Не знает, так узнает. Воля родителей — закон для моей дочери, — твёрдым голосом заявил Сосновский. — Ступай и до отъезда не смей с ней встречаться.

— Прощайте, пан Юзеф. Думаю, что на этом свете мы с вами уже больше не увидимся, — тихо промолвил Костюшко и, круто развернувшись, вышел из гостиной.

«Ну и характер. Весь в отца», — подумал Сосновский и позвонил в колокольчик, вызывая слугу, стоящего за дверью.

— Пригласи-ка ко мне Людовику. И скажи, чтобы пришла ко мне немедленно, — приказал хозяин.

Людовика, лёжа на широкой тахте, читала очередной роман о несчастной любви двух влюблённых, когда в дверь её комнаты тихо постучал исполнительный слуга. Выслушав от него указание отца, ничего не подозревавшая Людовика вскоре уже открывала двери его кабинета. Сосновский не стал проводить дипломатических бесед с дочерью и сразу начал на неё своё «наступление»:

— Это правда, что пан Тадеуш признавался тебе в своих чувствах?

Людовика сразу поняла, о чём будет разговор, и в ней внезапно проснулся дух романтических героев-любовников из прочитанных ею книг. Кроме этого, она была достойная дочь своего отца, которого искренне любила, и в то же время твёрдо решила, что никто не сможет разлучить её с любимым Тадеушем. Пусть даже отец будет против их любви. Глупышка, она не понимала, что существуют обстоятельства, которые в корне противоречили её пожеланиям.

Выпрямив гордо спину и подняв вверх свой изящный подбородок, Людовика, подражая трагическим героям из прочитанных ею романов, с пафосом произнесла:

— Да, признавался. И я тоже люблю его и хочу стать его женой!

— Ты с ума сошла, дочка! — зарокотал Сосновский. — Ты посмотри, кто ты, а кто он?! Ты — дочь самого Юзефа Сосновского! А он? Он простой шляхтич, каких в Речи Посполитой не сосчитать.

— Папа, я люблю его! — топнув своей ножкой но узорному паркету, крикнула Людовика.

— Да уже завтра он получит какую-нибудь должность, и ты его больше никогда не увидишь, — начал уговаривать дочь Сосновский уже более миролюбивым тоном. — Он военный человек, у него своя судьба. А тебя ждёт блестящее будущее в высшем обществе.

— Я люблю его, — упрямо твердила непокорная дочь, но Юзеф Сосновский попытался ещё раз по-хорошему уговорить её, успокоить и убедить выполнить его волю.

— Дочка, опомнись! Подумай о матери... И вообще завтра он уезжает в Варшаву, и я надеюсь, что ты не скоро с ним увидишься.

— Я уеду вместе с ним, — заявила вдруг Людовика, перебивая отца, и сама испугалась своих слов. Ведь тем самым она давала ему понять, что готова пойти на любые крайности ради своей любви. Однако в душе девушка сама ещё не была уверена, готова ли она поменять спокойную и роскошную жизнь дочери магната на неопределённое будущее с польским офицером.

— Что ты сказала? Ты кому перечишь, глупая? Отцу? — Сосновский начал повышать голос, но взял себя в руки и опять заговорил тоном отцовских наставлений. — Да, он умён. Но таких умных полно в Европе. А лучшие фамилии Великого княжества Литовского и Польши сочтут за честь породниться с нами.

Не дослушав отца, Людовика выскочила из кабинета и бегом возвратилась в свою комнату. Там, бросившись на широкую и мягкую кровать, она горько рыдала, дав волю своим чувствам, и вскоре заснула с мыслями о своей несчастной судьбе.

Разбудил её тихий стук в дверь комнаты. Не понимая спросонья, где она и почему лежит в одежде на кровати, Людовика подняла голову и прислушалась. В окне в сумерках виднелись очертания деревьев большого сада, и в её комнате царил полумрак. Стук повторился, и Людовика в мгновение всё вспомнила: и разговор с отцом, и своё возмущение его деспотизмом и непониманием её чувств.

Быстро соскочив с постели, девушка подошла к двери и тихо спросила:

— Кто там?

