Ладога

СЛАВЕН

Я сопротивлялся реке. Сопротивлялся безнадежно, свирепо, как смертному врагу. Не потому, что сам хотел выжить, а потому, что сквозь холод и боль чувствовал в руке тонкое Белянино запястье и понимал – я не выплыву, и она не выживет. Грудь болела, и невыносимо хотелось вывернуться из цепких речных объятий, глотнуть хоть раз воздуха, но там, наверху, ждала смерть, и я продолжал грести под водой, помогая течению и сберегая остатки воздуха. Беляна сперва, то ли с испугу, то ли бессознательно, вырывалась, отталкивала меня, тщась выбраться наверх, а потом неожиданно обмякла. Видно, запас воздуха у нее кончился раньше. Лишь тогда я испугался. До этого не боялся, а тут разом оставили силы, и я, поддавшись страху, выскочил на поверхность.

Мне повезло. Река успела втащить меня в тихий неприметный затон. Поросший высокой осокой берег колыхался совсем рядом. Безжизненным кулем, вниз лицом, всплыла Беляна. Я не помню, как доплыл, как вытащил Беляну, как ужом полз по режущей в кровь руки траве и, наконец, словно загнанный зверь, обессилев, забился в чахлые кусты. Теперь все зависело от дружинников. Если они надумают разыскивать неожиданных ворогов и пойдут вниз по течению, раздвигая длинными шестами заросли, – найдут непременно. Один я бы мог еще попробовать уйти от погони, но с Беляной… Она лежала, запрокинув к небу острый подбородок. На сомкнутые веки крались синие тени. Я припал ухом к груди. Сердце молчало. И воздух, которого так не хватало измученному телу, не проникал в горло. Надо было что-то делать, но что?! Чужак! Если бы он был здесь! Я попытался представить ведуна, ощутить, как бы он спасал Беляну, и неожиданно, словно наяву, увидел склоненную над ней высокую фигуру Чужака. Он делал странные движения – резко и быстро нажимал на грудь девушки, а потом, припадая ртом к ее губам, вдувал в нее воздух.

– Чужак! – вскрикнул я, и видение пропало.

«А почему бы не попытаться?» – мелькнула шальная мысль. Я перебрался на то место, где видел призрачную фигуру, набрал в грудь побольше воздуха и несколько раз сильно надавил на обмякшее тело Беляны. Оно нелепо содрогнулось под нажимами, дергая руками и ногами, словно тряпичное чучело, сжигаемое сельчанами по весне. Я наклонился к леденеющим губам, выдохнул в приоткрытый рот. Ничего не случилось. Повторил все снова, еще раз, и еще… Пот катился по лицу, забылись дружинники и то, что нужно прятаться, и вновь стало не хватать дыхания, а сердце заколотилось бешено, так, что показалось, раздели его надвое – двоим и хватит. Я даже не заметил, как тихо, еле-еле, шевельнулось что-то в застывшей девичьей груди, а затем застучало ровно, радуясь возвращению жизни. Неведомое чутье подсказало мне, что теперь главное – дышать, и я перестал давить на грудь Беляны. Она закашляла, выплеснула изо рта бурую тягучую жидкость и дернулась судорожным вздохом. И опять зашлась кашлем, таким громким, что если б кто нас искал – непременно услышал бы. Но не искали. И края Княжьей ладьи больше не было видно. Наверное, пошли дружинники в Новый Город сказывать Рюрику о случившемся. Беляна наконец прокашлялась, задышала ровнее и сиплым незнакомым голосом спросила:

– Чужак?

Только тогда я вспомнил освобожденного пленника, сказавшего, будто Чужак умер. И еще что-то варяжское… Ах да, Один примет его, простит… Кого? Чужака? А вслед за Чужаком вспомнил об остальных. Не глядя на Беляну, рванулся к реке.

Лениво перекатывались могучие воды, расходились круговоротами на мелях, размывали глинистые берега. И никого… Я закричал. Страшно, верно, закричал, потому что вздрогнула за спиной Беляна и заплакала навзрыд.

Беда не ходит в одиночку. Умер Чужак и потянул за собой надежную свою защиту – верных братьев-охотников и легконогого Бегуна… Вспомнилось вдруг, как боялся Бегун глубокой воды, и закрытые глаза его вспомнились, когда он пел… Один я остался… Упал в колючую осоку, не чувствуя боли, и завыл по-волчьи, потому что и мнил себя волком. Одиноким, злым, оставленным стаей. Беляна подошла сзади, ласково провела ладонями по голове. Раньше бы мне ее ласку, а сейчас и радости не почувствовал. Не осталось в сердце ничего, кроме мутной холодной воды. Нечем было радоваться…

– Может, выплыли где, неподалеку? – предположила она сипло. Хотелось верить, но не слышал я громких криков, не видел на берегу следов… – Пойдем… – Она попыталась приподнять меня.

Зачем идти? Куда? Есть ли теперь разница, где мне жить? Это место других не хуже.

– Пойдем. – Она попробовала еще раз и сама упала рядом, поняв, что не по силам ей такая тяжесть.

Я видел, как пришел вечер, как накатилась ночь со своими знакомыми шорохами, как Беляна неловкими руками ломала ветви орешника, сооружая что-то вроде настила, а потом легла на него, свернувшись калачиком. Я все видел, только шевелиться не мог. Умирал не телом – душой. Утекал в Мутную, к тем, кого она уже приютила.

А к рассвету поднялся. Пришли новые силы, только почему-то при взгляде на Беляну не трепетало больше сердце. И домой к родичам не хотелось. Зла не было, и боли не было. Ничего… Просто, коли выжил, значит, богам так было угодно, а кто я такой, чтобы с богами спорить? Буду жить, но для этого есть и пить нужно, а значит – двигаться… Под лежачий камень вода не течет.

Я пошел в единственное место, где мог на время остановиться, передохнуть и оправиться. К Неулыбе. Куда двинусь дальше, не знал да и задумываться не хотел. Беляна, увидев меня на ногах, радостно вскочила и озадаченно нахмурилась, заглянув в глаза. Я прошел мимо, и она, уразумев, что ждать не стану, торопливо натянула сушившиеся на ветвях мужские порты, в коих воевала, и побежала за мной. Что ж, хочет – пусть бежит.

Путь я не искал. Зверем стал бессловесным, и вело меня, словно зверя, – чутье. Вывело.

Неулыба стояла на пороге, будто ожидала, прислонив ладони к сморщенному лбу. Видела ли она в каком вещем сне наше поражение? Знала ли о беде? Верно, знала, потому что вопросов не задала, лишь молча посторонилась, впуская в избу. Налила в миску отвар, протянула:

– Выпей, полегчает на душе.

Я оттолкнул миску. К чему лечить то, чего уже нет?

– Зря ты так. – Неулыба положила заскорузлые пальцы на стол, закачалась, тряся седой головой. – Не всех река утянула. Василиса жива, это я точно знаю, а может, и твои тоже.

Старуха утешалась надеждой. Я бы тоже утешился, ведь жила же она еще где-то глубоко, в каменный сундучок упрятанная, но не желал до времени открывать тот сундучок. Знал, каково придется, коли не сбудется упование.

– Исковеркал твою жизнь ведун. – Неулыба все качалась, стол поскрипывал. – Небось, теперь ненавидишь его?

Я покачал головой. За что Чужака ненавидеть? Он нам зла не желал. Так и богов виноватить можно, а то и мать родную, что родила на этот жестокий свет.

– Хочешь его отыскать? – вновь спросила старуха.

Я улыбнулся и с удивлением почувствовал, как непривычно криво растягиваются губы, а внутри нет и тени веселья:

– Он умер.

– Кто сказал?

«А какая разница?» – хотел ответить, но Беляна опередила:

– Тот, которого на ладье везли.

– Кто он был? – дотошно выпытывала старуха.

– Не знаю. Верно, тать какой…

– Хитер Меслав. – Старуха наконец присела на полок. – Молодым таков был и к старости не поглупел. Знал, что у ведуна помощники были, вот и обманул всех. Ведуна порешил втихую, а ладью приманкой послал. Хитер…

Я устал слушать бессмысленное бормотание горбуньи и закрыл глаза. Сон пришел мгновенно, а вместе с ним – лица. Обеспокоенные, испуганные, знакомые. Они озирались, беззвучно звали кого-то, но этот кто-то не откликался, и беспокойства в глазах становилось все больше, а надежды все меньше. Я знал, кого они зовут. Меня. Меня не хватало на илистом мягком дне Мутной, где покоились мои родичи…

На другое утро, поддавшись просьбам Беляны, я собрался и отправился вниз по Мутной: искать – может, кто и впрямь выжил. А коли не выжил, так хоть тело выбросило на берег. Беляна не отставала от меня. Теперь я видел в ее глазах то, о чем раньше так мечтал. Она смотрела на меня с жалостью и любовью. Именно любовью. Конечно, Чужака ведь уже не было… Только и мне ее любовь уже не грела сердце.

Ладогу мы обошли стороной. Хоть и думал Князь, будто поглотила нас река – ему, верно уж, не стали докладывать, что неведомые пособники ведуна спаслись, – а все-таки береженого боги берегут, и обошли городище лесом. Даже не взглянули на убранные уже поля. Первую ночь провели под пушистой, свесившей лапы, словно шатер, елкой. Беляна рассказывала потом, будто я метался во сне, угрожал кому-то и сминал нежную хвою пальцами, а я ничего не помнил. Словно перекинулся через палку, зачарованную да невидимую, и начал превращаться в лютого зверя. Людей чуждался, зато лес манил тишиной, прелыми осенними запахами и легкой добычей. Может, и впрямь сам не заметил, как перекинулся, и придет время, когда забуду все человечье, начну выть на желтый лунный круг вместе с новыми обросшими шерстью собратьями.

На второй день вышли к берегу Нево. Сизые волны катились ленивыми гребнями, а кое-где вспенивались седыми бороздами. Пронзительно орущие белые птицы носились в сером небе, присаживались на волны, качались на них, словно в колыбели. Сердитый ветер студил лицо. Я раньше никогда не видел моря и думал, застыну в упоении на берегу перед зыбкой синью, а увидел и не застыл. Не понравилось оно мне. Холодное, суровое, равнодушное. И не вернуло тех, кого потерял. А что есть далеко-далеко, куда и рысьему глазу не дотянуться, и птице не долететь, белокаменный остров – приют богов, так мне до него дела не было. Я повернулся и пошел обратно.

– Подожди! – жалобно закричала Беляна.

– Подожди, подожди, подожди… – закликали над головой белые птицы.

– Куда ты? – Она догнала меня, заглянула в глаза. Я смотрел на красивое лицо, на исхудавшую фигуру в мужском платье, на отросшие немного ниже плеч темные волосы и ничего не испытывал. Ни желания утешить, ни тяги к алым манящим губам, ни отголосков прошлой нежности… Захотелось вдруг проверить – а не проснется ли старое? Чужой непослушной рукой приподнял девичий подбородок, впился губами в нежный рот. Тепло стало губам, медовый запах волос пробился в ноздри. Беляна запрокинула голову, обняла руками за шею, откликнулась на жесткий поцелуй. Застонала, прижимаясь ко мне гибким телом. Твердые полукружья грудей мягко скользнули по моей одежде, легкие руки спустились на спину. Захотелось взять ее прямо здесь, сейчас, и ведь знал, что не отринет, примет как должное, только не было тяги в душе, а лишь животная мужская сила, требующая удовлетворения. Я оторвался от нежных губ, резко оттолкнул Беляну. Она упала на разбросанные по песку камни, заплакала, закрыв лицо руками. Белые птицы почему-то всполошились, поднялись с воды, закликали громкими стонами. Я отвернулся от рыдающей девушки и стал смотреть на море. Одно было в нем хорошо – неизменное спокойствие. Наверное, коли сесть на береговой камень и долго-долго смотреть на прибегающие издалека волны, наполнишься таким покоем, что и сам станешь камнем береговым…

– Почему ты винишь меня? – раздался сзади жалобный голос.

Почему? Откуда я знал – почему. Да и не ее я винил – себя. За то, что не остановил, не сумел, не нашел… За все, чем жил раньше… И за любовь свою проклятую, что заставила выжить и глядеть каждую ночь в лица зовущих друзей…

– Люблю я тебя, – продолжала плакать Беляна. – И всегда любила, а Чужака… Казалось мне, так он силен, что прикоснусь к его силе и сама непобедимой стану… А знаешь, как хотелось этого, после рабской жизни?

Я не знал. Не был рабом да и не буду, наверное.

– Послушай, – умоляла она. – Ну хоть повернись ко мне! Не стой истуканом… В глаза мне посмотри! Я ведь как Василису увидела, за тебя испугалась, что не посмотришь больше в мою сторону… Посмотри… Не лгу я…

Зачем? Я и без того знал – не лжет. Но все-таки повернулся. Она обрадованно подняла на меня мокрое от слез лицо и вдруг, словно свой приговор увидела, забилась лбом о камни:

– Ну прости ты меня, что не умерла вовремя! Прости-и-и…

Я поднял ее с камней, вытер ладонью кровь со лба:

– Хватит. Не виновата ты ни в чем. И прощать тебя не за что. Хочешь, иди со мной – не гоню ведь.

Губы ее дрожали, но все же сдержала всхлип, испуганно кивнула. Трясло ее, словно в лихорадке. Я набросил на тонкие плечи длинный охабень – пускай согреется – и присел, размышляя, куда податься. Хотелось туда, где людей поменьше и чтоб не знал никто. Хорошо бы, вообще одному жить, да жаль, человек не волк – в одиночку суровую зиму не выдюжит. Можно было бы податься вдоль озера к мерянам, можно попытать счастья, пробравшись непролазными топями к карелам иль нарове, а то и еще дальше, к ваграм, чьи ладьи тоже нередко заходили в Ладогу. Я думал, море мечтательно шумело…

– Пойдем обратно, – еле слышно попросила Беляна. – К Неулыбе.

– Нет. – Я встал, так и не решив, куда направиться. Раз вершили боги мою судьбу, пусть они и подсказывают, куда путь держать. Я вытащил из-за пояса топорик, которым снабдила в дорогу Неулыба. Хороший топор, легковат правда…

Вообще-то, обычно так искали виноватых в мелких ссорах, но ничего, сгодится и путь сыскать… Вместо кола сойдет обычная палка… Вбив ее в топор, я крепко зажал конец двумя руками и принялся вращать, шепча про себя:

– Меря, нарова, вагры… весь, карелы, чудь… Беляна понимала – происходит нечто решающее, и молча, со страхом, наблюдала за топором. Не знаю почему, то ли просто спутался, то ли Чужака вспомнил, но неожиданно я шепнул:

– Урмане… – И топор покривился! Боги выбрали.

– Пошли, – позвал я Беляну. Она поднялась и двинулась за мной, сперва нерешительно, а потом, заметив, что идем мы к Ладоге, гораздо веселее. Не понимала, дурочка, что нагадал топор.

«А может, и к лучшему решение богов, – подумалось вдруг. – Узнает Беляна, куда я собрался, и останется здесь, на родной земле. А мне все равно, где доживать».

У разлива Мутной я остановился. Сел на мокрую землю, дожидаясь ладьи и осматривая россыпь островов, в надежде отыскать судоходное место. Я должен был исполнить предназначенное – попасть в урманские земли. Наняться на корабль в Ладоге значило – привлечь внимание горожан, а мне этого не хотелось. Оставалось одно – отыскать место и, положившись на судьбу, дождаться первой ладьи. Один, небольшой и не очень далекий, островок мне глянулся. По всем приметам место там было глубокое, а значит, и ладьи его не минуют. Да и топор бросать удобно из прибрежных камышей.

Беляна терпеливо ждала.

– Шла бы ты, – сказал я. – Я урманской ладьи жду. Уйду морем к варягам.

Она дернулась, будто я ударил ее. Сделала шаг назад. Еще один, а потом, закрыв руками лицо, побежала прочь. «Так и должно было случиться», – устало подумал я. Прикрутил к топору веревку и, скинув рубаху, вошел в воду. Реке я, видно, уже давно стал родичем, и, несмотря на тяжесть тянувшего под воду топора, она не сбивала меня с ног и не засасывала щиколотки в густой ил. Плыть было легко. Мутная словно подталкивала меня к желанному островку. А все же, когда доплыл, почуял, какими тяжелыми стали руки и испугался: «Не докину». И почти в тот же момент увидел летящую на островок ладью. А за ней другую, третью… Богатый урманин шел домой, может, Рюрику равный.

«Не докину, не докину», – билось в голове, и я вновь спустился в реку. С ладьи меня увидели, но особого внимания не обратили. Мало ли какому дурню захотелось на глазах у людей выкупаться? Топор надежно скрывала вода. Я незаметно покачал его. Хорошо, что Неулыба выбрала такой легкий да невесомый. Кидать будет в самый раз, лишь бы силы не подвели. Ладья шла мимо. Киото из варягов уже заметил неладное, закричал на непонятном языке, указывая на меня. В голове у меня было пусто, словно в новой, едва завершенной бочке. Издалека долетел женский голос. Я не оборачиваясь узнал – Беляна. Значит, вернулась, уговаривать прибежала. Выходит, пора!

Топор выметнулся из-под воды, подняв сноп брызг, вертясь полетел над рекой. Варяг у борта завопил истошно, тыкая на него рукой. Веревка натянулась, дернула меня с места. «Достал!» – подумалось удовлетворенно. А потом хлынул в горло поток воды, сорвало в глубину, вслед за уходящей ладьей. Сперва я ошалел, вспомнилось, как чуть не утонул всего несколько дней назад, а после ощутил в кулаке зажатую намертво веревку и начал подтягивать руками набрякшее тело. Волны плескали в лицо, скрывали ладью, но уже было ясно – варяги не обрубили пеньку, значит, наблюдают – долезу ли… Веселятся, наверное. Ну и ляд с ними, главное, не срубили бы, куражась, у самого борта.

Думалось, подтягиваться будет легко, а на деле оказалось – не так уж. Руки болели и ладони жгло, словно не пеньку держал, а каленое железо. Хотелось бросить все, расслабить измученное тело, закачаться на волнах, как те белые птицы, провожая взглядом уходящую ладью.

– Нет, – шепнул я. Синие губы не повиновались. – Боги дали жить. Я должен…

Что должен? Зачем? В тот миг эти мысли не возникали. Наверное, уже тогда меня поцеловала в губы страшная лихорадка Огнея, и даже река не могла остудить ее жар. Горело тело, и горела вместе с ним душа и мысли. А все-таки я долез. Варяги, вдосталь насмеявшись, сжалились, а может статься, выгоду поняли – лишний раб всегда сгодится – и вытянули меня уже в тот момент, когда закрывались глаза, не выдерживая рокочущего перед ними пламени. Потом мне рассказывали, будто, когда уложили меня на палубе, сам свободный ярл Ролло подошел посмотреть на сумасшедшего словена, в одиночку пытавшегося захватить корабль, а затем, сплюнув, сказал:

– Больной да дурной – невелик улов.

И под общий смех отправился вперед на нос ладьи. Только я тогда не смеялся. Только я…

БЕГУН

Больно было, страшно, и я не выдержал – открыл глаза. Открыл и удивился – воды не было, и берегини с ичетиками не вертелись возле, а нависали надо мной плетеным узором зеленые ветви, танцевали на прозрачных листах солнечные блики и пела-заливалась над головой птица-осенница. Сперва показалось, будто в ирий попал, а потом почувствовал в ладони резкую боль и вспомнил все. Ладью Княжью, стрелу, что Изок принял, незнакомца темноокого и взгляд его ненавидящий… Одного вспомнить не мог – кто вытянул меня из воды, принес на бережок, уложил на мягкую, уже пахнущую осенью траву да еще сверху ветвями прикрыл?

И так аккуратно, заботливо, как лишь близкого человека привечают. Может, сжалилась надо мной какая-нибудь берегиня, вот и вынесла? Разожму сейчас кулак и увижу на ладони яркую радужную ракушку – ее дар…

На ладони и впрямь что-то блеснуло, но сразу понял – не берегинин гостинец. Чванилась, сияя под солнцем, неведомая монета на золоченой цепочке – последний подарок того, кого за Чужака приняли. А Чужака больше не было…

Припомнилось и почудилось, будто даже солнце померкло и птица, затосковав, оборвала песню. Унес Чужак свои тайны, свои секреты, так и остался чужим, непонятым. А может, и не было ему в этой жизни места? Не такой он был как все… Походил на ту голубую даль, что называем небом, – вроде вот оно, прямо над головой нависает, а попробуй взяться хоть за край – ухватишь, да в руках пусто…

От ведуна переметнулись мысли к Меславу, к его злополучной ладье. Вспомнилось, как видение, – снялась она с места и двинулась к Новограду.

И чего дружинники туда пошли? Им бы к Меславу вернуться, поведать, что да как… Может, знал Меслав заранее, что налетим на ладью, потому и человек на ней другой оказался, не Чужак вовсе, и отправилась она к Рюрику, а не обратно в Ладогу? От мысли этой стало холодно. Не верилось, что провели нас, точно глуздырей-несмышленышей, что чуть не попались в расставленную ловушку. Однако ушли, спаслись. Видать, не все рассчитал Князь…

Шорох за спиной заставил вздрогнуть, по привычке потянуться за плечо, будто надеялся найти там короткую косу, во всех стычках первую помощницу.

– Тихо ты… – фыркнул знакомый голос. – Свои…

Лис выполз из зарослей, призывно свистнул. Как неуклюжий и громоздкий Медведь к зверю подбирался – не знаю, а только по зову Лиса так затрещал кустарником, будто стадо быков сквозь лес проламывалось, подошел, облапил радостно:

– Я-то боялся – не выживешь! Почитай, уже третий день валяешься без памяти. Поначалу все метался да Чужака звал, а потом влагой изошел и стих, словно умереть готовился…

– А где Славен?

– Откуда знать? Как он вместе с Беляной с ладьи прыгнул, видели, а потом их река утянула в сторону – потерялись. Верно, выплыли ниже по течению. Да куда они от нас денутся? Отыщутся, коли живы.

– А меня как сыскали?

Лис выразительно потянул воздух носом, аккуратной горочкой приложил к уху ладонь. Что ж я, дурень, спрашиваю, коли с малолетства про их охотничье умение наслышан!

– У Славена такого нюха да слуха нет. Не найти ему нас.

Лис ухмыльнулся:

– Отомстила тебе река за прежнюю боязнь – мозги все начисто вымыла. Есть неподалеку место, куда направится Славен нас поджидать…

Я уж и сам догадался, перебил его:

– К Неулыбе! – И тут же припомнил старухин наказ, засомневался: – Но она говорила, коли не выйдет дело – подальше бежать…

– А ты куда бы пошел? – не сдавался Лис.

Медведь смотрел на меня, насупив лоб. На сморщенные полоски кожи, перетянувшие лоб, свисали белесые, выжженные солнцем пряди. Под его тяжелым взглядом мысли путались, ничего иного и в голову не приходило:

– Наверное, к горбунье…

– Так Славен тебя не дурнее, – заключил Лис. – И остальные туда пойдут. Куда еще? У нас уже и плот уготовлен, чтобы на тот берег переправиться.

Я чуть не задохся. Как, на тот берег? Неужели я с перепугу всю реку переплыл? Глянул на ползущую под берегом темную воду, на зеленые кусты за туманным извилистым телом реки и чуть героем себя не почувствовал, а потом вспомнил умирающего человека на ладье, который, всхлипывая кровью, шептал о смерти нашего ведуна, и налилось тяжестью сердце. А еще Василиса… Нежная шея, тонкие руки, не девушка – ласточка вешняя, – совладала ли с темной речной силой? Одна надежда – Стрый ее в беде не оставит, вытянет хоть живую, хоть… Дальше и додумывать не хотел. Жива Васса! Я бы почуял, случись с ней неладное. Сквозь бред и болезнь почуял бы… Затмило бы солнечный лик темной тучей, закаркали вокруг вороны, перестало биться сердце… Нет, жива лада…

Переправу наладили к вечеру. Лежали на брюхе на увязанных кусками срачицы бревнах, плескали по воде руками да ногами, а с места не двигались. Смотрела река на наши старания, подталкивала, а потом, видать, притомилась и разорвала подводными десницами некрепкую вязку, отринула два крайних бревна, где Медведь пыхтел. Он того не ожидал – как в воде очутился, глаза выпучил, пальцами впился в остатки плота, так что побелели даже, и принялся с перепугу лупить ногами. Да такой ход плоту дал, что не всякая рыба угонится… Лис потом над ним от души потешался, все забыть не мог его исполошного лица и вытаращенных по-жабьи глаз.

С рассветом восстал перед нами знакомый взгорок и упрямый маленький домик, чудом на нем держащийся. До того я шел, ничего не боялся, а как увидел его – заметались дурные предчувствия, и даже рассвет не радовал. Выдался он грустным, тревожным. Не возносил из-за туч сияющее тело Хоре, ползли, тянулись по земле белесые туманные лапы Водяного Хозяина, изготовлял в темной небесной пелене громовые стрелы Перун, бренчал в своей огненной кузне молотами.

Чего опасался, то и случилось – невеселой, тягостной оказалась встреча. Мы и постучать не успели, как появился на пороге знахаркиной избенки Стрый. Замер, не веря, и вдруг попятился испуганно, будто не нас увидал, а Меславовых дружинников, за ним присланных. Тогда сразу глаза кольнуло, как изменился он – будто высох весь, сморщился. Даже говорить толком не мог, лишь шептал дребезжащим голосом да так быстро, что едва разобрали:

– Что пришли? Брата моего нет больше. Убил его Княжий стрелок. Не осталось вам здесь помощников. Ступайте, другой приют ищите.

Был бы с нами Славен, сумели бы ответить гонящему голодных да усталых хозяину, но его не было, и никто не знал, что сказать Стрыю. Он ведь и впрямь брата потерял…

– Славен не приходил? Беляна? – нашелся Лис. Он не пытался спорить с кузнецом – хозяину не перечат, и даже отступил назад, будто показывал, что не войдет без приглашения. Стрый и за то был признателен, что согласны уйти без ссоры:

– Приходили они. Дня два назад. Неулыба говорит, они лишь переночевали и дальше пошли. Вниз, к Нево – вас искать.

– Кто там, брат? – донесся из избы нежный голос. Я бы его из сотни признал. Слаще соловьиной свадебной песни звучал для меня этот голос, чище журчания ручья лесного…

А Стрый того голоса испугался, аж скривился весь:

– Пожалейте ее… Не показывайтесь… Неужто вам смерти брата мало, еще и сестру возьмете? Она ведь лишь вас и дожидается – уйти хочет… Сама не понимает, дурочка, что не всякий раз уцелеть повезет… Все полной жизнью жить желает, полной грудью дышать…

И громко крикнул:

– Никого! Ветер…

Я взглянул в страдальческие глаза кузнеца, понял – нет больше Стрыя. Не он живет, а страх, в нем поселившийся… Нелепым показалось его крупное тяжелое тело при такой жалкой душонке. Будто был большой сундук, разными диковинами заполненный, а пришел злой тать и оставил в нем лишь старую, никому не нужную, рухлядь. Раньше я кузнецу завидовал, думал, вот они – мощь, задор, смелость… Ничего не осталось… Изок и тот со своей ненавистью краше был.

Я повернулся и пошел прочь от дома. Не услышал, почуял лишь, что двинулись за мной охотники.

– Погоди, – догнал меня Стрый, прихватил за голую руку. – Куда же вы так? Одежду дам, еду…

Я с ним говорить не хотел, мыслил молча руку высвободить из крепких пальцев, но он держал цепко – не вырвешься. Пришлось остановиться, глянуть в глаза:

– Не привыкли у чужих одалживаться… Пусти. Он покачнулся, точно от удара, разжал пальцы, а ответить не смог. Труслив стал для ответа. Так и остался за спиной, оглушенный да перепуганный. Я даже проститься с домом знахарки не повернулся. Пускай живут, как жили – будто во сне…

В Ладогу мы заходить побоялись. Лис твердил, мол, не такой дурак Славен, чтобы самому в пасть волка соваться, Медведь кряхтел, не ведая, что сказать, а я считал – мог Славен пойти в Ладогу. Меслав-то нас в утопших числит.

Стояли мы на краю поля, недалеко от городского тына, спорили, кричали, чуть не передрались вовсе, когда заметили совсем рядом, в двух шагах, босоного мальчишку в длинной рубахе, с деловито всунутым в широкий веснушчатый нос пальцем. Откуда он пришел, как подобрался, сколько слышал того, чего не следовало – бог весть, но смотрел пристально, а в круглых хитрых глазах таился интерес.

– Брысь! – рявкнул на него Лис, но мальчишка лишь сменил копающийся в ноздре палец. А потом глубокомысленно произнес:

– Вы те, которых Князь Меслав ищет. Лиса будто вихрем подбросило к парнишке. Схватил за худые плечи:

– Подслушал?

– Вот еще… – гордо заявил тот. – Вижу.

Медведь отодвинул брата, склонился к мальцу:

– Как звать-то тебя?

– А тебе что за дело? – не растерялся тот, но внушительный вид Медведя безотказно действовал на мальчишек, и он сдался – Ну, Препа…

– Скажи, Препа, не видал ли ты в городище человека, речью на нас похожего, в рваном платье и с девицей в мужских портах?

