Лаис Коринфская. Соблазнить неприступного

Дорога в Мегару. Мегара, дом Дарея

Лаис в прошлом году уже проделала нелегкий путь из Коринфа в Афины и обратно, однако дорога в Мегару все же показалась ей несравненно трудней и опасней. Вообще расстояние между городами можно было преодолеть за одиннадцать часов пешего пути, но это если идти самой оживленной дорогой. Мавсанию же было предписано доставить Лаис пусть и трудным, но безопасным путем.

Безопасным, впрочем, этот путь можно было назвать только сгоряча.

Тропинка вилась, поднималась, опускалась, снова ползла вверх и кружила по бокам скалы, покрытой елями и мастиковыми деревьями. Снизу доносился резкий запах моря. Стоило покоситься вниз, и можно было разглядеть, как оно колышет водоросли; по водной глади были разбросаны крупные пятна свинцового цвета, словно продолговатые куски зеленого мрамора, а по ту сторону залива уходили в бесконечность линии гор. Шума моря почти не было слышно, и ощущение огромной высоты внушало ужас.

Были места, где лошади едва-едва проходили по узкой тропинке, высеченной в самой скале. На таких тропах Лаис сжималась от ужаса, что кто-нибудь попадется им навстречу: ведь двум всадникам на этой тропе не разминуться и повернуть назад невозможно…

В тишине разносились удары окованного железом посоха, которым Мавсаний зачем-то бил в скалы. Сначала при каждом таком ударе Лаис содрогалась, а потом привыкла.

На привале Мавсаний рассказал, что у путников и всадников, которые преодолевают эти кручи над морем, есть свой непреложный закон: прежде чем встать на тропу, нужно прислушаться, не раздаются ли в тишине мерные звонкие удары посоха о скалу или лошадиных копыт. Это значит, кто-то едет навстречу, и нужно переждать, чтобы кому-то из встречных не погибнуть где-нибудь посреди тропы.

— Поговаривают, что это правило было некогда установлено самим Тезеем[46], — сообщил Мавсаний. — Ну что ж, это вполне возможно. Мой господин рассказывал, что именно Тезей очистил Истм[47] от многочисленных разбойников, которые здесь обитали. Кого тут только не было, и как же жестоко обходились они с проезжающими! Был среди них злодей по имени Прокруст. Он укладывал пленных на ужасное ложе. Если рост несчастного превышал длину ложа, Прокруст обрубал ему ноги. Если пленный был меньше ложа, злодей подвешивал его с грузом на ногах, чтобы растянуть тело… Когда Тезей и его товарищи ворвались в крепость, они нашли там множество едва живых, изувеченных людей — и отдали им Прокруста на расправу. Калеки растерзали его своими руками в клочки…

Лаис понимала, что Мавсаний по доброте душевной старается отвлечь ее от тяжких мыслей о прошлом и страхов перед грядущим, показывая, что иным приходилось куда тяжелее, чем ей, однако от этих рассказов становилось еще печальней. Отчего люди так жестоки к другим? Отчего не щадят жизнь человеческую?! Они иногда хуже зверей, ибо те убивают сразу, а не мучают жертву!

Ненависть к убийцам Гелиодоры переполняла ее, однако частенько Лаис думала, что жестокость свойственна всем, в том числе и ей.

Она и сама в Афинах едва не погубила Апеллеса и Кампаспу своей непомерной ревностью. Если бы не великодушие Александра, влюбленных ждала бы ужасная смерть, и Лаис (тогда еще Доркион) тогда с восторгом предвкушала их мучения…

А участь Орестеса, друга детских лет! Виновницей всех его бед вполне можно считать Доркион. Конечно, кто-то скажет, что он заслужил ужасную кару (Орестес был распят на городской стене) своими злодеяниями, однако если бы не его любовь к Доркион, он не встал бы на путь, который привел его к злодейству…

А бедняга Хэйдес, вина которого состояла только в том, что он безмерно вожделел Доркион и готов был ради нее на все?! Хэйдес, правда, остался жив, но претерпел жестокую порку из-за того, что потворствовал непомерной ревности и мстительности Доркион!

А погибший из-за нее Кутайба, побратим отца? А Терон, Терон?![48]

Воспоминаниями о несчастьях, причиной которых она вольно или невольно стала, Лаис довела себя до такого состояния, что стала считать себя виновницей вообще всех бед, постигших мир, и даже полагала Афродиту избыточно великодушной, поскольку та спасала ее раньше и даровала ей спасение вновь. Наверное, Лаис и впрямь заслуживала наказания за те злодейства, которые совершала сама или которые совершались из-за нее, но почему должна была пострадать Гелиодора?!

