«Если», 1996 № 12

* * *



Дэвид Клири
ПРОБЛЕМА ДВОЙНИКА

Я был в своей студии, копался в матрице памяти и обнаружил удивительную вещь. На координационной сетке память обретала дрожащие контуры: широкий проход между стенками матки, снаружи — блестящие неясные детали родильной станции, кровяные пятна. Обонятельные регистры донесли запах крови и амниотической жидкости. Я никогда не заходил так далеко, не докапывался до таких глубин. К тому же я чувствовал едва ощутимые прикосновения — будто легкие поцелуи — на коже черепа. Я хорошо знал, что это значит. Память вскоре должна сделаться крепче, обрести глубину, цвет и полное правдоподобие.

Я увидел лицо младенца.

Глаза плотно закрыты, большой палец засунут в рот, розовая кожа блестит от плацентарной жидкости. Да, теперь цвет появился, но все же кто это? Мое отражение? Вряд ли в утробах есть зеркала, к тому же глаза закрыты. Вымысел? Возможно… Однако я был уверен, что это моя собственная память, поскольку она рождала ощущение уюта.

Младенец повернулся, лицо с засунутым в рот пальцем стало видно в профиль, потом вдруг вагинальный проход охватила судорога, и он (да, он, это несомненно) был подхвачен водами и внесен в проход. За ним, как шланг за астронавтом, вздрагивая, тянулась пуповина, яркая от артериальной крови. На какой-то момент все потемнело: его тело оказалось в самой узкой точке прохода, потом яркий свет, когда очередная схватка вынесла его за пределы, в руки принявшего его великана. Он исчез, ногами вперед. Затем, постепенно ослабевая, последовало еще несколько судорог, и по проходу наружу изверглась масса пурпурного цвета.

Полная тьма.

Что-то не так: выход полностью закрыт, а я все еще внутри. Пойман в ловушку, а вместо меня появился на свет самозванец. Близнец? Клон? Я забыт. Скоро кровь прорвет оболочку вокруг меня, наполнит мой рот и нос, проникнет в мои легкие, еще не вдохнувшие воздух…

Я вздрогнул, и дрожь передалась матрице памяти. А когда матка исчезла в координационной сетке, подобно черному воздушному шару, я, наконец, понял.

Это не память. Это информация.

Существует еще один человек — такой же, как я.

— Так значит, Павдо, у тебя оказался двойник, — сказал мыслитель.

— Есть чем гордиться, верно? — спросил я.

Мыслитель — это мой домашний мозг, мой механический преподаватель.

Он секунду помолчал, возможно, занятый параллельно миллионом других диалогов.

— Вероятность появления двух особей с одинаковыми генетическими и личностными профилями (в пределах двух сигм по шкале Фальсена) приближается к единице.

Я зевнул.

— Ты… — механический голос мыслителя сделался октавой ниже: это означало упрек. — Хорошо. Не стану докучать тебе разговором. Просто хочу сказать: существует другой «ты». Он должен умереть.

От этих слов я вздрогнул.

— Мой близнец мог родиться раньше и умереть. Я не останавливал его.

— Настоящий художник не может смириться с существованием копии.

Звучало обидно, но я ответил:

— Это мое дело. Я не настоящий художник.

— Ты вовсе не художник, вот что жаль. Разве тебе не хочется быть не массово изготовленной органикой, а чем-то большим?

— Разумеется. Возможно, массово изготовленной механикой, наподобие тебя.

Мыслителю не понравилась колкость. Понадобилось две секунды, чтобы он ответил. Когда же он наконец заговорил, голос его потерял обычную бесстрастность:

— Никто не помнит о клоне.

— Отстань.

Я поднялся, накинул свою зеленую сабду и вышел из мастерской. Его насмешки я проглочу легче, если буду не один.

Все еще вздрагивая, ощущая себя неповторимой индивидуальностью в космосе, я нанес визит Сейне Маркс. Сейна работает в Галамаде, где сосредоточены птичники. Она высокая, ее тонкие пальцы ловко управляются с любыми предметами, а длинные волосы сияют, как флюоресцирующие. Когда я вошел в ее комнату, она собиралась взрезать шею трупа.

Я ощутил жалость к старой женщине с белой кожей и белыми волосами, лежавшей на ленте транспортера. Но я прекрасно знал, что, произнеси я что-то сентиментальное, Сейна Маркс захохочет, как гиена, если не ядовитее.

— У меня есть новости.

— Да? — Она лазерным скальпелем сделала розовый надрез. Затем, словно забыв о работе, направилась к своим птицам. Сегодня их было сорок — пятьдесят, разноцветных механических голубей, размером чуть больше живых, сонно сидевших на прикрепленной к стене конструкции. Она щелкнула по клюву одну из птиц. Та встрепенулась, открыла глаза, расправила крыло и начала ворковать. — Ну, — сказала Сейна, повысив голос, чтобы перекрыть воркование, — что за новости?

— У меня обнаружился двойник.

— Чепуха, — сказала она. — Не может быть. — Она согнула руку в локте, и голубка, словно ловчий сокол, уселась на кисть. Сейна подошла к единственному в комнате окну. — Видишь ли, вероятных личностей не так много, но количество сердец, друг мой, бесконечно.

— Не может быть, — возразил я, хотя почувствовал огромное облегчение, словно дружеская рука легла на мои плечи. — Сердце — конечное пространство, — я пригнул указательный палец к большому, изобразив размеры сердца, — с конечным числом элементов.

— Верно, — заметила Сейна. Она нажала панель рядом с окном, серые оконные стекла блеснули и исчезли. Потянуло сквозняком. — Но эти элементы бесконечно малы, правда? Следовательно, у них есть бесконечное число мест для перемещения, даже в конечном пространстве.

— Я не разбираюсь в этом.

Сейна подняла птицу над головой и чуть повернула кисть. Голубка взлетела, ветерок от ее крыльев раздул волосы Сейны.

— Тебе вредно философствовать. Ты нуждаешься в совете.

— А у тебя наготове совет?

— Разумеется. — Она снова коснулась панели, и окно, щелкнув, возвратилось на место. — Никуда не езди. Только и всего.

— Но мыслитель посылает меня. Он будет подталкивать меня, пока я не сдамся.

— Тогда поезжай, но не убивай своего близнеца. Поправь, если я ошибаюсь: ведь именно убийство так беспокоит тебя?

— Да. — Я не сильно раздумывал над этим, не больше, чем над возможностью быть в точности повторенным, но Сейна оказалась права. Я не хотел убивать.

— Найди двойника. Договоритесь каким-либо образом измениться, один — в одном стиле, другой — совсем иначе. Если вы оба изменитесь, то не будете двойниками.

— Договориться с ним? — повторил я. Мысль мне понравилась.

От экрана повеяло серой, двое глядельщиков со светочувствительной кожей уставились друг на друга, а я, прижавшись лбом к стеклянной стене, смотрел на них. Они почти нагие, в одних набедренных повязках. Оптические чувствительные элементы, похожие на тоненькие белые реснички, вырастали из их кожи. Один из них вытянул руки, а мне стало интересно, на что это похоже — смотреть с помощью собственных подмышек.

— Ты проиграл, — раздался голос мыслителя.

— Я и не подозревал, что участвую в состязании.

— Участвуешь. Твой соперник из Куалаганга.

— Куалаганг, — повторил я. Слово звучало как странная мелодия или как молитва на мертвом языке.

Поздним вечером я сидел, борясь со сном, в подземном поезде, жуя сладкий батончик и проклиная мыслителя. Он разбудил меня голосом, напоминавшим скрежет пилы о кость, заявив, что я своим разговором с Сейной Маркс исказил вероятности. Я взял сумку с одеждой и, невзирая на его возражения, еще одну — с памятью. Он также настоял, чтобы я прихватил оружие в пластиковом чехле. Чехол был узким и длинным, я его даже не открывал.

Мне не хотелось охотиться на моего двойника. Мне не хотелось даже уезжать из Матты Обо.

Сиденья в поезде располагались на овальном балконе, который шел вокруг центрального прохода. Проход был страшно широким, возможно, на случай наплыва пассажиров, когда все места заняты. Но сегодня ничего такого не предвиделось: я насчитал всего одиннадцать пассажиров. Двенадцатый, пожилой человек, с ушами, похожими на ручки чайника, вошел в вагон вскоре после меня. Он взобрался по ступеням на балкон и занял сиденье рядом со мной.

— Ты недотепа, — сказал он.

— Что? — переспросил я, вскинув взгляд. Трудно сказать, что собой представляли его уши — то ли какие-то бионаросты с проделанными в них дырками, то ли просто керамические ручки. Небольшие волоски — или микроволокна? — торчали внутри отверстий. — О чем это вы?

Он показал рукой на пол. Смятую обертку моего сладкого батончика поедали нанотики.

— И что?

— Вы, молокососы, ни черта не знаете об окружающей среде. В те времена, когда я покинул родной блок, люди были обязаны убирать за собой мусор.

— Правда? Наверное, это было довольно давно.

— Да, примерно тысячу лет тому назад.

— Перестань! — сказал я. — Тебе лет семьдесят. — Мне вспомнились расползшиеся от гормонов старики в Локсли-Холле. — Я знаю, как выглядят люди в возрасте.

— Это ничего не значит, — ответил старик. Он как раз собирался сообщить что-то еще, когда послышался резкий женский голос по каналу моего мыслителя. «Приготовьтесь к отправлению в Мемфис», — произнес голос. Я хотел узнать, как именно следует приготовиться, но мыслитель ничего не сказал. Лопоухий старик улыбался мне. Я ответил ему тем же. Женский голос произнес: «Отправление».

Странное чувство, голова, казалось, стала огромной, руки и ноги дрожали. Время вело себя необычно: впереди меня ощущалось будущее, сзади — прошлое.

Потом все кончилось. Раздался женский голос: «Прибытие в Мемфис». Я увидел под ногами обертку батончика, обратившуюся в пыль. Встал, взял обе сумки и чехол с полки и запросил мыслителя, куда мне идти.

Мыслитель не отвечал. Я повторил вопрос. В ответ ничего, не слышно даже легкого попискивания, какое раздается обычно, когда рядом сильное магнитное поле. Я взглянул на Лопоухого. Он уже спустился по ступенькам и шел к выходу.

— Погоди! — крикнул я.

Он не остановился. Я скатился с лестницы и нагнал его уже снаружи. Тогда он замедлил шаг, глядя мне прямо в лицо.

— В чем дело?

Я не увидел пола под нами, только глубокую тьму, в которой голубым сиянием светилось несколько десятков трубопроводов, сходившихся к керамической оси, проникавшей внутрь пустой сердцевины Земли. Выдолбленной, полой планеты, существующей теперь лишь в виде каркаса, обозначавшего место, которое когда-то она занимала. В виде Земли, которая не в силах перестать падать, Земли, которая не в силах мягко остановиться, Земли, которая…

— Эй, головастик, — спросил Лопоухий, хватая меня за руку, — что с тобой?

Я увидел сигнальные погрузочные огни, отражающиеся в прозрачном полу.

— Ничего… — я перевел дыхание. — Но почему они заглушили моего мыслителя? Хотят, чтобы я медитировал?

Лопоухий нахмурился, затем покачал головой.

— Ты сейчас за восемьсот километров от родного блока, малыш. Мысли не передаются на такое расстояние.

— Восемьсот? — Почти километр — я не мог вычислить точное соотношение — на каждый уровень; кто может себе представить такое расстояние по горизонтали? Мне снова стало нехорошо. Что происходит? Почему я не могу сосчитать? Почему я не могу вспомнить?

— Я не могу…

— Знаю, знаю, — с ухмылкой ответил Лопоухий. — Синдром путешественника. Хуже всего бывает в первый раз. Начинаешь понимать, сколько «тебя» внутри тебя самого, а сколько — в мозгах блока. Мне приходилось видеть людей, от которых оставалась одна шелуха, — вся их личность оставалась там, дома. Их отвозили обратно в совершенно «разобранном» виде.

Я вздрогнул, потом как следует потянулся, проверяя, все ли в порядке.

— Все нормально, — сказал я. Мускулы оставались упругими, о своей убийственной цели я не забыл. Но дальше зияла пустота. Меня охватила паника. — Как я попаду в Куалаганг? Как я найду дорогу? Откуда мне знать, как действовать?

— Успокойся, — Лопоухий потрепал меня по плечу. — Я помогу.

— Правда? Поможешь мне добраться?

Лопоухий ухмыльнулся.

— Даром ничего не делается.

— Чем я должен заплатить?

Он указал на мою сумку с памятью.

— Дашь мне одну из матриц.

Я судорожно сглотнул. Я еще никому не давал свою память, даже Сейне Маркс.

— Хорошо. — Я снова вздрогнул и, помолчав, добавил: — Но я сам выберу, какую.

В подземном поезде в Иерусалим (в Куалаганг поезда не ходят, нам придется лететь на драконе) я понял, что сделал глупость. Понял, как только дрогнул металлический пол поезда. Лопоухий вовсе не был альтруистом, этаким добрым дедушкой. Он был профессионалом, вагонной пиявкой, жил за счет бедняг-новичков вроде меня. Он получит от меня память; я же получил от него сведения, которые мог бы где-нибудь прочесть или узнать у прохожих. Глупо. Настолько глупо, что, по всей вероятности, вся моя самозащита осталась дома, вместе с мыслителем.

Интересно, что еще я утратил?

— Ты собираешься назад, в Мемфис? — нетерпеливо спросил Лопоухий, стоя в центральном проходе и качая в руке мой чехол с оружием. Остальные пассажиры уже вышли.

— Нет, нет. — Я вскочил, схватил обе сумки и вслед за моим проводником вышел из поезда.

Иерусалим! Город памяти и высокого искусства, которым она пронизана! Под жарким солнцем и безоблачным синим небом мы последовали за пассажирами, спускавшимися с платформы по ступенькам, имитирующим обожженную глину. Цветные пятна сабд, шляп, причесок, яркой косметики; затем я увидел, как волной прихлынула толпа.

Я подошел поближе, пробравшись между надушенных и разгоряченных тел, и оказался метрах в трех от этого человека. Высокий, худой, обнаженный, ноги сведены вместе, тело вытянуто, голова склонена на грудь, загорелая кожа в морщинках. Сзади — что-то вроде прямоугольного столба из мягкого дерева. А когда он вскинул длинные, не-гнущиеся руки, соединенные тонкими полосками ткани со столбом, я понял, что это. Крест, распятие, живой памятник. В руках у него были какие-то небольшие темные предметы — то ли пейотлевые таблетки, то ли порошок нирваны или что-то в этом роде. Он пошевелил узкими губами, обнажив зубы, и произнес фразу, прозвучавшую как журчание воды в трубах. Я ничего не понял.

Мой переводчик остался в мыслителе. Вот так.

Я собирался уже купить порошок нирваны, но тут меня поймал Лопоухий, схватив за руку.

— Я чуть не потерял тебя, малыш. Больше не убегай. Представляешь, чего стоит найти человека в этом городе?

— Прости, — сказал я. — Но ты посмотри на этого типа! Так и просится в память.

— Здесь полно распятий, — ответил он. — Пошли. Нам надо найти дракона, который летает в Куалаганг. Вероятно, сегодня мы уже опоздали.

— Ладно, — ответил я, хотя спешить не собирался. Лопоухий наверняка хочет поскорее избавиться от меня, получить плату и подкараулить еще одного новичка.

Мы пошли вниз по узким улочкам среди высоких кирпичных стен, мимо лотков, с которых бродяги торговали фруктами и золотистыми браслетами, мимо женщины, жарившей метровых ящериц с помощью вогнутых зеркал. Я видел иные распятия, иногда женские. Я смотрел на людей, изогнутых в виде пентаграммы, и других, свернутых, как свиток бумаги, а пурпурные родинки на их коже казались узорами букв. Встречал я людей и с нормальным набором хромосом, внешность которых казалась не менее интересной: люди с глазами, предвещавшими бурю, шли под небольшими дождевыми тучками; другие в окровавленных терновых венцах тащили на себе кресты из тяжелого дерева; у женщин были проколоты железными спицами запястья и лодыжки; кто-то показывал голографические чудеса, чтобы привлечь паломников; другие, надев дешевые аниматоры, становились похожи на зверей или таинственные божества; кроме того, кругом торговали аниматорами, голограммами, разнообразными ремесленными поделками. Я узнал старца в плаще, с добрым взглядом и тощей бородкой, который выглядел как воплощенная память о Заратустре с дисплея в Обо-Янгере. Я наблюдал человека, кинувшегося грудью на меч, и другого — горевшего, как факел. Я слышал сотню различных наречий, некоторые из которых можно было разобрать. Я ощущал запах корицы и формальдегида, ладана и угля; чувствовал ароматы отборных плодов со стороны речной пристани и густой дух только что совершенных совокуплений.

— Видишь те старые дома, — спросил я, показывая на ряд пыльных зданий за медной иглой минарета и рощей узловатых деревьев, — как бы нам подойти к ним поближе?

Лопоухий, затеняя ладонью глаза, взглянул и рассмеялся.

— Это не старые дома.

Мне стало не по себе — наверное, из-за того, что я привык полагаться на мыслителя.

— Значит, мы снаружи?

— Нет, конечно. Мы на крыше Гефсиманского блока. Синее небо — это купол, а солнце — небольшой карлик.

Сердце у меня забилось, когда я дал волю воображению. Иерусалим — это воплощенная память: в каждом блоке города хранится История, будь то Стена Плача в стоэтажном блоке или скала, откуда вознесся Мохаммед, которая сейчас находится в комплексе, где живут сотни тысяч семей, или гробница, пронизанная коридорами, наподобие термитника. А как огромен этот город! Периметр современного Иерусалима, должно быть, составляет… Я не знал. Не мог вспомнить без мыслителя.

Я перекусил: хлебные палочки, филе искусственной рыбы, графинчик вина из фиг с темным осадком на дне; потом мы вошли в Гефсиманский блок.

Мы двигались по коридорам, где было полно пешеходов с тусклыми глазами. Совершенно, как в Обо. Я видел служащих в черных сабдах, хулиганов-подростков с мандрагорами, прицепленными к груди, пожилых дам, несущих память фабричной работы так нежно, как если бы это были их спящие внуки. Все было настолько похоже на мой родной дом, что я начал подозревать, не был ли он повторен во времени не однажды, а раз сто. Я прикидывал, встречу ли своего двойника и попытается ли он убить меня.

Но вот мы завернули за угол, и все знакомые ощущения пропали. Мы очутились в коридоре, где стены напоминали человеческую кожу; музыканты, игравшие на свирелях, толпились в нишах. В воздухе стоял густой дух наркотического дыма, напоминавший горелую резину, музыка звучала тихонько, будто дым приглушал и ее. Ребристые пластиковые светильники заливали коридор розовым светом. Возможно, тем, кто здесь находился, нравилось думать, что они разгуливают во внутренностях великана. Скажем, в легком: коридор начал ветвиться — раз, другой, пока перед нами не оказался один-единственный ход. Я подумал, что скоро придется ползти, но Лопоухий указал нишу и втолкнул меня внутрь.

Единственным обитателем ниши оказался человек с сонными, наполовину прикрытыми глазами. Вокруг него валялись скопившиеся явно не за один день обертки от эйфориков. На стеллажах из свинцовых трубок стояли десятки кукол, одетых в искусно сшитые сабды.

— Эйби Роулинс, — приветствовал человек Лопоухого, — приятно повидать тебя снова.

— Привет, Гэнна. Моему клиенту нужно в Куалаганг.

— Ну-ну, — сказал Гэнна. Глаза его широко раскрылись, он уставился на меня. — До этого дошло?

Вопрос был довольно странный. Я начал было что-то говорить, но вдруг заметил, что эти фигуры вовсе не куклы. Они дышали, глаза их блестели; одна фигурка крепко сжимала край сабды крошечным кулачком; другая вертела головой, чтобы не встретиться со мною взглядом. Все они выглядели апатичными, вялыми, будто стоять на полках было изнурительнейшим занятием.

— Их мозги сносились гораздо раньше, чем тела, — объяснил Гэнна. — А вон знаменитый Эйби Роулинс — там, на верхней полке.

Я с трудом опознал фигурку, о которой он говорил: человечек сидел, прислонившись спиной к стенке, щеки его отвисли, уши удлинились и болтались ниже плеч. Я почувствовал тошноту.

— Я не стану заказывать вам ничего подобного!

— А жаль, — ответил человек. Он дотянулся и толкнул одну из фигурок. Она упала набок, тихонечко плача. — Мой дракон Мохаммед будет готов к полету завтра утром.

Очень хотелось как-либо задеть его.

— Изготавливать уменьшенных людей — это оскорбительно. — И я повернулся, чтобы уйти.

— Погоди-ка, — Лопоухий поймал меня за руку. Он обернулся к Гэнне. — Сделай меня еще раз.

— Что-что? — спросил я.

— Да, сделай меня, — подтвердил Лопоухий.

— Почему бы нет? — сказал Гэнна.

Я во все глаза смотрел на Лопоухого: временами он кровопийца, а временами жертва. Совершенная ерунда.

Гэнна встал, сунул руки в стену рядом с полками. Я ждал, что он вытащит их по локоть в крови или какой-нибудь вонючей жиже, но он всего лишь откинул на пол кусок кожи, загораживающий низкий проход в глубину. Я бросил туда быстрый взгляд: ряды фигурок, а в самом конце кушетка на колесиках, возможно, для дублирования.

— Пошли, Эйби, — он шагнул внутрь.

— Подожди здесь, — велел мне Лопоухий и последовал за Гэнной.

Они вернулись спустя несколько минут. Тело Лопоухого сотрясала дрожь, взгляд был совершенно пьяный, седые волосы мокры от изоморфической жидкости. Он опирался на улыбающегося хозяина, а гот на ладони держал фигурку, которая изо всех сил сражалась с ним: молотила кулачками, кусалась, что-то тоненько выкрикивала на языке, которого я не знал. Гэнна расхохотался, потом подвел Лопоухого ко мне.

— Ему надо часа два поспать, и все будет в порядке.

— Ладно, — ответил я, не глядя Гэнне в глаза. Нехорошо делать копии людей, даже если благодаря этому ты можешь держать дракона.

Он сказал:

— Полетишь завтра утром.

Я снял комнату в Церкви Спасителя, в самой высокой ее части. Я сидел у окна на диване, играя с поляризатором, изменяя освещение от сумерек до яркого света и затем опять до сумерек, и наблюдал за Лопоухим, спавшим, лежа навзничь, на моей постели. Его кожа, казалось, менялась в зависимости от освещенности: при свете она выглядела гладкой, как тончайшая мелованная бумага, а в полутьме становились видны поры и оспины. Я никак не мог понять, зачем ему понадобилось делать свою копию, неужели он был начисто лишен самоуважения? От этого становилось страшно.

Я затемнил стекла. Искусственное солнце стояло всего в километре или около того над городом, слишком яркое, чтобы смотреть на него без защиты. Лопоухий был человеком странным. Интересно, стоит ли расставаться с ним. Наверное, это несложно — оставить его здесь, забыть про Куалаганг, забыть про своего двойника. Сейчас, когда я был вдалеке от мыслителя, это казалось вполне возможным. Я мог направиться, куда захочу, исчезнуть с планеты, затеряться на огромных просторах, никогда вновь не увидеть Обо. Я не обязан охотиться на этого двойника. Да провались он…

Я взглянул на Иерусалим: башни возвышались наподобие громадных термитников, тени их ложились черными силуэтами. Высоко над ними сияло искусственное небо, можно было различить серые линии, которые делили купол на части, а когда в портах приземлялся корабль или какая-нибудь летучая тварь, по куполу пробегала рябь. Я увидел нечто похожее на гигантскую ящерицу, очередь пассажиров тянулась к его хвосту. Наверное, Мохаммед такой же. Огромный биомеханический дракон.

— Павдо.

Я обернулся. Лопоухий сидел на постели, почесывая седую поросль на груди. Он зевнул и сказал:

— Пора. Давай возьмемся за память.

— Непохоже, чтобы ты отдохнул, — возразил я.

— Все равно. Мне хочется попробовать.

— Хорошо.

Я взял сумку, открыл ее. Какую память взять? Вопрос трудный. Легче решить, какого рода. Что-нибудь неприятное. Я все еще злился, считая его вымогателем. Я перебирал свои памяти: твердые вандоновые пластинки скреплены сбоку, люминесцентные названия на верхнем крае мелькали слишком быстро, чтобы их можно было прочесть. Я нащупал полдесятка матриц, относившихся к периоду моего подросткового бунта. На самом деле у меня было счастливое детство, а это все чистые фантазии. Война: акулообразные истребители, стреляющие по плачущим детям. Голод: выкаченные глаза и обтянутые ребра. Серое неправильное пространство, где ты чувствуешь себя вне времени, места и тела. А, нашел. Надпись «Двадцать первый век». Я вытащил пластинку, ощутив статический заряд на ее темной поверхности.

— Тебе должно понравиться.

— Ты хочешь сказать «нам должно это понравиться».

— Что?

— Когда-то я помогал одному парню из Бозы добраться до Глендон-Хит. Какой-то художник. Он дал мне в уплату память. — Он сунул палец в правое ухо, как будто намеревался вытащить оттуда серу. — Я попробовал память в вагоне поезда — ну и надул же он меня. Там был унитаз, полный дерьма, воняло так, что меня чуть не вывернуло.

— Нехорошо, — заметил я. На самом деле, довольно забавно, хотя и глупо.

— Поэтому давай, Павдо, малыш, посмотрим вместе. И без шуточек.

Я протянул руку, чтобы включить память. В одном из выдвижных ящиков тумбочки находился аппарат (обычная массовая продукция); соединительный шнур провис, как старая веревка. Но во всяком случае, он действовал. Я вытащил его, поставил на тумбочку и, глубоко вздохнув, заправил матрицу памяти.

Раздался щелчок времени, запах прошлых дней, и память поднялась из аппарата, как чудовище из могилы. Я увидел луч солнца, валявшуюся в пыли кость, заросли терновника, и тут память захватила нас.

Мы стояли вместе на крутом склоне горы из песчаника, кругом была пустыня. Солнце палило с безоблачного неба, горы толпились на горизонте. Не было ни блоков, ни людей, никаких самолетов в небе. Перед нами оказалось одно-единственное сооружение: разваливающийся бревенчатый сруб на краю глубокого оврага.

— Забавно, — сказал Лопоухий. Он загорел, морщины стали глубже. На нем были шляпа, клетчатая рубашка, брюки в обтяжку и грубые кожаные сапоги.

— Ну да, — подтвердил я. Хотя мне не было забавно — мне было страшно. Какое-то совершенно безлюдное место, пустыня, и мне нечем ее наполнить. Я даже не ощущал, во что одет и как переношу это полное песка пространство. Отношение единицы к бесконечности равно нулю. Я заставил себя усмехнуться. — Когда-то давно на Земле жили девять миллиардов людей. И размещались, в основном, в нескольких сотнях городов.

Лопоухий спихнул со склона камень.

— Именно здесь и чувствуешь одиночество! Вот это простор, погляди! — Он подошел к краю и прыгнул.

— Эй! — Мне не хотелось оставаться одному, хотя было все равно — разобьется он или нет. Я подошел к краю (ноги ступали по пыльной почве, я ощущал это, хотя не видел их), Лопоухий приземлился на каменном выступе тремя метрами ниже. Шляпа его свалилась, но сам он остался цел.

— Осторожнее! — крикнул я. — Не стоит проверять действие закона тяготения.

Он соорудил на голове красную повязку, продев ее сквозь отверстия в ушах. И, ухмыляясь, крикнул:

— Давай!

— Дух Заратустры! — только и произнес я. До равнины, поросшей чахлым кустарником, было не меньше пятидесяти метров. Я присел на край, невидимой ногой нащупал опору (в камне оказалась выбоина) и… уже стоял рядом с Лопоухим, который шел вдоль обрыва. Он продолжал ухмыляться.

— Впечатляет, — сказал он. — Так и должно было случиться?

Я заметил, что он ободрал палец на левой руке.

— Может быть, какая-нибудь царапина на поверхности. Грязь на матрице. Поврежденная память.

— Как далеко мы можем зайти? — он был возбужден, как мальчишка. — Мы можем отправиться куда-нибудь по Земле?

— Почему бы нет? — Мне-то хотелось, чтобы все кончилось. — Уверен: все, что можно было узнать о 2035 годе, загружено в 48-gig матрице.

— Нет, серьезно.

— Не знаю, — сознался я. Мы направлялись к развалинам. Мне не хотелось идти туда. Крыша провалилась. Стены разрушены, кое-где обуглены. Входная дверь закрыта, примотана колючей проволокой. Внутри валялись камни и мусор.

Налетел горячий ветер, завыл в овраге. Я попытался представить себе овраг после бури, заполненный водой. Ничего не получилось.

Я надеялся, что память скоро кончится.

Мы дошли до развалин.

— Что это? — спросил Лопоухий.

— Где?

— Что-то движется. — Лопоухий присмотрелся. — Вон там, в тени.

— Может быть, такой большой бурундук. — Я живо вообразил себе призраков бывших обитателей дома, готовых кинуться на нас. Лопоухий вошел внутрь. После секундного колебания, потирая для храбрости руки, я подошел к пролому.

Навстречу мне вышла Сейна Маркс.

— Откуда ты здесь взялась?! — воскликнул я, попятившись.



На ней был странный комбинезон, целиком служивший экраном. По нему двигались люди. Волосы Сейны были стянуты узлом сзади. Я и забыл, как красивы могут быть открытые шея и уши. На лице ее не было улыбки.

Она схватила меня за руки. Я охнул, у нее была крепкая хватка.

— Я никуда не собираюсь.

— Нет, собираешься, — возразила она. — В Куалаганг.

— Нет, неправда, — сказал я. С груди Сейны на меня смотрела женщина с белым лицом. — У меня нет двойника. Ты сама это сказала.

— Нет двойника? Как это у тебя нет двойника? Ты, со своей нейлоновой сабдой, с дурацкими притязаниями на творческие способности и заиканием при виде любой хорошенькой женщины — да ты же ходячее клише!

Она приподняла меня, ухватив за ремень. Затем, повернув лицом вверх, отдернула руку и (по длинному экрану ее бедра плыли воины на кораблях) толкнула меня.

Если бы в этой памяти действовали ньютоновы законы, она бы ушла метров на тридцать в глубину. Или у нее оторвалась бы рука. Но она стояла совершенно спокойно, улыбаясь, а я взлетал в воздух наподобие метательного копья либо дротика с отравленным наконечником. Воздух обжигал мне подбородок, я вращался, как гироскоп, видя попеременно то бледно-синее небо, то разрушенный дом с оврагом.

Потом сооружение затерялось в складках и холмах пустыни, затем и сама пустыня сделалась желтой припухлостью в центре континента (Африки, а не Северной Америки, как я полагал) — и я понял, что Сейна Маркс бросила меня на восток, в направлении Куалаганга, проявив при этом большую, чем необходимо, силу. Потому что голубая, подернутая облаками Земля становилась все меньше. Я выходил на более высокую орбиту или за ее пределы. Затем я увидел Луну.

Луну? Разве эта голая серая скала, потрескавшаяся, вся в выбоинах, — Луна? Где же Дайсоновские остроконечные крыши и модульные колонии? Где роскошные космические порты и искусственные экологии (которые кажутся пятнами светло-зеленой плесени на обращенной к Земле стороне)? А где сотня миллионов людей, заселявших ее глубины?

Луна 2035 года была пустой. Безлюдной и одинокой. И мне предстояло врезаться в нее, проделав башкой кратер. Серый шар стал огромным, заполнил все пространство надо мною. Я представил себе, как бухнусь на гладкую поверхность, покрытую черной блестящей коркой и именуемую Морем. На почве стали различимы долины и плато, поверхность дернулась мне навстречу, как при резком увеличении изображения.

Я крепко треснулся.

Сел, ощущая во рту вкус крови, и понял, что прикусил язык. У меня было ощущение deja vu, уже виденного (возможно, это последние остатки памяти). Я чувствовал запах разогретой пыли, несомненно, аппарат перегрелся. На голове вздувалась солидная шишка.

— Отличная оказалась память, малыш. — Лопоухий сидел на кровати, почесывая в паху. — А вот эту штуку со ртами ты сам придумал?

— Что? Какую штуку?

Лопоухий захохотал.

— Ты же сам показал мне. В этой развалюхе. Что, она правда там была в прежние времена? Или ты ее синтовал сам?

— Да, это синт, — ответил я. — Самое смешное, только что сделанный.

Я встал и подошел к окну. Стоял ранний вечер, закат был похож на одежды, пропитанные кровью, сеть ночных огней разграничивала блоки внизу. Мы тратили время на эту память, время, которое можно было провести в галереях Иерусалима. Либо…

Я отвернулся от окна, схватил сумку с памятью и направился к двери.

— Куда это ты? — спросил Лопоухий.

— Так, погулять.

Он кивнул.

— Не задерживайся. Нам завтра рано лететь.

— Я скоро вернусь.

Я не стал пререкаться с Лопоухим, у меня было более серьезное дело. Я отыскал психолога в башне Спасителя, тремя этажами ниже самого верха. Высокий, с волосатыми руками, с кошачьими движениями, он сидел за каменным столом, занимавшим половину его освещенной свечами пещеры и потягивал через соломинку напиток — густую жидкость того же пурпурного цвета, что и вертикальная прорезь на его бритом затылке. Стол психолога был завален книгами, пластиковыми картами, залапанными записями на кристаллических матрицах, а сам он наблюдал за какой-то процессией на стенном дисплее; над ним находилась свеча белого цвета, и растопленный воск капал на центральную часть монитора, так что красные одежды марширующих превращались в розовые. Не отрывая глаз от дисплея, он спросил:

— Чего ты хочешь?

— Я слышал, что вы лучший психолог на верхних этажах Спасителя.

— Я здесь всего один. — Теперь он взглянул на меня; подбородок и большой кадык были вымазаны пурпурной жидкостью. — Единственный, к кому ты можешь обратиться.

Я прочистил горло и открыл сумку с памятью.

— Что-то не в порядке с моей памятью. — Я вытащил матрицу памяти, которую обещал Лопоухому. — Какое-то искажение, что-то вроде помех, которые…

— Давай, воткни ее. — Психолог казался недовольным. — Не занимай мое время всяческими неартикулированными сожалениями.

У меня на языке вертелась колкость, но я промолчал и шагнул к нему.

— Как?

— Временным выступом вниз.

Я заправил пластинку в его прорезь. Мышцы у него на затылке напряглись. Он прикрыл глаза, уголки губ поползли вниз. Монитор на стене замерцал, погас; снова замерцал, и наконец появилось изображение голого толстого человека с высунутым языком.

— Что за чертовщина? — спросил психолог.

Щеки у меня запылали:

— Так… ерунда. Просто заставка.

Это был мой фирменный знак в юности, предварявший некоторые из более поздних памятей.

Он посмотрел на меня.

— Ты шутник? У меня нет времени на шутки.

— Я, в общем-то, художник.

— А, художник. — Он глотнул пурпурной жидкости. — Это объясняет нерешительность и замысловатость памяти. — Он снова закрыл глаза. Усилием шейных мышц он прокручивал память в своей прорези, изучая ее целиком.

Неприятное, обескураживающее ощущение, когда твою память изучают. Это казалось насилием, посягательством на твои тайны. Именно так это и выглядело в тот вечер, когда я во второй раз увидел пустыню на дисплее, слишком яркую по цвету (кроме того места, где сосулька воска приглушала краски). Я весь съежился, обнаружив второй раз разрушенный дом, стиснул зубы, глядя в бледное пустое небо. И глубоко вздохнул, перед тем как Сейна Маркс должна была появиться и схватить меня.

Но вместо этого я увидел, как из развалин вышли двое загорелых молодых людей. Один нес металлическую коробку, на боках которой играло солнце. Другой тащил клетку с каким-то маленьким существом внутри. Клетка увеличилась в размерах — это было не просто существо, а гомункулус, пляшущая женщина. Синт. Прозрачное синее платье, набеленное лицо. Она высоко подпрыгивала и кружилась. Я сказал:

— Раньше этого не было.

Психолог остановил просмотр. Голос его прозвучал мягко:

— Память разветвлена. Происходящее отражает сознание того, кто вспоминает… Ты сам это придумал?

— В четырнадцать лет.

— Мне нравится. Неплохая техника.

— Но дело в том, — сказал я, — что у меня не было никаких людей. И никакого разветвления.

— Ты подозреваешь чье-то вмешательство. Кто видел твою память?

Я вспомнил, что прошлым летом Сейна Маркс просматривала мою сумку с памятью.

— Кое-кто видел. Не очень много народу. А на прошлой неделе я ее проверял.

— Давай продолжим.

Мы стали смотреть, как молодые люди уселись на трехколесный велосипед. Они поехали по пустыне, вздымая облачко песка. Интересно, чья же это память, перед кем открывалась эта картина? Они разворачивались, тормозили, иногда ехали на двух колесах, подняв третье в воздух. Они подъехали к оврагу позади развалин; теперь они казались далекими, велосипед был размером с муху. («Одиночество», — произнес психолог). Вдруг велосипед свалился в овраг. Он перевернулся раз, другой, затем упал на бок. Половина его оказалась в тени. На обломанном хромированном покрытии играло солнце.

Увеличение. С близкого расстояния было видно, что оба молодых человека лежат недвижимо, один продолжает сжимать металлическую коробку.

А клетка оказалась открытой. И пустой — синта не было видно нигде.

Экран померк. Психолог некоторое время оставался неподвижным, с закрытыми глазами; по его волосатым рукам пробегала нервная дрожь. Потом взглянул на меня.

— На твою память накладывается чье-то сознание. Паразитическая система, обосновавшаяся в краткосрочных регистрах, — похоже на воспроизводящийся вирус. Это значит, он может копировать себя различными способами. Мы должны проверить другие матрицы памяти, чтобы убедиться, не заражены ли они тоже.

Меня охватила паника.

— Сейчас?

— А у тебя есть занятие получше?

— Нет.

И я полез в сумку за другой памятью.

Ярость часто называют слепой. Наверное, поэтому я и не заметил Лопоухого, пока не очутился на краю крыши Спасителя. Здесь было полно голубей, устроившихся на ночлег в пустых раковинах Рейченбаха и спящих на проволочных растяжках небесного купола, который находился не выше чем в пяти метрах над моей головой. Сначала мне показалось, что это стайкой летят птицы. Потом я понял, что это Лопоухий.

— Чертовы голуби, — сказал он, сгоняя полдюжины с плечей. — Я не хочу, чтобы меня всего загадили.

— Эти голуби не умеют гадить, — ответил я, открывая сумку, — они механические.

— Хм, — он подошел к краю и взглянул вниз. — Я следовал за тобой с тех пор как ты вышел от этого мудреца.

Я не ответил. Вытащил память и швырнул ее. Она полетела, вращаясь, в сторону Храма святого Гроба. На какое-то мгновение мне показалось, что она может долететь туда или, во всяком случае, слететь с крыши. Но она стала падать вниз — всего этажей на двадцать пять ниже. Я отвернулся, чтобы достать другую память, а когда взглянул еще раз, первая уже исчезла.

— Прекрати!

Я бросил другую — воспоминание о Торжественном Дне, — но когда полез за третьей, Лопоухий схватил мое запястье дрожащей рукой.

— Пусти, — сказал я, — если не хочешь отправиться вслед за ними.

Но он не отпустил меня, а стал уговаривать.

— Что ты делаешь? Выбрасываешь труд своей жизни?

— Нет. — Я пробовал освободиться, но он оказался, несмотря на хлипкий вид, довольно сильным. — Они заражены. Во всех — Сейна Маркс.

— Ну и прекрасно, выкинь оттуда свою бабу, но память, которую обещал мне, оставь в покое.

Пробуя освободиться, я оказался почти прижат к нему. На меня пахнуло депиляторием от его щек, и я заметил, что его левый глаз — механический: по краю радужки, словно узор, бежал серийный номер.

— Послушай, это не шутки. В них вирус. Если ты оставишь память, это распространится на другие матрицы и на других людей.

Он цепко держал мое запястье. Почти так же цепко, как Сейна Маркс.

— Разве их нельзя как-нибудь очистить? Изолировать от других?

— К черту все! — Может, стоит броситься вместе с ним вниз, чтобы, пересчитывая этажи, стряхнуть его с себя. — Эта сука предала меня!

— Откуда ты знаешь, что это она?

— Я как раз… — нелепая фраза застряла у меня в горле. Наверное, я совсем одурел, ведь я бы сразу все понял, если бы чуть-чуть задумался. Я перестал вырываться. — Пусти меня.

— Ты не уверен? — спросил он, отпуская меня.

— Уверен. — Я взял сумку с памятью и взглянул на искусственную луну. — Это не Сейна Маркс испортила мою память. Она мне друг. Должно быть, это мой мыслитель.

Я пошел обратно, вспугнув, наверное, тысячи голубей: они сонно взлетели в пластиковое небо.

Я купил память у продавщицы в Гефсиманском блоке: уцененную, синтетическую, завернутую в лентиловую фольгу. Продавщица, женщина в черном покрывале, не знала толком, что в ней. — Может быть, Сад, а может быть, Гора, — сказала она, посмотрев на кривую оливу, росшую в полосатом ограждении, — там о Страстях, о…

Я не разобрал последнего слова, а мыслителя, чтобы перевести, со мною не было. Но слово было значимое, судя по отблеску, легшему на морщинистые щеки старухи.

Спустя час мы поднялись над Иерусалимом, усевшись в просторном брюхе дракона по имени Мохаммед. Сиденья представляли собой снабженные кожаными подушками выступы его таза, образующие полукруг. Сквозь прозрачную синтетическую плоть легко было разглядеть биение его огромного сердца, работу мускулов, ферро-карбоновые кости, окружавшие нас, подобно каркасу здания. Позади серого фальшборта легких и снастей грудной клетки где-то вдалеке виднелась голова, покрытая бурой кожей.

Он ежеминутно хлопал крыльями, подбрасывая нас. Съеденные утром маслины и выпитое фиговое вино просились наружу. Лопоухому, казалось, было все равно.

— Виа Долороса, — сказал он, показав на километровой ширины проспект под нами. Тысячная толпа образовывала случайные цветные узоры, похожие на те, что бывают на памяти до форматирования. Я попробовал сосчитать. Ну, скажем, четыре человека на квадратный метр, а улица длиною около двадцати километров, шириной в один. Это значит, что…

Я не ведал, что это значит. Как не ведал, что значит присутствие рядом со мною Лопоухого. Он хотел удостовериться, что я благополучно доберусь до Куалаганга. Я дал ему понять, чтобы он не рассчитывал больше ни на одну память. Но он ответил, что и не рассчитывает, а просто хочет полетать на драконе, чего не делал уже давно. Причина казалась пустяковой, хотя я не мог бы объяснить, почему. Без мыслителя думать оказалось трудно.

Мохаммед сделал вираж, я ухватился за выступ позвоночника и только потому не свалился на Лопоухого. На горизонте виднелись каменные башни и искусственное солнце, горевшее, как расплавленный металл. Драконова чешуя отливала золотом так ярко, что я прикрыл глаза.

И тут же открыл их. Мы прошли сквозь небесный купол, он остался позади серой изогнутой поверхностью. Небо было желтым, с маслянистыми черными перистыми облаками, испещренное точками темных летательных аппаратов. В нескольких километрах от нас парила пищевая фабрика. Пахло серой, и это напомнило мои посещения Сейны Маркс.

Мохаммед резко взял вверх, затем, возможно, попав в подходящий воздушный поток, снизился. Теперь он летел ровнее.

— В молодости я был коридорным на скифском судне, совершавшем кругосветные плавания, — сказал Лопоухий. — Тогда люди любили путешествия.

— Почему? — спросил я.

— Ну… чтобы повидать мир.

Все, что нам было видно, это купол над Иерусалимом, похожий на луну, которую мы облетали.

— Повидать что? — вдруг я страшно разозлился. — Смотреть не на что! Нет ничего, что бы ты не видел в своем собственном блоке. У нас в Обо есть религиозные фанатики, есть порнографы, копии старинных домов. Есть искусственные солнца, и чувствительная протоплазма, и выращиваемая одежда. Есть гравитопланы и… — мысль застопорилась, вероятно, я дошел до того места, когда обычно вступал мыслитель. — Все то же самое. Каждый блок повторяется по всему миру. Путешествовать незачем.

— Но ты же путешествуешь, — заметил Лопоухий.

— У меня объявился двойник.

Он кивнул и засунул палец в левое ухо.

— Новое ничем не отличается от известного.

— Не совсем так.

За куполом Иерусалима и темными низко плывущими облаками вставали блоки, не отличимые от тех, что можно увидеть в Обо-Вэлли. А сквозь машущие крылья Мохаммеда просвечивали прицепные фалы летающих блоков: мне доводилось видеть то же самое из Высокого Обо.

Я с шумом полез в сумку с одеждой, вытащил сувенирную память. Сорвал упаковку из фольги, убедился, что пластинка на месте. Аппарат мог давать лишь один ракурс, но сейчас это было даже неплохо.

— Разбуди меня, когда мы прилетим в Куалаганг, — попросил я Лопоухого. Затем прижал рычажком пластину.

Я падал в колодец древности, годы слетали с моего ментального пространства, как чешуйки с рыбы. Я возвратился из зияющей дыры времени, встряхнулся, пришел в себя и сделал глоток вина, такого сухого, что поморщился. Я со стуком поставил чашу, плеснув красного вина на каменную столешницу; посмотрел на чашу, ее щербатый край, тонкую трещину, бежавшую по одной ее стороне. Тут я вдруг понял, что держал чашу левой рукой (наверное, и хлеб тоже, корка валялась на выложенном плитками полу), а в правой сжимал сумку, сжимал так крепко, что рука затекла. Я посмотрел вокруг, увидел, что сижу вместе с группой белокожих мужчин, часть которых носила, а часть брила бороды. Все они были одеты в грубые, тусклых оттенков сабды. Половина их — на дальнем левом конце длинного стола — разговаривала на незнакомом с протяжными гласными языке. Справа от меня трое застыли, в ошеломлении раскрыв рты. Молодой человек, сидевший по левую руку рядом со мной, спал, похрапывая, — наверное, упился до одурения; седой старик, стоявший позади меня, тряс молодого человека за плечо. Тот блаженствовал в пьяном беспамятстве. Слева от него сидел человек с длинными волосами, который, казалось, и был причиной тревоги остальных, причиной потрясения чувств. Но сам он казался отрешенным, отделенным ото всех; он молча смотрел вперед на пустое место во главе нашего стола, словно вспоминал забытую истину. Вот пьяный рыгнул, распространяя во влажном воздухе кислый запах, и старик позади него, подойдя ближе, обхватил его обеими руками. Он что-то пробормотал и обратился ко мне, очевидно, с просьбой помочь ему перенести пьяного в более подходящее место. Я перебросил ноги через деревянную скамью, встал и ощутил невыносимый приступ паники. Я поднял правую руку и увидел, что все еще держу тяжелую суму.

Ужасную ношу! Я показал на нее старику, как если бы она могла объясняться на языке, который мне был недоступен, затем пошел подальше от стола. Я шел не к пустоте во главе стола, а в другую сторону, к широким дверям, выходившим на бурые холмы под серо-голубым светом ранних сумерек. Шел быстро, замечая лишь тускло освещенные залы, ведущие от центра дома.

Я услышал, как кто-то окликает меня по имени. Тогда я побежал.

Да, побежал. Мне оставалось надеяться только на скорость: я жаждал убежать от мерзких эмоций, которые ощущал. Вина, горе, страх — все вместе причиняло мне невыносимые страдания.

Я миновал слугу, вырвался наружу, спустился по мраморным ступеням. Увидел крестьянские хижины, мальчика, играющего с собакой, склон холма, на котором паслось стадо овец. Дальше — город, дома с красными крышами, столпившиеся вокруг большого храма и еще одного здания — квадратного, массивного, с башнями — замка или дворца. Именно в это здание мне и следует прийти, чтобы избыть низкие чувства.

Я побежал.

И через несколько минут оказался подле него. Легкие горели, желудок свело судорогой. Я сумел выровнять дыхание, пока вооруженный копьем страж ходил докладывать, что я пришел. Сообщить тому, кто заплатил мне, одобрил мою измену. Ко времени, когда страж вернулся, небо сделалось серым.

Меня пригласили внутрь. Я шел по длинным коридорам, сандалии мягко постукивали по полу, и звук отражался от колоннад. Из какой-то комнаты доносилась музыка, из другой слышались громкие голоса. Я шел размеренным шагом, решительно, сосредоточившись на самом себе. Бег успокоил мои нервы.

Второй страж впустил меня в зал.

Зал показался мне огромным. Изысканные фрески украшали потолок, на стенах были изображены святые и херувимы. Двое мужчин разговаривали на другом конце зала, сидя на ступенях перед большим красным занавесом. Они продолжали разговор даже тогда, когда я приблизился к ним.

Я развязал шнурок, стягивавший суму. Закрутил его вокруг пальца, дожидаясь, пока они осознают мое присутствие.

В конце концов один из них все-таки обратился ко мне. Это был священник, возглавлявший собор. Он перебросился парой фраз с другим государственным деятелем. Я понимал смысл его слов, хотя не мог почувствовать их форму. Он спросил меня, почему я вернулся — хочу ли еще денег, или, возможно, нуждаюсь в проститутке, которая разделила бы со мною ложе. Тот, другой, захохотал.

Я отрицательно покачал головой. Затем, широко раскрыв сумку, я перевернул ее, позволив нечестивому содержимому высыпаться на пол. Таков был мой триумф, мое отречение от этих людей.

Но что-то произошло не так. На пол не полились монеты. Не было кровавых кружочков, на каждой из которых красовался профиль Цезаря. Нет, по полу раскатилось оружие. Нож, тесак, серебряная половинка тора, рядом с моей ступней металлический предмет, напоминавший решетку, покрытую пленкой засохшей крови. А еще: арбалет, зеленая пластиковая взрывчатка, набор штопальных игл.

Священник и государственный деятель исчезли. На их месте возникла женщина.

Сейна Маркс. В длинном шелковом платье, волосы скрыты под двурогой шапочкой.

— Ох, перестань, — сказал я. — Неужели ты не способна держаться подальше от моей памяти?

— Твоей памяти? Да это синт, который ты купил у продавщицы.

— Я знаю, кто ты! Не Сейна! Ты мыслитель!

— Блестяще, — ответила она. — Как ты мог хоть на секунду подумать, что я Сейна? Она не знает, как запрограммировать вирус. Да ей в жизни не сделать даже памяти!

— Хорошо, — пожал я плечами, чувствуя себя неловко. — Зачем ты здесь?

— Чтобы спасти твою шкуру. Ты выслеживаешь своего двойника…

— Правда? — переспросил я, но в тот самый момент, когда спрашивал, уже знал, что это так.

— Правда. Для погони нужен сильный человек, а ты не сильный. Ты ищешь своего двойника, а когда найдешь, убьешь его. Если, конечно, он не убьет тебя раньше.

— Верно, — подтвердил я. Голос чуть дрожал, мне не приходило в голову, что двойник может убить меня.

Сейна коснулась броши в золотой оправе на своей груди.

— Тебе нужно знать свое оружие. — Она подняла половинку тора. — Это эрентот. Его радиус действия всего несколько метров. Держать его надо вот так. — Она прижала его к ладони выпуклой стороной. — Чтобы выстрелить, надо нажать вот сюда. — Она напрягла руку — раздалось низкое жужжание. — Ничего впечатляющего, но эта штучка уничтожает протеиновые молекулы противника, превращая его в бесформенную влажную массу.

Вдруг глаза ее расширились. Она застыла на месте.

— Что случилось? — спросил я и обернулся.

Я увидел собственное отражение: светлая кожа, мешковатая синяя сабда, рот по-дурацки открыт. Отражение казалось неясным, нематериальным; зеркало было сделано из водяных капель или тумана, стелившегося по дворцу. Позади отражения можно было разглядеть все — вплоть до фрески, где был изображен охотник.

— Убей его! — потребовала Сейна.

— Это лишь отражение, — возразил я. Я видел, как отражение Сейны подошло к моему отражению и протянуло ему нож. Я взял настоящий нож у настоящей Сейны. Тут я заметил, что отражение сделалось плотнее, на кольцах отраженной Сейны заиграл свет, свирель охотника г фрески исчезла за торсом другого Павдо.

Сквозь собственную руку я разглядел шахматные плитки пола.

— Убей его, — произнесла одна из Сейн. А может быть, обе. Я был испуган и растерян: да разве может отражение причинить мне вред?

— Да, может, — ответило отражение, делая шаг ко мне, — если оно больше, чем отражение.