– Во даешь! – восхитился Препа. – Да неужто я таких пропустил бы. Не-а… Не видел…

Медведь разогнулся, разочарованно пожал плечами. Я вскинул глаза на заходящее солнце. Раскатилось оно над сжатым полем закатным заревом, знать, погуляет завтра Позвизд, потешится, сгибая деревья, срывая с дороги пылевой покров, заглядывая в людские дома. Да и сами мы точно в его бороде запутались, мотаемся по белу свету, и конца тем скитаниям не видно…

– Где живешь, Препа?

– Да вон. Хотите – переночуете у нас? – Парнишка махнул рукой на невысокий холмик с краю поля и добавил: – Да не бойтесь, я про вас сказывать не стану.

– И с чего это ты такой добрый? – съязвил Лис. Парнишка смутился, указал рукой на меня:

– Вон та штука нравится. Дадите – смолчу…

Я ощупал висящую на шее монету – дар умершего на ладье варяга. Почему-то не хотелось расставаться с ней даже за теплый ночлег и сытный ужин.

– Слишком смел ты, парень. Этак недолго и по шее схлопотать, – не поддался на его предложение Лис.

И Медведь, всегда охочий до еды, на этот раз лишь усмехнулся:

– Рановато тебе торговлей заниматься.

– Ну и спите тогда в лесу, – обиделся тот и, бодро припрыгивая на ходу, побежал к своему земляному дому.

Мы так и поступили. Отошли к лесочку и устроили на земле мягкое ложе из веток. Ими же и накрылись. А Препа, хоть и понабрался от варягов привычки все покупать да продавать, а души широкой словенской не утратил. Отыскал нас. Приволок тайком унесенные из дому кремни – огонь высекать, и полкаравая хлеба. Глаза у него светились во тьме, словно малые огоньки, и вспомнил я, как в детстве мечтал совершить что-то загадочное и страшное, чтоб была у меня тайна, мне одному известная. Препе такой случай выдался, вот и сиял паренек от собственной значимости, от превосходства над прочими сверстниками. Дня два еще помолчит, а потом не вытерпит – поделится тайным с приятелем, а тот еще с одним и еще, и спустя неделю вся Ладога будет знать, как он помог Княжьим преступникам. Его-то не накажут – какой с мальчишки спрос, а родителей его, верно, потянут к Меславу на дознание, что да как… За детские шалости взрослые в ответе… Придется бедолагам объяснять, что купился сын на загадочную монетку, пытался торг вести…

Я дотронулся до витой цепочки, вспомнил Чужака:

– Скажи, Препа, что сталось с тем ведуном варяжским, который на Меслава покушался?

Парнишка повернул голову. Блики от разведенного Медведем костра запрыгали на веснушчатом лице:

– Убили его.

– Когда? – выдохнул Медведь.

Грязные маленькие пальчики стали загибаться, губы зашевелились. Препа пытался ответить поточнее:

– Дня два, а то и три назад.

Мы в то время как раз Меславову ладью отбивали. Обманул нас Князь, схитрил…

– Ты иди домой, Препа, – потерянно сказал Медведь, – чай, заждались уже. А завтра приходи с утра, получишь подарок. Только не тот, что у Бегуна на шее. Другой, не хуже.

Паренек ушел, обрадованный обещанием. Небось, солнце не успеет лик ясный явить, а он уже прибежит, сбрасывая босыми ногами первую росу…

Лис улегся, и я тоже, а Медведь вытянул из-за пояса единственное уцелевшее оружие – охотничий нож и двинулся в темень, махнув напоследок рукой:

– Все одно не засну, а мальца порадую. Обещался ведь…

Я уснул, словно в беспамятство провалился, а утром разбудил меня все тот же Медведь. Лис протирал заспанные глаза, беззлобно ворчал на брата, но я видел, как нет-нет, а мелькнет в его глазах беспокойная искра. Слишком мучился Медведь, что не сумел помочь Чужаку. Мне тоже не по себе было, а все-таки не переживал так. Выше своей головы не прыгнешь, как ни старайся…

Проспал Препа… Ушли мы до рассвета, а на месте, где спали, положил Медведь чудную игрушку. С виду похожую на маленького пузатого да головастого человечка, толкнешь ее – ляжет, почти касаясь земли головой, и тут же вновь поднимется, закачается, насмехаясь над обидчиком. Верно Медведь сказал – не хуже моей монетки такой подарок. Не выдержит парень и дня, покажет дружкам…

Потому и шли ходко да больше лесом – Княжьи холеные кони быстро бегают, в чистом поле с ними не посоперничаешь… Меслава-то мы не особо и боялись, а попадаться ему не хотелось – ждал нас на берегах моря Нево Славен, верил, что отыщемся…

СЛАВЕН

Ладьи Ролло назывались драккарами. Они сильно отличались от привычных моему взгляду Ладожских ладей. Черные просмоленные корпуса, легко скользящие меж волн, казались хитрыми и хищными, словно гладкие резвые выдры. И морды, украшавшие острые вздыбленные носы, тоже больше всего походили на чудовищно оскаленные пасти маленьких озерных хищников.

Ролло был свободным и очень богатым ярлом. Шесть драккаров принадлежали ему. И еще каменистая, богатая морской дичью земля, где жили жены и дети его многочисленного хирда. Земля эта называлась странно – Норангенфьерд. Словно отрывистый собачий лай, внезапно переходящий в соловьиную трель. И Ролло был такой же, как имя своей земли и свои корабли, – непредсказуемый, хитрый, жестокий. Пил ли он вместе со своими сотоварищами, грустил ли, смеялся ли – никогда не таял голубой опасный лед в его глазах. Зато настроение у ярла менялось часто и внезапно, словно метался в его душе, не находя выхода, сам Позвизд. Это только потом я начал понимать, что хитрый викинг шагу не ступит, не подумав, а необъяснимые перемены его настроения – всего лишь уловка для простаков. Выручила она его и в нынешнем путешествии в Хольмгард, как он называл Новый Город. Шел-то он поживиться богатой данью, но первые сомнения зародились у викинга еще в Ладоге – город оказался хорошо укреплен, и к тому же на пристани встретили ярла дружинники Князя Меслава, среди которых Ролло легко распознал пришлых варягов. Смирившись с обстоятельствами, осторожный ярл решил пойти дальше по реке и у порогов натолкнулся на целый городок воинов, которые споро и молчаливо помогли ему переправиться через пороги. А в Хольмгарде налетел на дружину такого же, как он, любителя дани – Рюрика и, прикинув, что к чему, вздернул на мачту красный щит, возвещающий о добрых намерениях и торговле, хотя торговать ему было нечем – воровать шел, не торг вести. Рюрик поверил или вид сделал, будто поверил находнику, – принял «гостя» с уважением. А ведь знал, не мог не знать, о том, что изгнало Ролло за неповиновение конунгу Харальду Харфагеру варяжское вече – тинг. Видать, тоже был смекалист, сообразил – коли дело миром решить, убытков будет меньше. Вот и шел Ролло обратно в Норангенфьерд злой да пустой, когда угораздило меня забросить свой топор на борт его ладьи. Потому и хохотали над его шуткой хирдманны – вместо ожидаемой богатой добычи везли из Хольмгарда одного лишь меня да и того почти при смерти – Огнея вцепилась прочно, не отодрать. На счастье, море было спокойно и обычные для этого времени ураганы не тревожили урман, иначе полетело бы вместе с первым грузом за борт и мое пылающее в лихорадке тело. Лечить меня Ролло не собирался, да и хирдманны его больше гребли, чем обращали внимание на глупого венда, полезшего на драккар ярла. Умер бы – выбросили, а покуда жив – пускай валяется, чай, есть не просит.

Очнулся я впервые возле берегов острова, на котором жили даны. Тогда я еще ничего не знал про данов. Разъяренный неудачей в Хольмгарде, Ролло вздумал напасть на их небольшое и небогатое поселение. Упорно не желая возвращаться домой без добычи, он выгреб из села все ценности и оставил в датских порушенных хижинах только мертвых. Словно во сне видел я молчаливых согнутых бедой людей, забирающихся на соседние драккары. Свой для перевозки рабов Ролло не использовал – то ли гнушался, то ли ждал иной, более весомой добычи.

Даны шли цепочкой, словно скот, и тогда я впервые подумал о своей участи. Огнея лишила меня разума, заставив забраться на корабль урман! Ведь понаслышке знал о творимых ими ужасах и беззакониях – Беляна сказывала. Прошиб горячечный пот, а большие белые птицы моря истошно засмеялись над моей глупостью. Голова распухла от их диких воплей, огненная пелена вновь заволокла бредущих друг за другом данов. Помню, лишь успел удивиться, а страх так и не пришел…

Когда очнулся во второй раз, птиц уже не было и варяги ходили довольные, словно нажравшиеся сметаны коты, разве что не облизывались. Глянул на палубу и все понял. Закрытые от непогоды толстыми тюленьими кожами, лежали там груды оружия, украшений, мехов, а под рукотворным навесом скорчились две молодые девушки с одинаково испуганными голубыми глазами.

Кого встретил Ролло по пути, кого ограбил – так и осталось загадкой. Он не боялся разорять ни своих, ни чужих – все равно вне закона ходил. Но тогда я и этого не знал, поэтому, глядя на девиц, пытался по одежде или речи определить их род. Не смог… Говорили они мало, больше тряслись, закусывая губы, а те слова, что долетали до моего слуха, были незнакомыми…

– Словен?

Я взглянул на небо. После долгой болезни трудно было смотреть на его ясную голубизну, веки тянуло книзу, глаза наливались слезами. Но спросившего я все-таки увидел. Правда, расплывчато, будто сквозь воду. Это был один из хирдманнов – кажется, тогда, в Мутной, именно он увидел меня первым.

– Словен? – еще раз переспросил он и присел, вглядываясь мне в лицо, словно проверял – жив ли еще? Я молчал. Сам не знал, как теперь называться. Новый я был, пустой, точно выделанная телятина, еще не испещренная рунами. Варяг покачал головой. Длинные, до плеч, светлые волосы, ясные глаза – кого-то он напоминал, кого-то, кого следовало забыть, оставить позади. Я не хотел вспоминать. Отвернулся.

Урманина громко окликнули. Захохотали дружно, и он, пробурчав какое-то ругательство, поднялся и пошел к своим. Ко времени ушел – унес воспоминания…

Надо мной громко захлопала крыльями громадная птица, пробудила бредовую мысль. Может, идет урманский ярл не на свою холодную землю, а прямиком на белокаменный остров и летит над нами проводница – Лебединая дева? Глаза сами распахнулись навстречу хлопанью, и вначале так и показалось – крыло лебединое изогнутое надо мной, а потом узрел вместо перьев синие полосы, а вместо крыла огромный кусок крепкого полотна. Варяги радовались, посмеиваясь, оживленно перекликались друг с другом. Видно, попутный ветер нес их к родным берегам и выдалась редкая возможность отдохнуть от утомительной гребли. Я поискал глазами ярла. Его нельзя было спутать ни с кем. Он гордо вышагивал среди своих хирдманнов, отрывисто командовал. Иногда улыбался шутке, иногда, коли судить по взрывам смеха, сам шутил. Кожаные штаны словно приросли к его ногам, а толстая, перехваченная кожаным же ремнем безрукавка обнажала могучую грудь и крепкие руки. Короткий меч за спиной, тяжелый топорик на поясе, длинный нож в голенище сапога… Он мало отличался одеждой от своих хирдманнов, а ведь за его драккаром шли еще три таких же! Рыжие волосы ярла выбивались из-под низкой шапки, на которую удобно было надевать шлем, а короткая борода скрывала очертания рта. Зато прямой острый, словно клюв, нос и холодные голубые глаза говорили о многом и, прежде всего, о силе и коварной расчетливости. Этот урман бросил вызов всему миру и, похоже, знал, как с ним бороться…

Всего на миг наши взоры столкнулись. Всего на миг лицо варяга омрачилось каким-то раздумьем, а потом он, словно ничего не заметив, пошел распоряжаться дальше. А все-таки он меня увидел. И что я очнулся, тоже подметил, потому что прямиком направился к уже пытавшемуся разговаривать со мной парню и что-то велел ему. Вокруг них снова засмеялись, но улыбка вождя сменилась гневной гримасой, и смех стих, не успев даже начаться, а беловолосый поднялся с удобной скамьи и с кислой миной направился ко мне. На этот раз я не отворачивался. Ждал. Все же интересно, чего хотел викинг…

– Ярл Ролло спрашивает твое имя, – коверкая словенскую речь, но все-таки весьма четко произнес посланец.

Значит, ярл Ролло…

– Отвечай! – Хирдманн легко пнул меня носком сапога. Лениво, для острастки, а еще больше в удовольствие своим дружкам, следившим издали.

После поцелуя Огней немногие выживают, а те, что остаются жить, не сразу оправляются. Я знал, что викинг не со зла ударил, а так, задора ради, но пинок мне не понравился. И варяг знал – не посмею ответить силой, слаб слишком. Знал, да ошибся. Я еще в детстве руками ловил проворных болотных ящериц и тритонов. Сапог варяга был покрупнее и в ладонь лег ровно, словно прирос. Я дернул. Не сильно, но урманин не ожидал, грохнулся на доски. Приятели его дружно загоготали, завопили что-то обидное, потому что он мгновенно налился яростью и уже руку занес для расправы, когда раздался окрик ярла. Так цепную собаку утихомиривают, когда лает понапрасну. Беловолосый недалеко от собаки ушел – стих, будто дубиной огрели. Широко расставляя крепкие ноги, ярл подошел ближе, наклонившись и больно потянув за волосы, приподнял мою голову, всмотрелся в глаза. Его лицо плыло в слезливой дымке, и сил не было оттолкнуть обидно тянущую вверх сильную руку. А все-таки я попробовал. Не удалось. Ярл был начеку, ловко перехватил мою ладонь и незаметным спорым движением полоснул по ней ножом, выдернутым из-за сапога. Кровь выступила из пореза, а Ролло, отпустив мою голову, продолжал наблюдать. Я смотрел на красные, падающие на доски капли. Сперва они капали медленно, лениво, словно не желали покидать теплое человеческое тело, а затем засуетились, заторопились, будто внезапно осознали вкус свободы. Той самой, болезненной свободы, которой и мне самому довелось вкусить. Я следил за ними, словно за живыми существами, не имеющими ко мне никакого отношения. А вытирать и не думал, только когда ощутил ноющую боль, прижал рану к губам, словно зверь, зализывающий лапу. Беловолосый, которого я уронил, что-то сказал. В ответ Ролло ощерился и рявкнул отрывисто и сердито, а потом снизошел до объяснений – принялся спокойно втолковывать обступившим его хирдманнам что-то туманное. Одно я понял – обо мне речь шла. Кабы не слабость, может, и сделалось бы мне страшно, а так – сидел, прижимая руку к губам, и безразлично глядел перед собой. Хирдманны шумели, спорили, но большинство с вождем соглашалось. Потом я узнал, о чем толковал с ними ярл. Раздосадованный своей оплошностью, беловолосый предложил отправить меня к рабам, мол, слабый да больной.

– Коли слабый тебя ринул, значит, не ему, а тебе к рабам отправляться, – ответил ярл.

Хирдманны надвинулись, ожидая объяснений – даже ярл не смел оскорблять понапрасну, и услышали:

– Мы не в битве его взяли, не на торгу, он сам пришел. Да так пришел, как никому еще не доводилось. Или кто-то видел другое? Сам Ньерд послал его. Было ли когда еще такое чистое небо и гладкое море в наших походах?

Хирдманны шумели, слушая вожака. Попутный ветер, спокойное море да и добыча, хоть и небогатая, – а может, и впрямь пришлый словен послан Ньердом? Решил могучий бог после неудачи в Хольмгарде порадовать смелых мореходов, вот и послал странного человека… Тогда прав ярл, нельзя его в рабы…

– Что же Ньерд послал нам хворого? – не мог отойти от обиды беловолосый. Теперь ярлу не понадобилось защищать меня, вступились другие:

– Хворые так топоры не кидают! И по канату не лазят, словно белки. Этот словен на себя бури и неудачи наши принял, вот и хворал!

Беловолосый смирился. Все-таки когда над тобой одержал верх больной и слабый человек – это одно, а коли он посланник богов, то тогда и обиды нет никакой…

Потихоньку хирдманны разошлись, оставив меня в покое, и лишь немногие изредка косились с интересом. А еще чуть погодя, когда появилась по левую руку каменистая высокая земля, спустили парус и пошли на веслах. Дом был близок, течение сильно, извилистые шхеры, опасные мели и водовороты у каждого фьорда – доверять можно было лишь своей, не раз испытанной сноровке и силе.

Я глядел на дружно сгибающиеся спины, и вдруг стало мне не по себе от долгого вынужденного безделья. Полезли в голову воспоминания да так, что пожалел об ушедшей болезни. Я поднялся и, шатаясь на качающейся палубе, пошел к Ролло. Он не греб и меня увидел сразу – вскинул голубые, пустынные, как морская даль, глаза.

– Я буду грести, – сказал я и удивился. Этот голос был мне незнаком. Хриплый, безучастный, чужой… Не мой голос. Хотя, что осталось моего? Только память, да и ту старался выгнать прочь, чтоб не мешала жить по-новому на другой родине. Варяг покачал головой, ответил по-словенски:

– Ты слабый. Не выдержишь.

Я удивился. Ярл не понимал очевидного – я и не очень-то хотел выжить… А потом засмеялся в дубленое ветром и солью лицо. Зло засмеялся, обидно, словно потешался над непонятливостью варяга, считал себя умнее. То не я смеялся – другой, занявший мое место. Ярл вскинул руку, указал на дальнюю скамью:

– Там.

Соседом оказался беловолосый. Он сопровождал каждый всплеск весла громким уханьем, по гладким еще щекам катились ручейки пота. Оскалившись в улыбке, как хищный зверь, он немного потеснился и, вместо громкого «ух», сказал:

– Мое имя Биер.

Я не ответил. Нечего было ответить, но затевать ссору да оставлять в варяге обиду не хотелось и, налетая на твердое, не желающее теснить воду дерево, ухмыльнулся урманину.

Ярл был прав, упоминая о моей слабости. Узкий, как чрево червя, фьорд качался перед глазами, и я еще продолжал монотонно сгибаться, когда остальные, бросив весла, радостно зашумели, приветствуя жен и детей, выбежавших на берег. У меня в ушах билась кровь, стучала по голове тяжелым железным молотом, не давала расслышать крики на берегу, мешала понять, что варяги пришли домой и можно отлепить ноющие ладони от постылого весла. Биера тоже встречали, но он заметил неладное в моем взгляде, сам оторвал от деревянной рукояти мои руки и торопливо закричал ярла. Вскоре вокруг скучились люди, озабоченно переговариваясь, заглядывали мне в лицо. А я улыбался. Сам не знаю чему. Может, тому, что хоть на время, хоть ненадолго, но забыл все, точно новорожденный ребенок? Не знаю…

Все смотрели на мои руки. Наконец, до меня стало доходить, что, верно, с ними что-то не в порядке. Я тоже опустил глаза. И расхохотался. Закаленные в стычках и привычные к крови морские волки с ужасом смотрели на размазанные по рукояти весла клочья мяса! Небольшой порез от Роллового ножа при гребле разошелся и растер куски плоти и кровь по твердому дереву. Я попробовал пошевелить пальцами. В кровавом месиве, словно живые существа, задергались жилы. Раздвигая края разрыва, медленно, сторожко выползла на свет белая косточка. Дико закричала женщина. Я повернулся, не чувствуя боли. Одна из пленниц расширившимися от ужаса глазами смотрела на меня, ее тонкие красивые губы побелели, подбородок трясся, будто не мог удержаться на лице, и ей приходилось постоянно его подтягивать. Белая рука со следами грубо сорванных с пальцев колец указывала на меня, а из темного провала рта вылетали странные слова:

– Хельг гейст! Хельг гейст! Хельг гейст!

«Кликуша», – подумалось устало. Я видел таких где-то, когда-то очень давно. Вот только не помнил, где…

БЕЛЯНА

Как же вышло так, что не удержала я своего любимого, не спасла, не уберегла? Позволила унести его черной, хищной, будто посланной самой Мореной, ладье?

Я их много видела, знала, что на таких урмане издалека приходят, – закричала в голос, а Славен не оборотился даже. Мелькнул над водой топорик, уцепился ловко за борт… Засмеялись на ладье, заулюлюкали, забавляясь, а я об одном молилась – чтоб оборвалась веревка. Тогда нырнула бы в холодную воду, за милым следом, вытянула его со дна речного, отогрела бы возле сердца…

Не оборвалась та веревка, не отпустила ко мне мое счастье. Горел на губах злой поцелуй, хохотали равнодушные птицы, нашептывал камыш зловещие пророчества. Я не плакала – засохли слезы, залегли солеными камнями на самое сердце, придавили ретивое – не дрогнуть, не вздохнуть. Теплый охабень еще хранил запах родного тела – грел, утешал душу. Закуталась я в него покрепче и побрела без пути-дороги, для того лишь, чтоб на месте не стоять, не ждать, на воду глядя, навек ушедшего…

Много было в моей жизни бед, а эта худшей казалась. И потому еще мучилась, что не сразу поняла-распознала свою любовь. Цеплялась, дурочка, за Чужака, пряталась за его ведовскую силу, будто за стену каменную, и не замечала ни ума Славена, ни души его широкой… Верно говорят: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». Так и со мной вышло… Не сказала главных слов, не согрела своей любовью его душу окоченевшую. А теперь поздно уж… Все поздно – и каяться, и прощения просить, и о любви своей во весь голос кричать. Раньше надо было…

Рвалось сердце на кусочки, обливалось кровью… Еле сдерживала себя, чтобы не завыть, не застонать отчаянно. Уговаривала: «Коли ушел, значит, и не нужна ему была, а если не нужна была, то и грустить не о чем». А сердце с головой не соглашалось – плакало. Так бы и до самой Ладоги добрела, но попалось по дороге, поодаль от реки, малое печище. Потянуло оттуда теплом да хлебом, и захотелось остановиться, хоть немного погреться, пусть даже не у своего – у чужого огня. Села под тын, скорчилась, накрыла голову полой охабеня и не заметила, как заснула. Во сне все казалось, будто повернула река свои воды и притащила обратно ту урманскую ладью и Славена на ней. Бегу я к нему, раскрываю широко руки, а он смотрит на меня и не узнает – удивленно вскидывает брови, уворачивается от объятий. Урмане вокруг смеются: «Любят тебя бабы, Хельг! Ох, любят!» И вдруг выходит из-за спины его девушка – тонкая, нежная, а глаза – будто две капли росные. Кладет он ей руки на плечи, целует так, что аж дух захватывает, а поцелуй тот мои губы жжет, и бегут по щекам соленые горькие слезы. Размазываю я их ладонями, а унять не могу, все льются да льются… Стыдно мне стало, начала посильнее тереть да и проснулась. Глаза открыла, и замер крик в груди – нависала надо мной волчья красная пасть с длинным влажным языком. У самого лица скалились острые зубы…

– С-сы-ть, Гром! Оставь путника, – скомандовал волку незнакомый голос, и тот, облизнувшись, послушно отошел от меня. Неужели сам Волчий пастырь, тот, что по ночам Белым волком оборачивается, меня выручил? Из огня да в полымя…

– Да это, никак, девка!

Я глаза зажмурила, чтобы не увидеть страшного лика, и, как ни уговаривал меня Белый, не открывала. А он топтался, топтался, а потом не выдержал, тряхнул меня за плечи, рявкнул:

– Да взгляни ты на меня! Не съем!

До этого ласково говорил, мягко, будто с дитем малым, а тут так грубо крикнул, что глаза от неожиданности сами распахнулись. И узрела я перед собой вовсе не кривое на один бок лицо, а совсем нормальное – молодое, румяное, красивое даже.

Держал меня незнакомец за плечи и встряхивал слегка. Скосила я глаза и приметила Грома. Как его с волком спутала? Так лишь со сна да сослепу ошибиться можно. Был он не страшным вовсе и кудлатым – куда там волку с его облезлой шкурой! Успокоилась я и почуяла, как пахнуло от сползшего охабеня знакомым родным запахом. Не вернется Славен, не возьмет меня мягко за плечи, как этот незнакомец держит…

– Отпусти! – отбрыкнулась я от парня. Он разжал руки, удивился:

– Экая шальная. То глаза боялась открыть, а то дерется, будто оглашенная. Как тебя зовут-то хоть?

Что привязался? Я своей дорогой иду, он – своей. Пересеклись случайно наши пути, так то не повод имя вызнавать. Может, он Меславов холоп?

– Ты по-словенски понимаешь? – неверно истолковал мое молчание незнакомец.

По темным волосам да глазам признал во мне чужую кровь…

– Понимаю, – буркнула и собралась уже дальше пойти, как услышала за спиной детские голоса.

Мне часто снился маленький братишка, оставленный варягами на погоревшей верви. Часто думалось: «Может, все-таки нашел его добрый человек до того, как задохнулся он от крика и от голода. Может, живет где-то моя кровинушка, растет, сил набирается и ничегошеньки обо мне не ведает…»

Мечтала, как однажды увижу его, признаю сразу. Поэтому и не могла удержаться, заслышав детский голос, – вглядывалась в незнакомые доверчивые лица. И теперь обернулась.

Не он… Старше были мальчики. Бежали к нам, захлебываясь смехом, но, увидав меня, остановились, будто споткнувшись одновременно, вытаращили круглые глазенки. Видать, страшной показалась незнакомая тетка в мужицком охабене со следами слез на щеках. А потом тот, что покрепче да посмелее был, склонил голову, точь-в-точь любопытный скворец, сверкнул улыбкой. Сама не знаю почему, только и мне улыбаться захотелось – даже соленая ядовитая тяжесть чуть отлегла от сердца.

– Может, все же скажешь, кто ты?

Я на спросившего не взглянула – не могла оторваться от радостной детской улыбки:

– Беляна.

– А я – Важен. – Парень понял наконец, что не с ним я разговариваю, фыркнул на молодших: – А то братья меньшие, Онох да Поплеша.

Грому надоело слушать хозяина, перемахнул ловко через тын, виляя хвостом, заюлил возле мальчишек. Так в моей родной верви вертелся возле малышей большой, косматый, добродушный пес с рваным ухом – Волчак. В страшный день он первым почуял в находниках беду, первым прыгнул на их вожака. Помню, тогда еще удивилась – с чего кидается ласковая собака? А потом увидела, как разрубил варяжский меч рваное ухо, как, будто расколовшись, разошлась пополам добрая песья морда… Он еще ногами дергал, пытаясь подняться, когда рубили его любимую детвору да насиловали девочек, частенько заплетавших косички из косматой шерсти. Стонал в луже крови, но не слушались могучие лапы, а людям не до него было… Так и остался Волчак лежать на том высоком берегу, смотреть остекленевшим виноватым взглядом на мертвые тела…

Воспоминания растопили лед, и вдруг вырвался против воли жалобный длинный всхлип. А следом, будто в лихорадке, затряслись плечи, и сколько ни пыталась остановиться – не могла, только еще пуще рыдала. Важен говорил мне что-то, а затем, видать, понял – одними словами здесь не обойдешься, побежал в дом, привел людей. Бубнили надо мной чужие жалостливые голоса женщин, обнимали, укачивая, теплые руки, и оттого, что утешали, хотелось плакать еще горше…

Так, со слезами, и вошла я в печище Барыли-охотника. Стояло печище тремя домами. Невысокими и не броскими, но добротными, со светлыми горницами. В одном жил сам Барыля с женой Маршей и детьми – Поплешей, Онохом и дочкой – Окушкой. В другом – Важен с Одаркой – молодой женой, а в третьем – прочая чадь. Из прочих особенно мне глянулся дед Пудан – седой крепкий старик со слабыми ногами. Ходил он худо, больше дома сидел и вырезал из дерева такие гудки да свирели, что, казалось, поют они сами, без всякого участия, так чист и искренен был каждый звук. Пудан мог месяцами вытесывать тонкие трубочки для свирели или каркас для гудка, натягивать жилы, подбирая их по толщине и напевности, высверливать глубокие дырочки и при этом всегда напевал под нос тягучий, им самим выдуманный мотив. Потом он собирал поделки в мешок, покряхтывая, запрягал Донку – пегую кобылу – и ехал в Ладогу – торговать. Его музыку покупали охотно и за хорошие деньги, а то и на мен, коли чего недоставало в хозяйстве. Обычно старик возвращался довольный, с подарками для внучков и безделицами для внучки. Но однажды повернулся у какого-то заезжего болтуна язык назвать гудок, лаженный Пуданом всю зиму, худым да безголосым. Дед с наглецом спорить не стал, убрал гудок и уехал с торга ни с чем. Два дня он не выходил из избы. Стонал, скулил жалобно несчастливый гудок в его избе. Хотела было пойти к нему, но Барыля не позволил.

– Сам разберется, – коротко сказал, подталкивая меня прочь от двери.