Слезы хлынули — это были первые слезы с той минуты, как она узнала о смерти подруги, — и они лились неостановимо. Вот такую — рыдающую, почти обезумевшую от слез, — ее и привез Мавсаний к дому начальника службы водоносов Дарея и вручил его жене Нофаро.

Некогда эту девушку из Триполиса звали Фатса — Толстуха. Имя Нофаро — Кувшинка — было дано ей в школе гетер, да так и осталось: ведь под этим именем она встретилась с Дареем и нашла свое счастье.

В первую минуту Нофаро остолбенела от изумления, когда незнакомый раб вручил ей задыхающуюся от слез Лаис. А потом она и сама едва не зарыдала, когда Мавсаний рассказал о гибели Гелиодоры и о бедах, которые обрушились на Лаис, и поведал историю ее спасения. Однако за время семейной жизни Нофаро приобрела уверенность в себе и рассудительность, которых ей так недоставало прежде. Она поблагодарила Мавсания и предложила ему стол и кров. Однако тот спешил к госпоже Роксане, матери Артемидора, чтобы отвезти дары ей и ее сестре, после чего ему предстояло ждать известий из Коринфа о том, как и когда отправить Лаис на корабль Клеарха.

Госпожа Роксана, как и положено добропорядочной эллинской жене и матери, была добра, покорна и бессловесна. Она заранее одобряла все решения, которые принимал ее муж, а после его смерти — сын, готова была ради Артемидора на все, считала своим священным долгом ему помогать — и, не задавая никаких вопросов, со слепой готовностью согласилась участвовать в спасении Лаис.

Конечно, она и знать не знала, что помогает аулетриде, которую обвиняют в убийстве! Для госпожи Роксаны это была всего лишь рабыня — обученная музыке и танцам, дорогостоящая рабыня из Тринакрии, которую Артемидор собирался отправить в Эфес, в подарок жене своего друга.

Вопросом, почему девушку нельзя было отправить прямо из Коринфа, а следовало привезти в Мегару, чтобы потом посадить на корабль в открытом море, госпожа Роксана не задавалась. Точно так же она не собиралась выяснять, почему до прихода корабля эту рабыню следует поселить у жены начальника службы водоносов. Впрочем, Дарей считался в Мегаре столь важной особой, что даже знатной коринфской даме было не зазорно оказать его жене мелкую любезность и на время одолжить рабыню.

Так что появление какой-то неизвестной девушки в доме Дарея и Нофаро никого не должно было насторожить.

Проводив Мавсания, Нофаро немедленно занялась гостьей.

Задумчиво поглядев на обессилевшую от слез и причитаний подругу, Нофаро взяла кувшин с ледяной водой и опрокинула его на Лаис, а когда та от изумления и ужаса замерла, не в силах перевести дыхание, Нофаро закатила ей две увесистые пощечины.

Несколько секунд Лаис таращила глаза, потом перевела дыхание и пробормотала:

— Нофаро? Это ты? А почему я такая мокрая?

Они бросились друг другу в объятия, расцеловались — и заговорили наперебой.

Когда Лаис попыталась рассказать о случившемся в Коринфе, Нофаро остановила ее. Сказала, что уже все знает от Мавсания, что они принесут жертвы тени бедной Гелиодоры, однако сейчас надо заняться делами: ведь скоро придет со службы Дарей, а рабыни у Нофаро нет, все хозяйство на ней, хлопот много!

— А почему у тебя нет рабыни? — спросила Лаис, приглядываясь к подруге и пытаясь понять, почему от нее так странно пахнет.

Собственно, этот запах стоял по всему дому, а также на небольшой дворовой кухне, где летом готовили еду.

Это был стойкий запах чеснока.

Конечно, всем и в Ойкумене, и, очень возможно, даже за ее пределами известно, что чеснок изгоняет из дому злых духов. В этом убеждена не только Аттика, но и вся Эллада. Но в Мегаре и ее окрестностях пуще всех почитают чеснок и считают его любимым растением Панакеи[49], дочери Асклепия, бога врачевания. Рассказывают, будто Панакея исцеляла с помощью чеснока все болезни. Она варила его в вине, добавляя лечебные травы, — и получалось великолепное средство, заживляющее самые опасные раны.

Конечно, все эллины любят приправлять еду чесноком.

Даже пословица есть: элиа[50] и чеснок всегда себя покажут!

И это истинная правда: подобно тому, как побег элии прорастет даже сквозь пепел, так и запах чеснока почувствуешь и в цветущем розовом саду!

Но такого пронзительного чесночного духа, как тот, который исходил от Нофаро, Лаис в жизни не чувствовала!