— Убей его! — снова воскликнула Сейна. Голос позади меня звучал слабо, а впереди — в полную силу. Другой Павдо шагнул ближе, высоко подняв нож. Так держат копье, прежде чем бросить. Я не двинулся, чтобы помешать ему. Растерянность парализовала меня. Из головы не выходили вопросы: он — это я? И как человеку понять: где он сам, а где его подобие? Если человека копировать бесконечно, нужно ли будет делить его душу на всех?

Тут нож другого Павдо полетел к моему горлу.



— Ты хочешь есть? — тряс меня за плечо Лопоухий.

Я ощущал ностальгию, как запах формальдегида в ноздрях. Помотал головой, пытаясь определить рамку соотношений, чувство настоящего. Ночь, брюхо Мохаммеда, биолюминесцентное свечение его внутренностей. Мы летим над террасами блоков, кругом снуют легкие летательные аппараты. Это не может быть Куалаганг; впрочем, даже на Обо не похоже.

— Голоден?

— Я бы сказал «да», если именно это означает пустой желудок и горящий пищевод.

Лопоухий засмеялся, а я обнаружил, что держу в руках память, пластинка отбрасывает темные блики на прозрачный пол.

— Мы скоро садимся.

Я вспомнил о ноже, летевшем мне в лицо.

— Мне не хочется выходить. Здесь может оказаться мой двойник.

— Боишься?

— Нисколько. Мысль о смерти приводит меня в восторг.

— Хм. — Он махнул головой в сторону пирамиды, к которой мы приближались, — состоящему из глыб огромному молочно-белому сооружению. — Твой двойник запросто может застрелить тебя сквозь шкуру дракона.

Я пожал плечами, ощущая, как дрожь пробежала по позвоночнику, и проклял мыслителя за вмешательство. Что за смысл пугать меня? От этого я не стану более умелым охотником.

Пирамида теперь была впереди нас; глыбы распространяли млечнобелое сияние, отражавшееся в низких ночных облаках. Накренившись, Мохаммед начал снижаться. Я свалился со своего кресла, упав на руки и колени. Соскальзывая с пищевода дракона, я представил себе, как увижу перевернутую чашу Иерусалима в тысяче километров под нами. Я оцарапал руку о шершавую поверхность пищевода и ударился коленом о сустав. Лопоухий засмеялся.

Мохаммед приземлился в лесу, где росли белые деревья.

Он завалился набок, брюхо распахнулось. Последовав за Лопоухим, я плюхнулся в густую белую массу, которая покрывала здесь все и наполняла воздух слабым светом. Мое внимание привлекла физиономия Лопоухого: когда лицо освещено снизу, тени получаются удивительные.

— Иди поешь, — сказал Лопоухий, и тут я присмотрелся к деревьям.

На них росли груди, ряды женских грудей. Груди белые, как алебастр, как луна прежних времен, росли из березовых стволов, то вздернутые кверху, то повисшие, в зависимости от формы. С сосками розовыми или шоколадно-коричневыми, ярко-красными или сердоликовыми. Некоторые из них истекали белой жидкостью, явно более густой, чем молоко. У деревьев питались люди: толстяк в алой сабде, группа девочек-подростков, сутулый человек в черной одежде вдовца.

— Иди поешь, — повторил Лопоухий.

Я покачал головой.

— Ты машина, — сказал я Лопоухому.

— Что?

— Не прикидывайся идиотом. Я видел серийный номер на твоем глазу.

Он покопался мизинцем в ухе.

— Да, от тебя не скроешься, малыш. Я думаю, ты сейчас утащишь меня подальше и изжаришь весь мой запас нейронов.

— Ага, — засмеялся я, — или, еще лучше, запущу их себе прямо в кору головного мозга.

Он улыбнулся в ответ, явно считая, что отношения между нами улучшились. Так оно и было, насколько позволяла его механическая сущность. Я вовсе не протеиновый шовинист, многие годы у меня были друзья из «железа». Просто сам факт, что он — механизм, делал его восприимчивым к вирусу. Мыслитель, наверное, заразил его тоже, потому он так интересуется мною.

Прежде чем мы вернулись в брюхо Мохаммеда, я все же попытался подкрепиться, но не сумел.

Я лег спать голодным, проснулся еще голоднее. В полусне я пытался нашарить аппарат, чтобы посмотреть какую-нибудь приятную память, но тут понял, где нахожусь. Плывя к розовой заре, прозрачные фиолетовые облака с нефритовыми тенями ложились драгоценной короной на появившееся солнце. Летающие блоки под нами сияли, как полированная сталь, утренний туман стоял в каньонах между блоками. Далеко впереди возвышались горы, крутые, высокие, голые.

Чудесное утро привело меня в прекрасное настроение. Потом я увидел Лопоухого, который лежал, свернувшись, в передней части нашего отсека. Глаза его были закрыты, можно было решить, что он спит. Но палец он засунул в мыслительную коробку, которую я до сих пор не видел в нашем летательном аппарате. Лопоухий сейчас путешествовал по каким-нибудь цифровым пейзажам либо объединял в целое некие постоянные величины в n-размерном пространстве. Теперь, когда для меня не была тайной его механическая натура, он не скрывал своих занятий.

Радостное настроение пропало. Как только я подумал о механизмах, тут же снова выплыл вирус, я вспомнил о мыслителе, а затем, конечно, о двойниках. Я-то со своим должен скоро встретиться. Возможно, сегодня. Один из нас останется жить — без всяких копий, другой погибнет.

Я больше не питал иллюзий относительно того, что со своим двойником буду устраивать совместные вечеринки.

Я ощутил, как напряглась спина и свело желудок. Поднявшись, я начал разгуливать по оболочке желудка Мохаммеда.

— Прекрасно. Ты проснулся, — Лопоухий вытащил палец из коробки, на секунду сунул его в рот. — Нам нужно составить план.

— Какой? Где в следующий раз устроить твое мыслительное сафари?

— Нет, я имею в виду твою охоту за двойником. Он где-то неподалеку.

— Сомневаюсь. Он ведь похож на меня, верно? Может, он сейчас летит с одним типом в брюхе дракона над Обо-Вэлли.

— Не-еет. — Лопоухий покачал головой. — Параллелизм не может доходить до такой степени. Ты упрощаешь ситуацию. К тому же мы еще не преодолели и половины пути.

— Да?

— Мы встретимся где-нибудь в Гималаях. Нужно придумать, как привлечь его внимание.

— Полпути, — бормотал я, не глядя на Лопоухого.

Красивые облака сгорели, небо становилось желтым.

Каменные ступени, укусы ветра, скалистые горы, высота. Мы находились в Гантен-Альте, высочайшем городе мира, и я чувствовал головокружение. Лопоухий, черт бы его побрал, спешил вверх по лестнице, которая заканчивалась у входа в заполненное домами ущелье. Я упаду. Я буду лететь метров пятьдесят, если не выдержат перила, на которые я опираюсь.

— Эй! Погоди!

Я сердился на него. Не надо было кричать, от усилия голова моя сделалась точно прозрачная ледышка. Я остановился, ухватился за перила, взглянул на оставшийся далеко внизу проржавевший фуникулер.

— Ну же, шевелись!

Люди, шедшие за мной, проталкивались вперед; оранжевокожие гантенцы, невысокие, приземистые, с модифицированными для огромных легких грудными клетками. Некоторые ругали меня, но я не мог понять ни слова. Я не двигался.

— Что же ты не дотерпел до места, где можно отдохнуть? — упрекнул меня Лопоухий. Лицо его, посеченное ветром, горело, уши съежились от холода. Он пробился через толпу назад, ко мне.

— Не смог. — Я тяжело дышал. — А что если двойник обнаружит меня, пока тебя не будет?

— Вряд ли. Сейчас самое главное найти матрицу памяти и быстро соорудить ловушку.

Я пожал плечами, сил спорить не было.

Лопоухий показал на скамьи на другой стороне лестницы. Там сидели, отдыхая, туристы, по большей части длинноногие, темнокожие.

— Подожди там, я вернусь не позже чем через час.

— Ладно, — ответил я.

Он пошел вверх по лестнице, а я направился к скамейкам. Сделав два шага, я налетел на спускавшуюся сверху крепкую женщину; она чуть не сбила меня с ног, а потом обругала.

Я добрался до скамьи, сел рядом с семьей, сгрудившейся около колонки, откуда шел теплый воздух. Молоденькая женщина, почти девочка (вероятно, родители ее обладали перекрестными генами), была одета в яркую сабду, напоминавшую форму работников метро. Детишки улыбались мне и лопотали что-то совершенно непонятное.

Я дышал с трудом и улыбался в ответ. Взглянул вверх, на лестницу. Она поворачивала за триста — четыреста метров до голого растрескавшегося гранитного пика. Внизу, у подножия пика, Лопоухий уже сошел с лестницы и затерялся в толпе, огибавшей балконы и растекавшейся по узким улочкам, соединявшим смешные маленькие домики, из которых и состоял город: двадцатиметровые железобетонные конструкции, выкрашенные белым коробки, похожие на обычные блоки, разделенные на почти бесконечно малые фрагменты. Лопоухий, наверное, уже покупает время на матрице памяти: он считает, что может переделать ее (его) в транслятор и передавать информацию на отдаленные пластинки памяти. Это нелегально, неэтично, возможно, технически невыполнимо, но если бы сработало, мы бы заманили моего двойника в Гантен-Альту, а уж тут схватили бы его. Я мог бы воспользоваться своим…

В голове отдавался стук сердца: я понял, что Лопоухий унес с собою мое оружие.

Я беззащитен.

Я встал и — кровь отхлынула от головы — почти тут же плюхнулся обратно. Девушка внимательно посмотрела на меня и что-то произнесла на своем странном наречии.

Я поблагодарил. Вдохнул разреженный воздух и вернулся к лестнице. Нужно было найти Лопоухого, я не мог ждать здесь целый час. Двойник убьет меня.

— Пошевеливайся! — сказал какой-то гантенец, когда я снова влился в людской поток. Мой двойник может быть где угодно — хотя бы в этой же толпе. Возможно, именно сейчас он пристраивает снайперскую винтовку на одном из каменных балконов. Конечно, он носит свободную и длинную гантенскую сабду, и мне его не узнать…

— Эй! — из воздуха соткался мальчишка посреди узкой улочки и поманил меня короткими пальцами. Когда я выбирался из толпы, кто-то заехал мне коленом в пах, и боль придала мне проворства.

— Эй! — снова крикнул он. Я разглядел его черные волосы, высокие, как горные утесы, скулы — и прозрачный голубой цилиндр в левой руке.

Я подошел к нему.

— Что это? — спросил я.

— Кислород. Тебе уже почти отказывают мозговые клетки из-за недостатка кислорода.

Он помахал цилиндром.

— У тебя есть память на продажу?

В левой руке я держал сумку с памятью (совсем забыл о ней). Она сильно потерлась с одной стороны. Открыв сумку, я сказал:

— Они все плохие. Заражены вирусом.

— Правда? — он поморгал, быстро взглянул на что-то за моим плечом, потом сказал: — Редко встретишь честного человека. Возьми даром, парень.

Я взял цилиндр, ощутил его теплоту и вес;

— Спасибо.

— Ладно.

Я хотел спросить его, где найти матрицу памяти, но он уже исчез.

Цилиндр заговорил, произнеся что-то на стеклянно-звонком языке, которого я не понимал. Разумеется, инструкции. На боку его была схема, и как мне ни было дурно, я разобрался в ней. Откусил кончик пластиковой трубочки и сунул ее в рот.

И ощутил вкус чистого воздуха. Голова прояснилась, тошнота прошла, мыслить было легко. Гантен-Альта — небольшой город, но достаточно велик, чтобы я мог на некоторое время в нем спрятаться. Если я смешаюсь с толпой, то продержусь в течение часа. Возможно даже, я смогу выследить своего двойника.

Я пошел вниз по улице… Гантен-Альта оказался еще одним городом, где память казалась осязаемой. Может быть, его связь с прошлым была того же толка, что и его связь с Матерью-Землей… скала, которой можно коснуться…

Голова кружилась. Я вошел в нишу, прислонился к стене.

Снова глотнул кислорода.

Мозг прояснился. Я понял, что пропал. Даже улица виделась не той, по которой я шел сначала. К тому же мне оставалось — я не знал сколько, без мыслителя не мог этого вычислить — совсем немного времени. Мне надо вернуться к скамье, где мы расстались с Лопоухим.

Я пересек улицу, одолел пролет лестницы, который заканчивался огороженной площадкой (за мной следом шла группа одетых в форму ребят), спустился еще на один лестничный пролет. Вошел в ближайший двор. Там, за желтым генератором, возвышался атмосферный купол.

В нем был алтарь памяти.

Я подошел поближе, вошел внутрь. Я вдыхал влажный воздух, теплый, насыщенный кислородом, ощущал запах роз и солнечных колокольчиков, слышал тихое журчание фонтанов, видел туристов, гулявших по саду. Я надеялся, что моего двойника здесь нет.

Что-то ударило в голову сбоку.

Я упал на колени, поднял руки, прикрывая цилиндр ладонью. Последовал новый удар. Он подошел ближе, и я умудрился схватить его за ноги. Он стукнул меня по спине между лопатками, но я держал его крепко и не отпускал. Теперь верх был мой, я размахнулся…

Мы посмотрели друг другу в глаза.

У нас обоих была одинаковая морщинка между бровей, одинаковые розовые губы под черными усиками, одинаковая синяя вьющаяся бородка, и оба мы знали теперь — я мог так сказать, я ощущал его мысли, — мы оба знали, что наше существование фальшиво, что мы не уникальны. Одинаковые лица, одинаковые действия, одинаковые души.

Одному из нас надо будет измениться.

— Давай сражаться в памяти, — предложил я.

— Ладно, — согласился он. — Как мальчишки.

— В какой?

— Есть одна неплохая, — он повернулся ко мне спиной, не опасаясь, что я кинусь на него сзади, и направился по твердой земляной дорожке к стоявшей в центре сада пагоде. Я последовал за ним.

Мы прошли мимо десятка памятей, каждая из которых была закреплена в медных сияющих стояках. Он остановился, не доходя до пагоды нескольких метров. Ничего особенного ждать не приходилось: память была засижена птицами, кругом — и на матрице, и на аппарате — лежали сухие листья. Мой двойник смахнул их. Я прочитал название на пластинке: «Птичник». Надпись появилась, как только я коснулся ее.

— Звучит неплохо, — заметил я.

— Да, — согласился мой двойник. — Проигравший должен создать память.

— Да, я понимаю. Согласен.

Двойник коснулся стояка. Мотор зажужжал, а пластинка чуть приподнялась, затем соскользнула в небытие.

Годы слезали с нас, как сожженная солнцем кожа, как отмершая кора с деревьев. Высвобожденная память окружила нас.

Я находился в клетке. Держался за перекладину ногой с четырьмя когтями. Я приподнял крылья, и они коснулись прутьев клетки. Я снова опустил их.

Посмотрел по сторонам. Слева от меня сидел белый голубь, справа — сизый. Я внимательно взглянул на того, что слева. Разглядел узкую оранжевую радужку вокруг черного зрачка — он тоже смотрел на меня. Этой птицей был он, мой двойник.

Мне хотелось кинуться на него, исклевать его в кровь, но я не мог двинуться. Я был прикован цепочкой за ногу. Он тоже. Он раздул горло, собираясь ворковать.

Я уловил движение и повернул голову на девяносто градусов. Я увидел лежавший труп и над ним, с ножом в руке…

Нет. Не Сейна Маркс. Такие же платиново-белые волосы, такие же темные блестящие глаза, но черты резче. Узкий нос, острые скулы, бледные губы.

Женщина подошла к нам и открыла клетку. Пятьдесят голубей захлопали крыльями, в воздухе закружились перья. Она потянулась ко мне и…

Нет. Женщина освободила белого голубя. Он прыгнул ей на указательный палец и взглянул на меня так, будто бы собирался начать драку прямо сразу. Но так и не двинулся с места, а женщина пошла с ним к открытому окну.

Он вылетел наружу, мелькнули крылья на голубом небе. На голубом? Неужели мы снова вернулись в двадцать первый век? Что же — снова голая атмосфера и пустая, заброшенная Земля?

Я надеялся, что скоро это выясню. Белый голубь — трудно думать о нем как о своем двойнике — улетел. Если он опередит меня намного, мне никогда его не поймать.

Женщина сняла с меня цепочку. Я прыгнул ей на палец. Она поднесла меня к окну, и тут я кое-что сообразил.

Как только я вылечу, белый голубь тут же кинется на меня сверху.

Женщина нетерпеливо качнула рукой.

Я соскочил с ее пальца и рванулся изо всех сил. Мелькнули балконы, позади внизу осталось белое пятнышко — голубь, который спикировал на то место, где я должен был оказаться.

Я несся вперед уже целую минуту, сердце стучало. Я замедлил полет.

Внизу виднелись башня, прибрежные скалы и пустая голубая равнина моря. Пустота.

Строго говоря, здесь были какие-то предметы: лодки, несколько блоков с металлическими стенами, которые каким-то образом ухитрялись плыть. Они казались жалкими на бескрайнем голубом фоне. Они лишь подчеркивали пустоту.

Я повернул к башне, намереваясь отдохнуть на ее вершине, а возможно даже, спуститься в комнату, откуда начался полет. Взмахнул крыльями, набирая высоту.

Внезапная боль: он ударил меня в голову. Я кинулся на него. Белые крылья остались целы, но из хвоста моим когтям удалось резким рывком выхватить четыре или пять перьев. Он издал резкий крик и рванулся так, что я закувыркался в воздухе. Какое-то мгновение я был беспомощен, затем выровнял полет.

Он ослепил меня. Теперь я видел только правым глазом, левый застилала тьма. Когда я моргал, то чувствовал влагу, но боль была несильной. Интересно, он вырвал мне глаз или просто выклевал? Сейчас он был внизу, метров на двадцать позади меня. Что он делает? Дожидается, пока я не вернусь в птичник? Он летел неуверенно, может быть, я так сильно повредил ему хвост, что он не справляется с полетом? Может быть…

Он летел ко мне. Неровно, как новичок. Я парил, дожидаясь белого голубя. Заметил кровь на его клюве, и мне стало страшно. Как я без глаза буду сражаться?

Я повернулся и полетел.

Прочь от белого голубя, прочь от птичника.

Крылья болели от усталости. Я сел на плавучий блок. Мой преследователь выглядел, как белая пылинка в бледно-синем небе.

Несмотря на расстояние, серебристая башня птичника была отчетливо видна.

Раздалось металлическое звяканье. Оно шло с моей слепой стороны; я повернул голову на сто восемьдесят градусов. Летела сотня голубей. Снова звяканье, а голуби подлетают все ближе. Мне хотелось присоединиться к ним, но крылья нуждались в отдыхе, и я никак не мог справиться с дыханием.

Я понял, что было причиной звяканья: трое мальчишек здесь, наверху, стреляли дробью по голубям. Я спрятался в тень и увидел, как за несколько секунд свалилось около десятка птиц.

Наконец стая оказалась недоступна для выстрелов, она улетела в морскую даль. Ребята передвигались по крыше, подбирали голубей, что-то делали с ними и снова бросали. Когда один из них оказался неподалеку от меня, я рассмотрел, что они делали. На парне была белая траурная сабда, на щеке стояло клеймо. Он подобрал сизую голубку, разрезал ей грудь, запустил внутрь палец и вытащил темный кружочек в серой смазке и одну-две пружины. Вытер кружочек о сабду. Это, конечно, было сердце.

Мальчик положил его в карман и встал.

Я понял, как получилась эта память.

И полетел дальше в море, опасаясь, что попаду под выстрел, а белый голубь чуть отставал от меня.

На закате мы увидели башню. Я заметил ее внезапно, словно она материализовалась из легких вечерних облаков.

Она была огромна, трудно сказать, насколько, — в море не было ничего, способного сравниться с нею. А ее высота… Я видывал гигантские птичники, блоки километровой высоты, но там всегда можно было разглядеть вершину, какой бы уменьшенной она ни казалась снизу. А эта башня росла и росла до какой-то невидимой точки, сужалась до красной линии, поднималась дальше, как если бы была волокном, связывающим Землю с остальной Вселенной.

Да, есть границы и у гиперболы, и у метафоры, но я бы сказал, для этой башни границ не было.

Мне послышался шум крыльев белого голубя. Я тоже сильнее замахал крыльями, пока они не начали болеть, а металлические шарниры поскрипывать. Подлетел ближе к башне.

Она была полна лиц.

Я парил в воздухе на расстоянии нескольких метров от ее поверхности. Лица в натуральную величину, в трех измерениях, слишком хрупкие, чтобы быть голограммами, слишком яркие, чтобы выглядеть оптическими изображениями, они возникали в мерцающей среде, как пузырьки в жидкости. Среда была почти прозрачной, и мерцание ее становилось слабее лишь внутри, на километровых глубинах. Лица росли, старели, волосы их седели, щеки западали, кожа покрывалась морщинами. В конце концов они пропадали, но прежде того, как правило, размножались: два лица, мужское и женское, сливались, черты их смешивались, а когда они вновь разделялись, между ними возникало еще одно, маленькое, с розовой кожей, и принималось быстро расти. Иногда пары смешивались не один раз, а иногда у одного лица были разные партнеры. Исчезнувшие лица тут же появлялись вновь, возрожденные, готовые повторить цикл.

Я коснулся прозрачной поверхности когтями. Она чуть прогнулась, наподобие коринфского пластика. Я поднялся в воздухе и вдруг понял, что это генеалогическая башня, родословная одной семьи или народа. Возможно даже, всего человечества.

Я заметил тень за секунду до того как белый голубь кинулся на меня. Я отлетел от стены; он предвидел этот маневр, но не угадал, в какую сторону я полечу. Я метнулся вправо, и его клюв выдернул лишь одно перо из моего левого крыла.

Механизмы бешено работали в моей груди. Крылья болели. Рядом тянулась башня, ограничивая мою свободу. Казалось, она уходит прямо к звездам.

Я придумал. Сражаться как следует я, полуслепой, не могу. Но белый голубь устал сильнее меня, он тратит больше энергии из-за поврежденного хвоста. Когда он вымотается, я сумею освободиться от него.

Но я не сдамся.

Поглядев вниз, я увидел, как он с усилием одолевает расстояние. Я полетел вверх.

Число лиц увеличивалось от поколения к поколению, как это и должно быть, но удивительно, что, по мере того как я поднимался, они не множились в геометрической прогрессии. Возможно, часть их переходила на другую грань башни, возможно, многие пропадали, когда я не смотрел, возможно, я слишком устал, чтобы разобраться в этом.

Воздух становился разреженным, холодный ветер врывался в мои искусственные легкие. Белый голубь был на три поколения ниже. Похоже, он все-таки нагонял меня.

Теперь я видел гиперцефалов, мезоморфов с пульсирующими глазами, людей с кошачьими зрачками. Иногда четыре-пять лиц участвовали в создании ребенка. Иногда одно лицо непрерывно менялось, пигментация поочередно представляла собою весь спектр. Иногда неизвестно откуда появлялся синт.

Я ощущал волнение, понимая, что приближаюсь к настоящему. Интересно, что будет за ним.

Я увидел свою мать: гладко зачесанные волосы, широкий прямой нос, изумительные синие глаза. И отца: квадратное лицо, нахмуренные брови, придававшие ему не то сердитый, не то задумчивый вид (хотя он редко бывал сердитым или задумчивым). Лица их соприкоснулись, и появились старшие дети обоего пола. Соприкоснулись еще раз, и появился я: круглое умненькое личико, ставшее лицом подростка, потом взрослого, с бородой, с выражением мудрости, которую я успел приобрести, сейчас это было лицо моего ровесника, а вот сейчас…

Но что-то пошло неправильно. Появился мой двойник, а потом еще один, еще и еще. Такая же темная бородка, тонкая шея, смуглая кожа. Еще, уже слишком много. Они перемещались по башне, как рябь по водной поверхности.

Башня заполнилась копиями моего лица. На какое-то время я сделался единственным узором, темным лицом на белой матрице, создававшим одинаковые ряды и колонны, уходящие вглубь. Но вот узор нарушился, лица не исчезали, а новые и новые появлялись, стараясь занять место в светлых пространствах между рядами. Сталкивались, перекашивались, перевертывались, некоторые поворачивались оборотной стороной — красной, полированной, — этакий вогнутый барельеф. Толпились, занимали последнее свободное пространство, повторялись во всех направлениях, вниз по башне, как будто род пошел вспять, заменяя собою лица предков, образующие темный фон для белого голубя.

Башня начала раздуваться: она была набита лицами. Одни расплющивали носы о прозрачную грань, другие были раздавлены соседями. Щеки кровоточили, зубы торчали сквозь губы, выбитые глаза сочились прозрачной жидкостью. Кое-где поверхность башни коробилась, как пластик в огне; раздался звук, который я принял за вой ветра, но то был стон материала, не выдержавшего нагрузки.

Башня была готова рухнуть.

Я понял.

Так выглядит будущее. Мы и есть вирус — мой двойник и я. Мы беспрепятственно распространимся по галактике, и человечество, рассеянное по всем ее миллиардам километров, будет погублено.

Вот почему мыслитель хотел, чтобы погиб мой двойник.

Я взмахнул крыльями и полетел к белому голубю.

Когда я очнулся, было уже темно и холодно. Я сел на тропинке, стряхнул с себя остатки памяти.

Увидел своего двойника, лежащего на клумбе из роз по другую сторону тропинки, глаза его смотрели в небо, рот был широко открыт. Слабое свечение атмосферного щита придавало жизнь его взгляду. Я подошел к нему, закрыл ему глаза и рот. Странно, почему гантенский мыслитель еще не убрал тело.

Я решил найти Сиддхартху и Без Губ. Хорошо, если они еще не уехали. Я хотел вернуться в Куалаганг.

Мне предстояло создать память.


Перевела с английского Валентина КУЛАГИНА-ЯРЦЕВА

ФАКТЫ

*********************************************************************************************
«Слушайте, товарищи потомки!»

Освоение «Красной планеты» не за горами. Уже в августе 1997 года две российские космические станции опустятся на ее поверхность. В связи с этим Американское общество по исследованию планет совместно с Российским институтом космических исследований подготовили собрание наиболее известных и ярких рассказов, повестей, романов, радио- и телепередач, фильмов, посвященных планете Марс. «Представления о Марсе» — так будет называться эта антология — предполагается выпустить на компакт-дисках, которые могут выдержать температуру от -115 до +55 градусов по Цельсию. Все произведения будут записаны на языке оригинала, а именно: на 17 языках 26 стран мира. Такими компакт-дисками отныне будут снабжены все запускаемые станции, с тем чтобы покорители космоса далекого будущего могли ознакомиться с представлениями о Марсе наших современников-землян. Однако для того чтобы узнать содержание дисков, нам с вами не обязательно садиться в космический корабль: «Представления о Марсе» скоро поступят в продажу на Земле.

Тепличный смотритель

Исследовательский институт Силсоу — признанный центр аграрной мысли Великобритании — разработал компьютеризованное устройство, долженствующее поднять культурное грибоводство на небывалую высоту. Машина, снабженная небольшой телекамерой, регулярно осматривает лотки, в которых растут шампиньоны. Выявив созревшие экземпляры, она аккуратно изымает их, накладывая на шляпку гриба пневматическую присоску и подрезая ножку парой острых лезвий. Собранный таким способом урожай сохраняет прекрасный товарный вид. Коммерческое производство роботов-грибников начнется предположительно в 1997 г.

Одна голова хорошо, а две — лучше

Изумлению китайских крестьян, жителей одной из деревень уезда Цзиньчжоу, что недалеко от города Далянь (северо-восточная провинция Ляонин), работавших в поле, просто не было предела. Из укрытия медленно выползла потревоженная змея и гордо подняла… две головы.

Необычная змейка достигает в длину примерно 30 см. Цвет ее чешуи — желто-коричневый. Как рассказывают очевидцы, первая голова чуть больше второй и расположена немного выше. «Двухголовка» наделала много шуму. А пока ученые и специалисты выдвигают различные гипотезы, крестьяне радостно рассказывают, как им сказочно повезло. Ведь, согласно древним легендам, если увидишь неведомую зверушку, значит, будешь счастливым и удачливым целый год.

Руслан Сагабалян
РАДУГА ПЕРЕД ДОЖДЕМ

Статья называлась «О первозданности». В ней я убедительно доказывал, что именно мы исконные жители территории, на которой живем. Эта статья должна была поставить точку в затянувшейся дискуссии, идущей в журнале «Корни». Я дописал последнюю фразу, поставил точку и чихнул в третий раз. Что несомненно возвещало мою правоту: верная примета! Кстати, о приметах — сначала я чихнул два раза, затем глянул в окно и в доме напротив заметил девушку. Сегодня я ее уже где-то видел. Да, я же подвозил ее домой…

Автобус отъехал, а она с сумкой в руках растерянно стояла на тротуаре. Я притормозил и приоткрыл дверцу.

— За сколько до Парковой довезете? — спросила она.

— Садитесь, повезу даром.

— Телефон не даю, в гости не приглашаю и сама не хожу.

— Расслабьтесь, я сам живу на Парковой. Нам по пути.

— Простите, я подумала… — Она уселась, пристроила сумку и хлопнула дверцей, — А я вас вспомнила. Вы живете в доме напротив.

— Точно!

— А машину паркуете во дворе, перед домом. Прямо на тротуаре.

— Ну если бы мог парковать на крыше, была бы не машина, а вертолет.

Вот так, слово за слово и доехали до места. Выходя из машины, она воскликнула:

— Надо же!

— Что такое? — всполошился я, подумав, что наехал на клумбу.

— Нет, вы посмотрите! Потрясающая радуга! А дождя-то не было.

Радуга действительно поражала сочностью, густотой красок. Один конец ее упирался в свалку за Новым кварталом, а второй таял в небесах. Картина, и правда, впечатляла.

Девушка кивнула, бросила «спасибо» и ушла. Все-таки надо было взять телефон, думал я, поднимаясь в лифте. А с другой стороны, зачем? Дел невпроворот, а девушки — они требуют времени… У меня вот статья недописана…

Эту девушку я и увидел в окне напротив. Помахал ей рукой и чихнул в третий раз. Она стояла у окна и тоже махнула мне рукой. Потом, прикрыв рот ладонью, дернула головой. Ага, чихнула, догадался я. Получалось, что мы с ней чихнули одновременно. Это уже не просто примета, развеселился я, это целое предзнаменование. Веселился зря, на меня напал жуткий чох: голова моя дергалась, как на шарнирах, руки судорожно хватались за воздух, я корчился, припадая лбом к стеклу и не имея сил отойти от окна. По-видимому, в глазах девушки я выглядел глупо. Это уже не предзнаменование, а зараза какая-то. Меня скрючило, я сжался в комок и чихал до тех пор, пока мне не показалось, что дух из меня вылетел вон.

Я пригляделся и увидел что-то. Маленький такой, юркий, невесомый душок зеленого цвета. Раскачивается в воздухе и светится слегка, как фонарик с подсевшими батарейками. Помидор зеленый…

— Уф-фф, — сказал он. — Наконец-то свободен.

— Я умер? — глупо удивился я.

— Это почему?

— Чихал, чихал и помер, — объяснил я. — Не вовремя, понимаешь. Статью сдавать надо, и девушка вон, видимо, неохваченная. Давай-ка, назад возвращайся.

— И без меня проживешь, — отвечает он.

— Как это — без души?

— Какая душа? Ученый называется!

— Не понял! — слегка напрягся я. — И грубить не надо.

— Да-аа, — вздохнула зеленая невесомость. — Плохи дела. Инопланетянин я. Мы прибыли сюда с разных концов Вселенной. На конгресс.

Сплю, что ли? Я пару раз ущипнул себя. Больно…

— Ну и где твой корабль?

— Фу, архаика. Мы прибыли сюда по космическому Коридору.

— Надпространство, подпространство, нуль-пространство, коридоры всякие… Читали, знаем. — А сам в это время думаю: «Наверное, отравился колбасой или сигареты мне подсунули с травкой. Вот глюки, а!»

— Конечно, знаешь. Генетическая память. Мы ведь все это время сидели в ваших генах. Подумать только, полмиллиона лет в заточении!

— Полмиллиона, значит? Это славненько. Только вот мне всего сорок годков. Неувязочка получается…

Наверное, я и впрямь чем-то отравился. Сознание куда-то уплывало, тело налилось тяжестью, а голос стал хриплым и гулким — как из бочки. Сил хватило только упасть на диван.

— Вас что, много? — еле разлепив губы, спрашиваю я.

— Конечно, — отвечает он. — Очень много. Это был Вселенский Конгресс. Я прибыл сюда с женой, она тоже ученый. Тогда мы только поженились, были молоды и энергичны, как ты сейчас. Мм-да… А твои сорок годков тут ни при чем. Я сидел в генах твоего папаши, деда, прадеда, пра-пра-пра… Говорю же, полмиллиона лет. Тогда вы были сутулые и лохматые, правда, очень шустрые…

Сейчас назвать меня шустрым трудно, подумал я. Впрочем, голова понемногу отходила, силы возвращались.

— Почему же вы не вернулись домой? Эмигранты, что ли? — строго спросил я.

— Очень надо! Вернуться просто не смогли. Мерзавцы, что были против решений Конгресса, перед самым нашим возвращением вывели Коридор из строя. Взорвали.

— Понятно, и у вас террористы.

Он вроде бы кивнул чем-то наподобие пупырышка и продолжал:

— С той стороны Коридор начали восстанавливать, но и мы должны были с этой стороны наладить контакт. Но мы прибыли, можно сказать, с пустыми руками, если, конечно, не считать докладов. Нам не оставалось ничего другого, как проникнуть в вас и слегка, как говорится, подтолкнуть. Вы стали быстро развиваться: сменили палку на дубину, дубину на лук, лук на ружье… Колесо, телега, паровой двигатель, машина, радио…

— Но мы никакого Коридора не строили.

— Строили, строили… Огонь добывали, сооружения возводили, по воде передвигались, земли друг у друга отвоевывали, книжки сочиняли, на Луну летали… Но параллельно шла работа, ради которой мы и сделали вас разумными. Вы помогали нам восстановить Коридор. И вот наконец… — он замолчал.

— Что «наконец»?

Из зеленого шарика вырастает отросток вроде пальца и указывает в окно. Я вижу радугу.

— Коридор — правда, временный, ненадежный, — продолжает он. — Пойдет дождь, смоет. Но ждать, когда ваши мозги станут совершеннее, нет времени. И так все сроки вышли.

— Что же теперь?

— Теперь ничего. Мы возвращаемся. Предоставляем вас самим себе. Может, наступит небольшой регресс, но ничего, вам не привыкать.

— Так все-таки не душа?

— В каком-то смысле душа… Но это уже в прошлом. У нас своя жизнь, у вас своя… А вот и моя жена. Ну что ж, прощай, — и он вылетает в форточку.

— Погоди! — я бросаюсь вслед за ним.

И вижу, как мое зеленое существо стремительно летит навстречу другому зеленому существу, вылетевшему из форточки соседки напротив.

«Неспелые помидоры» сливаются и летят к своей радуге. А внизу, на улице, люди как-то странно ходят. Сутулятся, волосы нечесаные, у ко-го-то уже и дубинки появились…

— Стойте! — кричу я.

А по воздуху проносятся, держа курс на радугу, невесомые кругляшки разных цветов — красные, желтые, синие…

Выбегаю на улицу, а из своего подъезда выскакивает соседка. Смотрит растерянно на радугу, переводит взгляд на меня, хочет что-то спросить. Тут люди с дубинками замечают ее и надвигаются на нас.

— Сюда! — я распахиваю дверцу машины.

Она бросается на переднее сиденье, захлопывает дверцу, я хватаюсь за руль и с ужасом ловлю себя на том, что забыл, как водят машину. Пытаюсь вспомнить. Значит, так: ключ, замок, педаль… А какая?.. Троглодиты тем временем окружают машину, бьют дубинками по капоту. Вспомнил: левая педаль, ключ в замке, газ…

Машина срывается с места, сбив двоих. На них тут же набрасываются и добивают дубинками. Кто-то попал камнем в ветровое стекло — трещина поперек. Черт с ней, едем. Вдоль дороги разбитые, горящие машины: кто в столб врезался, кто в стену. Везде толпы сутулых, витрины магазинов сыплются от ударов, как яичная скорлупа. Блюстители порядка, дико хохоча, стреляют во все стороны: обросли волосами с ног до головы, глаза горят бессмысленной злобой, но на курок нажимать не разучились.

— Боже, неужели вот так сразу! — шепчет соседка, и слезы стекают по лицу.

Бедняжка. Значит, и она в курсе.

— Мы их догоним, — говорю я, — и вернем.

В воздухе над головой все еще мелькают разноцветные точки: зазевавшиеся участники Вселенского Конгресса торопятся к космическому Коридору. Но и мы близко. Вот и Новый квартал. Свалка до самого горизонта. Радуга. Блеклая внизу и четкая, яркая наверху. Кажется, протяни руку — дотронешься. Торможу, выскакиваю из машины.

— Эй вы, — кричу, — паразиты! Что вы тут натворили?

От радуги отделяются двое зеленых, подлетают.

— Ты? — удивляется один знакомым голосом. — Как тебе удалось? Смотри, дорогая, и твоя тут. А ведь догнали.

— Возвращайтесь, — требую, — обратно. А то разнесу всю эту вашу чертову радугу.

— Не успеешь, — говорит. — Скорее вас двоих разнесут.

Поворачиваюсь и вижу: надвигается на нас группа голых самцов и самок. Решительно надвигается. Кто держит в руке кусок медной трубы, кто ржавой цепью размахивает, кто резиновый шланг на кисть наматывает.

— Быстро раздевайтесь, — советует нам зеленый. — Хватайте железку, палку, камень, кричите, ругайтесь, а лучше пристукните кого-нибудь — тогда вас точно не тронут.

— Еще чего, — говорю. — Спектакля не будет, не надейся.

— Послушай, дорогая, — обращается он к зеленой супруге, — почему они не изменились?

— Можно предположить… — задумчиво тянет супруга, — потому что они — участники нашего Конгресса.

— Хорошая версия, — замечает пришелец. — А у меня другая.

Ржавая цепь пролетает рядом с моим ухом.

— Какая еще версия! — кричу я.

— У них внутри еще кто-то сидит и не может выбраться. Наверное, слишком вжился, растворился, так сказать. В каком-то смысле ты права: теперь и они — участники нашего Конгресса.

— Чушь! — отвечаю я, при этом отпихивая вцепившегося мне в плечо дикаря. Он летит и сбивает с ног остальных. Начинается драка, им не до нас. — У нас что, по две души?

— Может, и больше, — заявляет пузырь. — Впрочем, проверим. Если радуга вас примет…

Тут с неба падает первая капля.

— Дождь начинается! — проносится вопль. — Быстрее в Коридор!

Наш помидор вместе с зеленой супругой сливается с зеленью радуги. Я машинально беру соседку за руку. Возникает словно чужая мысль: интересно, какого мы цвета? С неба продолжает капать. Наши голые сородичи перестали драться, бормочут угрожающе.

А мы, взявшись за руки, ступаем на радугу — ненадежный, шаткий мост над пропастью. Смотрю на девушку, она окрасилась во все цвета сразу. Наверное, я тоже.

— И какая была тема вашего… то есть нашего Конгресса? — спрашиваю у зеленой полосы.

— Кто изначальнее в Космосе, — затухающим голосом отвечает она.

Дождь хлещет вовсю. Хочется чихнуть, еле сдерживаюсь, не дышу.

И соседка морщится. Может, насморк, а может, кто-то еще на волю рвется.

Радуга дрожит, прогибается. Цветные полосы понемногу блекнут, смываются, исчезают, но мы, еле удерживая равновесие, идем дальше. Идем, чувствуя, как слабеет под ногами тончайшая акварельная пленка. Идем, ибо ничего другого уже не остается…

Сергей Дерябин, кандидат физико-математических наук
«СЛЕДЫ» СОЗНАНИЯ

*********************************************************************************************

Притча Руслана Сагабаляна, возможно, даже без умысла автора, затронула важнейшую проблему, над которой тысячелетиями бьются лучшие умы человечества — что такое душа? Понятно, что для атеиста проблемы нет — сознание человека «есть продукт биохимической деятельности мозга», а душа — красивая метафора этической компоненты поведения.

*********************************************************************************************

Что же касается проблемы переселения душ или общения с душами умерших и прочих загадочных явлений, то материалисты отвергали их, полагая мистификациями либо заблуждениями. Многочисленные упоминания в преданиях, хрониках, свидетельствах очевидцев пытались объяснить либо хорошо подготовленным обманом, либо измененным состоянием сознания очевидцев в силу болезни, токсикации, внушения и т. п. Вопрос о существовании некоей субстанции, обладающей личностными параметрами и функционирующей после физического исчезновения своего биологического носителя — или попросту души — оставался открытым.

Со временем прерогативы контакта с потусторонним миром от «специалистов» (волхвов, шаманов, священнослужителей) перешли в сферу обыденную. Речь идет о спиритизме. В конце девятнадцатого столетия его впервые попытались исследовать с научной точки зрения.

К такому исследованию в 1870 году приступил знаменитый ученый прошлого века сэр Уильям Крукс, имея намерение разоблачить спиритизм. Однако по прошествии нескольких лет Крукс вдруг стал неофитом спиритизма. На него сильно повлияло сотрудничество с Флоренс Кук. Лондонская школьница умела «материализовать» фигуру своего «духа-посредника» при ярком свете, так чтобы можно было его сфотографировать. Впрочем, сэр Крукс был первым, но не последним, кто фотографировал души умерших людей.

В XX веке, и особенно во второй его половине, некоторые вполне солидные ученые заговорили о том, что современные представления о мироздании — в самом широком регистре: от квантовой механики до космологии — не противоречат метафизическим концепциям о природе вещей. Книги Стивена Хокинга и Пола Девиса с удовольствием читают любители и знатоки сочинений Жерара Анкоса и Алистера Кроули, а терминология исследователей, скажем, элементарных частиц, словно позаимствована из трактата чернокнижника.

Однако, пусть идеалисты не спешат заказывать венок на могилу материализма. Судя по ряду исследований последних десятилетий, торжествует как раз он, ибо подоплека всех мистико-оккультных воззрений оказалась до скучного материальной, укладывающейся в современные естественнонаучные представления. Что же касается тайн и чудес…

Практически все известные чудеса могут быть «логически» выведены из нарушения второго закона термодинамики и аксиомы о причинно-следственных связях. Впрочем, хватит и последней. Иными словами, достаточно предположить возможность обращения времени, как все чудеса и загадки получают материалистическое объяснение.

Вот что пишет об этом знаменитый английский ученый С. Хокинг: «Законы науки не делают различия между направлениями «вперед» и «назад» во времени. Но существуют по крайней мере три стрелы времени, которые отличают будущее от прошлого. Это термодинамическая стрела, то есть направление времени, в котором возрастает беспорядок; психологическая стрела — то направление времени, в котором мы помним прошлое, а не будущее; космологическая стрела — направление времени, в котором Вселенная не сжимается, а расширяется. Я показал, что психологическая стрела практически эквивалентна термодинамической стреле». Психология же, как известно, штука коварная…

Многолетние исследования группы новосибирских ученых, которой руководил академик В. Казначеев, судя по сообщениям прессы, привели к таким сенсационным результатам, что публикация их долгое время считалась «нецелесообразной». Однако со временем идеи о некоей единой биоэнергоинформационной системе получили распространение. Появились статьи и монографии о едином биополе, ноосфере и т. п. К сожалению, многие понятия из этой области стали расхожими фразами в устах шарлатанов, заполонивших средства массовой информации.

Но речь не о них. Развивая идеи Казначеева, некоторые исследователи предположили, что любой объект оставляет своего рода след, отпечаток, в некоей так называемой квантовой жидкости (аналогом ее может послужить гелий-2), которая составляет основу нашего мироздания. Причем след этот может держаться сопоставимое время относительно существования «первичного» объекта1. Становится понятен квантовый механизм симпатической и контагиозной магии. Более того, исследования Института квантовой генетики показали, что такой «след» может вести как бы автономное существование. Отсюда всего один шаг до квантовой модели сознания — некоего образования, являющегося носителем индивидуальной информации.

Смысл подобных идей заключается в том, что абсолютно вся информация о конкретном человеке и генерируемая этим человеком (возможно, и не только представителями рода homo sapiens) не исчезает бесследно, а фиксируется определенным образом. Есть гипотезы, рассматривающие нашу планету как гигантское живое, хотя не обязательно разумное существо. Предполагают, что магнитосфера планеты вкупе с атмосферой является хранителем информации. Существует концепция о том, что носителем такой информации является только биомасса планеты. Версий великое множество.

Но вот уже в некоторых публикациях эта проблема рассматривается не столько с научной, сколько с этической стороны. Не вдаваясь в подробности, скажем лишь, что если все эти изыскания будут продолжены, то устройства, позволяющие в любое время вступать в контакт с душами умерших, будут столь же распространены, как транзисторные приемники. Подготовлена ли человеческая цивилизация к такому общению на бытовом уровне? Во что превратится общество, когда исчезнут все тайны — ведь для души нет секретов в прошлом и настоящем, а если учесть феномен предвидения — то и в будущем!

Ну и, разумеется, возникает другой вопрос: если некие «следы» — информационные сущности, обитающие в квантовой жидкости мироздания, — могут «исходить» из человека и «входить» в него, вступать с ним во взаимодействие, находясь в своеобразном симбиозе, то где гарантии, что подобным не занимаются «следы» существ иных миров? Ведь вполне можно представить себе технологию записи информации о личности и ее передачи на любые расстояния. Сюжет, кстати, весьма популярный в фантастике. Но что если представления об одержимости демонами, о «раздвоении» личности и т. п. имеют именно такую подоплеку? Тогда рассказ Сагабаляна приобретает неожиданно зловещий смысл.




«Чужая душа — потемки!»

Русская народная поговорка.

ФАКТЫ

*********************************************************************************************

Маленький борец с пиратами

Тяжелые времена настают для тех, кто, игнорируя закон об авторском праве, злостно продолжает перепечатывать иллюстративные материалы, принадлежащие какому-либо агентству или частному лицу… Британским специалистам по информатике из лаборатории Thorn EMI удалось снабдить фотографии и кадры видеосъемки электронным аналогом водяного знака: теперь субъект авторского права можно идентифицировать почти мгновенно!

Сперва с помощью сканера снимок формализуют, представив в цифровом виде, затем определенным образом разбивают на блоки элементов, каждый из которых снабжается индивидуальным цифровым маркером владельца авторских прав, после чего все это сводят воедино. Теперь бессовестный пират будет изобличен, стоит ввести его «оригинал» в компьютер. Специальный декодер без труда выявит наличие тайной метки и выведет ее на экран дисплея.


Лучше поздно, чем никогда!

Этим девизом, очевидно, руководствовались американские бизнесмены, которые освоили новый рынок — рынок похорон в космосе. Ведь извечное стремление человечества к звездам на деле удается реализовать лишь единицам. Теперь же каждый, кто скопил «на смерть» 4800 долларов, сможет осуществить свою не-сбывшуюся при жизни мечту. Современные гробовых дел мастера обязуются за эту сумму отправить часть праха усопшего клиента на околоземную орбиту и развеять его по космическим просторам.

Идея космических похорон возникла еще несколько лет назад. Тогда предполагалось помещать прах в специальные позолоченные капсулы и выводить их на орбиту, но официальные круги стали возражать, так как капсулы могли создать серьезные проблемы для космических аппаратов. Остается добавить, что первый такой запуск предполагается осуществить уже в следующем году.


Я не буду, не буду стареть!

Несчастные, страдающие так называемым синдромом Вернера, дряхлеют необычайно рано и очень часто умирают, не дожив до пятидесяти. Причину этой загадочной болезни отыскали наконец американские ученые из Вашингтонского университета совместно с японскими и сирийскими коллегами. Как оказалось, корень зла — в одном-единственном гене, который отвечает за строительство специфического протеина геликазы. Этот протеин призван «распутывать» скрученную генетическую информацию, дабы ее можно было считать. Если же ген поврежден и геликаза перестает вырабатываться, то резко нарушаются процессы деления и ремонта клеток. Как результат — катастрофическое старение организма. К счастью, теперь коррекцией столь тяжкой ошибки природы займутся генные инженеры.

Джеймс Маккрейг, Джудит Меррил
НЕ САМЫЙ БОЛЬШОЙ РЕВНИВЕЦ


Барта Мандела нельзя считать настоящим ревнивцем: он человек опытный и знает, что ревновать глупо. Однако и его опыта не хватило, чтобы раскусить Салли.

Очень миленькая девочка, настоящий цветочек — то, что выше шеи, — но совершенно невозможная в смысле нижней, точнее, подвижной части: вечно на ходу, вечно куда-то торопится; совершенно не домашний тип — чего нет, того нет. Хотя с другой стороны — верная, преданная, любящая и тому подобное.

Все это отчасти объясняет, почему в тот день Барт решил, что пары часов сна ему вполне хватит.

Он не виделся с Салли уже двое суток, с тех пор как начался этот пресловутый розыск. Позвонив в последний раз, он услышал совершенно равнодушный голос, словно девушке было наплевать, увидятся ли они когда-нибудь вообще, или нет. До следующего розыска у него оставалось ровно восемь часов, не больше. Проспав часа два, Барт принял холодный душ, чтобы прогнать сонливость, и направился к Салли.

Улицы были освещены, словно во время карнавала, город будто с ума сошел: армия на ногах двадцать четыре часа в сутки, рядом солдаты Национальной гвардии да еще полиция. Весь город, а может, и весь мир, бодрствовал, однако те, кто не был занят в розыске, развлекались как могли. Словно по мановению руки город наполнился сувенирами на марсианскую тему. В каждой лавке вам предлагали купить карту Марса, игрушечный космический корабль, заводного марсианина зеленого цвета с красными светящимися глазами. Мальчишки-газетчики рекламировали срочное правительственное сообщение по поводу марсианского корабля. В барах было полно народу; кафе ломились от посетителей.

А в это время в лесу за городом команды суровых, невыспавшихся людей обшаривали каждый куст в поисках пришельца.

Барт сердито шагал по улицам, прокладывая дорогу сквозь праздную толпу. Военная форма служила пропуском, и он продвигался без задержки.

Уже дойдя до переулка, где живет Салли, он вспомнил, что не купил цветов.

Рядом не оказалось ни одной цветочной лавки; немного подумав, солдат остановился у прилавка, сооруженного прямо на улице, выбрал самую большую и красивую космическую ракету, угрюмо выложил баснословную сумму и повернул к дому Салли.

У дверей ему пришлось ждать чуть дольше обычного. Как только Салли открыла, он понял, в чем дело: на девушке был передник, а из кухни доносился пленительный аромат жареной картошки. Он привлек к себе Салли, она замерла в его объятиях, но лишь на секунду.

— Сгорит! — крикнула она, убегая на кухню, так что бронзового цвета кудряшки подпрыгивали на ходу. Барт закрыл готовый к поцелую рот и последовал за ней. Когда он вошел, девушка уже сажала в духовку толстый бифштекс.

— Салли, — сказал Барт, — вне всякого сомнения ты самая замечательная женщина во Вселенной, не говоря уже о матушке Земле.

В ответ у нее приподнялись уголки губ, потом она прикусила нижнюю губу, чтобы не расплыться в глупой улыбке. Видя, как ровные белые зубки впились в розовую мякоть губы, Барт подумал, что бифштекс не единственное, чего бы он хотел…

— Ах, да, — спохватился гость, — я ведь принес подарок, он там, у двери. — Через минуту служивый вновь появился с пакетом в руках.

Пока картошка приобретала хруст, а бифштекс — аппетитную корочку, Салли развернула пакет.

— Очень милая вещица, — похвалила она, однако без особого энтузиазма.

— Смотри сюда, — сказал Барт, отвинчивая носовую часть ракеты, после чего водрузил ее на ножки-подставки и превратил в вазу для цветов.

— Прелестно, — отозвалась Салли. — Разрешаю тебе переместить нарциссы из зеленого кувшина в эту штуку и поставить в комнате.

— Есть, — ответил Барт и отбыл в гостиную.

Стол, накрытый для двоих, выглядел великолепно, тем более что стоял у камина. Насвистывая, Барт перелил воду и перенес цветы в блестящий корпус ракеты, потом поставил сооружение на стол, чуть в стороне от центра: он должен видеть Салли, а не букет. Потом отошел на шаг, чтобы полюбоваться результатом, и тут заметил, что огонь в камине угас.

«Сейчас сделаем», — подумал Барт. Обогнув стол, он встал на колени у камина, чиркнул спичкой — и замер. Очнулся он только, когда огонек обжег ему руку.

Спичка упала на пол. Так вот почему Салли не пришла в восторг от его подарка!

