«Анна Каренина»

До сих пор, похоже, лишь один человек на свете прочитал «Анну Каренину» вполне правильно, и человек этот — Владимир Ильич Ленин. Впрочем, Ленин все делал правильно, и читал в том числе. Вообще же «Анна Каренина» распадается словно бы на два больших пласта — это повествование любовное и повествование общественно-политическое. Ну, про любовь интересно читать одним только ­женщинам, я так прямо пропускал все эти слезы и сопли, а вот что касается ­общественно-политических и философских вопросов — тут, конечно, есть о чем задуматься. И вопросы эти в свою очередь тоже распадаются словно бы на два или даже на несколько пластов — это подход неверный, во всех вариациях ­этой неверности, и подход единственно верный — классовый подход. Пойдем по порядку.

Семья

Хоть я и сказал, что читать о любовных отношениях совсем неинтересно, но тут я немного покривил душой. Есть свой интерес и в рассмотрении этих вопросов, если только встать на правильную, то есть классовую, точку зрения. Отношения мужчин и женщин — это отношения собственности, где в роли собственника выступает мужчина, а в роли собственности — женщина. Семья же — это институт узаконенного владения мужчины женщиной [1] Как правильно сказала Анна: «Он имеет все права, я не имею никаких». И если бы ей удалось-таки выйти замуж за Вронского, ничего бы, по сути, не изменилось. Все равно именно Вронский имел бы все права, а она все равно не имела бы никаких, кроме права быть украшением жизни Вронского. Ведь еще не разразилась Великая Октябрьская революция, которая и дарует наконец женщине все утаиваемые от нее права. Надо еще подождать — лет сорок. Но и революция, к сожалению, не решила семейный вопрос, так как он должен был бы быть решен: семья, как и государство, стала на порядок более здоровым институтом, но все же не отмерла. Умертвить семью вместе с государством — это задача коммунистов будущего. В описываемых же условиях что и остается женщинам — только сокрушаться по поводу неверности своих мужей и возлюбленных: ясно, когда ты находишься в положении собственности, то единственная твоя мечта — быть собственностью единственной и неповторимой. Ясно, что когда ты находишься в положении собственника, то единственная твоя мечта, чтобы собственности было побольше и получше было бы ее качество. Поэтому мужчина изменяет, а женщина сокрушается. Кто-то, как Долли, просто смиряется со своей участью; кто-то, как Анна, негодует на Вронского, но все это впустую — до тех пор, пока не поменяется весь порядок вещей.

Также можно отметить еще одну характерную особенность рассуждений о браке в пространстве романа: там постоянно возникает тема — как бы так мужчине изловчиться, чтобы и дело делать, и женщиной обладать. Лучше всего эту дилемму выразил товарищ Вронского господин Серпуховский:

Типично буржуазная постановка вопроса, вытекающая все из тех же вопросов собственности. Собственность связывает собственника, и чем он больше собственник, тем эта связь крепче. Серпуховской вовсе никак не решает вопроса — он просто хочет минимизировать те неприятные последствия, которые вытекают из собственнического отношения к женщинам. А сделать это можно одним способом: взять себе законную супругу и бесконечно принизить ее человеческое достоинство, сведя ее значение как человека к нулю. Низвести ее до уровня мебели, на которой иногда стоит протирать пыль, но не думать же о ней все время! Есть вопросы и поважнее — вопросы о более важной собственности, чем какие-то там женщины. Вронский же не видит собственности более важной, чем женщины, поэтому он все время будет разрываться между Анной и другими делами. Наконец, есть еще решение людей науки — Кознышева и Катавасова — вовсе не жениться; здесь дадим слово профессору Катавасову:

Все это смешно, да не очень. И все это проистекает из непонимания того, что женщина может быть равноправной подругой мужчины, разделяющей не только его, говоря буржуазным языком, ложе, но и самые различные интересы. Надежда Константиновна, например, никогда не мешала Владимиру Ильичу — напротив, трудно было бы ему совершить свой революционный подвиг без ее неоценимой помощи. Вот вам пример настоящей семьи — как говорится, смотрите, господа аристократы, и завидуйте.

Экономика и крестьянский вопрос

Как уже говорилось, до сих пор лишь Ленин прочел «Анну Каренину» вполне правильно, и особенно это касается анализа выведенной на страницах романа общественно-политической жизни. Ленин в целом ряде статей четко показал, в чем величие Толстого-художника и в чем его слабость. Толстой и вслед за ним любимый его герой — Левин:

Ни прибавить, ни убавить. Конечно, после слов Ленина и говорить-то уже ничего не надо, но я все же еще немного попытаюсь поразмышлять на эту тему, вспомнив наиболее показательные моменты романа. Наиболее же показательным мне видится разговор Левина и Стивы, с участием еще Весловского — в том разговоре во всей наготе выведена проблема социальной несправедливости:

Как видим, даже и сами эксплуататоры понимают, что действуют они несправедливо, вопрос лишь в том, какие они из этого делают выводы. Собственно, тут есть три стратегии, каждая из которых находит свое отражение в разговоре. Во-первых, это стратегия Весловского, который просто ни о чем не задумывается. Он такой, знаете ли, «славный малый», такой себе милый рабовладелец, который и знать не знает, что владеет рабами. Если не видишь проблемы, то ее как бы и нет. На минуту он вдруг ясно осознает свое положение в сравнении с положением трудового народа, но не менее ясно, что эта минута тут же пройдет — да ведь и во время этого разговора он быстренько упорхнет к дворовым девкам, — ясно, что на положении «барина». Приятно в любом месте иметь к своим услугам гарем, ох, приятно. Вторая стратегия — это стратегия Стивы. Он тоже хочет жить с приятностью, но по сравнению с Весловским Стива все же более развитый индивид, а потому не может не видеть того, что так бросается в глаза — несправедливости своего положения по сравнению с положением крестьянина. Как же он решает эту проблему? Очень просто:

Да, говорит Стива, устройство общества несправедливо, но что ж поделать? Мне эта несправедливость приносит блага, почему ж не попользоваться? Но Левина такая стратегия категорически не устраивает, но при этом и «отдать землю» он якобы не имеет права, потому что у него обязанности и к земле, и к семье. Ну, конечно, он не может «отдать» — он в ловушке. Нельзя быть одновременно и эксплуататором, и справедливым человеком — нельзя быть справедливым эксплуататором. Левин говорит:

Но он «виноват» по определению, то есть не то чтобы виноват, но он представитель класса эксплуататоров и со всеми своими прекраснодушными желаниями остается представителем своего класса. Он не может равнодушно душить мужика — что ж, он будет душить его, исповедуя любовь к ближнему. Он будет стараться душить его поменьше, чем другие, — в этом его «справедливость», которая действительно не иначе как софистическая, как и вообще всякая отвлеченная справедливость, в от­личие от справедливости конкретной — классовой, подразумевающей изначальную несправедливость эксплуатации. Припомним-ка еще, как Левин пытался вводить в свое хозяйство некоторые нововведения, — там есть замечательные строчки:

И совершенно крестьяне правы. Самый прекраснодушный, самый «хороший» помещик в конечном счете обирает крестьянина «сколько можно». Никакая «хорошесть» не изменит главного — необходимо покончить с частной собственностью на землю. Вот тогда будет действительно хорошо, причем всем. Ни Левин, ни даже сами крестьяне не доросли до понимания этой простой и великой мысли. Левину далеко до Ленина.

Политика

Где экономика — там и политика, ведь нам, читавшим Маркса, прекрасно известно, что все политические процессы теснейшим образом связаны с базовыми экономическими интересами. В изображении политики Толстой, как и обычно (в полном соответствии с ленинской формулой), проявляет себя двояко:

Так вот, с одной стороны, мы видим в романе ясное обличение существующего порядка вещей (иначе ведь невозможно трактовать показанные картины из жизни загнивающей аристократии), с другой — мы не видим призыва к свержению этого порядка. Весь призыв Левин оборачивает внутрь себя, и, таким образом, призыв этот остается совершенно бесплодным. Олицетворением же «блистательной» аристократической жизни является скука некой Лизы Меркаловой:

Как же можно, изобличив валянье по диванам всяких бесполезных людишек-паразитов, не призвать тут же к революции? Совершенно это невозможно, но Толстой, как и обычно, останавливается на полпути. Видя болезнь, он не знает лекарства. Далее, Толстой периодически показывает и политическую жизнь в ее непосредственных отправлениях — например, он подробно описывает процесс губернских выборов. И снова двойственность. С одной стороны, он очень верно подметил все теневые стороны «демократического» процесса со всей ничтожностью его целей и средств. С другой стороны, его критический взгляд безусловно бьет мимо сути, — он хочет показать не цель реального, то есть революционного, политического процесса, а всю бессмыслицу политического процесса как такового. Периодически он скатывается просто-таки в непростительную для политики сентиментальность, превращаясь в того самого «истеричного хлюпика, называемого русским интеллигентом». Так, Левину

Ну конечно, когда грянет революция, возбуждение хороших людей будет еще более злым, и Левиным будет еще тяжелее. Выборы — это что, выборы — это че­пуха. Выборы ничего не меняют. Нужна партия нового типа, и кое-кто отлично это понимает. Нужен ответ на вопрос «Что делать?», и кое-кто уже дал ответ на этот вопрос.

Философия

Левин любит пофилософствовать, но вся его философия ведет в никуда. И здесь снова двойственность — с одной стороны, Левин в своих философствованиях ставит вопрос ребром и всячески избегает схоластически-отвлеченных рассуждений, с другой стороны — он не видит того, что яснее ясного: материалистическое мировоззрение дает исчерпывающе ясные ответы на все его вопросы. Но ведь Левин читал материалистов, и…

Идеалисты его тоже не устраивают — никто его не устраивает. Никто не отвечает ему на главный вопрос жизни:

Опять интеллигентская истерика. Впрочем, когда не принимаешь аргументов материалистов, то неудивительно, что словно бы подвисаешь в воздухе, теряя почву под ногами. Материалист знает, зачем живет — во имя всеобщего благополучия; он знает, что жизнь его конечна, но это для него лишь повод как можно больше успеть в этой жизни. А остальные пусть кончают с собой, туда им и дорога — в вечную, так сказать, жизнь. Остается лишь немного пожалеть о том, что к моменту написания «Анны Карениной» еще не был создан основополагающий труд, который прояснил все то, что еще оставалось не совсем проясненным в вопросах о материалистическом понимании действительности: я имею в виду, естественно, «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина. Впрочем, думаю, и тут Толстой–Левин проявил бы упрямство и не принял бы исчерпывающе ясных в своей непререкаемой истинности формулировок. Ему милее слушать мужика Федора, который и преподносит ему «вечную истину»:

Ха-ха. Да ведь нет никакого бога. И не нужен бог, чтобы жить по-человечески, а нужен он только для того, чтобы поддерживать существующий порядок вещей: чтоб мужик Федор оставался мужиком, Левин — барином, брат его — высокоумным философом (но не брат, скажем, или сын мужика Федора), Весловские и Меркаловы — бездельниками, император — императором, и все, так сказать, по божьей воле. Вот для чего бог, а не для того, чтобы правдиво жить.

Что же сказать под конец? Разумеется, одно: пролетарии всех стран, соединяйтесь! Такая вот философия.

Владимир Левин, основатель незарегистрированной партии «Коммунисты будущего»