«А я сойду по ягоду в Боярах…»

Когда в дорогу этакие ливни,

Вода потоком в окнах электрички,

То, по примете, будет путь неплох,

И этот дождь несёт тебе удачу.

Деревню за деревней ты минуешь —

Лоси, Пролески, Вязынка, Дубравы,

И клёкотом недремлющих старух

Твоя сопровождается дорога

Под мерное дрожание колёс:

«А я сойду по ягоду в Боярах —

Бог даст, и распогодится, но лишь

Грозой бы не побило весь черничник».

И тропкой бабка, углубляясь в лес,

Тихонько тянет сумку на колёсах,

В ней три картошки, молоко и хлеб:

«Как минуло мне девяносто два,

Так стало тяжко вдруг ходить с корзиной…»

Снятся собственные страхи

В безобразной простоте —

Нет, не головы на плахе,

Нет, не тело на кресте,

Нет, не то, и нет — не это,

Не крюки, не пистолеты,

Не двуногое зверьё,

Не успение моё.

А — протянутые руки

Да обыденные муки,

Что ни другу, ни врагу

Пожелать я не могу.

Мы выйдем живыми из этих плохих историй —

И сердце, как ни старайся, не разорвётся,

Но прошлое станет прошлым, и этой болью

Наполнятся заброшенные колодцы.

Мы выйдем живыми в поле, где каждый воин,

Где зубы дракона взросли и несметно горе.

Мы держимся на последних остатках воли,

Мы жили в обиде — так хоть не сдыхать в позоре.

Не праздновать труса — но прорываться с боем,

Не падать всё ниже, а пасть на полях сражений.

Погибшим или живым — но уйти героем,

Не знающим окончательных поражений.

Кто в мире бесконечно одинок?

Ночной курильщик, вышедший из дома,

Не чующий ни времени, ни ног.

Дыхание — легко и невесомо.

Слова темны, а истина — во лжи.

И мир не тот — на что ж мы уповали?

За домом лес. А там — чужая жизнь.

Чужая жизнь. Тебя в неё — не звали.

Тирлибом-чилибом, что тебе от меня, мой друг?

В невозможной этой, скрюченной пустоте

Я глотаю слова и буквы, и замкнут круг,

Выдыхаю стихи, а они всё не те, не те…

Ах, нелепая хохмочка — жизнь, бестолковый фарс,

Что ты значишь вот в этом мире, где, глянь-поглянь,

Чертят огненный путь «Томагавки», «Ынха» и «Ярс»,

Как столкнутся клювами — выйдет не мир, а дрянь.

Что тебе моё белое перышко в голове,

Неуместная роль, запоздалый и грустный свет,

Лебединые косточки в вышитом рукаве —

Всё вот это, что есть у меня, а у прочих нет.

Не будем про дурно и грязно,

А будем про, скажем, кино —

Почти что смешно, безопасно

Почти что, и даже умно.

Какие бы ни были годы,

А беды остались всё те —

Не надо про трудные роды,

Про бедность, про жизнь на черте,

Про вечную пляску на грани,

Которой не видно, когда

Стоишь, поливая герани,

Из леечки льётся вода,

И музыка тихо играет,

Сюжетец кружит не спеша,

И медленно так умирает

Твоя золотая душа.

В существовании бездарном,

Где каждый день наперекос,

Позором площади базарной

Порой надышишься до слёз:

Чужим измученным уродством,

И балаганной дурнотой,

И воровством, и сумасбродством,

Беды бессмыслицей простой.

Что тебе, Микки, зачем эти странные письма?

Дымный английский, за окнами лес неимущий,

Дождь и туманы раскинулись над Беларусью,

Сердце почти что остыло, и холодно в доме.

Что тебе, бедный бродячий americanenglish?

В ваших краях двух шагов не пройдёшь без машины,

Мне, пешеходке, что делать в твоём roadmovie?

В кабриолете, в котором катался бы Гэтсби,

Если б был жив… Только кончено, кончено, умер.

Ты говоришь мне про пальмы, жару, чапарели —

Вижу за окнами лес под косыми дождями,

Кутаюсь в шарфы и пледы, лелею простуду.

Так далеко, что вовеки руки не коснёшься…

Что я могу? Провожать поезда, самолёты,

Всех уходящих, взлетающих в небо и к Богу,

Кто возвращается, кто никогда не вернётся,

Кто ожидает меня на промозглых перронах.

Ты говоришь — «Малибу», только я не умею

Жить, как в кино… нет, я просто из старого фильма,

Очень советского, где чёрно-белая плёнка,

Голод, война и упрямо сведённые брови.