На каминной полке стояла еще одна ракета — двух футов высотой, то есть вдвое больше, чем его подарок, и во всех отношениях — замечательная вещь. Сверкающий серебристый корпус не штамповка, а сварная работа, швы видны отчетливо, рельефно, дверка открывается и закрывается. Барт посмотрел пристальнее и увидел, что поверхность не новенькая, какой показалась сначала, даже заметны вмятины. И все же — работа отменная! Он бросил презрительный взгляд на дешевку, купленную им самим.

Да, но кто!..

Барт перебрал в памяти мужчин, с которыми была знакома Салли, однако ни один из них не имел привычки дарить сувениры. Значит, прибавился еще один конкурент.

Прикоснувшись к блестящей игрушке, он ощутил тепло.

Сердито чиркнув еще одной спичкой, Барт наконец разжег камин. Потом подошел к окну и мрачно уставился на улицу. Какой-то тип явно провел здесь несколько часов, кто же еще мог приволочь эту ракету. Развернувшись, солдат решительно направился на кухню. Даже неревнивого можно раззадорить.

Салли спасла его от величайшей ошибки: едва физиономия Барта появилась в дверном проеме, девушка сунула ему в руки поднос с едой, очаровательно улыбнулась и произнесла:

— Отнеси, ладно?

Пока парень нес закуски в гостиную, он успел немного поостыть.

В конце концов Барт Мандел не был настоящим ревнивцем. Он понимал, что нет смысла устраивать сцену только из-за того, что кто-то навестил твою девушку. Некоторое время все же понадобилось, чтобы хорошее настроение вернулось, но салат был вкусен, а бифштекс и того лучше. Салли, улыбаясь и блистая красотой, сидела напротив, камин урчал у ног, как домашний кот. Сумерки в комнате сгустились, ракета на камине ушла в тень и оставила мысли Барта.

И все же Барт решил задать один вопросик — так, между прочим.

Подбросив дров в камин, он небрежно заметил:

— Неплохая у тебя игрушка.

— Ага.

— Что-то раньше я ее здесь не видел.

— Разве? — Беззаботный тон плохо давался девушке. — Слушай, давай включим приемник.

Так, все понятно: здесь замешан мужчина, иначе она не уклонялась бы от ответа.

— Давай включим, — согласился он, — а может, сходим куда-ни-будь? Например, в кино.

— Не знаю, — замялась она, — почему бы просто не посидеть дома? Ты ведь наверняка жутко устал.

«Умница ты моя, — подумал Барт, расслабляясь, — в конце концов соперник уже ушел, я завладел ситуацией и буду пользоваться ею, насколько смогу».

Барт вертел ручки приемника, он пропустил волну с новостями и настроился на танцевальную музыку.

— Нравится? — спросил он.

С этими словами кавалер повернулся к Салли и протянул к ней руки. Она упала к нему в объятия, и на какое-то время он совсем забыл про марсиан, про армию, поднятую по тревоге, и про все на свете.

Музыка сменилась новостями, и Барт хотел было вновь проигнорировать их, но тут Салли отколола номер:

— Оставь, разве тебе не интересно?

Ему-то было интересно, вот она никогда не интересовалась новостями, это Барт знал. Похоже, сегодня подружка решила ублажать его изо всех сил. Понятно, совесть нечиста. Но эту мысль парень поспешно прогнал.

— …последнее предположение, высказанное авторитетным источником, — торопливо говорил комментатор, — заключается в том, что марсианский корабль, проникший с целью интервенции, приземлился под покровом темноты еще до того, как был объявлен розыск. Один из офицеров поисковой команды считает, что летчик-марсианин покинул корабль и отправил его назад в космос на автоматике, а сам в настоящий момент производит разведку. Розыск марсианина охватывает все более широкую территорию. Правительство призывает гражданское население присоединиться к армии, пожарным и полиции, с тем чтобы помочь как следует прочесать местность.

Пеленгаторы не могут обнаружить местонахождение марсианского корабля. С тех пор как от него поступили последние радиосигналы, прошло уже пятьдесят шесть часов. Правительства всех стран мира, совещаясь в данное время на одном из островов Тихого океана, разрабатывают стратегию всемирного сотрудничества на случай агрессии со стороны марсианина. Разведка в районе его предполагаемой высадки тоже не дала результатов. Ждите следующего выпуска новостей.

Снова пошла музыка, но Салли не захотела танцевать. Глядя на ухажера, она сказала:

— Я этого просто не понимаю, Барт. Я думала, что марсиане такие Же дружелюбные, как мы. — На ее красивом лобике залегла морщинка.

— Мы все так думали, исходя из первых радиопередач, — ответил он. — Может, так оно и есть, откуда мы знаем? Просто все перепугались, когда они прекратили радиосвязь, да и радар не может их поймать. Это означает, что у них есть какой-то заслон против наших приборов. Мы хотим знать где они, а может, он, высадились. Вот и все. И нечего нам волноваться.

Хотя волноваться было о чем, и даже очень. Все говорило за то, что марсиане совсем не дураки. Сначала продолжались два года регулярной связи, которую они начали по своей инициативе. Они же первыми выучили земные языки, английский и русский, потом именно они построили космический корабль, на котором собирались прилететь.

Из сообщений марсиан следовало, что они очень похожи на землян. Но это могла быть заведомо ложная информация, и выглядеть они могли как угодно.

Однако не стоило терять голову по этому поводу и тем более расстраивать Салли. Через пару часов ему придется покинуть ее уютное гнездышко и в компании грубых мужчин час за часом прочесывать лес. Так что сейчас лучше отдыхать.

— Иди ко мне, золотко, — обняв ее за талию, Барт вознамерился продолжить танец. — Ты занимайся бифштексами, а я, твой старина Барт, буду рыскать в поисках чертовых марсиан. Это наилучший расклад.

Она улыбнулась, глядя снизу вверх.

Последовал поцелуй, продолжительный и страстный; он мог длиться бесконечно, если бы Салли вдруг не высвободилась из объятий Барта. Теперь каждый из них устроился в своем кресле у камина, наблюдая за игрой пламени. Впрочем, Барт решил, что так тоже неплохо. Все тихо и мирно, и Салли — совсем ручная, если он держится в радиусе одного метра. Однако парень пытался понять, что случилось с его любимой. Она не захотела гулять, не захотела танцевать, она слушает новости и задает серьезные вопросы.

Он взвесил все аргументы и сделал вывод. А вывод был так хорош, что в него верилось с трудом. Расставшись с Салли в десять тридцать, он шел по улице в счастливом изумлении: неужели она решилась наконец? Неужели эта стрекоза — с одной вечеринки на другую — выбрала его и ведет себя как благоразумная леди с серьезными намерениями? Вот так, ухмыляясь и качая головой, он добрался до казармы.

Да, видимо, Барт не настоящий ревнивец, потому что он уже напрочь забыл о модели ракеты на камине и о другом парне, успевшем побывать у Салли до него.

В полночь грузовик, битком набитый солдатами, остановился в лесу. Служивые, оказавшись в забытом богом месте, среди девственной природы, совершенно не заботились о том, поймают ли они марсианина. Им дали координаты, неразличимые в кромешной тьме, и целых три часа они пробирались сквозь заросли до другого шоссе. А там они встретили еще одну команду, выгруженную из такого же грузовика.

Объявили привал, солдатам раздали булочки и кофе; ровно пятнадцать минут они могли сидеть и чертыхаться, что кофе холодный, а булочки черствые. Потом их опять посадили в два грузовика, провезли одну милю по шоссе, выбросили снова и дали команду углубиться в лес. На рассвете, возможно, самом хмуром за всю их жизнь, солдаты продрались через заросли подлеска и вышли к дороге, откуда начали поиски. Никакого корабля, никакого марсианина не было и в помине. Только ветки хлестали солдат по лицу, колючки царапали руки, а корни подставляли подножку. Единственная живность, встретившаяся им по пути, были тучи злющих, как собаки, комаров. Оба взвода вышли из леса ни с чем.

Капитан Коннорс ждал у грузовиков, лицо его было серым. Он стал совещаться с сержантами, и Барт придвинулся поближе, чтобы послушать. Один сержант сказал:

— Он точно смылся, капитан. Если бы в этом лесу был хоть кто-то, чуть побольше суслика, мы бы его поймали.

— Марсианин не мог уйти, — капитан покачал головой. — Он здесь, в этом квадрате. Должен быть. Если мы его не нашли, значит, его кто-то прячет.

Второй сержант удивился:

— Прячет? Какой же идиот станет прятать такое чудище?

— Он, может быть, совсем не чудище, а красивый парень.

— Но он же марсианин, разве не так? — спросил первый сержант.

Ответа капитана Барт не услышал, потому что прозвучала команда «По машинам!», и шум моторов заглушил все. Да если бы и услышал, что толку?

Салли явно не ждала гостей.

На ней было платье-халатик с набивным рисунком; голова обвязана пестрым шарфиком, из-под которого выглядывали папильотки; на лице — ни тени косметики.

«Самое смешное то, — подумал Барт, — что так она мне нравится гораздо больше».

— Привет, — сказал Барт устало. — Только что сменились. Не угостишь служивого чашечкой кофе?

Он едва удержался, чтобы не сказать: а если нет, то хоть замуж за меня выходи. Но прежде следовало кое-что выяснить.

— Ты бы позвонил сначала.

— Боялся, что ты придумаешь какой-нибудь предлог.

Салли колебалась, оглядывала свое платье, потом наконец произнесла:

— Ладно, так и быть. — Улыбка ее была еще краше без помады. — Заходи, только ненадолго.

В кухне на холодильнике появилась еще одна игрушка. Барт совершенно четко помнил, что вчера вечером ее не было: он тогда добывал кубики льда и ставил ведерко на холодильник, когда искал стаканы.

На сей раз это был маленький, вернее, очень маленький робот, ростом не более полутора дюймов. Приглядевшись, Барт понял, что это не робот, а крошечный человечек, одетый в настоящий космический костюм; на одном рукаве он увидел странного вида приспособление, сплошь покрытое хитрыми приборчиками.

— Иди пей кофе, — позвала Салли, но в голосе послышалась тревога.

Наш герой протянул было руку к человечку, но Салли мгновенно оказалась рядом:

— Не трогай! — воскликнула она.

— А что это такое, — спросил он, — что-нибудь особенное?

— Да, особенное, а теперь пей свой кофе и оставь его в покое.

Сев за стол, Барт еще раз взглянул на человечка: его рост как раз соответствовал вчерашней ракете.

— Ты сегодня какой-то странный, Барт Мандел, — заметила Салли.

Он посмотрел прямо в ее злые глаза.

— То же самое можно сказать о тебе, — ответил он и решительно добавил: — Я тебе честно скажу, они ищут робота совсем не там, где надо.

— О чем ты говоришь? — высокомерно протянула Салли.

— О твоих новых игрушках, и ни о чем другом!

— Незачем на меня орать, я прекрасно слышу!

— Выслушай меня, — сказал Барт, понизив голос, — я хочу знать, откуда у тебя взялась ракета, которая стоит на камине в гостиной, и это существо на холодильнике.

— А мне кажется, что это не твое дело.

Встав из-за стола, Барт подошел вплотную и встал рядом с девушкой, возвышаясь над ней.

— Да, этим делом занимается правительство Соединенных Штатов. Если ты скажешь, откуда у тебя эти штуки, я извинюсь перед тобой, и вообще, сделаю все, что ты захочешь. Но ты должна сказать, кто их принес.

— Послушай, Барт, ты спятил. Если хочешь знать, — их никто мне не приносил. Я нашла их сама.

— Так ты знала, где он прятался, и молчала! — закричал Барт, потеряв терпение. — Не понимаю, ради чего? Боже, Салли, я мог бы простить все — например, если бы ты дурачила меня с другим парнем. Но с марсианином! Неужели ты не понимаешь, что это опасно, неужели ты так… легкомысленна? Весь мир сбился с ног, а ты…

Салли расхохоталась.

Она хохотала, показывая на него пальцем, и наконец смогла выговорить:

— Боже, какой ты смешной.

Барт тщетно пытался взять себя в руки.

— Когда ты выходишь из себя, ты такой смешной… Ну хорошо, давай поговорим спокойно, без скандала. Вот выйдем на крыльцо, сядем и все обсудим.

Капитана Коннорса было не так легко убедить.

После звонка Барта, сообщившего ему, где находится марсианин, капитан прислал по названному адресу военного полицейского с приказанием доставить к нему пьяного рядового Мандела. Полицейский прибыл, всех выслушал и все осмотрел. Особенно внимательно он слушал Нонг Кая, крошечного гостя, назвавшего себя именно так. Пришелец разговаривал с помощью сложного механизма, укрепленного на рукаве своего костюма, — это был его речевой аппарат.

Полицейский уехал, увозя рапорт обо всем услышанном и увиденном. После него явился некий сержант, и вся процедура повторилась снова. Сержант позвонил капитану, и тот прибыл самолично.

Капитан выслушал не только «марсианское чудовище», как он выразился, но и Салли — тут он был предельно терпелив. Она снова рассказала о том, как вчера утром вышла на лужайку и увидела «аппарат»; она повела капитана к тому месту, где трава была выжжена. «Ракета все еще оставалась горячей, — продолжала Салли, — но мне так хотелось ее рассмотреть, что я унесла ее в дом, обернув полотенцем».

Капитан слушал все это с недоверием, но Барт слишком хорошо знал Салли, чтобы ей не верить.

Итак, Салли внесла ракету в дом просто потому, что хотела ее рассмотреть, поставила на камин, чтобы она остыла… потом вернулась в гостиную и увидела, что дверца открыта, а человечек стоит рядом.

— Я подумала — какая прелесть! — говорила Салли, серьезно глядя на капитана большими карими глазами, — и какой вежливый! Он поблагодарил меня за то, что я взяла его в дом, и объяснил, почему он прекратил радиосвязь.

— Довольно странно с его стороны, — мрачно заявил капитан.

— Вероятно, он так не считает, — вмешался Барт, — видите ли, сэр…

— Пусть молодая леди сама все расскажет, — перебил капитан. И бросил на Салли такой взгляд, что Барт начал заводиться. Конечно, от девушки, взволнованной и румяной, было трудно отвести глаза.

— Бедный малыш, сколько он натерпелся! — воскликнула Салли. — Он увидел, что существа, к которым он прилетел в гости, в сто раз больше него! А если бы такое случилось с вами — вы бы не перепугались? Так вот, он сначала приземлился в лесу… Барт, ты лучше знаешь, что было дальше…

Барт, с трудом сдерживая злорадство, пересказал капитану то, что ему поведал Нонг Кай: как он приземлился сначала в лесу, увидел гигантские деревья, потом страшных зверей — то есть белок, потом перелетел поближе к человеческому жилью, то есть на лужайку к Салли. А когда Салли рассказала марсианину, что за ним охотятся, пришелец уговорил ее спрятать его на несколько дней, пока он продумает план действий. Вот такая история.

Капитан выслушал все это, кивая в знак согласия, потом ушел. Прощаясь, он задержал руку Салли в своей несколько дольше, чем нужно. Он увез марсианина вместе с ракетой, поместив их на сиденье своего джипа.

Барт остался у Салли, поскольку не получил других инструкций.

Не думаю, что он плохо провел время.

К вечеру капитан Коннорс явился снова. Он стоял на пороге и так пристально смотрел на Салли, что не заметил стоявшего за ее спиной Барта.

— Сегодня состоится официальный прием в честь прибытия дорогого пришельца, — начал он, — и я подумал, мэм, что вас тоже следует пригласить. И был бы рад лично сопровождать вас.

Барт Мандел, не будучи ревнивцем, решил, что эта шутка может зайти слишком далеко. И что настал момент, когда следует настоять на своем.

— Все в порядке, сэр, — сказал он, открывая дверь пошире. — Я только что сделал предложение мисс Салли, и буду счастлив сопровождать ее сам. Куда угодно.


Перевела с английского Элла БАШИЛОВА

Роберт Рид
КУКОЛКА

1

Космический корабль имел много имен.

Для Наставников это был «2018СС» — безликое название, данное нехитрому миру из льда и холодных смол, давным-давно выпотрошенному, а потом получившему двигатель и ответственное задание — унести подальше уцелевших в бесславной войне, преисполненных благодарности за свое спасение.

Среди пассажиров, как людей, так и многих прочих, он именовался торжественнее: в его честь раздавались восклицания, клекот, низкий рокот; некоторые варианты имени имели не звуковое, а только световое обозначение, некоторые были сладкими феромонами, не поддающимися переложению на язык слов и звуков.

Фукианы, вид, не способный к образному мышлению, величали корабль «Великим-Гнездом-в-Черной-Земле» — почтительное название, подразумевающее достаток, безопасность, довольство.

Мухианы, похожие на китов, воспевали «Великий Ус».

Но как бы ни звучали бесчисленные имена, значили они всегда одно и то же — «Дом». А также «Утроба», «Яйцо», «Спасение».

Два совершенно разных существа, вскормленных во младенчестве молоком, на своих совершенно не похожих языках называли его «Материнская Грудь», а некое создание с клювом и перьями по родственной логике любовно клекотало о «Зеленой Материнской Отрыжке».

Люди тоже называли корабль по-разному, что было с их стороны вполне естественно. Они изготовили и сам корабль, и Наставников и вдвое превосходили численностью любой другой вид, его населявший. Между собой они именовали корабль и «Паутиной», и «Гнездом», и «Надеждой», и «Ковчегом», и «Небожителем», и «Скитальцем». Во время церемониалов, когда надлежало отдать дань традиции, корабль превращался в «Рай» или в «Эдем», а то и в трепетное «Царство Небесное».

Последнее ко многому обязывало. Ведь если ты допущен в Царство Небесное, то логично предположить, что все прочие места во Вселенной имеют изъяны, нехороши и нечисты.

А если ты дотянулся до такого совершенства, то не требуется ли совершенство и от тебя самого? И не время от времени, не по большому случаю, а всегда, каждодневно, с первого глотка материнского молока или зеленой отрыжки до последнего твоего счастливого вздоха?

«Паутина» был по всем меркам огромным кораблем. Особенно с точки зрения маленькой девочки, которую на каждом шагу ожидали невероятные чудеса.

Сарри появилась на свет в одном из старейших человеческих отсеков — в колонии полеводов, охотников и дельцов. Из своей комнаты для игр она могла наблюдать весь отсек — вращающийся с целью поддержания искусственной гравитации цилиндр, где вольготно располагались несколько зазубренных гор и небольшое неспокойное море. То была прекрасная родина для окрыленного гения. Приемные родители Сарри были умны и степенны, а союз их признавали безоблачно счастливым. В сердцах благополучных лавочников находилось место и для этого любовно вылепленного ребенка. С момента зачатия развитие девочки протекало под строжайшим наблюдением, подвергалось искусной коррекции; ее безупречная генетика обогащалась благодаря мирной атмосфере деревни, где все было направлено на то, чтобы она спокойно приблизилась к осуществлению главной цели, ради которой ей дали жизнь. Ей надлежало стать Голосом.

Сарри заговорила задолго до того как научилась ходить. Ей еще не исполнилось двух лет, а она уже умела поддерживать настоящий взрослый разговор. Всего четырех лет от роду она написала небольшой роман — пустяковый, конечно, но зато удививший всех очаровательными находками. Позже она изобрела особый язык, на котором написала второй роман, и обучила этому языку свою лучшую подружку — девочку старше ее и выше ростом, несравненную красавицу по имени Лильке. Лильке проштудировала опус от корки до корки и воскликнула: «Прелесть!» Однако Голосу, каковым должна была стать Сарри, дано распознавать ложь и ее мотивы; Сарри простила свою лучшую подругу: ведь то была ложь во благо.

Наставники управляли «Паутиной» легчайшими прикосновениями. Обычно они не вторгались в жилые отсеки, не считая нужным вмешиваться в течение органической жизни. Однако один из Наставников завел привычку навещать Сарри. Звали его Эджи. Из вежливости он принимал человеческое обличье и выглядел как старый мудрец, правда, от него пахло свежей резиной, с загорелого безволосого лица не сходила улыбка, а огромные черные глаза горели сами по себе при любом освещении, хотя и были наделены способностью моргать для вящей иллюзии принадлежности их хозяина к человеческой Породе.

Этот ребенок вызывал у него особый интерес. Родители Сарри испытывали законную гордость и просили девочку хорошо себя вести в его присутствии — будто она когда-либо вела себя плохо! — внимать речам, задавать разумные вопросы и давать быстрые, исчерпывающие ответы.

Когда Сарри исполнилось пятнадцать лет, Эджи принес ей толстый альбом, полный бабочек.

— Выбери одну, — предложил он ровным, сухим голосом. — Любую, какую хочешь. Выбирай!

— А зачем? — спросила она.

— Я ее для тебя создам, — был ответ. — Тебе интересно?

Сарри не смогла сосчитать бабочек: казалось, у альбома нет конца. Добравшись все же до последней страницы, девочка вернулась к началу и обнаружила новых бабочек. Каждая стадия их жизненного цикла была представлена объемно, чаще в натуральную величину, с обозначениями на всех языках, бытовавших на корабле. Юный Голос понимал почти все звуковые комментарии. Некоторые из бабочек были обитательницами исчезнувшей Земли, но большинство имели иное происхождение: их отличало нечетное число ножек или глаз, что говорило о серьезных генетических изменениях. Лильке готовилась стать генетиком, и Сарри задумалась, какие вопросы можно было бы задать подруге. Возникла пауза, которую прервал Эджи:

— Ну, какую ты выбираешь?

Девочка испуганно моргнула, перевернула мягкую пластиковую страницу и ткнула наугад. Палец попал в небольшую, довольно красивую, но достаточно заурядную бабочку. Тем не менее Наставник был поражен ее выбором. Его хрустальные глаза расширились и округлились, на тонких губах появилась улыбка, и он изрек:

— Отличный выбор!

Его теплые руки, пахнущие резиной, забрали книгу. Он уже повернулся, собираясь уйти.

Сарри выждала столько, на сколько хватило сил, то есть не более пяти секунд, а потом выпалила:

— Когда я смогу посмотреть бабочку?

Эджи был насмешником. Оглянувшись через плечо, он улыбнулся. Сарри услышала комбинацию звуков, долженствующих изобразить смех. Потом прозвучал сухой голос:

— Чтобы хорошо получилось даже такое маленькое создание, как бабочка, требуется немного времени. Разве ты еще не усвоила это, дитя мое?

«Немного времени» у Наставников может означать и несколько дней, и целую вечность. Однако девочка слишком занята, слишком счастлива, чтобы жить только ожиданием обещанных даров.

Три недели пронеслись, как одно мгновение. Уроки языков чередовались с познанием наук и славной истории «Паутины». Голос должен был стать экспертом в области не менее двадцати дисциплин. Именно поэтому такие люди редки, а их обучение так сурово. В один прекрасный день по прошествии тридцати — сорока лет Сарри возглавит отряд исследователей, который направится к одному из ближних солнц. Если отряд обнаружит разумную жизнь, ее долг и почетная обязанность будут состоять в том, чтобы установить контакт с представителями цивилизации, расшифровав мозговую деятельность неведомых существ. Если существа окажутся этого достойны, она попробует побудить их примкнуть к отряду, внушив им стремление оказаться на «Паутине».

Сарри нравилось учиться; поэтому когда однажды наставник закончил лекцию раньше срока, она испытала разочарование, даже немного рассердилась. Наставник, между тем, велел ей прийти в уединенную долину, причем в одиночестве.

— Нет, — предупредил он ее, — Лильке не приглашена.

Девочка, разумеется, послушалась и прибежала в условленное место. Там ее ждал Эджи. Он стоял на открытой поляне, на нем было зе-лено-черное одеяние, на лице застыла вечная улыбка. Деревья вокруг были увешаны драгоценными камнями, переливавшимися в лучах искусственного солнца. Камни при ближайшем рассмотрении оказались коконами, готовыми дать новую жизнь. Эджи не удостоил их внимания. Целый час он придирчиво экзаменовал Голос. Тем временем потеплело, коконы утратили прежний блеск и стали по очереди раскрываться. Увидевшие свет бабочки были одинаковыми, чуть больше ладони Сарри, с белыми глазками, изумрудными крылышками, окаймленными черной полоской. Казалось, среди лета начался листопад, в ушах Сарри стоял сухой шелест крылышек, громоподобный и одновременно вкрадчивый.

Создания носились, кружились в воздухе, но их запасы энергии быстро иссякли. Самые резвые упали на землю первыми, за ними последовали флегматики; в течение нескольких минут танец прекратился. Сарри, как завороженная, наблюдала за этим зрелищем, мысленно слагая о нем стихи.

Эджи был счастлив, насколько это доступно Наставнику.

Потом он объяснил девочке, что выбранный ею вид уже полмиллиона лет не расправлял крылышек.

Сарри была поражена услышанным.

— Скажи мне, дитя мое, как ты поступишь при встрече с чужими? — задал неожиданный вопрос Эджи.

— Поманю их души, — заученно отчеканила она. — Приоткрою им заботливый лик «Паутины».

— Сколько Голосов проходят сейчас обучение?

Она слыхала о нескольких сотнях. По одному Голосу на каждый вид органической жизни, присутствующий на корабле.

— Но среди них ты, возможно, наилучший Голос.

Это было невероятное признание. Сарри было всего пятнадцать лет, ее таланты еще не успели сформироваться.

— Я люблю людей, — признался Эджи. — Больше, чем любую другую органику.

— Почему? — шепотом спросила она.

Он пригладил редкие искусственные волосы.

— Меня породил человеческий гений. Ему я обязан своим существованием. Он же поставил передо мной благородную задачу. Когда я принимаю такой облик, то этим превозношу тебя и весь твой вид.

Сарри кивала, впитывая каждый звук, все мельчайшие интонации.

— Я живу на «2018СС» со времени его создания. Сколько мне в таком случае лет?

Она знала ответ: несколько миллионов.

— Если бы я смог стать органической формой, то предпочел бы быть человеком. — Еще одно поразительное высказывание. Однако он поспешил продолжить: — Представь себе, дитя, что ты способна стать особью иного вида. Не в абстрактном смысле, как это пытаются делать Голоса, а по-настоящему, из плоти и крови. Кому бы ты отдала предпочтение?

Она нагнулась и осторожно подняла умирающую бабочку. Та была вся в пыльце, тельце оказалось на удивление теплым и совершенно невесомым; ее хоботок был приспособлен к питанию нектаром из диковинных, давно вымерших, как и она сама, цветов. Бабочка пискнула и выпустила в Сарри ароматное облачко.

— Вот ей, — ответила Сарри, поскольку ничто другое не пришло ей в голову.

Лицо Наставника выразило сомнение.

— Почему, детка?

— Она так красива…

— Неправда. Ты солгала мне. — В его тоне не было раздражения, но в глазах горел огонь. — Я тебя знаю, Сарри. Я тебя знаю гораздо лучше, чем ты сама знаешь себя. Сейчас ты мне солгала. Во-первых, эти цвета — не из твоих любимых. — Он взял у нее трупик. — Во-вторых, велика ли ценность превращения в красивое существо? Этот вид спал в нашей «библиотеке» на протяжении пятисот тысячелетий, ненужный и забытый, и оставался бы таковым до скончания века, если бы не твоя воля.

Он выпустил бабочку из пальцев. Оба наблюдали, как она медленно падает, вращаясь на лету, словно бумажный пропеллер.

— Ты — именно та, кем тебе следует стать, Сарри. — Мудрые, вечные глаза улыбались, между губами появился розовый кончик языка.

— Вселенная полна красивых и недолговечных вещей, как вот эти бабочки. Разнообразие их огромно, и все они ничтожны. Но редкий талант — например, гениальность Голоса — это то, что способно возрождаться бесконечно.

— Я не хотела обманывать, — прошептала девочка, желая защититься.

— Еще как хотела! — Эджи засмеялся, и это сгладило неловкость.

— Твои мысли я тоже знаю. Знаю, кем бы тебе на самом деле хотелось стать.

Она молчала.

— Наставником, конечно.

— Нет! — возмутилась она.

— Не спорь. Ты завидуешь нашему бессмертию. Ты лежишь ночами без сна, мечтая о всеведении. — Он помолчал. — Если дать тебе волю, ты бы захотела стать главной на нашем корабле. Этого желает любой человек. Такова ваша натура.

Он был прав. В глубине души Сарри теснились темные желания, которые она скрывала от всех, в том числе от самой себя… Под грузом стыда и страха она внезапно потеряла равновесие и упала. Мертвые бабочки залепили ей лицо, грозя удушить. Теплые неживые руки снова поставили ее на ноги, теплые бессмертные слова заверили, что ей нечего переживать: все обстоит отлично, и какие бы мысли ни бродили в ее детской головке, ее любят и всегда будут любить…

2

Новый роман Сарри пел хвалу жизни на космическом корабле.

То было грандиозное эпическое полотно без сюжета, вызвавшее Признательность у всех разумных органических форм. В свои шестнадцать лет Сарри внезапно обрела известность. Все переводы были Выполнены самостоятельно, независимо от способа чтения аудитории: глазами, осязанием или обонянием. Наиболее страстные Поклонники приходили к ней в сектор, чтобы выразить признательность: то был причудливый парад благодарных читателей. Явились засвидетельствовать почтение даже фукианы — укутанные в плетеные мантии громоздкие туши с тусклыми глазенками за черными шорами. Этот общественный вид со строгим кастовым делением и богатой историей рабского существования процветал теперь благодаря радению Наставников. Ни одна органическая порода, за исключением людей, не была так многочисленна и не пользовалась таким уважением. Писк довольства, изданный фукианом, почитался за высшую похвалу и свидетельствовал о высочайшей художественной ценности произведения. Благоговейно поглаживая усиками одобренный роман, фукианы, эти огромные кроты, восхваляли Сарри, а она, как требовал этикет, издавала в ответ такой же благодарный писк.

Эджи, как всегда, радовался ее успеху, но не удивлялся. Его посещения оставались эпизодическими, но всегда запоминались Сарри. Эджи и его воспитанница обсуждали ее учебу, говорили о науке, прогрессе и близком будущем, а перед уходом Эджи знакомил молодой Голос с моделью очередного неведомого создания, душа которого практически не поддавалась расшифровке; от нее, однако, требовалось не только полностью ее разгадать, но и завоевать доверие создания. В этом и заключался смысл существования Голосов: с их помощью в «Паутину» вливалась свежая кровь, в Царстве Небесном поселялась новая душа. Если Сарри было суждено стать подлинным Голосом, то она должна была уметь разгадать любую, самую хитроумную задачку Эджи.

Мелкие поражения только подчеркивали значимость побед, но глубоко застревали в памяти. Существа, обязанные своим появлениям высокой технологии, были кошмаром Сарри. В одном из своих сценариев Эджи даже обошелся без создания иного мира, а придумал межзвездный корабль одного размера с «Паутиной» и больную ксенофобией команду. Сарри не менее двух десятков раз пыталась решить эту задачу и постоянно терпела поражение, одно сокрушительнее предыдущего. «Паутина» гибла в ядерном пожаре и лазерных залпах, а Сарри рыдала от безысходности. Ситуация моделировалась абсурдная — Наставники никогда не встречали равных себе, — однако Сарри лишалась покоя и веры в свои силы.

Если ей не удается обворожить даже вымышленных существ, то как доверить ей всю Вселенную, как выпустить в реальную жизнь?

Лильке, верная подруга, поддерживала ее шутками и исподволь подхваливала. «Эджи намеренно срамит тебя, — твердила она. — ТЫ ведь знаешь, что другого корабля, подобного нашему, не существует. Органические формы жизни обречены на самоуничтожение. Как только мы овладеваем секретом синтеза водорода, нас обуревает жажда самоистребления».

Люди истребили самих себя. Единственным местом, где они сохранились, была «Паутина».

Миллионы лет назад страшная война опустошила Землю и всю Солнечную систему. Избежать продолжения войн было невозможно. Желая спастись, небольшая кучка людей отправилась на Пояс Каупера, где превратила одну из комет в космический корабль. Цель их состояла в том, чтобы спасти последние остатки дома и прошлого. Однако они не доверяли ни друг другу, ни своим потомкам. Зачем возвращаться ко всему этому сегодня, если обитатели иных солнечных систем так же забыли свое прошлое и таким же трагическим образом прекратили существование?

Создание Наставников было решением, продиктованным отчаянием. Перепуганный и протрезвевший человеческий род доверил себя сверхродителям-машинам, отказавшись от прежнего образа жизни ради более безопасного и стабильного.

Однако предсказание сбылось: разразилась последняя война.

«Паутина», все еще крохотный айсберг с ракетами, улизнула незамеченной. Оставленные на невидимых постах роботы-часовые еще тысячу лет наблюдали за бессмысленными сражениями, за взаимным уничтожением целых миров и последними схватками среди руин, пока на планетарном пепелище не издох в муках последний микроб.

Маленький космический корабль тем временем процветал. Источниками сырья становились для него встречавшиеся на пути кометы. Корабль несколько раз удваивал свои размеры. Когда происходило открытие очередного населенного мира, Наставники во исполнение успевших одряхлеть программ никому не причиняли вреда, а только брали образцы всех существующих видов для пополнения криогенных архивов. Далее путь лежал к очередному перспективному солнцу, а от него — к следующему.

При обнаружении первой же разумной жизни встал вопрос: как быть? Машинам было запрещено покидать корабль. Миссию решили возложить на Голоса. Первая миссия завершилась провалом, вину за Который Наставники взяли на себя. Распоряжались на корабле они, а Логика подсказывает, что ответственность за ошибки поднадзорных Несут их хозяева.

При правильном жизненном устройстве и известной гуманности Рабство сулит определенный комфорт.

В случае обнаружения новых миров неудача не повторялась. Благодаря более интенсивной тренировке появились более совершенные Голоса, заманивавшие на борт новые виды, расширяя тем самым запас талантов и способствуя всеобщему благоденствию.

Корабль превратился в «Паутину», пересекающую Галактику по гигантской дугообразной траектории. Исследованию были подвергнуты тысячи миров, в архивы перекочевали миллиарды видов; ко времени появления Сарри в жилых отсеках обитало более сотни различных видов разумных организмов, завлеченных туда сокровенными и неодолимо-соблазнительными Голосами.

Когда у Сарри и Лильке появлялось свободное время — а это происходило нечасто, — они любили навещать соседние жилые отсеки, человеческие и прочие, а иногда катались на машинке-пузыре взад-вперед по алмазным нитям, на которых висело жилье.

«Паутина» представляла собой невообразимое сочетание красоты и прагматических инженерных решений. На протяжении тысяч километров она была усыпана цилиндрическими отсеками и сферическими хранилищами топлива для ракет, двигатели которых никогда, насколько хватало памяти поколений, не прекращали своей работы, неся корабль к звездам, невидимым невооруженным глазом. Размеры корабля свидетельствовали о его мощи: наращивание массы означало наращивание инерции; достигалось это огромными трудами и множилось поколениями. Дальние звезды будут достигнуты в далеком будущем; Сарри и Лильке больше интересовались несколькими дюжинами ближних солнц, как яркими, так и тусклыми, висящими манящей гроздью, словно драгоценное ожерелье. Они знали, что каждому сопутствует своя планетарная система. Работы тут было на несколько столетий, то есть на много поколений ученых и Голосов — от такой перспективы захватывало дух. Молодой Голос, держа руки подруги, пел свои любимые песни во славу «Паутины», Наставников и мудрых предков, благодаря которым стала реальностью вся эта восхитительная жизнь.

Позади «Паутины» тускло поблескивало коромысло Млечного Пути. Корабль давно вырвался за пределы его притяжения. Причиной этого была все та же инерция. Позволить инерции движения корабля увлечь их в межгалактический холод на поиски сиротских солнц и для спасения прозябающих там жизней оказалось проще простого. Сарри понимала, что они все равно описывают колоссальный ленивый круг, дабы позволить гравитации Млечного Пути снова притянуть их к себе, положив начало новой спирали космического скольжения.

Из машины-пузыря Сарри видела и будущее, и прошлое. Она не могла удержаться от возгласов искренней радости, на что реалистка у нее за спиной откликалась добродушным смешком.

Реалистка превосходила Сарри смелостью и пытливостью. Лильке была продуктом изобретательности Наставников — генной инженерии и умелого воспитания будущего ученого. Поэтому предложение посетить архивы принадлежало ей.

— Прямо сейчас! — настаивала она. — Разве ты против?

Никаких правил, препятствовавших этому, не существовало. Однако Сарри захотелось сперва испросить разрешения.

— Мы вернемся домой, и я спрошу у Эджи…

— Нет! — отрезала Лильке. — Я сама хочу распорядиться своим свободным временем.

Дорога оказалась недолгой. Машина домчала их до центра «Паутины» — гигантского трехслойного колеса, ощетинившегося разнокалиберными телескопами, плазменными пушками и лазерами — сугубо оборонительным оружием, предназначенным для пальбы исключительно по приблудным кометам.

Сарри было не по себе. Они вышли из машины и оказались в маленьком белом помещении. Она ухватилась за руку Лильке, словно иначе провалилась бы сквозь пол. После минутного ожидания, показавшегося ей нескончаемым, в белизне стены прорезалась дверь, и перед ними возник Наставник невиданного облика.

То была сугубо функциональная машина, элегантно выполненная, но простая, с острыми углами и суставами, торчащими на спине, как иглы у дикобраза. Стерильный, безжизненный голос произнес:

— Добро пожаловать.

В механической сущности Наставников не было никакого сомнения. Но почему-то Сарри утратила остатки решимости и растерянно Пролепетала:

— Я хочу поговорить с Эджи. Он здесь?

— Разумеется, дитя мое, — ответила машина.

— Мы приехали на экскурсию, вы не возражаете? Лильке, моя Подруга, — генетик, то есть будет генетиком. Ей захотелось ознакомиться с архивами, если это возможно, конечно.

Машина довольно засмеялась.

— Сарри, разве ты меня не узнаешь?

— Эджи?!

Смех стал громче, к нему присоединилась Лильке. Смущенный Голос понемногу присоединился к ним.




Эджи повел их осматривать древние хранилища. Здесь царствовала белизна, отражающая стройную концепцию чистоты, граничащей с аскетизмом. Белые стены представляли собой бесчисленные глубокие ящики, запечатанные цилиндры, в которых хранилась ДНК, РНК и ПНК из бесчисленных миров.

Наставники были прежде всего неутомимыми собирателями.

Прогулка получилась долгой. Иногда на глаза девушкам попадались другие Наставники, в таком же механическом воплощении, если не считать различий в деталях. Сарри чувствовала себя неуверенно, хотя понимала, что не должна доверять своим инстинктам. Голоса обучались распознавать органику, а не механизмы, и она то и дело напоминала себе, что долгий пристальный взгляд и ледяное молчание машин могут не иметь никакой подоплеки.

В одном из бесчисленных коридоров Эджи, не предупредив экскурсантов, остановился и дотронулся до панели управления. Из стены выехал вертикальный трап.

— Полезайте, — скомандовал он. — На самый верх, пожалуйста.

В архиве искусственная гравитация была слабее, чем в жилых отсеках, однако карабкаться все равно оказалось нелегко. Сарри успела устать и разозлиться, глаза застилала пелена. Наверху их ждал керамический ящик, снежно-белый, с крохотной черной точечкой — микросхемой памяти и черным подробным рисунком, изображающим человека.

Лильке дотронулась до рисунка.

— Итак, кто же там внутри? — осведомился Эджи.

— Я, — шепотом ответила Сарри.

— И все остальные, — дополнила Лильке, поглаживая символ. — Вот, значит, где мы у вас хранимся?

— Суммированная генетика человечества, — гордо подтвердил Эджи. Слова отзвучали, но гордость осталась висеть в воздухе. — Здесь представлены все люди, когда-либо жившие на «2018СС». А закже несколько миллиардов особей с Земли. Плюс, разумеется, неинкорпорированные гены, как природные, так и синтезированные, которые мы при необходимости применим для будущих поколений.

Обе девушки молчали. Весь род человеческий — в стандартном ящике! Что полагается говорить в подобные моменты?

Эджи продолжил вкрадчивым голосом:

— Стены по обеим сторонам содержат всю биосферу Земли. Представлены все до одного виды, а также все потенциальные варианты генотипов.

Сарри почувствовала будто удар током. В голове прояснилось, появилось трансцендентное чувство целесообразности. Лильке, наоборот, углубилась в более конкретный аспект темы.

— Вам следовало бы изготовить копии, — посоветовала она. — Скопируйте все, если это возможно, а потом спрячьте в надежном месте. На всякий случай.

Наставник проигнорировал скрытую в реплике критику. Глядя невыразительными глазами на Сарри, он проговорил:

— Представь, в этом скромном ящике найдутся свойства, которые при должном сочетании обеспечат совершенство. Получится непревзойденный ученый или самый лучший фермер. А может, несравненный Голос. — Помолчав, он добавил: — Если нам удастся обнаружить совершенство, то разве не разумно будет позволить ему возрождаться вновь и вновь?

Лильке ответила за Сарри:

— Разумеется. Пока это идет на пользу «Паутине», у вас нет иного выбора.

Эджи смотрел только на Сарри.

— Конечно, для некоторых свойств позволительна вариативность. Пол, рост, цвет кожи, внешность — все это второстепенные характеристики, которые можно отпустить на волю случая. — Механические руки жестикулировали, видимо, способствуя доходчивости речи. — Но сущность, душа останется неизменной. Вечной. Если она сегодня возрождается, то разве не в роли звена великолепной цепи?

Сарри слабо кивнула и еле слышно прошептала:

— Да…

По-прежнему глядя на нее, Эджи продолжил:

— Ты только представь себе: Наставник находит совершенство. Ты можешь себе это представить, Лильке? Он сталкивается с совершенством в ранний период бытия «Паутины». Прикиньте, сколько раз уже возрождалась эта совершенная душа. Ты сильна в арифметике, Лильке. Сколько раз ее уже извлекали из этого ящичка?

— Кто она по профессии?

— Этого я не могу тебе сказать.

Лильке пожала плечами. Она не могла отказать себе в удовольствии позабавиться с цифрами. После недолгой паузы был готов ответ.

— Десять тысяч одиннадцать раз. Примерно столько. — Она довольно рассмеялась.

Сарри казалось, что она унеслась далеко-далеко и наблюдает за происходящим с какого-то невидимого солнца.

— Даже я не могу сказать, существует ли такая душа, — объяснил Эджи. — Правила распространяются и на Наставников, что вполне справедливо.

Обе девушки согласно кивнули.

— Если вы склонны верить в цифру около десяти тысяч, то вы близки к истине. Но проблема имеет скорее гипотетический характер, и окончательные ответы пока не найдены.

То была странная, захватывающая игра.

Бессмертный Наставник поднялся еще на несколько ступенек и спокойно осведомился:

— На скольких жизнях стоишь ты, Сарри?

— Ни на одной, — выпалила она. — Я ни на ком не стою.

— Любопытно, — только и ответил он.

Лильке не сводила взгляда с подруги, полная сомнений по части необыкновенных достоинств, приписываемых Сарри. «Как генетик я ничуть не хуже, чем ты как Голос!» — настаивал этот взгляд.

Сарри пристыженно спустилась с трапа, думая о том, сколько людей-Голосов посетили до нее это священное место; и если экскурсоводом всегда выступал Эджи, то как ее предшественники отвечали на его вопрос: «На скольких жизнях вы стоите?»

Правильным мог быть один-единственный ответ — тот, который дала она.

Лильке и Эджи заговорили о технологии сохранения генов. Сарри, предоставленная себе, изо всех сил заставляла себя думать о чем-нибудь другом…

3

То бы теплый и таинственный мир.

Его центр представлял собой раскаленное ядро из металла, окутанное океаном взбаламученной магмы. Только его оболочка была молодой: юная скальная порода, покрытая замерзшим льдом и тонким слоем азотного снега; обманчиво простой облик, переливающийся белым и розовым под бездонными небесами.

Лектор, взрослый фукиан мужского пола, рассказал, что мир, к которому они направляются, образовался четыре миллиарда лет тому назад в одной из местных солнечных систем. Молодость его была хаотической: он метался в сонме своих более внушительных соседей, меняя орбиту с периодичностью в несколько столетий, пока, чудом избежав губительного столкновения, не вылетел в кометное облако. Возможно, схожее явление вышвырнуло горсть звезд из Млечного Пути. Достоверно этого никто не знал. Так или иначе, теперь этот мир медленно перемещался по эллипсоидной орбите вокруг холодного солнца класса М; лето там было ненамного теплее зимы продолжительностью в пятьдесят тысяч лет, а первобытный океан воды превратился в лед под тонкой атмосферой из газов и молекулярного водорода.

Над головой фукиана проплывали захватывающие картины, передаваемые одним из телескопов «Паутины». Лектор указывал на вулканы, горные цепи, подозрительное отсутствие кратеров, которые могли бы оставить столкновения с метеоритами. Даже на столь значительном удалении от светила на планете хватало тепла. Геологическая структура и гладкие ледяные поля свидетельствовали о недавнем существовании на планете жидкой воды, что указывало на возможность простых жизненных форм. Сделав это важнейшее заключение, фукиан оглядел свою аудиторию и напомнил, что далеко не всякая экспедиция может рассчитывать, что обнаружит жизнь. Другие команды направлялись для наблюдения за ближними кометами и астероидами. Им можно было лишь посочувствовать. Фукиан попробовал улыбнуться по-человечески: для этого он прижал усы к морде и обнажил белоснежные резцы.

— Выпавшей вам честью вы обязаны Наставнику Эджи, — заявил он. Из синтезатора голоса вырывался чистый звук, свидетельствующий об эйфории лектора. — Он лично отобрал каждого из вас, а моего брата и меня назначил пилотами. Нам не пристало сомневаться в мудрости решения Наставника.

В аудитории на открытом воздухе собралось человек двадцать пять. В людском отсеке царствовала ночь — безоблачная, теплая, романтичная. У ворот стояли любопытные. За сценой помещался небольшой бассейн, в котором плескались игривые дельфины, скучающие по настоящему морю.

— Наконец-то задание! — прошептала Лильке. — Нам поручили настоящее дело.

Сарри с улыбкой кивнула. Ей казалось, что она еще никогда не испытывала подобного счастья.

Сбоку сцены стоял Эджи, принявший по такому случаю человеческое обличье. Рядом с ним находился второй фукиан. Сарри с трудом удержалась, чтобы не пуститься в пляс, словно ребенок. Она набрала на своем мониторе команды, запрашивая разрешение на просмотр файлов о чудесном новом мире.

Перед Лильке сидел молодой человек. Он без предупреждения поднялся и, слегка кивнув фукиану, заявил:

— Вынужден вам возразить. Сегодня там много жидкой воды, гораздо больше, чем вы предсказывали.

У молодого человека было тонкое лицо и самоуверенный взгляд. Звали его Наврен. Сарри вспомнила: о нем говорили, что он гений физики и никогда не отказывает себе в удовольствии поспорить.

— Вы недооценили тепловые потоки, — сообщил он фукиану. — Под ледяными полями я вижу глубокий океан. На планете много выходных отверстий, сильные выбросы тепловой энергии, особенно вот здесь. Этот бассейн в южном полушарии — самое подходящее для нас место.

Усики фукиана опали и приобрели пунцовую окраску. Сарри знала, что это верный признак гнева. Тем не менее искусственный голос остался четким.

— Нам известны возраст планеты и ее масса, — заметил он. — Сам Эджи произвел подсчеты…

— Вулканическая вибрация, — прервал его Наврен. — А вернее, остаточное тепло после крупного столкновения.

Он пустился в подробные объяснения, демонстрируя как доскональное знание технических деталей, так и богатую интуицию, чем восхитил Сарри. Она уяснила, что если причиной тепловых выбросов является столкновение с космическим телом, то произошло оно недавно — не раньше миллиона лет назад, причем место столкновения располагалось там, где лед соперничал чистотой и гладкостью с щечкой новорожденного младенца.

Лекция-экспромт завершилась. Аудитория напряженно молчала. Самообладание сохранял лишь один Эджи. Его морщинистое лицо улыбалось. Улыбка не пропала, даже когда фукиан сказал:

— Столь стремительный анализ невозможен. Полагаю, уважаемый коллега запросил материалы задолго до того как получил на то ваше разрешение, Наставник Эджи.

Если это было правдой, то Наврен серьезно нарушил правила. Знания целиком и полностью принадлежали хозяевам. Однако Эджи был чрезвычайно снисходителен.

— Молодой человек очень старается, — сказал он. — Не вижу в этом преступления. — Он перевел свои черные глаза на фукианов. — Это — учебная миссия, дети мои. Нашему вниманию предложен простой мир. Давайте не будем забывать главную цель — единство.

Наврен открыто ухмыльнулся и подмигнул обеим соседкам.

— Дети мои, — повторил Эджи.

Он обращался одновременно к людям и фукианам. Сарри поняла бы подтекст этих могущественных слов, даже если бы не была Голосом.

Минули века с тех пор как «Паутина» закончила активное исследование новых миров; очень мало кто из живых существ мог припомнить подобные приключения, а из людей их уже не помнил никто. В Честь предстоящей миссии люди устроили традиционную церемонию, Которая превратилась в формальное, безжизненное и томительное Действо. Зато после его окончания публика веселилась на славу. Выпив лишнего, Голос решил испытать свой талант, обольстив молодого физика. Сарри вдохновенно пела Наврену дифирамбы по поводу его правоты в споре о тепловых потоках на новой планете.

Наврен снисходительно улыбнулся, однако у него не возникло желания сделать ей ответный комплимент; его взгляд говорил: «Разумеется, я был прав, как же иначе?»

Будь Сарри трезвее, она бы задрала нос и отошла. Но хмельной

Голос не унимался: признавался в своем восхищении и клялся в желании помочь успеху миссии, если не в роли Голоса, то хотя бы в качестве рядового члена команды.

— Брось волноваться, — посоветовал ей Наврен. — Совершенно бесполезная экспедиция, пустая прогулка. Ерунда.

Она заморгала.

— Как ты можешь!..

— Мы летим на свидание с горой снега, — продолжал он. — С большим красивым детским снежком. Настоящая работа начнется только тогда, когда мы минуем четвертую солнечную систему. — Он презрительно поморщился. — К тому времени, когда «Паутина» доберется до тамошней самой перспективной планеты, мы успеем состариться.

— Что за планета? Откуда ты знаешь?

— У меня был предварительный доступ к материалам нашей экспедиции.

— Ты изучал то, что еще только должно произойти?

— Возможно. А может, и нет. — Он выразительно подмигнул. — Перспективнее всего планета вроде Земли: зеленая и теплая. Она не подает радиосигналов, но даже с расстояния нескольких световых лет на ней видны следы сельскохозяйственной деятельности…

Сарри машинально зажала уши руками.

— Преждевременное знание сродни яду, — процитировала она кодекс Наставников, думая о том, что их миссия далеко не бесполезна.

Наврен пожал плечами и тут же сменил тему.

— Между прочим, — заметил он самодовольно, — напрасно ты тратишь время на попытки меня соблазнить.

Сначала Сарри решила, что ослышалась, потом вспыхнула.

— У меня и в мыслях не было…

— Было, было. — Наврен усмехнулся. — Вы с Лильке обсуждаете меня и спорите, кто первый затащит меня в постель.

Что за циничные, возмутительные речи! В них была правда, но немного. Они с Лильке действительно обмолвились парой словечек, однако Сарри не могла ему позволить воображать, будто…

— На мой вкус ты слишком заурядна.

— Ты меня не знаешь, — выпалила она.

— Еще как знаю! Я ведь читал твои романы. — Он покачал головой. — Второй удался тебе лучше.

— Ты его не читал.

— Читал, на этом твоем глупом языке.

У нее кружилась голова.

— Кроме того, — куражился он, — все Голоса одинаковы. Неважно, кто они: люди, фукианы или прочие. Голосам предстоит определенная работа, поэтому, нравится тебе это или нет, Наставники лепят вас по одному и тому же шаблону.

Сарри глубоко вздохнула, хотя это совершенно не могло ей помочь.

— А во мне, да будет тебе известно, сидит двадцать три неопробованных гена. Мне подавай что-нибудь свеженькое. Я стремлюсь к новизне. — На его лице отразились чувства, прочесть которые не смог бы ни один Голос, глаза вспыхнули. — Твоя подружка — Лильке, кажется? — мне больше по вкусу.

Оглядев зеленую лужайку, девушка нашла Лильке, занятую беседой с родителями Сарри: те наверняка давали ей последние напутствия и наказывали приглядывать «за нашей малышкой».

— Передай ей мои слова, — сказал Наврен под конец. — Пускай навестит меня.

С нее было достаточно. Она обругала его на языке фукианов и убежала. Позднее, успокоившись и обретя способность высмеять хама, она дословно передала Лильке его слова. Голоса были прирожденными комиками и лицедеями, но миловидная подруга не смеялась в положенных местах, ее темно-карие глаза блуждали, пытаясь найти Наврена в толпе юных гениев.