И точно, спустя два дня Пудан вновь вышел улыбчивый и добродушный, будто ничего с ним и не случилось, только теперь на тесемочке висел за его спиной несчастливый гудок. Старик точно сросся с ним – нигде не расставался. Гладил пальцами, будто утешая, бедную поделку, и сам утешаясь. А вскоре снова начал ладить рога да свирели, лишь за гудки больше не брался…

Быстро вжилась я в Барылин двор. Пряла, вышивала, делала по хозяйству, что скажут, и совсем уже успокоилась, но не бывает в жизни гладкой дороги. Не заладилось у Бажена с женой. Жили они вместе второй год, да только детишек все не было. Поначалу Важен и не помышлял о них, потом стал задумываться, а после этого жену виноватить и поколачивать. А что всего хуже – положил на меня глаз. То воды поможет поднести и рукой ненароком притронется, то засидится допоздна за разговорами, словно не томится дома в ожидании молодая жена. Раньше никто из Барылиной родни у меня не выпытывал, кто я и откуда, а тут вдруг начал Важен разговоры заводить о моей родине да о том, где бывала, словно хотел нутро вынуть и на свету разглядеть – гожусь ли в жены. А меня нутро мое пуще любой пытки терзало. Кричали по ночам мои вервники, плакали, протягивая руки, болотники, будто вытащить из глубокого речного ила молили, загадочно улыбался Чужак, словно хотел утешить, да не мог, а хуже всего бывало, когда снился Славен. Просыпалась в слезах, ловила руками пустоту, и хотелось выть от неведения и отчаяния. Не в силах была смириться с мыслью о его смерти, но и рабский ошейник на гордой сильной шее представить не могла. Мучилась и любила не меньше прежнего, потому и казались ухватки Бажена глупыми, словно детские шалости. Только выпал мне случай убедиться, что не шутил со мной Барылин сын…

Почти год прошел, как потеряла я своего Славена и поселилась на Барылином дворе. Исходил месяц изок, миновал день со смешным названием сдерихвостка, кончился яровой сев, и настало время толокам да помочам. В эти дни я спины не разгибала – таскала на Барылины поля коровий навоз, уминала его в землю, а вечерами падала, будто подкошенная, и до первых петухов проваливалась в беспамятство. За те годы, что подневольной была, отвыкла я от пахотного труда и работу, которая другим давалась играючи, еле тянула. Так выматывалась к вечеру, что ночью тела своего не чуяла. Вот в одну из таких ночей и привиделся мне Славен. Будто обнимал меня, целовал жарко, путался в отросших волосах непослушными пальцами и стонал от страсти да неги. От стона я и проснулась. И сразу поняла – не Славен ласкал меня, а тискал тяжелыми ручищами Важен. Ринула я его, но не тут-то было. Закрыла мне рот широкая ладонь, зашептал над ухом настойчивый голос:

– Люба ты мне… Не противься… Все для тебя сделаю…

И не от таких отбиваться приходилось, но не хотелось делать больно Барылину сыну, не хотелось ссориться с новой семьей. Важен почуял сомнения, заерзал смелее:

– Закричишь – отец тебя погонит. Кому нужна тогда будешь… Бездомная, безродная…

Я поняла: не добьюсь ничего силой – притворилась. Переборола отвращение, сникла, даже на его ласки отзываться стала. Важен хоть и ростом с Медведя вымахал, а умишком слабоват оказался – успокоился, отпустил со рта потную руку. Плевать мне было, погонят иль не погонят, – стоял перед глазами Славен, сильный, смелый, не чета сосунку, что мной пытался позабавиться. Почуяла я волю и заорала во все горло. Важен откатиться не успел, как навис над ним отец с лучиной в руке, а рядом с ним – Марша с заспанными, но уже все понявшими и потому смущенными глазами. Пока они разбирались меж собой да искали виноватого, я вскочила и рванула из избы, через тын, через поле, в лес. Почему, от кого бежала – не знаю, просто хотелось подальше от похотливых Баженовых рук да смущенных Маршиных глаз. Это она закраснелась, а каково будет Одарке, когда узнает? А узнает непременно, чай, все вокруг родичи…

Бежала я по лесу, хлестали по лицу ветви, шарахался в испуге ночной зверь… Не было мне больше жизни в том печище, не было покоя. Упала, когда уже совсем из сил выбилась и грудь рвалась от боли и отчаяния. На удачу, очутилась рядом маленькая пушистая елочка. Уложила она нижние ветви на землю – оборвать их, и будет домик в самый раз для меня. И так захотелось мне под те ветви заползти да скрыться от всего света, что стала ломать их голыми руками. Плакала смолой елочка, и я вместе с ней. Плакала и молила не держать обиды, потому что и без того я уже намучилась. Она будто услышала – последние сучья сломились легко, без отпора, и впустила к себе лесная красавица, приобняла сверху душистыми лапами. Я своей слюной ее раны замазала… Так и продержались всю ночь, обнимая друг дружку да слезами умываясь…

А на рассвете отыскал меня Гром. Всунулся опасливо в мой домик, утер лицо влажным языком. А потом раздвинулись ветви и склонился ко мне старик Пудан:

– Не дури, девка. Вылазь.

Вылезла. А глаза поднять стыдно – знаю, стоят рядом с Пуданом Барыля да Важен. Последнего век бы не видела!

– Слушай, – Пудан отпихнул ластящегося Грома, приподнял мне голову рукой, и увидела я, что нет возле него никого, – тебе в печище и впрямь сейчас соваться не след. Ступай к дороге да жди меня там. В сию пору по всем городищам ярмарки гуляют. Самое время музыку мою торговать. Со мной поедешь.

У меня слезы высохли, едва ушам поверила, а все же спросила:

– Куда?

– В Ладогу, куда же еще? – удивился старик.

И хотелось бы, но забыли ли меня в Ладоге? Год – срок немалый, а все же вдруг кто вспомнит? Не часто девки стриженные по городищу бегают да на глазах у всех волосами трясут – мол, замужняя я, с мужем в темницу хочу…

– Нет, не могу я в Ладогу, – помотала я головой. Пудан с виду простоватым казался, а на деле умнее многих был. Не стал выпытывать, только задумался, почесывая тонкими проворными пальцами густую бороду. Долго думал, так долго, что я уж отчаялась, присела рядом с псом, обхватила мохнатую шею, словно мог он моей беде помочь. Гром нежданной ласке обрадовался, замахал хвостом, лизнуть в губы попытался…

– Вот что, девка. Есть у меня знакомец. Знаю его не так давно, но живет он тихо, на отшибе, вместе с двумя братьями, да и человек незлобивый. Может, примет тебя… На время…

Был один ухажер, а теперь аж трое будет! Хотя ежели этот знакомец годами Пудану ровня, то зря я сомнениями мучаюсь.

– Пудан, а кто он?

– Не знаю. – Старик мечтательно посмотрел в рассветное небо. – Голос у него – заслушаешься… И в инструментах знает толк. А об остальном я не спрашивал. Да и он чаще иль поет, иль молчит, а говорит редко. Братьев его я раза два всего видел. Охотники они – по лесам мотаются. Своих полей не имеют – лесом живут. Недавно они здесь. С прошлого года…

Кольнуло у меня где-то в сердце. Стала отговаривать себя, корить, что, мол, начинаю верить в воскрешение болотников, как в спасение брата верю, а сколько ни отговаривала – не слушалось сердце, стучало бешено…

– Веди! – крикнула. Бедный Гром отпрыгнул, испугавшись, старику под ноги.

– Вот и ладно. Но смотри, они – парни молодые…

– Веди!

Понял Пудан – не поспоришь, и пошел обратно, к печищу, упредив напоследок:

– Жди у дороги.

Как я его дождалась, как не побежала впереди глупой ленивой кобылы – не знаю. Кончились поля, поползла телега через рытвины и коряги, отыскивая путь в редком лесочке, а потом и вовсе пошла по каменистому дну лесного ручья. У меня уже изболелось все от страха, что обманулась, да от надежды, когда выскользнула из темноты густо сплетенных ветвей ясная полянка, а на ней – грубо сработанный свежий домина.

– Гей, хозяева! – крикнул, не слезая с телеги, Пудан.

У меня сердце сжалось в комок, биться перестало. Вышел на порог дома человек, приложил руку к глазам и вдруг открыл изумленно рот, шагнул вперед… Заплясали по ветру белые волосы, небесной синью сверкнули под солнцем чистые глаза… Упала я с телеги, побежала, поскальзываясь, под изумленным взглядом Пудана прямо к вышедшему. Голоса не было, лишь шептала про себя:

– Бегун, Бегун, миленький…

А все же не верила, что он это, пока не ткнулась, захлебываясь рыданием, в широкую знакомую грудь, не вдохнула привычный болотницкий запах…

СЛАВЕН

Зиму я провел в Норангенфьерде. Рука зажила, и теперь меня не оставляли в покое, то и дело находя какие-то занятия. Сначала Ролло приставил меня следить за выделкой шкурок. Дело я знал, но бить измученных, покрытых язвами рабов не хотел.

Думал, Ролло за это и меня уходит плетью, как иных ослушников, а того хуже, заставит вместе с этими, уже давно потерявшими человеческий облик бедолагами трудиться, очищая шкурки от приставших кусочков мяса и сухожилий, но ярл относился ко мне с каким-то странным уважением и ограничился простым наказанием – сильным ударом в лицо. Я не стал огрызаться. Зачем? Перевес в силе на его стороне, к боли я давно привык, а в общем ярл был прав – я жил в его доме, ел и пил с его стола, а работать, как все, не желал. Тут бы и не такой суровый взбесился. Плюнул бы на звучное имя – Хельг…

Добрую службу сослужила мне та рана на корабле и спятившая женщина-кликуша. Она первая назвала меня Хельггейстом – священным призраком. Она была рабыней, и слова рабов не имели никакой цены, но упорство, с которым я греб, кровавые куски мяса на весле и мое полное равнодушие к боли заставили хирдманнов прислушаться. А потом припомнили догадку Ролло про посланца Ньерда и пошли шептаться тут и там. Суровым воинам нравилось думать, будто привезли они на родную землю не простого словена, а знак могучего бога – покровителя морских путешествий. Я их не разочаровывал – к чему? Ролло часто и хитро косился в мою сторону, в холодных глазах светилось знание правды, но и он почему-то молчал. Может, потому, что первый прибегнул ко лжи, а может, слухи о духе моря были ему на руку. В ту зиму многие, даже из отдаленных фьордов, влекомые любопытством и словно запамятовав об опале ярла, приходили в Норангенфьерд. А некоторые нанимались в дружину Ролло – не всякому ярлу боги так явно выказывают благосклонность…

Несмотря на возраст, у Ролло не было жены. Были женщины-рабыни для похотливых утех, были дети, от тех же рабынь, которых он и за людей-то не считал. Девочек ярл оставлял матерям – он ими не интересовался, а вот мальчишек, едва они отрывались от материнской груди, отдавал на воспитание матерым хирдманнам. Те натаскивали их на живое, словно собак. Заставляли без сожаления убивать сперва маленьких и пищащих беспомощных зверьков, потом дичь покрупнее, а потом и рабов, тех, кого позволял отец. Однажды я увидел, как азартно забивали двое сыновей Ролло матерого кабана. Казалось, загончик вот-вот развалится от ударов подраненного животного, тщетно пытающегося выбраться на волю, а ведь у мальчишек были только ножи. Кабанья шкура крепка, и, чтобы кабан упал, нужно не просто шкуру проткнуть – дотянуться острием до сердца зверя, которое глубоко под левой лопаткой стучит.

Снег покрылся бурыми пятнами, кабан визжал и силился ударить обидчиков острыми, загнутыми вверх клыками, мальчишки уворачивались, уверенно всаживая ножи в одно и то же место. Рана углублялась, кровь била ручьем, пареньки оскальзывались, перекатывались, вновь вскакивали, сами уже мало чем отличаясь от окровавленного зверя. Там, где я родился, давно бы уже поднялся женский визг, а мужики, заскочив в загон, прикрыли бы собой неразумных детишек, но викинги просто любовались, осуждая или похваливая действия подростков. И сам Ролло смотрел на смертельную забаву с легкой улыбкой, словно не его дети, все в поту и крови, сражались со смертью. И даже когда младший, Сонт, которому едва минуло десять весен, упал под ошалевшего зверя, улыбка не покинула губ ярла. «Если ты слаб жить – умри!» – вот была его правда. Я повернулся и пошел к дому. Может, правда викинга и есть единственно верная в этой жестокой жизни?

– Хельг! – Меня догнал Биер.

Он был из тех редких урман, которые не чуждались сострадания. Будь он простым воином, над ним бы потешались, но он не был простым – он был скальдом. Басенником иль баянником – по-словенски. Слагал сказы о походах ярла, прославлял славные деяния хирдманнов. Слов я не понимал, но пел он хорошо, почти как Бегун. Я давно уже перестал гнать от себя прошлое. Понял – убегая от родных мест, силился от себя убежать да от воспоминаний, а разве от них убежишь? Думаю, даже словенский ирий или вальхалла викингов не спасут от них. И Бегуна вспомнил без прежней боли, а с печалью, как вспоминал все, что оставил далеко-далеко в другой жизни.

– Хельг! – Биер пошел рядом со мной, шаг в шаг. Я покосился на него. Странным, слишком странным был Биер для викинга. Слишком любопытным, слишком наивным, слишком болтливым… Я вспомнил, как он смеялся, когда я впервые назвал его варягом. Правда, смеялся не сразу, а вначале подскочил, будто услышал нечто обидное, но, поняв, что я не со зла, начал хохотать:

– Варяги – жалкие рыбешки рядом с викингами – вольными акулами морей!

Я не понимал. Варяги – это те, что приходят с моря. Вот Рюрик – варяг, потому что он с моря. Ролло тоже с моря, значит, и он и его дружина – варяги?

– Нет, – терпеливо объяснил Биер, – варяги живут на другом берегу моря, на том, где словены, а викинги обитают в скалистых узких фьордах, там, где и место настоящим мужчинам.

Почему именно здесь, в Норангенфьерде, место мужчинам, я не стал домогаться, но разницу понял просто: урмане – не варяги.

Биер шагал рядом, по морской привычке слегка присаживаясь на каждом шагу и широко расставляя ноги. Его, как и Бегуна когда-то, женщины считали невероятно красивым. Только в отличие от своего словенского соперника Биеру это очень нравилось. Его распирало от гордости, когда грубые, почти мужские лица северных женщин заливала краска смущения. И говорить о женщинах и победах над ними он любил…

– Мы будем ловить зверя, – сказал он. Я промолчал.

– Ты пойдешь с нами. – Он не спрашивал – утверждал.

Я даже не слышал о предстоящей охоте, так почему Биер так уверен, что меня возьмут? Он пояснил:

– Без тебя нам было мало удачи. Если тебя послал Ньерд – удача будет.

– А если нет? – спросил я. Биер засмеялся:

– Зачем человеку Ньерда думать о плохом?

Ясно – Ролло надоело кормить лишний рот, но избавиться от собственной легенды не так-то легко. Самый простой способ – доказать всем, что бог отвернулся от своего посланца. А после этого с ним можно сделать все, что угодно… Я мало понимал язык викингов, но из слышанного понял твердо – весенний ранний лов редко приносит удачу. Это как пойти на медведя-шатуна по нестаявшему снегу – хлопот много, а толку чуть. Хитрый ярл все предусмотрел. Я был уверен – уж он-то ни капли не верил в посланца бога. Да и верил ли он вообще в каких-либо богов? Вряд ли… Зато пользовался чужой верой умело.

– Когда? – спросил я.

Биер пожал плечами. Конечно, откуда ему знать, что решит ярл. Ролло не походил на остальных урманских вождей. Те советовались и спорили со своими хирдманнами, а Ролло все решал сам, скрытничая до последнего мгновения. Зато как умел убеждать, в это последнее мгновение, недовольных или сомневающихся! Наши словенские обаянники о таком красноречии и не грезили!

Биер шагал, мечтательно уставившись в завешенное серой пеленой небо. Шея его была не защищена, и кадык бегал туда-сюда при каждом вздохе. Острый, совсем еще мальчишечий кадык… Смотришь на него, и не верится, что этот тонкошеий подросток, даже не мужчина еще, без тени сожаления может выбросить за борт ребенка или насмерть забить беззащитного старика. А ведь он делал это и не раз, хоть и не гордился подобным. Невелика честь убить слабого, а вот побить сильного – слава.

Я засмотрелся на Биера и, споткнувшись о чью-то подставленную ногу, с размаху полетел носом в снег. Противные холодные комья облепили лицо, не позволяя рассмотреть хохочущих обидчиков. Хотя чего на них смотреть? Я мог, не глядя, назвать каждого – Эстуд, Бранд, Альф и тот, приземистый с лысой макушкой, как его? Ах да, Гундорльф… Все простить мне не могут, что не стал рабом. Ярла-то боятся задевать, вот и задирают меня, как крайнего…

Биер что-то раздраженно им втолковывал. Гундорльф смеялся ему в лицо, отвечал небрежными грубыми замечаниями. Я поспешил подняться, пока не разгорелась драка, но Биера уже занесло. Острый язык бывает хуже ножа, наносит такие раны, за которые приходится жизнью платить. Спорил Биер с Гундорльфом, а зацепил самого опытного из хирдманнов – Альфа. Тот первый схватился за меч. Привлеченные новой забавой, подтягивались другие урмане, подзуживая соперников, быстро и умело очертили круг, вытеснив меня за его пределы. Внутри остались лишь раскрасневшиеся Альф да поносящий его Биер. Скальд казался щуплым и хрупким подростком рядом с опытным морским волком. Альфа Ролло любил. За собачью преданность, за крутой норов, за тупоумие, позволявшее ему вертеть гигантом, будто массивным топором – опасно, зато действенно. Смерть Альфа повлечет за собой и гибель Биера. В этом я не сомневался. Возможно, даже в том походе, о котором предупредил скальд. Бывает же при сильной волне смывает людей с палубы, а особенно хорошо это получается, когда кто-нибудь той волне помогает. Мальчишке не следовало связываться с Альфом. Я шагнул в круг. Викинги вокруг загудели – слыханное ли дело, кто-то осмелился помешать Тюру свершить выбор. Бог поединков строг и справедлив – рассудит без людской помощи. Сразу несколько рук потащили меня назад. Я отряхнулся, будто медведь после купания, сорвал с себя цепкие пальцы и одним прыжком вышиб за пределы круга Биера. Плечо заныло от удара, сопляк принялся подниматься, злобно скалясь и ругаясь уже на меня. Его придержали – интересно же все-таки, чего удумал странный чужак. «Вот, – подумалось мне, – верно, когда-то то же самое чувствовал сын Сновидицы. Вышибал нас из опасного круга, а мы, дураки, лишь скалились на него, ничего не понимая. Зря не помогли ему сместить Меслава. Не худшим бы он был Князем, да ведь человек задним умом всегда крепок».

Биер вырывался и орал, стараясь оскорбить меня, да забыл, видно, от ярости, что не понимаю я его ругани. Не по-словенски орал. Зато Альф успокоился. Новая забава показалась ему ничуть не хуже прежней. Проучить чужого все-таки лучше, чем убить своего. Драться я не умел, и он отлично это знал – редкий словен, не будучи дружинником, умеет владеть мечом. Вот луком – другое дело, но никто не собирался давать мне лук. Да и с мечом не торопились. Так что против Альфового меча был у меня лишь охотничий нож да спокойная расчетливость обреченного.

– Ты будешь драться? – притворно удивлялся викинг, страшно увеча словенские слова. – Или, как всякий раб, скучаешь по хозяйской плети?

Мое молчание выводило его из себя. Мясистое лицо багровело:

– Сын блудливой вендской суки! Что случилось с твоим хозяином? Умер от старости, или ты отравил его и побежал, как собака, спущенная с цепи, искать себе нового?

«А ведь он почти угадал, – решил я. – Меслав перестал быть моим Князем – с этого все началось».

– Получай! – Викинг видел перед собой безоружную (нож не в счет) жертву и поэтому ударил мечом плашмя и легко – не убить, лишь посмеяться над глупым неуклюжим вендом, а заодно и приятелей, столпившихся вокруг, посмешить. Тело само вспомнило легкие, танцующие движения Чужака, повторило их, уклоняясь. Толпа ахнула. Альф промахнулся! Его самого больше взбесил не промах, а этот дружный вздох толпы. Теперь он явно собирался если не убить меня, то уж точно покалечить. И предупреждать об ударе больше не помышлял. Взмахивал, резко нырял, менял на лету направление удара, и все это молча, без единого вскрика. Уклоняться от годами наработанных движений викинга становилось все труднее. Но и ему вряд ли когда попадался такой противник. Болото вырастило меня. Оно научило скользить по топям, внезапными бросками переметывать тело с кочки на кочку, подныривать под затаившиеся щупальца топляка. Да и зверь в Приболотье никогда не был легким, все больше матерый, хитрый, ловкий. Куда там урманину до прыткой лесной кошки, зашедшей в болотину в поисках пищи, или до громадной Скоропеи, умеющей одним броском ужалить сразу троих и в мгновение свивающей тело в удушающие кольца! Да и путь к Ладоге сделал свое дело. Теперь я не был так наивен, как когда-то, – знал, что под любой маской, под любым безобидным жестом может скрываться опасность. Не пропускал обманных движений викинга. Одобряли мои действия хирдманны или осуждали – не знаю. Забыл я про галдящую толпу за спиной, не видел, как присоединился к ней ярл, как внимательно, будто товар на базаре, оценивал каждое мое движение, каждый поворот, каждый вздох…

Наконец викинг не выдержал. Поединок молчания он позорно проиграл, выкрикнув: – Трус!

Он хотел, чтобы я дрался, а не прятался от ударов. Интересно, чем? Тем ножом, что вряд ли даже курицу зарежет? Ролло не дал бы мне другой, более острый. Но бесконечно припадать к земле и, вновь вскакивая, отпрыгивать от несущего смерть клинка тоже невозможно. Эх, рогатину бы мне! Пусть даже не мою любимую, короткую, с блестящими лезвиями ножей на концах, а обычную палку с остро отточенными деревянными рогами. Но спасительной палки не было, и помощи ждать не приходилось. Оставалось лишь одно оружие на двоих – меч, зажатый в руке викинга. Альф совсем спятил от ярости. Тем лучше… Увернувшись от удара, я демонстративно отшвырнул в сторону ненужный нож. Не очень в сторону – лишь так, чтобы викинг счел меня безоружным. Это должно еще больше разозлить его – пришлый посмел утверждать, что одолеет могучего Альфа без оружия! А моя победа придет после, когда он забудет про нож и поверит в мое бессилие.

В первом я не ошибся. Увидев отброшенный нож, Альф дико взвыл. Но я перестарался. Избыток ярости словно вернул ему здравый рассудок, и удары стали точнее и вывереннее. Он перестал лупить напропалую, а дожидался моего рывка, чтобы, предугадав его, опустить свой меч точно на то место, куда я намеревался ускользнуть. Теперь мне приходилось увиливать дважды от одного удара. Пот бежал по глазам, ноги начинали предательски подкашиваться. Замах – прыжок – удар – еще прыжок и снова замах, – я запутался в собственных увертках. «Сам себя перехитрил!» – стучало в висках. Что-то попало под ногу. Я поскользнулся и упал на спину. Меч летел сверху, тут же воспользовавшись моим промахом. В последнее мгновение я понял – викинг был не глупее меня. Он хитрил, притворяясь взбешенным, успокаивал мою настороженность, а заодно выматывал. Я посмотрел на опускающийся клинок и, засмеявшись над собственной самоуверенностью, перекатился на живот. Холодное железо коснулось щеки. «Нож!» – мелькнуло в сознании. Я выдернул его из-под себя и метнулся обратно, прямо на взрыхлившее примятый снег лезвие урманского меча. Викинг уже начал поднимать его для последнего решающего удара, когда я, оказавшись прямо под ним, выбросил вперед пустую ладонь и, ухватившись за запястье его руки, той, что удерживала меч, одним рывком поднялся с земли. В то же мгновение, описав другой рукой дугу, провел тупым лезвием по его жилистой шее, где жила душа. Кровь брызнула слабой струйкой. Зато душа засипела, вырываясь на свободу, а глаза Альфа округлились, недоуменно глядя на мои, будто приросшие к его запястью, пальцы.

Душа – птица вольная, и если почуяла свободу, не остановит ее никто, кроме Морены. Да и та лишь для того, чтоб проводить в сладкоголосый ирий. Альфова душа от прочих не отличалась, быстро покинула тело, и стало оно, точно туша лежащего неподалеку и все-таки добитого мальчишками Ролло кабана.

Я смотрел на поверженного врага и ничего не чувствовал, кроме досады. Полез, дурак, не в свое дело, начал за пустослова заступаться, а чего ради? Благодарности мне от него век не дождаться. Вон стоит, смотрит волком. Конечно, считает позором, что за него другой сражался, ненавидеть будет теперь до конца жизни. И Ролло недобро поглядывает на убийцу испытанного товарища, хотя нет, не товарища – пса верного.

Явно не ожидавшие подобной развязки урмане сперва притихли, а затем заголосили на разные лады.

Я многое не понимал, но слышал два часто повторяющихся имени – свое и бога Тюра. Похоже, не осуждали меня за убийство – честный был поединок, и выжил тот, кто оказался более ловок. Ролло поднял руку, призывая к молчанию, и вышел ко мне в круг:

– Завтра мы не идем на лов. Печаль в наших сердцах. Доблестный воин пал от меча!

Ишь, как гладко стелет, уже и тупой нож мечом стал!

А ярл говорил:

– Проводим нашего брата в далекую вальхаллу со всеми подобающими почестями.

Один из молодых, едва вошедших в возраст годных для походов мальчишек, робко перебил ярла:

– А кто заменит могучего Альфа в далеком походе? Кто возьмет его долю и будет кормить его семью?

Ролло обвел тяжелым взглядом толпу. Подростки тянулись повыше, чтобы заметил. Отцы гордо поглядывали на возмужавших и окрепших за зиму сыновей – большая честь заменить Альфа. Не только хирдманном он был – почти другом самого Ролло!

Мелкие, подтаявшие в воздухе снежинки ложились на непокрытые головы, но никто даже не шевельнулся. Затаив дыхание, ждали слова ярла. А мне ждать было нечего. Охоту отменили, а значит, и смерть мою и расплату за Альфа тоже.

Я бросил нож, присел, набрав пригоршню холодного снега, растер его меж испачканными кровью ладонями. С пальцев потекла бурая жижа, закапала, проделывая в снегу дырочки-норки.

– Ты!

Я вскинул голову – взглянуть на удостоенного великой чести и увидел наставленный на меня меч ярла. Повинуясь не разуму, а каким-то гораздо более сильным приказам, тело, выгнувшись по-кошачьи, отскочило в сторону, и лишь потом до ума дошло – мной заменил Ролло мертвого викинга!

Никто не воспротивился слову ярла. А если и были недовольные, то смолчали – за весной придет лето, и неизвестно, кого возьмет ярл в походы за богатой добычей, а кого оставит в родном фьорде – бить китов и тюленей да за рабами присматривать. Я тоже поднялся, вытер брезгливо руки о штаны и пошел прочь от надменного ярла. Не дождется он от меня благодарности – нет и не будет больше надо мной Князей! За одного слишком большая цена плачена…

СЛАВЕН

Море, море, море… Нет ему конца и края. Катятся мрачные воды неведомо куда, молчаливо горбясь покатыми спинами. А в дурную погоду встают могучей стеной перед драккаром и гнутся в руках поспешающих к безопасному берегу гребцов тяжелые весла. Урмане верят, будто есть на краю моря огромная яма и прикованы там к большим камням страшные чудища – порождения коварного бога Локи. До поры они связаны цепями, но придет страшный день рагнарека, и вырвется на свободу неукротимый Локи, а следом за ним пойдут его дети – волк Фенрир, хозяйка мертвых Хель и чудовищный змей Ермунганд.

«Свершится страшное, – поют скальды, – и пойдет отец на сына и сестра на брата, и волк проглотит солнце, и звезды упадут с неба. Земля погрузится в море, и придет на великую битву драккар Нагльфар, сотворенный из ногтей мертвецов. Поведет тот драккар темный великан Хрюм, скопивший немалую силу и злобу. Обрушится мост Биверст под копытами огненного войска сынов Муспелля, и придет вместе с ними великан с мечом, сияющим ярче солнца, и имя ему будет – Сурт. Громко затрубит страж Хеймдалль, призывая богов на последнюю битву, и выйдут боги, и восстанут от долгого сна эйнхерии – славная дружина Одина – и пойдут на смертную битву. Коварный Фенрир пожрет великого Одина, но сын отомстит за отца и разорвет гнусную пасть. Тор сразится с Ермунгандом, а меч Тюра будет разить страшного пса Гарма. Благодатного Фрейра убьет огненный Сурт и опалит огнем весь мир, и не спасется ничто живое. Но уцелеют сыновья Тора и вновь возьмут волшебный молот Мьелльнир. И сыновей Одина не постигнет участь отца, и вернутся из хеля, примиренные меж собой, юный бог Бальдар и его нечаянный убийца слепой Хед, а вечная роща Хомимир укроет от огня Лива и Ливтрасира, и зародится от них новое племя людей».