— Почему у меня нет рабыни? — пробормотала Нофаро, отводя глаза. — Ну… Ой, возьми-ка почисти вот эти белые бобы, Дарей очень любит их.

— Ты сваришь похлебку?

— Нет, — почему-то смущенным тоном ответила Нофаро, — я их варю просто так, потом заправляю маслом… Дарей ест с удовольствием.

Лаис взглянула на охапку чуть пожелтелых зеленых стручков, на которых еще кое-где сохранились подсохшие белые с черными пятнышками цветки, и нахмурилась.

— А что у тебя на ужин, рыба или мясо? — спросила она самым невинным голосом.

Нофаро бросила на подругу быстрый взгляд, но Лаис сделала вид, что не заметила его, продолжив старательно чистить бобы.

— Сыр, — буркнула Нофаро.

— Сыр? — задумчиво повторила Лаис. — И какой же? Козий? Овечий?

— Да нет, в последнее время Дарей полюбил коровий сыр.

Лаис прищурилась.

Некоторые подозрения появились у нее, еще когда она ощутила этот ужасный запах чеснока, исходящий от Нофаро, теперь же они окрепли…

Странные дела творятся в этом доме!

— Что ты говоришь? — хмыкнула Лаис. — Коровий сыр? Ну надо же! И белые бобы… Ты ешь чеснок, чтобы он к тебе не прикасался, а коровий сыр и эти бобы даешь ему, чтобы его мужская сила ослабела и чтобы он почаще бегал в отхожее место?! Ты что, разлюбила Дарея?!

Мгновение Нофаро смотрела на нее испуганными голубыми глазами, а потом слезы хлынули из них с такой стремительностью и так обильно, что потоками скатились с тугих щек Нофаро на пышную грудь и намочили ее тщательно вышитый желтый хитон.

— Что ты такое говоришь?! — прорыдала Нофаро. — Я разлюбила Дарея?! Нет, просто я не хочу, чтобы он разлюбил меня!

Лаис даже не успела воскликнуть: «Что за ерунда!» или спросить: «Что произошло?!» — слова полились из Нофаро такими же бурными потоками, как слезы:

— Мы предавались любви каждую ночь, по нескольку раз в ночь, а иногда и днем — кроме того времени, когда я нечиста. Однако прошло уже полгода, а я не могу зачать. Мне даже казалось, что кто-то заговорил меня или наш дом. Но я положила у входа тряпку, пропитанную своими первыми месячными выделениями, которые пришли после утраты девственности… Я сделала все так, как учила Кирилла, помнишь? Но ничего не изменилось. Я по-прежнему неплодна. И я страшно боюсь, что Дарей охладеет ко мне из-за этого. Потому-то я не завожу рабыни: а вдруг она совратит Дарея и понесет от него? Он такой пылкий…

И Нофаро зарыдала в голос.

— Погоди! — Лаис зажмурилась и выставила вперед ладони, пытаясь остановить эти потоки бурных слез и бессвязных слов. — Ты не можешь зачать — и при этом пытаешься умерить мужскую силу своего супруга? Я ничего не понимаю! Или тебе не доставляет удовольствия его пылкость, раз ты набиваешь себе рот чесноком?!

— Ну как же ты не понимаешь?! — возмущенно завопила Нофаро. — Ведь с завтрашнего дня начинаются Фесмофорис! Поэтому я так и поступаю!

Лаис только и могла, что растерянно моргать. Она в жизни не слышала ни о каких Фесмофорис! Уж чему только не обучали в школе гетер! Уроки по теологии были одними из самых любимых у Лаис. Еще Леодор, ее отец, когда-то приучил свою маленькую львицу интересоваться жизнью богов и богинь. Благодаря рассказам Леодора они казались Лаис не просто вершителями судеб, но и напоминали людей с их страстями и радостями. Она с замиранием сердца слушала истории о богах и героях, она знала все их имена, однако о Фесмофорис слышала впервые.

— Ах да, — всхлипнула Нофаро, — об этом аулетридам не рассказывают! Это магия замужних женщин!

Лаис отлично знала, что жизнь гетеры весьма отличается от жизни жены. Те почти все время проводили в гинекеях — особых «женских» помещениях дома. Там они ожидали исполнения своего предназначения — рождения ребенка. После этого жизнь становилась несколько свободней: женщины могли даже бывать на театральных представлениях, на гуляньях, в храмах и на рынках, но только в сопровождении мужа, отца или брата. Никому из мужчин и в голову не могло бы прийти позвать свою жену или жену друга на симпосий, куда охотно приглашали гетер или аулетрид! Женщины не могли появляться в гимнасиях… Вообще им не было места там, где происходило воспитание мужчин.