Разведывательный корабль был построен по старым проверенным правилам: угловатый, стремительный, занятый преимущественно запасами горючего и двигателями в ущерб помещениям для экипажа. Впрочем, люди должны были провести почти все одиннадцать месяцев полета в криогенной спячке. Бодрствовали только фукианы и Эджи, которым не грозила боязнь замкнутого пространства.

За десять дней до прибытия на планету спящих отогрели. Мало-помалу они пришли в себя. Первый же завтрак был богат жирами и ингибиторами. Затем ученых и инженеров отправили наводить порядок в лабораториях и калибровать точные приборы. Лильке занялась Мелкими проблемами, требовавшими непростых ответов. Возможно, это были тесты, полученные от Эджи, возможно, и нет. Сарри вызвалась помогать подруге, и они трудились весь день. К вечеру она так проголодалась, что едва стояла на ногах. Сарри чувствовала себя предательницей, когда, собираясь ускользнуть, пообещала:

— Я приберусь в каюте. Не засиживайся, тебе тоже нужен отдых.

Отдых отдыхом, но наступила полночь, а подруга все не возвращалась. Сарри сморила дремота. Ей приснился первый за год сон. То была сложная коллизия, в которой сама Сарри оказалась внеземным существом, встретившим человека-Голос, певшего об отдаленном рае. Она проснулась с улыбкой, которая исчезла, как только она поняла, что на часах три ночи, а Лильке нет как нет. Сарри оделась и отправилась в генетическую лабораторию, дрожа от волнения. Дверь в лабораторию была опечатана. Она догадалась обратиться к бортовому компьютеру. Тот выдал номер каюты. Каюта числилась за Навреном.

Утром измученная кошмарами Сарри вышла в коридорчик, где и нашла Лильке в обществе Наврена. То, что она лишь предполагала, превратилось в вопиющую действительность, неизбежную, как закон природы. Несколько следующих дней она провела, заперевшись в своей каюте, где якобы ломала голову над неразрешимыми виртуальными задачками Эджи.

Предпосылка ситуаций была одинаковой: больные ксенофобией внеземные существа уничтожают «Паутину». Все ее старания до них достучаться не давали результата… Это, однако, утратило теперь всякий смысл. Смысл имело одно — отвратительное настроение самой Сарри.

Наставник почти не обращался к Голосу после пробуждения. Но она даже не поинтересовалась причиной. За несколько часов до посадки Эджи явился к ней в каюту в облике старика и спросил, не желает ли она прогуляться в его обществе.

Они направились в астрономическую лабораторию, пустую, несмотря на предстоящую важную работу. Сарри не исключала, что специалисты покинули свои рабочие места по приказу. На главном экране было высвечено изображение безымянной планеты: бледный шар, холодный и безликий. Сарри не могла на нем сосредоточиться. Ей пришлось изображать интерес.

— Мы узнали что-нибудь новенькое? — осведомилась она.

— Узнали, и немало, — ответил старый Наставник. — Но по большей части это — малозначительные сведения.

Стоящие открытия ждали человека. Она знала, что это запрограммировано.

Сильная искусственная рука больно сжала ее плечо.

Сарри не желала говорить о любовниках в соседней каюте. Вместо этого она сообщила тоном, каким делаются вынужденные признания:

— Я хочу прожить великую жизнь.

— Ты ее проживешь, — без колебаний обещал ей спутник.

— Хочу, чтобы ты и другие Наставники говорили обо мне миллионы лет.

Хватка ослабла. Она не услышала: «Так и будет», даже «Возможно, так будет». Ведь такой возможности не существовало. Простая представительница органической жизни не заслуживала подобной славы.

Не глядя на Эджи, она буркнула:

— Спасибо.

— За что, хотелось бы мне знать?

— За помощь. За терпение. — Она помолчала, стараясь побороть подступающие слезы. — За то, что сделал из меня самый лучший Голос, каким я только могла стать.

— Никем другим ты и не могла стать, — заверил он ее.

У фукианов было в ходу оскорбление: «Не-лезь-на-чужую-горку». Она размышляла о его смысле, пока Эджи не спросил сочувственно:

— О чем ты думаешь, дитя мое?

Она посмотрела в его искусственное лицо, хрустальные глаза, черные и еще более чуждые, чем у любого внеземного создания на «Паутине», и призналась:

— Ты мне ближе, чем любой представитель моего собственного вида.

Наставник встретил ее слова негромким смехом, потом больно стиснул плечо и молвил:

— Именно так и должно быть. Так всегда и бывает.

4

Звездолет опустился на гладкое ледяное поле, твердое, как гранит, ровное, как сон, и отпугивающе-холодное. Традиция и логика требовали, чтобы первым на поверхность вышел не самый ценный член экипажа. Эджи предоставил эту честь Сарри. Она натянула тяжелый защитный скафандр, подняла большой палец и въехала в главный воздушный туннель, чтобы оттуда спуститься на лед.

— Именем Наставников, родителей всех и каждого, я заявляю права на это прекрасное суровое место! — провозгласила она.

Лед появился вследствие сотрясения. Однако Наврен не сказал точно, какое конкретно природное явление было этому причиной: столкновение с кометой или вулканическая деятельность. Возможно, сочетание того и другого; на основании этой гипотезы он выстроил сложные модели с кометным дождем, дырявящим кору и приводящим к появлению скал.

С той поры непрерывные ветры отполировали ледяную поверхность до зеркального блеска. Нарушение этой хрустальной красоты казалось святотатством, но Лильке требовались образцы с глубины, незатронутые космической радиацией. Наврен помог завести портативный буровой станок. Несколько минут бурения — и у них в руках оказался первый образец размером с кулак. Уже он стал драгоценностью: на его поверхности красовались ископаемые микроорганизмы, жившие прежде в океане, скованном впоследствии зимой продолжительностью в сто миллионов лет.

Ископаемые оказались, как и ожидалось, немногочисленными и простыми по организации; они напоминали бактерии. Лильке выделила их базовую ДНК, восстановила пробелы в цепочке и расшифровала генетический код. Потом в длинном аквариуме, занимавшем половину бортовой лаборатории — в этом холодном, темном океане — она создала из аминокислот и жиров живые существа и стала наблюдать за их развитием.

Несмотря на бедность планеты, на ней сохранилась жизнь. Бактерии Лильке оказались вялыми, так как черпали энергию в анаэробном химическом процессе; судя по их количеству во льду, на большой улов не стоило рассчитывать. Лильке и Наврен предупредили остальных, что даже подо льдом, в потайных океанических садах, жизнь скудна. Однако найденные создания выжили, невзирая на враждебные условия, и тем вызывали восхищение: они просуществовали несколько миллиардов лет, при них погибали светила, при них жалкий конец постиг Землю…

Эджи созвал общее собрание и дал людям и фукианам задание найти способ проникнуть в глубь загадочного моря. Наврен предложил прибегнуть к ядерным зарядам и таким способом к концу дня прорваться через двухкилометровую ледяную толщу. Однако победил более консервативный подход. Мощные реакторы звездолета закачают тепло под ледяной колпак и прогрызут таким образом глубокую дыру; ввысь взлетит фонтан горячего пара, который немедленно замерзнет и упадет в виде снега. Впервые за огромный срок на планете пройдет долгий спокойный снегопад.

Сарри вдруг до смерти захотелось принять во всем этом участие. Однако оборудование — насосы, генераторы и прочее — уже прошло испытание на тысячах подобных планет, поэтому ее помощь свелась к ожиданию в специальном павильончике вблизи скважины и бдению на случай возникновения механических неисправностей, вероятность коих была равна вероятности очередного столкновения с кометой.

Для нее, привыкшей к напряженной работе ума, скука была сущим адом. Сарри смотрела на гигантский гейзер, совершенно не слыша его чудовищного рева. Страх, что это и есть миссия, уготованная ей судьбой, холодом пробирался в сердце девушки.

За время дежурства зашло все солнечное ожерелье. Температура опустилась еще на долю градуса, ощущение вечной ночи усугубилось. На второй день, когда Сарри уже раздумывала, не расплакаться ли ей, у нее за спиной появился Млечный Путь — величественный звездный туман, прекрасный, как никогда, поделившийся с рукотворным гейзером сочностью красок.

Следующие несколько часов ушли у Сарри на сочинение поэмы, посвященной подруге. Поэма была вывешена на корабельной кухне. Лильке, впрочем, окончательно переселилась в лабораторию, даже питалась там, наблюдая по двадцать часов в сутки за своими бактериями, а затем предавалась любви с отвратительным Навреном. Эджи был первым, кто отдал должное поэме, отметив ее образность и глубину мысли. Потом ее прочли фукианы и люди; судя по всему, она всем пришлась по душе. Наврен заинтересовался поэмой последним. Пока он читал, Сарри ужинала, готовясь к язвительным выпадам. Он наверняка раскритикует ее за непонимание физической природы газоизвержения и фазовых перемен. Однако этого не случилось: отвратительный Наврен одобрил труд поэта веским кивком.

Следующим утром Сарри направилась на свой пост. Скважина находилась в нескольких километрах от звездолета. Пока она спала, началась пурга; снег мешал движению. Вокруг была черная, как смоль, ночь. Ориентироваться приходилось по встроенным в скафандр приборам. Внезапно перед ней возник чудовищный черный шар.

Сарри вскрикнула. Это было, судя по всему, какое-то совершенно неведомое существо. Глаза отказывались отыскать в его облике что-либо даже отдаленно знакомое. Она отступила и инстинктивно подняла руку, готовясь отразить удар. Спустя мгновение ее осенило: Даром, что ли, она — Голос? Тихим шепотом она поздоровалась с существом сразу на многих языках, робко уповая на понимание.

— Привет, — ответило чудище. За стеклянной маской расплылась Улыбка.

Она поняла, кто стоит перед ней. Шаром он выглядел из-за скафандра. Приглядевшись, она разобрала на шлеме опознавательный символ — человеческую фигурку, а потом узнала самоуверенное лицо с острыми чертами.

— Наврен? — ахнула она.

Он ничего не сказал — очень несвойственное ему поведение, — а протянул ей блокнотик. Убедившись, что она его ухватила, он беззвучно пропал в метели. Оставленные им глубокие следы тотчас стал засыпать снег. Как будто встречи не было вовсе…

Сарри без происшествий добралась до павильона, сменив отчаянно заскучавшего специалиста по нервной системе внеземных существ.

Оставшись наедине, она открыла блокнот Наврена. В нем оказалась длинная поэма о гейзере, извергающемся на другой планете. Она поняла, что речь идет об ином, сине-зеленом мире. Судя по усыпанному звездами небу, дело происходило где-то в центре Млечного Пути. Автор не был указан, однако не вызывало сомнений, что стихи были сочинены другим человеком-Голосом. Более того, рифмами и образами поэма почти не отличалась от той, что сочинила Сарри. В ней даже фигурировали те же символы… Гейзер связывал воедино жизнь и звезды, чувство и целесообразность, органическую жизнь и благословенных Наставников… Но больше всего Сарри огорчило то обстоятельство, что это произведение было, безусловно, совершеннее ее опуса. И совершеннее всего того, что она сотворила за свою жизнь.

Стоило ей прочесть переданную Навреном поэму один-единственный раз — и текст исчез из блокнота, словно растаял. Он продолжал жить только в памяти Сарри.

Дождавшись возвращения на вахту невролога, она поспешила к Наврену. Прежде чем она открыла рот, он заявил:

— Я тебе ничего не давал. Если ты станешь утверждать обратное, я рассержусь.

Он мастерил какое-то устройство, скорее всего, собственной конструкции. В мастерской было шумно и тесно от приборов, но кроме них двоих, здесь не было ни души. Тем не менее что-то принуждало Сарри то и дело оглядываться через плечо.

— Я ожидал от тебя большего, Сарри. — Он продолжал сборку. — Славный Голос взирает на Вселенную чужими глазами. Я прав? Смотри мне в глаза! Посмотри и скажи, что я вижу.

Она ненавидела его.

— Оставь меня, — простонал он. — Убирайся! Не мешай работать.

Они достигли живого моря строго по расписанию.

Успех был отмечен короткой праздничной церемонией: Наставники поблагодарили живых существ за усердную работу. Насыщенная жизнью вода сама поднялась на два километра, далее была перекачана мощными насосами в изолированные трубы, а оттуда — в специально опорожненную емкость из-под горючего и в аквариум Лильке. В лаборатории столпились члены команды, чтобы взглянуть на плоды своих усилий. Один из фукианов, умудрившийся протиснуться в узкий проход, утверждал, что видел слабое свечение.

— Пить надо меньше! — заявила ему Лильке. Коллега, чей организм не выносил этанола, был поставлен на место.

Незанятые в эксперименте представители органической жизни сгрудились в проходе и повели излишне громкий разговор. Генетик, стараясь не обращать на них внимания, приступила к первым опытам.

Вода была обжигающе холодной и богатой химическими элементами, что предсказывалось заранее, однако в ней обнаружилось много свободного кислорода. Последнее оказалось многообещающей неожиданностью. Наврен, не отходивший от своей возлюбленной, сказал:

— Невозможно!

Потом начал, посмеиваясь, предлагать объяснения. Каталитическая реакция между водой и ионами металлов? Или: взаимодействие воды и горячей магмы? Или: это вода и жизнь?

Эджи, верный своей роли, оставался в лаборатории. Он стоял почти без движений, с застывшей маской полного доверия и удовольствия от происходящего.

Обнаружить жизнь не составило труда. Неожиданностям не было числа. Биомасса оказалась в двести — триста раз внушительнее, чем предполагалось. Еще удивительнее были местные жизненные формы. Пойманные окуляром стереомикроскопа, они превратились в объемные фигуры, повисшие в воздухе над центральным столом лаборатории. Лильке вскрикнула, как от боли. Бактерии метались в капле, словно ожившие зернышки, испуская свечение, будто светлячки. Даже Сарри, застрявшая в узкой двери, знала, что это означает: перед ними были микробы неведомой разновидности, обладающие совершенно непонятным метаболизмом, позволяющим свободно расходовать энергию.

Все дружно затаили дыхание; одни смотрели через плечо Сарри, Другие довольствовались портативными мониторами. То было потрясающее мгновение, сродни священнодействию.

Внезапно в поле зрения появилось еще что-то — настоящее чудовище. Огромное, расплывчатое, могучее, оно не сразу было взято прибором в фокус; когда же оно предстало во всей своей красе, то зрители быстро сообразили, что перед ними.

Это было простейшее. Сарри умела по виду распознавать развитые организмы. Его аналоги проживали на бесчисленных планетах. Ядро, крупные пищеварительные вакуоли в жидкой среде. Глаз не мог уследить за ускоренным трепетом густых жгутиков, подчиняющихся примитивным рефлексам. Чудовище деловито пожирало беззащитных бактерий, а потом с поразительной скоростью преодолевало огромные расстояния — в фигуральном смысле, конечно, — и исчезало из виду. Фокусировка начиналась снова.

Один из фукианов застонал, из синтезатора речи раздалось:

— Как это получается?

При своей очевидности все объяснения были недостаточными. Ископаемый океан в возрасте миллиона лет сменился другим океаном, гораздо насыщеннее прежнего: в нем происходил кислородный обмен, быстрый рост, ускоренная подвижность. То было воистину тропическое богатство жизни. Но как могла случиться столь быстрая эволюция океана? Сначала Лильке утверждала, что речь идет именно о такой ускоренной эволюции, но потом отказалась от своих утверждений. Скорее всего, они пробурили скважину над местным раем. Там, внизу, расположен то ли вулкан, то ли какое-то отверстие. Чем бы это ни объяснялось с точки зрения физики, свободный кислород генерируется локально, причем в ограниченных количествах. Остальной невидимый океан остается в точности таким, как о нем можно судить, глядя на вечные льды: холодным, беспросветным, довольствующимся собственной бедностью.

Наврен высмеял рассуждения Лильке о свободном кислороде. Его гипотеза насчет магмы и ионов металла была предложена, скорее, ради развлечения. В данных обстоятельствах он затруднялся объяснить, что приводит к распаду молекул воды. Неудача еще более заострила черты лица Наврена.

Сарри торжествовала: его поражение привело ее в восторг.

Впрочем, старый мудрый Эджи знал в точности, что следует предпринять. Раз новый мир таит пленительные загадки, то всем следует сплотиться ради их разрешения. Он пришел в движение, деловито раздавая поручения. Люди и фукианы были отправлены туда, где могли принести наибольшую пользу или хотя бы не мешать работе. Сарри оставили в лаборатории помогать Лильке готовить препараты. Эджи, желая, как видно, примирить подруг, назначил юный Голос лабораторным ассистентом и стал наблюдать, как она выслушивает указания Лильке. Два человеческих организма женского пола делали вид, что успешно сотрудничают.

Сарри занялась ДНК, взятой из ядра простейшего. Лильке уже считывала гены кислородолюбивых бактерий. Внезапно в тишине раздались проклятия. Эджи осведомился, что произошло.

— Ничего, — бросила Лильке. Через некоторое время она поправилась: — Не знаю, как это случилось, Наставник Эджи, но я заразила препарат.

На физиономии Эджи появилась сочувственная гримаса, однако тон стал неодобрительным.

— Это на тебя не похоже, Лильке.

Генетик экспедиции повернулась к Сарри.

— Твой препарат готов? Если еще нет, то позволь мне самой его закончить. А ты возьмись за следующую бактерию.

Генетика простейшего оказалась сложной. Даже специалистка не смогла интерпретировать ее в ускоренном режиме. Лильке почти в трансе просматривала бесконечные полосы базовых пар в поиске кодов. Сарри твердила себе, что подруга права. В конце концов, Лильке

— хозяйка этой лаборатории. Только эгоистичная и неадекватно реагирующая органика испытывает злость, когда ее отталкивают. Даже если с ней обращаются, как с неразумным младенцем. Но Сарри не чувствовала себя младенцем, а была уверена в своих способностях.

Правда, сейчас она не могла ни работать, ни даже думать; руки дрожали.

— Да что творится, черт возьми? — воскликнула Лильке.

От ее крика Сарри вздрогнула и выронила пробирку.

— У нас проблема: препараты заражены. — Лильке была близка к слезам. — Придется все стерилизовать и начать снова. Простите, Наставник Эджи. Определив причину нарушения, я снова займусь препаратами. Сейчас я не могу…

Наставник ничего не сказал, даже не шевельнулся.

Девушки смотрели на него, ожидая мудрого совета, слов поддержки. Однако время шло, а он безмолвствовал. Старческое лицо оставалось бесстрастным, хотя глаза поблескивали, свидетельствуя о работе ума, решающего сложнейшие, взаимоисключающие задачи.

Наконец он заговорил. Голос был лишен малейшего намека на эмоции.

— Откуда происходит заражение?

— От нас, — пробормотала Лильке. — Эти коды и гены сплошь земные…

Наставник кивнул, изобразив улыбку.

— Разумеется, существует и иное объяснение, в пользу которого Говорят ваши данные.

— Нет, — шепотом ответила Лильке. Эджи смотрел на Лильке, не мигая и не произнося ни слова, пока генетик не выдавила через силу: — Возможно.

— Ничего не понимаю, — созналась Сарри. Ее слов никто не услышал. — Что за другое объяснение? — проговорила она слабым голосом.

Лильке удрученно покачала головой.

— Никакого заражения нет, — сказала она Лильке. — Наши данные в полном порядке.

Значит, Сарри выявила земную ДНК. Но из этого следовало… Нет!

Эджи повернулся к Сарри, разверз мертвый рот, но ничего не сказал. Зато говорили глаза: в них читалось удивление, боль — и жалость.

Потом Сарри поняла все: не только сущность океана под твердой ледяной коркой, но и замысел машины, ее мысль, которую выдал этот полный жалости взгляд.

5

Весть об открытии разнеслась со скоростью эпидемии. Одно горячечное объяснение было предложено мгновенно: микробы занесены с «Паутины». В одном из жилых отсеков, воспроизводящих земные условия, произошла утечка — заурядное происшествие, учитывая почтенный возраст всей системы; проступившая вода замерзла, крохотные кристаллики льда оказались в межзвездном пространстве, попали на зонды, а может, были перенесены ледяным потоком межзвездного света…

Объяснение было вздорным и высосанным из пальца. Тем не менее фукианы и почти все люди заставляли себя в него поверить. Всем было известно, что Земля осталась невообразимо далеко и что она мертва. Об этом даже скучно было упоминать. Всему виной оказалась «Паутина» — по этому поводу существовало согласие. Предпочтение отдавалось маловероятному, поскольку в противном случае пришлось бы поверить в невозможное. Неуверенные голоса твердили, что команда не имеет права лишиться покоя и цели из-за каких-то проклятых микробов, барахтающихся в океане, которых никто толком не видел.

Эджи помалкивал, никак не комментируя болтовню насчет беременной снежинки, панспермии и прочую чушь. Он вообще стал молчалив. Он слонялся по лабораториям, навещал буровую, но никого не подбадривал, ничего не советовал, а просто с необыкновенным вниманием наблюдал за живыми существами.

Наврен первым задал напрашивавшийся вопрос: какова вероятность появления в этих краях снежинки с микробами? Как замороженные споры могли пронзить многокилометровую ледяную толщу? Даже если бы это произошло, откуда у чертовых бактерий энергия и свободный кислород? И как они умудрились так быстро размножиться?

Впрочем, гениям лучше молчать, если они не знают ответа.

Тогда возникло иное объяснение: экспедиция чисто учебная. Эджи, великий старый Наставник, устроил им испытание. Микробы подселены преднамеренно. Такой же фальсификацией могло оказаться и все остальное. Возможно, похожие трюки разыгрываются со всеми экипажами. Ведь крупных открытий не делалось уже на протяжении многих поколений. Все это — искусный розыгрыш, и в любую минуту Эджи объявит им правду. Как они будут хохотать!

Следующий шаг напрашивался сам собой: следовало погрузиться в подледный океан. В мастерской собрали прозрачную сферу. Конструкция ее была элементарной, однако успешная работа в тысячах морей говорила сама за себя. Внутри могли поместиться, скорчившись, два человека. Сначала кандидатами на погружение считались Наврен и Лильке, однако Эджи распорядился вынуть сиденья и заменил людей фукианом.

Объяснений этому решению не требовалось, однако их было в ходу сразу несколько. В пользу фукиана говорил его опыт, возможность длительной работы на глубине и светочувствительные глаза.

Люди усмотрели в происходящем глубокий смысл. Что если фукиан — один из авторов розыгрыша? Командой овладел какой-то неестественный подъем. Над скважиной вырос колпак, под который был загнан пригодный для дыхания воздух. Фукиан выехал на экспедиционном планетоходе и без лишних церемоний пролез в узкое отверстие, как крыса в щелку. Люди зааплодировали. У окна собралась вся команда, за исключением пилота погружаемого аппарата. Когда аппарат был опущен в отверстие — курящуюся паром лужу глубиной в восемь километров, — почти все зрители издали торжествующий крик. Присутствующие уверяли себя и друг друга, что скоро они получат ответы на все вопросы.

Наврен держался особняком; словно подражая Эджи, он мало говорил, если же высказывался, то его замечания были краткими и отрывистыми.

Сарри не сводила с физика глаз. Она сидела неподалеку от него и почти не следила за мониторами. Все остальные были заворожены передаваемыми картинками и цифровой информацией. Вокруг велись бессодержательные разговоры. Реакторы звездолета по-прежнему подогревали воду в скважине. Ледяные стенки скважины были гладкими и прозрачными. Лучи прожекторов вонзались в лед, отражались от тысячелетних трещин и рассыпались радугами. Аппарат продолжал опускаться. Люди с прежним лихорадочным энтузиазмом восторгались всем, что видели. Разве Вселенная — не чудо?

Наврен оставлял их эйфорию без обидных комментариев. Сидя рядом с Лильке, он сильно стискивал ее руку. Иногда он наклонялся к ней и делился соображениями насчет содержания кислорода и иных веществ в воде. Чаще его взгляд сверлил мониторы; лицо было напряженным, но счастливым, глаза не упускали ни одной детали, даже незначительной.

Сарри читала показания мониторов по его лицу.

Когда аппарат покинул ствол скважины и поплыл в сторону, зрители опять зааплодировали. Наврен набрал в легкие побольше воздуха, как будто приготовившись нырнуть. Прожектора аппарата пронзали водную толщу на несколько сотен метров, но пока что ничего не высвечивали. Напряжение зрителей росло. Наврен поднес руку Лильке к губам, словно с намерением поцеловать, но тут его что-то отвлекло.

— Взгляни на показатели содержания кислорода! — проговорил он удивленно. — Нет, ты только взгляни!

С этими словами он с силой закусил губу.

До дна океана по-прежнему далеко. Терпение зрителей было на пределе. То и дело раздавался чей-нибудь шепот:

— Когда же?!

Конечно же, это была проверка, задуманная неистощимыми на выдумки Наставниками. Исполнителем замысла выступал Эджи. То был непростой, но действенный способ хорошо разобраться в возможностях молодой и неопытной команды.

Фукиана еще отделял от дна целый километр, когда он передал, что видит смутное свечение, испускаемое множеством источников. Возможно, они имели дело с миражом: источники располагались слишком прихотливым образом, их рисунок напоминал сложную диаграмму…

— Скажите, чтобы он выключил свои прожектора! — крикнул Наврен. — Прикажите ему, Эджи!

Наставник, стоявший позади остальных, судя по всему, уже отдал такой приказ. Внезапно на мониторах заплескалась черная вода.

Подводное свечение усилилось тысячекратно. Погружаемый аппарат превратился в крохотный мячик. Местность, где он находился, была поистине фантастична: на равном расстоянии друг от друга тянулись узкие башни; высота каждой из них достигала двухсот метров, наверху ее венчала шляпка, как у гриба, из-под которой лился свет, высвечивающий нечто вроде деревьев.

— Это не деревья, — сообщила Лильке. — Похоже на бурые водоросли или что-то в этом роде. — Немного погодя она объявила: — Они растут рядами. Видите гряды? Это ферма! — крикнула она. — Кто-то возделывает водоросли.

Сарри взглянула на подругу, потом на Наврена и почувствовала упоительную слабость. Наврен через плечо оглянулся на Эджи. Тот словно окаменел.

Наврен не выдержал и открыл рот, потом опять посмотрел на монитор, набрал в легкие побольше воздуху и проговорил со всем сарказмом, на который только был способен:

— Итак, чьи же это фермы?

Фукиан, запаянный в свой погружаемый аппарат и страдающий от одиночества, затребовал инструкций. Надлежит ли ему обследовать внезапно появившийся под ним лес? Брать ли образцы? Потом он сфокусировал камеру и показал, что вода вокруг полна живых существ: тучи планктона, стайки юрких ракообразных и прозрачных креветок; проплыла также рыба длиной в половину человеческой руки, совершенно прозрачная.

Расположение плавников, жабер, позвоночника, бледного пульсирующего сердечка было в точности, как у земных рыб. Сарри достаточно знала систематику, чтобы сразу понять это. Но прозрачность давала кое-какую надежду. Отсутствие пигмента в крови предполагало внеземную физиологию; впрочем, Лильке тут же развеяла все надежды. Повернувшись к Наврену, она сообщила ему, а одновременно и всем остальным:

— Данный вид мне незнаком, но родственный известен. Называется корюшка. Очень слабая энергетика, отсутствие гемоглобина. Обитал на антарктическом шельфе. Чешуя была покрыта составом, препятствовавшим замерзанию, кислород поступал прямо в плазму.

Пилот-фукиан снова заверещал. В переводе на человеческий язык это оказалось новым требованием инструкций, направления, постановки цели.

Наставник Эджи оставался неподвижен, как статуя. Вне всяких сомнений, он напряженно работал: его сознание соединилось непосредственно с главным компьютером звездолета. В черных стеклянных глазах не было мысли. Всемогущий Наставник выглядел сейчас совершенно беспомощным. Однако стоило фукиану спросить, продолжать ли снижение, как он пришел в движение. Голова склонилась набок, на губах появилась улыбка. С безмятежностью, только усилившей нервное напряжение команды, он сказал пилоту:

— Нет. — Старческое лицо выражало умиротворение. — Вы увидели достаточно. Возвращайтесь обратно. Через скважину.

Немного поколебавшись, фукиан сбросил балласт.

Молчание зрителей сменилось ропотом. Только что всем приоткрылась истина, невероятная истина…

— Земная жизнь! — доносилось до Сарри со всех сторон. — Кто-то владеет высокой технологией.

— Кто мог такое вообразить? — раздалось у Сарри за спиной.

Она обернулась на реплику, но так и не увидела ее автора. Ее взгляд приковал Наврен: он сжал голову Лильке ладонями, притянул ее к себе, сказал ей на ухо какое-то словечко, потом еще и ещё, а в довершение нежно поцеловал в мочку.

Эта нежность поразила, даже испугала Сарри.

И тут из-за импровизированной стойки с напитками раздался ясный, веселый голос:

— Люди! Этим все объясняется. Они где-то здесь… Но возможно ли?

Слово «люди» произвело магическое действие: оно было древним, могучим, бесконечно родным.

Весельчаку ответил растерянный хор голосов:

— Люди истреблены! Они остались только на «Паутине».

Однако этот глас разума не высек искры понимания, растаял в наэлектризованной атмосфере ожидания чуда. Две дюжины молодых людей вскочили. У всех на устах был очевидный вопрос:

— Что если войны пережили и другие люди?

Сарри пришла в неописуемое волнение. Великий Голос растерялся и онемел. Да что говорить, мыслить она могла с трудом, пытаясь сложить воедино кусочки единственного, неизбежного умозаключения…

Эджи зашагал по проходу. Он ступал медленно, даже величественно, с безмятежной, совершенно не соответствующей случаю улыбкой резинового лица. Только что было сделано величайшее за целые эпохи открытие, наступил поворотный момент в славной истории «Паутины», а он разыгрывал доброго дедушку, прогуливающегося по садовой дорожке…

Стоявший рядом с Сарри инженер схватил ее за руку и горячо заговорил:

— Ничего себе — учебная экспедиция! Ты можешь в это поверить? Кто бы подумал, Сарри…

Голос снова покосился на Наврена. Тот в одночасье состарился: казалось, он стал старше самого Эджи. Физик сидел в окружении обезумевшей молодежи, голова его была опущена, уголки тонкого рта дрожали. Когда Сарри перехватила его взгляд, он отвел глаза. Наконец он беззвучно проговорил:

— Наша… миссия… завершена.

Что за ерунда? Наоборот, это только начало!

Эджи остановился под самым крупным из мониторов и уставился на ликующую молодежь. Погасив экран, он деликатно, но твердо потребовал тишины. Не добившись результата, повысил голос.

— Все внимание на меня!

Сарри не сомневалась, что Эджи найдет объяснение всему этому безумию. Это наверняка стандартный трюк, применяемый со времени появления «Паутины». В первой экспедиции молодежную команду разыгрывают, заставляя поверить в существование среди звезд осколка человеческой цивилизации. Сарри настолько не сомневалась в этой версии, что заранее улыбнулась, предвкушая, как Эджи сейчас заявит: «Ну, детишки, кажется, я заставил вас поверить в невозможное».

Но старый робот был как никогда серьезен. Холодно и внятно он повторил:

— Внимание!

Воцарилась полная тишина.

— Прежде чем подводный аппарат достигнет поверхности, системы нашего корабля должны быть приведены в состояние готовности к взлету.

Никто не произнес ни слова, но молчание стало иным. Изменилась суть его, содержание. Оно раздалось вширь, выползло за пределы помещения, растеклось по ледяной поверхности планеты.

— Прошу также подготовиться к криогенному сну. Каждый, как всегда, сам готовит себе камеру.

Второй фукиан, заполнявший дальний угол, поднял могучую когтистую лапу и жестом привлек внимание Эджи.

— Насколько я понимаю, — раздалось из синтезатора речи, — это мера предосторожности на случай враждебных действий местного населения?

Ответ Наставника был отрицательным. Люди переглядывались, надеясь, что хоть кто-нибудь сообразит, как все это понимать.

— Мы отправляемся, — объявил Эджи. — Старт через сто двадцать восемь минут. Все, как положено, погрузятся в криогенный сон…

— Наставник Эджи, — перебил его фукиан, — вы, наверное, не включаете в это число меня…

— Включаю.

Усы на носу фукиана распрямились и побледнели — признак сильного удивления.

— Кто же будет пилотировать корабль?

— Для этой роли гожусь и я, — напомнил Эджи фукиану и всем остальным.

Сарри почувствовала слабость, руки ее задрожали. Она оглянулась на Наврена, рассчитывая, что хотя бы от него услышит вопрос по существу.

На него надеялась не она одна. Однако гений был поглощен своей возлюбленной: Лильке держала его за руки; оба, казалось, совершенно отключились от происходящего.

— Ход экспедиции приобрел неожиданный поворот, — откровенно признался Эджи.

Сарри судорожно сглотнула, не сводя взгляд с Наставника. Его улыбка не значила ровно ничего, глаза вполне могли принадлежать трупу. Слова рождались медленно, каждое было продуманным и гипнотически успокаивающим.

— Выдался чудесный день. Но вы слишком молоды и неопытны, чтобы довести это дело до конца.

«Мы ничем не хуже других!» — подумала Сарри.

— Примите мои поздравления. Я всех вас люблю. Все вы — мои дети. Я благодарю вас за напряженный труд и мастерство.

Почему эти слова внушили ей такой ужас?

Через мгновение ответ нашелся. Эджи оглядел всех, демонстрируя безупречную улыбку, и только на Сарри не остановил своего взгляда. Наставник не хотел (или боялся?) открыть Голосу команды свою душу.

6

У Сарри не было обязанностей по обслуживанию станции, и потому она посвятила оставшееся время раскладыванию своего скудного имущества по надлежащим ячейкам, уборке и без того вылизанной каюты и подготовке камеры для сна. Все это заняло минимум времени. До старта оставался томительно долгий час. Сарри подумывала, не погрузиться ли в сон до срока. Она даже разделась и забралась в камеру с гладкими стенками, провела рукой по соплам, из которых скоро станет поступать холодящий газ, окутывая тело, заползая в легкие, пропитывая все клетки организма и прерывая их жизнедеятельность. Еще немного, и она превратится в безжизненное тело.

Идеальная, соблазнительная кончина. Конец всякой ответственности. Не придется больше доказывать свою ценность для команды и для всей «Паутины», противостоять одиночеству и сомнениям в собственных силах. Даже если этому телу не суждено очнуться, лучшее, что в нем заключено, опять возродится к жизни заботами и старанием Эджи. Чего же печалиться? Дети Царства Небесного не имели права на печаль.

Тем не менее она решила повременить со сном, вылезла из камеры и потянулась за одеждой. Ей в глаза бросился знакомый силуэт, похожий на жука. Она вздрогнула.

— Эджи?..

— Я тебя напугал? Прости. — Слова робота были по контрасту с его сугубо функциональным телом полны тепла и нежности. — Я пришел просить тебя о помощи. Мне понадобился Голос…

— Я готова! — Как видно, Эджи передумал. Девушка стала натягивать брюки. — Если там есть люди, то я обязательно сумею завязать с ними разговор. Начинать надо с подводной радиосвязи на низких частотах. На всех мертвых языках. Я буду посылать радиоприветствия, а также аудиограммы, демонстрирующие наш облик, как это делают киты.

— Нет. — Керамическая рука скользнула по ее щеке и легла на голое плечо. — Я хочу, чтобы ты поговорила с Лильке. Знаю, вы не ладите с последнее время, но мне известно, что ты ей по-прежнему дорога.

— С Лильке?

— Говори с ней спокойно, разумно. Как только сможешь, прочитай, что у нее на уме. — Он помолчал и добавил: — Да, эта миссия для тебя неожиданна. Но ничего не поделаешь. Когда закончишь, возвращайся сюда. Сюда! И побыстрее, пожалуйста.

Он убрал руку.

— Хорошо, — прошептала Сарри. Под конец она догадалась спросить:

— А где Лильке?

— В каюте Наврена.

— А Наврен?..

— Его там нет.

Сарри очень хотелось погрузиться в сон, оказаться в плену холода, ничего не знать. Но последние слова Эджи показались ей подозрительными.

— Где сейчас Наврен?

— Не знаю, — ответил Наставник. Машина, постоянно связанная со всеми функциональными системами корабля, призналась Сарри: — Я его не вижу. По правде говоря, я потерял его из виду уже некоторое время назад.

Лильке ждала ее появления. Таково было первое заключение, сделанное Сарри. Но это была женская интуиция, а не талант Голоса.

Они улыбнулись друг другу. Сарри опустилась в кресло, намереваясь начать с приятной беседы, но Лильке все испортила, выпалив:

— Я догадывалась, что Эджи пришлет тебя.

— Почему?

На это Лильке не могла ответить. У нее были красные от слез глаза, но лицо уже не выдавало волнения. Как видно, она давно отерла слезы.

Открыв ячейку в полу, она достала самодельное устройство и нажала на кнопку. Из устройства понесся свист. Лильке уменьшила звук. Он стал неслышным, но в каюте замигал свет.

— Теперь мы можем спокойно разговаривать, — сказала Лильке.

— Здесь нет Наврена.

— Я не знаю, где он, но знаю, чем он занят. — Она присела на низенькую кушетку и наклонилась вперед, готовая в любой момент вскочить. — Он работает вместе с остальными…

— С какими остальными?

— Это тебе необязательно знать.

Поколебавшись, Сарри молвила:

— Я хочу понять. Сама хочу. Эджи ни при чем.

— Ты меня разочаровала. Я думала, ты иначе проявишь себя в этой игре. — Генетик покачала головой и невесело улыбнулась. — Ответь мне на такой вопрос: что мы здесь нашли?

— Земную жизнь. Высокую технологию. — Помявшись, она закончила: — Свидетельства, правда, косвенные, что войну пережили и другие люди.

— Ты хочешь сказать, сбежали на корабле вроде нашего. — Лильке подняла глаза к низкому потолку, словно там находилась волшебная разгадка. — Второй межзвездный корабль! Его команда покинула Солнечную систему, вышла из Млечного Пути, прилетела сюда, создала этот океан, чтобы спрятаться на дне… И ты во все это веришь?

— Это не исключено.

— Значит, здесь случайно пересеклись пути двух межзвездных кораблей?

Сарри промолчала.

— Подсчитай вероятность такого пересечения. Или, если хочешь, я покажу тебе расчеты Наврена.

— Существует еще одна возможность. — Она подождала, пока Лильке посмотрит в ее сторону с подобием любопытства на лице. — Наставники привели нас сюда преднамеренно. Они что-то слышали — видимо, в незапамятной древности. Какой-то сигнал, эфирную утечку. Ничего определенного, но все же сочли это поводом сюда отправиться.

— Зачем люди покинули галактику?

Можно было представить себе культуру, польстившуюся на дикую пустоту. Стремление к аскетизму, духовный озноб, относительная безопасность островного существования вдали от галактических соблазнов… Сарри уже хотела пуститься в разъяснения, но передумала. Вместо этого она ухватилась за очевиднейший довод.

— Мы ведь и сами улетели из галактики!

Лильке это не удовлетворило. Пожав плечами, она предложила иной поворот темы.

— Откуда у нас такая уверенность, что наша родная Солнечная система погибла?

— Мы видели ее гибель, — ответила ей Сарри.

— Каким образом?

— Свидетелями были наши предки, у них были зонды.

— Механизмы, посылающие закодированные сигналы, принимаемые и расшифровываемые другими механизмами.

— К чему ты клонишь?

Вместо ответа Лильке высыпала целый ворох вопросов.

— Что если войны не были так ужасны, как нам вдалбливали? Что если несколько планет уцелело? Вдруг уцелела даже Земля, наш вид не погиб, восстановил силы, построил космические корабли, основал колонии?..

— Их увидели бы наши предки. Радиосигналы подсказали бы им, что…

— Кто именно увидел бы? Кто?

Сама постановка вопроса была чистым безумием, святотатством.

— Невозможно! — отрезала Сарри без тени сомнения.

Тем не менее ее душу уже подтачивал червь страха. Вдруг это правда? Вдруг Наставники, даже из наилучших побуждений, лгали и лгут своим органическим подопечным? Впрочем, она не могла себе представить, чтобы они скрывали правду, руководствуясь примитивными людскими соображениями. По крайней мере, ни гордыне, ни жестокости здесь не было места.

Сарри явилась сюда, чтобы заглянуть Лильке в душу, а вышло так, что в смятении оказалась ее собственная душа.

— Ступай назад, к НЕМУ, — услышала она тихое напутствие. Кто это говорит, о чем?

— Или оставайся здесь, со мной. — Лильке дотронулась до ее колена. — Если ты не станешь нам мешать, с тобой все будет в порядке.

— Ты знаешь, что я не могу остаться, — со вздохом ответила Сарри.

Лильке убрала руку.

— Конечно, ведь тебя ждет Эджи. — Ее глаза сверкали, тон был горек. — Ступай к нему. Бессмертным надлежит держаться вместе.

Сарри так и не добралась до своей криогенной камеры. Она в панике неслась мимо пустых лабораторий, когда свет внезапно замигал и погас. Она остановилась в кромешной темноте. Но больше всего ее напугала не темнота, а тишина. Привычный шум потоков воздуха и гудение насосов прекратились неспроста. Диверсия! Единственным звуком оставалось ее прерывистое дыхание.

Все бортовые системы были выведены из строя!

— Бунт! — прошептала она. Древнее словечко, давно вышедшее из употребления, прозвучало как грязное ругательство.

В незапамятную старину кто-то построил на звездолете аквариум, поместил его в проходе и залил океанской водой. Глаза Сарри, привыкнув к темноте, разглядели его слабое поблескивание. Она подползла к нему и дотронулась до гладкого стекла, на мгновение усилив мерцание миллионов бактерий.

Позади послышалось какое-то шевеление. Ей на плечо легла огромная когтистая лапа, тонкие усики дотронулись до уха.

— Гнездо-протухло, — проверещал фукиан. Она поняла его, несмотря на молчание синтезатора. — Верные-должны-бежать.

Она ухватилась за его толстый хвост и последовала за ним.

Фукиан набрал огромную скорость, протискиваясь в самые узкие проходы и делая резкие повороты. Дважды он чуть не потерял крохотную девушку. Но Сарри не жаловалась и крепко держалась. Когда они добрались до воздушного шлюза, она поспешно надела скафандр, а потом помогла грузному соратнику облачиться в свое громоздкое защитное одеяние.

Выбравшись из последних сил на лед, они в изнеможении замерли.

На льду стояли два планетохода. Один из них, оснащенный навесными строительными захватами, умело разбирал второй. В прозрачной кабине первого планетохода показался Эджи.

— Добро пожаловать, — обратился к Сарри его радиоголос. — У нас изменились планы, дитя мое. Поторапливайся.

А Сарри изменила воля. Ей казалось, что она в любое мгновение может превратиться в неподвижную статую. Несмотря на сервооснащение всех суставов скафандра, она не смогла перейти на бег. Фукиан ковылял теперь позади нее. Девушка то и дело останавливалась, чтобы взглянуть на колоссальный звездолет. Вся ее прежняя упорядоченная жизнь с твердым представлением о том, где она находится и что собой представляет, осталась в прошлом. Сама она не столько боялась будущего, сколько жалела себя. Даже когда в распахнутом воздушном шлюзе появилась человеческая фигура, она не испытала страха. Фигура приложила к плечу какую-то трубку, которая выплюнула пламя. Сарри с отрешенным любопытством наблюдала за выпущенным снарядом. Тот шлепнулся неподалеку от нее на лед, покрутился волчком и замер. Стреляли, судя по всему, из самодельного оружия. Упав на колени, Сарри с немым ужасом смотрела на снаряд, затем защитные реакции все же сработали: она вскочила, развернулась, чтобы бежать, но тут снаряд разорвался. Ее отшвырнуло очень далеко, она летела с раскинутыми руками, словно в нелепой попытке обрести крылья.

— Он хотел тебя убить, — сказал ей Эджи.

Робот и Сарри находились внутри планетохода. На ней по-прежнему был скафандр. Она лежала на левом боку — на который и плюхнулась. В кабине обосновался фукиан, умело орудовавший рычагами.

— Если у тебя есть сомнения, — произнес Эджи проникновенно, можешь сама посмотреть. Гляди.



Он включил монитор, и она увидела всю недавнюю сцену, только заснятую из планетохода: вот она делает шаг к снаряду, вот отскакивает… Потом вспыхнул взрыв, только не такой ослепительный, как ей запомнилось. Увидела она и то, какая участь постигла стрелявшего. Эджи применил один из своих приборов, о назначении которого она раньше не имела понятия. Устройство походило на толстую блестящую пушку. Пушка сфокусировала на скафандре бунтовщика мощный пучок света и тотчас прожгла его; тело, находившееся внутри, мгновенно испарилось.

Сарри скорчила гримасу и еле слышно спросила:

— Кто это был?

Эджи назвал имя. Она вспомнила его внешность и удивленно подумала: «Зачем специалисту по нервной системе внеземных организмов убивать меня?»

Робот был не менее озадачен, хотя и по-своему.

— Объект их ненависти — я. — Он был готов взвалить на себя любую тяжесть. — На тебя они покусились непреднамеренно. Это только доказывает, как быстро все рухнуло. Невообразимо и трагично.

Сарри обнаружила, что способна сидеть, не испытывая сильной боли.

— Нам не следовало сюда лететь, — заключил робот. — Я виню в случившемся одного себя. Если бы я мог предвидеть, что здесь обнаружится, мы бы не приблизились к этому месту и на десять парсеков.

— А как же Наврен?

— Да, тут ты права. Этот умник заметил одно важное обстоятельство. Тепло океана, конечно, чисто искусственного происхождения. — Помолчав, он выпалил с почти искренней радостью: — Он уловил истину! Возможно, это случилось еще до отлета с «2018СС».

— Я о другом, — сказала Сарри, качая головой. — Я хотела спросить, считаешь ли ты Наврена виновным?

— Виновным в том, что он поступил согласно своей натуре? Нет, никогда! — Бесстрастный робот не располагал способами внешне Проявлять свои чувства, однако в его голосе прозвучал неподдельный ужас. — Ошибки, если о таковых можно говорить, способны совершать одни Наставники. В данном случае — я. Я оснастил этого парня слишком совершенным набором новых генов, хуже того, позволил ему питать иллюзии. В особенности иллюзию неуязвимости. — Помолчав для большей выразительности, он закончил: — Вина никогда не ляжет на тебя, дитя мое. Или на них. Виноват всегда только я.

Механическая рука дотронулась до стальной груди в подтверждение этих слов. Лазерная пушка, перекинутая через плечо, выглядывала из-за его спины, словно хвост. Вид у Эджи, прямо скажем, был гротескный.

Сарри почувствовала, как планетоход замедляет ход, потом совершает прыжок. Прямо по курсу возвышался похожий на палатку колпак над скважиной, рядом располагался павильон, знакомый, но негостеприимный. Прыжок планетохода был вызван трассой трубопровода. Вскоре показалась еще одна трасса, но здесь намерзшая вода образовала удобную площадку для торможения.

К этому времени подводный аппарат со своим пилотом-фукианом должен был завершить всплытие. Вопреки ожиданиям, они не увидели фигуры безропотного создания. Третьего планетохода тоже не было видно.

Они снова ускорили ход. Видимо, в планах Эджи важную роль играло время.

Сарри встала, полагая, что ей вновь прикажут сесть, чтобы не быть замеченной. Однако приказа не последовало. Она прошла всю кабину, огибая различное оборудование и приборы. Из заднего окна открывался вид на бескрайнее ледяное поле, над которым высился колоссальный звездолет.

— Куда мы направляемся? — спросила она. Ответа Эджи не последовало, и Сарри внесла уточнение: — Когда мы полетим домой?

— Корабль мертв, — сообщил Эджи с пафосом.

— Это дело рук Наврена?

— Не совсем. Он и его сообщники решили завладеть главными системами звездолета и не оставили мне выбора. Я был вынужден погрузить все и вся в сон.

Она молчала.

— Я не мог допустить такого самоуправства. — Пауза. — Ты это понимаешь, не так ли?

— О, да! — убежденно откликнулась она.

На льду появился новый подвижный предмет, устремившийся в сторону корабля. Третий планетоход?

— Стало быть, вы доверяете мне, — Эджи говорил теперь одновременно на человеческом и фукианском языке.

— Да! — эхом отозвались два голоса.

— У нас есть запасы: энергия, питание, воздух. Мы вызволим нашего товарища и улетим. — Пауза. — В одном из близлежащих миров работает экспедиция фукианов. — Теперь Эджи перешел только на человеческий язык. — Естественно, под надзором Наставника. Они исследуют планету, сильно удаленную от светила. Я уже предупредил их о происшедшей у нас катастрофе, назвав ее «поломкой реактора». Развив полную скорость, они доберутся сюда через восемнадцать дней.

— Что за «поломка реактора»?

За своего властелина ответил фукиан, посвященный во все подробности:

— «Свет-Который-Ослепляет-Поколения».

До Сарри дошло, что речь идет о ядерном взрыве. Был ли тому виной вывод из строя реакторов корабля или сработала бомба, заложенная в потайном месте. Так или иначе, бунт на корабле не застал Наставника врасплох. Сколько раз Эджи и ему подобные имели дело с минами-ловушками и прочими подвохами?

Она благоразумно воздержалась от вопросов. И тогда Эджи допустил свою первую грубую ошибку. Со смесью грусти и трепетного ужаса он признался самым преданным своим органическим слугам:

— В результате взрыва испарится почти вся оболочка. У нас в запасе очень мало времени.

Это означало, что лед превратится в пар и ударит в небо новым гигантским гейзером. Сарри содрогнулась, сохранив внешнее спокойствие. За первой потайной мыслью потянулась вторая, третья… Звезды и разделяющая их чернота выглядели теперь совсем иначе. Вся Вселенная приобрела новые очертания.

7

Планетоход остановился рядом с колпаком, накрывающим скважину.

— Твой брат уже поднялся на поверхность, — сказал Эджи водителю-фукиану. — Помоги ему выйти и объясни, что произошло. Ему придется очень быстро залезть в скафандр, иначе у меня не останется выбора…

«Это значит, что мы готовы оставить второго фукиана на произвол судьбы, — подумала Сарри. — И первого — тоже, если потребуется».

Фукиан не стал обсуждать последствия и протестовать. Он выбрался из водительской кабины, спустился вниз и, на мгновение заполнив собой воздушный шлюз, скрылся из виду.

— Наставники могут переносить высокие уровни радиации и тепла, — тихо и спокойно вымолвила Сарри. — Если нам нужно пробыть здесь лишние несколько минут…

— Я не стану рисковать тобой, — пообещал Эджи.

— Я готова рискнуть. Если благодаря этому будут спасены оба Товарища или хотя бы один, я пойду на это.

Молчание.

Разумеется, ее жизнь не принадлежала ей самой, и она не имела права самовольно рисковать ею. Она опять прошла в заднюю часть салона, чтобы посмотреть на обреченный звездолет и маленький планетоход в отдалении. Планетоход определенно перемещался в их сторону, но недостаточно быстро. Она подумала, что он, скорее всего, перегружен людьми и оттого утратил быстроходность. Наврен сейчас лихорадочно перебирает кнопки, высчитывая силу взрыва и минимальное безопасное удаление…

— Что произошло бы с нами? — спросила она.

— Когда?

— После погружения в криогенный сон. — Она не смотрела на робота, так как не желала открывать ему лицо. — Ты бы не осмелился позволить нам снова пробудиться. Я права?

Предположение вызвало вспышку негодования.

— Сарри, — зазвучал в наушниках пронзительный голос, — Наставники не совершают умышленных убийств! Я предлагал криогенный сон как меру безопасности, чтобы у всех было время подготовиться…

— Ты бы все равно не позволил нам возвратиться домой. Ведь мы рассказали бы там всю правду.

— «2018СС» очень велик, — напомнил ей Эджи. — Существуют простые и гуманные способы изоляции…

Она зажмурилась, представив себе эту изоляцию — жизнь в маленьком отсеке, в тайне от остальных. Или того хуже — перемещение в белый стерильный архив…

— Такое случалось и раньше?

— Что именно?

— Все это. — Сарри обернулась, больше не скрывая от Эджи лицо, на котором, как она надеялась, появилось выражение решительности и отчаянной отваги. — Экспедиция неожиданно находит человеческое поселение. Команду подвергают карантину. Или она устраивает бунт против Наставников. — Поколебавшись, она спросила:

— Сколько раз случались подобные трагедии, Эджи? С тобой, например?

Молчание.

Она присмотрелась и нашла глазами медленно ползущий от звездолета планетоход — жалкую песчинку под яркой дугой Млечного Пути.

— Сколько всего людей живет сейчас в галактике? — спросила она еле слышным шепотом.