— Это я, панночка, Януш, — услышала Людовика голос самого старого в этом доме слуги. Он так давно служил в доме её родителей, что практически никто уже не мог точно сказать, сколько ему лет и откуда он взялся. Только Юзеф Сосновский смог бы рассказать историю этого старика, который служил молодым оруженосцем ещё его отцу. В одном из сражений, которое победоносно завершил с турками Ян Собесский, Януш спас Сосновскому-старшему жизнь, и с тех пор он жил на определённых льготных, по мнению других слуг, условиях.

— Чего тебе надо? — тихим, заговорщицким тоном спросила Людовика старика.

— Вам письмо от пана Тадеуша, — также тихо, говоря в замочную скважину двери, сообщил Януш.

Людовика осторожно открыла дверь, которая почему-то очень громко, как ей показалось, вдруг заскрипела. Януш стоял возле самой двери и держал в руке лист бумаги. Людовика выглянула в коридор: никого, кроме Януша, там не было. Тогда она взяла у слуги письмо и, поднеся его к окну, принялась читать.

Письмо было очень коротким: Тадеуш предлагал любимой в полночь выйти за ворота с самыми необходимыми вещами, где он будет ждать её с крытой повозкой, и бежать с ним.

— Подожди меня здесь. Я напишу ответ пану Тадеушу, и ты его отнесёшь ему, — тоном хозяйки приказала Янушу Людовика и быстро подошла к столу, где лежали перо и бумага. Написав дрожащей рукой своё согласие на побег, Людовика передала его Янушу и после его ухода начала лихорадочно собирать вещи.

Было уже около полуночи, когда Тадеуш Костюшко ожидал свою возлюбленную возле въездных ворот дома, где ещё не так давно ему были все рады. Рядом с ним, мирно жуя траву под старым вязом, стояла лошадь, запряжённая в крытую повозку, которую подготовил Костюшко без особого труда. Всё проходило слишком хорошо и гладко для столь рискованного и опасного мероприятия, что Тадеуша немного волновало. Но больше его тревожил вопрос, сдержит ли своё слово Людовика? Не отступится ли она в последний момент от своего намерения бежать вместе с ним? А тут ещё полная луна-предательница выглянула из-за туч, освещая окрестности, которые ещё недавно были закрыты темнотой ночи. Она никак не входила в планы Костюшко.

Шум приближающихся шагов и тяжёлое дыхание Людовики, несущей увесистый баул с вещами, прервал его размышления, и он поспешил ей на помощь. Но дальше всё произошло совсем не так, как ожидали беглецы, а примерно так, как и предполагал Станислав Август Понятовский. Тайное похищение Людовики было «раскрыто дальновидным паном Сосновским». Как только Костюшко встретил под лунным светом свою возлюбленную и взял у неё тяжёлый баул, неизвестно откуда на него налетели гайдуки хозяина дома и повалили на землю. Уже через минуту Костюшко лежал на земле лицом вниз со связанными руками, а Людовика стояла рядом с широко открытыми от ужаса глазами. Она молчала, прикрыв ладонью рот, чтобы не закричать, и ничего не могла сделать, чтобы прекратить это унижение дорогого ей человека. Гайдуки же распалили факелы, и прямо из темноты показался сам Юзеф Сосновский.

— Ну что, пан Тадеуш? Этому тебя научили в Европе — молодых паненок из дому воровать? — обратился он к лежащему Костюшко. — Поднимите его, — приказал он гайдукам. — А ты знаешь, что по закону Великого княжества Литовского за то, что ты сегодня хотел совершить с моей дочерью, королевский суд присудит тебе смертную казнь? — продолжал отчитывать Сосновский Тадеуша. — Благодари Нога, что твой отец был моим другом, иначе ты бы живым отсюда не ушёл.

Костюшко молчал, опустив низко голову, переживая своё унижение и состояние беспомощности. Он не жалел о том, что собирался совершить, но терзался от мысли, что ничего из этой авантюрной затеи с побегом не получилось. Теперь его любимая Людовика видит его в состоянии пленника, а это положение ранило самолюбие шляхтича, офицера и просто гордого человека.

Сосновский повернулся к дочери, чтобы высказать ей своё отцовское порицание, но так ничего и не смог ей сказать, увидев при свете факелов её лицо. Он понял, что Людовика переживала в этот момент. Она стояла перед ним и горько рыдала, размазывая по щекам слёзы. И тогда Сосновский с благодарностью вспомнил короля и своё обещание отпустить Тадеуша. В противном случае его дочь никогда не простила бы отцу казни Костюшко. А королевский суд полностью был бы на стороне опозоренного отца.