Конечно, гетеры обладали неизмеримо большей свободой, однако, по сравнению с замужними женщинами, их было гораздо меньше. Эллинские девушки предпочитали спокойную, уважаемую, пусть и скучноватую, семейную жизнь! Не всем самостоятельность и независимость казались привлекательными. Нофаро попала в школу гетер по произволу отца, присвоившего ее приданое, и была счастлива, когда Дарей забрал ее с собой в Мегару…

— Фесмофорис, — утирая слезы, начала рассказывать Нофаро, — справляются только женщинами в честь двух богинь — Деметры и Персефоны. Ведь они покровительницы всяческого плодородия! Фесмофорис празднуют и весной, и осенью, а в Мегаре — в разгар лета, когда плоды и семена только начинают завязываться. В празднике может принять участие любая женщина, желающая благополучного зачатия и разрешения от бремени, однако она не должна спать с мужем в течение девяти дней до праздника. Поэтому нам предписано давать мужьям успокаивающую еду и жевать чеснок. Ах, как мне трудно отказывать Дарею, если бы ты только знала! — простонала Нофаро. — Его не останавливает даже запах чеснока, он все время пытается приблизиться ко мне. Я уже подумывала о том, чтобы использовать какое-нибудь зелье, ослабляющее желание, да совершенно забыла, что советовала Кирилла.

— «Трава сатирьон возбудит любого мужчину, коли у головы ты положишь эту траву, но если ж во время соитья положить ее в ноги, самый неистовый муж ослабеет и будет с тоскою взирать на орудие, что вдруг поникло бессильно», — произнесла Лаис, стараясь подражать величественным интонациям бывшей пифии, и погрозила подруге пальцем: — Не вздумай это сделать! А вдруг орудие Дария навсегда ослабеет? Ты же потом сама с ума сойдешь! Лучше поговори с ним, объясни ему, почему его избегаешь. Если он хочет ребенка, он пойдет на любые жертвы ради этого.

— Да я уже говорила, — вздохнула Нофаро. — Он злится и ругается, уверяя, что хочет ребенка, но меня хочет еще больше. И вообще, он уверен, что ребенок от него получится гораздо лучше, чем от каких-то там заклинаний.

— Не в заклинаниях дело! — раздался сердитый голос, и на пороге появился Дарей, имевший такой разъяренный вид, что Нофаро в ужасе вскрикнула, а Лаис даже попятилась.

Впрочем, Дарей тут же заметил ее и стиснул в объятиях:

— Сестренка! Ну до чего же я рад тебя видеть! Не устаю благодарить богов, что ты повстречалась нам с Нофаро! Ты нас познакомила, ты помогла нам разбогатеть, ты уговорила великую жрицу отпустить Нофаро из школы гетер. Вот и теперь боги послали тебя к нам очень вовремя. Думаю, только ты поможешь уговорить Нофаро не участвовать в этих Фесмофорис. Знаешь, что мне рассказали? Знаешь, почему женщины должны целых девять дней не позволять мужьям дотрагиваться до себя? Чтобы изголодаться по мужской ласке, вот зачем! Потом они идут в храм Персефоны, и там жрецы, окурив их каким-то дурманом, сношаются с ними напропалую! А одурманенные женщины с радостью им отдаются, надеясь зачать от посланцев Персефоны и Деметры!

Лаис задумчиво кивнула. Она вспомнила, что слышала о чем-то подобном. Храмовые таинства — это не всегда суровость и мрачные покровы неразгаданного. Куда чаще это разгул страстей и буйство распутства, прикрываемого именем того или иного божества, которому якобы угодны случайные ласки…

— Знаешь, что говорят опытные люди? — с горечью продолжал Дарей. — Иной раз в бесплодии не виновны ни муж и ни жена: просто нужно сдобрить квашню другими дрожжами, чтобы тесто забродило, просто в лунку нужно пролить другое семя, чтобы оно взошло. То есть женщина должна отдаться другому мужчине, и тогда забеременеет… Мне рассказал об этом один стражник из нашей службы водоносов. Пару лет назад его жена вот так же участвовала в Фесмофорис. И понесла. Они были необычайно рады! Стражник и знать не знал о том, что там происходит, между женщинами и жрецами. И вот в этой семье родился мальчик, но… Но жена умерла при родах. Этот стражник очень любит сына, однако чем старше тот становится, тем больше дивится отец. Мальчишка как две капли воды похож на одного молодого жреца из храма Персефоны, есть там один такой большеглазый красавчик… Ну и у мальчишки такие же глазищи! Стражник смирился с этим, он привязался к сыну, но я… Но я, Нофаро, не смогу жить, если буду подозревать, что ращу чужого ребенка!