— Мы не можем этого знать.

— Этому я верю, — ответила она, кивая. — Если их такое множество, что кому-то даже пришлось поселиться здесь…

— Очень вероятно, что мы обнаружили случайно выжившую группу, — предположил Эджи. — Утонченные сельскохозяйственные технологии и отсутствие радиошумов указывают на сознательную самоизоляцию.

Она пристально посмотрела на робота.

— Ваши телескопы наблюдают за галактикой. У вас есть представление о том, что там творится.

— Разумеется, — ответил он с внезапной откровенностью. — На основании радиошумов, лазерных лучей, пламени из мощнейших двигателей мы составили действующую модель. — Его многочисленные руки пришли в движение, словно он желал продемонстрировать, какая огромная рыбина угодила в сети Наставников. — После завершения войн люди полностью исследовали свою галактику и колонизировали несколько миллионов миров.

Наибольшей неожиданностью стало для Сарри то, с какой легкостью он сделал столь невероятное признание. Ее бросило в дрожь. Оказалось, что вся жизнь, вся Вселенная устроена совсем не так, как она себе представляла. Новость, что Млечный Путь заселен ее соплеменниками, только усилила ощущение вселенского хаоса.

Девушка шагнула к Эджи.

— Зачем было лгать? — И тут же сама ответила на свой вопрос. — Вы были изначально запрограммированы на ложь. Создавшие вас люди приказали вам распространять легенду, будто случилось наихудшее и мой вид прекратил существование повсюду, за исключением «Паутины».

— Упрощенно, но в целом верно, — вынужденно признал Эджи.

— Вы наблюдаете продолжение войн?

— Ничего серьезного.

— Возможно, люди изжили потребность воевать. Вас не посещала такая мысль?

Долгая, напряженная пауза. Потом раздался ровный голос Наставника:

— Ты — несведущее дитя. Ты просто не понимаешь…

— Так просвети меня!

— Эти люди теперь совсем не такие, как вы. Они имеют много разновидностей, подолгу живут, некоторые обладают огромными, почти магическими способностями…

Сарри трясло, как от электрического разряда.

— Но при всем том они остаются людьми со всеми присущими вашему виду пороками. Наблюдаемый сейчас мир — временное явление. Временное и чрезвычайно хрупкое.

Голос как бы невзначай приблизился вплотную к Эджи, к внутренней переборке планетохода.

— Когда этот мир будет нарушен, — продолжал Наставник, — все прошлые войны покажутся ерундой, детскими игрушками. Ваш вид снова возьмется за оружие, и наступит конец всей галактике.

Сарри покосилась на ближайший люк.

— Для этого вы и привели сюда «Паутину»? — спросила она, имитируя любопытство. — Чтобы обезопаситься от неминуемой войны?

— Разумеется. Мы намерены описать по Млечному Пути один, два, двадцать кругов. Тем временем войны будут идти своим чередом. Галактика будет опустошена, после чего мы — я имею в виду ваших потомков и своих коллег — унаследуем ее целиком. — Пауза. — К тому времени созданное нами совершенство, к которому принадлежишь и ты, Сарри, достаточно окрепнет, чтобы заселить миллионы никому не принадлежащих миров.

Теперь она смотрела на Эджи в упор, догадываясь, как робот прореагирует на ее дальнейшие действия.

Эджи не убьет ее. Ведь она воплощает совершенство. Однако Наставник заметил в ее облике, позе нечто такое, что заставило его удивиться.

— Дитя мое! О чем ты думаешь?

— Прежде всего, — ответила ему Сарри, — я не дитя. И во-вторых, мне кажется, что я еще сумею спасти своих друзей.

Благодаря сервошарнирам и приливу адреналина ее рука взметнулась. Задний люк распахнулся.

— Нет, — молвил Эджи ласково и печально.

Сарри нырнула в люк, шлепнулась на лед, вскочила и бросилась к павильону. Под словом «друзья» она вполне могла подразумевать двоих фукианов, а это означало, что Эджи будет до последнего отгонять мысль, что его бесценный Голос способен на бунт.

Сарри добежала до павильона и только тогда оглянулась. Наставник, огромный, но грациозный, выбрался из того же люка и теперь догонял ее.

— Нет, нет, нет! — звучал в наушниках его голос.

Она распахнула обе двери воздушного клапана, выпустив наружу остатки атмосферы. Оказавшись внутри, она ощутила уверенное спокойствие. Она в точности знала, что следует предпринять, однако руки плохо слушались ее. Застыв перед панелью управления, она колебалась долю секунды, то есть целую вечность, а потом принялась нажимать нужные кнопки.

Сарри надеялась, что в ячеях скважины осталось много резервной энергии. Она привела в действие насосы, закачала холодную морскую воду в изолированные трубы. Сверхнадежное оборудование пребывало в полной уверенности, что корабль нуждается во всей бесценной жидкости, которую оно способно в него перекачать. Быстрее, прошу вас, быстрее! Руки и ноги Сарри задрожали от вибрации насосов.

Оставалось нажать еще десятки кнопок. Девушка подгоняла саму себя: «Быстрее!» Через секунду она опомнилась. Самое главное — точные решения. Одна ошибка может привести к крушению всего замысла.

Сарри была так поглощена происходящим, что не поверила своим глазам и ощущениям, когда ее оторвали от пола. Она все же успела дать главную команду, прежде чем Эджи лишил ее способности двигаться.

Он по-прежнему твердил свое «нет, нет, нет», но уже изменившимся тоном: печаль уступила место несвойственному машине гневу. Он поспешно выволок Сарри наружу, действуя сразу дюжиной рук и не давая ей сопротивляться.

Вдалеке, на гладкой, как стол, ледяной равнине, находились затворы, препятствующие дальнейшему прохождению воды по двум веткам трубопровода. Насосы тем не менее работали вовсю. От титанического напора полопались швы, вода взмывала ввысь и тут же замерзала. Гора из свежего ледяного монолита ежесекундно прирастала новыми сотнями тонн.

Все это происходило на большом расстоянии, беззвучно, почти невидимо. Но Наставник превосходил Сарри остротой зрения и тем более — скоростью реакции. Хирургически точные залпы его лазерной пушки вывели из строя главные насосы. Вместо них немедленно заработали резервные, которые оказалось гораздо труднее заглушить: они были меньше, прочнее, располагались гораздо дальше. Недаром главным созидательным принципом Наставников было надежное дублирование. У Эджи ушла целая минута на то, чтобы заставить насосы замолчать, продырявить трубопроводы и уничтожить павильон. Однако к этому времени на ледяной равнине успела образоваться небольшая, но твердая гора.

Если планетоходу удастся добраться до нее и использовать как прикрытие, то ударная волна, радиация и тепловое излучение от взрыва окажутся для него гораздо менее губительными.

— Зачем? — крикнул Наставник.

Он швырнул Сарри навзничь, заставив принять универсальную позу подчинения, потом сделал это еще раз, сильнее. Лед обладал твердостью гранита, Сарри было больно, однако она молчала, и даже на ее лице не появилось умоляющего выражения. Видя, что силовое воздействие не дает результата, он позволил ей сесть и спокойно попросил:

— Пожалуйста, объясни свои действия.

Фукианы показались из-под колпака. Ничтожные существа, достойные жалости.

— Я знаю ответ, — прошептала Сарри.

Он не удивился и спокойно спросил:

— Ответ на что?

— На вопрос о своих действиях в сценарии с ксенофобией. Я знаю, как добиться успеха. — Пусть видит ее гордость, высокомерие!

— Все очень просто! Победить их невозможно. Обязанность добросовестного Голоса состоит в том, чтобы как можно быстрее предупредить тебя об их дурных намерениях, чтобы дать тебе и остальным Наставникам время для организации обороны «Паутины».

— Верно, — согласился Эджи и добавил: — Поразительно! Такой молодой Голос — и так быстро нашел ответ на столь сложный вопрос!

Она проигнорировала похвалу и тихо спросила:

— Сколько межзвездных кораблей мы повстречали и уничтожили?

— Вы никого не уничтожили, — напомнил Наставник.

— Да, ответственность лежит целиком на вас.

— Совершенно верно.

Она ощутила толчок: лед внезапно заколебался. Эджи тоже почувствовал это. Он поднялся на своих механических ногах как можно выше, отслеживая бесчисленное количество ненужных параметров. Ответ на ключевой вопрос появился сам собой, но он все же спросил:

— Что ты еще придумала, Сарри?

— Плазменные буры считают, что нам понадобилась вторая скважина.

Стеклянные глаза описали круг, лазер стал нащупывать цели.

— Ты уничтожил их системы управления, — напомнила ему Сарри. — Теперь тебе их не остановить.

Между выбивающимися из сил фукианами и Эджи с яростным ревом вздыбился фонтан горячего пара. Сарри отбросило в сторону. Она получила свободу.

Она попыталась встать, упала, сделала новую попытку… Ее отнесло далеко в сторону ураганным ветром, сопровождающим извержение. Оказавшись на ногах, она бросилась бежать, думая только о том, чтобы преодолеть до взрыва как можно большее расстояние.

В наушниках раздался писк фукианов, запрашивавших инструкции, потом их заглушил голос Эджи. Он свидетельствовал о признании неудачи. Сарри позволила себе крикнуть в ответ:

— Спасибо!

После паузы до нее донесся вопрос:

— За что спасибо, дитя мое?

— За бабочек, — ответила она, чуть не плача. — Они понравились мне больше всего.

Позже, пытаясь восстановить ход событий, Сарри никак не могла вспомнить, когда произошел взрыв: то ли спустя мгновение, то ли через час. Она так и не решила для себя, видела ли взрыв или только почувствовала его и как далеко ее отбросило. Она помнила только внезапное ощущение либо полета, либо скольжения по морю слякоти, близость и густоту неба, завихрения тумана, тут же превращающегося в лед. Потом она долго брела куда-то, останавливалась для отдыха, опять брела, питаясь припасами, имеющимися в скафандре. Видимо, после двух-трех таких привалов она и увидела высокую фигуру, быстро перемещающуюся по краю свеженаросшего льда.

Разглядеть как следует, кто это, она не могла. У нее даже имелись сомнения, человек ли это, хотя ей, вопреки всякой логике, почему-то хотелось думать, что это Лильке. Подруга выжила, остальные тоже должны находиться где-то поблизости…

Если же это не Лильке, то, скорее всего, кто-то из местных обитателей. А уж что они собой представляют — будет видно дальше. В любом случае они вышлют разведку, чтобы выяснить природу взрыва и разобраться, кто это трясет их мирную обитель…

Сарри понимала, что к ней, возможно, приближается бессмертный, богоподобный человек.

Собрав последние силы, она затопала ногами и отчаянно замахала руками, думая одно: «КЕМ БЫ И КАКИМИ БЫ ОНИ НИ ОКАЗАЛИСЬ, ОНИ НЕ ЗНАЮТ МЕНЯ».


Перевел с английского Аркадий КАБАЛКИН

ФАКТЫ

*********************************************************************************************

Из Токио в Нью-Йорк за 3 часа

После некоторого перерыва Япония готовится вернуться к осуществлению проекта создания футуристического пассажирского самолета, способного преодолевать расстояние между Токио и Нью-Йорком за 3 часа. Государственное Научно-техническое управление приняло решение запросить у кабинета министров ассигнования для реализации данного проекта из госбюджета на 1997 г.

Если будет принято решение о выделении средств в предстоящем году, то работы по созданию экспериментальных моделей двигателя и фюзеляжа аэрокосмического самолета будущего, считают эксперты управления, можно будет завершить к 2007 году. Первый этап разработки и испытания отдельных узлов машины, представляющей собой комбинацию самолета и космического корабля, обойдется ориентировочно в 10 млрд. иен (около 100 млн. долларов). Ранее в Японии в рамках подобного проекта, который впервые начал осуществляться в 1987 г., был создан и испытан двигатель для космолета, позволяющий развивать скорость, в восемь раз превышающую скорость звука. В окончательном варианте аэрокосмический самолет, по замыслу его разработчиков, должен преодолевать пространство со скоростью, превышающей скорость звука минимум в 10 и максимум в 20 раз.

В отличие от американского «шаттла», который выводится на космическую орбиту с помощью ракеты-носителя, космолет сможет достигать космического пространства самостоятельно. Как и обычные самолеты, подниматься в воздух он будет с горизонтальной взлетной полосы, на нее же и садиться. Однако очень скоро после взлета машина будет выходить в космос, превращаясь на время в космический корабль.


На радость болельщикам

Электронная хоккейная шайба американской компании Fox Broadcasting всего на 0,01 г тяжелее обычной — но каков эффект! На телеэкранах она окружена голубым сиянием, а когда летит со скоростью более 120 км/ч (что случается довольно часто), то оставляет за собой великолепную ярко-красную траекторию. Для обеспечения этих эффектов резиновый хоккейный снаряд начиняют электронной платой (размером не более серебряного доллара), 20 инфракрасными излучателями и батарейкой, годной на 10 минут игры. Все это довольно просто, но вот дополнительное оборудование… Так, лед, к примеру, необходимо нашпиговать несколькими сериями датчиков размером с пачку сигарет, навесить еще с десяток на ограждения да полдюжины над катком. Положение и скорость шайбы рассчитываются по времени ее прохождения от одного датчика к другому. Телекамера устанавливается на компьютеризированное поворотное устройство, которое непрерывно фиксирует ее «угол зрения» и смену масштаба кадра. Полученные от всех составляющих системы данные поступают в четыре суперкомпьютера Silicon Graphic, которые обрабатывают информацию, производят соответствующие спецэффекты и подают синтезированную картинку в эфир с задержкой всего в 1/6 — 1/3 сек.! Пробное боевое крещение новой телесистемы состоялось в нынешнем году при показе матча «Все звезды НХЛ».

Мишель Демют
ВЕРНУВШИЙСЯ С ДОЛГОЙ ОХОТЫ

Мэгони сложил телескопический штатив микро и отключил вокотайп «Харст». После этого он медленно встал, рассчитывая каждое движение, едва сдерживая кипящую в нем ярость, почти неодолимое стремление крушить все вокруг. Нет, он не мог поддаться эмоциям. Он должен действовать с максимальной эффективностью, чтобы как можно сильнее напугать девушку.

Она сейчас каталась по полу, испуская странные гортанные крики, похожие на повизгивание разъяренного хищника. Нет, пожалуй, такое можно было услышать от жрицы какого-нибудь эротического культа. Но в данном случае это было всего лишь следствие неумеренного потребления напитка, широко известного как сильный ониризант.

Длинные пряди голубоватых волос, похожие на стебли экзотической травы, разлетелись во все стороны, образовав вокруг головы нечто вроде сияющего нимба.

— Убирайся! — процедил Мэгони сквозь зубы.

На несколько секунд его глаза сузились, превратившись в едва заметные щелки. Девушка же, наоборот, подняла широко открытые глаза, похожие на оловянные пуговицы.

— Мотай отсюда! — рявкнул Мэгони.

Девушка попыталась ответить, но язык не подчинился ей. Она сделала движение навстречу, словно хотела расцарапать его лицо ногтями, но сейчас это оказалось ей не под силу. Она была невероятно пьяна.

— Ты меня слышишь? Или я сейчас позову Робота!

Мэгони знал, что девушка испытывала смертельный ужас перед Шрайком… Шрайк, разумеется, не был роботом, но удивительно походил на машину. Он выполнял приказания, никогда ни о чем не спрашивая, и его движения действительно выглядели ужасающе точными и размеренными, словно у автомата. Поэтому ребята и называли его «Роботом».

Слова подействовали. Девушка отвела взгляд, с трудом ухватилась за край стола и попыталась встать.

Теперь, когда действие напитка начало ослабевать, она испытывала одновременно и тошноту, и стыд за свое поведение.

Шатаясь, она вышла в коридор, открыла сначала одну, затем вторую дверь.

— Боже мой! — невольно воскликнул Мэгони. Девушка обращалась с системой безопасности так, словно защиты вообще не существовало!

Он заметил, что девушка забыла под столом свою сумочку. Наклонившись, чтобы поднять ее, увидел пустую бутылку. Ударом ноги отшвырнул ее в сторону, и бутылка разлетелась вдребезги, ударившись в стенку над креслом, в котором с утра дремал один из котов. Пушистый серый хищник задергал ушами и приоткрыл один глаз, но через несколько секунд снова заснул.

— Ты-то, по крайней мере, приносишь пользу, — сказал коту Мэгони.

— Ты оказываешь человечеству огромную услугу.

Слово «человечество» прозвучало столь нелепо, что он невольно усмехнулся.

Он осознал, что все еще держит в руках женскую сумочку, и тут же с отвращением швырнул ее на пол. Ему не понравилась нарочитость жеста, и он наклонился, чтобы снова подобрать ее. Сумочка безвольно раскрылась.

Содержимое — карточка удостоверения личности с фотографией радужной оболочки правого глаза, результаты микроанализа крови, аэрозольный баллончик с духами, письмо с маркой южноамериканского сектора, маленькая пластмассовая уточка, две банкноты по 45 единиц и картонка с эмблемой клуба: красный кот — когти выпущены, зубы оскалены, напружиненные лапы, готовые послать тело вперед. Эмблему придумал Мэгони и сам же улыбнулся, увидев свое произведение.

А это еще что?! Сумочка тут же выпала из его внезапно задрожавших рук — только маленький черный шарик остался в оцепеневших пальцах.

— Шрайк! — крикнул он. — Сюда!

Звуки тяжелых шагов за его спиной. Затем открылась дверь в глубине комнаты. В полумраке Шрайка действительно можно было принять за автомат. Его руки казались кувалдами, способными раздробить все, что угодно. И скорее всего, так и случится в самое ближайшее время.

— Да, Мэгони? — его глубокий голос прозвучал вопросительно.

— Эта девчонка, Шрайк… Она только что была здесь… Ты ее знаешь?

Большая голова кивнула.

— Это Лизбет Длей.

Мэгони протянул к нему руку, держа маленький черный шарик между большим и указательным пальцами.

— У нее в сумочке…

Реакция Шрайка была мгновенной. Выбросив вперед кулак, он резко ударил Мэгони по руке. Едва шарик коснулся пола, как Шрайк прыгнул на него, наступив ногой в тяжелом ботинке. Раздался негромкий хруст, из-под подошвы сверкнули искры, затем пошел легкий дымок. Мэгони оттолкнул Шрайка и кинулся подбирать черные крошки — все, что осталось от шарика.

— Что ты наделал, Шрайк! Ты соображаешь? Это же был один из их проклятых микро! А теперь мы остались без доказательства!

Лицо Шрайка казалось необычно бледным.

— Чтобы осудить ее, не нужны доказательства, — бросил он. — Этот микро — «прямой».

Ничего не понявший Мэгони вопросительно посмотрел на него.

— Этот микро был напрямую связан с центром, — пояснил Шрайк. — Он не записывал, а передавал.

Мэгони в отупении разглядывал валявшиеся на полу обломки.

— Наверное, ты прав, — сказал он. — Ты знаешь их лучше, чем я.

— Просто мне больше досталось от них, вот и все, — пробормотал Шрайк.

Запустив свою громадную лапу во внутренний карман куртки, он извлек оттуда небольшой автоматический пистолет, казавшийся в его руке миниатюрным и безобидным. Щелчок — он извлек обойму и проверил ее.

— Теперь, — сказал он, — мне нужно всего лишь догнать ее.

Мэгони кивнул.

— Конечно, конечно… Но кто привел ее сюда?

Шрайк выпрямился.

— Это опять Браз.

— Сначала, — пробормотал Мэгони, — ты их обыскивал. Да и я тоже время от времени. А потом у нас появилось слишком много забот, чтобы интересоваться развлечениями парней и содержимым сумочек их подружек…

Шрайк повернулся и тяжело шагнул к дверям.

— Ты не берешь с собой кота? — спросил вдогонку Мэгони, хотя знал ответ заранее.

— Я сам один из них.

* * *

Ближе к вечеру вернулся Браз. Едва войдя в комнату, он сразу же почувствовал напряжение. Взглянув на Мэгони, он остался стоять у порога.

— Подойди, Браз. Надо поговорить.

Браз сделал несколько шагов и снова остановился. Он заметил обломки микро и уставился на них, словно зачарованный. Потом наморщил нос и шумно принюхался.

— В чем дело, Мэгони? Что случилось?

— Только что отсюда ушла девушка, — сообщил Мэгони нейтральным тоном. — Она немного перебрала ониризанта.

— Это Лизбет? Лизбет Длей?

— Неважно, как ее зовут… Скажи-ка, Браз, ты давно знаешь ее?

Браз неожиданно расхохотался. Он смеялся, как сумасшедший, и не мог остановиться. Его красивые, миндалевидной формы глаза покраснели. Эмблема клуба болталась на шее.

— Я? Но послушай, Мэгони, — проговорил он наконец, обессилев от смеха. — Но ведь это же ты послал меня за ней.

Мэгони вздрогнул.

— Ты хочешь сказать, что у меня опять был амнезический кризис?

— Ну… в общем, да, Мэгони. Она…

Оглушительная пощечина прервала его фразу. Он отшатнулся и, когда снова посмотрел на Мэгони, в его взгляде смешались гнев и жалость.

— Мэгони! Но ведь это была одна из твоих сестер!

Мэгони внезапно почувствовал ледяной холод. Он медленно повернулся спиной к стоявшему перед ним бледному парню с покрасневшей щекой, подошел к столу и сел за вокотайп.

— Одна из моих сестер? — наконец медленно проговорил он. — И у моей сестры в сумочке был прямой микро?

Браз промолчал.

— Это тебя не удивляет? — резко спросил Мэгони.

— Меня ничто не удивляет. Она смоталась?

— За ней пошел Шрайк.

— Вряд ли он найдет ее… О чем вы говорили?

Мэгони открыл рот, помолчал и растерянно пробормотал:

— Вообще-то я не помню… Надеюсь, ничего серьезного…

Браз склонился над вокотайпом. Белый лист бумаги был заполнен плотными мелкими строчками.

— Что это такое?

— Ну… это поэма…

Это было его любимое занятие. Он был не только командором клуба, но и его хроникером. И он писал поэмы, расходившиеся по всему городу и за его пределами. Они помогали сохранять надежду его ребятам и другим отчаянным парням.

«Словно волк, — прочитал вслух Браз, — словно

одинокий волк, которого я постоянно ношу в себе,

И который твердит мне, едва наступит утро,

Чтобы я убивал и убивал,

И после этого опять искал, кого убить.

Я сам подобен свирепому волку в дебрях,

Что рыщет, отыскивая след вторгшихся врагов.

Он несет им смерть, и его смертоносное дыхание

Достигает даже их звезды.

Каждый из нас подобен сейчас волку,

Льву, змее или скорпиону,

Хорьку или гордому ястребу,

Каждый из нас сейчас хищник,

Вернувшийся с долгой охоты».

Браз остановился и посмотрел на Мэгони.

— Это ты про наш клуб, правда? Ведь это мы!

— Да, это мы, когда мы делаем то, что должны делать.

Браз снова взглянул на обломки микро.

— Ты полагаешь, что это может грозить нам большими неприятностями?

— Нам грозят гораздо большие неприятности, — пожал плечами Мэгони, — из-за нас самих. Например, из-за меня, неспособного вспомнить, Что было вчера. Вы выбрали меня командором, но я знаю, что с головой у меня не все в порядке.

Он поднял руки и помассировал себе виски медленными движениями пальцев так, как показывал ему доктор Крейн.

— Ну, тебя же прилично задело, — сказал Браз успокаивающе. — Ты здорово пострадал во время вторжения. Ну а я уцелел. Мне просто повезло.

Мэгони помолчал, потом улыбнулся.

— Конечно, ты прав, — сказал он. — И все же все мы — члены одного клуба, и это главное. Не так ли?

* * *

Постепенно опускалась ночь. Городской шум, приглушенно доносившийся в помещение клуба даже днем, сейчас был почти не слышен.

Парни входили один за другим. Молодые, решительные и безжалостные.

Наконец Мэгони решил включить свет. Прищурившись, он обежал взглядом лица собравшихся. Все уже избавились от оружия, сложив его в стороне, и опустили на пол своих котов. Образовались две темные груды, одна мертвая, другая живая, но обе одинаково опасные для врага. Коты дружелюбно обнюхивали и облизывали друг друга, а затем с мяуканьем разбредались по всему помещению. Оружие, казалось, еще не остывшее после сегодняшней бойни, угрюмо пялилось срезами стволов.

«Красные коты», поблескивая глазами, которых они не сводили со своего командора, молча ожидали, когда он заговорит.

Сентио, Крим, Абдул, Джеки, Хорек, Айдони и все остальные, вернувшиеся после целого дня охоты.

Прежде чем сообщать им плохие новости, он должен был прочитать им новую поэму. Да-да, именно это еще больше сблизит их, еще крепче спаяет в одно целое — великое братство членов клуба.

Мэгони подошел к вокотайпу, взял листок с текстом и принялся читать слегка прерывающимся от волнения голосом.

— Вот и все, — наконец сказал он. — Вот как выглядит для меня наша жизнь. Мы, молодые парни, мы последними сохранили на этой Земле способность убивать ради самозащиты. Мы нападаем и днем, и ночью. Наш клуб — сильнейший в городе. С нами не могут соперничать ни «Черные драконы», ни «Вампиры Земли». Мы можем быть жестокими, но иногда… иногда мы забываем о подозрительности, о вечной подозрительности, ежедневно, ежечасно спасающей нас…

И он рассказал о случае с микро. Лица присутствующих остались невозмутимыми. Только глаза заблестели сильнее от сдерживаемого гнева.

— Шрайк, — закончил Мэгони, — еще не вернулся. Он ушел сразу после полудня…

Все переглянулись.

— Но это значит… Это значит, что он мог попасть в засаду, — сказал Хорек.

— Не обязательно. Вы знаете, что Шрайк, так же, как я, как большинство из вас, получил «встряску» во время вторжения. От нее остаются следы, почти всегда заметные. Что касается Шрайка, то он время от времени, независимо от того, чем он занимается, внезапно замирает, после чего довольно долго выходит из оцепенения и не сразу вспоминает, что делал и о чем думал. Я сам забыл, что эта девушка была одной из моих сестер. Это я приказал Бразу привести ее сюда… и я больше ничего не помню.

Он пристально вглядывался в окружавшие его бледные лица и не находил на них ни малейших следов осуждения. Но и жалости тоже. Почти все они были похожи на него. Но чем свирепей звери, тем быстрее они настигают добычу. «Красные коты» — самые безжалостные из диких животных…

На лицах нет дружеских улыбок. Только жажда действия, неудержимое стремление снова оказаться на улицах города, снова мчаться к этому невероятному порту, где кишели враги, чтобы подстерегать их и убивать, убивать, убивать…

— Тео, Бенни, Сентио и Айдони… Вы сейчас отправитесь в город и постараетесь отыскать Шрайка. Остальные ждут здесь. Нам хватит работы на всю ночь.

— Какой работы? — поинтересовался Хорек. В его голосе прозвучала нотка агрессивности; в глазах светилась откровенная зависть к тем четверым, которые должны были выйти в город.

— Если микро был использован по назначению, — сказал Мэгони, — то мы можем ожидать нападения уже сегодня вечером. Всем ясно?

Никто не ответил ему, и парни молча принялись за дело.

* * *

Шрайк думал, сколько ему осталось дышать, сколько он еще протянет.

Он лежал в тени, почти на том же месте, где упал, и старался не прислушиваться к крадущимся шагам преследователей, неумолимо смыкавших вокруг него смертельный круг.

Его мысли вернулись к девушке, и он заставил себя думать только о ней, потому что эта мысль подразумевала действие, была своего рода бегством от жуткой реальности, от близкого конца.

Он быстро обнаружил следы девушки, потому что точно знал, куда она должна была направиться, куда обычно спешат шпионы.

Вскоре он увидел ее. Она перебегала улицу, и лицо ее было мучнисто-белым от невыносимого ужаса. Шрайк понял, что она вспомнила о своей сумочке. Забытая в клубе сумочка означала одновременно две смертельные опасности — с одной стороны, преследование клуба, с другой — санкции полиции. И самое страшное, не только полиции, но и Чужих.

В этот момент, в эту самую секунду, он принял решение убить ее. Он продолжал следить за девушкой, когда она бежала узкими извилистыми улочками, приближаясь к порту. Время от времени, когда его накрывала гигантская тень очередного диска, бесшумно взлетавшего из порта, он останавливался и поднимал голову. Однажды он при этом едва не потерял девушку из виду. В конце концов, измотанная бегством, она попыталась укрыться в тени громадного складского помещения. И тогда Шрайк рванулся вперед и догнал ее.

Она сразу же поняла, что ее ждет, и попыталась позвать на помощь. Выстрел Шрайка опередил крик. Ее тело, похожее на тряпичную куклу, отбросило к стене; нечто жуткое оказалось на месте красивой белокурой головки. Почти сразу же Шрайк уловил приближение Чужих с помощью того, что он называл шестым чувством.

На мгновение он застыл, прижавшись к стене и оледенев от ужаса. Наконец ему удалось стряхнуть оцепенение, и он бросился бежать, меняя направление на каждом перекрестке и стараясь запутать следы.

Но теперь его загнали в тупик. Чужие прекрасно представляли, что он лежит здесь, вымотанный преследованием, а раненая рука не даст ему возможности обороняться.

Он выбросил из головы все мысли о девушке. Шрайк выполнил свою работу и знал, что Мэгони будет доволен. Любой «Красный кот» в любых обстоятельствах должен оставаться хорошим охотником.

В глубоком мраке подземелья, куда он забрался, уходя от преследователей, что-то шевельнулось. Он с трудом поднял пистолет и трижды выстрелил. Вспышки от каждого выстрела бросали резкие черные тени на влажные каменные стены. Странные звуки, похожие на верещание, сообщили ему, что он не промахнулся, и Шрайк позволил себе немного расслабиться.

Он закрыл глаза и почему-то подумал об Истории. Это было именно то, за что он должен был сейчас цепляться изо всех сил, потому что только так он мог почерпнуть столь необходимое ему сейчас мужество.

В его сознании непрерывно появлялось множество разных образов, стоило немного напрячь волю. Некоторые из этих образов рождались где-то очень далеко, словно приходили к нему из иного времени, с той поры, когда он был мальчишкой в одном из южных городков. Небольшой портовый город, пряничные домики на берегу моря…

В этот порт заходили самые большие суда. За ними было так удобно наблюдать с мола, хотя еще лучше вид был с террасы возле дома. При этом у Шрайка всегда появлялось ощущение, что он находится на палубе корабля, возвращающегося домой из далекого путешествия. Это ощущение стало еще сильнее после того как отец подарил ему громадный бинокль с таким сильным увеличением, что палубы кораблей, похожие на гладкие желтые ковры, словно чудом оказывались перед ним. Происходившее на палубах становилось удивительно реальным — мундиры офицеров с позолоченными пуговицами, пышные платья пассажирок, развевающиеся на ветру, — казалось, их можно было коснуться, только протяни руку…

Потом, после начала войны, все стало иным, и воспоминания об этих временах выглядели довольно мрачно. Они были полны неясных теней и редких рельефных фигур… Когда отец шел воевать, матери пришлось продать домик над гаванью, бинокль оказался не нужен. Их город, к счастью, не был важным военным объектом, и противник не уничтожил его. Тем не менее время от времени в небе появлялся длинный черный аппарат с огненным хвостом; он пикировал на порт, после чего со страшным грохотом взрывались огромные металлические цистерны, усеивая воду множеством обломков, после чего вверх еще долго поднимались тонкие струйки пара.

Война закончилась, но отец так и не вернулся. Да и мирное время продолжалось совсем недолго. Вскоре появились Чужие. По крайней мере,

Шрайку казалось, что мирного промежутка между двумя войнами не было. Но Шрайк, разумеется, не мог полностью полагаться на свою память.

К этому периоду относились совсем немногочисленные воспоминания. Сначала Шрайк с матерью перебрались с побережья в этот город. Потом — организация Клуба, первые восторженные дни, когда он встретил Мэгони, Хорька и других. И тогда же тяжело заболела его мать.

Каждую ночь они забирались в вагоны на железнодорожной станции или на склады и возвращались к утру с грузом оружия и боеприпасов.

Еще одно воспоминание: ружье с двойным магазином разрывных пуль на дне взломанного ящика. А впереди, в ночи, свет фонаря ночного сторожа.

Он не смог вспомнить, что стало потом со сторожем. Но ружье до сих пор находилось в арсенале Клуба.

Потом, как раз перед появлением Чужих (если только это не произошло после вторжения), они определили границы своей территории, устроив настоящую охоту на «Викингов» и «Гейгеров». Да, потрясающие были вечера, ничего не скажешь. И еще воспоминание: огненные трассы над площадью, бегущие с воплями люди, кто-то из «Гейгеров» падает лицом в пыль.

«Красные коты» действовали быстро и безошибочно.

Среди последующих воспоминаний постоянно мелькали образы Чужих. Как раз в эти дни умерла его мать. Воспоминание об этом ему хотелось бы выбросить из памяти. Возможно, ее смерть была каким-то образом связана с Чужими. Но достаточно, конечно, и одной радиоактивности…

Так или иначе, но «Красные коты» на время притихли. Впрочем, так же вели себя и остальные группы, члены которых больше не осмеливались нарушать границы их территории, ставшей к этому времени весьма обширной.

Они даже добились права свободно пересекать границу и проникать на территорию «Вампиров Земли», появившихся поблизости вместо «Викингов» и «Гейгеров».

Воспоминание об одной из таких прогулок. Тихие улицы, блеклые облупившиеся фасады, бессмысленная игра огней светофоров на пустых перекрестках. Ни одного «Вампира» в поле зрения.

Очередное воспоминание. Первый Чужой в их квартале. Враг, вызывающий ненависть и любопытство. Бледные лица за стеклами окон, опустевшая улица, похожая на ледяную дорогу. Один-единственный силуэт на ней — необычно высокий и массивный. Костистые крючья на плечах. Пульсирующая вокруг головы мембрана, словно ее трепал ветер, хотя никакого ветра не было и в помине…

Следующее воспоминание… Сумерки. Беззвучный полет огромных дисков в темнеющем небе, уже усыпанном звездами. Черные диски, тихо посвистывающие над крышами домов, беспорядочно спускающихся по склонам холмов к морю…

Шрайк открыл глаза. По телу пробежала легкая дрожь. Но она была вызвана не ночным холодом, не царившей в подземелье сыростью. Это было… Он поднял пистолет, пытаясь сообразить, сколько осталось патронов. Да, перед ним Чужой. Выстрел… Оглушительный грохот под низкими сводами… Стоны, отвратительное верещание впереди.

Они принадлежали ко многим, самым невероятным расам. Среди них не было одинаковых. Ты стреляешь в фантастическое крылатое существо, но слышишь в ответ змеиное шипение.

Снова во мраке подземелья послышался легкий шорох. «Стреляй же!» — скомандовал себе Шрайк. Выстрел, еще один выстрел, еще один… На этот раз, похоже, он промахнулся.

Сколько же их вокруг? Он мог гордиться, что отвлек на себя такие силы. Не каждому «Красному коту» удавалось такое…

Он опустил руку с пистолетом, в которой каждый выстрел отдавался острой болью.

Шрайк не нашел в своей памяти никаких следов воспоминаний о том дне, начиная с которого «Красные коты» решили мстить врагам, настоящим врагам. Но он знал, что это произошло.

Позже, когда на их счету уже было несколько операций, к ним пришел странный человек. Разумеется, не из полиции — обычный гражданин. Хотя «Красные коты» отнюдь не стремились искать себе друзей среди смирившегося населения.

Он поведал им множество самых разных историй, но поняли они немногое, лишь то, что касалось только их. Человек говорил, что молодежные группы, когда-то получившие название «антисоциальные», с началом появления Чужих нашли новое призвание.

Мэгони ответил ему, что «Красные коты» нападают на Чужих совсем не для того, чтобы защищать жалких человеческих существ, робких личинок, забившихся в свои норы, а потому, что они не могут иначе.

Они сражались, как могли, за свою свободу.

Человек ответил, что совсем не обязательно знать истинную причину конфликта, чтобы вести борьбу всерьез.

Вскоре он исчез. Через несколько недель по радио сообщили о его аресте. Потом о его казни.

Шрайк едва дышал. Он отчетливо ощущал приближение страшной угрозы. Прислушавшись, он уловил шорох и слабый скрежет.

Рука, которой он постарался дать отдых, сейчас казалась ему парализованной. Шрайк хотел переложить пистолет в здоровую руку, хотя и понимал, что от этого пострадает точность стрельбы. Ему все же удалось, сморщившись от боли и стиснув зубы, два раза подряд нажать на гашетку. Но их было слишком много. Они не оставили Шрайку ни малейшего шанса. Тогда он опять поднял пистолет и стал стрелять. Он стрелял до тех пор, пока не перестал ощущать свою руку.

В подземелье снова воцарилась тишина. Вокруг него все заволокло дымом, пахнущим серой, и он, как ни странно, почувствовал себя более защищенным.

Но дым рассеялся быстро, пожалуй, слишком быстро, словно от сильного сквозняка. И Шрайк увидел перед собой два слабо светившихся круглых пятна, словно надвигавшихся на него из глубины мрака. Он понял, что это были глаза, глаза Чужого, и это означало конец.

Глаза не моргали, они словно плавали в густом мраке. Он испытывал непреодолимое желание смотреть в них, отдаваясь власти их холодного мертвого свечения.

Сознание Шрайка бешено заметалось по кругу. В мозгу снова начали рождаться видения. Но теперь они были чужими, привнесенными в его голову извне. Они не были рождены его прошлым, а проникали откуда-то со стороны, насильно внедряясь в его теперешнее бытие, словно твердые холодные острые предметы.

Осенний лист, ледяной, скользкий, липко пристающий к нежной пульсирующей плоти…

Боль чужого проникновения в его сознание. Распадение собственного мира. Распад личности, осколки которой разлетаются во все концы Вселенной. Понимание того, что спасения нет и не будет.

Образ спокойного неба, местами серого, местами голубого над зеленым лесом непонятных растений, среди которых холодно позвякивают кристаллы…

Образ бездонного фиолетового океана; в его глубинах то и дело мелькают, скользят необычные живые существа и извиваются водоросли, похожие на языки пламени.

Образ солнца. Образ взрыва. Образ солнца-взрыва, вращающегося вокруг него все быстрее и быстрее…

* * *

— Я чувствую, что Шрайк не вернется, — пробормотал Мэгони.

Хорек, пытавшийся найти удобную позицию для стрельбы на крыше, опустил автомат.

— Мэгони, я должен выйти в город.

— Чтобы тебя тут же убили?

— Ну, это еще вопрос.

Крим, готовивший котов для патрулирования в окрестностях, взъерошил волосы и бросил в пустоту, ни на кого не глядя:

— Кому-то захотелось свалить?

Мэгони молча пересек комнату и отвесил ему пощечину.

Крим резко выпрямился, потом опустил на кресло кота, которого держал в руках.

— Ты стал слишком нервным, Мэгони. Ты все еще чувствуешь себя командором?

Мэгони посмотрел ему в глаза.

— Больше, чем кто-либо из вас… Вы все, Крим, ведете себя, как машины для убийства, вы никогда не пытаетесь понять, почему и как происходят события.

— Почему, — скрипнул зубами Крим, — это нам ясно. Потому что здесь побывала эта девушка с микро. Похоже, что это одна из твоих сестер, Мэгони. Ну а как… Ведь ты сам приказал Бразу привести ее сюда, в наше логово. Что, мы все скоро сможем перетащить сюда своих родственников?

Мэгони гневно поднял руку, но тут же медленно опустил ее.

— Крим, — пробормотал он, — ты ничего не понимаешь.

Парни молчали. Они ждали, что скажет Мэгони. Они очень хотели, чтобы он сказал что-нибудь. Мэгони машинально погладил подвернувшегося под руку черного кота, который, шипя, отпрыгнул в сторону.

— Вселенная чудовищно огромна, — снова заговорил Мэгони. — Эта комната ничтожно мала. Их невозможно сопоставить, вы должны понимать это. Мы, несколько человек, запершиеся в этой комнате, решили сражаться до конца. Но во Вселенной существуют десятки, сотни миллионов различных рас на множестве планет, вращающихся вокруг бесчисленных солнц.

И тем существам, которые не похожи на нас, наплевать на то, что мы думаем. Я хочу сказать…

Мэгони замолчал. То, что он собирался сказать, было трудно выразить словами. Да и время было слишком неподходящим для философствования. Не стоило пытаться раскрыть парням глаза — это могло лишить их желания сражаться. Они выбрали свой путь, и он, их вожак, не жалел ни о чем. Они действовали так, как считали нужным. Как могли. Правда на их стороне, что бы ни думали все эти перепуганные бараны, покорно подставляющие головы новым хозяевам, это блеющее стадо, забившееся по углам и с трепетом поглядывающее на небо.

— Я хотел сказать, — закончил он, — одно: нам придется нелегко. И не стоит надеяться, что мы можем победить. Это так же нереально, как возвращение Шрайка. И тем не менее мы — «Красные коты», и мы должны доказать, что способны устроить грандиозное шоу, если захотим.

Он замолчал. Все вокруг застыли в ожидании каких-то иных слов. Наверное, они ждали четкого приказа. Или призыва. Или слов о том, что с ними будет.

— Я не думаю, что они нападут сегодня ночью, если они вообще собираются атаковать нас. Хорек может выйти с двумя парнями, если у кого-нибудь еще есть такое желание. Но учтите, четверо наших все еще не вернулись…

Он подождал реакции окружающих, в особенности Хорька. Но никаких возражений не последовало, парни взялись за оружие. Крим надевал на котов ошейники. Хорек выбрался через окно на крышу с автоматическим карабином и несколькими запасными обоймами.

* * *

Первая половина ночи прошла спокойно; тишину нарушало только позвякивание оружия, извлекаемого из тайников, да мяуканье котов, отправлявшихся на патрулирование или возвращавшихся на отдых. Иногда слышались короткие, тихие ругательства ребят, у которых что-то не получалось с устройством ловушек.

— «…вернувшийся с долгой охоты», — вновь и вновь бормотал он, перечитывая последнюю страничку. — Надо будет отправить это другим клубам…

На лестнице послышался шум. Перес, дежуривший на площадке, приоткрыл дверь и сообщил:

— Сентио и Бенни вернулись!

Парни ввалились в комнату и тут же рухнули в кресла. У Сентио лоб пересекала глубокая рваная рана, Бенни хлопал воспаленными веками.

— Воды! — крикнул Мэгони. — И спирт! Полотенце! Крим, ты поможешь мне.

Все энергично засуетились вокруг измученных парней.

— Ну, что там?

— Нам не удалось найти Шрайка, — начал Сентио, — но квартал вокруг космопорта заполнен полицейскими. Мы уже возвращались, когда это случилось. Первым схлопотал пулю Тео, потом свою порцию получил Айдони…

— Понятно… — Мэгони помолчал. — Ну, а как удалось прорваться вам?

— Галопом, — ухмыльнулся, не открывая глаз, Бенни.

— Сколько примерно фликов вы повстречали за это время?

— Ну… сотню, может, немного меньше.

— А Чужих?

— Их тоже было достаточно… Похоже, что они обнаружили нашу берлогу и теперь готовятся устроить фейерверк.

Мэгони кивнул и протянул руку за шприцем. Набрав в него сыворотки, он сделал Бенни укол в висок.

— Я ничего не вижу! — тревожно воскликнул Бенни, протирая пальцами глаза.

— Это один из фокусов Чужих, — бросил Крим. — Когда-то такое случилось с моим отцом, который…

Мэгони взглядом заставил его замолчать.

Внизу раздался короткий крик, и все коты принялись шипеть и мяукать.

— По местам! — крикнул Мэгони. — Начинается!

Сразу же длинными очередями заработал автомат. Это был Хорек, устроившийся на крыше. Тут же в игру включился второй автомат, уже с лестницы.

Мэгони схватил две шашки взрывчатки.

— Крим! — рявкнул он. — Прикрой меня!

Он выскочил на площадку. Лестничная клетка казалась мрачным колодцем, заполненным дымом и запахом пороха.

— Вперед!

Они спустились на один пролет. Потом короткими перебежками еще на два. Здесь Мэгони опустил руку на плечо Крима.

— Подожди меня. Я спущусь еще немного, чтобы сыграть наверняка.

Он скользнул в темноту, настороженно прислушиваясь к доносившимся снизу странным, шуршащим звукам.

На лестнице дежурили двое парней. Но сейчас их уже не было в живых, это ясно.

Мэгони высунул голову из-за угла и осторожно посмотрел вниз. Там мелькали отблески слабого голубоватого света. Потом послышались шаги. Несомненно, это были шаги человека. Полиция!..

— Берегись, Крим!

Раздавив зубами ампулы с кислотой, он швырнул взрывчатку вниз. Машинально сплюнув, рванулся вверх. Они успели ворваться в комнату в тот момент, когда грохот двух почти одновременных взрывов заполнил лестничную клетку. Двери с треском захлопнулись за их спинами, и свет в помещении погас.

— Ну и хитрецы! — засмеялся кто-то в темноте. Ему ответили нервным смехом остальные. Мэгони подумал, что «Красные коты» хотя и ведут себя довольно своеобразно, но все же держатся на высоте. При этом каждый из них понимал, что с их клубом и с ними самими теперь все покончено. Где-то дико замяукал один из котов, настоящих котов, их союзников.

«Единственные на всей Земле, кто был на нашей стороне, — подумал Мэгони. — Нам повезло, что они оказались настоящими детекторами Чужих».

Внезапно за дверьми разразился ад. Лестничную клетку озарили невыносимо яркие оранжевые вспышки.

Мэгони на ощупь схватил еще две шашки. Его руки при этом натолкнулись на чьи-то торопливые пальцы в ящике.

— Через крышу! — крикнул он. — Сматываемся через крышу!

Он кинулся к дверям.

Они распахнулись настежь, и в проеме возник силуэт полицейского, фантастически уродливый в слепящем свете. Охваченный внезапным гневом, Мэгони запустил одной из шашек прямо в него. Вторая полетела на лестничную клетку. Кто-то швырнул вслед за ней еще целую пригоршню.

— Прочь, скорее! — дико заорал Мэгони.

В какую-то долю секунды его мозг пронзила мысль, что от такого количества взрывчатки может рухнуть все здание. Он успел прыгнуть к окну, и тут же все вокруг захлестнуло белое ослепительное пламя. Пол под ногами раскололся, словно льдина, и часть его рухнула в широкую трещину вместе с лестничными маршами и теми, кто находился на них.

Мэгони покатился по крыше, и его спас только невысокий бетонный бортик.

Из окна клубами валил густой дым. Оказалось, что вокруг довольно светло, и можно было разглядеть контуры соседних домов. Мэгони начал быстро подниматься по скату крыши, но тут же остановился, наткнувшись на тело Хорька. На его мертвом лице застыла улыбка жестокого удовлетворения. Автомат, валявшийся рядом, выглядел так, словно его обработали плазменной горелкой. Мэгони инстинктивно прижался к черепице. Крыша была обжигающе горячей. Но он знал, что непосредственной опасности для него пока нет. Мэгони принялся остервенело карабкаться выше, оставив за собой мальчишескую фигурку Хорька.

Добравшись до гребня, он увидел перед собой светящиеся окна. До соседнего дома было совсем близко. Словно китайские тени, на светящемся фоне вырисовывались черные силуэты зрителей.

«Дурачье, — подумал Мэгони, — подлое дурачье!»

Слева от него за старинной дымовой трубой раздались два негромких взрыва. Головы любопытных мгновенно исчезли из окон.

Мэгони улыбнулся, увидев сверкающие бешенством глаза Сентио. Из раны на его лбу снова текла кровь, но его, похоже, это совсем не беспокоило.

Мэгони шагнул к нему.

— Сентио, где остальные?

— Боюсь, что почти все остались там…

Глаза Мэгони неожиданно наполнились слезами, и он стал кусать губы, чтобы не разрыдаться.

— Я же крикнул, чтобы они выскакивали на крышу…

Сентио пожал плечами.

— Ну, и что дальше? — спросил Сентио, помолчав.

— Дальше? Боюсь, что нам ничего другого не осталось… Нам больше нечего делать.

— Я буду ждать их здесь. У меня все карманы забиты взрывчаткой, так что повеселиться сумею.

Он протянул руку Мэгони, прощаясь.

— Подожди, — остановил его Мэгони. — Дай-ка мне тоже несколько шашек.

Сентио отсчитал ему шесть шашек.

Мэгони улыбнулся, пожал твердую холодную руку и исчез в темноте, не сказав больше ни слова.

Он спустился по скату, остановившись только тогда, когда увидел почти на одном с собой уровне окна. Они находились справа, немного ниже края крыши. Чтобы добраться до них, нужно было рискнуть и пройти над провалом, казавшимся бездонной пропастью.

«В моем положении можно не беспокоиться о подобных пустяках», — подумал Мэгони.

Уцепившись за бортик, он повис на руках. После удара ногой стекло разлетелось вдребезги, но рама не поддалась. Оставалось единственное решение. Повиснув на одной руке, Мэгони достал шашку, раскусил ампулу и швырнул ее в окно. В ту же секунду он со всей энергией отчаяния попытался вжаться в стену.

Взрыв под ним выбил часть фасада, рухнувшего вниз. К счастью, ни один из осколков не задел его, и ему удалось удержаться.

Раскачавшись, он бросил тело в окно, перекатился через груду дымящихся обломков и вскочил на ноги.

Квартира казалась брошенной. Он прошел через комнату, очутился на кухне. С трудом ему удалось отыскать в облаках дыма и пыли наружную дверь. Распахнув ее, он услышал позади чье-то хриплое дыхание. Он обернулся со звериной быстротой.

Широко раскрыв выпученные от ужаса глаза, на него смотрела старуха, забившаяся в угол прихожей.

Кроме страха, на ее лице была лишь слепая покорность животного, преследуемого изо дня в день, и тупое непонимание происходящего вокруг.

Мэгони потряс головой. Горечь разъедала ему рот, и он хотел бы в крике излить боль за то множество ошибок, что привели к этому бессмысленному концу.

Но он промолчал. Отвернувшись, он аккуратно прикрыл за собой дверь и вышел на лестницу. Все вокруг выглядело тихим и спокойным.

Опустившись по лестнице, он прошел несколько десятков шагов по тротуару, завернул за угол и замер на месте.

Здесь его ожидали Чужие.

Может быть, не обязательно его. Даже наверняка не его.

Оказавшись с ними лицом к лицу, он подумал, что должен был сказать «Красным котам». Вселенная огромна, а Земля ничтожно мала. Восстание или покорность — обе эти противоположные реакции были одинаково ошибочными. Единственное правильное поведение заключалось в попытке понять.

Почему вокруг множества солнц существовало столько разных цивилизаций? Почему время от времени то одна, то другая из них словно перехлестывала через край своей системы и затопляла иные миры?

Но они никогда даже не пытались понять. Чужие всегда оставались для них Чужими, потому что были не похожи на людей. Впрочем, Чужие также не желали понимать человека.

И с момента первого же контакта люди стали бояться их, бояться и ненавидеть.

Мэгони двинулся навстречу странным силуэтам. Он улавливал краем глаза бледный свет, родившийся на востоке и предвещавший близкую зарю. В темных домах напротив одно за другим вспыхивали окна.

Он медленно сунул руку в карман. Из шести шашек, что он взял у Сентио, оставалось еще пять.

Когда он дойдет до Чужих, когда окажется совсем рядом с ними, вот тогда-то он раскусит зубами ампулу и устроит отличный фейерверк.


Перевел с французского Игорь НАЙДЕНКОВ

Елена Яковенко
ТАКИЕ РАЗНЫЕ ЛИЦА

*********************************************************************************************

Известный писатель-фантаст намеренно оставляет «за кадром» ответ на вопрос: кто же эти «чужие»? Его гораздо больше интересует, кто же «свои». И оказывается, что в роли последнего оплота землян выступают молодежные группировки, в адрес которых высказано столь много упреков.

*********************************************************************************************

Пора взросления — самое сложное, мучительное время в жизни. Потому что это время, когда человек сам определяет цену себе и миру, учится принимать решения и отвечать за них, становится личностью. Он выбирается из уютного (или ненавистного) родительского гнезда. Нормы и традиции, с которыми он рос, кажутся «тесноватыми» — человек начинает искать себе новых кумиров. Иногда это принимает формы протеста: мир несовершенен, и только новое поколение может его изменить! Молодой человек всегда самонадеян — но и очень раним: самый высокий процент самоубийств приходится именно на подростковый возраст. Он нуждается в поддержке старших, более сильных людей — но и в самостоятельности. Психологи знают, что для «роста» личности необходимо уединение; но молодой человек не меньше нуждается в общении с себе подобными. Только в компании, «тусовке» он может понять, «какой» он — лидер или обречен на второстепенную роль, будет ли иметь успех как мужчина (женщина). Наконец, что ему самому (не родителям, не учителям) нравится либо не нравится.