Я часто слушал эту песнь. Ее любил петь Биер, когда грустил. Иногда мне казалось, будто видел он страшный рагнарек и лишь пересказывал уже пережитое. Дрожала в его голосе боль и не смолкала даже в конце, где говорилось про новое племя людей. Биер не Ролло – верит в своих богов. Да и я, живя средь урман, стал верить в их Одина с разящим копьем, Тора с молотом, в Сив с золотыми волосами и Идунн с дающими молодость яблоками. Нет разницы, как назвать бога – Перун или Тор, должно быть, у них, как и людей, есть свои потаенные имена, и им совершенно безразлично, как называют их маленькие слабые создания. Как безразлично это могучему морю, или вольному ветру, или неколебимой земной тверди. Как ни назови их – не изменятся… Ролло знал это давно, а я начал понимать, лишь сейчас, после зимней спячки в Норангенфьерде и многих месяцев морского лова, когда изменчивая удача то несла наш драккар, будто на крыльях, за горбатой китовой тушей, а то, внезапно разъярившись, бросала в бурлящем море, среди запутанных шхер. Ролло не уходил далеко от родного берега и не спешил на иной, не рыбный промысел. Хирдманны сердито косились на ярла, а некоторые, разуверившись, начали подумывать о другом, более смелом вожде, но Ролло молчал. Не хотел открывать свои замыслы, не хотел торопиться. Дожидался, когда отвалятся от хирда очень нетерпеливые, возропщут самые недовольные, предадут не слишком верные. Терпеливо ждал, словно кот, высиживающий возле мышиной норы свою добычу.

Я больше не жил у него в доме. Был у меня свой дом, поменьше и потемнее, но все-таки свой. Когда впервые вошел в него, мучился угрызениями совести – как-никак взял добро человека, мной убитого. Перед этим я долго отказывался от имущества Альфа, не хотел видеть убитые горем лица его родичей, но Ролло, не слушая объяснений, вышвырнул меня за дверь. В начале березозола не очень-то поночуешь на голых камнях, и, смирившись, я потащился к Альфовой избе. Все болтали о богатстве викинга, а жил чуть ли не в песьей конуре, узкой, длинной, поделенной на две больших пустынных клети. В первой ютились рабы и скот, а в другой, покрепче да потеплее, жили домочадцы Альфа – сестра-подросток да мать – хилая хворая старуха. Они боялись меня, я боялся их – так и жили поначалу. Я удивлялся, что они ни разу не вспомнили об Альфе, не плюнули мне в лицо за родича, но Биер объяснил, что любил убитый викинг лишь своего ярла да свой меч, а родных наравне с рабами держал впроголодь. После его слов потеплело в груди, будто стаял лед на реке, и начал я наводить свои порядки. Девчонка, названная в честь одного из достославных походов Альфова отца Ией, привыкла ко мне. Биер перевел мне ее имя. На языке одной из теплых бесснежных стран, куда ходили драккары Ролло, так называли красивый голубой цветок – фиалку. Ия и была похожа на цветок – щуплая, тихая и совсем незаметная, с чистым, ясным и вечно испуганным взглядом синих, словно полосы парусов, глаз. Мать Альфа так и не простила меня – зло смотрела из угла и еду не подавала – швыряла на стол, будто это могло вернуть ей сына. Она умерла в конце березозола. Пошла в лес за хворостом и не вернулась, а немного спустя женщины нашли ее тело. Она лежала на спине лицом вверх, вязанка валялась рядом, а согнутый старческий кулак вздымался к небу, будто грозил невидимому с земли Асгарду, где жили бездушные боги, допустившие гибель ее сына. По ней и не плакал никто, кроме дочери, оставшейся круглой сиротой. Днем девчонка еще держалась, а ночью я расслышал тихий писк, словно больной щенок искал приюта возле дома. Пошел смотреть и увидел свернувшуюся в комочек Ию. Говорят, люди везде разные, но тогда она ничем не отличалась от наших, словенских девчонок – утрата всегда утрата, и для урман, и для словен…

Я не знал, чем утешить ее, стоял, как обаянный, и смотрел на склоненную пепельную головушку, но девочка вскинула на меня испуганные глаза и вдруг, прижавшись к ногам, быстро-быстро забормотала:

– Не гони меня. Не гони. Я вырасту, правда, вырасту. Стану красивой, продашь меня какому-нибудь ярлу… Только сейчас не гони…

Кто ей наболтал такое – не знаю. Знал – придушил бы стервеца! Я и не собирался ее выгонять. Одному в избе скучно, да и перешептывания рабов за стеной спать спокойно не давали. Они считали меня добрым хозяином и меж собой звали, как викинги, Хельгом, но даже зверь в неволе не приживается, а уж человеку она и вовсе противна – кто знает, когда станет им невмоготу над собой хозяев терпеть, когда решат, что смерть лучше неволи?

Я поднял Ию на руки, отнес в дом и, покопавшись в Альфовых сундуках, вытащил пару красивых золотых браслетов, видать, сбереженных викингом для будущей жены. Надел их девчонке на руки. Она от моей невиданной щедрости даже плакать перестала. Только всхлипывала жалко и позванивала браслетами, разглядывая витиеватый узор. А я слушал этот перезвон и вспоминал покинутую родину. Наши кузнецы умели не хуже браслетки делать, а может, и носила когда-то эти побрякушки какая-нибудь словенская красавица – Мокошины нити длинные, неведомо откуда начало берут, где конец отыщется. И так разбередила мне Ия душу, что ощутил на губах вкус Беляниных слез – тех, что снял тогда на берегу Нево злым поцелуем.

Жива ли Беляна, а коли жива – где она, что с ней? Хотелось верить, что отыскала древлянка свое счастье, но где-то глубоко грыз душу злой червь – вдруг свидимся, вдруг ждет… Карие глаза смотрели сквозь темень с укоризной, манили. Нет, Беляна, не приеду я. Разбросал свое горе по словенской земле – не вернусь, не приму его обратно…

Ия притихла, и я уже начал подремывать, когда почуял крадущиеся шаги. Я затаился – не хотел врага спугнуть, а как он подошел, выбросил вперед руки и рывком свалил на пол, не сразу расслышав золотой звон. Не сразу и понял, что это глупышка Ия отблагодарить меня решила, да не чем-нибудь, а своим тощим телом, на котором не то что грудей – и кожи-то не было! Еле отодрал от себя, уложил на шкуры, а сам вышел на крыльцо – подальше от спятившей девчонки. Женщин у меня давно не было – еще ненароком возьму ее во сне, не разобрав, кто такая…

Сидел я на крыльце, смотрел на Норангенфьерд, плывущий, будто драккар, в золотой рассветной дымке березозола, и вдруг увидел ярла. Он стоял в прилеске, прислонившись лбом к сосне, и выглядел так, будто ночь провел в хеле, среди мертвых. Ролло мне нравился, да и как не понравится тот, кто тебя в своем доме привечал и в рабы не позволил отдать. Он меня не звал, я сам к нему подошел – знал, умирать будет гордый викинг, а на помощь не позовет.

– Чего не спишь, Хельг? – спросил он, заслышав мои шаги. У него было усталое, но вовсе не больное лицо. Поторопился я с помощью. – О былом тоскуешь? В Альдейнгьюборг хочешь?

– А чего тебе не спится, ярл? – вопросом на вопрос ответил я.

Он плеснул на меня ледяным весельем глаз, будто морской водой окатил:

– Ты настоящий сын Гардарики. Я уже видел таких – не первый раз хожу на Хольмгард. Было время, когда пытались могучие ярлы – не Рюрику чета, сесть Князьями в вашем городище, да не вышло. И я там был, – он ухмыльнулся, – еле ноги унес. Вашему люду одно ярмо любо – то, что сам возложил. И тащить его будет безропотно до самого рагнарека.

Он замолчал. Провел рукой по шероховатой коре. Я понимал, о чем он толкует, но все же поинтересовался:

– Это ты о Рюрике, ярл?

– Ты не глуп, словен, так не корчь из себя глупца! – отрезал Ролло и тут же сменил гнев на милость: – Я видел, как сидит в Хольмгарде Рюрик. Он теперь конунг и принимал меня, как конунг ярла. Смеялся, что не будет мне и роду моему покоя на земле Норангенфьерда. Ему первому сказал я свою мечту, а он не поверил. Остепенился, не помнит былых времен, когда встречались в море, как равные…

Ярл улыбался, вспоминая, рыжие волосы трепал ветер.

– Я тоже буду конунгом, и когда это случится, валландские Каролинги сочтут за честь отдать мне в жены свою дочь и платить назначенную дань.

– Кто это – Каролинги?

– Я забыл, что ты не викинг, Хельг. Есть одна земля, с плодородными равнинами и широкими реками. Там легко брать добро силой, но там и легко жить. Там не мрет от голода скот и не переводится хлеб, а главное, там очень много покорных рабов, которые смогут накормить и одеть мой хирд. Если я завоюю те земли, никто больше не станет их грабить. Там будет хорошо моим потомкам и моим родичам.

До меня постепенно доходил смысл слов Ролло. Он собирался оставить Норангенфьерд и, по примеру Рюрика, осесть на чужих землях! Только Рюрику было проще – ему наши распри помогли, а кто поможет Ролло?

– Великий Один, и Ньерд, и Фрейр, и Сив – боги помогут своим детям обрести счастье, – не моргнув глазом соврал ярл.

– Не больно ты веришь своим богам. – Вряд ли бы кто из урман осмелился сказать подобное ярлу, но я не был урманином. – Не боишься, что и они оставят тебя?

Ролло потемнел:

– Я ничего не боюсь, Хельг. Ни людей, ни богов. Я сумею обмануть даже валландского бога, безропотного, словно овца, и прощающего своих врагов. Я могу примириться со всем, что позволит мне выжить и обрести могущество.

Я не сомневался в этом. Только вот пойдут ли за викингом его хирдманны? Им не очень-то нужна мирная жизнь. Хотя первое время вряд ли жизнь на захваченных землях будет мирной.

А оставленный Норангенфьерд? Его женщины, дети, старики и рабы? Что будет с ними? Вернется ли за ними тот, кому они так верили? Ладони Ролло гладили сухую кору, голубые глаза смотрели мимо меня, будто видели далекий Валланд, и мне не надо было спрашивать. Отвечал за ярла ветер, шумел прибой, кричали острокрылые чайки. Нет! Никогда не возвратится ярл в свой Норангенфьерд, никогда не вспомнит о тех, кого бросил. Потому и медлит с отплытием, потому и ждет, когда останутся с ним самые верные, самые преданные. Только они узнают о замыслах ярла… Только они… Каленым железом пронзила мысль о пустом доме, и девочке, спящей, точно собачонка, на полу, и опасных рабах, которые, почуяв дух свободы и беззащитность девочки, набросятся на ее худое тело.

– Я возьму с собой Ию, – сказал я и удивился собственной наглости. Ролло еще не решил, брать ли меня, а я навязываю ему еще и девчонку.

Он возмутился:

– Мне не нужна на драккаре твоя девка!

– Она погибнет здесь.

Глупо обращаться к жалости того, кто ее не имеет.

– Я сказал, Хельг!

Что ж, ярл сам не оставил мне иного выхода:

– Как ты думаешь, Ролло, что скажут люди, узнав о твоих планах? Особенно те, кого ты бросаешь здесь, и те, чьих матерей и детей ты обрекаешь на смерть от грязных рук рабов? У меня ведь есть язык, ярл. А еще у меня есть побратим Биер. Он скальд. Он не просто скажет – споет так, что даже самые верные усомнятся в тебе.

Рука Ролло медленно, будто недоумевая, как посмел ничтожный венд угрожать великому ярлу, потянулась к мечу. Мне следовало торопиться. Ярл запросто мог убить меня – нам уже приходилось мериться силой в учебных поединках, и никогда я не выходил победителем, но – попробуй объясни, куда пропал посланник Ньерда, да докажи перепуганным жителям, что это исчезновение не к беде. А дурные слухи перед большим деянием – плохая подмога… Оставалось верить в хитрость и ум ярла, подсказывающие ему, что порой следует уступить даже более слабому. Я заспешил:

– Мое молчание стоит недорого, ярл. Всего лишь Ия. Ах, как быстро соображал викинг, как мгновенно менялся! Пальцы Ролло так и не коснулись рукояти меча, хмурое лицо озарила дружеская улыбка. Я был прав – ярл знал свою выгоду:

– Ты – сам Локи во плоти! Бери свою девку, драккар носил и более тяжелую ношу.

Он дружески потрепал меня по плечу, будто не помышлял мгновение назад прикончить, и быстро пошел к своему большому дому. Я понимал, мне еще отольется его уступчивость, но мысль о девочке грела: не будет лежать на моей душе еще одна смерть, не будут еще одни глаза упрекать темными бессонными ночами.

Ни он, ни я не вспоминали о той памятной встрече. Прошел месяц березозол, затем травный, потом изок. Чужие драккары давно бороздили морские просторы и собирали богатые урожаи, а Ролло все не двигался с места. И только когда наступил червень и случайные люди ушли из хирда, он собрал тех, кого намеревался взять с собой. Позвал и меня.

На этот раз в большой избе на столе не было яств и питья, и женщины не сновали туда-сюда, предлагая гостям разные блюда. Ролло сидел во главе стола, хмурился и всем видом показывал, что созвал хирдманнов на важное дело. При взгляде на него входившие и ожидавшие обычной пирушки викинги смолкали, тихо присаживались. Даже собаки понимали, что происходит нечто странное, и, поскуливая, жались к сапогам вошедших. Ролло начал говорить в полной тишине. Сначала рассказал о трудностях кочевой жизни, о двух новых драккарах, построенных за зиму, о земле Валланд, где можно жить в свое удовольствие, но о главном смолчал. Услышав знакомое название, викинги повеселели – в Валланд ходили не раз и всегда удачно. Загомонили, обсуждая меж собой богатые земли вальхов. Ролло дал им наговориться и, словно дубиной, ошарашил новостью – они, свободные дети моря, могут стать повелителями вальхов и круглый год есть, пить и хозяйствовать в свое удовольствие на плодородных вальхских землях. Зачем возить рабов сюда, если можно пользоваться ими прямо там, на той богатой земле, о которой только что вспоминали достославные викинги? Кто-то заикнулся о походной жизни, о славе и набегах. Ярл, не смутившись, ответил, что если надоест сытая жизнь, то никто не мешает им отправиться в поход, только не из далекого от Серклангарда и Миклагарда фьорда, а прямо из земли вальхов, что гораздо ближе и удобнее. Кто-то вспомнил о богах, и одноглазый Бю, задолго до собрания знавший о намерениях ярла, немедленно сочинил историю о том, как видел во сне восьминогого Слейпнира – коня великого Одина – скачущим через море прямо к земле Валланд, а потом пролетело сквозь тьму не ведающее промаха копье Одина, Гунгнир, и воткнулось на побережье. Так бог возглашал свою волю. Врал он складно, но все-таки похуже нашего Лиса. Вспомнив о богах, помянули и меня. Ролло вновь выкрутился:

– Посланец Ньерда идет с нами, а дабы умилостивить могучего бога, его посланника будет сопровождать та женщина, которую он пожелает.

Викинги остолбенели – я мог пожелать любую, даже обещанную другому, и мгновенно успокоились, когда я громко заявил:

– Беру Ию!

Некоторые даже стали смеяться – взял девчонку, от которой толку ни в постели, ни в совете не дождешься, а Ролло вкрадчиво поинтересовался:

– Ты сделал выбор, Хельг, но обещаешь ли ты благосклонность Ньерда в нашем походе?

Вот и отомстил за те угрозы в лесу. Скажу «да» – отвечу головой за обещанное, а «нет» просто не сказать… Коли знал бы побольше про этого Ньерда, может, и уклонился от прямого ответа, но знаний не хватало, и коварный вопрос ярла застиг врасплох. Я решительно махнул рукой – будь что будет!

– Да.

Ролло довольно улыбнулся. Теперь сочтется со мной за обиду.

Однако уже третий день море было спокойно. Не то что безветренно, но ураганов не было, и драккары не швыряло на прибрежные камни, и даже встречные не нападали, а торопились укрыться в шхерах или просто сбежать от шести ловких морских хищников Ролло. Наверное, удивлялись потом – почему известный своей жадностью и злостью урманский ярл не пустился вдогон? Не ведали, что притязал он теперь на большее. А драккары шли и шли к незнакомой мне земле Валланд, и ладони грубели от постоянной гребли, и сквозь шум волн слышалось пение Биера, а на корме из-под тюленьей шкуры смотрели на меня преданные глаза маленькой девочки – сестры того, кого я убил в поединке и чье оружие висело на моем поясе.

СЛАВЕН

С меча Ролло капала кровь, у ног его ничком лежали насмерть перепуганные люди – обычные пахари и ремесленники, не раз слышавшие ранее о нападениях викингов на прибрежные земли… Но никогда еще не появлялись жестокие морские властители на их земле. Может, и проходили мимо, но не врывались, будто хозяева, не убивали всех, кто пытался сопротивляться, а главное, не помышляли жить в только что разоренном городе. А Ролло намеревался и поэтому дал своим хирдманнам строгий наказ – не жечь дома, не топтать посевы, не грабить бедное население. «Все это наше, – говорил он, – а какой хозяин сам себя разоряет?» Зато перебить дружину местного Князя и растащить добро вальхских воинов не запрещал.

Город вальхов назывался Руа и стоял прямо на берегу реки Сены, достаточно далеко от моря. Это был первый город из камня, который мне довелось увидеть. Если бы не туман, благодатно спрятавший драккары ярла и позволивший ему незамеченным подойти к городу, да хитрость, благодаря которой мы неприметно миновали береговые земли, – не такой малой кровью достался бы викингу Руа. Теперь все восславляли мудрость ярла, а ведь как роптали и скрежетали зубами, скрываясь от любой встречной ладьи, отходя от берега при появлении жилой деревушки и прячась в ночной темноте, когда даже укрепленные по бортам факелы Ролло приказывал гасить! Как косились на него, пробираясь через узкий пролив, по одну сторону которого жили бритты и саксы, а по другую вальхи. Может, и излишней была осторожность ярла, но она принесла свои плоды – город не подозревал о нападении, и приветственно распахнутые городские ворота первыми увидели, как из утреннего тумана выскочили, нацелясь на Руа, хищные морды Ролловых драккаров, и, словно кромешники, посыпались с них вооруженные викинги. Тонко завопила дудка на городской башне и смолкла, не успев потревожить предрассветный крепкий сон вальхов. Кто-то, правда, пытался сопротивляться, но с ними быстро и умело расправились. Мы не могли упускать удачу, хотя гребли всю ночь, ни на мгновение не останавливаясь и не промеряя глубину, а доверяясь лишь умению одноглазого Бю – первого кормщика урман. Чутье никогда не изменяло ему и теперь не подвело, как не подвело оно и его ярла. Ролло сделал первый шаг к своей заветной цели. Пока – по трупам немногих дружинников и их жен с детьми, а что будет дальше? Завоевать легко – удержать трудно…

Ия подошла ко мне, робко отерла ладошкой кровь со щеки. Кровь была чужая – я не поранился да и убивал лишь тех, кто сам пер на меч. С детьми и женщинами разделывались другие.

Ролло был умен – дети могут отомстить за отцов, а матери воинов всегда будут рожать лишь воинов. И те, и другие – опасны, а значит, и не имеют права жить. Он не видел в стонущих жертвах людей – резал их, как больную скотину, без малейшего сожаления. Согнутые к земле простолюдины покорно взирали, как урманский меч сечет головы тем, кто совсем недавно был их защитой и опорой. И почти все плакали… Тихо, беззвучно, будто потеряли голос. А над ними неслась песнь Биера. Скальд пел убитым в бою и тем хирдаманнам, которым предстояло умереть уже от руки своих. В хирде не лечили безнадежно раненых – добивали.

Голова городского старейшины, уже лишенная тела, страшно выпученными глазами смотрела на убийство его верных воинов, на мечи и топоры, секущие тела его родни. У него была красивая молодая жена с темными смоляными косами и слегка удлиненными глазами. Она со страху готова была на все – целовала ярлу ноги, трясущимися руками творила крест, взывая к своему богу. Ей ничего не помогло. Ни бог, ни ярл. Смеясь, хирдаманны поволокли ее за волосы подальше от кровавой бойни – насладиться молодым телом, а потом убить. Не будь она женой старейшины, может, и оставили бы красивую рабыню – как-никак, не часто попадаются покорные и прекрасные пленницы, да и стоят они недешево.

Ролло нравилось смотреть на стонущих горожан, нравилась их безропотная покорность. Страх – первая ступень длинного всхода, ведущего к преклонению.

Время от времени хирдманны приводили к нему пойманных при попытке сбежать из города пленников. Ролло старался сам не убивать – делал знак Темному Олафу или молодому, злому, точно голодный волк, Рангвальду, и те хладнокровно расправлялись с пойманными.

– Холег…

Я обернулся на голос. Могучие руки Темного держали за волосы молодую, на сносях, женщину. Она стояла на коленях, и ее круглый живот, почти касаясь земли, беззащитно выпирал вперед. Рангвальд примерялся ножом к обнаженной шее, но она умоляюще смотрела на меня и, видно, не расслышав в пылу боя мое имя, шептала:

– Холег…

Почему выбрала меня эта женщина? Может, отличало меня нечто невидимое от остальных хирдманнов или дала ей нелепую надежду доверчивость жмущейся к моему плечу Ии – не знаю, только глядела она так, что дрогнуло сердце и понял – не прощу себе, коли не попытаюсь хотя бы… Сделал шаг к Рангвальду, быстро перехватил опускающееся запястье. Нож повис в воздухе, над судорожно вздрагивающим белым горлом. Олаф непонимающе взглянул на меня. Ролло затаился в ожидании неприятностей, а вальхи даже плакать перестали, впившись в меня сумасшедшими глазами.

– Не мешай, Хельг.

Меня Олаф попросил, а будь на моем месте кто иной – уже отшвырнул бы в сторону, как котенка. После отменной погоды на море и удачного прохода по ночной чужой реке урмане стали относиться ко мне с почтением. Даже самые недоверчивые не могли вспомнить, чтобы им так везло. Обижать меня становилось опасно. Боги могут рассердиться.

– Отпусти ее, Олаф, – твердо сказал я и воспользовался излюбленным доводом самого Ролло: – Боги так хотят.

Олаф растерялся. С одной стороны – воля ярла, с другой – недозволение Асов… Нелегкая задача для не приученного к выбору хирдманна. Наконец он повернулся к ярлу, ожидая, что скажет тот. Лицо у Ролло, казалось, стало каменным, а глаза уже не морозили – пронзали холодом сквозь кольчугу.

– Делай, что я велел, – сухо сказал он Олафу, и тот, повеселев, вновь потянул волосы пленницы вверх. Теперь гнев Асов упадет на ярла – не на него. Рангвальд с усмешкой вырвался из моих рук, занес нож, и в это мгновение что-то тонко свистнуло. Я сразу узнал этот звук. Так поет смертную песнь охотничья стрела. Не думая, вскинул меч, чуть не срезав бороду Ролло, и стрела разочарованно звякнула о железо – не в меч целила, а в незащищенную шею ярла. Упала на землю… Длинная, хищная, окованная железом… Олаф мгновенно определил стрелявшего, указал викингам на каменную галерею. Хирдманны рванулись туда, но спустя немного вышли, разводя руками, – стрелка там не оказалось. Между тем женщина все еще ожидала своей смерти. Ее глаза следили за каждым моим движением, перекатывая под веками красные вспухшие жилки. Ролло задумчиво потирал шею, будто чувствовал на ней холодное жало стрелы, когда вперед выступил Бю. Тот самый Бю, который чаще всех упоминал богов и любил предрекать их волю. Раньше я считал его слова чистой ложью, выдумкой во благо Ролло, но теперь мне пришлось убедиться в своей ошибке. Одноглазый верил во все, что говорил. Возможно, он был чем-то вроде нашей Сновидицы.

Когда он произносил пророчества, лицо у него разглаживалось и, казалось, даже слепой глаз приоткрывался, желая увидеть белый свет вместе со своим зрячим собратом.

– Не убивай женщину, – сказал Бю. – Хельг прав. Асы даруют ей жизнь.

Ролло, все еще упорствуя, молчал. Рангвальд ждал. Хирдманны ждали. Вальхи ждали.

– Боги чуть не отняли у тебя жизнь за неповиновение, – добавил Бю, – стрелка-то не было…

Хирдманны зашумели, поглядывая то на меня, то на сурово нахмурившегося ярла. Почти треть собравшихся была согласна с Бю. Ролло понимал, что еще не вошел в полную силу, не сможет удержаться против хирда. Лучше потом мне припомнить…

– Отпусти женщину, – негромко велел он Олафу. – Пусть Хельг возьмет ее в благодарность за мою жизнь.

И засмеялся беспечно, сводя ссору к шутке:

– Он очень любит женщин, этот посланец Ньерда! Веселясь, хирдманны пихнули беременную ко мне в ноги, и она, не веря в свою удачу, прижалась к грязным сапогам, ища защиты. Я не пытался поднять ее. Сама встанет, когда вернутся силы, а пока – пусть лежит, не напоминая о себе. Чем меньше будет толкаться на виду, тем лучше и для нее, и для меня. Ия, все понимая, тоже не склонилась к ней. «А Беляна, – подумалось вдруг, – презрела бы все страхи, помогла…» И как всегда при воспоминании о Беляне, заныла в груди сладкая боль – где она, что с ней?

Ярл не забыл о пленнице и, улучив момент, негромко спросил:

– К чему тебе эта женщина, Хельг? Неужели так понравилась? Не лучше ли было послушать слово ярла, а не перечить ему ради пустой прихоти?

– Так хотели боги, ярл. Он развеселился:

– Ты очень быстро учишься, словен. Так быстро, что скоро станешь опасен.

И, оборвав смех, пошел к каменной рукотворной глыбе – дому бывшего старейшины. За ним потянулись Рангвальд, и Олаф, и Бю, и Биер, и я со своими бабами. Хорошо хоть Ия догадалась не входить следом за мной, на потеху всему хирду.

Дом был большой, с узкими переходами меж комнат, шитыми золотом и серебром картинами на стенах, мягкими коврами и разными украшениями. Ролло нашел большую залу в самом низу здания, определил:

– Здесь будем жить, пока не пойдем дальше.

Вот уж не ожидал, что ярлу не хватит этого города! Не насытил свою жадность и самолюбие. Он заметил мой взгляд:

– Я буду конунгом, а не простым ярлом! Я возьму много городов, очень много!

Кто знал тогда, насколько прав ярл? Что еще не один город и не два поклонятся его мечу, что годы и годы битв на чужой земле принесут ему то, о чем всегда мечтал – богатство, власть, жену-королевну, детей-герцогов? Великих герцогов Нормандских… Наверное, никто. А я верил ему. При всей хитрости и переменчивости было в нем нечто непреклонное, несгибаемое, такое, что попятилась бы от него сама Морена.

И она пятилась. Не хотела отступиться – бежала за его драккарами маленькими речушками, расстилалась перед викингами плодородными полями, вставала на пути каменными и деревянными стенами, катилась морскими валами, задерживалась вместе с его хирдманнами в захваченных городах, а все же боялась схватить урманского ярла, боялась обломать об него острый зуб своей косы.

Шли месяцы, мелькали предо мной испуганные вальхские племена, горящие непокорные деревни, мертвые дети с беззащитными бледными лицами, рыдающие женщины, богатые пирушки, кровавые битвы. Оставались в полоненных городах знакомые, уже побратавшиеся кровью викинги – осел в Руа дожидаться возвращения ярла одноглазый Бю, красавец-волк Рангвальд задержался в маленьком городке Флер… На берегу моря, в городе алеманнов Шербре слег от раны Темный Олаф. Таял хирд Ролло, и умный ярл понял – пора остановиться. Пора готовиться к главному – обороне. Ни один конунг, ни один Князь не отдадут без боя свою землю. А потомок Каролингов тем более, и Ролло вернулся в Руа. А я вместе с ним. Я уважал ярла. У него многому можно было научиться, и я учился. Учился видеть дальше своего носа, учился лгать ради победы, учился убивать, когда это необходимо, даже беззащитных и ненавидеть кровь… Правда, последняя наука приходила сама, без помощи Ролло. Когда внезапно падают бездыханными рядом с тобой совсем незнакомые и близкие люди, когда чужую кровь не можешь стереть с меча и коришь себя, не успевая прикрыть друга, невольно возникает вопрос: «Зачем?» Чем мешали друг другу сладкоголосый Биер и неизвестный бородатый вальх в погнутой от удара кольчуге? Почему их тела мирно лежали рядом, смешивая урманскую и вальхскую кровь, а живыми они не могли примириться? Дерутся ли по-прежнему их освобожденные души, или одна нашла место в вальхалле, а другая ушла в свой рай? А может, это одно и то же место, и там они мирно соседствуют друг с другом, не ссорясь из-за тела той, что никогда не пыталась поделить своих детей? Мертвецы не приходили ко мне ночами, и крови не было в моих снах, но душа становилось жесткой и колючей, как кабанья щетина. И Ролло уже не называл меня, как прежде, словеном, а именовал братом, будто и впрямь любил. А может, действительно, задел я нечаянно невидимую струну урманского сердца? Сколько раз прикрывал я Ролло от смерти, сколько раз он отводил от меня ее цепкие руки… Сейчас уже не сосчитать… Лишь шрамы напоминают… Тот, что на боку, плоский и короткий, – от меча, нацеленного в живот ярла, а перекосивший лицо и тонкой красной полосой разрезавший щеку – от шальной стрелы… Каждый шрам – память. Каждый шрам – боль…

– Холег! Холег! – Бежала к пристани Руа молодуха с глуздырем на руках. На ее тонкой шее блестел рабский ошейник.

Я вспомнил – та женщина, которую едва спас… Как еще узнала меня? И Ролло вспомнил, усмехнулся уже беззлобно, сказал:

– Твои женщины очень верны тебе, Хельг.