— Если ты любишь меня, ты будешь любить и моего ребенка! — запальчиво вскричала Нофаро, и Дарей воздел руки:

— Подумай, что ты говоришь, жена?! Да неужели ты готова валяться с кем попало, только чтобы понести?!

Нофаро опять зарыдала, Дарей выглядел ничуть не веселей, и глаза его тоже были полны слез.

Лаис сочувственно вздохнула.

Что и говорить, боги иной раз подбрасывали в гнезда человеческие своих птенчиков. Геракл был сыном Алкмены и Зевса, а не царя Амфитриона. Елена, Эмен и Полидевк родились у Леды тоже от Зевса, принявшего образ лебедя, а не от спартанца Тиндарея… Однако людям не дозволяется то, что дозволено богам! Да и ни к чему это — испытывать любовь огнем невыносимой ревности!

Лаис вспомнила Фания, который когда-то спас ее от оголодавших моряков на пентаконтере. Фаний страстно хотел ребенка… Он получил дочь в конце концов, — однако ценой ее рождения стала мучительная, страшная смерть его жены и его собственные страдания — страдания человека, измученного ревностью, лишенного памяти, попавшего в рабство, потерявшего все, что некогда имел, обреченного на смерть… Если бы Лаис случайно не признала старого знакомого в забитом рабе по прозвищу Килида, Фаний бы погиб! И только нечеловеческие страдания, испытанные им, позволили ему простить умершую изменницу-жену и принять маленькую Альфию как родную дочь.

Фаний был мудр и добр. Дарей, конечно, тоже добряк, однако… Однако лучше не подвергать таким ужасным испытаниям его душу. Одно только подозрение, что Нофаро принадлежала другому мужчине, может заставить его разлюбить жену, может превратить их жизнь в сущие бездны Тартара[51].

— Нофаро, тебе ни в коем случае нельзя участвовать в Фесмофорис! — решительно заявила Лаис. — Вообще, знаете, что я слышала? Если в семье нет детей, нужно усыновить сироту или чужого ребенка из бедной семьи. Это угодно Гере, которая смягчается — и начинает смотреть на неплодную мать более снисходительно. Может быть, Гера поможет скорей, чем эти ваши Фесмофорис!

— Усыновить младенчика? — недоверчиво проговорила Нофаро. — Я бы с удовольствием! А ты, Дарей? Сможешь ли ты любить чужого ребенка?

— Если буду знать, что ты не родила его от чужого мужчины, — буркнул ревниво Дарей.

— Да кто же согласится отдать свое родное дитя? — снова приуныла Нофаро, но Лаис отмахнулась от нее и продолжала:

— Если ты любишь мужа, ты больше никогда не поставишь на стол бобы и коровий сыр. А сейчас мы пожарим добрый кусок мяса. Ты, Нофаро, как следует вымоешь рот, возьмешь толченый мел и почистишь зубы, пожуешь мяту и гвоздику. Потом мы накормим Дария мясом — и вы с ним отправитесь в постель.

— Но у нас нет ни мяса, ни рыбы, — ошеломленно всхлипнула Нофаро.

— Мне в дорогу дали немало всяких припасов, — решительно сказала Лаис. — Там еще остался изрядный кусок солонины. Нам вполне хватит на ужин. А завтра мы с тобой сходим на рынок…

— На завтра нет торговли, мяса нигде не купишь, ведь завтра Фесмофорис! — испуганно возразила Нофаро.

— Забудь это слово! — рявкнул Дарей.

— Забудь! — кивнула Лаис. — Значит, с самого утра мы спустимся в бухту, там всегда можно купить рыбы, верно? Иди чисти зубы, а я пока нарежу мясо.

— Поужинай сама, сестренка! — вскричал Дарей, подхватывая на руки жену с такой легкостью, как если бы в ней было не три-четыре таланта весу, а какая-нибудь парочка статеров![52] Я не хочу солонины! Я вообще ничего не хочу! Я хочу свою жену, и только она может утолить мой голод!

С этими словами Дарей утащил Нофаро в глубину дома, а Лаис осталась одна.

В очаге еще горел огонь, поэтому она согрела воды — в доме у начальника службы водоносов ее было вволю! — и как следует смыла дорожную пыль. Затем поела — и развязала один из узлов, которые передал ей Мавсаний по приказу Артемидора.

Это был самый большой узел — с роскошными хитонами и гиматиями, а также покрывалами. Во втором лежали сандалии. Большая кожаная дорожная шкатулка была полна украшений, от наплечных карфит до драгоценных поясов, от гребней до ожерелий, от серег до ножных и ручных браслетов безмерной цены.