Они стараются быть похожими на своих кумиров. Прототип или, как говорят социологи, референтная группа легко «читается» по внешности и поведению молодых. Их поведение, кажущееся взрослым непонятным и вызывающим, на самом деле чаще всего объясняется самоутверждением.

В нашей стране энергия молодежи долго направлялась «сверху». Пионеры — комсомол — и, как апофеоз, «коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым». При этом никто не пытался их понять.

Чем они увлечены, сегодняшние молодые? Какие у них «команды»?

Неформальные молодежные группировки можно разделить по пристрастиям — на музыкальные, спортивные, интеллектуальные, религиозно-философские. И по направленности — на традиционные и специфические, деструктивные и конструктивные, ориентированные на деятельность и потребление информации.

Америка, 50-е годы. Ушли в прошлое экономический кризис и депрессия, не забыт еще энтузиазм военных лет. Рост уровня жизни, подъем рождаемости. Но по прошествии лет выяснилось, что многочисленное, выросшее в достатке послевоенное поколение не разделяет энтузиазма и патриотизма родителей.

Движение американских хиппи отрицало привычные ценности родителей: зачем воевать за американскую демократию, если война идет на другом континенте; зачем укреплять домашний очаг, если можно жить коммуной; и много других «зачем».

Как всегда, с опозданием на два десятка лет молодежные неформальные движения, отрицающие старые ценности, распространились и у нас. По данным Института молодежи, каждый десятый представитель юношества с презрением относится к ценностям старшего поколения.

Молодежь «уходила в систему» не в тоталитарную, а в диаметрально противоположную — со своим образом жизни, нравами и правилами, языком и манерой одеваться. «Система» хотя бы отчасти примиряла две основные потребности молодежи — потребность осознать себя личностью, непохожей на других, и потребность ощутить себя членом группы, сплоченного коллектива. Чувствовать себя независимым и взрослым без неизбежного у взрослых груза ответственности. Играть, как дитя, без неизбежной в детстве подчиненности взрослым. Общаться.

Проректор Института молодежи доктор исторических наук Б. А. Ручкин отметил роль неформальных объединений молодежи в усвоении демократической культуры, формировании и выражении социального протеста. А в Советском Союзе, согласитесь, было против чего протестовать. Но в то же время протест сплошь и рядом принимал уродливые,' асоциальные, агрессивные формы. Наиболее крупной молодежной группировкой периода застоя были спортивные фанаты-болельщики. Неизрасходованная энергия выливалась в кровавые побоища. (Спортивные фанаты есть и сейчас, но их не так много). Позже идолы русского рока эпохи перестройки (впрочем, как и западные рок-идолы) могли гордиться многочисленными актами вандализма, которые совершали после концертов зрители, очумевшие от музыки и других допингов.

Самые, так сказать, традиционные неформальные группировки — хиппи и панки — существуют и в наши дни, правда, они не так многочисленны. В Москве, например, можно встретить хиппи на Гоголевском бульваре, тихих юношей и задумчивых девушек, нередко одурманенных наркотиками. Обновилось движение панков, которых можно узнать по внешнему виду: грязные, оборванные, замызганные, они живут под лозунгом «Посмотрите, какие мы уродливые, и не допустите, чтобы мир стал таким». По мнению социологов и психологов Российского государственного социального института (РГСИ), это дети из материально обеспеченных, но психологически неблагополучных семей; явление это существует более 30 лет, расширяясь в периоды социально-экономической стабилизации и утихая в периоды кризисов и неустойчивости.

Б. А. Ручкин:

— Большие перемены произошли в сфере молодежной субкультуры, которая раньше, в период застоя, была по своей сути контркультурой, противостояла официальной культуре. Например, рок-музыка лишилась своего критического пафоса, социального протеста, когда-то столь притягательного для массового молодежного сознания. Сейчас это лишь один из элементов, хотя и важный, массовой культуры.

Музыку любят независимо от возраста, но только у молодежи она становится знаком и основным индикатором субкультуры, объединяет и разъединяет молодежные группировки. Знаменитый рок-фестиваль 1969 года в Вудстоке, штат Нью-Йорк, стал манифестом неформального движения молодежи. Музыкальные группировки наиболее многочисленны и по сей день; по оценкам специалистов, они охватывают от 60 до 80 процентов российской молодежи до 20 лет. Это самое неорганизованное движение. Лет пять-шесть назад молодежь чаще меняла свои музыкальные пристрастия: из рокеров превращались в битломанов, затем в металлистов, затем в брейкеров. В наши дни приверженцы музыкальных направлений стали более стойкими, но и менее терпимыми к «иноверцам»; особенно это относится к старшеклассникам: группируясь на почве музыкальных пристрастий, тинэйджеры усваивают социальные уроки из разряда «они и мы», а школьные классы разделяются на враждебные лагери.

Явно асоциальная музыкальная группировка, например, рэйверы, собирающиеся в специальных дискотеках. Рэйв, скорее ритм, чем мелодия, когда-то призванный заполнять перерывы между песнями в дискотеках, лишь одно из ритмических направлений, так распространенных в последние годы.

Байкеры (несколько лет назад известные как рокеры), то есть мотоциклисты, — одна из самых крупных группировок спортивной ориентации. По оценкам исследователей РГСИ, считающих байкеров группировкой деструктивной, асоциальной, в России их сейчас около 30 тысяч, из них около пяти — в Москве; они подразделяются на жестоко враждующие мотобанды. Внешние приметы байкеров (кроме мотоцикла) — кожаная куртка, металлические заклепки, татуировки мистического содержания и черная или красная в белый цветочек косыночка на голове, независимо от пола носителя (кстати, примерно каждый четвертый байкер — женского пола). В Москве байкеры собираются в Лужниках, где по вечерам носятся на мотоциклах и пьют пиво. Наркоманов среди них немного.

Более мирная спортивная группировка — роллеры, другими словами — любители роликовых коньков. В основном это старшеклассники, иногда студенты младших курсов, треть из них — девушки. Московские роллеры группируются на Поклонной горе и ВДНХ и вообще там, где есть гладкие наклонные поверхности. Роллеров меньше, чем могло бы быть: ролики — удовольствие дорогое.

В период летних каникул и отпусков оживляются хич-хайкеры — любители попутешествовать автостопом.

Наиболее крупная отечественная интеллектуальная группировка — толкинисты, поклонники знаменитого фантаста-сказочника, сконцентрированные в основном в крупных городах в среде старшеклассников и студентов, причем в последние годы наблюдается перевес в пользу старшеклассников. Каждую неделю, по выходным, они собираются (в Москве это обычно происходит в Нескучном саду) и устраивают импровизированные игрища на тему произведений Дж. Толкина. Пожалуй, это одно из самых организованных неформальных объединений. Каждую весну происходит большой слет толкинистов где-нибудь в средней полосе, летом — в Крыму. Последний такой слет насчитывал более 60 тысяч участников. У толкинистов есть однокомнатная штаб-квартира в Москве, которую им безвозмездно выделили власти одного из муниципальных округов. Возможно, время от времени они получают финансовую поддержку от одной из официальных молодежных организаций. Две трети толкинистов — девушки, и это естественно, ведь они более романтичны.

Вторая крупная и самая старая интеллектуальная группировка — реставраторы. Они уже более десяти лет восстанавливают и изучают памятники старины. В Москве их около пяти тысяч, основное место сбора сейчас — Арбат, где они проводят раскопки. Социально-экономическое положение реставраторов — среднее и ниже среднего; возрастной состав, как в комсомоле — от 14 до 28; половой состав — половина на половину. Образовательный уровень не так высок, как могло бы показаться: значительная часть реставраторов ограничилась средним образованием. Специалисты из РГСИ считают, что в реставраторы часто идут те, кто не может реализовать себя, найти необходимые контакты, дружеские связи в других сферах; в своем увлечении стариной они ищут убежища от враждебной им действительности. Не зря к реставраторам приходят подростки начиная с 14 лет — именно в этом возрасте впервые болезненно ощущается недостаток внимания и понимания.

С распространением компьютерных сетей возникло племя хакеров. Самые опытные занимаются взломом программ и перепродажей данных. Совсем недавно в городе на Неве хакер двадцати с небольшим лет, не прибегая к отмычке и оружию, облегчил неприступное хранилище крупного американского банка чуть ли не на миллион долларов. Но таких профессионалов немного — по оценкам специалистов, в крупных городах России, где компьютеры уже прочно вошли в быт, их всего несколько десятков. Хакеров-любителей — тысячи. На цивилизованном законопослушном Западе, где уголовное законодательство, как всегда, на страже, общество тоже страдает от подростков-хакеров, подделывающих кредитные карточки. Но там и больше возможностей для компьютерного мошенничества. А у нас пока компьютерные хулиганы, в основном, создают новые вирусы и распространяют их.

Компьютерная сеть — надежное прибежище для людей с такими распространенными у молодежи чертами характера, как застенчивость, неуверенность в себе. С людьми, встреченными за экраном, сходиться намного легче, чем с реальными.

Так как хакеры общаются в основном посредством сети, слеты их немногочисленны — 20–30 человек, самое большее 100. А постоянная тусовка хакеров на Митинском рынке в Москве служит средством не только общения, но и обогащения.

Более тысячи студенческих семей Москвы составляют движение «Сознательное родительство», суть которого заключается в том, что молодые родители занимаются со своими детьми «продвинутым» обучением и физической подготовкой и фиксируют все изменения в состоянии здоровья ребенка. Собираются члены группировки в бассейнах и на спортивных площадках своих институтов. Появилось это движение несколько лет назад, когда молодые исследователи — будущие педиатры, педагоги, психологи, не дождавшись финансирования своего проекта, решили действовать на свой страх и риск. Многие студенты Института молодежи принадлежат к этому течению.

К неформальным группировкам можно отчасти отнести и скаутов — разновозрастное спортивно-интеллектуальное движение. Треть американских скаутов — молодежь до 25 лет, в России таких около 15 тысяч, и число это постоянно растет, особенно в провинции. Эксперты РГСИ считают, что российский скаутинг особенно распространен не в крупных городах, а в регионах. Нередко в провинции скаутинг — единственная для молодежи возможность проявить активность.

Политические неформальные группировки в современной России охватывают менее пяти процентов молодежи, и их деятельность проявляется чаще всего спонтанно, в виде акций протеста против, как правило, местных властей. Насколько формальны объединения баркашовцев и «соколов Жириновского» — это тема отдельной статьи.

Нынешние молодежные группировки, ориентированные на деятельность, конструктивную или деструктивную, немногочисленны, по масштабам России, и насчитывают в своих рядах в общей сложности несколько сотен тысяч человек.

В то же время более половины молодых людей, опрошенных специалистами Института молодежи, считают целесообразным существование всероссийских политических молодежных организаций.

По данным социологических исследований, только 5–7 процентов молодежи в какой-то степени интересуются политикой, знают о политических партиях, движениях, организациях.

Более трети молодых людей в России удручены неопределенностью будущего, считают, что их поколение — это поколение без идеалов. В то же время, если 2–3 года назад с надеждой смотрел в будущее лишь каждый пятый опрошенный, то сейчас число оптимистов выросло.

Более миллиона московской молодежи принимает наркотики.

Почти треть молодых респондентов, опрошенных исследователями Института молодежи, сожалеют, что родились в России…

Тем не менее будущее — скажу такую добротную банальность — в их руках. И в общем-то, не столь уже важно, захочет ли кто-то сохранить имидж «вечно молодого» а ля Андрей Макаревич или, наоборот, как можно скорее попытается превратиться из беззаботного студента в лощеного бизнесмена… Как известно, залог устойчивости любой системы в ее разнообразии. Энергия каждого поколения меняет мир, и рядом подрастают люди, которые абсолютно уверены в том, что никого похожего на них еще не носила Земля.





Они сидят в обнимку на тачанке,

они в обнимку тесную читают,

читают по складам они «Задачи

союза молодежи». И заря

встает над обновленною землею.


Тимур Кибиров. «Любовь, комсомол и весна».

Андрей Столяров
МУМИЯ

1

Неприятности вырастают из пустяков. Эта история началась в сумерках майского вечера 1993 года, когда у платформы станции Лобня меня перехватил Каменецкий. Независимый депутат в модном сером плаще с погончиками на пуговицах, белая рубашка, трехцветный «российский» галстук, а на голове демократическая, как у мэра, кепочка. Я заметил его еще в электричке. Мы баллотировались в разных избирательных округах. В Верховном Совете он себя никак не проявил, у микрофона я его ни разу не видел. Наши дороги не пересекались, знакомство было шапочное. Удивило меня лишь то, что он сейчас не пользовался машиной. Сам я, честно говоря, машину терпеть не могу: капризный уродливый агрегат, жрущий время и силы. Это сейчас после неожиданной и страшной смерти Герчика, после ночи, проведенной в лесу, где с нечеловеческим хрум!.. хрум!.. хрум!.. трещали прошлогодние шишки, после пальцев, тянущихся ко мне из-за ствола сосны, после странных и жутких событий, чуть было не захлестнувших столицу, я, если и задерживаюсь в Москве дольше обычного, обязательно беру на стоянке перед вокзалом машину и, оплачивая двойной (ехать-то всего ничего) тариф, после некоторого петляния по переулкам, высаживаюсь у самой калитки. Лобненские частники ко мне уже привыкли. По скрипящей гравием дорожке я быстро прохожу через сад и, защелкнув замок на дверях, тут же закрываю в доме все форточки. Галина ругается, но я не переношу идущий от грядок и клумб душный запах земли. Может, и запаха-то никакого нет — пахнет флоксами (мы высадили их в невероятном количестве), пахнет свежей травой, которую днем обычно накашивают соседи, пахнет горьким и едким дымком, потому что в поселке все время жгут какую-нибудь дрянь. Ближе к ночи накатывает аромат цветущего табака — нежно-белые сахарные граммофончики светятся в полумраке. Дыши и радуйся! Но мне чудится, что пахнет только землей: ее мертвенной сыростью, холодом, тянущим из глинистой глубины, — меня прохватывает озноб, и я поспешно закуриваю, чтобы отогнать этот запах.

Короче, с Каменецким мы почти не общались. И потому я был озадачен, когда уже на сходе с платформы он вдруг взял меня за руку и сказал, что нам следует поговорить.

Вот тут я понял, что этот человек вовсе не был депутатом М. Н. Каменецким, а лишь очень походил на него. Позже, по мелочам восстанавливая подробности нашей первой встречи, я сообразил, что так и было задумано: Каменецкий тоже жил в Лобне, через две улицы от меня, иногда — впрочем, нечасто — ездил домой электричкой. Так что мы могли общаться как соседи. Если за нами следили, то именно так это выглядело со стороны. Не имело значения, что настоящий Каменецкий пребывал в это время в своей квартире, вероятно, ужинал или смотрел телевизор, не подозревая о существовании двойника.

Однако, я понял это все значительно позже, а тогда лишь вздрогнул от неожиданности и, освобождая руку, сухо спросил, в чем дело.

Я входил тогда в Парламентскую комиссию, расследовавшую инцидент, который произошел в одном южном городе. Три недели назад там состоялась демонстрация — абсолютно мирная, как утверждали представители общественных организаций. Пресс-секретарь МВД заявил, что это — выступление вооруженных боевиков. Демонстранты несли лозунги с требованием национального суверенитета («Не было никаких лозунгов!.. Были подстрекательские призывы!..»). Перед зданием горисполкома начались столкновения манифестантов с частями правопорядка. Кто-то из сопровождавших колонну выстрелил в милиционера, а может, местный омоновец открыл огонь. Паника, взрывы гранат со слезоточивым газом. Многие в этот воскресный день взяли с собой детей (что как будто подтверждает точку зрения общественных организаций). На беду площадь, зажатая полукругами учреждений, имела всего два узких выхода. Я не знаю, кто ее так спланировал, наверное, какой-нибудь сталинский архитектор. Но когда обезумевшая, почуявшая смерть толпа начала рваться наружу, то в обоих проходах наткнулась на сомкнутые щиты спецчастей. Выхода не было. Первый ряд митингующих был наполовину забит и отброшен, а последующие людские массы пошли по телам упавших. Жертвы исчислялись десятками. Местное телевидение показало репортаж из двух районных больниц, после чего телецентр по распоряжению властей был занят ОМОНом.

Инцидент в южном городе сразу же попал в центр внимания. Правда о событиях, разумеется, никого не интересовала. Оппозиция утверждала, что правительство не способно поддерживать в стране элементарный порядок, а правительство, в свою очередь, обвиняло оппозицию в разжигании страстей. Был назначен полномочный представитель Президента, чтобы разобраться в случившемся, и одновременно, после дебатов, — Парламентская комиссия по расследованию. В состав этой злосчастной комиссии я и вошел. Я долго отказывался от подобной Чести: большинство комиссии составляли представители оппозиции, ее выводы, таким образом, были заранее предопределены, один голос (мой собственный) почти ничего не решал, я был нужен им только для соблюдения демократического декорума. Все это, с моей точки зрения, было бессмысленно, но меня так рьяно убеждали, что в итоге я выдохся и дал согласие. Время показало, что я был прав, но взявшись за дело, я старался исполнить его как можно добросовестнее. В итоге я утонул в бумажном круговращении. Оба телефона разрывались на части; Герчик, мой помощник и секретарь, метался между ними с дикой физиономией; заседания комиссии происходили два раза в день; главное же, что непрерывным потоком шли посетители. Ко мне обращались десятки людей, знающих правду, или думающих (совершенно искренне), что они знают правду, или полагающих (тоже искренне), что правда должна выглядеть именно так. Это была адская, вытягивающая все жилы работа. Иногда к концу дня я ловил себя на том, что сижу за своим столом, бессмысленно таращась в пространство, предо мной, как снулая рыба, плавает лицо Герчика — губы его шевелятся, булькают какие-то звуки, а я только моргаю и не понимаю ни единого слова. О поездке на место событий я мечтал, как об отдыхе. Но как раз поездка по разным причинам все время откладывалась.

Надвигался июньский зной, Москва задыхалась от транспорта, синева едких выхлопов бродила по улицам, на радио и телевидении царила политическая истерия, все одновременно и клокотало, и вязло, самые решительные призывы выглядели беспомощными, и казалось, что впереди у нас будет не катастрофа, которой пугают, а такое же клокотание, вязкость, мучительный неотвратимый распад — догнивание всех и всего, что у нас еще оставалось.

Рассказываю об этих обстоятельствах так подробно, чтобы стало ясно, почему тогда не обратил на подошедшего человека (псевдокаменецкого) никакого внимания. Для меня он был лишь очередным заявителем, якобы знающим всю правду. Тем более что и держался он соответствующе: коротко извинился, сказал, что не займет у меня много времени, объяснил, что располагает некими важными документами и хотел бы передать эти документы мне лично. Я опомниться не успел, как мы уже вместе шагали по улице. А после слов о важной документации у меня в руках оказалась канцелярская папка с тесемками. Я не видел, откуда он достал эту папку, я не помнил, каким образом он передал ее мне — папка просто очутилась у меня в руках, и я положил ее почему-то не в портфель, а, словно под гипнозом, быстро сунул за пазуху.

Вот, пожалуй, и все о нашей первой встрече. Мы прошли от станции до моего перекрестка. Было душновато. Через ограды перевешивались глянцевые ветви яблонь. Солнце садилось, и красные прозрачные тени тянулись вдоль улицы. Вероятно, это можно было считать неким предзнаменованием. Только тогда я это предзнаменованием не считал — перебрался по мосткам через канаву, куда должны были укладывать трубы; я в те дни не боялся еще ни канав, ни рытвин, ни запаха свежевскопанной могильной земли. А за мостками человек опять цепко взял меня под руку и объяснил, что через несколько дней со мной свяжется некий Рабиков («Это буду я».). Воткнув пристальный взгляд, он предупредил, что папку нельзя никому показывать, после чего кивнул и исчез.

Любопытно, что именно исчез — не пошел обратно на станцию и не свернул в один из ближайших боковых переулков, а просто был — и вот его уже нет. Это, видимо, тоже свидетельствовало о высоком профессионализме,

Я пожал плечами и двинулся по направлению к дому. Тогда я не услышал в его словах зловещего раската судьбы — вяловато поужинал, посмотрел темпераментную программу «Вести», сделал два-три звонка, о чем-то поспорил с Галей, а потом, тяжело вздохнув, поднялся к себе наверх и почти до часу ночи разбирался с бумагами. Папку я бросил туда, где лежали материалы по истории этой южной республики. Груда уже образовалась изрядная: монографии, ксероксы каких-то статей, мнения специалистов, куча писем и телеграмм, многочисленные вырезки из газет. На другой день я с облегчением сдал все это в архив комиссии. Герчик со злорадной усмешкой обрадовал, что подвезли новую порцию документов.

После обеда разразился скандал по заявлению вице-президента. Что-то бурно доголосовывали, требовалось наличие кворума. Я почти три часа проторчал на бессмысленном заседании. А уже в десять вечера меня разыскал председатель комиссии и сказал, что все согласовано и в республику мы вылетаем завтра в девять часов утра.

Честно говоря, о вчерашней встрече на станции я просто забыл. Папка так и осталась лежать в бумажных завалах.

Это было, конечно, легкомыслием. Но, по-видимому, именно оно и спасло мне жизнь,

В Москву я возвратился через неделю — обожженный солнцем, высохший, с пылью, скрипящей в суставах, с нервными порывистыми движениями, как бы непрерывно бегущий внутри себя самого, переполненный тем возбуждением, которое дается многодневной бессонницей. После ненависти, выплескивавшейся на меня, после лжи, взаимных угроз, чудовищных обвинений, после рева моторов, я, как в лихорадке, с трудом воспринимал самую обычную речь. Москва представлялась мне протухшим аквариумом. Бормотало радио, но звуки были лишены смысла. Проезжал побрякивающий трамвай, и жизнь опять замирала. Сонными ленивыми карасями перемещались депутаты в холлах «Белого дома». Мне хотелось, чтобы они двигались и говорили быстрее. Я ничего не мог с собой поделать. Стоило прикрыть веки, как возникали безжизненные светлые улицы с абрикосовыми деревьями, бэтээр, перемалывающий гусеницами поребрики тротуара, вывороченные и поваленные баррикадой громоздкие чугунные фонари, старики в черкесках и смушковых папахах, сидящие кружком на проезжей части. Они могли так сидеть несколько суток подряд — молча глядя в пространство, сложив на коленях руки, оплетенные венами. Иногда один из них поднимался и, ни слова не говоря, уходил в полуденную слепоту, и тогда на смену ему приходил другой и занимал опустевшее место. И в том, как они сидели, будто деревянные истуканы, и в том, как уходили неизвестно куда и как потом возвращались, во всем царила неизбежная смерть. Больницы были переполнены ранеными и умирающими, причитающие старухи увозили тела на поскрипывающих тележках, а мужчины, засунув большие пальцы за кушаки, молча, словно в беспамятстве, взирали на происходящее.

Гибель ощущалась и в неразберихе за стенами горисполкома. Непонятно было, кто отдал роковой приказ стрелять. Непонятно было, почему среди демонстрантов оказались вооруженные люди и какой идиот перекрыл ОМОНом выходы с площади. Военные в штабе округа хрипели сорванными голосами. Всем было ни до чего. На нас смотрели, как на докучливую помеху. Никогда раньше я не видел, чтобы люди так врали. Человек мог дать самые искренние показания о том-то и том-то, а уже через час также искренне утверждал противоположное.

Парадокс заключался в том, что, являясь представителем демократической части парламента, я был вынужден в значительной мере поддерживать действия местных властей — на мой взгляд, партийных функционеров самой твердой закалки. Например, в кабинете у председателя горисполкома, словно вызов, висел портрет товарища Брежнева. Генсек внимал, когда произносилось: «Прежде всего — порядок!». А я должен был кивать, соглашаясь, или, по крайней мере, не возражать. Главное сейчас было — удержать ситуацию. Оппозиция же эту ситуацию несомненно раскачивала, и, сочувствуя ей в душе, я никоим образом не мог свое сочувствие проявлять. В результате меня одинаково ненавидели и те, и другие.

Я остро ощущал свое бессилие. И поэтому, перемалывая в сознании события последней недели, подводя в горячке итоги и набрасывая никому не нужный проект «особого мнения», я не сразу обратил внимание, что Герчик чем-то обеспокоен, слушает меня рассеянно и слабо реагирует на мои слова.

— Что случилось? — прервав темпераментный рассказ, спросил я.

— Наведались гости, — ответил Герчик. — Те, которых не приглашают. — Увидев, что я не понимаю, сморщился и добавил, прищелкнув пальцами. — У нас был обыск.

Тут я включился.

— Обыск? Здесь, в кабинете? С чего ты взял?

— У меня авторучки не так лежат, — объяснил Герчик. — А потом, смотрите, Александр Михайлович, вот комментарии к Федеративному договору. У меня они были: пятая статья, двадцать седьмая, тринадцатая. А теперь, смотрите: пятая, тринадцатая, двадцать седьмая. По возрастанию номеров. Вероятно, они любят порядок.

Я глянул на компьютерные распечатки. Герчик у нас педант. Если он говорит, что пятая, двадцать седьмая, тринадцатая, значит, именно так. Но я еще больший педант. Просто фанатик порядка. К этому меня приучила многолетняя научная работа, длящиеся месяцами эксперименты, ежедневное увязывание мелочей, которые противоречат друг другу. Каждая вещь должна лежать на своем месте. Протянул руку и взял. Поэтому я, глянув на Герчика, цепким взглядом обежал поверхность стола, осторожно выдвинул ящики, тронул папки, фломастеры, которыми люблю пользоваться, заглянул в коробку с набором резинок и карандашей, а затем откинулся на спинку стула и побарабанил пальцами по гладкой столешнице.

Герчик с интересом наблюдал за моими действиями. А когда я закончил, вопросительно поднял брови.

— Да, — сказал я.

— Что будем делать?

— Ничего.

Это скандал — тайный обыск у депутата! Произвол, превышение полномочий, повод к запросу и немедленному парламентскому разбирательству. И тем не менее я сказал Герчику: «Ничего». Потому что я понимал: разбирательство будет на руку только левой оппозиции. Поднимется дикий вой, потребуют к ответу недавно назначенного руководителя ФСК, лягнут президента. Я считал, что не вправе так поступать. И к тому же доказать ничего нельзя. Только наши голословные утверждения, что фломастеры лежали не в том порядке. Да с такой аргументацией нас просто поднимут на смех.

Любопытно, что с папкой, переданной неделю назад, я это тогда не связал — попросил у Герчика список звонивших за время моего отсутствия, просмотрел, сделал кое-какие пометки, натолкнулся в самом конце на фамилию Рабикова и вяло поинтересовался:

— Этот мне что-нибудь передавал?

— Нет, — сказал Герчик. — Сразу же повесил трубку.

— Ладно…

Тем дело и ограничилось. Однако ближе к ночи приехав в Лобню, я был несколько настороже. Поужинав и поднявшись к себе на второй этаж, я вдруг остановился, как пес, почуявший на своей территории чужую метку. Я понял, что дома у меня тоже был обыск.

Цветок на окне был повернут изгибом не в ту сторону, фотография (я в стройотряде) упиралась на полке не в Ленца, а в двухтомник Лескова. И много других деталей. Я позвал Галю и спросил, не трогала ли она здесь что-нибудь. Галина округлила глаза и заверила, что не только не трогала, но даже не входила в мою комнату.

— Ты посмотри — пыль даже не вытерта…

Пыли, кстати, набралось значительно меньше обычного. Все было ясно. Я испытывал гадливую дрожь от нечистого чужого присутствия. Словно в супе, который наполовину съеден, обнаружил волос.

Даже тогда я еще ничего не понимал. Я решил, что обыск связан с моей работой в комиссии. Но на другой день ко мне в кабинет зашел Гриша Рогожин; проглотил кофе и поведал свежие политические сплетни, пролистнув отчет, который я в этот момент готовил, и как бы невзначай спросил, не попадалась ли мне на глаза некая папка. Понимаешь, серая такая, с тесемками. Ну там еще на обложке — буквы карандашом. «ПВЛ», кажется… или «ЛПЖ», точно не помню…

Удивительно, но я сразу сообразил, что речь идет именно о той папке.

— Что в ней было?

— Ну… документация всякая, — подсказал Гриша Рогожин. — Справки исторические, доклады, несколько фотографий… Кажется, что-то связанное с Ближним Востоком…

Я индифферентно пожал плечами.

— Вот ведь незадача, — сказал Гриша. — Поездочка намечается, надо бы подготовить бумаги. Главное, что эта хреномотия на мне числится. — Он с досадой заглянул в чашку, увидев, что кофе там нет, почесал в затылке, скривился, будто раскусил что-то кислое, покряхтел, бесцельно побренчал чайной ложечкой и сказал, рассеянно кивнув на полки у меня за спиной:

— Слушай, я у тебя посмотрю? Чем черт не шутит…

Только тут я понял, что дело серьезное. И пока Гриша под насмешливым взглядом Герчика копался в моем архиве, пока что-то листал и переставлял с места на место, я как идиот сидел над протоколами давнишнего заседания, даже подчеркивал кое-что, хмурился, изображая деловитость, делал выписки, снова что-то подчеркивал, но сосредоточиться не мог.

А когда Гриша наконец от нас отвязался, на прощание с досадой пробормотав, что, черт его знает, чем приходится заниматься, я прошел в закуток, где были свалены документы комиссии, и под монографиями по истории тюрков раскопал эту папку. Кстати, действительно серую, с полустертыми карандашными буквами на лицевой стороне.

Лучше бы я этого не делал. То, что находилось в папке, как выяснилось, заключало в себе не просто секретную — особо секретную, сверхсекретную документацию. Не таинственные, но вполне обычные ужасы, имеющиеся у любого правительства. Не обман и не лицемерие власти, хотя трактовать это можно было и так. Прежде всего оно заключало в себе жизнь Герчика. И еще жизни многих людей, о которых я тогда даже не подозревал. Ей действительно было бы лучше оставаться в архивах комиссии — переехать в запасники, через какое-то время быть списанной, затеряться среди бумажного хлама. Может, и не выползло бы тогда на свет то жуткое, с чем мне теперь приходится существовать, — эти порождения темноты, эта сумрачная изнанка Вселенной. Но в те дни я об этом, разумеется, не догадывался и поэтому бросил папку в портфель, щелкнул замками, предупредил Герчика, что сегодня уже не вернусь, и, как сейчас помню, усталой неторопливой походкой направился к остановке автобуса. Был как раз час «пик», тысячи москвичей хлынули из предприятий и учреждений, меня толкали, плескалось море дряблых физиономий, чувствовалась всеобщая озабоченность предстоящими выходными, все спешили, протискивались куда-то, обгоняли меня, и никому даже в голову не могло прийти, что я несу с собой бомбу огромной разрушительной силы.

Сам я об этом тоже не догадывался. Я открыл папку около десяти часов вечера и сначала, быстро просмотрев содержимое, решил, что это бред сивой кобылы. Не может подобной нелепостью интересоваться такой человек, как Гриша Рогожин. Вероятно, он искал что-то другое. Но Чем дальше я вчитывался в выцветшие, ломкие документы, чем прочнее, дополняя друг друга, связывались они в единую логическую картину, чем яснее звучали голоса очевидцев, возникающие из прошлого, тем отчетливей я понимал, что это либо чудовищная ложь, либо точно такая же чудовищная правда. И теперь от меня зависит, будет ли эта правда-ложь явлена миру.

А когда часа в три ночи я наконец поднял голову и сквозь распахнутое окно увидел сад в мертвенном лунном свете: серебряные ломкие яблони, черноту малины, опустившийся почти до соседней крыши яркий холодный месяц, — то немедленно закрыл рамы и до упора повернул оконные шпингалеты. Потом тщательно задернул плотные шторы.

Я не хотел оставлять ни одной щели в ночь, потому что это была не ночь, а нечто совсем иное. Теперь я знал все, и мне стало по-настоящему страшно.

* * *

Утром Герчик меня огорошил. Потирая руки, морща лоб и вздергивая светлые брови, иронически улыбаясь и вообще всем видом своим изображая причастность, он, чуть ли не подмигивая мне, сообщил, что дома у него тоже был обыск, весьма тщательный, и работали, по всей видимости, профессионалы.

— Знаете, шеф, как я их вычислил? Прямо как в шпионском романе: приклеил волоски между отдельными книгами. А вчера возвращаюсь к себе — нет волосков. Интересно, что мы там такое раскопали?..

Он ждал ответа, но вместо этого я сухо предупредил, что если мне будет звонить некий Рабиков, то меня надо звать сразу, немедленно, где бы я в это время ни находился.

— Александр Михайлович!.. — обиженно протянул Герчик.

Происходило нечто загадочное, а от него скрывали, как от мальчишки. У него даже губы задрожали от разочарования.

— Я набрал ваш отчет. Распечатать?

Несколько мгновений я колебался. С Герчиком мы работали три года. Он единственный, кто остался из моей первоначальной команды. Чересчур порывистый, но надежный. Я ему доверял. И поэтому, открыв «дипломат», выложил на стол проклятую папку.

— Знакомься…

Терзал он ее, наверное, часа полтора — цыкал, хмыкал, недоверчиво кривил рот, ерзал на стуле, а когда закончил, произнес:

— Этого не может быть.

Буквально в ту же секунду раздался телефонный звонок. Удивительно, что мы оба сразу поняли, кто звонит. Герчик посмотрел на меня, я — на него, пауза затянулась, грянул второй звонок и я, будто что-то живое, схватил трубку.

Звонил, разумеется, Рабиков. Он сказал, что на днях послал мне письмо — на официальный адрес, ознакомьтесь, Александр Михайлович. Было бы желательно не опаздывать. Все, до свидания.

И сейчас же затытыкали гудки отбоя. Герчик глядел на меня, как на ожившую статую. Его сплетенные пальцы хрустнули.

— Почту! — потребовал я.

Письмо действительно было. Состояло оно всего из одной фразы: «Место — минус семь остановок, время — через час после контакта по телефону». Подпись — Рабиков.

— Александр Михайлович, возьмите меня с собой, — умоляюще попросил Герчик.

Разумеется, я его не взял. Это слишком напоминало детективные сериалы: язва взяточничества, кейсы, набитые долларами, махинации власти, тщательно скрываемые чиновниками, честный сотрудник полиции, сражающийся против мафии. Только сейчас ощущался какой-то иной привкус. До станции Лианозово (минус семь остановок от Лобни) я добрался действительно через час. Рабиков материализовался из толпы дачников, на ходу бросил: «Быстрее, Александр Михайлович, не отставайте!» — и устремился к ступеням.

Мы выскочили к тропинке, ведущей вдоль гаражей. Я быстро утратил ориентацию. Рабиков же несколько раз уверенно свернул, протащил меня сквозь щель между какими-то киосками, пересек пару улиц, прошил вестибюль некоей конторы и наконец в грязном скверике, стиснутом кирпичными стенами, облегченно вздохнул и плюхнулся на стоящую под двумя тополями скамейку.

— Все, здесь мы можем поговорить.

Сегодня он опять был одет под депутата Каменецкого. Правда, без плаща по случаю жары, в легком светлом костюме. Рубашка с заклепками, множество мелких карманчиков. На голове — не прикрытая кепкой коричневая загорелая лысинка.

Он мне не понравился. Было в нем что-то бесчувственное, словно у робота, мертвенное и механическое, будто из пластика, равнодушное до мозга костей — в том, как он, не прекращая говорить, жадновато закурил, в его серых зрачках, словно приклеенных к глазному яблоку, в абсолютном отсутствии мимики на тусклой физиономии, в жемчужных ногтях, в анатомически скульптурных сочленениях пальцев. Точно он уже давно умер и ходит, лишь повинуясь некоему непонятному долгу. Говорил он, впрочем, тоном деловым и очень серьезным, избегая ненужных подробностей. Я спросил его, почему именно мне он принес эти материалы. Рабиков коротко пояснил, что, например, к президенту или главе правительства ему просто не пробиться — сразу выявят и незамедлительно ликвидируют. А моя кандидатура его вполне устраивает: человек, с одной стороны, как бы на виду, а с другой — еще не слишком обложен различными службами. Хотя, Александр Михайлович, за вами тоже присматривают…

— Ну таких, как я, наверное, немало, — сказал я.

— Но вам я верю. Глупо, правда? Существуют лишь деловые, сугубо профессиональные отношения. Вы, однако, кажетесь мне человеком, который не продаст эти бумаги, не использует их как орудие шантажа, не попытается обменять на карьерные льготы. Короче, вы человек, извините, порядочный.

— Благодарю, — сухо сказал я.

По словам Рабикова, из-за очередной реорганизации секретных служб работа, как он выразился, «крысятника», парализована. Появились зазоры, в которые можно выскочить. Тем не менее он дважды очень строго предупредил, чтобы я ни в коем случае не пытался его разыскивать. Хаос хаосом, а профессиональная деятельность продолжается. Я принес вам секретные документы, такого у нас не прощают.

— Значит, этим вопросом сейчас занимается ФСК, — сказал я.

— Почему вы так решили? — мгновенно спросил Рабиков.

Я рассказал об обысках, которые были у меня и у Герчика. Рабиков на секунду запнулся, опустил веки, подумал, а потом заявил, что причин для серьезной тревоги, по его мнению, нет, это просто подозрения, рутинная проверка всех вариантов, не целенаправленная разработка, а прощупывание слабых мест. Они тоже считают, что я могу обратиться именно к вам. Это, впрочем, не означает, что я действительно к вам обратился. В общем, ерунда, волноваться пока не стоит. Главное, что у Нее сейчас, по-видимому, период ремиссии: контакты затруднены, оперативная информация не проходит. Вероятно, Она вообще не воспринимает сейчас никакой информации (Рабиков так и произносил «Она» с большой буквы). Не надо дергаться, не надо поспешных решений. Ваше дело не тактическая возня с исполнителями, а серьезная стратегическая разработка верхних ярусов власти. Удар должен быть нанесен прежде, чем Она опомнится.

— Ее надо похоронить, — сказал Рабиков.

И вдруг скрипнула скамейка, на которой мы расположились. И орава воробьев, прыгавших по песочнице, брызнула во все стороны.

День на мгновение точно померк.

— А доказательства? — тоном преподавателя математики спросил я. Тогда Рабиков поднял голову и впервые за нашу встречу изобразил нечто вроде улыбки — плоские бесцветные губы растянулись вдоль частокола зубов.

— Доказательства будут, — странным глухим голосом пообещал он.

И внезапно обернулся туда, где далеко отсюда возвышалась на краю Красной площади уступчатая кроваво-темная пирамида и где в полной тишине, стерильности и вечном покое набирало силы Нечто, о чем мы осмеливались говорить только обиняками.

Казалось, Оно к нам прислушивается. Черные, как из копирки, зрачки Рабикова сузились, и, несмотря на солнце, на удручающую жару, я почувствовал, что, как холодный червяк, шевельнулось у меня в груди тельце озноба и что теперь этот озноб будет лизать мое сердце долгие годы.

Я невольно передернул плечами. Он наставлял меня, как соблюдать меры предосторожности, говорил о паролях, свидетельствующих, что собеседник по телефону находится не под контролем, обещал принести кинопленку и некие магнитофонные записи; вероятно, ободряя меня, сказал, что ни при каких условиях нас не засветит, живым я не дамся, можете быть спокойны, Александр Михайлович, вообще все будет в порядке, я это чувствую — и ушел.

Больше я его никогда не видел. Он не позвонил мне и не назначил новую встречу, не принес, как обещал, дополнительных материалов. Он просто исчез. Уже позже, когда кошмар того года закончился, когда комья земли на кладбище прогрохотали по доскам и когда память об осенних событиях начала необратимо выветриваться, вопреки всем запретам я попытался навести о нем какие-то справки. Но тут даже всесильный Гриша Рогожин не смог мне помочь. О Рабикове никто ничего не знал. Его как будто не существовало. Был ли он офицером Госбезопасности, в помутнении разума презревшим служебный долг, или, может быть, сотрудником ГРУ, организации, по слухам, более могущественной, чем прежний КГБ? Может быть, он провалился, пытаясь достать упоминавшиеся материалы, и тогда последние свои дни провел в камере какой-нибудь сверхсекретной тюрьмы, странный неприятный человек, умерший еще до того как он появился передо мной. А быть может, вовсе не провалился, а сменил имя, внешность, исчез в норах, невидимых миру. Я о нем никогда больше не слышал. Он как будто явился из небытия, неся в себе некую миссию, подтолкнул ряд событий, привел в движение невидимый механизм и вернулся обратно в небытие, поскольку миссия завершилась.

Однако монстр, которого он разбудил, поднял голову, вздернул скарлатиновые пленочки век, огляделся, принюхался и, просунув свою восковую личину из темноты, с равнодушием Молоха начал пожирать нас одного за другим.

2

Простая канцелярская папка, серая, довольно потрепанная, с размахрившимися на концах тесемками. «Дело N…» было вытеснено в левом ее углу, расположенные там же буквы «ПЖВЛ» выкрошились от времени и были едва видны, синий грифель оставил в картоне царапины, остались следы сальных пальцев, стертые, восстановленные и опять стертые многозначные шифры и ржавый овал от исчезнувшей скрепки. Чувствовалось, что папкой этой пользовались много и интенсивно.

Не лучше сохранилось и содержимое. Газетные вырезки семидесятилетней давности, фотографии, где желтизна времени забивала изображение, ветхие, распадающиеся на сгибах протоколы допросов. Чернила побурели, а машинопись представляла собой третьи или четвертые экземпляры: угольная пыль копирки выветрилась так же, как грифель карандаша, вместо слов на просвет виднелись неразборчивые каракули. Читать это все было трудно. Однако если разобраться в груде плохо систематизированных документов, если вчитаться в еле сохранившиеся удары машинки, прописи карандаша и чернил, если прислушаться к голосам, невнятно звучащим из прошлого, то они соединялись в картину, потрясающую своим инфернальным изображением. Суть ее сводилась к следующему.

В 1924 г. после смерти В. И. Ленина его тело, как известно, было подвергнуто ряду особых, высокоспециализированных операций, проще говоря, бальзамированию. Затем выставлено для всеобщего обозрения в деревянном сооружении, уже тогда называемом «Мавзолеем». («Мавзолей» слово греческое и происходит от имени царя Мавсола, некогда соорудившего себе величественную гробницу в Галикарнасе). Позже Мавзолей был расширен, а дерево заменено гранитом, лабрадором и мрамором. Этому предшествовала тайная, но от того не менее острая дискуссия в тогдашнем руководстве страны. Не известно, кто первым подал идею о превращении тела Ленина в мумию, но вожди революции, несмотря на декларируемый материализм, были мистиками и отнеслись к этой идее с необыкновенным энтузиазмом. Когда состояние вождя мирового пролетариата было признано безнадежным, после ряда бурных переговоров, консультаций с медиками и некоторых закулисных интриг последовало решение ЦИКа.

С резкими возражениями выступил лишь товарищ Троцкий, еще с дореволюционного времени недолюбливавший Владимира Ильича и не без оснований полагавший, что поспешно создаваемый культ его личного и политического соперника может быть в дальнейшем использован в борьбе против него.

Так оно и вышло. Однако товарищ Троцкий по обыкновению остался в меньшинстве, и уже летом 1923 года шестеренки закрутились: в обстановке жесточайшей секретности началась так называемая «Тибетская операция» НКВД. Никаких следов этой операции в архивах НКВД, видимо, не сохранилось, невозможно установить даже фамилии конкретных ее исполнителей, эти люди исчезли, как и многое, связанное с данным делом. Тайна, видимо, сжигала дотла почти всех прикоснувшихся к ней. О степени секретности акции можно судить по тому, что хотя проводилась она недавно образованным Главным политическим управлением, но практическое руководство осуществлял не Комиссариат внутренних дел, а непосредственно ЦИК, точнее товарищ Сталин, занимавший тогда малозаметную должность Наркома по делам национальностей. Я не понял, почему в качестве источника магической мудрости был выбран Тибет. Бальзамирование с целью сохранения тела практиковалось еще в Древнем Египте, экспонируемые по всему миру мумии являлись наглядным доказательством этого, и намного логичнее было бы отправиться в Каир, а не в Лхасу. Возможно, определенную роль здесь сыграла международная обстановка: в Египте еще хозяйничали англичане, а Тибет уже почти десять лет существовал как независимое государство. Возможно, наличествовали и какие-то иные причины. Так или иначе, но в конце 1923 года в прессе промелькнуло известие о прибытии в революционную Москву представителей трудового Востока.

Правда, это была единственная заметка. Больше о монахах «братского Тибета» газеты не упоминали. Дальнейшая их судьба неизвестна. Были ли им подарены священные тибетские рукописи, хранимые в коллекциях Эрмитажа (а исчезновение где-то в 20-х годах «Избранного пути» до сих пор остается загадкой тибетологии), или они, как и многие, растворились в недрах уже зарождающегося ГУЛАГа? С равным успехом могло произойти и то, и другое. Известно лишь, что на другой день после смерти гражданина Ульянова, когда профессор А. И. Абрикосов приступил к первичному бальзамированию тела (между прочим, имея целью лишь сохранение его до дня похорон), дача в Горках была окружена частями НКВД, начинавшие извлечение мозга специалисты были отстранены, а в гостиную, по воспоминаниям помощника Абрикосова, под охраной чекистов вошли трое мужчин «явно восточного типа».

Странное впечатление, должно быть, производили эти монахи на улицах тогдашней Москвы — с бритыми загорелыми черепами, в синих тогах, оставляющих голым одно плечо, с реликвариями, в сандалиях на босу ногу. Впрочем, в том смешении языков и народов, каковое представляла собой Москва 1923 года, особого удивления они, наверное, не вызывали. Тем более что им вряд ли разрешали свободно бродить по улицам. Сохранилась легенда о «сеансе омоложения», который они дали некоторым членам ЦИКа. Вероятно, этим можно объяснить долголетие многих видных большевиков. Разумеется, тех из них, кто умер естественной смертью. (Кстати, Троцкий отказался участвовать в этом «постыдном для революционера мероприятии»). Основное же время монахи проводили во внутренних покоях Кремля — в охраняемом помещении, где позже была оборудована личная квартира товарища Сталина.

И, наверное, еще более странное впечатление производили они в январских заснеженных Горках. Вероятно, они должны были осуществить бальзамирование, то есть простое сохранение тела. Но из-за патологического недоверия большевиков к так называемым «буржуазным специалистам» переводить поручили не крупнейшему в России знатоку тибетского языка профессору Бахвалову, а революционно настроенному студенту третьего курса, разумеется, уже в какой-то мере постигшему основы грамматики, но представления не имевшему о глубинах живого языка. В результате задача им была сформулирована как полное поддержание сомы, что в тибетской священной практике весьма далеко от собственно бальзамирования. Интересно, что, по воспоминаниям самого студента, сохранившимся в единственном экземпляре в отделе рукописей Государственной публичной библиотеки (вероятно, прохлопанным НКВД и впоследствии отысканным Рабиковым), старший из тибетских монахов — сухонький, напоминающий тогда еще безвестного Махатму Ганди, перед тем как начать обряд, дважды вежливо уточнял, добиваются ли мудрые хозяева именно «полного поддержания», а не подозревавший об очевидном для специалиста смысле студент подтверждал, что да, именно это от них и требуется. И тогда тот же старший монах достал мапу из холщовой сумки, двое его помощников разложили на специальном коврике причудливые деревянные инструменты, и из ярко освещенной гостиной, принадлежавшей некогда московскому градоначальнику Рейнботу, понеслись пронзительные и вместе с тем заунывные тантры, проникая сквозь зимние рамы, оплетая березы в снегу, полотно пушистых нетронутых сугробов парка, вязь чугунных ворот, придавленный испугом кустарник и охранников НКВД, стынущих в собачьих дохах на крещенском морозе…

* * *

Трудно с точностью определить, когда началась собственная жизнь Мумии. Рабиков полагал (а все комментарии к документам, все соображения, вложенные в папку на отдельных листочках, все пометки на полях и многочисленные подчеркивания я для простоты изложения приписывал именно Рабикову), что по крайней мере до 1929 года она пребывала в состоянии, близком к летаргии. Может быть, это был период накопления сил, нечто вроде стадии куколки, которую проходят некоторые насекомые, а, быть может, она пока не получала необходимого ей жизненного обеспечения. Энергетика Мумии была прояснена значительно позже, и возникшая почти пятилетняя пауза действительно не отмечена никакими событиями. Мумия, конечно, могла сыграть определенную роль в непонятном даже для членов ЦК возвышении Сталина, но сама эта роль была, скорее всего, на уровне животных инстинктов. Внешне первый Генеральный секретарь Мумией не интересовался, никаких контактов между ними в этот период не зарегистрировано, но не следует забывать, что именно Сталин руководил «Тибетской операцией» НКВД и поэтому он мог оказаться для Мумии самым подходящим «реципиентом». Во всяком случае, многие мемуаристы тех лет отмечают, что в моменты наиболее острого противостояния генсека товарищу Троцкому, Лев Давидович странным образом утрачивал свои блестящие бойцовские качества — дар оратора, снискавший ему миллионы поклонников, гипнотизм вождя, не раз проявленный на фронтах гражданской войны — и впадал в нерешительность и сомнения, вовсе ему не свойственные. Он в такие периоды словно тускнел как личность. По свидетельству ближайших соратников, жаловался на внезапные головокружения. Приглашаемые врачи диагностировали резкую астению. А поскольку как раз яркие свойства личности давали ему преимущества над политическими соперниками, то, наверное, можно предполагать, что даже слабое воздействие некробиоза оказало в неопределенной обстановке тех лет решающее влияние.

Правда, существовали легенды. Еще в 1927 году рядовой Скамейкин особого взвода Кремлевской комендатуры самовольно оставил свой пост во внутренних помещениях Мавзолея и задержан был только на выходе из Кремля, чуть ли не у Боровицких ворот. На допросах он ничего вразумительного объяснить не мог — как помешанный тряс головой, крестился, вздрагивал и оглядывался, без конца повторяя паническим шепотом: «Оно смотрит!» Срочно вызванный врач установил внезапное помешательство. Рядовой был отправлен на излечение. Руководство НКВД этот случай не заинтересовал. А еще примерно месяца через четыре информатор того же особого подразделения комендатуры Кремля в донесении, поданном на имя непосредственного начальства, сообщал, что среди бойцов взвода сильны мистические настроения, многие рядовые считают, что «объект Л.» в действительности жив, что он слышит и реагирует на окружающее и что если к нему обратиться, то даже выполняет некоторые просьбы.

Этот рапорт был также, по мнению Рабикова, оставлен без должных последствий. В стране разворачивалась программа социалистической индустриализации; прошел крайне напряженный для всех XV Съезд ВКП(б); Троцкий, Каменев и Зиновьев еще до этого были исключены из партии; оппозиция вывела своих сторонников на демонстрации; Англия обвинила СССР в антибританской пропаганде; в Польше белогвардейцами был убит советский полпред. Разумеется, в такой обстановке было не до мистических сдвигов во взводе охраны. А к тому же уже началось целенаправленное возвеличивание личности И. В. Сталина — переписывание истории, мифологизация недавнего прошлого. Группа лидеров, сплотившихся вокруг Генерального секретаря, торжествовала победу. Мавзолей начинал казаться реликтом сгинувшей навсегда эпохи.

Эйфория, по-видимому, длилась до конца 1931 года, когда черной декабрьской ночью неожиданно была объявлена тревога в Кремле, части НКВД, находящиеся там, приведены в боевую готовность. Комендант Кремля потребовал личной встречи с товарищем Сталиным, а когда только что задремавший генсек вышел к нему — недовольный, с глазами-буравчиками на одутловатом лице, — комендант попросил выйти из кабинета начальника охраны и срывающимся голосом доложил, что лично он, комендант, здесь абсолютно ни при чем, что лично он, комендант, член партии с одна тысяча девятьсот десятого года, что лично он, комендант, всегда боролся против троцкистско-зиновьевской оппозиции, но тем не менее произошло нечто ужасное, и, простите, товарищ Сталин, Владимир Ильич, кажется, не совсем умер.