В ответ и я улыбнулся. На миг представил себе Беляну. Будто это она бежит к драккару, несет на руках моего сына, и обнял вальханку радостно, с теплотой в душе. На драккаре засмеялись:

– Ты мягок, как китовый жир, Хельг!

А потом я увидел ее. Нет, не ту, что много раз обнимал во сне, не ту, у которой просил прощения за свой трусливый побег, а другую, что плакала на холодных камнях, умоляя меня не гнать ее из дому, ту, что обещала стать красавицей и выполнила обещанное! Ия! Перед ней расступались, будто перед королевой, и сам Ролло восхищенно ахнул, глядя в налитые слезами огромные глаза.

Ия так и осталась невысокой, но зато какой ладной сделалась ее фигура, как разрумянилось лицо, какой лебединой стала походка! Такую я не оттолкнул бы той ночью…

Она не бросилась мне на шею, лишь зло стрельнула глазами на рыдающую от радости рабыню:

– Ступай обратно и не смей убегать без моего дозволения!

И только потом склонила передо мной голову:

– Я рада…

Я перемахнул через высокий борт, взял тонкое лицо в ладонь и крепко поцеловал в податливые губы:

– Я тоже.

Ролло очутился рядом, рванул меня за руку – недосуг, мол, любоваться, дело ждет, и я с трудом отлепился от дрожащего девичьего тела. Потрепал Ию по щеке и пошел вслед за ярлом, к ожидающему на пороге Бю. Тот, как верный пес, устерег добро хозяина и радовался этому, скаля в широкой ухмылке редкие зубы. Уже в доме рассказал, что все бы ладно, но запрятались по лесам те вальхи, что еще при захвате Руа сбежали, и теперь досаждают мелкими стычками да поджогами.

– Расправился бы с ними, – досадовал Бю, – да без тебя, ярл, не решился хирдманнов в лес вести.

Ролло одобрил. Принесли вина. Местного, с терпким сладким запахом. Еду. Пошло веселье с пьяным удальством и громкими хвастливыми разговорами. Я не хотел пить. Пуще любого вина манил девичий образ. Мягкий, послушный, чистый.

Ия ждала меня. Так ждала, как ждет любая женщина своего первого желанного мужчину, с наивными ласками и обворожительной непосредственностью девственности. Ее волосы пахли теплом, глаза светились в темноте маленькими звездами, а губы обжигали неумелой страстью… Давно у меня не было женщины. Может, потому и взял ее, словно самую желанную, самую любимую… И имя шептал: – Ия…

А видел все-таки перед собой другую. Темноокую, похожую на ладного паренька с остриженными темными волосами.

Может, потому и плакал так, навзрыд, и винился, спустя два дня, над мертвым телом Ии…

Те лесные вальхи все-таки напали на город. На что они надеялись – не знаю. Верно, просто надоело по лесу скитаться, или ненависть не позволила таиться дальше – вышли они и стали пускать через стену горящие стрелы.

Я обнимал Ию, отогревал возле ее чистоты закоченевшее сердце, шептал ей ласковые слова, когда увидел всполохи. Не помню, как натянул кольчугу, как, схватив меч, выскочил на двор, а главное, как не заметил летящей в шею стрелы и выскочившей следом урманки. Это она увидела мою смерть, она кинулась, заслоняя своим почти обнаженным телом, и осела, всхлипнув, к моим ногам, рассыпав по сырому грязному снегу сеченя русые волосы…

Говорили потом, что сам Ролло не мог остановить меня. Шептались, будто я один перебил чуть ли не всех лесных стрелков. А я того не помню. Помню слезы, катившиеся из глаз, и вину за то, что никогда не любил по-настоящему урманскую фиалку…

Два дня заливал свою боль вином и еще два сжигал молчанием, а на пятый нашел в закутках дома свою рабыню с ребенком и поволок ее к Ролло. Она знала про Ию, плакала, кричала, умоляя хоть сына пощадить.

Ролло я нашел в большой зале в окружении матерых хирдманнов. Увидев меня, он обрадовался:

– Хельг! Я думал, что ты уже не вернешься из того странного мира, куда ушел.

Я не слушал ярла. Хватило с меня войны и крови. Но перед тем как уйти, нужно было завершить еще одно дело.

– Возьми эту женщину, Ролло. – Я толкнул рабыню вперед. Она не удержалась на ногах, рухнула перед отшатнувшимися викингами на пол, поводя безумными глазами. – Я освобождаю ее, а ты назовешь ее сестрой! Ее сын будет звать тебя стрыем.

Это было наглое требование. Назвать сестрой рабыню?! Такое оскорбление лишь кровью смывают! Однако, видать, все же любил меня Ролло. Увидел в моих глазах твердое решение и лишь спросил:

– Она жена тебе?

Все знали ответ, и ярл, конечно, знал. Но он пытался помочь мне, и я, не думая, соврал:

– Теперь – да!

Рабыня потянулась ко мне, залопотала:

– Холег, Холег…

– Тогда и говорить не о чем. – Ролло лениво потянулся. Могучий, гибкий, будто лесная кошка, и не поверишь, что уже давно справил тридцатую весну. – Ты мне брат – она тебе жена, стало быть, мне – сестра… Только с чего ты об этом разговор завел?

Теперь предстояло сказать самое важное:

– Я ухожу обратно, Ролло. Он удивился:

– В Норангенфьерд?

– Нет. Обратно, в Альдейнгьюборг. Хирдманны вокруг зашумели. Я давно стал своим.

Не просто своим – ярл доверил мне драккар с командой. Впереди ждали богатые урожаи дани с полоненной земли – какой дурак откажется от всего этого? Хотя я по-прежнему был посланцем Ньерда. Может, мой уход означал, что больше не придется, доверяясь волнам и Ньерду, сниматься с этой земли и теперь они навсегда стали хозяевами валландского побережья?

Викинги шумели, Ролло молчал, а потом вдруг озверело полоснул мечом по гладким плитам пола. Высек искры и потух вместе с ними:

– Я не отказываюсь от данного слова. Это моя сестра. И я не спорю с богами – ты можешь уйти, когда пожелаешь.

Я собирался весь день. Не вещи складывал – воспоминания. Сидел, гладил рукой еще хранящие запах женского тела шкуры да видел перед глазами ласковую улыбку Ии, ее детские нежные руки и шелковистые волосы. Звалась она цветком и умерла, как цветок, скоротечно, до времени…

Под вечер пришел Ролло. Один и без меча. Для викинга это все равно что голым прийти. Означает безраздельное доверие.

– Я знаю, тебя не удержать, Хельг. Силой попробую – сдохнешь, лаской – не поддашься. Порода ваша, вендская, вся такова. – Ярл сел рядом, закрыл глаза. – Я дам тебе драккар, Хельг. На нем ты пойдешь в Хольмгард. Передашь Рюрику мои слова и богатые дары моей земли. Скажешь, что я выполнил задуманное, и теперь ему не взять надо мной верх. А потом, коли захочешь, – вернешься. Я запомню тебя, Хельг.

– Драккару нужны опытные гребцы. Кто пойдет со мной?

– Я сам найду тебе гребцов. Рабов у меня теперь много. А кормчим пойдет Оттар. И с ним еще те, кто скучает по родным берегам.

Что ж, и здесь ярлу не изменила смекалка. Отправить вместе со мной недовольных – чем плохо? А заодно и припомнить варягу Рюрику его насмешки… Но кто мне поручится, что викинги попросту не избавятся от меня по дороге? Им нужно вовсе не туда, куда мне.

– Они хотят домой, а не в Хольмгард, ярл.

– Сейчас лишь начало весны. – Ролло хитро сощурил глаза. – Нетрудно зайти в Норангенфьерд, глянуть, что да как. А потом ты – хозяин драккара, тебе и решать, куда идти.

Ладно. Думаю, не осмелятся викинги поднять руку на Ньердова посланца. А морем до Ладоги дойду быстрее, да и безопаснее так, чем в одиночку незнакомыми землями. Ярл уловил ход моих мыслей, усмехнулся, выдавая наконец правду:

– Ты становишься опасен мне, словен. Тебя многие любят, а меня больше боятся. Мне не хотелось бы твоей случайной смерти.

Верно, урмане, особенно из молодых, уважали меня не меньше, чем ярла. А местные все не могли забыть, как спас ту женщину, носящую во чреве ребенка, и звали мягко, на свой манер – Холег. Соперник Ролло не нужен… Я подтолкнул ярла плечом:

– Тебе никто не опасен, ярл. Ты слишком изворотлив.

– Возможно, возможно, – улыбнулся он и выскользнул за дверь.

В ту, последнюю, ночь в Валланде мне плохо спалось. Терзали сомнения, и грустно было расставаться с теми, кто не раз с мечом в руке стоял со мной плечом к плечу, и брезжила слабая надежда увидеть родимую землю, и мучил страх, что все-таки не увижу ее… А перед самым рассветом задремал и узрел во сне Биера. Вышел скальд из темноты и запел свою любимую песнь про рагнарек. А за ним молчаливо стояли боги – все вперемешку, и наши, и урманские, и даже бог вальхов с железным венком на голове и страданием в умных глазах. Все слушали маленького скальда. А потом он подошел ко мне, прикоснулся, как часто это делал, к изголовью рукой, будто хотел оправить сбившуюся шкуру, и положил маленькое железное украшение:

– Возьми, Олег.

. И все боги кивнули, соглашаясь. А я ответил:

– Возьму, брат.

И такой ясный был сон, что поутру я невольно потянулся в изголовье и нащупал пальцами крошечный кусочек железа. Не веря, вытащил на свет за витую цепочку. Сияя солнечными бликами, будто предвещая новую жизнь, лежал на моей ладони дар богов – маленький крест, и смотрел с него страдающими и добрыми глазами распятый бог вальхов. Боги и люди Валланда прощали меня…

БЕГУН

Зима выдалась снежной. Ели кичились громадными белыми шапками на острых макушках, кутали ветви в теплые снеговые одеяла, тонкие прутья ольхи стыдливо прикрывали наготу серебряным инеем, а белые глубокие сугробы напирали на лес, гордо выкатив вперед толстые животы.

По глубокому снегу нелегко выслеживать зверя – он далеко от логова не отходит, ленится, будто человек, а то и зимнюю шубу бережет – раз в год она у него такая богатая. Вот Медведь с Лисом и пропадали в лесу, оставляя меня с Беляной хлопотать по хозяйству. Древлянка очень изменилась с того времени, как пропал Славен. Я не желал верить в ее путанные россказни, будто он добровольно отправился в рабство к урманам. Я с детства знал Славена. Он скорее умер бы, чем стал рабом. Смерти он меньше страшился… А Беляна ждала… Я даже не думал, что древлянка так привязалась к родичу моему нарочитому. Казалось, раньше она все больше на Чужака поглядывала, а теперь при имени Славена кривилось у нее лицо и чудилось, будто вот-вот побегут по белым девичьим щекам долго сдерживаемые слезы.

В тот день, когда она появилась возле нашего дома, я глазам своим не поверил. Подумал, будто обманывает весеннее солнце, шаловливыми бликами преображая незнакомое лицо в то, которое уже не чаял увидеть. Пудан даже не так удивился, как я, хотя долго не мог в толк взять, что мы с Беляной старые знакомцы. Меня-то он с позапрошлой осени знал. Мы тогда только начинали обживаться на новом месте – выбрали крепкий да большой камень, по самую верхушку в землю вросший, и ставили на нем добротный сруб. Не большой, но чтоб на долгое время хватило. Работали не покладая рук – усталь помогала забыть о пропавших друзьях, об умершем Чужаке, о злопамятном Князе…

Медведь с Лисом молча душевную муку претерпели, а я не смог – уходил под вечер подальше от дома, садился на первую удобную корягу и пел-плакал, пока не кончались слезы. В один из тех вечеров и застал меня Пудан. Ноги у него больные, хилые, а не поленился – подкрался неприметно да присел рядом. Я его увидел, но песню не оборвал – чувство тогда такое было, что и Леший замолчать не заставил бы. А он тихо посидел, дождался, когда замолчу, и вытащил из-за пояса свирель. Я раньше подобного дива не видел – глаза вылупил. Он мне первым это чудо показал. И играть меня научил тоже он. Так играть, чтобы переливался в свирельке звук, словно в соловьином горлышке, трепетал под ветерком осиновыми листьями, срывался вниз соколом и вновь вздымался к солнышку.

Старик умен оказался – не проведывал, не расспрашивал меня о прошлом, принял нового знакомца таким, каков есть, не допытываясь. Не всякий на такое способен. А может, и впрямь его, кроме музыки, ничего не интересовало. Он и на Лиса с Медведем лишь глянул мельком и забыл тут же. Да и о себе не болтал попусту. Потому и не ведал я, что уже почти два года как живет в его печище Беляна, таит от всех свое горе… Знал бы раньше – бегом побежал выручать древлянку, не допустил бы оскорбления от сопливого срамника, коему жены для любовных утех не хватало.

Я долго еще из-за него кипятился, все порывался сходить да проучить, но Беляна отговорила. «Пускай, – сказала, – живет спокойно. Его и так уже пресветлые боги наказали – лишили продолжения рода».

Доброе сердце у древлянки, и, коли позволит светлый Даждьбог да посмотрит в ее сторону Лада-краса, найдет Беляна замену Славену, утешится на другом мужском плече. Только вряд ли это выйдет, если будет затворницей в четырех стенах сидеть да с братьями по глухим местам на охоту ходить…

Жаль было девку – красивая, молодая, а чахла, плакала ночами вьюжными, хоть и не жаловалась. Вот я и не выдержал. Как прошел первый весенний праздник и сгорело дотла соломенное чучело коварной Морены, посмевшей на светлого Даждьбога замахнуться, так завел я разговор о том, что пора бы звериные шкурки, за два года скопленные, на иной товар сменять. И не Пудана о том просить, как раньше, а самим съездить…

– Ты что, спятил? – удивился Лис, едва выслушав. – Тепло тебе, сытно, чего еще надо?

– И то верно, – поддержал брата Медведь, – а, не приведи боги, вспомнит нас кто в Ладоге? Времени прошло немало, но вдруг?

Я на Беляну посмотрел. Сидела она, будто и не слышала даже, о чем спорим, смотрела безучастно в окошко на расплывчатые за помасленной холстиной деревья, перебирала тонкими пальцами край вышитой поневы. Нужно было ее хоть немного встряхнуть, от грустных мыслей оторвать… Ведь хороша стала необычайно! Конечно, не чета Василисе – мечте моей далекой, а все же не может быть такого, чтоб в большом городище не приглянулась хорошему, статному парню. А там, глядишь, и дрогнет женское сердце, забудет былое…

Братья-охотники, ничего не понимая, моргали на меня удивленными глазами.

– А мы не в Ладогу пойдем, – нашелся я, – вверх, в Новые Дубовники. Там нас никто не знает. А что вой Меславовы там живут, так то нам на руку. Никто не заподозрит…

Насчет воев у меня свои мысли были. Девки к оружию, к мужской силе склонность имеют. У воя больше шансов Белянино сердце покорить. Да и опасности я, впрямь, никакой не видел – кто еще помнит болотников, две зимы назад взбудораживших берега Мутной? Небось, сам Князь уже позабыл…

Я не только ради Беляны старался, была и своя корысть. Не умел я без новых людей и веселых разговоров жить. Сколько помнил себя – всегда были вокруг люди. Добрые и злые, разговорчивые и не очень, жадные и щедрые – разные. Всегда было мне с кем пообщаться да душу отвести. А тут вторую зиму, словно зверь дикий, в одиночку промаялся. С братьев-охотников что толку – лишь храпят по ночам иль за столом рот набивают…

Медведь растерянно глянул на брата. Тот встал, прошелся по горнице:

– Слушай, Бегун. Ежели у тебя от долгого молчания язык чешется, так езжай, куда пожелаешь, а нас – не тяни.

– Я ж не только болтать, а и продавать тоже. Не справлюсь один. Беляна, поедешь?

Она оторвалась от оконца, смерила умными печальными глазами:

– Нет. Не хочу на люди. И задумка твоя мне не нравится. Есть у нас все, что нужно, а чего нет, то дед Пудан привезет, коли попросим.

– Я с тобой поеду, – неожиданно решился Медведь, – справлю себе топор, а то Пудан все какие-то мелкие привозит, смотреть стыдно. В Дубовниках, верно, хорошие топоры есть…

Лис огорченно махнул рукой:

– Ну ладно, коли хотите, поедем вместе, только в споры да ссоры не встревать, и как меха продадим – сразу домой отправимся.

Так и решили за Беляну ее судьбу. Пришлось ей ехать – негоже девке одной в лесу жить.

В пути держались подальше от Ладоги и прочих поселений. Коли надумали в Дубовники, так только там и остановимся. Донка, у Бажена одолженная, шла для своих лет ходко – спустя два дня вытянула повозку к порогам.

Новые Дубовники, что стоят на порогах Мутной, городище строгое – не другим чета. Издали видать – живут в нем вой, а не мастеровой да лапотный люд. Крепкий тын высится стеной вокруг города, спускается к Мутной, тянется через нее висящими на крепких цепях бревнами и оканчивается на другой стороне реки высокими дозорными башнями. Щерится на путника крепкими абламами городская стена. Угрожающе нависают огромные каты. Сунься кто – полетят каты вниз, подавят да помнут незваных обидчиков. Мутная возле городища сужается, прячет под гладкой поверхностью острые камни, темные коряги, неожиданные стремнины. Никто, даже опытные варяжские кормщики не решаются проходить пороги без проводников, знающих все речные хитрости. Дубовники тем и живут, что встречают идущие в Новоград суда да правят их через пороги. А тех, что подозрения вызывают, обратно заворачивают. Хотя, находников на словенское добро немного выискивается. Знают нрав и силу Новоградского Князя… Но на всякий случай перегородили вой реку бревнами, скрепленными меж собой тяжелой цепью. Не захочешь, а перед такой преградой остановишься. Тут-то и выяснят – кто таков, зачем в Новоград идешь, да возьмут с тебя пошлину за свободный проход. Пошлину взымать лишь недавно начали, по велению Рюрика. Не может варяг задарма добро делать – не хватает ему словенского размаху, зато ума да расчетливости в избытке. И ведь как хитер – не своих воев отрядил в Новые Дубовники, а присоветовал Меславу. Князья все на лицо разнятся, а нутром все одинаковы – польстился Меслав на заморское добро и на богатую пошлину, поставил воев на порогах. С той поры шла пошлина в Ладожскую казну, а потом Рюрик из нее свою долю отчислял, как бы дань… Поначалу Меслав сам частенько в городище наведывался, а как здоровьем ослаб – перестал. Зато из Нового Города каждую осень наезжал Эрик, Рюриков ярл, со своей дружиной, гостил недолго, забирал причитающуюся Рюрику дань и вновь пропадал на год. А больше над воями Князей не было. Потому и жили горожане привольно да вольготно – сами себе хозяева. Ставили свои дворы – не меньше, чем дворы Ладожских нарочитых. Женились, заводили детишек и даже ремеслами помышляли, не гнушаясь ни ратного дела, ни торговли. По весне, едва вскрывался лед на Мутной, в преддверии долгожданных гостей с богатой добычей устраивали в городище игрища да гулянья, и шумел по всему городищу торг – люди на веселье падки, а продажа на празднике – дело прибыльное. Приходили в эти дни в Дубовники кузнецы со своими, любимыми воями, товарами, кожемяки с мягкими ноговицами и раскрашенными кожами, охотники из лесных далеких печищ – все спешили предложить первый товар до появления заморских ладей. У воев для гостей были отведены дома специальные – располагайся, где хочешь, да живи, только заплати за вход в городище.

Мы легко смешались с пестрой толпой въезжающих в ворота. Охотники как охотники, и девка с ними, сестра, видать, – ничем мы от прочих купцов не отличались.

Торговые дни летят быстро, особенно если есть на товар спрос. А возле нашего воза люди стеной стояли…

Медведь с Лисом плохого зверя не били, а Беляна умела шкурки выделывать так, что куний мех сверкал-серебрился лунным светом, а рыжий лисий будто с самим солнцем яркостью спорил. Меня зазывать поставили, мол, язык хорошо подвешен. Лис съязвил напоследок:

– Ты ж хотел поговорить, вот теперь наговоришься – аж тошно станет.

С теми словами и пошел к постоялому двору – отсыпаться. И Медведь следом. А Беляна пожалела меня, осталась. Она торговое дело лучше меня знала. Протягивала, потупясь, женам воев мягкие меха, встряхивала их под солнцем, советовала:

– Это на опушку пойдет, а то – на шубу…

И ведь так умела подать, что останавливались чопорные да надутые, начинали считать монеты, прикидывать, не дорог ли мех. Подходили и те, что не мехом, а чистым девичьим лицом любовались, большими печальными глазами. Особенно повадился один молодой вой. Статный, пригожий, вежливый – любой девке пара. Меха покупал да с Беляной заговаривал, а она отвечала коротко и к другому покупателю шла, будто и не подмечала влюбленных глаз парня. Меня аж злость взяла – до смерти, что ли, будет по умершему страдать и печалиться?! Чуть не накричал на нее, а потом заглянул в карие глаза, увидел в них малую, почти уже угасшую надежду и не смог выругать, язык не повернулся…

Так торговали день и другой, а к концу второго дня случилось странное. Стояли мы возле воза, подсчитывали вырученные деньги и вдруг услышали холодный скрипучий голос:

– Издалека ли пришли?

Люди разные бывают. Встречаются и такие, кому до всего дело есть. На то обижаться глупо, но тон незнакомца мне не понравился. И лицо его тоже. Худое, высохшее, словно высосали из него всю кровь. Сливалась серая кожа незнакомца с его одеждой, неприметной с виду да чудного цвета и покроя. Не случалось мне встречать раньше такой цвет – будто туман загустел и лег тяжелой тенью на просторный охабень, а потом, постепенно темнея, скатился по ногам до угольно-черных сапог и затаился там сырой промозглой влагой. Невысокая, отороченная куньим мехом шапка наползала на вскинутые к вискам брови, скрывала волосы, а под нею, точно уголья, горели, прожигая насквозь, бездонные глаза. Показалось даже, будто полыхают в них красные огоньки – дунешь, и разгорится в пустых глазницах злое пламя. Не хотелось с таким разговаривать, но он терпеливо ждал, и я ответил коротко:

– Издалека. – И отвернулся.

– А ты, девушка, из древлян? – не отставал он.

Беляна через силу улыбнулась – неловко выказывать неприязнь человеку лишь за то, что заговорил с тобой, да и одежда незнакомца выдавала в нем человека не бедного. Но воем он тоже не был, это точно…

– Догадлив ты, – подтвердила она.

– И что же древлянка делает здесь, вместе с болотным словеном? Не замышляет ли какую новую кознь против Князя-кормильца?

Я не сразу обернулся, не сразу придумал, как ответить, а потом решил: «Будь что будет! Человек этот мне незнаком, а значит, и нас не знает, не сможет ничего доказать. Буду твердить, что обознался он».

Беляна, стоя спиной к темному, по-прежнему перекладывала непродажные меха. Не вскрикнула, не вздрогнула, лишь руки затряслись будто в лихорадке…

– Ошибаешься… – начал я, оборачиваясь, а закончить не успел – незнакомца и след простыл.

В торговом ряду сутолока и суета дело привычное – затеряться в толпе любой сможет, а все-таки необычно этот человек ушел… Задал коварный вопрос, смутил и исчез, будто никогда его и не было.

Возле нас укладывал пожитки для дальней дороги к дому охотник из чуди – Пересвет. Его и решился спросить:

– Ты тут мужика не видал? Странного такого, в темном охабене? Вот здесь стоял…

Я вытянул руку, указал, где видел незнакомца. Пересвет сунул выручку в руки жене и равнодушно пожал плечами. Та оказалась более словоохотлива:

– Он украл у вас что?

– Нет-нет, – успокоила ее Беляна, – просто ушел, не сторговав ничего…

– Бывает, – Всемила вскинулась на загруженную телегу. Пересвет чмокнул, и повозка поползла прочь, разгоняя теснящихся людей… Только перед двумя посторонилась – Лисом да Медведем. Больше – перед Медведем, потому как никому не хочется на этакую глыбу наскакивать. Даже лошади…

– Как дела? Наговорился иль нет? – поинтересовался, подходя, Лис, а потом увидел дрожащие Белянины руки и насторожился: – Что случилось?

Я расстраивать его не хотел, да и насмешки предвидел, что, мол, говорил же вам – не след соваться в Дубовники, но если Лис что заподозрил – от него уже не избавишься. Пришлось рассказать о темном человеке. Лис заходил кругами, точно зверь в клетке:

– Собирайтесь. Уезжать надо. Медведь крякнул недовольно:

– Куда ж к ночи-то? Переждем до света, а там и поедем.

Беляна, умаявшись за день, поддакнула:

– Нечего опасаться. Коли тот темный нас выдать хотел, то давно бы уж это сделал. Знать, другое что-то у него на уме. Может, просто проверял – те ли мы, кого Князь искал, а потом испугался, что не те, и ушел, неприятностей не дожидаясь…

Вроде верно Беляна подметила, а все же плохо мне спалось. Все казалось, бродит под окном темный незнакомец, прислушивается да принюхивается, будто не человек он, не зверь – нелюдь какая-то… Ночью так намаялся, что к утру уже во всем с Лисом соглашаться стал – и что поездка эта никому не нужна была, и что зря вчера не уехали, и даже что сам я – пустомеля дурной…

Лошадка шла ходко, и людей встречалось немного – Рано выехали, до свету. Уж и городские ворота показались… Лис расслабился, отпустил вожжи, и вдруг метнулся прямо перед лошадиной мордой вчерашний незнакомец, цыкнул звонко. Донка пряднула ушами, рванулась в сторону. Лис заорал, поднимаясь, да поздно – полетела с телеги поклажа прямо на бражку воев, стоявших в сторонке. Пока Лис успокаивал лошадь, а я в поисках темного по сторонам озирался, Медведь поднял с земли упавшую Беляну и подошел к воям:

– Простите, люди добрые. Не привыкла наша лошаденка к городам…

Понял я, что случилось непоправимое, только когда осекся Медведь на полуслове да ахнула приглушенно Беляна, зажимая, ладонью рот. А когда разглядел, на кого свалилось наше добро, то и сам чуть не вскрикнул…

Стоял перед нами, тараща изумленные глаза, Микола. Тот самый, с которым в позапрошлую осень поцапался Медведь, тот, из-за кого нас в темницу Меслава упрятали. Жаль, не только мы памятливы оказались – он тоже.

– Вяжи их! – заорал стоящим рядом приятелям. – Это болотники! Гуннаровы убийцы! Меслав их уж второй год ищет!

– Был ты стервецом, – огрызнулся Медведь, – им и остался. Никого мы не убивали и Гуннара этого вовсе не знаем.

Уж лучше бы он не словами отвечал, а ударами. Тогда, глядишь, и раскидали бы Дубовницких воев, утекли за ворота, а там – ищи ветра в поле…

Но дружинники свое дело знали – ощерились мечами, а один дернул к воротам, и засипели, сходясь, тяжелые створы – заперли нас в городище. Беляна первая поняла – лучше добром сдаться, наши проступки – дело прошлое, может, сговоримся полюбовно с Меславом, а то и откупимся…

– Вяжите. – Порхнули тонкие руки под оскаленные мечи. А за ней следом бросили оружие братья-охотники. Да и мне выбор был небогат…

Дубовники – не Ладога, городище подневольный. В самом городище не убили мы никого, крови не пролили, а за старую обиду должен был с нами сквитаться не городской люд, а Ладожский Князь. А до того городской старейшина разбирал – не наклепали ль на честных людей напраслину. Светозар-боярин стоял старшим над Дубовицкими воями, к нему-то нас и притащили.

Сидел боярин в светлой горнице, по обе руки от него два воя. Оба из нарочитых мужей. Красивые, холеные, золотом да каменьями с головы до пят обвешанные. Светозар отличался от них – одевался просто, только ткань на его рубахе была недешева и оружие блестело замысловатой вязью по рукояти. Я Князя не боялся, так и боярину без страха в глаза глянул. Думал, увижу в них напыщенную спесь, а увидел строгость да вдумчивость. Нет, такой зазря не засудит. Его бы Меславу в советчики, когда будут наше дело разбирать, правых-виноватых искать…

– Вы ли те, кого Меслав разыскивал? – спокойно спросил боярин.

Потекла по горнице густая плавная речь – не соврать, не выдумать… Да и надоело таиться от всех, будто и впрямь мы чего дурное замышляли…

– Мы, – ответила за всех Беляна. И не побоялась же сурового боярского взгляда!

– Только никакого Гуннара мы не знаем и его не убивали, – добавил Медведь.

– Разве не вы два лета тому на Княжью ладью налетели? – вкрадчиво зашелестело сзади.

Повернулся я на голос и остолбенел. Стоял в темном углу вчерашний незнакомец, прожигал огненными глазами.

– Мы, но…

– Ах, дурно лгать боярину! – перебил незнакомец. Прошел крадущимся шагом, встал за спиной Светозара, руки на плечи двум разряженным воям положил, будто оперся на них: – Казнить их надобно, боярин. А то утекут из темницы прежде, чем о них Меслава известят. Из Ладожской-то утекли… Светозар покачал головой:

– Может, не затем их искали, чтоб казнить. Велено словить было, а не жизни лишить. Спешить некуда, дождемся Княжьего слова.