Сосновский опять повернулся к Тадеушу. Подойдя к нему вплотную, он тихо произнёс:

— Убирайся, пока цел. Уезжай назад в Европу или куда подальше, а в Польше, а тем более при дворе польского короля, даже духа твоего не будет, пока я жив.

— А вы подумали, что будет с Людовикой? Помигаете, что она вам будет благодарна за то, что вы сейчас творите? — попытался Костюшко ещё раз что-то сказать в свою защиту и в защиту Людовики.

— Не тебе, пся крев, указывать, как мне поступать и что делать, — не сказал, прошипел Сосновский на ухо пленнику. — Развяжите его, — приказал он слугам, — дайте ему коня, верните вещи и... пусть убирается.

Совершив такой благородный жест, Юзеф Сосновский опять подошёл к дочери и, обняв её за плечи, повёл в сторону дома. Людовика не сопротивлялась и покорно пошла с отцом. Только на мгновение она обернулась в сторону Костюшко, как будто хотела что-то ему сказать, но ничего так и не сказала, а только неловко махнула на прощание рукой.

Гайдуки развязали Костюшко, вернули ему вещи и посадили на коня, отвязав его от повозки. Кто-то из них громко свистнул, кто-то ударил лошадь плетью, и через минуту конь уже нёс своего всадника по ночной дороге. Опозоренный и униженный, Тадеуш возвращался домой, чтобы спокойно осмыслить произошедшее и решить, как ему жить дальше.

XVII

адеуш прискакал в Сехновичи на рассвете. Все ещё спали, когда он начал громко и настойчиво стучать в двери своего родного дома. Из домика для слуг первым выбежал Томаш и подошёл к Тадеушу, ожидая его указаний. Но тот продолжал молотить кулаком по входной двери, пока перепуганный и сонный Иосиф не появился перед ним в нижнем белье.

— Это ты? Что случилось? — только и успел спросить старший брат.

Ничего не объясняя, Тадеуш вошёл в дом и сел за большой обеденный стол в гостиной.

— Беда, брат. Выручай, дай мне другого коня и Томаша для сопровождения, а я тебе, как устроюсь на новом месте, всё верну стократ, — только и смог сказать Тадеуш, едва отдышавшись после ночных приключений.

Набросив на плечи большой платок, рядом с мужем стояла сонная невестка. Она испуганно смотрела то на мужа, то на грязного от дорожной пыли его брата.

— Ну чего стоишь? Принеси выпить и поесть, — набросился на жену Иосиф. — Видишь, плохо человеку.

Мария быстро убежала хлопотать на кухню, а Иосиф присел рядом с братом. Он видел перед собой не гордого и успешного в жизни офицера, а раздавленного каким-то тяжёлым горем человека. В грубой, непривычной к сентиментальным чувствам душе Иосифа вдруг проснулась жалость и зашевелилось неизвестное ему ранее чувство сострадания.

— Ну, давай рассказывай, что случилось? — участливо поинтересовался старший брат у младшего, с тяжестью проглотив подступивший к горлу комок.

И Тадеуш, положив голову на руки, рассказал без утайки о своей неудачной попытке похищения Людовики. Поведал он брату и о непонятной милости Юзефа Сосновского, проявленной им в отношении злоумышленника после того, как он был изобличён и пойман.

Первый раз в жизни братья душевно проговорили несколько часов, запивая горькие мысли такой же горькой выпивкой. Они вспоминали своё детство, свою добрую мать и, в отличие от неё, жёсткого в общении с матерью и детьми отца. Братья, окончательно опьянев от большого количества выпитого, то громко стучали кулаками по столу, что-то с хрипотой в голосе доказывая друг другу, то через минуту уже целовались и обнимались, прося друг у друга прощение.

Рано утром следующего дня со двора поместья выехала повозка, запряжённая одной лошадью. В повозке сидел, задумавшись о своей злополучной судьбе, ещё не совсем трезвый после попойки Тадеуш Костюшко, а за кучера был Томаш, которого «передал» в услужение младшему брату Иосиф Костюшко. Кроме этого Иосиф так расщедрился, что ссудил Тадеушу небольшую сумму денег, чтобы ему хватило добраться до границы и на первое время его будущей жизни во Франции. Именно туда решил вернуться Тадеуш Костюшко, где он прожил несколько лет счастливой молодости. Именно там у него остались друзья, дружба которых была проверена годами совместной учёбы, весёлых пирушек и опасных дуэлей.