На 90-е в обиде,

Мы все хлебнули кабака —

И тосковали, как Овидий,

Без Родины и коньяка.

Нам бацали музло за деньги —

«Централ» и «Мурку», сколько хошь,

Мы допивались помаленьку

И шли на ветер и на нож.

Нас — Бог сберёг, судьба дурная,

Но щедрая нипочему,

А вы, кого люблю и знаю,

Навеки канули во тьму.

А вы, кто нынче немы, глухи,

Кто кровью заплатил за стих…

По вам заплачут потаскухи —

Из тех, кто всё ещё в живых.

В клоповник у универмага,

Где я давно уж не бываю,

Неспешным и вальяжным шагом

Идёт поэтка молодая,

Возьмёт сто пятьдесят «Собески»

И собеседника любого —

И станет задвигать про фрески,

Про джаз, про друга голубого:

Он меряет её корсеты,

А ей так жаль его, бедняжку!..

У ней кольцо в пупке, пуссеты

В ушах и юбочка в обтяжку,

Она одета пышно, бедно,

Глазами рыщет наудачу —

Таким и умирать не вредно,

Ведь всё равно по ним не плачут.

А мы… Что мы? Мы жили-были

В пути от гастронома к дому.

И как-то по-другому пили.

И гибли тоже по-другому.

…А музыка — зелёненький цветок

На белом шёлке, парусное платье,

Не парусина, нет, но шепоток,

Но шелкопряд, но нежное объятье

Летучих нитей, прячущих крыла:

Чтоб в коконе душа созреть могла.

…Ах, камушки, ах, бисеринки, ах,

Игра с водой, текучий, струнный рокот,

Крылатый всплеск и мотыльковый взмах,

И горловой, кровавый, нежный клёкот —

Что в нас трепещет, чем взрастаем мы,

Какою песней слышимся из тьмы,

Какой мелодией взлетаем к свету?

Да будет скорбь, я нынче говорю —

И музыку печальную творю.

Да будет скорбь — для нас иного нету.

И расцветают чёрные цветы,

Гранат и мак растут из темноты.

…Потому что мне теперь всё равно,

Я сама себе теперь золотой,

Я костяшка — ноль плюс ноль — в домино,

Кубик Рубика, игрок с пустотой.

Мне везде — эгалите, либерте,

И любовь твоя мне не приговор,

Потому что я не пойман — не вор,

Потому что папа мой — Прометей.

Золотой я — не прошу ни рубля,

Только всякую динь-динь-дребедень,

Потому что жизнь моя — дзинь-ля-ля,

Шерри-бренди моя жизнь, трень да брень.

Нам больно жить и страшно умирать.

Октябрь палачом стоит и дышит

В затылок, продолжается игра

В слова, стихи, страницы вечных книжек —

Не нами ли написаны они?

А? Желчью, кровью, муторным несчастьем…

Истерзанные пасмурные дни

Идут в расход и рвут тебя на части,

И ты скулишь — не гений, не пророк,

Поэт безлюдных улиц, доходяга,

Выбрасывая горсти жалких строк

На белую и мёртвую бумагу:

Чем — кровью, желчью, ревностью, бедой

Октябрьской — ты их вывел, приневолил?

Когда стоял, бессмертный, молодой,

Ещё живой и плачущий от боли…

Что мы знаем? Попытку молитвы и стихотворства,

Заугольный портвейн, оттого что душа болит,

Повседневный угар — где мальчишество, где позёрство:

Наигрался — умри, и другой твой путь повторит.

И как ни было б стыдно за жизнь кое-как, халтуру,

Всё одно — полетишь наверх легче мыльного пузыря.

И простятся тебе твои игры в литературу,

И простится им — всем — твоя кровь, пролитая зря.

Ни меча между нами, ни мужа — вообще ничего,

Только что тебе чёрные-рыжие, с проседью, косы?

Это годы и беды сгущаются над головой —

Что тебе говорить, и какие к тебе-то вопросы?!

И цветы на подушках под утро в солёной росе,

И в груди, что стучало, стихает, почти каменея.

Уходите вы все, говорю, отпустите вы все —

И ты тоже иди, к той, другой, чёрт с тобой, да и с нею…

Ожидание сводит с ума, и дарёный коньяк

Неудачен, как часто бывают такие презенты.

Мимо — эта весна, я желаю вам всяческих благ,

Уходите, оставьте, какие ещё сантименты,

Вспоминалки, шпаргалки, пластинка заезжена в хлам,

Что-то в сердце хрипит — и игла подскочила, и снова:

Besame, besame… что там дальше — неведомо нам,

Не слыхать остального.