– Что ж вы молчите, хоробры?! – перекинулся на сидящих рядом с боярином незнакомец. – Не ваших ли друзей они опозорили, не их ли кровь пролили на той ладье?

И вновь склонился к Светозару, зашептал:

– И стоит ли такой малостью Меслава беспокоить? Он, небось, другими делами занят…

Смотрел я на темного и понять не мог, чего это он так смерти нашей добивается? Ведь не встречались даже никогда… И откуда только выбрался этакий червяк, из какой помойной ямы?!

А он меж тем совсем над боярином навис, шептать стал тихо, едва слышно. У Светозара глаза помутнели, словно кувшин медовухи выпил, сошлись соболиные брови на переносье, будто силился боярин понять что-то, а не мог.

– Не слушай, боярин!! – Беляна рванулась вперед, крикнула звонко, аж золотые украшения нарочитых зазвенели. – Ворожит, подлый! Заставляет ему верить!

Отшатнулся темный от боярина, глаза сжались в узкие щелки, казалось, откроет рот – и выметнется из него тонкое змеиное жало. Однако не выметнулось, лишь засипел тонко:

– Видишь, какой поклеп возводят… Казнил бы ты их, боярин.

Но Светозар просветлел, успокоился:

– Нет. Пошлем к Меславу гонца, пускай сам решает, что с ними делать. А пока – в темнице посидят, о жизни своей никчемной подумают.

Темный склонился, не переча больше, проводил нас до дверей скользким холодным взглядом. От такого и помереть без всякой казни можно. Бывают же люди – чужая смерть им в радость! Не знаю, каким богам этот прохиндей кланяется, но уж точно не нашим! Скорее Морене темной иль Триглаву-всеядцу, людской плотью не брезгующему. И откуда взялся такой? Нелюдь…

СЛАВЕН

Урмане любят море. Так любят, что, кажется, дай им волю – и сменят горячую красную кровь на соленую морскую водицу. Потому и все песни у них о морских далях, походах, схватках с водяными чудищами. Часто я эти песни слушал. И на вольных пирушках, и на смертном одре поминали викинги море, его грозный голос и волны, вздымающиеся выше неба. Но одно дело в кругу друзей да за братиной про те волны слушать, а другое – увидеть наяву зависшую над головой огромную водяную руку, будто раздумывающую: «А не сбросить ли ничтожного человечишку, посмевшего назвать себя мореходом, не посмотреть ли, каков будет сей мореход на дне морском? Сумеет ли там быть так хвастлив, как наверху?» А потом бьет стремительный кулак волны о палубу и, растекаясь могучим потоком, кренит драккар на борт – бахвалится вольной силой. В то мгновение кажется, что не выдержит истерзанное судно, пойдет крен дальше, но драккар, будто человек, борется за жизнь – выпрямляется с тяжким стоном, мотает тяжелым мордастым носом и вновь падает набок, отброшенный сердитой волной…

Я привык к мысли о смерти, а все же обидно было умирать, видя по одну сторону острова данов, а по другую суровые урманские края. Ждала за Варяжским морем и за озером Нево родная землица, призывала… Издалека, сквозь вой Позвизда слышал я ее голос… Мог бы – пешком побежал по волнам, срываясь на склонах, будто на лыжах с зимних крутых гор. Не из страха пред Морским Хозяином побежал, а из боязни не увидеть родимый край, не испросить у него прощения за свою прежнюю слабость и дурость. Только не мог я бежать – не держала вода человечьи ноги, да и руки были скручены за спиной, а поперек живота давила крепкая веревка. Такая крепкая, что даже Морскому Хозяину не под силу было ее разорвать, как ни ярился.

Викинги пленили меня днем, под ясным солнечным небом, а к вечеру налетел ветер, взвыло море, вздыбилось могучими волнами. Урмане дружно сели на весла, даже не посмотрели, что оказались рядом с рабами, – жить всем хочется… А про меня то ли забыли, то ли боялись, как бы чего плохого не учудил, в отместку за предательство, надуманное лысым Гундрольфом. Недаром меня Ролло о нем упреждал, недаром, когда на драккар всходили, пробежала пред ним солнечная тень. Будь я повнимательней – не сидел бы сейчас притороченный к мачте. Но тогда о дурном не думалось, вот и прошли мимо ушей пророчества Бю да мудрые (а когда у него были иные?) советы Ролло. Спешил я… Так спешил, что не сразу заметил скользящие по правую руку знакомые уже острова данов, не обратил внимания на хмурое, отягощенное сомнениями лицо Оттара. Да если бы и заметил – не многое смог сделать. Знал заранее – надумают урмане пойти в свой Норангенфьерд, и не остановит их ни мое слово, ни мой меч. Ролло бы, может, хитростью да смекалкой взял, но я – не урманский ярл. Я даже не сопротивлялся почти, когда налетели скопом урмане, скрутили и привязали к мачте. Оттар да еще несколько старых знакомцев, пока вязали, виноватились:

– Прости, Хельг. Не держи зла. Вот проведаем семьи да родичей и пойдем в твою Гардарику. Ты потерпи немного.

Обиды у меня не было, понимал их, а разговаривать все же не хотел. Им домой нужно, так ведь и я не в гости собирался… Оттар, видя, что не отвечу, немного потолкался возле, а потом отошел, печально вздыхая. Аскольд, Свавильд, Галль и молодой Эйнар опасливо косились в морскую даль, будто ожидали немедленной кары за проступок. Как-никак посланника Ньерда нельзя обижать безнаказанно. Да и рабы, понимая их речь, волновались. Ближе к вечеру Гундрольф отважился приблизиться ко мне. (

– Хельг, – начал он издалека, – сам знаешь, сколько мы дома не были, ни добычи, ни рабов не привозили… Может, уже и дома наши сгнили, и женщины к другим ушли, и дети умерли… Нужно нам домой, вот и пришлось так… Не по-хорошему…

Чего ему от меня нужно было? Прощения? Повиновения?

– Ты, Хельг, – бормотал Гундрольф, – попроси Ньерда, чтоб не сердился, не сбивал с пути. Тебе он не откажет…

Он снял шапку, и на лысине запрыгали, веселясь, отблески затухающего солнца.

«Раб, – подумалось вдруг. – Раб и трус. Глаза собачьи, сердце змеиное, а тело медузы. Будто не знаю я, что нет у тебя детей, а женщины твои и так не живут долго. От побоев твоих умирают…»

Меня разобрало. Злость плеснула на язык, обожгла, не сдержал обидных слов:

– Век тебе дома не видать! Звериная нора – твой дом!

Сказал и не заметил, что не только Гундрольф прислушивался к моим словам, а когда заметил – стало стыдно за потухшие глаза викингов, за свою бессмысленную злобу. Чуть прощения не попросил. Уже и рот открывал, когда раздался крик. Кричал Свавильд, указывая на горизонт. Урмане засуетились, испуганно тыча пальцами в небо, показывая на маленькое дымчатое облачко, словно застрявшее меж краями моря и неба. Будто привлеченный криками, налетел Позвизд, взвихрил седой бородой водную гладь, поднял ее и повел войной против нашего драккара.

Не бахвалились викинги, когда говорили, будто неведом им в море страх. Ни один не закричал в ужасе, не упал на колени в мольбе к могущественным Асам. Даже трусоватый Гундрольф, не щадя ладоней, налегал на весла и молчал. Гребли все, кого не поглотило море, не сбросил за борт разгулявшийся Позвизд. Все, кроме меня. А я и хотел бы помочь, да мешали связанные руки.

Драккар подняло кверху и вдруг, внезапно, бросило на борт. Захрустели, ломаясь, весла, застонал просмоленный корпус. Мачта потянула вниз, будто гиря. Я чувствовал боль и отчаяние изнуренного неравной битвой судна. Телом ощущал предательский вес тонконогой мачты…

– Руби! – заорал я отчаянно гребущему обломком весла Оттару. – Руби мачту!

Он непонимающе посмотрел на меня. Темное лицо оскалилось в безжалостной улыбке. Викинг не позволит морю посмеяться над собой – даже в смертный час сохранит улыбку. По ней я и понял – Оттар готовился к встрече с Асами и уже не слышал моих слов, а если слышал, то вряд ли умом понимал. Однако он оторвался от весла и почти ползком добрался до меня:

– Что, Хельг?

– Мачту! Руби!

Он вскинул глаза. Драккар пересилил еще одну волну. Плеснула в лицо соленая влага, разверзлась перед глазами темная пучина. Захлебываясь, я еле выдохнул: – Руби…

Викинг вцепился одной рукой в мои веревки, другой вытянул из-за пояса топор и, что-то выкрикивая, начал умело подсекать мачту. Я разобрал:

– Если… за… борт – жить. Если нет…

Аскольд, точно уловив момент, подскочил к Оттару – помогать. Они едва держались на ногах, захлебывались волнами, висли на веревках, отбрасываемые ударами воды и ветра, но не останавливались. Пойди сейчас драккар ко дну, и тогда бы не оставили своей работы. Еще кто-то подобрался, начал раскачивать… Я не мог видеть, что происходит над моей головой, лишь чувствовал спиной каждый удар да время от времени, натягиваясь под чьим-то телом, врезалась в живот склизкая от воды веревка.

Треск рухнувшей мачты потонул в завываниях ветра. Драккар еще раз завалился набок, и освобожденная мачта, почти не повредив борта, плавно ушла в воду. Только тогда Аскольд догадался резануть ножом по стягивающим мои руки путам. Я покрутил затекшими кистями, наблюдая, как хищный рот моря всасывал в себя долгожданную добычу, а потом, не чуя теплого живого аромата, брезгливо выплевывал ее обратно. Однако жадность Морского Хозяина беспредельна, и вновь тянулись огромные губы к мачте, вновь пробовали ее на вкус…

Я не почувствовал, когда ослаб ветер, и волны, уже не пытаясь перекинуть драккар вверх днищем, закачали его на широких круглых спинах. Зато ощутил устремленные на меня взгляды. Никогда не доводилось мне видеть у викингов таких покаянных лиц. И у рабов в глазах стояли слезы, будто узрели одно из чудес своего распятого бога. И все ждали… Чего?

– Прости, великий Ньерд!

Аскольд выронил из рук топор. Тяжелое блестящее лезвие воткнулось в палубу, дрогнув рукоятью, и тогда я уразумел. Надо же было такому совпадению случиться! Будто наказало море ослушников, нанесших обиду посланцу Ньерда, и утихло, едва его освободили! Тут сам Ролло смутился бы, засомневался… А эти и вовсе понурились… И ведь велю сейчас идти в Ладогу – пойдут. Руками грести будут, а пойдут. Но, видать, не выпала мне судьба увидеть родные края. Варяжское море и острова данов – плохое место для одинокого драккара, на котором и хирдманнов-то – раз, два и обчелся… Да и рабов, коли посчитать, немного осталось – море всех берет, не разбирая, кто раб, кто господин. С такой командой нам любая встречная ладья – угрозой становилась…

Я поднялся, окинул взглядом дар Ролло, и ужаснулся.

Что сотворило море с красавцем драккаром, недавно страшившим прибрежные деревни алеманнов? Куда подевались гордый профиль, хищная морда, гладкие бока?

Будто покалеченные руки, висели обломки весел, пробоинами глядели борта, а вместо стройной высокой мачты торчал кургузый пенек с аршин высотой. Обыкновенный плот и тот гляделся лучше… Нет, не дойти нам ни до Ладоги, ни до Норангенфьерда. Перехватят похожие на Ролло ярлы задолго до знакомых мест.

Пошатываясь, подошел Гундрольф. Его крепко приложило веслом – правая бровь заплыла багровым синяком. Страх метался в водянистых глазах, руки дрожали. Что бы сотворил с ним Ролло? Верно, убил, как он того и заслуживает. Жаль, не ярл я – не научился еще чужими жизнями распоряжаться, точно разменными монетами. Гундрольф бросил на меня виноватый взгляд и юркнул за спины сгрудившихся хирдманнов. Усталые лица, поникшие фигуры, покаянные глаза… Понимают ведь, что стали легкой добычей, теперь ждут от меня спасения, словно и впрямь я Ньердом послан. Для них эта вера последняя – других не осталось, а последнее и подлый тать не заберет, посовестится…

– Грести все будем, – сказал я, – весел хватит. Уходить надо. К Норангенфьерду.

Просветлели лица. Надолго ли…

Драккар ковылял по водной глади, словно утка с перебитой лапой, хотя старались изо всех сил и пот бежал по дорожкам, проторенным на коже соленой водой. Трудились бы так раньше – давно бы уже в Ладоге были, а теперь, казалось, будто прикован драккар к подводному камню – не сдвинешь. Ладони скользили по веслу, прыгали в глазах красные мураши, но невидимая цепь не рвалась, удерживала…

Рядом со мной пыхтел Оттар. Хороший парень. Сверстник мне почти. К молодой жене и первенцу возвращался. Увидеть мечтал. А теперь увидит ли?

– Чужой!

Эйнар первым заметил опасность, закричал, упреждая, да что толку? Ни оборонить себя, ни уйти от акульемордого драккара с яркими полосатыми парусами мы не могли. Держали морские путы…

Небо разъяснело, и за первым стремительным парусом выскользнул второй, третий… Неведомый мореход увидел израненный корабль – несся к добыче на полном ходу. Я не хотел видеть лица тех, кто приближался, – до боя в глаза врагу лучше не глядеть. Убивать будет легче. А убивать придется, иначе возьмут в рабство, закуют в тяжелые цепи, и через пару лет Уже не смогу вспомнить, ни откуда я родом, ни имени нового звучного Олег, коим нарек меня скальд-побратим.

Повел глазами на хирдманнов. Они тоже держали руки на оружии, сдаваться не собирались.

– Кто таков? – крикнули с приближающегося драккара.

– Олег, хирдманн Ролло, ярла Норангенского и конунга Нормандии земель Валланда. – Я не скрывал данное богами имя и от Ролло перед смертью отрекаться не хотел. Желал я того или нет, а он все-таки стал мне братом.

– Как сказал? – удивились пришлые, и в это время с другого борта подошел еще один драккар.

Взяли нас в клещи. Никаким мечом не разорвешь… Но почему не нападают? Не принято у викингов вести долгие разговоры перед схваткой.

Забрезжила небесной синью нелепая надежда, вскинул голову, посмотрел на спрашивающего. У него был тонкий профиль, длинные шелковистые белые волосы и темные серые глаза. Этот, в отличие от Ролло, и одеждой, и повадкой выделялся из остального хирда. Ярл… Свободная, вольная, хваткая зверюга, с человечьим телом и умом.

– Что ты сказал о Ролло, Хельг? Повтори, – быстро перевел мое имя на свой язык беловолосый ярл.

Я покорно повторил, чай, не преломлюсь:

– Конунг Нормандский земель Валланда.

– Аи да Ролло! – радостно завопили с другого борта. Я обернулся. Еще ярл? Не многовато ли? А главное – почему не нападают? Чего ждут?

– Я всегда говорил – он первым из нас станет конунгом. – Беловолосый подал знак команде. На борт моего драккара полетели крючья. Я потянул меч.

– Не надо, – шепнул едва слышно Оттар – Это Ингольф и Лейф – старые знакомцы. Они с Ролло когда-то на Хольмгард ходили и выбирались из той заварухи вместе. Кажется, им не до добычи…

Оттар был прав. Пришельцы явно не спешили с захватом поврежденного драккара.

Беловолосый перепрыгнул через пролом в борту, оглядел палубу.

– Куда же послал тебя Ролло? Где его добыча?

Я исподлобья глянул на хозяйственного ярла. Может, он и не собирался нас грабить, но ведь и помогать тоже не думал:

– Добычу взяло море.

– Ты говоришь как венд. – Лейф подозрительно вскинулся. – Ты раб?

– Я хирдманн. Я был с Ролло в Валланде. Это мой драккар. И впредь поостерегись оскорблять меня.

– С чего бы это? – дружелюбно поинтересовался ярл.

Вперед вышел Гундрольф. Приветствовал Лейфа как хорошего знакомого и торопливо забормотал что-то вполголоса. Я знал, о чем он рассказывает, потому и не прислушивался. Смотрел в сторону…

Ингольфу, второму ярлу, надоело торчать возле истерзанного судна, на котором даже поживиться было нечем, и он отвел свой драккар. Полосатые птицы-паруса парили над водой, будто ждали попутного ветра, чтобы сорваться с морских гребней и взлететь в небесную высь, туда, где им и место.

– Ты брат моего брата?

Я чуть не застонал от злости. Что наболтал ему лысый прохвост?!

– Ты брат Ролло? – не унимался ярл.

– Да.

Лейф еще раз задумчиво осмотрел мой драккар:

– В другое время мы могли бы повздорить, но не сейчас. Твой драккар очень плох. Море, даны или вагры быстро возьмут его. Ты не успеешь дойти до Норангенфьерда.

– Я знаю, – ответил я, – но все же попробую.

– Чем Ролло приручил тебя, словен? Или ты вправду послан ему богами?

Я неопределенно мотнул головой. Дурацкий вопрос, и ответ не лучше. Ярл соображал быстро и, подобно Ролло, мало верил в богов:

– Чем ты можешь заплатить за помощь, Хельг?

– Рабами. Больше нет ничего, ты же видишь.

– Рабы мне нужны. – Беловолосый наконец перестал бродить по палубе и остановился напротив меня.

Он был высок, но худ и тонок в кости. И лицо у него было белое, под стать волосам. – Я тоже стану конунгом. На большом Исландском острове. Мой путь лежит мимо Норангенфьерда. И мне некогда ссориться с братьями. Я помогу тебе – ты отдашь мне всех рабов. Так?

Впервые доводилось мне слышать, чтобы викинг помогал безнадежному… И родство казалось невероятным. Этак у меня скоро все урманские ярлы в братьях окажутся…

Лейф ждал ответа, и я решился, протянул ему руку:

– Так.

Ох, знал бы раньше, что ждало нас в Норангене, не стал бы столь поспешно соглашаться. Не ради себя – ради тех, кто шел со мной… Ради Оттара, Аскольда, Эйнара… Может, для них смерть в море была лучше, чем зрелище разоренного фьорда, где на месте крепких домин жалобно чернели лишь обугленные остовы и только два щурились узкими окнами – ярла и мой. Те два, в которые никто не собирался возвращаться.

Изредка попадались на пепелище голодные оборванные люди, смотрели на нас непонимающе. Сколько я ни вглядывался – не мог их признать. Да и они, похоже, нас не узнавали, а может, умом тронулись – ни радости, ни горя не отражалось в пустых глазах. Оттар, не веря, метался среди головешек, настойчиво звал жену и вдруг, постигнув, что никто не отзовется, сел на землю и беззвучно заплакал. Гнев викинга страшен, а слезы еще страшней. Если заплакал сын моря, значит, умирает его душа и не жить ему уже на этом свете. Я подошел к Оттару, обнял его за плечи. Урмане народ суровый, к теплу и участию не привыкший, но Оттар, будто ребенок, ткнулся в мое плечо, стал неумело, всхлипами, жаловаться. На что, он, наверное, и сам не знал… Потихоньку подходили остальные. Растерянные, все еще не верящие…

Жаль, Лейф дотянул нас лишь до входа в узкий фьорд. Он бы протащил и дальше, да сами попросили не позорить перед родичами. Решили – хоть битые придем, но на своих веслах. Расплатились с ярлом и разошлись. Теперь кричи, зови – не услышит… А то взял бы поникших хирдманнов к себе на службу – может, на Исландском острове построили бы они новое гнездо…

– Ты! Ты виноват! – Ко мне с перекошенной гримасой подскочил Гундрольф. – Ты сказал, что не увижу я дома! Ты накликал беду!

Я посмотрел на него и вдруг почувствовал внутри леденящий холод, будто замерло все и даже сердце перестало биться. Не трусливым показался Гундрольф, не жалким. Его просто не стало. Стояла предо мной пустая оболочка и издавала нелепые звуки.

– Заткнись, – сказал я спокойно. Видать, слишком спокойно, потому что он мгновенно смолк, а викинги опасливо отшатнулись.

– Хельг! Хельг! Ты что? – Сперва я не понял, кто кричит, а потом почувствовал на плечах тепло чужих рук и столкнулся с испуганными глазами Оттара. От моего вида у него даже слезы высохли. – Хельг! Сейчас не уходи! Не оставляй сейчас! – молил он.

– Да куда я денусь? – удивился я.

Он отпустил мою одежду, растерянно пожал плечами:

– Не знаю, только ты стал таким…

Я не понимал. Викинг смутился, силясь подобрать нужные слова:

– Таким… будто… Будто там… В Валланде… После Ии…

Так и не сумев объяснить, он огорченно махнул рукой. Ладно, каким бы я ему ни показался, а без меня урманам не обойтись. По себе знал, как тупеют от горя, как бросают все на волю богов.

Я встал, обвел взглядом притихших, раздавленных несчастьем людей:

– Обойдите все закоулки фьорда. Найдите мне хоть одного видока, способного разговаривать, или тащите сюда любого, кто покажется знакомым. Гундрольф, пойдешь с Оттаром. – Мне не хотелось отпускать предателя-викинга одного – мало ли что ему в голову взбредет.

Урмане разбрелись споро. Подгоняла возможность узнать о гибели Норангена, да и поиски вести было легче, чем сидеть и поминать былое. Я пошел к своему дому. Там все осталось нетронутым, разве только утварь в беспорядке валялась по полу.

Мне не нужен был видок – я и сам мог рассказать, что случилось в Норангенфьерде. И Ролло, что воевал сейчас далеко в Руа, тоже мог. Он эту беду предвидел. Знал, что, коли не вернутся к зиме защитники фьорда, рабы почуют свободу и сметут Норанген, не щадя никого, как не щадили их самих. Я ведал, что делает с людьми рабство – Беляна рассказала, потому и не хотел представлять, что было дальше. Хватит с меня воспоминаний о Валландской крови да урманской красавице, любившей меня больше жизни. Хорошо, что увез ее. Там умерла быстро, может, и не поняв даже, что это конец, а здесь…

– Хельг! – Аскольд втолкнул в дом темного человека, с головы до пят укутанного шкурами. На его шее блестел рабский ошейник. Следом толпой ввалились посланные на поиски викинги. – Это раб Ролло. Я знаю его.

Я вгляделся в темные глаза раба. Он был стар. Очень стар. Даже непонятно, к чему умный ярл оставил жить такого старика.

– Как тебя зовут, раб?

Ворох шкур издал какой-то харкающий звук и затрясся в смехе, с трудом выговаривая урманскую речь:

– Я свободный человек, Холег!

– Ты знаешь меня?

– Конечно, Холег. Я помню тебя. Ты венед. Глупцы верили, что ты послан Ньердом, только умный Ролло знал правду. И я.

Хирдманны недоверчиво поглядывали то на меня, то на наглого раба, столь вольно болтающего с господином. Они явно недоумевали, почему я не испробую на его плечах кнут иль, на худой конец, кулак, но вмешиваться не решались. В конце концов, дерзил-то он не им, а мне, да и рассказать мог многое. Однако испытывать их терпение не стоило, и не хотелось, чтобы услышали о страшной судьбе родичей из уст глумящегося раба. Я быстро оглядел угрюмые лица.

Похоже, никто не силен в словенском…

– Ты говоришь на моем языке? – быстро спросил я по-словенски. Глупо было надеяться, но раб ответил: – Да. Настала моя очередь удивиться:

– Кто ты?

– Очень долго никто не спрашивал мое имя. Я боюсь вспоминать его. Кажется, когда-то меня звали Каллист, что означало – самый красивый. Я был греком. Но разве я нужен тебе? Ты давно знаешь правду, как и Ролло. И я понимаю, почему ты не рассказываешь им. Ты жалеешь… Ролло обманул их. И они больше не короли моря, а всего лишь обманутые дети. Дети не должны слушать страшные сказы – от этого они чахнут…

Старик замолчал, а потом выпростал из шкур тощую руку и указал в сторону моря:

– Ролло стал конунгом? Там, в Валланде? Теперь я не удивлялся старости раба. Ярл ценил ум не меньше, чем силу. Конечно, лишь до тех пор, пока мог его использовать.

– Он станет им, – ответил я греку.

Тот закутался поплотнее в свои шкуры, печально посмотрел на меня:

– Станет… – и неожиданно заговорил о другом: – Когда мы убили всех, кого смогли, и сожгли дома, чтобы ничто не напоминало о нашем позоре, то взяли оставленные Ролло недостроенные драккары. Все хотели домой. И я хотел, но я знал, что море опасней фьорда, и не пошел со смельчаками. Многие не пошли с ними. А потом появились люди конунга Харальда. Они три дня искали по лесам тех, кто убежал от нашей мести, но никого не нашли, потому что мы всех отыскали намного раньше. Нам не хватало пищи, а человечье мясо не хуже кабаньего… Тогда они стали ловить нас и даже поймали нескольких, – он сипло засмеялся. – А меня нет.

– Вы убивали и детей? – спросил я, уже зная ответ.

– А разве они не убивали наших детей?

Я даже не заметил мелькнувший в воздухе меч Оттара. Лишь увидел, как выскочила из вороха шкур, будто обретя собственную жизнь, седая голова раба и плеснул вслед за ней фонтан крови. Я все глядел на эту голову, не узнавая в ней того, кто всего миг назад говорил со мной, и вдруг ее губы шевельнулись.

– Я свободный… – угадал я их движение. А потом безжизненным кулем к моим ногам упало тело грека. Самый красивый умер…

– Я понимаю словенский. – Оттар, не вытирая меч, жалил меня глазами. – Они убили мою жену и сына, Хельг. Первого сына…

Я сдержался. Мертвецу уже не поможешь, а живому еще жить:

– Он ничтожный раб. И ты всего лишь наказал раба. Незачем оправдываться предо мной.

– Ты теперь мой ярл, Хельг. – Оттар вытер меч о тело грека. – Ролло предал нас.

Он перешел на урманский, и остальные согласно закивали. Даже Гундрольф. Теперь я – владелец разоренного фьорда, горсти хирдманнов и разбитого драккара. Была далеко словенская земля, а стала еще дальше. Червень кончался, унося последнее летнее тепло, за ним придет огненный зарев, ветреный ревун, студеный грудень и – прощай, мечта о Ладоге.

Оттар, будто услышал мои мысли, тихо сказал:

– Мы можем починить драккар. Быстро починить, быстрее рабов. Тогда успеем в твою Гардарику до того, как лед скует воды Мутной.

Я подумал, что ослышался. Но хирдманны смотрели печально-серьезно. Аскольд подтвердил:

– Нам нечего делать здесь, только вспоминать. Да и этого Харальд не позволит – не простит, что пошли за Ролло, ослушавшись тинга. А в Гардарике мы сможем наняться к Рюрику.

И опять они зашумели, заговорили.

Я выглянул в распахнутую дверь. Напрасно. Не увидел высокую мачту… Лишь помнил, что стоит на воде, держится чудом, изуродованный драккар. Вряд ли поспеем… Но вдруг…

БЕЛЯНА

Темный ворожил над Светозаром. Я не видела, только чувствовала, как выползают из его похожего на трещину в древесной коре рта липкие невидимые нити, как оплетают глаза и уши боярина, не давая просочиться толковым советам и замутняя разум. Умело ворожил Темный, да только разгаданная волшба той силы, что поперву несла, уже не имеет. Встряхнулся боярин, не поддался на гнусные нашептывания… Хотя – сегодня не поддался, завтра устоит, а что через день-другой будет? Перед тем как захлопнулась дверь темницы, успела я лицо Темного разглядеть – усмехался он, словно наверняка знал: никуда мы от него не денемся. Кто он, почему так нас ненавидит, чего добивается от боярина?

В темнице сиди весь день да думай, других забот нету, вот и ломали мы головы, прикидывая, что к чему, только понять так и не смогли… А Темный, видать, в то время потихоньку клепал на нас да обаял Светозара – бросили нас в темницу без пут, а на другой день явились дружинники с пожилым кузнецом и заковали, будто лихих разбойников, в цепи. Темный сам с ними пришел. С улыбкой на гадком жабьем лице следил за работой кузнеца, дергал цепи, проверяя на прочность.

– Ты чего на нас зуб точишь? – не выдержал Бегун. – Может, обидели тебя чем?

Темный тонко засмеялся и, склонившись, чтобы не расслышали ни кузнец, ни стража, шепнул:

– Для хозяина своего стараюсь.

У Бегуна лицо вытянулось, не мог понять, а Лис сообразил, зашептал:

– Чего ж твой хозяин через нас добивается? Темный усмехнулся, легко шевельнул узкими тощими плечами:

– Увидишь, увидишь…

– Ежели ты нашей смерти у боярина выпросишь, так не увижу, – печально вздохнул Лис.

Темному его шутка понравилась. Белые, острые, точно у зверя, зубы оскалились в улыбке:

– Не бойся. Может, живыми вы мне больше пригодитесь…

Его невесомый плащ скользнул по моим, скрепленным цепью ногам, и обдало вдруг каким-то холодом. Что бы ни замышлял этот нелюдь – добра ждать не приходилось. Даже кузнец, еще раз проверив свою работу, сплюнул на пол, провожая взглядом удаляющуюся спину Темного:

– И как Светозар только его терпит?!