Томаш, довольный своим новым положением слуги при Тадеуше Костюшко, радостно и с каким-то озорством покрикивал на лошадь, если она сбавляла темп движения. Его новый хозяин не велел задерживаться и почему-то очень куда-то торопился. Но Томаша не волновал вопрос: зачем и куда. Главное для него — это смена обстановки и возможность покинуть поместье и его прежнего хозяина, который изрядно надоел Томашу своим ворчанием и придирками. А вот новый хозяин, пан Тадеуш, с самого начала понравился ему, и поэтому Томаш не задумывался сейчас о своём будущем, а поторапливал лошадь, чтобы до наступления темноты доехать до какого-нибудь постоялого двора.

Прибыв в Варшаву, Тадеуш сразу направился к своему давнему знакомому Казимиру Сапеге. К этому времени он уже являлся магистром варшавского ордена вольных каменщиков и был признанным руководителем и лидером всего масонского движения в Речи Посполитой.

«Главный масон Польши», пользуясь своим авторитетом и связями в Департаменте иностранных дел, быстро оформил все необходимые документы для Костюшко и его слуги для выезда за пределы Речи Посполитой. Уже через два дня после описываемых событий путешественники покинули Варшаву в почтовой карете, направлявшейся в сторону Германии. Конечной же их целью всё-таки была Франция.

После недолгого пребывания на родине Тадеуш Костюшко уже не в компании молодых выпускников Рыцарской школы, а один со своим верным слугой Томашем снова прибыл в Париж. Он уже не был молодым офицером, полным радужных надежд и веры в свою счастливую звезду, а изгоем. Горечь потери любимой, крушение иллюзий на удачную карьеру в польской армии — всё это сильно повлияло на формирование его характера. Он стал замкнутым, меньше говорил и больше слушал других, а о себе и своих планах на будущее никому не рассказывал. Костюшко пытался найти себя в этой суете жизни французской столицы и не находил.

Часами он бродил вдоль набережной Сены, размышляя о смысле бытия, посещал молитвенные дома различных религиозных конфессий, слушал там проповеди местных священнослужителей. Однако ничего за это время не тронуло его душу настолько, чтобы принесло ей успокоение и смирение перед судьбой, которая как бы испытывала его. Костюшко начал понимать, что фортуна не всегда к нему благосклонна, что может быть и всё наоборот. Правда, оставалась ещё надежда и немного веры в счастливый случай, который изменит его жизнь и запустит её на очередной виток.

Томаш же на деле оказался смышлёным слугой, и Тадеуш был рад, что не поддался первому порыву и не отказался от предложения старшего брата взять с собой в поездку этого парня. В свободное время (а его у Костюшко теперь было довольно много) он обучал своего слугу французскому языку. К большому удовлетворению учителя Томаш удивил Костюшко своей отличной памятью. Благодаря ей он стал быстро улавливать чужую речь и понимать смысл сказанного на ещё недавно чужом для него языке.

Находясь на чужбине, в сложной обстановке и в новых, непривычных для него условиях жизни, Томаш умудрялся создать некий уют в их скромном жилище, готовил еду для хозяина и для себя из продуктов, которые по дешёвой цене приобретал на рынке у молодых француженок. Эти озорные и бойкие торговки не могли устоять перед обаянием молодого поляка, который на ужасном французском языке пытался сторговаться с ними. Сверкая глазами и непроизвольно демонстрируя ему свои соблазнительные женские прелести, они всегда уступали и продавали ему продукты по более низкой цене.

Князь Любомирский и Юзеф Сосновский долго не тянули со свадьбой своих детей. После объявления о помолвке вскоре состоялась процедура венчания в одном из величественных костёлов Варшавы. Свидетелями торжественной процессии, впереди которой шли два молодых и прекрасных создания, стали многие известные люди Речи Посполитой. Сам король Польши Станислав Август Понятовский был приглашён на это торжество родителями молодых, и он с удовольствием принял это приглашение. А по-другому не могло и быть: как-никак, а к этому браку он имел непосредственное отношение.

Людовика со слезами на глазах стояла перед епископом, который благословлял их брак, словно по сне. Она почти не воспринимала реальность происходящего, и все её мысли были о том, кто сейчас находился далеко от неё. Людовика всю ночь перед венчанием не спала и думала о Костюшко, вспоминая их уроки, встречи и беседы в саду и, наконец, их неловкие признания в любви друг к другу.