Губы Лаис невольно расплылись в улыбке, пока она созерцала все это богатство, которое Мавсанию, на счастье, хватило ума скрыть от Клеарха, иначе тот просто вцепился бы в горло Артемидору. Сам Артемидор не вышел проводить Лаис, поэтому она была лишена возможности поблагодарить его. А любопытно было бы взглянуть в его глаза и попытаться понять, что означают эти столь щедрые дары…

— Хотелось бы мне знать, накупит он своей мраморной подруге новые наряды и украшения или отныне перестанет играть в куклы? — пробормотала Лаис не без ехидства, любуясь роскошными вещами, — и в это мгновение девушку поразила догадка, заставившая ее остолбенеть.

Статуя Артемидора выглядела как женщина, ожидающая возлюбленного, готового слиться с ней. Но ведь тот мраморный красавец, которого нашла Лаис во время своих блужданий по недрам Акрокоринфа, имел вид мужчины, готового слиться с возлюбленной! Обе статуи были изваяны из чудесного бело-розового мрамора с одинаковым безупречным мастерством. А что, если они принадлежали руке одного и того же ваятеля? Конечно, конечно, это так! Правда, странно, почему они находятся в разных пещерах, но, быть может, те же злодеи, которые оскопили статую, и разлучили любовников?..

И тут Лаис поразила новая ошеломляющая догадка! Может быть, прекрасная статуя Афродиты Пасеасмены, Афродиты Страстной, которую благодаря Лаис нашли в подземелье кровавой Кибелы и перенесли в храм, тоже изваяна руками того же мастера?

«Удастся ли мне выяснить это? — грустно подумала Лаис. — Вернусь ли я в Коринф?»

Мысль о том, что этого может не произойти, что она не откроет тайны гибели Гелиодоры, не отомстит ее убийцам, не очистит своего имени от гнусных обвинений, никогда больше не увидит полюбившийся, ставший родным город, не встретится с Клеархом и Артемидором, вновь заставила слезы выступить на ее глазах.

Но девушка так устала за этот день, что у нее даже плакать не было сил. Поэтому она поскорей завернулась в теплый дорожный гиматий, подаренный ей Клеархом, и прикорнула прямо на полу: ведь Нофаро была настолько озабочена улаживанием своих семейных отношений, что забыла приготовить гостье постель.

Впрочем, Лаис вовсе не была на нее в обиде!

Водоносы в Мегаре, как и в Коринфе, приступали к работе ни свет ни заря: ведь людям вода нужна с самого раннего утра! — поэтому Дарей ушел, когда подруги еще спали. Лаис проснулась, когда Нофаро начала хлопоты по хозяйству, и с удивлением обнаружила себя не на голом полу, а на двух толстых тюфяках.

Видимо, хозяева среди ночи вспомнили о гостье и прервали свои бурные ласки, чтобы устроить ее поудобнее. А она так устала, что даже и не проснулась!

Нофаро прятала счастливые глаза, а Лаис старалась не хихикать, поглядывая на ее шею со следами жарких поцелуев. Судя по всему, времена белых бобов, пахучего чеснока и таинственной травы сатирьон удалились в невозвратное прошлое!

— Если мы хотим купить рыбы на обед, нужно идти поскорей, — сказала Лаис после того, как подруги позавтракали небезызвестным коровьим сыром, который оказался довольно вкусным, тем более что для них-то он совершенно никакой опасности не представлял. — Если будем копаться, рыбаки, пришедшие с ночного лова, все самое лучшее распродадут.

Однако Нофаро что-то не спешила и вместо того, чтобы одеваться, принялась перебирать наряды и украшения в узлах Лаис:

— Красота какая, какая роскошь! Какие щедрые дары! И что же ты нынче наденешь? Этот гиматий будет очень хорош вот с этими сандалиями. И нужно пристегнуть карфиты из электрона[53]. Ну-ка, примерь! А потом вот это, и это, и еще это!

— Да ты надо мной смеешься, Нофаро?! — Лаис и сама засмеялась. — Я — простая девушка с Тринакрии, рабыня госпожи Роксаны, меня тебе дали в помощь на время, а ты хочешь, чтобы я отправилась на рыбный рынок, нарядившись подобно гетере, желающей покорить всех окрестных мужчин! Я пойду в той же серой одежонке, в которой сюда приехала, да прикрою голову, чтобы никто не заметил, что у меня волосы не острижены! — И в подтверждение своих слов Лаис набросила покрывало. — А уж ты наряжайся во что хочешь из этих вещей и красуйся, как и подобает жене старшины водоносов! Только как же мы отправимся вдвоем? Лишь гетеры и рабыни могут ходить сами по себе, а важные супруги достопочтенных горожан должны появляться с сопровождением… Что же нам делать? Может быть, сбегать за Мавсанием и попросить его пойти с нами?