Документы, конечно, не передают драматического накала тех давних событий. На одной из фотографий, вложенных в папку, изображен Иосиф Виссарионович, посасывающий знаменитую трубку. А рядом с ним — смеющийся лысоватый мужчина в костюме-тройке. Галстук у мужчины повязан явно неумелой рукой, голова откинута, как будто перевешивает назад своей тяжестью, а бородка клинышком задрана в приступе смеха. Фотография имеет пометку — 1935 год. Основная ремиссия к этому времени уже завершилась. Мумия двигалась и разговаривала точно так же, как ее исходная личность. Но я, словно ознобом сердца, чувствовал ту мерзлую ночь тридцать первого года — как хранимый в тишине Мавзолея человек медленно открывает глаза, как со страшным усилием сгибается сначала одна рука, затем другая, как они в лихорадочном убыстрении ощупывают изнутри стеклянный фонарь саркофага, как вдруг лопается стекло, сыплются на пол осколки и как вбегающая с оружием на изготовку охрана видит мраморный постамент, освещенный ярким рефлектором, мешковатую, сидящую в напряженной позе фигуру, распяленные штиблеты, ореол рыжего пуха над черепом и мучительно, будто со скрипом, поворачивающееся к ним лицо вождя мирового пролетариата.

* * *

Судите сами, о чем я думал, сидя при настольной лампе, у себя в кабинете, — вчитываясь в расплывчатые строчки машинописи, разбирая каракули на полях, сделанные торопливым почерком. Наибольшее впечатление на меня, конечно, произвели фотографии. И причем не та, где Мумия вместе с Иосифом Виссарионовичем: они, улыбающиеся, хитроватые, чуть не подмигивающие друг другу, под портретами Маркса и Энгельса рассматривают брошюру, озаглавленную «Конституция СССР»; и не та, где они склонились над распластанной по столу картой военных действий (это осень сорок второго, наступление фашистских армий на Сталинград); и не та, где Никита Сергеевич демонстрирует Мумии макет первого советского спутника (Хрущев — благостный, весь замаслившийся, наверное, после праздничного обеда, а Владимир Ильич — взгляд в пространство, большие пальцы цепляют края жилета); и не та, на которой молодцеватый Брежнев прикрепляет к пиджаку Мумии орден Ленина (вообще непонятно, зачем нужно было фотографироваться, разве что как часть загадочного колдовского обряда, нечто вроде обязательного распевания тантр, чтобы зафиксировать испаряющееся мгновение жизни), — меня поразил самый первый, еще некачественный, видимо, любительский снимок. Усталый, явно обессилевший человек сидит, опершись рукой о столешницу, ноги его расставлены, словно для того чтобы тело не съезжало со стула, крупная голова, как у мертвого, откинута подбородком кверху, жилетка расстегнута, галстук выбился, а короткие пальцы обхватывают сложенную трубочкой газету «Правда». Разумеется, фотографию при современной технике легко подделать, но была в этом снимке некая пронзительная чистая искренность, некое случайное откровение, которое невозможно смонтировать, жизненность, бытовое правдоподобие, неряшливая достоверность деталей. Герчик позже признался, что и его убедил именно снимок с «Правдой».

Это был, наверное, самый трудный период существования Мумии. Заключение врачебной комиссии, оказавшееся в папке, свидетельствует: «Речь у пациента отрывистая, плохо выговаривает гласные звуки, логический строй нарушен, склонность к употреблению неправильных грамматических форм… Периоды возбуждения, когда «объект Л.» не контролирует высказывания и поступки, могут сменяться апатией, близкой к полной прострации. Пациент не реагирует на обращения и даже на прикосновения к его телу… Движения порывистые, плохо скоординированные»… И так далее, и тому подобное, на четыре страницы. Подписей под этим заключением нет. Можно только догадываться о судьбе врачей, из которых осенью 1931 года была образована Специальная клиническая лаборатория. Просуществовала она почти четверть века — со своим персоналом, с выписываемым из-за рубежа оборудованием — и была расформирована лишь накануне XX Съезда КПСС. Причем весь ее медицинский, технический и научный состав, все профессора, уборщицы, кандидаты и лаборанты, все имевшие доступ в четыре подземные клетушки под Оружейной палатой, точно зыбкий мираж, растворились в просторах необъятного государства. В этом смысле Никита Сергеевич ничем не отличался от Иосифа Виссарионовича. Документы Специальной лаборатории были тогда же затребованы лично им. После известных событий 64-го года, отставки Никиты Сергеевича и вознесения, как всем казалось, временного фигуранта, протоколов и записей лаборатории в архиве Генерального секретаря обнаружить не удалось. Местонахождение их не известно до сих пор. Уничтожены ли они были из-за массы патологических подробностей, как упорно отвечал на задаваемые ему вопросы сам Н. С. Хрущев, или по его приказу были тайно перемещены за границу и хранятся теперь в банковском сейфе, недосягаемом даже для членов Политбюро, а все же свою задачу они выполнили. Еще целых семь лет, до естественной кончины в 1971 году, Хрущев жил, хоть и под наблюдением спецслужб, но все же в относительном спокойствии и благополучии. Случай уникальный в истории Советского государства.

Биология Мумии оставалась загадкой. Опыты О. Б. Лепешинской по образованию псевдожизни из межклеточного вещества так же, как и близкие к ним опыты Лифшица, закончились катастрофической неудачей. Больше это направление в советской биологии не разрабатывалось. Мумия, как выяснилось, вообще была против каких-либо изысканий в данной области. И лысенковская кампания, приведшая к разгрому генетики, и трагическое, совершенно бессмысленное, с политической точки зрения, «дело врачей», как считал Рабиков, были инспирированы именно ею. Тем не менее главный вывод лаборатории стал известен. Коллективизация сельского хозяйства, проводимая в 1929–1931 гг., помимо «ликвидации кулака как класса», изымания из деревни хлеба, необходимого для ускоренного развития тяжелой промышленности, и использования заключенных в качестве бесплатной рабочей силы, имела еще одно чрезвычайно важное следствие. В результате перемещения и гибели больших масс людей высвободилось колоссальное количество так называемой «энергии жизни» (термин Брайдера, одного из сотрудников Специальной лаборатории). Представляя собой по отношению ко всему живому «бесконечно сухой субстрат», Мумия, естественным образом, впитала энергетическую эманацию, что сначала привело к первичному пробуждению психики, а потом и к полной витализации некробиотического муляжа. Проще говоря, Мумия ожила — результат, на который буддийские монахи, по-видимому, не рассчитывали.

Если бы эти данные были получены и осмыслены сразу, то «объект Л.», как называлась Мумия в официальной переписке тех лет, вероятно, можно было все же поставить под определенный контроль. Мумия в то время была слаба и сама еще точно не представляла своих возможностей. Вся история СССР могла бы двинуться в ином направлении. Но обычное недоверие партийных функционеров к науке, косность мысли, подозрительность сделали свое дело: выводы Специальной лаборатории были положены под сукно, политические амбиции заслонили все остальное, и, когда истинный смысл событий дошел до руководителей партии и правительства, сделать что-либо принципиальное было уже нельзя. Время было непоправимо упущено, Мумия обрела силу, и Фелициан Кербич, начавший в середине 30-х годов исследования «витальных лучей», вскоре был арестован как немецкий шпион, группа его разгромлена, а он сам, как и большинство сотрудников, исчез в недрах ГУЛАГа.

В результате критический период реабилитации был пройден благополучно. Мумия восстановила речь, достигла физической и психологической тождественности с оригиналом и, по-видимому, довольно быстро осознав, что произошло на политической сцене, проявила неистовый темперамент основателя первого в мире социалистического государства.

Она требовала немедленной легализации. Она требовала — по праву мужа — свидания с Н. К. Крупской. Она яростно и непреклонно настаивала на участии в руководстве страной. Причем ей было чем подкрепить свои требования. Череда внезапных смертей партийных и государственных деятелей, прокатившаяся по Москве в начале 30-х годов, показала, что воздействие некробиоза на человеческий организм не досужая выдумка оторвавшихся от жизни кабинетных ученых, не идеологическая диверсия, как пытался квалифицировать это набиравший авторитет Т. Д. Лысенко, а вещественная и страшная в своей загадочности реальность, и от этой реальности не застрахован ни один человек, и даже члены Центрального Комитета.

Особое впечатление на ЦК произвела смерть Наркома вооружений С. М. Черпакова. Выступая в августе 32-го на секретном расширенном заседании Политбюро и отстаивая вместе с Рыковым, Бухариным и Пятаковым необходимость захоронения Мумии, Черпаков посреди своей речи неожиданно запнулся на полуслове, захрипел, схватился за тугой воротничок гимнастерки и вдруг, всхлипнув, упал на разложенные по столу бумаги. Вызванные врачи констатировали разрыв сердца. Политбюро было деморализовано. И хотя Бухарин, скорее по инерции, говорил еще некоторое время об «отвратительной власти мертвого», а Надежда Константиновна Крупская категорически отказалась от свидания с бывшим мужем (до конца своей жизни она так и не переступила порог Мавзолея), но полынный вкус поражения уже витал в воздухе. Политбюро дрогнуло, почувствовав дыхание смерти, и самые упрямые головы склонились перед неизбежным. Именно в те дни формула «Ленин жил. Ленин жив. Ленин будет жить!» с необыкновенной частотой замелькала в газетах и радиопередачах, а пророческие строки Владимира Маяковского «Ленин и теперь живее всех живых…» вошли в школьные учебники и хрестоматии по истории советской литературы.

И все же ни тогдашнее руководство партии, ни все последующие составы Политбюро ЦК КПСС так и не решились объявить Мумию официально существующей. Дело было даже не в мировом общественном мнении, очевидно, со скептицизмом воспринявшем бы подобную акцию, и не в том, что еще христианизированное (вопреки всем усилиям большевиков) население великой страны, вероятно, отождествило бы воскресшего Владимира Ильича с Антихристом. Просто за 15 лет, истекших со дня Октябрьской революции, старая гвардия была оттеснена свежей порослью. Власть уже звенела в их жилах. И вдруг — Мумия, и все их налаженное существование может в одночасье рухнуть.

Страх придал силы, отчаяние породило энергию. Поздней осенью 1932 года, по решению Политбюро ЦК, заседавшего в эти месяцы почти непрерывно, в Мавзолей спустился Генеральный секретарь ЦК И. В. Сталин, чтобы лично осуществить прямые и непосредственные переговоры.

Этот день можно считать поворотным в истории Мумии. Разумеется, не известно, как именно данные переговоры происходили. Больше всего на свете Политбюро боялось огласки. Рабиков утверждает, что ни протоколов, ни каких-либо официальных бумаг оформлено не было. Удалось ли Сталину укротить неистовство Владимира Ильича тем, что в случае неразрешимой коллизии Мавзолей от подземных помещений до верха будет на веки вечные залит раствором цемента? А грузовики с цементом уже были сосредоточены на Красной площади. Или, может быть, Мумия сама поняла чрезмерность своих притязаний? Одиночество ее тогда не подлежало сомнению. Так или иначе, определенное соглашение было все же заключено. Вероятно, Мумия уже тогда обещала не покидать территорию Мавзолея, а дневные часы, когда ее активность ослабевала, проводить по-прежнему в демонстрационном зале. В свою очередь, Политбюро ЦК ВКП(б), сохраняя всю власть и поддерживаемое с этого момента определенными инфернальными возможностями, обязалось обеспечивать сохранность и безопасность Мумии и по первому требованию предоставлять ей то, что в позднейших документах было названо «необходимым жизненным обеспечением».

Эвфемизм был достаточно прозрачен для обеих сторон. Чтобы сохранять активность, Мумии требовалось громадное количество так называемой «энергии жизни». Мясорубка террора, закрутившаяся в период коллективизации, набрала обороты и начала перемалывать даже руководителей партии. Первой крупной жертвой стал С. М. Киров, находившийся в оппозиции к Сталину и неосторожно настаивавший на ограничении Мумии. Затем был сформулирован тезис об обострении классовой борьбы по мере успехов социализма. Этот тезис послужил идеологической основой террора. А затем в горниле «московских процессов» (кстати, тщательно повторенных в республиках, областях, районах), точно мотыльки в огне, исчезли все те, кто когда-либо хоть словом, хоть молчанием, хоть намеком противодействовал Мумии: сам Бухарин, Пятаков, Рыков, Томин, Тухачевский, заявивший однажды, что «армии нужны не мертвые, а живые», Уборевич, Блюхер, Якир, не возражавшие против этой позиции. А вместе с ними исчезли тысячи их подчиненных, сторонников, сослуживцев и десятки тысяч знакомых их сослуживцев, сторонников и подчиненных. Счет затянутых в эту воронку скоро пошел на миллионы. Иго смерти, наложенное на страну, питало собой псевдожизнь. Наблюдавший за Мумией врач докладывал в эти дни, что «лицо у объекта Л. значительно поздоровело. Кожа — влажная, упругая, напоминающая человеческую. Зрачки приобрели ясно выраженный хроматизм. Заметно отросли ногти и волосяное покрытие. Настроение объекта бодрое, временами переходящее в эйфорию».

Можно лишь догадываться, до каких пределов была бы в итоге опустошена страна, сколькими еще жизнями заплатило бы Политбюро за свое право на существование. Вероятно, только война остановила эрозию тотального уничтожения, и те двадцать миллионов, погибших в боях с немецкими оккупантами, вкупе с миллионами, легшими на полях Европы, судя по всему, и были ценой вочеловечивания мертвого, проложившей дорогу из царства небытия в мир под солнцем.

Вот косноязычный рапорт начальника Особого патруля Кремлевской комендатуры о том, как в четыре часа утра такого-то дня и месяца в зоне спецрежима, распространяющегося на всю Красную площадь, был задержан человек «характерной исторической внешности». Никаких документов при задержанном обнаружено не было, показания начальнику патруля он давать категорически отказался и поэтому после обыска и безуспешного допроса на месте под усиленным сопровождением был доставлен во внутренние караульные помещения. На посту же № 1 через некоторое время были обнаружены тела рядовых внешней охраны. В связи с чем была объявлена общегородская тревога. Командир патруля особо подчеркивал, что бойцы Петрунькин и Гвоздев, сопровождавшие задержанного, чувствовали во время контакта с ним сильную вялость, апатию, недомогание, а боец Селиванов был через час госпитализирован с острым сердечным приступом.

Так закончилась первая и, вероятно, единственная (из известных) попытка бегства. Было совершенно непонятно, на что, собственно, Мумия рассчитывала. Дневной ее «рацион» составлял, по предположениям Рабикова, не менее десяти — двенадцати жизней. Скрыться даже в трехмиллионной Москве она бы все равно не смогла. Непрерывно образовывавшийся «венчик смерти» выдал бы ее с головой. Я уже не говорю об отсутствии у нее необходимых документов и денег, об отсутствии навыков чужой для нее жизни. Ее задержал бы первый же постовой милиционер.

Кстати, фамилия Селиванова в рапорте была Рабиковым подчеркнута, а на полях стояли сразу четыре восклицательных знака.

Это следовало учесть. А вот выдержки из сообщения специального наблюдателя КГБ, несшего дежурство на Красной площади в октябре 1955 года: «Зеленоватое свечение, пробивающееся сквозь камни… Иногда ярче, иногда слабее, как будто при затухании… Самопроизвольное отключение электричества в секторе… В два четырнадцать (ночи) — длительный нечеловеческий вой… Асфальт треснул… У второго наблюдателя — мышечные судороги… Примерно с двух тридцати до трех часов — полная потеря сознания… В три пятнадцать — глухие удары, идущие, как бы из-под земли… Вой повторяется… Судороги переходят в кататонию»…

Это тот период, который Рабиков называет «схваткой покойников». И. В. Сталин, по его данным, умер еще в начале войны — был на несколько дней захоронен (исчезновение, отмеченное многими мемуаристами), по решению Политбюро оживлен и задействован в виде зомби. Вероятно, Мумия отдала ему часть своей «эманации». По решению Политбюро, вторично бальзамирован в марте 1953-го. А уже в апреле того же года Мавзолей и вся Красная площадь были внезапно закрыты «на реконструкцию». Центр Москвы фактически был отрезан от всей остальной страны. Изоляция продолжалась несколько месяцев. Можно только догадываться, что происходило в этот темный период. Взбунтовался ли зомби Сталина против своего истинного хозяина, или же той «энергии жизни», которую можно было извлечь в послевоенном СССР, не хватало, чтобы поддерживать существование обоих некробиотов. Лично мне второе предположение кажется более обоснованным. Пик активности Мумии, как установлено, приходится на ночное время, и, наверное, можно представить себе, как ровно в полночь, глубоко под землей, в самом центре страны, накрытой сейчас сонным обмороком, по лежащим под яркими рефлекторами существам пробегает как бы гальваническое дрожание, как они, будто куклы, садятся в своих одинаковых саркофагах, как похрустывает спеклость костей, как трутся суставы, как они замедленно, точно во сне, поворачиваются друг к другу — смотрят, будто не узнавая, стеклянные зрачки расширяются — и внезапно две пары рук тянутся, чтобы сомкнуться на горле.

Рабиков среди прочего приводит интереснейший документ: «Заключение Особой медицинской комиссии по освидетельствованию останков тов. И. В. Сталина». Комиссия констатирует, что тело сильно повреждено: челюсть вывернута, разодраны хрящи гортани, в кистях обеих рук порваны сухожилия. Травмы, по ее мнению, нанесены механическим способом. Не известно, насколько все это было опасно для зомбифицированного субъекта. Вероятно, вождь мирового пролетариата еще раз проявил свой неистовый темперамент. Воля пламенного революционера преодолела цепкость и живучесть чиновника: как известно, Сталин был вынесен из Мавзолея и похоронен у Кремлевской стены. Через некоторое время бетонная обмазка могилы растрескалась, а надгробие отъехало, словно его пытались поднять и сдвинуть. Видимо, такие мелочи, как разорванное горло, Отца народов остановить не могли. В результате место захоронения было покрыто новым слоем бетона, а плита из гранита посажена на специальную арматуру.

И наконец ворох справок, соединенных друг с другом скрепочкой: гражданину такому-то после посещения Мавзолея была оказана экстренная медицинская помощь, гражданка такая-то (тоже после посещения Мавзолея) получила обширный инфаркт и была срочно госпитализирована. А военный пенсионер, некто Д., между прочим, в свое время один из участников штурма Зимнего, по свидетельству очевидцев, упал при выходе из Мавзолея — захрипел, схватился за сердце и умер, не приходя в сознание.

Рабиков полагает, что таких случаев каждый год набиралось одна-две сотни. Люди умирали прямо на Красной площади, люди умирали через сутки-другие после контакта с Мумией.

Это уже застойные 70-е годы. Глухота в огромной стране, отсутствие сколько-нибудь заметных событий. Вероятно, в то время с Мумией было заключено новое соглашение. Упорядочена была страшная дань, которую она собирала с шестой части суши. Видимо, брежневским руководством в конце концов было понято главное: нельзя рубить сук, на котором сидишь, невозможно год за годом опустошать страну невиданным по размаху террором. Лучше брать часть, зато более или менее постоянно. А, быть может, самой Мумии уже не требовалось такого количества доноров. Одно дело собственно оживление, и другое — поддержание жизненности. Отношения, во всяком случае, приобрели некую имперскую благообразность. Разработан был целый ритуал ежедневного жертвоприношения. Тут и многочасовое стояние в очереди, заметно ослабляющее посетителей, тут и обязательное посещение Мавзолея школьниками и почти молитвенный трепет, подготовленный предшествующим идеологическим воспитанием.

Разумеется, «сбор» от одного-единственного контакта с Мумией был практически незаметен. Но учитывая, что, например, в 1924–1972 годах Мавзолей посетило свыше 73 млн. человек, можно с уверенностью полагать, что «энергии жизни» хватало, и даже с некоторым избытком. Фантастическое долголетие советских партийных деятелей имело, по-видимому, еще и этот источник.

Удивительное это было время. Страна жила как бы в едином трудовом вдохновении: строилось первое в мире социалистическое государство, перекрывались реки, выращивались, судя по сводкам, неимоверные урожаи, будто из-под земли, возникали гигантские промышленные предприятия, человек вышел в космос, праздничные ликующие демонстрации омывали трибуны, мы всерьез гордились своим образом жизни — и казалось, еще усилие, еще один шаг, и мы теми же колоннами демонстрантов войдем в светлое завтра, и никто из перекрывающих, выращивающих и ликующих, ни один из гордящихся и демонстрирующих даже не подозревал, что надежно замурованный под мраморными глыбами Мавзолея, заложив руки за спину, выставив вперед клинышек рыжеватой бородки, определяет судьбу страны. Мертвый холод, наверное, царил под сводами, и «энергия жизни», мгновенно впитываясь, не могла ни согреть его, ни по-настоящему оживить.

Вот почему, закончив чтение папки, я невольно, как Рабиков, посмотрел в сторону невидимого сейчас Мавзолея, а потом закрыл рамы, повернул оконные шпингалеты и старательно, как при затемнении, плотно задернул шторы.

Я не хотел оставлять ни одной щели в ночь, потому что мне действительно было страшно.

3

Герчик был со мной примерно с 89-го года, с того самого времени, когда буря событий вымела меня из института в политику. Я прекрасно помню, как он у меня появился. Это было время надежд, время романтических ожиданий. Собирали Первый съезд народных депутатов СССР, говорили о гласности и демократии, прошли первые выборы. Никогда еще у меня не было столько добровольных помощников. Люди приходили ниоткуда и готовы были работать бесплатно, круглые сутки. Помещение под штаб выборов предоставила нам редакция институтской многотиражки. Партком возражал, но мы явочным порядком заняли две маленькие комнаты — натащили откуда-то стульев, приволокли чудо тогдашних времен: компьютер. Половина нашего института ходила сюда, чтобы поспорить. Вечно стоял крик, плавали клубы табачного дыма. И вот в этот крик, треск машинки, взрывное дребезжание телефона именно что ниоткуда, видимо, просто с улицы, вошел юноша в джинсах и пузырящемся на локтях старом свитере, обозрел обстановку, напоминающую времена революции, резко кашлянул, тряхнул хипповатыми волосами и сказал, безошибочно угадав во мне старшего:

— Извините. Я хотел бы у вас работать…

Если бы он сказал, что хочет защищать демократию, я, скорее всего, отправил бы его восвояси. Слово «работать» меня озадачило. Я его обозрел снизу вверх, и увиденное, откровенно говоря, мне не понравилось. Что-то, однако, удержало меня от немедленного отказа, и я, внутренне усмехнувшись, посадил его за составление так называемых «базисных списков».

Это было у нас нечто вроде пробного камня: нудное, изматывающее, требующее кропотливости и усидчивости занятие, выяснение адресов, имен-отчеств, способов срочной связи, у кого какая профессия и круг знакомых. Главное же, вычисление, скажем так, личных характеристик: кто на что в действительности мог быть пригоден. Ситуация тогда и в самом деле была романтическая, народ валил валом, я просто задыхался от пустопорожних контактов. В беспробудном кишении демократии следовало навести порядок. Между прочим, работа для человека с железной нервной системой. Несколько энтузиастов уже утонули в этой канцелярской трясине, и я, честно признаюсь, не питал насчет Герчика особых иллюзий. Посидит пару дней, не разгибаясь, а потом тихо сгинет. Скептицизм вызывал и свитер, пузырящийся на локтях. Я не верю в людей, которые неопрятно одеваются. В общем, я ткнул пальцем в тумбочку у окна, пробурчал что-то вроде того, что «приведите в порядок», и забыл про него и не вспоминал, наверное, дней пять или шесть. Только вечерами, когда уже надо было запирать редакцию, удивлялся согбенной фигуре, притулившейся на подоконнике. Он мне казался фантомом, который рано или поздно исчезнет.

Вскоре, однако, выяснилось, что исчезать Герчик вовсе не собирается. В одно воскресное утро он возник перед моим страшноватым, в лохмотьях дерматина, столом и, дождавшись паузы между двумя телефонными разговорами, деловито брякнул передо мной прозрачную полиэтиленовую папку с распечатками.

— Что это? — спросил я.

— Ну, вы просили, я сделал, — ответствовал Герчик. — Извините, что долго, надо было нащупать некоторые принципы. Кстати, все это теперь есть у нас в компьютере…

Я минут за двадцать перелистал документы и понял, что передо мной гений. Ну не гений, конечно, но работник чрезвычайно высокого класса. Потому что я видел не просто аккуратную компьютерную распечатку, а прекрасным образом организованную базу данных.

— Ого!.. — сказал Гриша Рогожин, заглядывающий через плечо. — Ого! Это — дело!..

Я и не заметил, как он оказался у меня за спиной. Я даже вздрогнул. С этой секунды судьба Герчика была решена. Он мгновенно из пришлого чудика превратился в одного из «наших». Светочка начала поить его чаем с бутербродами, которые готовила дома, Вадик Косиков рассказывал ему самые забористые анекдоты, а холодноватый, сдержанный Гриша Рогожин записал адрес Герчика и попросил сделать ему копию документов.

— Вы меня очень обяжете, — вальяжно сказал он.

Ничего впоследствии не сохранилось от той первоначальной команды. Кто стремительно ушел вверх, как, например, Рогожин. Изменился, пропитался равнодушием власти. И я далеко не уверен, что прежний

Гриша по-прежнему существует, — просто кто-то, внутренне очень чуждый, использует его оболочку. Совсем другой человек. Как говорят в таких случаях, даже не однофамилец… Кто исчез без следа, вернувшись из политики к своим прежним занятиям. А кто, быстро сориентировавшись, ушел как бы «вбок»: в правление банка, совет экспортно-импортной фирмы. Иногда неожиданно сталкиваемся, с трудом вспоминаем друг друга. А вот Герчик, как это ни странно, остался. Может быть, потому, что уходить ему было некуда. До прихода ко мне он работал в какой-то неинтересной конторе. После выборов я оформил его своим помощником.

И вот сейчас Герчик прямо-таки рвался освободиться от Мертвеца. Все мучительные раздоры последних месяцев: дрязги в Верховном Совете, предательство, откровенная подлость, демагогия, вздуваемая лидерами коммунистической оппозиции, самомнение, амбиции, слабость демократической фракции — это все, по его мнению, было следствием незримого влияния Мумии, тем воздействием некробиоза, о котором свидетельствовала папка Рабикова. Он считал, что, пока мы не преодолеем ее, все будет по-старому. Я ему возражал, по-моему убедительно, что дело вовсе не в Мумии. Просто многие люди живут исключительно воспоминаниями. Будет Мумия или нет, они всегда в прошлом. И поэтому рабство — в душе, а не в каком-либо внешнем источнике.

Споры у нас были яростные. Причем, по общему уговору, мы ни слова не произносили о Мумии в моем кабинете. Я не знаю, прослушивали меня уже тогда или нет. Рисковать все-таки не хотелось, мы обычно уходили на улицу. И там, в садике или на бульваре, зажатом трамвайными рельсами, Герчик, дико жестикулируя, произносил обличающие монологи, вскакивал от нетерпения со скамейки, садился, опять вскакивал, точно тигр в зоопарке, метался по вытоптанной земле бульвара, сталкивался с прохожими, которые от него шарахались. И, как заведенный, непрерывно говорил, говорил, говорил.

Он в такие минуты похож был на ветряк, вращающий лопастями. Он настаивал, чтобы мы немедленно предприняли экстраординарные меры. Например, передали бы документы из папки в средства массовой информации. Копия — Президенту России, копия — Генеральному прокурору, копия — в Конгресс США, копия — в Верховный Суд России. Он хотел, чтобы я использовал все свои старые связи, чтобы собрал пресс-конференцию, чтобы организовал специальную Комиссию по расследованию, чтобы к делу были привлечены крупнейшие биологи, физики, психиатры, чтобы следствие проходило под жестким международным контролем.

— Хватит быть болванами в стране дураков!.. — кричал он шепотом.

Я прекрасно помню это знойное дымящееся сумасшедшее время. Красный столбик в термометрах доходил до двадцати восьми градусов. Спиртовая полоска в стекле была тонка, как жизнь. Серый воздух Москвы, казалось, не содержал ни одной молекулы кислорода. Люди, как рыбы, ходили с открытыми ртами. Только что открылся очередной Чрезвычайный съезд народных депутатов России. Где-то месяц назад прогрохотал референдум о доверии президенту. И хотя президент, к удивлению многих, на этом референдуме уверенно победил, но непримиримая оппозиция все же требовала отстранения его от власти. Роковое слово «импичмент» змеилось в курилках «Белого дома». Руцкой против Ельцина. Следственная группа президента против Руцкого. «В то время как умирающий Ленин лежит в Кремле». Требование Герчика обнародовать на съезде документы из папки казались смешными. Кто даст мне слово? К микрофону можно было пробиться только локтями. И что я скажу? Я ведь не случайно требовал у Рабикова вещественных доказательств. Содержимое папки, с юридической точки зрения, ничего не стоило. Ну, бумаги, ну, сами напечатали их на машинке. Какие-то фотографии, явная фальсификация. Идиотом даже в глазах депутатов я выглядеть не хотел, и, если Герчик, на мой взгляд, становился совсем уж невыносимым, я просто тускло, как опытный партийный чиновник, секунд двадцать молча смотрел ему прямо в глаза, а потом вяло, уничижительным тоном произносил только одно слово: «Фантастика»…

Как потом выяснилось, я попал в точку. В середине июля Герчик сам приволок мне книгу некоего Лазарчука и, подмигивая от возбуждения, чуть не раздирая страницы, распахнул на рассказе, который так и назывался — «Мумия». Лазарчук повествовал о том, что Ленин дожил якобы до нашего времени — в виде Мумии, которая питается той самой «энергией жизни». Фигурировали в рассказе рогатые колдуны, бродящие по Кремлю, амулеты, знахарство, «черная» магия. Ну, естественно, чего еще ожидать от фантаста? Ни один фантаст не догадывается, что действительность может быть гораздо страшнее. Совпадения, тем не менее, были поразительные, до деталей. Сам рассказ, по-видимому, прошел незамеченным. Разумеется, у кого тогда было время читать фантастику? И еще Герчик откуда-то выкопал статью В. Пелевина «Зомбификация», напечатанную в самодеятельном журнале тиражом в 100 экземпляров. В. Пелевин, оказывается, тоже был весьма популярный фантаст, и в статье проводилась очень любопытная страшноватая аналогия между методами воспитания в СССР «строителей коммунизма» и довольно-таки экзотическими обрядами в гаитянской религии вуду. Автор полагал, что оба метода по сути едины и что оба они приводят к зомбификации человека. Логика для неискушенного читателя была безупречна. Но, во-первых, определенным зомбифицирующим воздействием обладает любая религия, потому что любая религия требует отказа от личности, а во-вторых, тоталитарное воспитание — это та же религия, и естественно, что обе они стремятся манипулировать психикой. Ничего принципиально нового для меня в этом не было. Герчика же слово «фантастика» просто бесило, и, мотаясь из стороны в сторону по бульвару, пританцовывая от нетерпения, пережидая скрежет трамвая, понижая, как конспиратор, голос при виде прохожих, он твердил, что обнародовать факты — наша прямая обязанность, что сейчас самое время для акции подобного рода, что потом будет поздно, нас безусловно вычислят и остановят, и что лично ему просто противно быть зомби и что как бы там ни было, он будет заниматься этим расследованием.

Кое-что ему действительно удалось выяснить. Правда, с автором «Зомбификации» встреча явно не получилась: дверь в квартиру не открывали, по телефону отвечал исключительно автоответчик. Да и с автором знаменитой «Мумии» тоже произошла осечка. Когда Герчик, полный надежд, в августе прилетел к нему в Красноярск (эту дикую командировку я подписал скрепя сердце), оказалось, что Лазарчук почти не помнит своего рассказа трехлетней давности: написал и написал, какие еще могут быть разговоры? В общем, полный тупик, пустой номер. Зато Герчик раскопал накладную, связанную с ремонтом сталинской надгробной плиты. Ремонт в самом деле был. Плита треснула, ее пришлось заменять на новую. («Ну и что? — сказал я. — Обычные реставрационные работы»).

А еще он установил, что «Тибетская операция» НКВД действительно проводилась. Как ни странно, в этом ему помогло участие в нашей Комиссии. Инцидент, которым мы занимались, произошел на окраине одной южной республики (извините, независимого дружественного государства, как сейчас принято говорить). До Тибета и прочих дел оттуда было рукой подать. Мы имели полное право заниматься историческими изысканиями. Я написал заявку. Допуск в архивы был получен на Удивление быстро.

Главным же результатом розысков, красных от бессонницы глаз, часов, проведенных в бумажной пыли архивов, бесконечного уламывания Несговорчивых сотрудниц спецхрана было то, что у нас, наконец, появился живой свидетель.

Хорошо помню утро, когда Герчик ворвался ко мне с этим известием. Я как раз приехал из Лобни и, преодолевая зевоту, потирая налитые чугуном виски, листал протоколы вчерашнего заседания. Ночью у меня было одно странное происшествие. Сплю я, вообще-то, прилично, проваливаюсь до звонка будильника, но как раз в тот день, наверное, где-то часа в три утра, я проснулся, как будто меня сильно толкнули, и сквозь открытую форточку услышал мерный тугой скрип гравия на дорожке. В саду кто-то двигался. Это была не собака, хотя бродячих собак в поселке расплодилось великое множество. Это, безусловно, был человек — прошел вдоль клумбы, и застонали на крыльце прогибающиеся половицы.

Больше всего я боялся, что проснется Галя. Женщины в таких ситуациях либо хватают за руки, мешая действовать, либо требуют вызвать милицию. К счастью, Галя сегодня спала на втором этаже. Я тихо спустился вниз и взял с полки у двери легкий топорик. По другую же сторону двери кто-то стоял. И не просто стоял, а тяжело, как медведь, перетаптывался. Терлись друг о друга края досок, шаркал половичок, видимо, сминаемый каблуками, а сама дверь подрагивала, точно ее ощупывали: отходил дерматиновый валик, побрякивал неплотно прижатый засов.

— Кто там? — негромко спросил я.

Звуки на мгновение прекратились. Человек замер. Так мы и стояли некоторое время, разделенные дверью. Он снаружи, а я внутри, сжимая топорик. Страха у меня совсем не было, но я слышал сопение, будто прорывающееся сквозь воспаленное горло — хрипловатое, мокрое, побулькивающее дифтерийными пленочками, и я чувствовал душный холодный запах, исходящий от ночного пришельца. Я тогда еще не знал, что это за запах, но когда рано утром, чтобы опередить Галю, открыл наружную дверь, то увидел комья влажной земли, рассыпанные по крыльцу, полусгнившие корешки, ошметки рыхлого дерна и в одном из них след, как будто от босой пятки.

Землю с крыльца я смахнул и Гале ничего не сказал. Настроение У меня испортилось совершенно. Я зверски не выспался, просидев до утра на кухне с топориком. И поэтому — к разочарованию Герчика — восторгов его насчет свидетеля не разделял, даже не сразу сообразил, о чем, собственно, речь, а когда сообразил, спросил довольно уныло:

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно, — прошептал Герчик мне на ухо. — Селиванов Василий Григорьевич, помните подчеркнутую фамилию?

— Кажется, помню…

— Так вот, он жив, — сказал Герчик. — Персональный пенсионер, поселок Лыко Ростовской области, от Ростова на электричке, потом местным автобусом. — Он прищелкнул пальцами и деловито спросил:

— Ну что, я еду?

— Только без фанфар, — сказал я после некоторого раздумья.

Честно говоря, мне не хотелось его отпускать. Не то чтобы я действительно всерьез чего-то боялся, но, по-видимому, сказывалась политическая обстановка тех дней: я все время пребывал в состоянии некоторой настороженности — когда ждешь, что на тебя вот-вот что-то обрушится. И обрушиваться, вроде бы, нечему, а все равно плечи сутулятся. Добавляло тревоги и неприятное происшествие в Лобне. Я тогда еще не увязывал его с нашим неофициальным расследованием, но осадок в душе оставался, спокойствия не было, и я дергался по пустякам, предчувствуя неприятности.

Разумеется, некоторые меры предосторожности мы приняли. Как уже говорилось, о Мумии в моем кабинете не произносилось ни звука. Уходили на шумный бульвар, где прослушивание, по-видимому, исключалось. Или — шепотом, как сейчас, на ухо друг другу. Одно время Герчик пытался писать мне записки, которые тут же сжигал. У нас целый день в комнате стоял запах паленой бумаги. И в конце концов я запретил ему это делать: подозрительно, и к тому же не хватает нам пожара! Вот будет скандал — пожар в «Белом доме»! Возникал и вопрос, а где, собственно, держать папку? Оставлять ее дальше в архиве Комиссии было рискованно. Архив открытый, наткнуться на нее может кто угодно. Спрятать в камере хранения на вокзале, зарыть в землю? Или, может быть, временно схоронить у какого-нибудь надежного человека? Ерунда, это все отдавало страстями дешевых шпионских романов. Я чувствовал, что не следует пользоваться никакими книжными ухищрениями. В прошлый раз (когда были первые обыски) нас спасла именно святая наивность. Попытайся Мы тогда специально спрятать папку, ее бы непременно нашли. Ну и в Данном случае, вероятно, следует сделать то же самое.

Я неоднократно пытался втолковать это Герчику: с профессионалами можно бороться только непрофессиональными методами. Наша сила лишь в том, что мы становимся непредсказуемыми. К сожалению, Герчик, по молодости, никак не соглашался со мной. Он считал, что Именно настоящего профессионализма нам и не хватает. Можно все Просчитать, аккуратно продумать, предусмотреть все опасности. В общем, есть одно место, вы только доверьтесь мне, Александр Михайлович! Глаза у него блестели. В итоге, я просто махнул рукой. Делай, что Хочешь. Пусть я даже не буду знать, где она спрятана. Может быть, он прав, так будет надежнее.

— Не волнуйтесь, шеф, все будет в порядке, — твердо сказал он.

Тут же запихал папку в портфель и уехал с ней на вывернувшем трамвае.

Больше я никогда этих документов не видел. Если бы я тогда знал, чем все это закончится, если бы я хоть в малейшей степени прозревал трагическую суть предстоящего, я бы, наверное, своими руками отдал эту папку Грише Рогожину. Нате, жрите, делайте с ней, что хотите, шантажируйте, устраивайте себе карьеры, продавайте, обменивайте на сиюминутные политические победы. Об одном только прошу: не трогайте человека!

Ничего подобного я, конечно, предвидеть не мог.

* * *

Первые признаки, что у нас что-то не так, появились еще до его возвращения из той роковой поездки. Связаны они были все с тем же Гришей Рогожиным. Я не устаю удивляться этому человеку. Гриша политик до мозга костей. Когда нужно было на первых выборах опрокинуть стену партаппаратчиков, он метался по митингам и доказывал, что коммунисты погубили Россию. Но когда, уже после выборов, обнаружилось, что коммунисты никуда не ушли, что они по-прежнему сидят в кабинетах, правда, под другими табличками, что правление крупных банков составлено исключительно из функционеров ЦК, оказалось, что Гриша с этими людьми вовсе не ссорился, он давно их приятель, коллега, до некоторой степени собутыльник, они вместе заседают в каких-то полуофициальных структурах, а все прежние друзья (из демократов, естественно) где-то на периферии. На упреки в двуличии он недоуменно поднимал брови. Какое двуличие, просто ситуация принципиальным образом изменилась. Мне казалось, что он придерживается старого английского правила: у нас нет постоянных друзей и постоянных врагов, у нас есть только постоянные интересы. Впрочем, до англичан это использовали римляне. Мало помогло, рухнула Римская и скукожилась Британская империя…

Интересы у Гриши были. В коридорах власти он чувствовал себя как рыба в воде. Новые веяния ощущал по каким-то невидимым колебаниям эфира, и я нисколько не удивился, когда в в августе он якобы случайно столкнулся со мной при выходе из «Белого дома» и, пройдя как приятель с приятелем метров сто, вдруг, без связи с предыдущим, заявил, что нам следовало бы поговорить.

Вероятно, он, как и я, сомневался в звукоизоляции кабинетов парламента (а быть может, как раз уже не сомневался, а знал все точно), но повел он меня не в свои тогда еще довольно скромные апартаменты, а свернул дважды за угол, пересек трамвайную линию, протащил меня по проспекту, пренебрег светофором, и мы оказались на том самом месте, где обсуждали свои проблемы с Герчиком. Только не в начале бульвара, а в дальнем его конце. Здесь Гриша чуть ли не силой усадил меня на скамейку, сел рядом, достал роскошную папку с тиснением «Верховный Совет РФ», вынул из нее какие-то якобы деловые бумаги, положил на колени, подровнял, прижал, чтобы не сдуло и, не обращая больше на них внимания, канцелярским, без эмоций, голосом произнес:

— Верните папку.

— Какую папку? — спросил я.

Гриша сразу же сморщился, как будто раскусил что-то кислое, обеими руками провел по гладким, зачесанным назад волосам, сдул что-то с ладоней, потер их одна о другую, точно в ознобе, и все тем же канцелярским голосом сообщил, глядя в сторону:

— Меня тут недавно спросили, может ли она находиться у вас. Понимаете? И я был вынужден ответить утвердительно. Имейте в виду: задействованы очень серьезные силы. Понимаете?

Он опять потер руки, точно в ознобе.

— А что в этой папке? — невинно спросил я.

— Если бы я знал, — тоскливо ответил Гриша. — Честное слово, все будто с ума посходили. Рыщут по Москве, обшаривают, вынюхивают что-то. — Не поворачивая головы, он скосил на меня чуткие глаза. И внезапно в них, будто тень, что-то мелькнуло. — Вы хотите быть членом Совета безопасности при Президенте?

— Ого-о!… — протянул я. — Такова, значит, цена?

— Цена, по-моему, выше, — сказал Гриша. — Но ведь настоящую цену вы все равно взять не сумеете. И я вообще не уверен, что вы понимаете, о чем идет речь. Или все-таки понимаете?

— Нет, — сказал я.

Пару секунд мы сидели в напряженном молчании. А потом Гриша вздохнул и, точно чертик, вскочил на ноги.

— Нет так нет, — сказал он, улыбаясь несколько кривовато. — Только вы уж и дальше держитесь этой версии. То есть — слыхом не слыхивали, понятия не имеете. Потому что в противном случае, вы можете очень крупно меня подвести. Между прочим, Галина Сергеевна в отпуске?

— Нет.

— Отправьте ее отдыхать. На Восток, на Запад — значения не имеет. Все равно. Главное, чтобы не в ведомственный санаторий. — Он вдруг наклонился и осторожно тронул меня рукой. — Прошу вас, не откладывайте…

Это был чертовски хороший совет. Правда, всю практическую ценность его я понял значительно позже. А тогда я только смотрел, как он уходит от меня по бульвару — вот остановился на перекрестке, закурил, обернулся зачем-то, небрежно помахал мне рукой и, не дожидаясь зеленого, побежал на ту сторону.

В эти же дни я начал чувствовать Мумию. Мне пришлось несколько раз пересекать Красную площадь в сторону проходной у Боровицких ворот. И вот, двигаясь как-то по брусчатке от Исторического музея, безразлично поглядывая на грозные пороховые зубья кремлевских стен, на торец Лобного места, на пряничную глазурь собора, я внезапно почуял, что как бы нечто холодное просовывается мне под сердце, осторожно обволакивает его, мягко, но подробно ощупывает, изучает, примеривается, будто взвешивает, а потом берет поудобнее и сжимает костяной ладонью.

Вероятно, я даже на долю секунды потерял сознание — пошатнулся, едва не рухнул на антрацитовый просверк брусчатки. Во всяком случае, передо мной вырос сержант с рацией на ремешке и, недоброжелательно смерив взглядом, потребовал документы.

Он, наверное, принял меня за пьяного. Но провал в мозговую судорогу уже миновал, невидимые ледяные пальцы разжались, сердце дико заколотилось, будто освобожденное, я поспешно предъявил удостоверение депутата Верховного Совета, сержант, подтянувшись, откозырял, и лишь кровь, обжегшая сердце, напоминала о том, что было.

Теперь я ощущал ее постоянно. Направлялся ли я к Савеловскому вокзалу, лежал ли ночью без сна у себя в тихой Лобне или бесконечно вываривался в истерике заседаний гнусного Чрезвычайного съезда (каждый голос был тогда на счету, и мне против желания приходилось терпеть непрекращающиеся дебаты: «Долой правительство!», «Вернем трудящимся социальную справедливость!»). Где бы я ни был, сердце у меня будто высасывала некая пустота — мрак изнанки, межзвездный холод Вселенной. Мавзолей казался мне гигантской могилой, возвышающейся над всем нашим миром. Задевали его верхушку развалы грозовых облаков, охраняли вход в преисподнюю траурные серебристые ели, а под титанической чудовищной его пирамидой, под землей и бетоном, служившими то ли защитой, то ли тюрьмой, в сердцевине мрака и не-живой ровной температуры, точно панцирный жук, скрывалось трудно представимое нечто, и оно сквозь бетон и землю касалось меня нечеловеческим взором.

Я ей даже в какой-то мере сочувствовал. Разумеется, можно по-разному относиться к деятельности В. И. Ленина, считать его великим революционером, открывшим человечеству новый путь, или деспотом, создавшим жестокую извращенную тиранию. Это решать не мне. Но его страшная последующая судьба: одиночное семидесятилетнее заключение в подземных камерах зиккурата, изоляция, невозможность жить такой жизнью, какой живут самые обыкновенные люди, удручающее сознание того, что ты уже вовсе не человек, вероятно, вызывало невольную жалость.

Кстати, ясен стал и смысл букв, нацарапанных на папке синим карандашом. «ПЖВЛ» — «посмертная жизнь Владимира Ленина». Может быть, сам Иосиф Виссарионович сделал эту угловатую надпись. А, быть может, и не он, уж слишком это все было бы просто. Во всяком случае, видя теперь мрачный брус с пятью золотыми буквами, горки елей, высаживаемых обычно на кладбищах и перед горкомами, кукольные, как будто из воска, фигуры почетного караула, я — конечно, непроизвольно — старался ускорить шаги и как можно быстрее проскочить это неприятное место. Все это казалось мне декорациями, скрывающими мерзкую суть, и я ежился, чувствуя расползающийся по стране неживой черный холод.

Прикасался он, по-видимому, не только ко мне. Герчик вернулся из Лыка поджарый, выгоревший, как будто даже подвяленный. На обветренном потемневшем лице сияли белые зубы. Он даже не заехал домой переодеться. Возбуждение клокотало в нем и прорывалось лихорадкой движений. Селиванов Н. В. (Николай Васильевич), оказывается, действительно существовал. И действительно был тем самым бойцом из взвода Особого подразделения.

Это была удача. Такое иногда случалось. Не следует думать, что НКВД в те деревянные годы работал, как часовой механизм. НКВД был громадной, неповоротливой бюрократической организацией, и, как во всякой организации, в нем было немало путаницы. Ничего удивительного, что Н. В. Селиванов проскочил между опасными зубчиками. Остальные участники инцидента на Красной площади пошли в распыл, а тут — приступ аппендицита, больница, срочная операция, осложнение, почти два месяца между жизнью и смертью, к тому времени просто некому уже было вспоминать о бойце Селиванове, да и, в общем, никому это было не нужно. Далее — служба, война, тридцатилетняя работа в колхозе.

По словам Герчика, он оказался человеком суровым. Семь пламенных десятилетий спекли его чуть ли не до древесины. Лицо — в угрях, будто покрытое ольховой корой, руки — черные от земли, с въевшейся многолетней грязью. О своей службе во взводе Особого подразделения говорил неохотно. Государственная тайна, парень, чихал я на твои документы. Ну, Верховный Совет, а ты знаешь, что такое Народный комиссариат внутренних дел? О! — поднимался палец в свиной щетине. Все-таки на третьей бутылке Н. В. Селиванов немного прогнулся (Герчик наливал, в основном, ему; сам — только пригубливал). Выяснилось, что он действительно видел лично товарища Ленина. А что тут такого, мы, парень, всегда знали, что Владимир Ильич не может умереть. Так ведь и в газетах об том же: «Ильич всегда с нами». Ну — росточка невзрачного, а человек, видать, крепкий. Пашка Горлин к нему как-то по пьянке подъехал: «Извиняйте, Владимир Ильич, мол, при старых большевиках было лучше». Так он положил Пашке руку на шею. Две секунды — и Пашка захрипел, как лошадь. Готов ли он подтвердить свои слова письменно? А что ж, если начальство прикажет… Готов ли он рассказать о своей встрече с Лениным на Верховном Совете? Я тебе объясняю, парень, должно быть распоряжение от непосредственного начальства. «Так ведь начальство-то давно сплыло…» Вот то-то и оно, значит, извини… А по своей воле? А по своей воле — мы люди маленькие…

Дом у него был добротный, единственный в поселке крытый не шифером, а железом, ухоженный огород, на подворье. — могучие сараи. Двое сыновей, мужиков лет этак пятидесяти, причем старший, как оказалось, председатель сельсовета. Уговорились, что Герчик туда, в сельсовет, и будет звонить в случае необходимости.

Это было, как я хорошо помню, в субботу. В воскресенье и понедельник я утрясал вопрос, чтобы Селиванова вызвали в нашу Комиссию как свидетеля. Оплаченная командировка, суточные, проживание в московской гостинице. А во вторник вечером Герчик возвратился с переговорного пункта и срывающимся шепотом сообщил мне, что все пропало, что он говорил с председателем и даже с местным врачом и что Н. В. Селиванов два дня назад умер.

— Как, умер? — глупо переспросил я.

— Ничего не понимаю, — сказал Герчик. — Участковый говорит, что задохнулся во сне. У него рот был забит землей…

— Землей? — О ночном происшествии в Лобне я уже успел ему рассказать.

Мы, как зачарованные, посмотрели друг на друга. И вдруг поняли, что совершили колоссальную, быть может, трагическую ошибку. Опасаясь спецслужб, опасаясь военных и службы безопасности президента, мы за всем этим упустили наиболее важное обстоятельство: нам обоим куда больше следовало опасаться самой Мумии.

— Елки-палки! — потрясенно сказал Герчик.

Лицо у него заострилось.

С этого момента мы знали, что находимся уже не под подозрением, наряду с другими, а являемся главным объектом, вероятно, центром внимания. Черная сырая земля придвинулась к нам вплотную. И только вопрос времени — когда она на нас обрушится…

4

События осени 1993 года застали меня врасплох. Должен сразу признаться, что, к своему стыду, я не сумел их предвидеть. Несмотря на всю мощь страстей, бурливших тогда в Верховном Совете, несмотря на измену и двуличие бывших соратников, несмотря на ненависть, разряжавшуюся громовыми заявлениями обеих сторон, ненависть, кстати, иррациональную, не поддающуюся никакой логике, я, варясь в гуще этого, все-таки не ожидал, что противостояние двух властей примет форму открытого мятежа.

Я узнал об этом довольно поздно: вечером, чувствуя в себе некую легкую дурноту (не случайную, кстати, как впоследствии оказалось), совершенно непроизвольно, в каком-то наитии ткнул клавишу телевизора и увидел на экране заставку: «Передачи прерваны по техническим причинам». А чуть позже диктор взволнованным голосом объяснил, что в Москве беспорядки и что дальнейшие передачи будут транслироваться из резервной студии.

С этого начался кошмар, который продолжался чуть ли не до рассвета. Никогда прежде я еще не барахтался в такой чудовищной неразберихе. Несмотря на титанические усилия я просто не мог никого найти: телефоны либо не отзывались, либо были наглухо заняты. Например, оба номера Гриши Рогожина я набирал не менее сотни раз. Пробиться к Грише не удавалось. Казалось, что по этим номерам звонит сейчас вся Москва. Позже Гриша рассказывал, что его все равно не было по служебным линиям, в кабинете он появился позже и не без рискованных приключений, (кстати, первое, что при этом сделал — снял трубки с аппаратов обычной связи), но тогда я еще об этом не подозревал и, как бабочка о стекло, колотился о череду коротких гудков. Телефон председателя нашей Комиссии тоже не откликался. Никого не оказалось в Секретариате и в справочной службе Совета. А в отделе технического обеспечения, куда я позвонил от отчаяния, сонный голос дежурного неприязненно сообщил, что он ничего не знает, какая-такая стрельба, ну и хрен с ним, с парламентом. Нас это не касается, назидательно заключил он.

Это было то, чего я опасался больше всего. Равнодушие в обществе за последние месяцы достигло критической точки. Мы устали от истерии и от бесконечных дебатов. И устали вдвойне от того, что в результате этих дебатов ничего не меняется. Настроение было действительно — а ну их всех к черту. Вряд ли бы москвичи сейчас, как еще год назад, поднялись бы на защиту демократически избранного президента. Президент уже тоже всем надоел.

Герчик тоже не мог до меня дозвониться. Я уверен, что он пытался связаться со мной в тот страшный вечер. Он, наверное, единственный понимал, что именно происходит, что судьба и будущее страны решаются вовсе не в коридорах «Останкино» и что надо не возводить баррикады, а делать нечто иное.