В ту роковую ночь, когда мечта Людовики стать женой Тадеуша так и не превратилась в явь, когда она увидела, каким жестоким может быть её отец, молодая и ранимая девушка решила совсем оставить высший свет и уйти в монастырь. Но Юзеф Сосновский, просидев всю ночь возле постели неблагоразумной дочери, объяснил ей, что отпустив Костюшко, он подарил ему жизнь и свободу. После разговора с отцом Людовика изменила своё решение стать Христовой невестой, согласилась подчиниться воле отца и выйти замуж за земного сына князя Любомирского.

— Поздравляю вас! Отличная партия для вашей дочери, — обратился к Юзефу Сосновскому король после того, как была завершена процедура венчания и все присутствующие потянулись к выходу. — Теперь можно подумать и о будущем для вашей младшей дочери. Кажется, её зовут Катерина?

— Спасибо, ваше величество, за поздравления, — искренне поблагодарил Сосновский. — Я об этом подумаю. А пока пусть будет счастлива моя старшая дочь, а время младшей, наверно, ещё не наступило.

— Может, вы и правы: отцу виднее, — заключил Станислав Август Понятовский и в сопровождении нескольких придворных шляхтичей, выполнявших одновременно роль его личной охраны, направился к своей карете.

XVIII

ранцузский король Людовик XVI по традиции своей страны всегда противостоял во внешней политике Англии, самой мощной морской державе. Но в этой державе не всё шло гладко и хорошо. Первый предупредительный сигнал прозвучал из американских колоний. Там вспыхнул конфликт между простыми колонистами, английскими чиновниками и королевскими военными гарнизонами. Противостояние быстро набирало силу, и вскоре конфликт перерос в серьёзные военные действия. Колонистам потребовалась помощь, и Людовик XVI с удовольствием принял предложение молодого маркиза де Лафайета (тем более, что королевской казне это ничего не стоило) по сбору добровольцев-волонтёров в армию Вашингтона. Король Франции без особых возражений и расспросов дал своё согласие и благословление на этот международный благородный порыв 18-летнего искателя приключений.

— А из каких средств вы собираетесь финансировать свою экспедицию? — спросил монарх молодого аристократа, выслушав только что его предложение по оказанию помощи Континентальной армии.

— После смерти моего деда, маркиза де Ла Ривьер, я получил в наследство всё его состояние. Так уж получилось, что его смерть превратила меня в богача, — пояснил королю молодой маркиз. — Так что корабль, который поплывёт к берегам Америки, и вся его команда принадлежат мне.

— Похвально, похвально... — удовлетворённо кивнул головой Людовик XVI и тут же добавил, изобразив на своём лице выражение печали: — Поверьте, маркиз, я скорблю о кончине вашего деда. Он был одним из достойных генералов моей армии.

— А набор добровольцев я прошу организовать с помощью десятка французских офицеров, которые изъявят желание отправиться по моему призыву в Америку, — выразил таким образом маркиз королю свою просьбу.

— Ну что же, десяток офицеров мы вам выделим в качестве военных советников. Ну а если вы добьётесь определённых успехов, оказывая помощь Вашингтону, — Людовик XVI усмехнулся, произнеся последние слова, — то мы подумаем об увеличении числа наших солдат на американском континенте.

— Так я могу действовать? — спросил будущий маршал Франции своего короля, довольный результатом оказанного ему приёма.

— Да, конечно. И можете начинать хоть с сегодняшнего дня. Соответствующие распоряжения я дам военному министерству, — ответил ему, улыбаясь, Людовик XVI и махнул рукой, давая понять маркизу, что вопрос решён и дополнительного его обсуждения не требуется[17].

Мари Жезеф Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье, маркиз де Лафайет — вот полное имя молодого маркиза, которому повезло родиться в известнейшей французской семье аристократов. По отцу и по матери он принадлежал к так называемому дворянству шпаги, а из шести унаследованных им имён родители выбрали одно — Жильбер. Это имя родители определили в память о Жильбере де Лафайете, маршале Франции и соратнике деревенской девушки Жанны д’Арк, названной при жизни Орлеанской девой и ставшей после своей трагической смерти легендой Франции.