– А откуда он взялся? – воспользовался разговорчивостью кузнеца Лис. – Неужто всегда здесь жил?

– Ты что?! – возмутился тот. – Гость он Светозаров. Приехал откуда-то с юга еще летом да и загостился. Боярин его невзлюбил сперва, потом привык, а теперь и не расстается с ним, во всех делах советуется. Да только будет с этого городищу не добро, а худо… Любит Темный на людей клепать, ни одна ссора без него не обходится. Вас-то, небось, тоже по его навету заперли?

– Да не совсем. – Медведь пошевелился, звякнул кандалами. – Хоть и солгал он, будто убили мы какого-то Гуннара…

Кузнец вскинул на Медведя быстрые пытливые глаза, отпустил закрепленные звенья:

– Эрикова брата?

– Да почем мне знать! Я этого Гуннара и в глаза не видел!

– Эй, кузнец! Сделал свое дело и уходи! – всунулся в узкую дверь дружинник. – Эти болотные убийцы кого хочешь заговорят – обманут, а я тебя к ним сажать не хочу.

Кузнец заторопился, собирая инструменты, отвернулся, стараясь не глядеть на нас.

– Одно скажи, – взмолился Бегун, – как убили Эрикова брата, когда? Ведь не знаем мы ничего.

Голос у него был такой, что камень сжалился бы, и кузнец, продолжая громыхать железом, скороговоркой забормотал:

– Два лета назад везли Гуннара к Рюрику на суд. Чего-то не поделили они с Меславом – чего, точно не ведаю… А дальше разное болтают. Одни говорят, будто налетели вороги на ту ладью, застрелили Гуннара и в реку прыгнули. Другие – будто они спасти Гуннара от Рюрикова гнева хотели, да не вышло, вот и убили, чтоб не позорился перед родичем. А еще шепчутся, будто не люди то были, а злые духи. Все наслышаны – Эриков брат с темными, нам неведомыми богами знался – колдуном слыл… Как бы оно ни было, а поклялся Эрик тех ворогов убить своей рукой, да и Меслав их ищет…

Кузнец окинул нас взглядом, усмехнулся:

– Плохи ваши дела, коли вы и есть те самые… Только вой, что на той ладье шли, говорили о тенях бесплотных и богатырях могучих…

– А мы?

– Не похожи вы ни на тени, ни на богатырей… Люди как люди.

Он вскинул на плечи тяжелый мешок, вылез наружу. Дверь захлопнулась за его кряжистой фигурой, забренчали засовами наши сторожа.

– А ведь это мы на ту ладью напали… – задумчиво прошептал Бегун. И от слов его стало вдруг страшно – как объясним Меславу, что спутали и ладью, и людей на ней… Да и станет ли он слушать? Речь не о простом холопе идет, а об именитом родиче Рюрикова ярла. Меславу с Эриком ссориться не резон – проще отдать ему негодяев-убийц – вот, мол, как сохраняю твои интересы, варяжский брат, – своих не жалею… А заодно и за собственные обиды поквитаться… Одна надежда на пресветлых богов – не попустят такой несправедливости, подадут Меславу знак, определят нашу вину. Зато, если Эрик о нас прознает, тут и боги не спасут. Годами холеная ярость шепотка правды не слушает – по-своему судит. Для Эрика то месть кровная – святая. Тут и словене и варяги одинаково мыслят – за кровь кровью расплачиваться надобно…

– Так мы ж его не убивали! – словно подслушав, сказал Медведь.

– Ага, только попробуй это Меславу объясни… – начал Лис и смолк на полуслове, заслышав шелестящий говорок Темного:

– Не Меславу, словен, не Меславу – Эрику…

Я приподнялась, оборачиваясь. Темный стоял у дверей, будто просочился сквозь них, блестел исступленными глазами:

– Як Эрику давно уж человека отправил. А гонцу боярскому, к Меславу посланному, не повезло – упал с седла. Да так неловко, что шею свернул. Знаю о том лишь я да мои слуги.

– А Светозар?

– К чему боярина волновать? Так, глядишь, и не начнет спорить с Эриком, не поднимет своих воев…

– Что ты задумал? – У меня и догадок не было, а те, что появлялись, отгоняла, будто кошмарные видения. Он захихикал:

– Весело будет! Эрик станет требовать своих прав, глупец-вояка Светозар ждать решения своего Князя. Мне и самому интересно, кто первый поднимет воев – ньяр или словен…

Медведь дернулся в крепких кандалах так, что казалось – не выдержат толстые звенья, однако выдержали – кузнец хоть и стар был, да опытен. Лис процедил сквозь зубы:

– Ах ты, мразь! Думаешь, станут из-за нас военачальники ссориться, а там и Князья разругаются, и польется на многострадальную землицу кровь рекой? Не выйдет этого…

– Выйдет. – Темный потер узкие ладони. – Не будь я Ядун, коли не смогу своему хозяину много свежей крови да мертвых тел преподнесть!

Ядун! Я о нем только в сказках слышала. Один из Бессмертных, порождение Морены и человека, верный прихвостень Триглава. Не было подлее него да коварнее. Показалось мне, будто не наяву все происходит, а во сне. Не полагалось Ядуну быть среди живых – богам да Бессмертным место в своем мире, людям в своем, а коли они путаться начинают, знать, грядут большие беды.

А как прошел первый исполох, поняла – никакой Темный не Ядун, просто кланяется он Триглаву, первее остальных богов Всееда почитает, вот и выбрал имя, тому приятное. И прояснилось все – и ненависть его, и жажда крови. Жрецы Триглава считают, будто предпочитает темный бог иной еде свежую человечью кровь и теплую плоть. В родных краях я их иногда встречала, да только ни одного нормального не видела – все были безумцами, все убийствами и кознями бредили. Оказался бы сейчас рядом Чужак, может, он и сумел бы вразумить Темного, но ведун умер, а никто другой не мог вернуть рассудок сумасшедшему жрецу.

– Пошел бы ты, – вдруг пренебрежительно сказал Лис, – а то болтаешь, сам не ведая чего… Из тебя Ядун, как из меня Солнце красное.

Темный не понял сперва, вылупился недоуменно, а потом выскочил наружу, словно ошпаренный. Напоследок зло хлопнул дверью:

– Придет мое время, пожалеешь об этих словах! В ногах ползать станешь, сапоги лизать…

Лис фыркнул в запертую дверь, но ничего не ответил. Видать, тоже понял – Темный не шутит. Может, он с ума спрыгнул, а может, верит так, что на все готов, только от планов своих не отступится, стравит меж собой варягов и словен. Эрику убийц брата казнить неймется, Светозару слова Княжьего дождаться – схватятся боярин да ярл, как цепные псы, только клочья полетят. Нам-то что – все одно недолго жить осталось, да только ведая, что по нашей вине людская кровь Мать-землю питает, умирать в сто крат тяжелее. Уж лучше бы Темный сразу уговорил боярина нас казнить. Хотя Эрик и того бы не простил – клялся ведь своей рукой…

Металась я на цепи, словно волчица словленная, мучила себя страшными мыслями, рвалась на кусочки от бессильной немощи. Кричать хотелось, упреждать об опасности, а что толку? Кричи не кричи – никто не услышит. Можно бы и случайному человеку о коварном замысле поведать, да только жрец Триглавов позаботится, чтобы никто к темнице и близко не подходил…

Время в застенке медленно тянулось – не то что на воле. Час днем оборачивался, день – месяцем… Сколько тех месяцев прошло… Мне уж казаться стало, что забыл о нас Светозар и Темный сыскал другую жертву своему кровавому богу, когда распахнулась дверь и вошел в нее тот самый кузнец, что наши цепи к крючьям прилаживал. За ним двое молодших дружинников. Темный на сей раз не явился, видать, ждал снаружи, предвкушая удовольствие, щурил безумно горящие глаза…

– Боярин Светозар велел привести пленников. Отклепай их, – велел один из молодших кузнецу. Тот молча принялся за работу. Я заметила его угрюмый, будто подавленный, взгляд и поняла – что-то не так! Лежала на сердце кузнеца неведомая тяжесть, мешала ретивому биться…

Он подошел ко мне, присел на корточки, нащупывая в полутьме кольцо, и вдруг шепнул:

– Кто-то позвал Эрика. Он…

– Поторопись, кузнец! – Молодшему вою нравилось командовать пожилым кряжистым мужиком, годящимся ему в отцы. – Светозар не любит долго ждать!

Кузнец нащупал кольцо, тюкнул молотом по зубилу, и железо звякнуло, распадаясь. Под пристальным взглядом воя он пошел к Лису, не успев досказать. Да и без его подсказок все ясно было. Не лгал Темный про гонца к Эрику, а значит, и остальное не лгал. Лежал где-то со сломанной шеей Светозаров посланник в Ладогу. Только от неловкости ли коня сломалась та шея? И ведь не увидит боярин, не узнает, что приютил в своем доме убийцу…

И тут меня точно громом ударило! Глупец Темный сам себя наказал хвастовством и болтливостью! Все узнает Светозар… И пока нас вели через ослепительно яркий двор и просторные боярские хоромы, я все шептала про себя спасительные слова, будто забыть боялась. Ничего не видела, не слышала, пока не сообразила, что сидит предо мной Светозар. Тогда выплеснула то, что держала так долго, высказала со страхом – вдруг не насторожится боярин, не почует беды?

– Темный убил твоего гонца, Светозар! Потому и нет вестей из Ладоги. Проверь мои слова…

– Погоди. – Боярин сделал знак, и здоровый детинушка из молодших крепко прихватил меня под локти. Я дернулась – не хотела на себе чужие руки терпеть, и тогда лишь разглядела, что вся горница заполнена воями. И Дубовицкими, и пришлыми – Эриковыми. То ли у варяжского ярла вой были постарше, то ли отличались они от наших повадкой, а только, несмотря на одинаковую одежку, я сразу разобрала где чьи. И Эрика узнала, хоть до того ни разу не видела. Он сидел рядом со Светозаром и смотрел с такой ненавистью, что непонятно было – какая сила удерживает его на месте – другой бы уже давно сорвался и пронзил мечом братовых убийц. Глаза у Эрика были странные – чуть растянутые к вискам, будто у кота, и зеленого змеиного цвета в середке. Ровные брови темными дугами вскидывались высоко над ними, а на покрытые кольчугой широкие плечи свободно, как у простолюдина, ложились светло-русые волосы. Эрик и походил, и не походил на убитого варяга с ладьи. А все-таки больше походил… Может, это сходство и вынудило меня рвануться из сильных рук державшего за локотки воя:

– Не убивали мы твоего брата!

Всего на миг изменился взгляд ярла. Вроде промелькнуло в нем сомнение, а потом вновь затянул грозовой туман. Тому и причина была – стоял за спиной ярла Темный, нашептывал едва слышно.

Вой дернул меня назад, больно выкручивая руки:

– Стой, стерва! И молчи, покуда не спросят!

Он бы, может, еще и стукнул меня для науки, только Светозар остановил его жестом, повернулся к Эрику:

– Видишь, эти люди отрицают свою вину. Будь я уверен, я немедленно бы отдал их тебе, но пока…

– Конечно, отрицают! – Эрик не говорил, лаял злобно. – Они с малолетства ко лжи привычные, чего бы теперь не солгать? Им жить хочется.

– Как всем трусам, – угодливо подсказал сзади Темный, и Эрик покорно кивнул:

– Как всем трусам…

Светозару теперь никто не мешал думать, не нашептывал на ухо, и он начал спокойно убеждать бушующего ярла:

– Они могут лгать, но неужели ты обвинишь во лжи меня? Я ведь пообещал, дождавшись позволения своего Князя, отдать их тебе.

Темный склонился к самому уху Эрика, и тот, словно удивляясь самому себе, неуверенно спросил:

– А послал ли ты гонца своему Князю? Может, просто тянешь время, надеясь спасти этих? Сколько они дали тебе золота? Я дам больше!

Это уже было оскорбление. Светозаровы вой дрогнули, вцепились побелевшими пальцами в рукояти мечей. Хирдманны Эрика растерянно зашумели, переглядываясь. Видать, не часто их ярл позволял себе оскорблять хозяина Дубовников.

Пользуясь тишиной, я вновь дернулась вперед:

– Гонца убил Темный! Он хочет поссорить вас! Он сам об этом сказал!

– Какая нелепость! – притворно возмутился тот. – Когда я мог такое сказать, если уже третий день не выхожу из горницы?

Светозар кивнул:

– Верно. Ты всегда рядом со мной. Но почему молчит Меслав? Гонец уже давно должен был вернуться с ответом…

– Жрец убил его!!! – истошно выкрикнула я, прежде чем грубая, пахнущая чесноком ладонь не зажала мне рот.

Медведь глухо заворчал, надвигаясь на скрутившего меня дружинника, и на нем немедленно повисли сразу двое Светозаровых воев. Краем глаза я заметила в углу сжавшегося в комочек кузнеца.

– Они напали на ладью с Гуннаром! – обвиняюще произнес Темный. Даже для пущей важности вытянул вперед тощий палец, будто проткнуть им хотел.

– Но мы не знали… – Медведь не успел закончить.

Эрик подскочил, рыкнул, выдергивая из ножен меч:

– Признались!

– Мы хотели помочь… – начал было Лис, но, не договорив, обреченно махнул рукой. – Да вы все равно не поверите!

– Не поверю. – Спокойный голос Эрика был, пожалуй, страшнее, чем его гнев. Тот обещал лишь быструю смерть, а этот долгие и страшные мучения. – Вы напали на ладью! Из-за вас умер мой брат!

– Да, но…

– Молчи! – Мне удалось вывернуться. Слова Лиса были бесполезны – ярл понимал только те, что доказывали нашу вину. Чем больше оправдывался Лис, тем больше злился Эрик.

Однако Светозар слышал все. Он задумчиво тер пальцами локотки удобного кресла, переводил обеспокоенный взгляд с Лиса на жреца и, наконец, поднял руку, требуя тишины:

– Мне трудно судить о вине этих людей. Я буду ждать воли Меслава. Если ты, ярл, не доверяешь моим гонцам, можешь сам поехать в Ладогу.

– Чтобы убийцы брата успели удрать подальше?!

– Ты забываешься, ярл!

– А ты продаешь свою честь, боярин!

Темный уже восторженно потирал руки, предвкушая удачу, когда, перекрывая выкрики воев, заговорил Бегун. Он шагнул вперед, протягивая к Эрику скованные руки. В раскрытых раковиной ладонях блестела снятая с шеи неведомая монета. Та, с ладьи.

– Погоди, Эрик! Взгляни, стал бы твой брат давать это своим убийцам? Посмотри, цепь не повреждена, а значит, я не мог сорвать ее с мертвого.

Ярл не сразу повернулся на голос Бегуна. Ему с трудом удавалось сдерживаться от соблазна перебить прямо здесь и сейчас продажного боярина и кучку подлых убийц, защищаемых им. Ярл был убежден в нашей вине. Он не желал слушать Бегуна или смотреть на его монету. Зато Темный увидел оберег сразу и испуганно попятился.

– Откуда у тебя это? – Эрик наконец разглядел монету и, убрав меч, взял ее с ладони Бегуна.

– Ее дал мне перед смертью твой брат.

Ох, если бы смотрел Бегун на меня, как на ньяра, я бы даже в заведомую ложь поверила…

Эрик заколебался, гладя монету пальцами, а потом повернулся к Темному:

– Что скажешь ты, мой советчик?

У Светозара брови удивленно поползли вверх. Кажется, он начинал сомневаться в честности своего недавнего советника и гостя…

Темный пожал плечами:

– Никто не знает, что случилось на той ладье… Он мог снять монету с мертвого, не повредив цепи…

– Может, ярл подождет, пока выяснится правда? – вмешался Светозар. Он не простил Эрику обиды и говорил холодно, надменно. – Я пошлю в Ладогу другого гонца, и через два дня он привезет ответ Князя. Если будет на то Княжья воля, ярл получит этих пленников.

Эрик успокоился. Казалось, он даже начал сожалеть о своей поспешной горячности. Глаза его потухли и уверенность улетучилась. Он уже не был так убежден в своей правоте. Темный тоже перестал улыбаться.

– Хорошо, – устало сказал ярл. – Через два дня я возьму их жизни, если не по воле вашего Меслава, то против нее…

Кровавая бойня была отсрочена. Большего от ярла нельзя было ожидать – Темный совсем заморочил его.

В темнице все тот же кузнец приковал нас к крюкам. Пока он монотонно тюкал молотом, заклепывая разбитые звенья, я думала. Конечно, можно было понадеяться на Светозарова гонца, но кто знает, не постигнет ли его участь первого? А времени мало – через два дня Эрик потребует наши жизни, и Темный постарается доставить удовольствие своему богу…

– Васса! – вдруг радостно завопил Бегун.

С чего это он вспомнил о ладожской красавице?

– Васса, – начал объяснять он. – Темный не знает о Вассе! Если она пойдет к Меславу и расскажет ему все, без утайки…

– То Меслав убьет нас сам, – закончил за него Лис.

– Да нет же! – Бегун чуть не бился в цепях, мешая работать терпеливому кузнецу. – Меслав просто отдаст нас Эрику! Никто больше не умрет!

– Верно. – Медведь, громыхнув цепями, дотянулся до Бегуна, хлопнул его по плечу и тут же огорченно осекся: – Но откуда Вассе знать о наших бедах? Стрый вряд ли даже слухам просочиться позволит…

Показалось мне или впрямь молот кузнеца приостановился при имени Стрыя? Почему бы и нет? Кузнец ладожский вполне мог знать кузнеца дубовицкого. А если так…

– Кузнец! – Я хотела шепнуть тихо, чтобы не услышал дружинник у дверей, но вышло, словно крикнула во все горло. Видать, когда долго чесночной ладонью рот затыкают, невольно орать начинаешь…

– Я понял, – неожиданно быстро отозвался кузнец, – расскажу Стрыю.

– Не ему! – зашептал Бегун. – Сестре его, Вассе!

– Ему, – упрямо возразил кузнец. – Я его с малолетства знаю – хороший человек, честный. Коли правда ваша, то он вас в беде не оставит.

– Вассе… – застонал Бегун.

– Не вертись! – разозлился кузнец. – Работать мешаешь! А будешь настаивать, так вовсе никому о вас сказывать не стану…

Бегун покорно замолчал. Кузнец заклепал последние звенья и вышел, сопровождаемый тяжелым вздохом Медведя. Захлопнулась за ним дверь, замкнула от нас светлый мир, где смеялись, ничего не ведая о нависшей беде, люди, пировали, забывая за братиной обиды, Светозар с Эриком, скакал к Ладоге на взмыленном коне быстрый боярский гонец, и стояла на высоком берегу избушка с прежней моей соперницей, а ныне – единственной нашей надеждой…

ВАССА

Ох, уж эти старшие братья! Всю жизнь ходят за младшей сестрой, словно за недоумкой какой, следят, как бы чего не натворила, и того не понимают, что от их забот только хуже становится. Вот не прогнал бы меня Стрый, когда явился к нему гость из Дубовников, – не бежала бы я сейчас, сбивая ноги и царапая лицо, сквозь кустарник, а шла бы к Ладожскому Князю, упреждать о беде, с ним вместе…

Догода – старый Дубовицкий кузнец – был у нас нередким гостем, почти на все праздники наведывался, но на сей раз лицо у него было озабоченное и руки дрожали. Братец подметил неладное – послал меня за водой, которой и без того в избытке было, да только я далеко не ушла – спряталась за теплым коровьим боком в соседней клети и весь их разговор подслушала. Может, и некрасиво это было, да того стоило – рассказ Догоды меня напрямую затрагивал. А говорил он о том, что, мол, поймали болотников, покушавшихся два лета тому на Княжью ладью, и-де молили они передать мне, чтоб бежала к Меславу и все, что ведаю, ему рассказала, иначе сцепятся Светозар с Эриком и многие полягут из-за малой ссоры.

– Я решил сперва тебе сказать, – объяснял, утирая лицо, Догода. – Девки – что курицы, по любому делу расквохчутся, а толку – чуть. Да и не знаю я, что думать – вроде хорошие они люди, эти болотники, а что на Княжью ладью налетели, не отпираются… Надо ли помогать им – не разберу, вот и надумал поначалу твоего совета спросить…

– Хорошие-то они хорошие, да шуму от них многовато. – Брат поднялся, заходил по клети. Поскрипывал под грузным телом дощатый пол. – Верно ты сделал, что ничего Вассе не поведал… Не хочу я сестру в такие дела впутывать. Упредить Князя, может, и надо, да только, коли обещал Светозар гонца в Ладогу послать, то нечего глупой девке на Княжий двор бегать…

– Вот и ладно, – успокоился Догода. – У нас поговаривают, вернулся издалека Княжий сынок и всем теперь вместо старого Князя заправляет. Человек он незнаемый – увидит твою сестру, на ее красу позарится, а Меслав ему потакает во всем…

Я насторожилась. Слышала и раньше слухи, мол, есть у Меслава сын от Ладовиты, да не очень в те слухи верила – сколь жила в Ладоге, а Княжича не видела ни разу. Люди болтали, будто боялся за него Меслав – неспокойное было тогда время, многие средь бояр на Княжье место метили – вот и отправил сынка с варягами в чужую землю. Кто верил тем сказам, кто нет, да шло время, забыли Княжича, и последние годы вовсе о нем не вспоминали.

С людьми мы мало встречались и в Ладогу не ходили, как перед смертью Изок просил, потому и пропустили возвращение Меславова сына.

Братец мой разговорился с гостем, начал к столу усаживать – был он нынче за хозяина – Неулыба, как сошел снег, ушла первую зелень собирать и до сей поры не вернулась. Она каждую весну за травками уходила, говорила, будто первая трава – самая сильная, потому что вместе с солнышком морозы да холода перебарывает. Перед уходом, стоя на пороге, частенько напоминала, что, может, и не вернется уже – старые ноги отказать могут, подвести… Я от ее слов отмахивалась, улыбалась – не верилось, что когда-нибудь сбудется ее предсказание. До той поры не верилось, пока не умер на моих руках родной брат… Тогда впервые я познала Морену, ощутила ее леденящее дыхание… Тогда, наверное, и поняла, что пряталась всю свою малую жизнь, а не жила вовсе. Всему свое время приходит – видать, и мне приспело. Не в силах я была больше спокойно жить – прикоснулась к вольности и не могла забыть того. Страшными показались девичьи мечты о тихом домике да о крепком красивом парне, о сытости и достатке. Неужели суждено всю жизнь в сладкой дремотной неволе промаяться? Уж лучше, как Изок, от лихой стрелы смерть принять! Ах, как начала завидовать Беляне, ее неказистой красоте, ее вольной жизни! Шла она с болотниками на любое дело, будто равная, ничего не боялась, ни от кого не пряталась… Не то что я – тихоня безропотная… Хотелось мне тогда лишь одного – дождаться болотников и уйти с ними, коли возьмут, куда глаза глядят. Только не успели мы их застать – Славен с Беляной раньше избу покинули, чем моего брата Мать-сыра земля приютила… А остальные болотники так и не появились. Неулыба поговаривала, будто Славен их живыми встретить уже не чаял, да только я знала – нянюшка-речка таких не возьмет. Ей смелые по сердцу – вынесет на берег, ласковыми руками уложит в прибрежный камыш… Долго я ждала их, вот уж почти разуверилась и – на тебе! Пришел нежданно Догода и такое рассказывает!

Я уж было начала вылезать из своего укрытия, поглаживая руками теплую морду Ночки – чтоб не замычала сдуру, – как вдруг поняла: ведь понесу я к Князю не послание – смертный приговор болотникам. Меслав отдаст их Эрику… Ноги у меня подогнулись, расхотелось бежать изо всех сил к Меславову двору. Осела я обратно на теплое сено и расслышала голос Догоды:

– Девка с ними в цепях сидит, ох и отважная! Дважды в боярский спор встревала, правду свою доказывала, а как поняла, что некому известие Меславу передать, так сникла вся, чуть не заплакала. Сдержалась, однако… Кремень девка!

Беляна! Ревниво стукнула по сердцу обида – как о ней кузнец отзывается! Беляна смерти не страшилась, а я, последняя к правде ниточка, – струшу? Будь что будет, передам послание Князю.

Вылезла я тихонько из избы и побежала что было мочи, чтоб не думать о своем поступке, не сомневаться, не каяться… А мысли все же в голову лезли, не слушались… Может, уговорю Меслава не гневаться на болотников – как-никак два года почти прошло, негоже так долго старые обиды хранить… Может, сумеет он спасти болотников, полюбовно сговориться с Эриком…

Надежды-то я лелеяла, да сама в них не верила – не станет Меслав с Эриком из-за своих старых недругов спорить…

Вечерняя Ладога на дневную не походит. Особенно в начале лета, когда стоит длинный день, на все времени хватает, заморские корабли еще не ходят по едва проснувшейся Мутной, лишь бегают по невскрывшемуся у берега льду малые ватажки из городища в городище и таскают на санях добро на продажу. Эта зима снежной была, всю злость и силу вместе со снегами вымела, вот и вскрылся лед на Мутной аж в середине травеня месяца. Кряхтела река, сбрасывая последние ледяные оковы, и стояла над нею в белом вечернем свете Ладога, высилась новыми каменными стенами.

Я на дома и запоздалые молодые ватажки не глядела – прямиком направилась на Княжий двор, вот только забыла, что вой тоже люди. Сидели они на крылечке, говорили о чем-то негромко, а как ворвалась я, с исполохом в глазах, так вскочили, на меня уставились. А я – на них. Сказать было хотела, что, мол, к Князю мне надобно, да еле дышала – не могла и слова вымолвить.

– Откуда такая краса? – удивился один из воев.

Я о красоте своей диковинной с малолетства наслышана, привыкла к похвалам и цепким взглядам, а уж как перед ней мужики склоняются, навидалась – больше некуда, потому и не смутилась. Вскинула голову, отдышалась и приказала дружиннику, будто псу цепному:

– Проводи к Меславу!

Он опешил сперва, а потом посторонился:

– Пойдем, коль не шутишь.

Вот и вой остались за спиной, вот и последняя ступень подо мной скрипнула, сейчас откроется дверь и не будет мне иной дороги, кроме как обречь болотников на смерть от Эриковой руки…

– Стой, – приказал за моей спиной властный молодой голос. Вой остановился, придержал меня за рукав. Я обернулась.

Гарцевал у крыльца статный вороной жеребец с белой отметиной на лбу. У его тонких ног суетились два раба, придерживали под уздцы. А вершник, соскочив наземь, неодобрительно поглядывал на меня, теребя в холеных пальцах кожаные рукавицы.

– Княжич! – шепнул мне вой. Я склонила голову. Княжич легко взбежал по ступеням, встал напротив. Мне в лицо ему глядеть не хотелось да и говорить тоже – не к нему шла, к отцу его, вот и смотрела на высокие сапоги, сильные ноги в кожаных варяжских штанах и узорную рукоять кинжала за поясом. А еще видела узкие, никогда не знавшие работы руки Княжича. На белых запястьях, переливаясь, блестели чудные золотые браслеты, похожие на глотающих собственный хвост змеек. Небось, Меслав за такие браслетки многое отдал, а этот носит их небрежно, будто безделицу! Не знаю, что меня так разозлило, но только от злости вскинула глаза и столкнулась взглядом с Княжичем. Никогда на меня так мужчины не смотрели! Видела в мужских взглядах и восхищение, и преклонение, и недоверие, а у стариков нередко сожаление проскальзывало – понимали, что прошли их лучшие годы, утекла молодость. Княжич не так глядел, он словно приценивался – холодно, лениво, равнодушно. Лицо у него было тонкое, по-своему красивое, губы лениво улыбались, и весь он был каким-то холеным, надменным, будто породистый, не знавший хозяйской плети конь. Сберегал его Князь от любой обиды, от любого недруга – вот и вырос этакий ленивый красавец под нянюшкиным бережливым присмотром. Сразу видать, жизнь человеческая для него – звук пустой. Не терял Княжич друзей, не печалился по безвременно ушедшей любви, да и о родине своей в чужедальнем краю не больно тосковал. У такого помощи просить – точно дереву молиться – куда ветер подует, туда и склонится. Нет, не для его ушей мое послание…

– Девка к Меславу идет, – пояснил вой.

– Зачем?

И голос молодого наглеца мне не понравился. Он не спросил воя – отвечать приказал. Я на вопрос не отозвалась, а мой провожатый замешкался, забормотал:

– Она не сказывала… Я думал…

– Зачем? – Княжич испытующе уставился на меня. Пусть хоть пытает – ничего не скажу!

– Со мной пойдешь, – велел он, поняв, что не дождется ответа. Легко отстранил воя, шагнул в избу. Даже не усомнился, что я послушаюсь!

За его спиной недовольно зашумели хоробры:

– Не в отца пошел… Да и не в мать-певунью… Строит из себя… За отцову спину прячется…

У Меслава не изба была – хоромина, и клети в ней просторные, большие, не на него одного рассчитаны. Увидев меня, он поднялся с высоких полатей, отослал жестом темноглазого раба, растиравшего усталые ноги Князя.

Я Меслава на Ладовитиной свадьбе видела, да сколько с тех пор воды утекло! Постарел Князь, осунулся, заблестело серебро в кудрявой бороде, поползло по вискам, только глаза остались прежними – суровыми, непреклонными… Княжич пред отцовским взглядом стушевался, проскользнул за Меславову спину и замер там молчаливой тенью. Даже не поклонился отцу как положено.