— Здесь не такие строгие порядки, как в Афинах и даже в Коринфе. Довольно будет и твоего общества, рабыня, — хихикнула Нофаро. — Как же мне тебя называть? Рабыне имя Лаис не очень-то пристало…

— Ну, зови Доркион, — пожала плечами Лаис. — Я с удовольствием вспомню прошлое.

— А вообще-то ты верно сказала, — вдруг испуганно проговорила Нофаро, глянув в окно, — лучше и в самом деле позвать Мавсания. Сходишь за ним? Только не сейчас, а немного погодя. А я пока окно закрою. Что-то дует…

— Дует? — изумилась Лаис. — Да нынче ни ветерка!

И вдруг она заметила, что Нофаро отпрянула от окна и прижалась к стене. У нее было такое испуганное лицо, что Лаис и сама встревожилась. И в это мгновение до нее долетело нестройное пение:

Деметра, матерь земная, забудь о печалях,

Вернулась к тебе дочь твоя, Персефона.

Вот радость, вот счастье —

Родную в объятьях держать,

Вновь вспомнить, как девочкой малой была:

Не отходила тогда Персефона от матери милой.

Деметра, к тебе мы мольбы

Сейчас обращаем: нам помоги, благослови наши лона!

Ведь сохнут они, словно поля без дождя,

И те семена, что в нас засевают мужья,

Не прорастают, увы.

О Деметра, Деметра, о мать Персефоны!

Яви свою милость! Дай силу животворящую тем семенам!

И пусть прорастают в нас дети, словно цветы,

Чтобы и нам заключать их в наши объятия,

Подобно тому, как милую дочь ты обнимаешь!

Лаис открыла дверь и выглянула на улицу. Мимо дома, по середине пыльной дороги, тянулась небольшая процессия женщин в белых одеяниях. Головы у них были покрыты белыми покрывалами, а вокруг себя женщины распространяли сильный запах чеснока. На некотором отдалении их сопровождали четверо жрецов в алых хламидах, напомнивших Лаис о Демосфене.

Неприязненно сморщив нос, она рассматривала идущих. Легко было догадаться, что это женщины, которые отправляются на Фесмофорис. И Нофаро ужасно боится, что они ее заметят и начнут уговаривать идти тоже! Вот почему жена Дарея тянула время и не шла на рынок — чтобы не столкнуться по пути с этой процессией!

Наконец женщины, увлеченные своим пением и радужными надеждами на счастливое оплодотворение, миновали дом. Лаис вздохнула было свободней, но как раз в это мгновение жрец, шедший последним, оглянулся и, заметив на крыльце женскую фигуру, вернулся к дому.

Лаис поспешно прикрыла лицо, порадовавшись, что успела набросить покрыло. Впрочем, она разглядывала жреца с нескрываемым любопытством: он был очень красив, с тонкими чертами лица и огромными черными глазами, взгляд которых был так ласков и приветлив, словно он смотрел на первую красавицу Аттики и даже всей Эллады, а вовсе не на какую-то незнакомую рабыню.

Лаис мигом вспомнила одно насмешливое стихотворение знаменитой Эринны, которое было написано словно бы нарочно для этого случая:

Не стану, сестра, я скрывать: бывают такие мужчины,

Что сердце способны разбить одним взглядом,

Подобно тому, как охотник стрелою одной

Дичь подбивает.

Давай пожалеем, сестра, ту, что их повстречает

Средь мореходов, или жрецов, или бродячих танцоров,

Или средь важных господ, кои речи свои на агоре глаголют…

Все они очень опасны и для девиц, и для замужних особ,

Ведь на уме у них только лишь блуд да распутство!

А впрочем, порою блудливы у них лишь глаза,

А сами — трусливы, как мыши! Предпочитают собой любоваться

И женское сердце тревожить несбыточной жаждою

Блуда, распутства и счастья…

Однако этот жрец никого не стал бы тревожить попусту! Неистовая жажда порока так и сверкала в его прекрасных глазах!

— Девушка, позови свою госпожу, — сказал красавец голосом, который, как понимала Лаис, способен был пробрать до печенок любую, самую добродетельную особу и обратить ее мысли от супружеской верности к тому самому, о чем писала Эринна.

— Хозяйка с утра ушла на рынок, — сообщила Лаис, с трудом сдерживая смех.