Своего отца, гренадерского полковника, кавалера ордена Святого Людовика Луи Кристоф Рок Жильбер дю Мотье, маркиза де Лафайета, маленький Жильбер не знал, так как тот погиб за пару месяцев до его рождения во время Семилетней войны с англичанами в сражении при Хастенбеке. Мать его тоже рано ушла из жизни, неожиданно скончавшись в возрасте 33 лет в 1770 году.

Оставшись сиротой, Жильбер уже через год после смерти матери в 13 лет был зачислен во вторую роту мушкетёров короля — элитарную гвардейскую часть, известную под названием «чёрные мушкетёры», и со временем дослужился там до звания лейтенанта.

Став богатым наследником после смерти деда, Жильбер де Лафайет в свои 18 лет вёл светский образ жизни, как и полагалось отпрыску знатного рода. Посещая светские салоны известнейших французских фамилий, он всегда находился в окружении таких же именитых сверстников. Эти молодые и богатые люди с интересом познавали жизнь во всём её многообразии и впитывали в себя, как губки, всё новое, что происходило во Франции и за её пределами. Расширяя свой кругозор, меняя своё мышление и восприятие окружающего мира, французская молодёжь высшего света изучала работы Руссо и Вольтера, грезила переменами и готова была принять участие в любой авантюре. Главное в чём-то заявить о себе и записать своё имя в историю.

И такой шанс у них появился в 1776 году, когда молодое парижское сообщество узнало о восстании в североамериканских колониях и принятии Декларации независимости, а также ознакомилось с содержанием этого документа. Именно тогда на одном из светских приёмов Жильбер де Лафайет со своими друзьями встретился и познакомился в Версале с доверенным лицом Вашингтона квакером и истым республиканцем Генри Ли. Он вместе с Бенджамином Франклином[18] и Джоном Адамсом[19] с дипломатической миссией был послан за помощью во Францию и справился со своей ролью блестяще[20].

Тогда молодой американский патриот, появляясь в известных домах Парижа, отрыто высказывал спои республиканские взгляды и имел ошеломляющий успех у светской французской молодёжи. Под впечатлением этого знакомства богатый отпрыск известной аристократической французской фамилии и принял решение о своём участии в войне с английской короной за независимость нового государства. Удовлетворённый результатом проведённых переговоров с королём, де Лафайет подал просьбу о временном его увольнении с королевской службы в запас «по состоянию здоровья». Однако только в августе 1777 года уже на втором корабле, снаряженном на собственные средства, маркиз Жильбер де Лафайет смог прибыть на американский берег, где ему предстояло стать очередным героем Соединённых Штатов.

Перед отплытием в Америку он успел встретиться с Бенджамином Франклином и рассказал ему о своих планах по участию в войне против англичан. Но при этом он выдвинул дипломату два важных условия: все расходы по снаряжению военной экспедиции в Соединённые Штаты маркиз берёт на себя и отказывается от всякого жалованья и какой-либо иной материальной компенсации за свою службу. Франклин был искренне тронут благородным порывом молодого человека и не стал его отговаривать от данной затеи. Тем более что именно для этих целей американский дипломат и находился во Франции, оставив в Америке свою семью на целых восемь лет.

Уже через несколько дней после беседы короля с молодым маркизом не один десяток офицеров французской армии изъявили желание отправиться на поиски приключений на далёком американском континенте, но военный министр сразу ограничил их численность. Франция не могла так явно выступать в этой войне на стороне американских колонистов против английской регулярной армии. Подобная активность Франции могла быть расценена европейскими монархами как открытое вмешательство во внутренние дела Великобритании. А вот несколько французских офицеров в армии Вашингтона не будут являться поводом для объявления войны одной державой другой.

На многолюдных торговых площадях Парижа в эти дни можно было видеть бравых сержантов, которые собирали добровольцев в батальон маркиза де Лафайета. Они устанавливали плакаты, призывающие всех желающих получить возможность переплыть океан за чужой счёт. Кроме десятка кадровых офицеров французской армии в батальон записались добровольцы разных профессий, образования и происхождения. Но главным условием для получения бесплатного пропуска на корабль маркиза де Лафайета, отплывающего в далёкую и загадочную Америку, было умение владеть оружием и подписание контракта. Условия контракта были жёсткими: волонтёр-доброволец переходил в полное распоряжение командиров этого военного подразделения.