– Что тебе надобно, девка? – покосился на меня Меслав. – В этакое время тебе бы с парнями гулять да суженого привораживать, а ты Князя требуешь…

Я глаза пошире распахнула, уняла дрожь в теле и выпалила единой фразой, будто заранее заученное:

– В Новых Дубовниках беда, Князь! Эрик от Светозара пленников требует, тех, что брата его два лета тому убили, а боярин твоего слова ждет. Худо будет, коль поссорятся!

– Что ж Светозар гонца лучше девки не сыскал?

Меслав поднялся, длинная рубашка прикрыла больные ноги, прошлепал босиком по гладкому дереву, поближе к теплой стене. Он и ростом вроде ниже стал, чем тогда, на Ладовитиной свадьбе, а может, я подросла, ведь была-то тогда вовсе девчонкой.

– Посылал боярин гонца, да недобрые люди его сгубили.

Думала я – засуетится Меслав, начнет расспрашивать о том, откуда все знаю и кто послал, но он лишь вздохнул тяжело:

– Иди, девка, домой. Ответ боярину завтра дам. И заметив, что я еще жду чего-то, добавил:

– Да не через тебя, глупая, через своего посланника.

Мне ничего не оставалось делать, как поклон отбить и направиться к двери, а за спиной услышала вдруг голос Княжича:

– Не уступай Эрику, отец.

– Не хочу, да придется, – ответил Меслав. – Не то время сейчас, чтобы с варягами драться. Лучше малое отдать доброй волей, чем многое людской кровью.

Я у двери подзадержалась, расслышала:

– Не уступай. Не будет крови…

Ох, и змей Княжич! Наплевать ему на жизни людские! Да любой из болотников его в сто крат лучше!

Я к Неулыбе не пошла. Ночь есть ночь, в одиночку не очень-то по лесу походишь. Стояла у реки пустая Стрыева кузня, в нее-то я и отправилась. Свернулась возле давно остывшего горна калачиком, а заснуть не могла – все вспоминала болотников. Ведь знали – не пощадит их Князь, а себя не пожалели ради мира в родной земле. Недаром так рвалось к ним мое сердце – чуяло могучую, широкую мощь, не всякому человеку доступную.

В заброшенной кузне было холодно, забытые хозяином молоты и клещи мрачно поблескивали в лунном свете, будто вместе со мной печалились о судьбе болотников. Я и не сразу поняла, что есть еще кто-то в доме, кроме меня. А когда уразумела, так даже дышать перестала. Показалось, будто бродит бесшумно меж наковален призрачная тень, принюхивается и приглядывается – нет ли кого? А потом тень заговорила негромко шамкая, словно старуха старая, сама с собой по ночам говорящая. Только знала я эту старуху. Издревле ее пустодомкой звали, а кое-где попросту кикиморой. Увидеть ее немногим приходилось – пуглива она была, зато ленивые да нерадивые девки по ее милости частенько поутру над изорванной пряжей слезы проливали.

– Глупая, глупая девка! – шелестела пустодомка. – В мутной водице рыбку не высмотришь. Всеед крови просит, из темной стороны Ядуна вывел, запрет нарушил. Глупая, ленивая девка… Пряжу не прядет, хозяйство не ведет. Кто Ядуна Бессмертного убить может? Не глупая же девка, нет! Никто не может. Магура, золотым шеломом хоробров бодрящая, чашу живую подносящая, и то – не может. Лишь обратно прогнать… Ах, глупая девка! Зачем волх ночь остановить хочет? Уйдет последний волх, кто останется? Что наделала, глупая!

Я себе цену знала, и причитания бестолковой нечисти надоели.

– Пошла прочь! – прикрикнула я на пустодомку и будто проснулась. Никого в кузне не было, никто не шептал бессмысленно, а за окном и впрямь постукивали конские копыта и разговаривали двое. Княжича голос я сразу признала, а другого, как ни силилась, узнать не смогла.

– Поедешь в Дубовники, – громко, не страшась случайного уха, говорил Княжич. – Светозару велишь до завтрашнего рассвета Эрику не уступать, пленных не выдавать. Да делай вид, будто они Меславу самому нужны…

– Может, Эрику всю правду сразу сказать? – перебил Княжича незнакомец. По говору разобрала – булгарин.

Княжич недовольно хмыкнул:

– Делай лишь то, что я велю! К Эрику и носа не кажи да помимо Светозара ни с кем не разговаривай.

– А если он спросит: «Зачем рассвета ждать?» – снова встрял булгарин.

– Придумай что-нибудь, – отмахнулся его собеседник. – На то ты и летописец, чтобы небылицы сочинять.

– Но хоть Светозару можно сказать?

– Слушай, – разозлился Княжич, – никому правды не говори! Ни Светозару, ни еще кому. Все одно – никто тебе не поверит.

– Но…

– Делай, как я велю!

Щелкнула плеть, застучали копыта, и наступила тишина – ни шороха, ни звука, словно все мне примерещилось. Я осторожно приоткрыла двери кузни, высунулась наружу. Нет, не померещилось. Скакал по берегу, прочь от Ладоги, вершник. Не Княжич, другой – в длинном дорожном охабене да с темной головой, а Княжича и след простыл. Видать, уговорил слугу на подлое дело и скрылся в отцовы хоромы.

Что же будет теперь? Всего два дня согласился ждать Эрик, а о третьей ночи разговора не было. Неужели Княжич варягов со словенами рассорить хочет? Но зачем? Побежать к Меславу, рассказать, что задумал его сын, – так не поверит ведь…

И тут меня осенило. Конечно, я вперед вершника не успею, но коли быстро побегу, то за день, может, и доберусь до Дубовников. Передам Светозару истинные слова Меслава, а там будь что будет! Не спасу болотников, так хоть совесть очищу перед теми, кому в той, готовящейся драке полечь суждено…

И я побежала. Так побежала, как никогда в жизни не бегала.

БЕЛЯНА

Трудно дни считать, света дневного не видя, и что срок наш приспел поняла я лишь, когда заскрипели засовы на дверях да впустили в темницу дружинников с кузнецом. Только не прежний был кузнец – другой.

– А куда тот, что заковывал нас, делся? – вяло поинтересовался Бегун.

– Хворает. Второй день из дому не выходит, – добродушно ответил старший вой.

Легко ему давалось добрым быть – чай, последний рассвет мы встречали. Никому не хочется, чтобы унесли умирающие в сердце обиду иль злость. Потому и вел нас вой осторожно, вежливо, будто не преступников на казнь, а добрых друзей в гости…

Даже Темный, приставший по пути, не цеплял по любому поводу, а все больше угрюмо помалкивал. Может, успел кузнец отнести весть Василисе, а та передать Меславу? Тогда и впрямь Темному радости мало – не будет битвы, не будет многих смертей… Никаких не будет, кроме нашей…

День словно побаловать нас решил напоследок – выдался по-летнему теплый, солнечный. Клонил усталое тело Хоре к западу, ласкал мягким вечерним светом все живое, и оттого казалось оно милее и краше, чем обычно. А может, оттого так казалось, что знала – не увидеть мне другого заката, не проводить уж более солнышко на покой, не представить, как девица-вечерняя Заря уводит с небес белых Перуновых коней. Раньше мыслила – встречу смерть, как подобает древлянке, с улыбкой, а теперь умирать страшно стало. Поняла вдруг – останутся на белом свете и деревья эти, и дома, и разные люди, только меня средь них не будет. Никогда…

– Что побледнела? – подобрался ко мне Темный. – Неужто испугалась?

Меня его шепоток, словно плеть, хлестнул – весь испуг выбил. Тело само выпрямилось, губы улыбнулись:

– Никогда тебе не видеть моего страха, Ядун!

– Как знать, как знать… – зашелестел Темный, а от меня все-таки отстал.

Я думала, поведут нас прямо к Эрику на расправу – срок-то установленный вышел весь, но дружинники впихнули нас в тесную клеть, доверху забитую разной рухлядью, и, заперев на замок, ушли. Кабы не цепи, может, и попробовали бы мы выбраться да утечь, но оковы на руках и ногах не позволяли. Сидели мы, смотрели друг на друга, а говорить не могли. Перед страшным всегда так – слова в голове мечутся, а на язык не идут, в горле застревают. Потому обычно и не успеваешь самое важное в своей жизни слово сказать.

Скрипнул засов, и вошел в клеть худой высокий человек. Я его раньше ни разу не видела, да и он нас оглядывал с интересом, будто какую диковинку. Глаза у него были теплые, добрые, рот мягкий, волос темный и кудрявый – не походил незнакомец на Эрикова хирдманна.

– Меня зовут Константин, – сказал он.

По выговору почуяла в нем чужеземца, но не с севера – там не говорят – тявкают, а скорее, из булгар, что соседствуют с Царьградом.

– Я летописец.

– И чего же здесь ищешь? – недружелюбно огрызнулся Лис. – Посмотреть желаешь, как мы смерть встретим?

– Нет, – спокойно ответил Константин. – Меня Ладожский Княжич прислал. Велел передать, чтоб держались до рассвета, а там он вас выручит.

– Мы Княжича в глаза не видали, с чего бы ему о нас беспокоиться? – не унимался Лис.

Константин хлопнул себя ладошкой по высокому, с залысиной, лбу, охнул:

– Как же я забыл! Предупреждал он, будто вы его под другим именем знаете.

– Каким же? – теперь и меня интерес разобрал. Как-никак, любопытно, что за неведомый друг о наших жизнях хлопочет? Да еще и Княжич притом? Сколь не вспоминала, ни одного Княжича на моей памяти не было. А может, Славен?! Мало ли, спутал иноземец сына Старейшины с сыном Князя… Он вернулся… Нет… Нельзя верить в то, чего быть не может, особенно когда жить-то всего ничего осталось.

– Вы называли его Чужаком, – внятно произнес летописец.

Я на ногах не устояла, шлепнулась на мягкую груду старой одежки, а Медведь выпучил глаза на булгарина, точно сам Перун его громовой стрелой пронзил.

– Путаешь ты что-то, – оправился от потрясения Лис. – Чужак – бедного болотницкого рода, да и умер он давно.

– Так вы что, ничего не знаете? – Седые лохматые брови летописца поползли вверх, лоб над ними собрался морщинками, – Ведь уж два года прошло – неужели никто вам не рассказал? Он гонцов за вами во все края рассылал… Думал, вам все уж давно ясно стало… Думал, обижены вы на его недоверие, потому и не хотите возвращаться с миром… Оставил вас в покое…

– Не бормочи невесть чего! Толком говори! – рявкнул, выйдя из терпения, Лис. А Бегун лишь молча закивал белесой головой.

У меня мысли путались. Не могла понять, что несет Константин, о чем говорит… Он оглядел наши изумленные лица, вздохнул тяжело:

– Мне молчать о правде велено, да ладно, нарушу слово. Летописцу врать не впервой. Только с чего начать-то?

– Начни с чего хошь, да поскорее! Иль не знаешь, что нашим жизням уже срок вышел?

Константин сел, собрался с духом, прикрыл глаза и начал:

– Более двадцати весен назад была у Меслава жена – Ладовита. Умерла она в родах, а на свет явила мальчика. Знахарки его пестовали, говорили, будто не простой это ребенок. Время было смутное, многие на Ладогу зарились, испугался за сына Князь, пустил слух, будто отправил его с верными людьми в варяжские земли, на воспитание. А на самом деле отдал мальчонку случайно забредшей в Ладогу болотной Сновидице. Лучшего и придумать нельзя было. Кто, кроме Сновидицы, сможет передавать сыну вести от отца? Кто спрячет лучше, чем болотная колдунья? Кто через ворожбу любую беду почует и сбережет от нее ребенка? А к тому же нет у Князя человека надежней – Сновидица с ним не сердцем, не головой – духом повязана…

Медведь тихо охнул, спрятал в большие ладони побелевшее лицо – начинал верить рассказчику. Да и Лис с Бегуном уже не таращились, лишь смотрели с интересом и усталым осуждением. Я их понимала – столько верст отшагали бок о бок с Чужаком, жизни своей для него не жалели, а он до последнего правду скрывал. Даже в темнице Княжьей не открылся. Выходит, все наши подвиги да горести были ошибкой? Как позволил Чужак такому случиться? Почему не признался? Не случилось бы тогда стольких бед, и не ждали бы мы сейчас казни, а жили себе в удовольствие. И Славен, мой Славен, не погиб бы! Все я могла бы Чужаку простить – все-таки он меня от варяжьей плети, от рабской участи избавил – все, кроме смерти Славена… Раньше теплой болью Чужака поминала, а теперь перевернулась душа и стала совсем иначе болеть – досадно, будто плюнули в нее и грязным сапогом тот плевок вмяли.

– Шел он с вами к отцу под чужим именем да под капюшоном, чтоб не признал никто ненароком, – говорил летописец. – От вас даже таился. Наказала ему Сновидица никому не открываться, пока отца не увидит, – вот он и молчал. А как признал его отец, так послал он за вами самых доблестных воев.

– А мы тех воев побили и удрали, – покачал головой Бегун, словно ни одному слову Константина не верил.

– Так и есть… Княжич тоже сперва не понял, в чем дело, а когда напали вы на ладью и пытались спасти колдуна, на ней отправленного, тогда сообразил – вы-то его преступником считаете. Разослал за вами везде гонцов, да так и не нашли они вас…

– Выходит, – сообразил Лис, – на Меслава не он, а Гуннар, Эрика брат, покушался?

– Верно. Гуннар давно Ладогой бредил, все мечтал в ней свое малое Княжество поставить. Да и о сыне Меслава знал, не хотел допустить, чтобы получил неведомый Княжич отцово наследство. Княжич его ворожбу сразу почуял и отраву, коей темный колдун Меслава опаивал, распознал. Вину Гуннарову доказали и повезли его к Рюрику, на суд да поругание… Он ведь гостем к Меславу приезжал, жил будто брат родной, ни в чем отказа не ведал. Так-то…

Мы молчали. Что говорить, когда все на свои места стало, и поняли вдруг, что не жили вовсе – лишь ошибались… Как сказал там, на ладье, Гуннар? «Век ошибаться?..» Правдой вышли его слова, а может, и не просто то слова были – пророчество… Да и Чужак… Неужели никому не верил? Знал ведь, что не выдадим, наоборот, крепче за него стоять будем, в целости к отцу доведем? Жгла обида, душила…

– Что же вы молчите? – удивился летописец. – Неужто не рады?

– Хорошо, конечно, что Чужак жив, только был он чужаком, чужаком и остался, – вздохнул Медведь. – Не понять мне его…

Константин растерянно заморгал. Испытующе пробежал быстрыми темными глазами по лицам и, не увидев на них ожидаемой радости, сник:

– Княжич – не простой человек…

– Может, он и вовсе не человек?! – перебил Бегун. – У любого человека чувства есть, а есть ли они у твоего Княжича?

Константин опешил, смолк. Бегун заметался по тесной клети:

– Мы!.. За него!.. А он!.. Столько молчать… Разве можно так?

– Заткнись! – Лис, звякнув кандалами, перехватил Бегуна, отбросил его на пол. – Все что было – дело прошлое. Не нам его корить – сами, не разобравшись, в пекло сунулись, сами теперь и расхлебываем. Не о том думать надо, как жили, а о том, как выжить. Как Эрику правду открыть и заставить его нам поверить.

– Не сможете вы ярла убедить, – остановил его булгарин. – Княжич сказал – нет правде места там, где строит козни темный Бессмертный. Просил вас любым способом продержаться до рассвета, а еще упредил, чтоб с Эриком не спорили, не перечили ему. На то Светозар есть. У ярла сейчас глаза на вас через пелену глядят – все не так видят. Прежде чем правду доказывать, нужно жрецов Триглава прочь прогнать, а на то, он сказал, только великая Перунница, дева-воительница, способна. Обещал с рассветом у нее помощи испросить…

Теперь я и вовсе запуталась. Слышала и раньше, конечно, о Магуре, Перуновой дочери, знала, что подает она павшим воям чашу и целует их в губы, чтобы не забывали они в светлом ирии прощальный поцелуй богини. Знала, что веет она над битвами, бодрит смелых сиянием золотого шлема, а вот что можно с ней, будто с обычной девкой, поговорить – впервые слышала. Хотя Чужак – ведун, может, он и знает тайные пути к богам. Ведь опоил уже раз болотников так, что почудилось им, будто перенес их через волны морские да непроходимое болото диковинный Змей. Славен долго потом диву давался, как же вышло, что заснули они в одном месте, проснулись в другом, и все один и тот же сон видели. Не мог он поверить в объяснения ведуна, будто прошли они тайной тропой в иной мир, где Змеи, боги и кромешники разные обитают. Да и я тем объяснениям не верила. Любой знает – живут боги на белокаменном острове, посреди моря, где лежит камень Алатырь, скрывает силу земли нашей да привечает каждое утро девицу Зарю… Там же и Магура-воительница обитает, да только не добежать к ней посуху, не попросить помощи…

– Я уже у Светозара был, – продолжал булгарин, – выпросил у него разговора с вами и передал слова Княжича – не отдавать ярлу пленников до утренней зари. Светозар не дурак, понял, надобно вас из темницы увесть, в другое место спрятать, про которое Эрик не ведает, вот и запер тут…

– Темный! – чуть не застонал Бегун.

– Кто – темный? – не понял Константин.

– Нас сюда привел жрец Триглава, – пояснила я. – Он теперь все Эрику расскажет, да так, что боярин тому худшим лжецом покажется!

– Но Светозар за вами верных людей посылал…

– Ты же сам говорил – нет места правде там, где темные тени свет застилают. Просчитался боярин.

Летописец задумался. Склонил на тонкие пальцы седую голову, закусил губу, а потом вдруг встал резко:

– Коли так, то сейчас Темный на боярина клевещет. А мы его планы порушим, авось время выиграем.

Он шарахнул ногой по двери. У меня даже дух перехватило – ведь старик уже, а столько задорной молодой силы было в его словах, столько веры во взоре, что невольно поднялась вслед за ним. Дружинник снаружи распахнул дверь.

– Веди к боярину да поживее, – велел Константин.

– Боярин…

– Я знаю, что приказал боярин! – рыкнул на него летописец. – Веди, говорю, а то сами пойдем, скажем – не уследил.

Вой прикинул в уме, что лучше. Одному ему с нами не справиться, хоть есть на нас цепи, хоть нет их.

– Ладно, – смирился, – идем.

Далеко идти не пришлось. Уже за второй дверью послышались злые голоса и звон оружия. Не злой пока еще звон…

– Боярин отпустил убийц твоего брата, ярл! – визжал Темный. Я бы его голос с тысячью таких же не спутала. – А если не отпустил, так спрятал от твоего справедливого гнева! Вели связать подлого да обыщи весь дом!

Константин, распахнув дверь, хладнокровно шагнул внутрь и прямо с порога сообщил:

– Привел пленников по твоему приказу, светлый боярин.

Не знаю, кто удивился больше, Темный или сам Светозар, а только замолчали все вокруг, стихли, словно перед ураганом. Темный попятился, ткнулся в грудь стоящего позади него Эрика. Показалось мне, будто отпихнул его ньяр с отвращением, словно ядовитую змею. Да и глаза ярла не полыхали гневом, как в прошлый раз. Он сразу прошел к Бегуну и замер перед ним, вглядываясь в лицо пленника. А ведь хорош собой оказался этот проклятый варяг! Теперь, когда он уверился в своей правоте, это было особенно заметно. За таким, верно, девки длинным хвостом бегали…

– Я много думал, болотник. – Ярл смотрел Бегуну в глаза. Я испугалась. Отвернется певун или, смутившись, опустит взгляд – и подумает ярл худшее, но Бегун сдержался, не дрогнул. – Мой брат, несомненно, отдал тебе свой амулет, но как?

Бегун у нас болтать мастер, но, видно, припомнил наказ Чужака, смолчал. Странно все-таки – не прошла еще обида на ведуна, а его слова слушаемся… Видать, вера в него сильнее пустых обид.

– Что ты молчишь? – недоуменно спросил Эрик. Бегун не ответил, но глаз по-прежнему не опустил.

– Ты что, язык проглотил?

Неожиданно я ощутила, как злость и дурман обмана сползают с Эрика. Он становился все более и более похожим на человека, желающего узнать правду, даже не слишком приятную для себя. Бегун молчал.

– Экий неразговорчивый, – уже совсем мягко сказал Эрик и обернулся ко мне: – Может ты, девка, объяснишь, что к чему? В прошлый раз тебя даже Светозаров вой заткнуть не мог.

В горнице будто дышать стало легче. Засмеялись хирдманны ярла, поддержали их вой Светозара.

Вспомнили, как я прокусила ладонь стражника, чтобы выкрикнуть свою правду. Но на этот раз я молчала. Молчала и чувствовала, как спешит, торопится к рассвету безостановочное время, как ближе и ближе становится спасение…

– Да что случилось? – Эрик повернулся к Светозару. – Не понимаю! Когда я не хотел слушать – они кричали, когда хочу – молчат?

– Может, подождать до рассвета? – вкрадчиво предложил боярин. – За ночь мои люди сумеют вытащить из пленников правду.

Молодец Светозар! Повернул дело так, что, может, все и без ссоры решится.

– И то верно, – согласился ярл. – Время позднее, да и недолго уж до рассвета осталось…

Эрик сделал знак. Его хирдманны, переговариваясь, начали подниматься, и тут случилось непоправимое. Будто вихрь ворвался в горницу. Только были у того вихря огромные васильковые глаза да золотая коса до пят. Василиса! В изодранной по подолу поневе, с избитыми в кровь ногами, с дорожками пота по вискам, но такая же красивая, как прежде. За ней вбежал старик-прислужник, заохал, оправдываясь, и, поняв, что никто на него не обращает внимания, поспешно скрылся за дверью. Эрик воззрился на Вассу, словно каженник. А она, рухнув на пол перед Светозаром, на лету поймала его взгляд и испуганно отпрянула. А не смотреть на ярла уже не могла. Попалась девка на яркую зелень глаз, на волнистые, до плеч, волосы, на красивое лицо…

– Послушай слово Меслава, Светозар! – задыхаясь, вымолвила она. – Отдай пленников Эрику, не тяни до рассвета! Знаю, этот, – она указала на Константина рукой, – велел тебе их до рассвета скрывать, да только ты того не слушай…

– Что я говорил, ярл! – выскочил вперед Темный. – Сговор здесь! Все – сговор!

Бегун глядел на Вассу с нежностью, похоже, даже не слышал, как она, по глупости, нашу смерть кликала, зато Лис сразу все понял, скакнул к девке да легко подтолкнул ее ногой, руки-то связаны были.

– Смотри! – Темный указал на него Эрику. – Правду на твоих глазах, ярл, ногами попирают! Допустишь ли?!

Эрик взъярился. Пропал человек, остался вместо него безжалостный убийца. Выдернув меч, рванулся к Лису:

– Здесь и сейчас!

Медведь не был бы самим собою, коли позволил бы брата жизни лишить поперед себя. Прыгнул под меч, заслоняя Лиса, да только что он мог против ньяра? У Эрика предки не сотню лет бились, воинское умение у него не в руках, в душе кипело. Лиса он не достал, но Медведя обогнул легко, словно деревянный столб, даже волоска на его голове не срезал, да еще и пояснить успел:

– Его – первым!

Меж тем уже и его хирдманны потащили из ножен мечи, да и наши не дремали, перекрывали варягам выходы, сбивались малыми кучками у дверей и окон. А за промасленной холстиной уже серебрилось предутреннее зарево. Вот-вот и заря… Константин шагнул вперед:

– Погодите, объясню все.

Откуда-то метнулась рука Темного, вонзила в грудь летописца маленькое злое лезвие кинжала.

– Мразь… – прошептал он, оседая.

Вот она – первая кровь, дальше легче будет убивать… Бегун занес над Темным скрученные цепью руки – не убить, так хоть покалечить подлого, но тот ловко ускользнул за подоспевшего Эрикова хирдманна.

А все же мечи еще не звенели, просто бычились вой друг против друга, набирались должной ярости… Эрик вновь резанул мечом воздух, на сей раз сбоку, будто пытался Лиса пополам рассечь, да выросла на пути меча Васса. Дрожала вся, глаза горели исполошно, а закрыла болотника собой, не допустила его погибели. Ньяр неимоверным усилием отвел удар – миновала Лиса скорая смерть…

– Вперед! – неизвестно кого подбодрил Темный. – Или собрались здесь трусы, крови пугающиеся?!

В такое мгновение любое слово – сигнал, любой крик – призыв… Звякнули мечи, столкнулись… Все… Я закрыла глаза…

– Стойте!

От такого голоса не захочешь, а замрешь на месте, словно каменное изваяние. Звонкий голос, девичий, только сила в нем нечеловечья. Я повернуться не успела. Скользнул по щекам ветерок, и прошла в горницу девушка. А следом за ней – Чужак! Только я не на него смотрела – на деву волшебную…

Неужто довелось Перунову дочь узреть? Была она в простом белом платье, хрупкая и невесомая, дунешь – расплывется туманом, но шла между оскаленных мечей бестрепетно, голой ладонью опускала к земле их острые жала. Чужак опустился на колени возле летописца:

– Константин!

Я хотела уж объяснить все, но тот сам открыл глаза:

– Где я?

Чужак засмеялся. Непривычно было видеть его с открытым лицом и в богатой княжеской одежде. И Васса смотрела на него, будто на диво какое.

– Ох, верно я кольчужку поддел… – потирая ушибленное кинжалом место, закряхтел Константин. У меня тяжесть спала с сердца – живой, не ранен даже…

Чужак возился уже с оковами Медведя. Едва снял их и попал в грубые объятия охотника:

– Чужак! Где ж ты был-то?

– Чужак… – удивленно прошептала Васса.

– Ох, долго объяснять… – Лис потер освобожденные запястья. – Но это точно Чужак. Только он в последний момент появиться может да от смерти уберечь. Ему это дело привычно…

– Княжич… – Светозар, пробившись сквозь очумело глядящих на девушку в белом воев, склонился перед Чужаком. – Я ждал.

Кроме него, никто и не поклонился Княжичу. Заворожила всех посланница Магуры. Теперь я уж не сомневалась, что девушка – лишь жрица ее – не она сама. Издавна известно – боги лишь избранным являются, а здесь уж всяко не избранные собрались… Жрица отыскала средь воев склоненного до земли Темного, заговорила:

– Встань, Ядун!

Тот поднялся покорно, только глаза прятал по-прежнему.

– Посмотри на шлем Перунницы! – приказала девушка.

Я никакого шлема не видела, но Темный вскинул вверх голову и вдруг завопил отчаянно, хватаясь за глаза:

– Слепит! Слепит!! Убери!!!

Закрыв лицо руками, он упал на колени, зашарил по полу в поисках щели или еще какой темной лазейки, жалобно заскулил:

– Домой, домой, в темноту… Слепит… И вдруг воззвал отчаянно:

– Спаси, Триглав!

И рухнул бездыханным у ног жрицы. Она повернулась к Чужаку:

– Я исполнила, что обещала, волх. Когда ты исполнишь свое обещание? Боги не ждут долго.

– Скоро. Мне нужны силы. – Чужак вытянул вперед руки. – Много сил. И освобождение.

– Волх!!! – Казалось, не человек – сами небеса, взвыли в ярости. Как успела упредить рывок Эрика белая жрица, я даже понять не смогла, только очутилась она меж ним и Чужаком, развела ладони в стороны, уперлась обоим в грудь. Но и она не могла сдержать ярости, полыхавшей в глазах. Конечно! Как говорил тот Змей, из Славенова сна: «Ньяры и волхи – вечные враги. Не одной сотней лет та вражда выпестована, не одной битвой скреплена…» Все-таки права оказалась Неулыба – волх наш Чужак! У Бегуна рот приоткрылся потешно, словно у малыша, завидевшего нечто непонятное и невообразимо заманчивое… Мне даже смешно стало.

– Не для того я здесь, чтоб старую вражду раздувать, – упрекнула вздыбившихся соперников жрица. – Не гневи валькирий, Эрик! Не тревожь Магуру, Княжич! Разойдитесь миром.

Чужак сдержал злость, отступил.

– Никогда еще я его таким не видел, – прошептал мне на ухо Лис. – Похоже, есть и на него управа…

Эрик со стуком воткнул меч в пол:

– Пусть идет, куда хочет! Только мои пленники со мной в Новоград отправятся! Я сумею по правде разобрать!

– Теперь сумеешь, – огрызнулся Чужак.

Я почуяла, как копится в нем дурная сила, вот-вот плеснет наружу ядовитым пламенем.

– Слушай, Эрик. Обещай, что будем мы не пленниками, а гостями у тебя, пока все решится, – тогда сами с тобой отправимся, куда скажешь, – затараторила поспешно.

Слышал ли меня ярл? А если слышал, то и глазом не повел, все смотрел на Чужака.

– Я с вами… – неизвестно откуда вылезла Васса. Ожгла ярла васильковыми глазами, огладила зеленое пламя белозубой улыбкой. Тут и каменный дрогнул бы.

– Ладно, – согласился Эрик, – будете гостями. Я и без того понял – не хотели вы Гуннара убивать.

– Так-то лучше. – Медведь охапил ярла за плечи, потянул от волха подальше.

А куда же жрица Магурова делась? За спором да суетой никто не заметил, как она потихоньку вышла…