Лицо жреца омрачилось. Как видно, он уже давно облюбовал хорошенькую жену начальника службы водоносов, намереваясь вдоволь попользоваться ею под совершенно благовидным предлогом Фесмофорис, — и теперь был страшно разочарован. Надо думать, его и запах чеснока не отпугнул бы! И то сказать, никто из этих бесплодных, тощих жительниц Мегары и в подметки не годился очаровательной Нофаро с ее роскошным телом!

— Давно ли? — спросил жрец.

— Да не слишком, — ответила Лаис.

— Ну что ж, — вздохнул жрец, — значит, мы ее подождем. Я знаю, она очень желала принять участие в обрядах Фесмофорис, и богини не простят нам, если мы оставим без внимания эту достойную женщину.

Ну и наглец! Надо его спровадить, да так, чтобы больше не вздумал домогаться Нофаро ни под каким самым благовидным предлогом!

— Ох, господин, как бы не было худа! — испуганно воскликнула Лаис.

— А какое же худо может случиться? — немедленно задал жрец тот самый вопрос, которого и ждала Лаис.

— Да видите ли, госпожа отправилась на рынок не одна, — пояснила девушка. — Супруг ее сейчас на службе, ну и попросил сопроводить ее одного из своих стражников. Того самого, жена которого пару лет тому ходила на Фесмофорис и благополучно понесла. Сама-то она померла, бедняжка, а малыш жив и здоров… Только, беда, уродился ни в мать, ни в отца. Они-то собой неприглядны, а мальчик — красавец… Глаза у него в точности как твои, господин, черные да большие. Ну и тот стражник говорил, мол, кабы удалось ему найти человека, на которого мальчишка похож, он бы ему сынка и отдал. А мой-то хозяин сказал, что, приключись с ним такая же история, он бы нашел этого любителя чужих жен — и глаза бы ему вырвал, чтобы не сверкал ими попусту да не смущал порядочных женщин!

Жрец при этих словах сделался столь бледен, что Лаис даже испугалась: не грянется ли без чувств? И он задрожал всем телом, так что многочисленные амулеты, висевшие на его шее, громко зазвенели.

— Ох, что-то жарко нынче, — промямлил он, — Лучше уж мы пойдем, пока солнце в зенит не поднялось. Празднества Фесмофорис не простят нам опоздания.

— Как тебе угодно, господин, — сказала Лаис. — А я уж передам госпоже Нофаро и ее супругу, что ты за ней заходил.

— Нет! — севшим голосом воскликнул жрец. — Ни в коем случае! Не говори! Я… Я тебя умоляю! — Он пошарил в большом кошеле, висевшем на поясе, однако тот, видимо, был пуст. Тогда жрец сорвал с шеи один из амулетов и сунул его Лаис: — Вот, возьми! Это тебе за молчание!

И он ринулся наутек, смешно размахивая руками, словно пастух, который подгоняет замешкавшихся гусынь, и громко крича женщинам:

— Пошли, пошли! Фесмофорис ждут нас! Поторапливайтесь!

Лаис вернулась в дом. Восхищенная Нофаро налетела на нее и принялась целовать:

— Спасибо, спасибо тебе! Ты его здорово напугала! Смотри, какой амулет он тебе дал! Удивительная красота!

Амулет и в самом деле оказался редкостно красив. Он был искусно выточен из белого камня и изображал небольшой белый цветок с пятью острыми лепестками.

— Кажется, это лотос, — сказала Лаис. — Тот самый, плодами которого питались лотофаги. Помнишь, как их описывает Гомер? Мы читали об этом на матиомах поэзии. К лотофагам попал Одиссей и с трудом увез с этого острова своих спутников, ведь плоды лотоса сходны с асфоделями — они заставляют человека забывать свое прошлое.

— Наверное, вы читали про лотофагов уже после того, как я покинула школу, — усмехнулась Нофаро. — Я про них первый раз слышу. Помню только про какую-то нимфу Лотис, дочь козлоногого Пана. Но если говорить о лотофагах… Послушай, а что, если этот жрец дал тебе амулет для того, чтобы ты забыла, что видела его, и ничего не сказала Дарею?!

— Дарею я и так ничего не скажу, а в то, что камни могут внушать забвение, я не верю! — решительно заявила Лаис. — Например, я отлично помню, что мы с тобой собирались на рынок в гавань, а вот ты, кажется, об этом совершенно забыла!

И она надела шнурок с цветком лотоса на шею.

— А это что такое? — удивилась Нофаро, увидев фиали Демосфена, доселе спрятанный под хитоном Лаис. — Еще один амулет?

Лаис кивнула и поспешно пошла к выходу. Рассказывать историю этого амулета у нее не было ни малейшего желания!