Маркиз де Лафайет был хоть и молод, но дальновиден: он не просто собирал с улиц всяких бродяг, готовых плыть куда попало, лишь бы хорошо платили (конечно, среди волонтёров попадались и такие). Желающих уплыть в Америку на корабле, где тебе выдадут денежное пособие, будут кормить и поить, было так много, что среди них пришлось делать специальный отбор. В батальоне должны были служить наиболее пригодные для данной экспедиции люди, понимающие основную её цель и державшие до этого в руках оружие. В результате такого отбора на палубе корабля маркиза де Лафайета подобрались в основном добровольцы, которые осознанно плыли в неизвестную им страну и готовы были принять на себя все тяготы жизни военного времени.

XIX

страивая свою жизнь на новом месте и в новых для себя условиях, Тадеуш Костюшко всё ещё терзался мыслями о Людовике и её потере. То, что она потеряна для него навсегда, он узнал после того, как получил письмо от брата Иосифа, где тот сообщил, что его любимая всё-таки вышла замуж за сына князя Любомирского.

«Ну что ж, значит, не судьба», — успокаивал себя Тадеуш, но по ночам иногда до утра ворочался в постели и часами не мог уснуть, вспоминая недавние события, из-за которых круто изменилась вся его жизнь.

Время пребывания Тадеуша Костюшко во Франции в 1776 году после его побега было не лучшим периодом в жизни бывшего капитана армии Речи Посполитой. Без денег, без постоянной работы или службы, не имея своей крыши над головой, он оказался в сложном положении. В Париже Костюшко восстановил свои старые связи с офицерами французской армии, с которыми учился в военной школе Мерсер. Узнав от него причины возвращения в столицу, эмоциональные товарищи помогли ему определиться с проживанием в большом городе и устроили в частную школу учителем фехтования. Теперь Костюшко мог обеспечить себя деньгами и не зависеть в этом плане от своих друзей. В то же время встреча со своим старым другом Питером Цельтнером, ставшим уже майором швейцарской королевской гвардии, оказалась для Костюшко судьбоносной.

— Недолго, однако, ты отсутствовал во Франции, — крепко обнимая Костюшко, радовался встрече, как ребёнок, Цельтнер. — Но всё равно я ужасно рад тебя видеть.

Он долго не отпускал Костюшко из крепких объятий, не веря своим глазам, что его друг вновь оказался в Париже. Когда же тот всё-таки освободился из его рук, то Цельтнер взял с него слово, что сегодня же вечером они навестят одно приличное заведение и отметят встречу.

Костюшко даже и не думал отказываться от такого предложения. Скорее наоборот, с удовольствием принял приглашение, и в тот же вечер за бутылкой хорошего вина долго рассказывал другу о своих «приключениях».

— Да, бывает, брат, всякое в этой жизни, — вывел аксиому Питер и приложился к кружке. — Ну и что ты будешь теперь делать? — полюбопытствовал швейцарец, задумавшись о чём-то на несколько секунд.

— Пока не знаю, — честно ответил Костюшко. — Но я не собираюсь всю жизнь учить отпрысков французских аристократов держать правильно в руках шпагу и наносить точно удары.

— И это правильное решение, — вдруг, радостно улыбаясь, заявил Цельтнер. — Ия тебе дам дельный совет, за который ты мне сегодня проставишь бутылку бургундского!

— Сначала совет, потом бургундское, — ответил Костюшко и приготовился слушать.

— Принимается, — одобрительно кивнул Цельтнер и сразу стал серьёзным. — Ты слышал, что в английских колониях в Америке сегодня неспокойно? Назревает война. Сам понимаешь, Великобритания не в восторге от того, что огромные территории её колоний вдруг станут независимыми.

— А управлять новым государством будут фермеры и охотники, — попробовал пошутить Костюшко.

— Точно. Теперь подумай, если начнётся война, то разве тебе не найдётся среди этих охотников достойное место?

Цельтнер сделал несколько больших глотков из своей кружки и продолжил:

— Своих солдат не хватает, как и денег... Сам понимаешь, какая у них может быть армия? — с насмешкой добавил гвардеец.

— Так ты предлагаешь мне отправиться в Америку? — уже вполне серьёзно спросил Костюшко.

— Советую. Кроме этого, я предлагаю там встретиться с одним умным человеком. Он был проездом в Париже несколько лет назад, но успел здесь за короткое время создать себе авторитет. Интереснейшая личность, скажу я тебе, — рассказывал Цельтнер своему другу.

— И как зовут эту «личность»?

— Бенджамин Франклин.

— И где я смогу с ним там встретиться? — усмехнулся Костюшко, понимая глупость своего вопроса и сложность своего положения.

— А это уж как тебе повезёт. А если повезёт, то тогда не волнуйся. Этот американец хоть и светский лев, но прост в общении, — с азартом игрока продолжал объяснять Цельтнер свой план. — В Париже он успел блеснуть в высшем обществе, посетить театр, посидеть за карточным столом, пообщаться с дамами.

Цельтнер поднял указательный палец вверх, намекая, что сейчас он приступит к самому главному.

— У меня есть очень хорошие связи в том обществе, где бывал этот джентльмен.

— И как зовут эту «связь»? — улыбаясь, спросил Костюшко.

— Мадам Анна-Катрин, вдова философа Клода Андриана Гельвеция. Я тебя с ней познакомлю. Удивительная женщина: красива, как Афродита, умна, не капризна, понимает всё с полуслова.

— Она мне даст рекомендательное письмо к этому американцу?

— Вряд ли. Но если тебе повезёт и ты с ним встретишься, то, я думаю, ты произведёшь на него впечатление. Заодно можешь обмолвиться, что лично знаком с мадам.

Цельтнер недвусмысленно снова поднял указательный палец вверх.

— Что ты можешь ещё про него рассказать? — как разведчик, начал выуживать нужные сведения у товарища Костюшко.

Цельтнер задумался на несколько секунд.

— Остроумен, умён, всеобщий любимец любого общества, республиканец, в Париже посещал масонскую ложу «Девять сестёр», какой-то учёный, — коротко изложил он основное и замолчал, раздумывая, что ещё может добавить к сказанному.

Костюшко задумался. Его товарищ предложил ему покинуть Париж и стать наёмником в далёкой Америке. «Ну и пусть. Может, это лучшее, что я могу себе позволить в моём положении, — подумал он. — Начну всё с начала, а там будет видно. Может быть, повезёт встретиться и с этим (как его там зовут) Бенджамином Франклином».

Пока Костюшко сидел в раздумье, Цельтнер с сочувствием смотрел на него и допивал своё вино.

«Жаль, конечно, с ним расставаться, — подумал он. — Но в его ситуации лучше начать свою военную карьеру с простого солдата, чем в какой-нибудь европейской армии офицером, где любой младший чин сможет попрекнуть его изменой своей родине. А ведь Тадеуш спуску никому не даст и ещё до первого сражения может пасть от удара клинка более опытного дуэлянта».

Уже через несколько дней бывший капитан без проблем прошёл отбор в волонтёры, и имя Тадеуша Бонавентура Костюшко стояло в списке солдат батальона маркиза де Лафайета. В самое ближайшее время они должны были отплыть в Америку с благородной, как казалось Костюшко, миссией. Так как республиканские идеи Руссо и Монтескьё по-прежнему были ему близки, то он с волнением ожидал того момента, когда корабль унесёт его к берегам Нового Света. Волонтёру Тадеушу Костюшко уже не терпелось принять активное участие в защите нового государства, которое обнародовало и приняло такой документ, как Декларация независимости, с содержанием которого он был полностью согласен.

Когда же вопрос о времени отплытия был окончательно определён, перед Костюшко встал вопрос, как ему поступить с Томашем. За время их совместных путешествий он привык, что слуга был рядом, и ему было бы жаль расстаться с ним.

— Томаш, у тебя есть выбор: вернуться на родину или плыть со мной в Америку, — обратился Костюшко к парню. — Неволить не буду. Поступай, как знаешь.

— А я и сам собирался просить вас взять меня с собой на войну, — с готовностью ответил Томаш. — Что мне делать в Сехновичах? Никому я там не нужен. Да и здесь я чужак, — как-то грустно признался он.

— Ты пойми, там идёт война и тебя могут убить.

Томаш как-то грустно посмотрел на хозяина, потом улыбнулся и обречённо махнул рукой.

— Семи смертям не бывать, а одной не миновать, — подвёл он черту под своим окончательным решением.

Уже через неделю Костюшко вместе с Томашем стояли на палубе корабля, отплывающего из Марселя на американский континент. Вместе с другими добровольцами они смотрели на удаляющийся берег Франции, а Тадеуш вспоминал бурные события последнего года и только предполагал, что его ожидает в Америке не менее бурное будущее.