Как ни странно, я ни разу не был у него дома. Я не знаю, как выглядит его квартира и где, в комнате или прихожей, располагается у них телефон. Но потом, когда все, что должно было совершиться, уже совершилось, вновь и вновь вороша в памяти события тех дней, мучаясь без сна долгими ноябрьскими ночами, слушая, как стучит дождь в стекла и как рассыхаются половицы, я не раз представлял себе, что вот он в отчаянии хватает пластмассовую трубку, набирает мой номер: «занято», «занято», «занято», набирает еще двадцать раз с тем же успехом, ждет звонка от меня, а я в это время пробиваюсь к Грише Рогожину, и тогда в его лице проступает решимость, — он срывает с вешалки куртку, натягивает и зашнуровывает кроссовки, достает из ящика тяжелый кухонный тесак, а потом, соврав что-то родителям, сбегает по лестнице и выходит на улицу.

Ближе к ночи я не выдержал и рванул из Лобни в Москву. Разумеется, Галина моя была категорически против. Она хватала меня за руки, вырывала плащ, затем — шарф и перчатки. Я же вижу, что тебе опять нездоровится, посмотри на себя: ведь шатает, как пьяного, свалишься на улице с температурой — кому ты нужен? Глаза у нее были полны слез. Пришлось на нее прикрикнуть, что я позволяю себе исключительно редко. Самочувствие у меня и в самом деле было неважное. Кружилась голова, в теле была неприятная, как при лихорадке, слабость, поджилки в коленях дрожали, а когда я наклонился, чтобы поддернуть «молнию» на ботинках, дурная мягкая сила внезапно повела меня вбок и я, чуть не упав, был вынужден прислониться к косяку двери. На секунду я даже заколебался: а, в самом деле, стоит ли ехать? Но меня, как Герчика, гнало вперед некое томительное предчувствие — то, чему не веришь, пока не увидишь собственными глазами, и, как Герчик, я пробормотал Галине нечто успокоительное, вроде того, что буду звонить, не беспокойся, в огонь не полезу, на амбразуру не лягу, закрыл дверь и торопливо сбежал по ступенькам.

* * *

Первый приступ беспамятства настиг меня в электричке. Я отлично помню, как торопился на станцию по тихой вечерней Лобне: пыль проселка, разлапистые кусты малины, отдаленный собачий лай, расплывающийся, как клякса на промокашке. Темнота была резкая, точно в безвоздушном пространстве, исполинскими ребрами торчали столбы уличного освещения, лампочки их, разумеется, как всегда, не горели, кое-где проглядывали сквозь листву желточные окна. Я еще подумал, что вот живут себе нормальные люди: попивают чаи и ни до чего им нет дела. У канавы, где мы когда-то расстались с Рабиковым, зверски мявкнув, дорогу перебежала черная кошка. Я трижды сплюнул, это я тоже отчетливо помню, но вот прогон от Лобни до вокзала в Москве выпал полностью: кажется, что-то вагонное, что-то трясущееся, что-то вздрагивающее, грохочущее на рельсовых стыках, пятна лиц и вроде бы музыка из транзистора. Савеловского вокзала я тоже абсолютно не помню. Кажется, оттуда я долго трясся в автобусе. Хотя, честно сказать, какие в это время автобусы? Я пришел в себя только на некоей Рождественской улице. До сих пор не представляю, как я туда попал. Голова дико кружилась, тротуар задирался, будто палуба корабля. Я еле стоял на ногах и первое, что увидел, — здоровенного парня, бегущего ко мне с железной палкой в руках. Морду туго обтягивал капроновый чулок с прорезями для глаз. Видение страшное, у меня даже не было сил уклониться. Однако парень этой палкой меня не ударил: в последний момент резко свернул, пихнул плечом, выругался, — что, сука, стоишь?! — и, вбивая ботинки в асфальт, побежал дальше.

И все вокруг тоже бежали. Возносилась над улицей громада многоэтажного здания, россыпи светящихся окон уходили до неба, причем одни окна гасли, а другие немедленно вспыхивали, точно люди внутри метались из комнаты в комнату. На балкончике, над входными дверями толпилось несколько человек, и один из них надрывался, прилипнув к коробочке репродуктора: «Расходитесь!.. Уголовная ответственность!.. Будут подавлены силой!..» — В говорящего полетели из толпы камни и палки. Грохнули стекла, секущим ливнем посыпались вниз осколки. Кто-то закричал: «А-а-а!..» — и крик будто разбудил улицу. В ответ заорали десятки голосов отовсюду… Нецензурщина… Женский визг… Опять звон стекла… И вдруг, точно прорвало, — хлопки четких выстрелов…

Группу на балконе точно метлой смело. «Ррразойдись!!!» — заорал уже другой, явно армейский голос, хриплый, яростный, надсадный, предвещающий действия. Что-то лязгнуло, взвыла и умолкла сирена. Я уже, чуть пошатываясь, бежал оттуда по ближайшему переулку. В голове прояснело, я слышал свое прерывистое дыхание. Переулок влился в проспект, на котором как ни в чем не бывало сияли витрины: манекены, россыпь наручных часов на бархате. Проезжали легковые машины, прополз автобус, наполненный пассажирами. Значит, я не ошибся, автобусы в ту ночь все же ходили. Выглядело это так, будто ничего особенного не происходит. Я остановился, соображая, что делать дальше. Меня тут же вежливо, но вместе с тем жестковато взяли за локоть, и сипящий, граммофонный голос сказал, точно в удушье:

— Товарищ, вы не подскажете, где здесь ближайший райком? Извините, товарищ, я немного запутался… — На меня глядело съеденное землей безносое лицо скелета. В швах костей кучерявились набившиеся туда мелкие корешки, а остатки хрящей на месте ушных раковин подергивались от нетерпения. Сквозь лохмотья бывшего пиджака проглядывали дуги ребер. — Товарищ, я вас спрашиваю, где здесь райком партии?..

— По проспекту направо, — ответил я машинально, точно еще в беспамятстве.

— Далеко?

— Остановки четыре будет…

Скелет поднял палец, составленный из голых неровных фаланг.

— Дисциплина, товарищ, это первое качество коммуниста. Дисциплина и осознание своего партийного долга…

Отвернулся и двинулся, постукивая по асфальту пяточными костями. Перекрученные швы брюк болтались вдоль бедер и голеней, как лампасы.

Я чуть было не закричал. Рвался наружу страх, впитанный поколениями предков. Чернота подсознания: кикиморы, лешие, домовые, вурдалаки, сосущие кровь синими ледяными губами, мертвецы, смыкающие на горле жесткие пальцы. Весь тот мрак, который якобы не существует. Я пошатывался. Мне было физически дурно. Я тогда еще не знал, что не мне одному пришлось с этим столкнуться. Призыв Мумий прокатился, вероятно, по всей России. Как в землетрясение, заваливались надгробные камни на кладбищах, трескалась почва, сдвигались плиты захоронений — грязные от земли покойники поднимались из могильного ужаса. Сами собой бесовским светом озарились кабинеты в райкомах, застучали пишущие машинки, будто невидимые секретари ударяли по клавишам, затрезвонили в истерике телефоны, с них попадали трубки, и мембраны, распяленные пластмассой, засипели давно истлевшими голосами. Фиолетовым темным сиянием зажглись многочисленные бюсты и памятники. Цветочные клумбы вокруг них пожухли. А в гранитном внушительном здании Министерства обороны России появился застрелившийся год назад маршал в дымящейся рвани мундира, сквозь который просвечивала гнилая плоть, в орденах и медалях, бряцающих при каждом шаге, — прошел мимо взмокших от такого явления часовых, по ковровой дорожке, вдоль картин, запечатлевших русскую военную славу, мимо адъютантов, прямо в пультовую Главного оперативного управления, встал посередине стерильного зала, черными пустыми глазницами посмотрел на обмякающий у компьютеров личный состав и загробным шепотом, прозвучавшим в ушах операторов, как гром, сказал:

— Приказываю…

Неизвестно, что дальше происходило за стенами этого ведомства. «Ленинский призыв», по слухам, продолжался чуть ли не до пяти утра (разумеется, по местному времени, разному для разных регионов России), как положено, до третьего петуха, до первых лучей солнца. Вряд ли правда об этих событиях будет когда-либо опубликована, слишком многим тогда отравил сознание влажный запах земли, избавиться от него нельзя до конца жизни, но, по крайней мере, понятно, почему армия и милиция в ту ночь бездействовали.

Только теперь до меня дошло, что именно происходит. Был октябрь, вероятно, роковой месяц российской истории. Шуршали проезжающие машины, красным, желтым, зеленым светом пульсировали светофоры на перекрестках, чернота осеннего неба навалилась на крыши, но казалось, что все вокруг пропахло тленом и смертью. Смертью пропах холодный безжизненный мокрый воздух, смертью пахли садики, проглядывающие между домами, лужи, полные листьев, источали горьковатое удушье кончины, колыхался асфальт, безумные толпы штурмовали здание телецентра, как во сне, надвигалась на нас обессиливающая тяжесть кошмара, чтобы сбросить ее, требовалось резко пошевелиться, но ни думать, ни тем более шевелиться сил не было, и машины шуршали, и доносилась откуда-то музыка, и вращалась в витрине подставка с элегантно задрапированным манекеном, и еще торопились вдоль проспекта припозднившиеся прохожие, и никто не догадывался, что все земные сроки уже истекли, что мерзкие руки просунулись к нам из преисподней, что на божьих часах — без одной секунды двенадцать и что все мы, желая того или не желая, уже фактически мертвые…

Удивительно, что я сам не погиб в ту проклятую ночь. Несколько раз я полностью, до черной немоты, отключался, а потом, придя вновь в сознание, чувствовал себя так, будто меня за это время пропустили через мясорубку. Кости у меня сгибались, точно резиновые, ноги словно сделаны были из сырого фарша, дурнота накатывалась такая, что воздух казался сладким. Между прочим, и многие мои знакомые впоследствии жаловались, что как раз в этот вечер, в эти критические часы третьего октября, они тоже почувствовали внезапную, ничем не объяснимую дурноту, приступы тошноты, слабость, головокружение, и, что хуже, — наплывы совершенно самоубийственного отчаяния. Вероятно, в ту ночь вся Москва была накрыта невидимым полем некробиоза. И оно то усиливалось, то на какое-то время ослабевало. Лично я полагаю, что Мумия не могла поддерживать его непрерывно. Силы для этого требовались колоссальные — все же многомиллионный город — и ей во-лей-неволей пришлось сосредоточиться на некоей избранной группе. Прежде всего — на правительстве и окружении президента. Остальные поэтому сохранили определенную самостоятельность. И, быть может, призыв Гайдара был вовсе не таким уж бессмысленным. Именно рядовые граждане в ту ночь обладали некоторой свободой выбора. Любопытная иллюстрация к тезису о том, что власть принадлежит народу.

И, однако, как вели себя в ту ночь москвичи, я могу лишь догадываться. Думаю, что меня, например, как, впрочем, и многих других, спас Герчик. Мне не удалось установить, что он делал вечером третьего октября, где метался и как на него сошло такое важное озарение. Весь период с момента выхода его из дома и до появления в Кремле скрыт во мраке. Может быть, он уже тогда твердо знал, что следует сделать и, добравшись на двух трамваях, скажем, до Лосиноостровской, сам похожий на мертвеца, бегал по пустынному парку, торопливо чиркая спичками и проклиная свои скудные знания, полученные в институте. Я напоминаю, что образование у него было чисто техническое. А, быть может, озарение сошло на него значительно позже, и сначала он, как и другие, ринулся к зданию Моссовета и лишь там, почувствовав запах земли, понял, что сейчас требуется. Кстати, неподалеку от Моссовета расположен тощенький садик. Это тоже зацепка, и, на мой взгляд, очень существенная. Вполне вероятно, что Герчик вооружился именно там. Во всяком случае, в одном ему повезло. Мумии, как я догадываюсь, трудно было «вычислить» отдельного человека. Вероятно, угрозу, исходящую от него, она действительно ощущала, но никак не могла привязать ее к конкретной личности. Для нее он был серым безликим созданием, затерянным в недрах московского муравейника, и внезапные ослабления парализующего влияния некробиоза, были связаны, видимо, именно с попытками нащупать Герчика. Так бывает: что-то болит внутри, а где — непонятно. Он как бы стягивал внимание Мумии на себя, освобождая других, дергал некие нити, срывая загробную паутину. В результате покрывало смерти оказалось с прорехами, и, наверное, только потому я сейчас пишу эти строки.

* * *

Я не помню, как оказался в Кремле. Лишь кошмарной неразберихой той бурной октябрьской ночи, всеобщей сумятицей, растерянностью, параличом ответственных лиц можно объяснить, что я пробился в якобы особо охраняемую правительственную зону. Кремль, конечно, должен был быть блокирован и надежно прикрыт спецчастями. Это первая заповедь любой кризисной ситуации. На деле же я спокойно прошел пост охраны в Боровицких воротах: гладкие, как у манекенов, безмятежные лица солдат, капитан, встряхивающий головой, словно лошадь. Документов у меня не спросили. В самом же Кремле поражала громадная неправдоподобная тишина. Будто все находилось под куполом, не пропускающим звуков. Видно было пронзительно, несмотря на скудное освещение. Всякая деталь была точно специально очерчена: пепельная в шелухе серой луковицы колокольня Ивана Великого, Дом Советов, словно картонный, вырезанный, склеенный и покрашенный, зубчатые отгораживающие от мира багровые кремлевские стены. Видна была каждая только еще намечающаяся трещинка в корке асфальта, пыльный камешек, травинки у стока канализации. И вот в этой безжизненной, как вчерашний день, пронзительности и тишине, совершенно беззвучные, но слышимые как бы внутри мозга, порождая ветер, который, кстати, тоже внешне не ощущался, колотились, звеня на тысячу голосов, красные колокола.

Я не преувеличиваю, они были именно красные — из запекшейся крови, прокаленные в пламени сатанинского горна, твердые, звонкие, поющие с нечеловеческой силой. Я их не видел, но эта яркая краснота отпечатывалась в сознании. И одновременно, по-видимому, разбуженные кровяным благовестом, раздвигая тюльпаны, вздрагивающие и осыпающиеся до пестиков, как кошмар, прорастали жилистые стебли чертополоха — лопались черные почки, бритвенной остротой распарывали воздух шипы. В горле у меня была железная судорога. Уже позже, один их моих ученых коллег-приятелей, человек, надо сказать, заслуживающий всяческого доверия, говорил, что как раз в этот день он по семейным делам находился во Пскове, и там тоже после полуночи яростно зазвонили красные колокола.

Точно мышь от рева сирены, я метнулся в первую попавшуюся дверь, пробежал по длинному коридору с дежурной лампой над входом, повернул, пробежал по другому коридору, свернул еще раз и, наверное, движимый каким-то шестым спасительным чувством, оказался в комнате, освещенной матовыми плафонами, и с громадным облегчением увидел там застланный пластиковой штабной картой стол, мониторы и откинувшегося на стуле невозмутимого Гришу Рогожина.

Кроме него в помещении находилось еще несколько человек: крепенький, как боровичок, коренастый, стриженный под бобрик полковник, некто в штатском с клочковатой, вздыбленной, словно пух, седой шевелюрой (на секунду мне показалось, что это лично Б.Н., но нет, лицо хоть и было сходного типа, но все же другое) и какие-то двое — в солдатской форме, каждый с наушником у правого уха, видимо, операторы, вглядывающиеся в серебристую зыбь экранов.

Это, вероятно, была так называемая «комната связи», личное оперативное управление, штабное подразделение Президента — на другом столе возвышалась рация с лапчатой решеткой антенны, а вокруг нее сгрудились необычного вида телефонные аппараты: тоже с усиками антенн, похожие на маленькие броневички.

Странным было лишь то, что никто не обратил на меня внимания. Коренастый полковник вчитывался в калькулятор и, казалось, задумался. Клочковатый седой человек сдавливал левой рукой мочку уха. Операторы прилипли к экранам, сутуля спины. А сам Гриша Рогожин сидел, будто проглотив кол, неестественно выпрямленный, высоко подняв брови. Позади него находился книжный шкаф, встроенный в стену, и в стекле я улавливал идеальный белый жесткий воротничок рубашки, а над ним — полоску шеи, как брюшко рыбы. Рассекала грудь полоска трехцветного «российского» галстука.

Он меня словно не воспринимал.

— Григорий!.. — шепотом сказал я.

Тогда Гриша Рогожин вздрогнул, точно проснувшись, и, как вылезший из воды купальщик, затряс головой.

Лицо у него стало осмысленным.

— Это вы, Александр Михайлович? Откуда вы здесь?..

Остальные тоже зашевелились, словно включенные. Операторы хором доложили: «Связи нет!» Клочковатый седой человек, оттолкнувшись на стуле, выставил перед собой пистолет. А полковник, хоть оружия доставать не стал, посмотрел на меня точно сквозь прорезь прицела, и зрачки его, поймавшие цель, резко сузились: «Кто это? (Рогожин наскоро объяснил) Депутат? Ну пусть будет депутат. И что там, в городе?..» — Выслушал меня довольно-таки невнимательно, пробурчал, ни к кому особо не обращаясь: «Значит, обстановка прежняя». Повернулся к Грише и постучал ногтем по наручным электронным часам.

— Минут на десять нас отрубило, как вы считаете, Григорий Аркадьевич?

Гриша выгнул запястье с «ролексом» в золотом плоском корпусе:

— Похоже, что так…

— И, по-моему, интервалы между «обмороками» сокращаются.

— Я это тоже заметил…

В мониторе что-то пискнуло.

— Надо уходить из Москвы, — негромко сказал седой. Пистолет он уже спрятал и вместо него вытащил из кармана платок, которым обтер ладони. Лицо у него было красное, точно обваренное. — Под Свердловском есть резервная база правительства. Командный пункт, средства связи. Я надеюсь, что Урал и Сибирь нас поддержат…

Один из операторов кашлянул:

— Министерство обороны не отвечает! — А второй немедленно откликнулся, словно эхо. — Министерство внутренних дел сигнала не принимает!..

Зависло молчание.

— Что с президентом? — в упор спросил я.

Гриша опять посмотрел на меня, будто не узнавая. Вдруг — моргнул, сморщился, точно в нос ему что-то попало, и ответил, по-видимому, слегка стыдясь своих слов:

— С президентом?.. Президент, вроде, в порядке… Под охраной… Ну — переутомился немного… Я надеюсь, что он придет в себя… через пару часов…

Седой человек крякнул.

— Нет у нас президента. Нет, и, вероятно, в ближайшее время не будет!.. — он выругался и сплюнул. — Седина была, как парик. Казалось, что она сейчас съедет набок.

— Федеральная служба безопасности не отвечает! — доложил оператор. Но второй перебил его взволнованным голосом. — Саратов на связи!..

Гриша осторожно, двумя пальцами поднял телефонную трубку.

— Товарищ министр сельского хозяйства? — радостно пророкотали там. Я слышал каждое слово. — Докладываю: хлебозаготовки по Саратовской области будут выполнены досрочно! Народ работает с огоньком, товарищ министр! Заверьте товарища Сталина, что мы дадим десять процентов зерна сверх плана!..

Гриша, как заминированную, опустил трубку обратно. Лицо у него стало задумчивое.

— Дождались, — протяжно вздохнул седой.

А полковник меланхолически взял фломастер и обвел Саратов на карте жирным синим кружком. Я заметил, что таких кружков было много.

— Докатилось до Волги, — сообщил он. — По-моему, скорость распространения замедляется. Посмотрите, Григорий Аркадьевич, и плотность уже несколько меньше. Есть надежда, что за Урал это не перевалит…

Седой мгновенно оборотился к нему всем телом.

— Так чего же мы ждем? Пока нас тут всех прихлопнут, как тараканов? Аэропорт, я полагаю, работает. Коммунисты не такие идиоты, чтобы помогать Иосифу Виссарионовичу. А?.. Вы что-то сказали, Григорий Аркадьевич?

Гриша дощечкой поднял руку.

— Секундочку!

И сейчас же что-то щелкнуло в коробочке репродуктора на стене, засвистело, захрюкало, прошлось по диапазону, подстраиваясь, и оттуда, как тесто, не умещающееся больше в посуде, поползла шепелявость выдающегося политического деятеля современности: «С новым вдохновением и уверенностью… Под руководством Коммунистической партии… Ленинским курсом… Вперед, к победе социализма!»… Точно стая голубей, закипели аплодисменты. Было слышно, как Леонид Ильич берет с трибуны стакан с водой, отпивает, проталкивая газировку сквозь горло, возвращает с пристуком стакан на место и, собравшись с силами на новый абзац, выдыхает: «Товарищи!..» За дыханием чувствовалась тишина громадного зала — драпировка на окнах, знамена рыхлого бархата. Я словно перенесся в другую эпоху.

Остальные, по-видимому, чувствовали то же самое. Потому что седой человек ощерился, словно кошка. У него даже глаза стали круглые.

— Господи, да выключите вы эту бодягу! — И не дожидаясь, пока кто-нибудь откликнется на его возглас, сам рванулся к стене. Нагнулся, задирая светлый пиджак, и с остервенением выдрал вилку из розетки. Распрямился и потыкал ею в сторону Рогожина.

— Вот, Григорий Аркадьевич! Это — на вашей совести!..

— По крайней мере, мы теперь знаем, чего ждать, — Гриша с кривой ухмылочкой потянул сигарету из валяющейся перед ним пачки, прикурил, помахал рукой, разгоняя клуб дыма. Равнодушно спросил полковника, который, будто лошадь, мотал головой. — Что с вами, Сергей Иванович?

— Звонят, вроде, — неуверенно сказал полковник. Приложил к уху ладонь, похлопал, точно старясь избавиться. — Вроде бы — колокола… Как-то странно…

У меня хватило благоразумия промолчать.

— С Министерством иностранных дел связи нет! — доложил оператор.

Седой человек, видимо, на что-то решился.

— Ладно, тогда — каждый сам за себя, — брюзгливо сказал он. — Ладно, я не собираюсь ждать, пока меня здесь закопают…

Он набрал воздуха в грудь, намереваясь что-то добавить. Его не слушали, полковник по-прежнему диковато тряс головой, Гриша кивал в такт словам, явно отсутствуя. Вдруг его холодноватые глаза распахнулись. Стенка за спиной у седого покрывалась мелкими трещинками. Их число увеличивалось, они тянулись друг к другу. Будто с той стороны на стену давило что-то тяжелое. Проглянула неприятная чернота, кирпичи древней кладки, легкой струйкой зашуршала штукатурка на плинтус, под коробочкой радио отвалился довольно большой обломок, а из яркого мрака трещины просунулось что-то землистое — нечто серое, угреватое, как корни растений, точно щупальцами обвило седого за горло — лопнула кожа, седой человек захрипел и вдруг выгнулся, словно по нему пропустили заряд электричества.

— Бах!.. Ба-бах!.. — лопнули экраны перед операторами.

Град осколков хлестнул по полковнику, вскочившему на ноги. Тот согнулся, держась за иссеченный на животе китель. И еще одно корневище просунулось сквозь выпирающие разломы. А из трещин на потолке полезли бледные червеобразные ленты — мокрые, липкие, как вываренные макароны. Сразу две из них с чмоканьем присосались к ближайшему оператору, и сержант закричал, как будто ему сверлили лобную кость. А червеобразные ленты опутывали его со всех сторон.

Гриша Рогожин, отшатнувшись, со всего размаха ударился затылком о дверцу книжного шкафа, дверца распахнулась и оказалась настоящей дверью из комнаты. Гриша вместе со стулом выкатился в темноту коридора и рванул к светящейся продолговатой надписи «Выход». А затем та же дверца шкафа хлопнула меня по ногам, я упал, больно ударившись о выступ стула, но тут же вскочил и тоже ринулся по затхлому коридору. Позади раздался крик, затем хруст. И вдруг он стих, сменившись смачным тяжелым чавканьем.

* * *

Я не знаю, что уж у них там могло так чавкать. Не знаю, и не хочу знать. Но это жующее, мокрое, жадное всасывание просто выбросило меня наружу. Буду помнить это всю жизнь. Как всю жизнь, наверное, буду помнить ту страшную площадь, где я догнал Гришу Рогожина. Внутреннее устройство Кремля я знал очень плохо и поэтому не представлял, где мы находимся. Место, однако, было действительно жутковатое. Разлохмаченным кочаном выдавалась церковь, подсвеченная прожекторами, что-то очень московское, пышное, вычурное, глазурное: своды, арочки, крыльцо с пузатыми витыми столбами, медная луковица над входом, лепнина каменной лестницы. Гриша Рогожин как раз прижимался спиной к тесаному ее ограждению, губы — закушены, глаза — с безумным проблеском.

— В самом деле звонят, — сказал он, чуть поведя зрачками в мою сторону.

Колокола, и вправду, гудели неистово: кровяные, вздымающие боль стоны пульсировали под черепом. Разносились они, казалось, на тысячи километров окрест. Заросли чертополоха на клумбах были уже мне по пояс. Лопались ребристые почки, и со скрежетом вылезали из них блестящие никелированные цветы. Пестики и тычинки звенели в унисон колокольным ударам. Видно все было по-прежнему удивительно ясно: черные изломы колючек на фоне многоколонной анфилады. Кажется, в этом здании помещалась канцелярия президента. Правда, все окна сейчас в ней были погашены. Ни в одном из трех этажей не ощущалось признаков жизни.

А от закругленного с нишами и проемами торца, из беззвездного, угольной черноты провала между каменными палатами, вдоль колючек чертополоха, похожих на разломы пространства, двигалась в нашу сторону небольшая группа людей, и приподнято-радостные голоса порхали над загробным оцепенением.

Были они в гимнастерках или во френчах полувоенного образца, обязательно в сапогах, в фуражках с роговыми лакированными козырьками, правда, виднелись среди них и два-три штатских костюма: широченные пиджаки, галстуки, заправленные в жилетку. Кое-кто поблескивал круглыми стеклышками пенсне. А по центру, сопровождаемый фигурой в длиннополой красноармейской шинели, тоже в штатском, в кепочке, в похожем на бант крапчатом галстуке шествовал плотненький человек невысокого роста, и штиблеты его уверенно попирали кремлевскую мостовую.

На секунду он задержался у обширной лужи, посмотрел, примерился, перепрыгнул, дрыгнув смешными ножками, а потом оборотился к фигуре в солдатской шинели и, картавя, пронзительно, совершенно по-птичьи проклекотал:

— А по этому вопросу, Феликс Эдмундович, используйте товарища Берию. Я с ним после войны работал, это очень ответственный и аккуратный товарищ. Он покажет им, как говаривал наш Никита Сергеевич, кузькину мать. Так, вы утверждаете, что ни одного эсера и меньшевика?

— Ни одного, Владимир Ильич. Лежат, как прикованные…

— Ну и пусть лежат, ни к чему нам эти политические проститутки!..

И он, подняв хвостик бородки, заразительно засмеялся. Пальцы (я это ясно видел) вцепились в лацканы распахнутого пиджака.

Свита его тоже одобрительно загоготала.

— Правильно, Владимир Ильич!..

— Пусть лежат!..

Им было весело.

— Все! — одними губами сказал Гриша Рогожин.

И тут от другого торца канцелярии, погруженной во мрак, отделилась невнятная тень, имевшая человеческие очертания, и бесшумно, словно отключили все звуки, как гигантская птица, рванулась наперерез идущим.

В молниеносном каком-то прозрении я догадался, что это Герчик. Он летел и держал над головой увесистую заостренную палку — кол, которым дачники обычно огораживают участки. И вот он замер, прогнувшись, как на спортивных соревнованиях, и подпрыгнул, и даже, кажется, дернулся в воздухе, и всем телом метнул этот кол в заливисто хохочущего человека.

И точно серая молния разодрала пузырь тишины над Кремлем. Вскрикнул Рогожин, присев и хватаясь за голову. Красные кровяные колокола ударили во всю силу и вдруг раздулись и лопнули у меня в мозгу тысячами ослепительных шариков…

5

Дальнейшее хорошо известно. Утром 4 октября на пустынную набережную, неподалеку от «Белого дома», вышли танки в сопровождении спецчастей МВД и быстро расстреляли высотное здание прямой наводкой. Пожар на восьмом этаже и последовавший за этим короткий штурм телекомпания Си-эн-эн транслировала на весь мир. Сообщали о тысячах жертв и о сотнях боевиков, ушедших подземными переходами. И то, и другое, конечно, не соответствовало действительности. Мелькнуло в новостях измученное помятое лицо Хасбулатова да деревянной походкой прошествовал к «воронку» полковник Руцкой. Лидеры мятежа были заключены в «Матросскую тишину». Впрочем, через не столь долгий срок их освободили решением вновь избранного парламента. Все как будто наладилось.

Тем не менее я отчетливо понимал, что теперь — моя очередь. Мумия никуда не исчезла, вряд ли она смирится с октябрьской неудачей. Неприятностей можно ожидать в любую минуту. Несколько дней после смерти Герчика я пребывал, точно в трансе. Но транс трансом, а сделал я достаточно много. Прежде всего отправил Галю к родственникам в Краснодарский край. И предупредил, чтобы она ни в коем случае не звонила и не писала оттуда. Вот когда пригодился совет Гриши Рогожина! В первую очередь я, конечно, боялся не за себя, а за нее. Слишком уж удобную мишень она собой представляла. Не помню, что я тогда ей наговорил: надо побыть одному, так мне будет спокойнее, скоро выборы, я все равно буду катастрофически занят. Галя была напугана смертью Герчика и потому на все соглашалась. С другой стороны, еще больше она была напугана тем, что сам я остаюсь в Москве — уезжать все-таки не хотела, вздыхала, беспокоилась о цветах на участке, кто за ними будет ухаживать? ты? я тебя знаю! Мне потребовалась масса усилий, чтобы преодолеть ее тихое сопротивление. Даже по дороге на вокзал мы еще продолжали спорить. Облегченно я вздохнул лишь тогда, когда свистнул гудок, лязгнули буфера вагонов и довольно-таки обшарпанный поезд утянулся в путаницу рельсов южного направления.

По крайней мере, здесь я теперь мог быть спокоен. Чего, правда, нельзя было сказать о других обстоятельствах, связанных с данным делом. Обстоятельства эти, надо сказать, не радовали. Лично я полагал, что в результате трагической ночи с третьего на четвертое октября, после жуткой фантасмагории, которая чуть было не захлестнула столицу, после шествия мертвецов и после колокольного звона правительством, и тем более президентом будут в срочном порядке приняты самые чрезвычайные меры. Например, эвакуация из Кремля правительственных учреждений, выселение центра Москвы, блокирование самого Мавзолея, а затем — стремительная войсковая операция по захоронению. Я, конечно, не специалист, но, на мой непрофессиональный взгляд, сделать это было необходимо. Однако никаких решительных мер не последовало. Неделя проходила за неделей, слетали листочки календаря, кончился октябрь, пожелтели и начали опадать в парках деревья, потянулись дожди, превратившие землю в слой липкой грязи, а правительство и президент пребывали в непонятном оцепенении. Разумеется, я понимал, что все не так просто. Приближались выборы, значительная часть россиян тосковала по прошлому, резкие движения, такие, например, как захоронение тела, могли вызвать шум и отпугнуть избирателей. Торопиться с этим, вероятно, не следовало. Тем более что вряд ли можно было ожидать в ближайшее время каких-либо серьезных эксцессов. Мумия мумией, но, видимо, не так просто поднять мертвых вторично. Для этого нужен длительный период ремиссии. Мы, по-видимому, получили некоторую передышку. И потом, определенные меры предосторожности все-таки были приняты. Например, я узнал, что многие члены правительства носят теперь кресты из осины. Гриша Рогожин сказал как-то, иронически улыбаясь, что образовалась даже специальная фирма по их изготовлению. Тут подсуетился один из депутатов патриотической ориентации. Кстати, самыми первыми надели кресты коммунисты, они и тут оказались впереди всех. Толком, разумеется, никто ничего не знал. Пресса о событиях третьего октября писала глухо и противоречиво. Официальное расследование, как обычно, увязло. Ходили сплетни, слухи, анекдотические истории. Например, рассказывали, что в здании бывшего Волгоградского обкома КПСС в эту ночь сами собой заработали электрические пишущие машинки и без всякого участия человека стучали клавишами до утра, отпечатав десятки постановлений якобы проходящего в это время местного партхозактива. Соглашались, что противостояние в обществе достигло критической точки. Вероятно, отсюда — и некоторая шизофрения сознания. Тот же Гриша Рогожин рассказывал, что он якобы добился свидания в тюрьме с Р. Хасбулатовым, и тот в порыве откровенности признался ему, что в течение почти трехнедельной осады «Белого дома» (где без света и телефонов заседал в те дни распущенный Указом Президента Верховный Совет РФ), в самом деле вспыхивали некие приступы помрачения: невозможно было припомнить, кто что делал и говорил в истекшие два-три часа. Точно странная гипнотическая всевластная сила внедрялась в мозг и командовала людьми, не давая ни о чем задумываться. Генерал Макашов, например, это точно, был без сознания. У Руцкого время от времени случались просто катастрофические провалы. А ему самому, Хасбулатову, показывали потом некий приказ, где размашисто, черным по белому стояла его подпись. Причем он-то прекрасно помнит, что ничего такого никогда не подписывал.

Наводила на размышления поспешность, с которой обрубались концы. Герчика похоронили в один из теплых и солнечных осенних дней. Земля сверху просохла, трава коричневела изломами, мутноватые желтые срезы глины лежали по краю ямы. В черноту этой ямы его должны были опустить. У меня просто не было сил смотреть на это. Ведь то был Герчик — в джинсах и пузырящемся на локтях старом свитере, который когда-то сказал мне, тряхнув хипповатыми волосами: «Здравствуйте. Я хотел бы у вас работать»… — живой, насмешливый Герчик, сгибавшийся в три погибели на подоконнике, хмыкавший, щелкавший пальцами, возражавший мне по каждому поводу, перенявший у меня педантизм как способ получения результата, с горячей кровью, с глазами, блестящими от возбуждения, метавшийся по бульвару, кричавший: «Хватит быть болванами в стране дураков!..» — на дух не переносивший партийных функционеров, нервничавший, вздувавший твердые желваки на скулах, и теперь мы оставляли его в душном подземном мраке, в Стране Мертвых, где извечно царствует Мумия. Церемония происходила на Старом кладбище неподалеку от Лобни. Помню, что меня уже тогда это неприятно царапнуло. А когда застучали по доскам первые неловко сбрасываемые комья и когда хрустнули огненные георгины, придавленные землей, у меня возникло странное ощущение, что хоронят меня самого. Я вдруг стал понимать того парня из далекого южного города, что сначала в беседе со мной вполне разумно рассуждал о принципах демократии, об отказе от насилия, о философии европейского гуманизма, а потом на вопрос, что он станет делать, если его освободят из тюрьмы, ни секунды не задумываясь, ответил: «Убью Меймуратова»… — потому что бывают такие ситуации, где необходим поступок.

Я уже знал, что дома у Герчика был самый тщательный обыск. На другой день после смерти туда явились вежливые молодые люди, извинившись, предъявили удостоверения сотрудников ФСК, извинившись опять, сказали, что существуют правила обеспечения безопасности, и поскольку ваш сын работал с секретной документацией, мы должны убедиться, формально, конечно, что все в порядке. Еще раз извините, пожалуйста, такова процедура. И затем более четырех часов подробно обследовали квартиру: простукивали стены, изучали шкафы, поднимали даже линолеум в туалете. Долго возились среди битых стекол на чердаке, спускались в подвал. Разумеется, они искали папку с надписью синим карандашом «ПЖВЛ». Конечно, они ничего не нашли. Папка без следа растворилась в том прошлом, которое унес с собой Герчик. Впрочем, сейчас это уже значения не имело. Значение имел шорох земли, сыплющейся в яму с лопат, жизнерадостное чириканье воробьев, прыгающих по комьям, кучка людей, жмущихся друг к другу в теплых просторах осени.

Как ни странно, с родителями Герчика я раньше знаком не был. Я, признаться, вообще ничего не знал о его личной жизни. Это мой недостаток: я не воспринимаю второстепенных деталей. Герчик рано утром появлялся у меня в кабинете, а затем поздно вечером, иногда позже меня, уходил. Но откуда он появлялся и куда уходил, было загадкой.

Может быть, он даже рассказывал мне что-то такое, не помню. Но впервые увидев на кладбище мужчину и женщину, стоящих под руку — она в легком плаще, в вуали, охватывающей голову, он — в черном костюме, я немедленно понял, кем они здесь являются. Потому что именно такими они и должны были быть. Как еще говорили совсем недавно: простые советские люди, инженеры, служащие, те, кого называют «техническая интеллигенция». Скромная двухкомнатная квартира где-нибудь в новостройках, отбывание рабочих часов в проектной конторе, «Новый мир», приличная домашняя библиотека, никогда никаких административно-карьерных притязаний, очень тихая, бессознательная оппозиция тому, что происходило в стране. И с началом реформ — романтическое стремление к демократии. Сразу чувствовалось, что они полностью оглушены случившимся. Женщина коснулась меня ладонью в перчатке и, подавшись вперед, негромко сказала:

— Он вас почти что боготворил. Называл «мой старик». Мы даже завидовали…

— Да, — подтвердил мужчина в некотором недоумении.

Это меня совсем доконало. Точно собственный голос Герчика донесся из прошлого. И к тому, позвольте, какой я, к черту, старик? Пятьдесят три года — самый рабочий возраст… Мать Герчика снова заглянула мне в глаза снизу:

— Он сказал перед уходом: «Надо оставаться живым».

— Живым?

— Так он сказал…

И она, как будто забыв обо мне, механически двинулась к поджидающему микроавтобусу.

Мужчина поддерживал ее под руку.

Я догадывался, что больше их никогда не увижу. Судьба любит такие зигзаги — подвести друг к другу людей, а потом растащить их снова на годы и десятилетия. У них своя жизнь, у меня — своя.

Я шел по кладбищу, распахнутому от горизонта до горизонта, редкими мазками листвы просвечивали березы, синева огромного неба выглядела ненатуральной, чернели ограды, пестрели в вялой траве доцветающие маргаритки, скрипел песок под ногами, и бесчисленные камни надгробий казались мне неким укрепленным районом — замершей в готовности армией, которая только и ждет команды. И такая команда, вероятно, скоро последует. Настроение у меня было совершенно убийственное. В самом деле, что происходит с миром? Поднимается красная глухота, и всем это безразлично. Прорастает чертополох, а мы пожимаем плечами. Мертвые рвутся к власти — и никого это не беспокоит. Мир, наверное, еще не сошел с ума, но уродливое бытовое безумие уже становится нормой. Черный жар сумасшествия заметен в судорогах политики, и сквозь рыхлую дрему дня проглядывают порождения мрака. Меня охватывало отчаяние. Я не знал еще, что в действительности все обстояло гораздо хуже, что все наши усилия оказались бессмысленными, что команды не требуется, армии уже не нужно вставать из могил, и сражение проиграно еще до того как мы поняли, что оно вообще началось.

* * *

Непонятна была эта внезапно возникшая пауза. Время как бы бурлило и вместе с тем совершенно не двигалось. Приближались выборы, одна за другой следовали громкие политические декларации. Выдвигались взаимные обвинения — в провалах, в коррупции, в некомпетентности. Пресса, как листва на ветру, шумела сенсационными разоблачениями. Пузыри вздувались и лопались, отравляя и без того душную атмосферу. В действительности же, ничего не происходило. Я читал газеты, слушал радио, смотрел новости по телевизору, перевез из своего кабинета бумаги почившей в бозе Комиссии, написал по просьбе председателя обзор нашей деятельности, то и дело мотался в Москву на какие-то политические собрания, выступал, возражал, отклонил предложение выдвинуть меня депутатом в новый парламент (было у меня не очень приятное объяснение с коллегами по демократическому движению), постепенно начал включаться в работу своей институтской лаборатории, возвращался в Лобню на электричке, вспарывающей прожектором темноту, по утрам смотрел, как ржавеют от дождей флоксы на клумбах, вбивал колышки, выкапывал, по инструкции Гали, какие-то луковицы, что-то ощипывал, что-то взрыхлял, что-то окучивал, и моментами мне казалось, что не было никогда бесшумного кровяного звона колоколов, никогда не прорастал колючий чертополох на клумбах, не сыпалась штукатурка, не продирались из трещин в ней серые угреватые корневища и с обыденной неторопливостью не шествовала к зданию канцелярии когорта пламенных революционеров, возглавляемая рыжеватым смешливым человеком в кепке рабочего. Ничего этого не было. Папка с надписью «ПЖВЛ» безвозвратно исчезла. Как исчез породивший ее когда-то некто Рабиков.

В коридорах уже ремонтирующегося здания «Белого дома» я однажды увидел знакомую мне фатовскую физиономию — загорелую лысинку, костюм из дорогого материала, трехцветный галстук, ботинки на толстой подошве. Помнится, сердце у меня дико заколотилось. Это был, однако, не Рабиков, это был совершенно забытый мною депутат Каменецкий. Он недоуменно кивнул в ответ на мое судорожное приветствие. Морок рассеялся, мы с взаимной поспешностью прошествовали друг мимо друга.

Вечерами я с тоской вглядывался в появляющееся на телеэкране лицо президента. Почему-то гоняли сплошь старые, еще дооктябрьские записи. У меня сосало под ложечкой, недоумение возрастало. В конце концов, кто наш нынешний президент в прошлом? Первый секретарь Свердловского обкома КПСС, кандидат в члены Политбюро, высшая партийная номенклатура. Между прочим, снес дом Ипатьевых, где расстреляли последнего российского императора. Характер у него, видимо, еще тот. У меня было чисто внутреннее ощущение, что в кремлевских верхах все же нечто существенное происходит. Какие-то переговоры, какие-то тайные клановые соглашения. Это носилось в воздухе. Слишком уж уклончиво при встречах со мной держался Гриша Рогожин, торопился проскользнуть незаметно, раскланяться издалека, на мои нетерпеливые взгляды отвечал, что вопрос сейчас прорабатывается: ситуация сложная, эксперты дают противоречивые заключения. Вероятно, сидение в комнате с отрезанной связью было уже забыто, как забыт был его собственный крик шепотом: «Все!..» Гриша теперь рассуждал о необходимости консолидировать общество, об опасности слишком непримиримой борьбы демократии и коммунизма, о возможности компромисса на базе согласия всех политических сил. Таковы, вероятно, были новейшие идеологические концепции. Между прочим, проговорился, что потрескавшиеся могильные плиты у Кремлевской стены заменены, а под ними поставлены мощные трехслойные перекрытия из металла.

— Мавзолей вы тоже перекрыли броней? — спросил я.

Гриша сделал паузу и как бы невзначай оглянулся. Вестибюль канцелярии президента, где мы столкнулись, был пуст. Темнели окна, светилось табло, показывающее точное время. По всему грандиозному холлу растопыривались казенные пальмы в кадках. Вроде бы ничего подозрительного. Спокойствие, сонная тишина. Лишь снаружи, под козырьком, маячили фигуры охранников.

Он пожал плечами.

— К счастью, этого не потребовалось. Хотя такие проекты, естественно, выдвигались.

— И что?

— Вообще-то он — человек разумный. Не догматик, много читает, особенно по экономике. Разбирается в людях, хорошо чувствует политическую ситуацию…

— Ты с ним разговаривал?! — я чуть было не подскочил.

А поморщившийся от моего выкрика Гриша снова пожал плечами.

— Не думайте, что мне это нравится, — сдержанно сказал он. — Просто надо считаться с имеющимися в стране реалиями. Политика — это искусство возможного. Помните, вы учили? К тому же вовсе не я принимаю решения…

— Однако именно ты советуешь, что решать, — напомнил я.

Гриша несколько потоптался, видимо, заколебавшись внутренне,

покусал поджатые губы, наверное, хотел мне что-то ответить, но в это время распахнулся лифт на противоположной стене вестибюля и оттуда вышел советник президента по вопросам печати. Суховатый аскетический человек, сопровождаемый двумя референтами — мельком глянул на нас и остановился посередине, закуривая, щелкнул зажигалкой, с видимым наслаждением втянул в себя сигаретный дым, а я вдруг заметил грубо раскрашенные косметикой кости черепа, эластичные кожаные подушечки, вклеенные на месте щек, катышки пудры, замазку, которая скрывала швы, слой жирной помады, влажную тушь на ресницах и стеклянные, видимо, искусственные глазные яблоки. В подмалевке их проглядывали даже борозды, оставленные волосками кисти, а белки представляли собой поверхность, закрашенную эмалью.

Он кивнул нам — просто, как случайным знакомым, и пошел через холл с видом человека, обремененного государственными заботами.

Охранники у дверей на него даже не покосились.

Зато Гриша внезапно дернулся и, как клещами, стиснул мне сгиб локтя.

Лицо у него порозовело.

— Вот, кто решает, — вязким, сдавленным шепотом сказал он.

Кажется, я впервые увидел настоящее лицо Гриши Рогожина. Было оно холодным, гладким, с глянцевой натянутой кожей. Глаза у него, как у пресмыкающегося, выступали вперед, и смотрел он тоже, как пресмыкающееся — тупо и абсолютно безжалостно. Будто он уже переступил грань жизни и смерти.

Он сказал, упершись взглядом в согнувшегося к машине советника:

— Гардамиров поехал к военным. Это — удача. — Подождал, пока машина скроется за поворотом. — Я не спрашиваю вас, Александр Михайлович, готовы ли вы к подвигу. Вы, по-видимому, всегда готовы, идемте!..

Ирония в голосе была такая, что я беспрекословно повиновался.

Лифт, отделанный зеркалами и красным деревом, поднял нас на третий этаж. Коридор, чернеющий окнами в громаду ярко освещенной приемной. Стрекотала клавиатура, видны были фигуры посетителей в креслах — все в «министерских» костюмах, плотненькие, с круглыми головами. На коленях у каждого обязательно лежала папка с бумагами. Два громоздких телохранителя подпирали двери. Почему-то казалось, что стоят они здесь уже много месяцев, как атланты..

— Не сюда, — сказал Гриша, заворачивая меня направо. — Не по рангу, Александр Михайлович. Здесь нас никто не пустит.

Он разительно изменился за несколько прошедших с момента нашей встречи минут (кстати, я уже понимал, что и встреча наша была далеко не случайна). Движения его стали быстрыми, точными и уверенными, тон — негромким, но властным, не допускающим никаких возражений. Он теперь представлял собой как бы материализованный сгусток энергии — прихватив мой локоть, еще раз свернул за угол, отпер низенькую малозаметную дверь, какие обычно ведут в подсобные помещения; вспыхнул свет, мы в самом деле оказались в чулане, заставленном швабрами и ведрами; заскрипев, распахнулась створка пузатого платяного шкафа.

— Не пугайтесь, — предупредил Гриша, шагая в его фанерные внутренности. Задняя стенка шкафа отъехала на взвизгнувших петлях. Переход, где мы очутились, поражал обшарпанностью и захламленным видом: стены были взъерошены от пузырящейся краски, половицы торчали так, будто никогда не были закреплены, а к тому же стонали и всхлипывали с самыми невероятными интонациями. Свет двух лампочек чуть брезжил сквозь напластования пыли. Я едва не сшиб ведро с чем-то окаменевшим. Зашуршав, сползла на пол ломкая, как папирус, газета. Я прочел развернувшийся заголовок: «Наш ответ Чемберлену!».

Гриша, полуобернувшись, искривил губы в улыбке.

— Хорошо быть ответственным за хозяйственно-административные службы, — сказал он. — Узнаешь многое из того, о чем раньше и не подозревал.

Море тусклой привычной ненависти чувствовалось в его голосе. Так, конечно, могли бы говорить пресмыкающиеся, если бы они умели. Щелкнув хлипким замочком, открылась еще одна дверь. Помещение, куда мы проникли, выглядело уже совершенно иначе: кресла матовой кожи, хрустальные грани бокалов в серванте. И сам явно музейный сервант в лазоревых радужках инкрустаций. Полумрак рассекало лезвие света из соседней комнаты. Я шестым чувством уже догадывался, где мы очутились. По другую сторону тщательно охраняемых из приемной дверей. И действительно, за письменным столом сидел человек знакомой внешности: неуклюжий, угрюмый, с непомещающейся в костюме фигурой, с мужиковатым лицом, с зачесом седых волос надо лбом. Руки его придавливали рассыпанную по столешнице пачку бумаг, а льняные брови подтягивались на лоб, будто от безмерного удивления. С первого взгляда было понятно, что он, как бы это выразиться, не совсем жив. Правда, мертвым его тоже назвать было нельзя, чувствовалось, что кожа пока еще розовая, не ссохшаяся, эластичная.

Воздух в помещении был такой, словно им не дышали по крайней мере лет триста.

— Вот, Александр Михайлович, — щеря зубы, сказал Гриша Рогожин. — В жизни, как говорится, всегда есть место подвигу. Я вас сюда провел, ну а дальше вы сами…

Горло у него, как у варана, слегка вздулось.

— Что мне следует делать? — спросил я.

— Ничего особенного: сесть, по возможности расслабиться. Постараться не удерживать в себе силы — когда почувствуете… — Он сглотнул и добавил. — Имейте в виду, это может быть очень опасно.

Я заметил, что окна в помещении черно-багрового цвета. Будто к рамам снаружи прильнул целый океан крови.

— Это вам обойдется лет в пять жизни, — сказал Гриша откуда-то издалека.

Тем не менее я уже сидел в кресле, терпко пахнущем кожей. Откинулся на широкую спинку, расслабился, как мне было велено. Желтый свет в помещении слегка потускнел. Серый жрущий предметы туман проступил в воздухе. Так бывает, когда долго и пристально смотришь в одну точку. Человек напротив меня был неподвижен, как статуя. И вдруг тянущее неприятное чувство возникло внутри, будто тысячи невидимых ниточек соединили меня с этой статуей, причем каждая выдирала из меня что-то живое — с болью, с бритвенной резью в сердце и легких. Я был спеленут ими, как муха. Не хватало дыхания, удары пульса набатом отдавались в висках. Жилочка, удерживающая меня над смертью, натягивалась и вибрировала. Казалось, она сейчас лопнет, и я полечу в черную бездну. Туман сгустился, оставив нерезкий по краям туннель света. Выход из него заполонила аляповатая маска статуи. Видны были поры на коже, желтизна и отечность картофелеобразного носа.

Вдруг морщинистые веки дрогнули.

— Хватит!.. — звенел в ушах назойливый крик Гриши Рогожина.

Голос был не сильнее комариного писка.

Через силу, точно разламываясь, я повернул к нему голову. И невидимые ниточки лопнули — меня будто сбросило обратно в кресло. Серый туман распался, хлынул едкий, как кислота, электрический свет.

Заколыхался тяж паутины, свисающий с люстры. К окну льнула уже не кровь, а мокрая ноябрьская чернота. Перепуганный Гриша Рогожин действительно стоял надо мной. Но смотрел он не на меня, а на оживающего человека напротив. Тот с трудом, кажется, даже со скрипом, двинул глазными яблоками. Вздулась и запульсировала на лбу синяя жилка.

— Понимаешь!.. — всхрапнул он, точно шаркнув напильником по деревяшке.

И, как бык, поворочал объемистой колодой шеи. Вероятно, заново привыкая к тому, что она все же шевелится.

* * *

Мне казалось, что мы идем по торфяному пожару. Огня не видно, лишь струйки дыма пробиваются из-под почвы. Травяной дерн пружинит, и вызревают под ним гудящие огненные пространства. Еще шаг — земля разойдется, и ухнешь в геенну, выстланную живыми углями. Правда, в нашем случае это будут не угли, а мерзостная могильная яма. Обрушится пласт чернозема и погребет в толще вечности.

Это, наверное, был полный упадок сил. Как у донора, который сдал чрезмерно большую порцию крови. Я плохо помню, как потом добрался до Лобни. В электричке я, кажется, задремал, убаюканный постукиванием на рельсах. Необыкновенная слабость пропитывала все тело. Кружилась голова, и при малейшем усилии липким потом выступала испарина. У меня вовсе не было ощущения грандиозной победы. Первый натиск мертвоты был отбит осиновым колом Герчика. Но за ним безусловно и скоро последуют второй и третий. Мумия не успокоится, ей все время нужны свежие токи жизни. И ей нужна власть, чтобы направлять эти токи именно к себе. Она будет незаметно обгладывать нас год за годом. Год за годом, из Мавзолея, она будет собирать свою незримую дань. А потом, когда жизненные силы страны иссякнут, рыжеватая бестия снова воцарится в Кремле. Наступит тысячелетие мертвых. Это очевидно.

Из туманного зеркала ванной на меня смотрело лицо с провалами щек, с заострившимся кончиком носа, с морщинистыми глазными мешками. Фиолетовой пылью скопилась в них нечеловеческая усталость. Губы были, как тряпочки. Пять лет жизни, предупредил Гриша Рогожин. Похоже, что он был прав. Мысли у меня рассыпались. Я глотнул густой чайной заварки и завалился спать.

Очнулся я от неприятного чувства, что в доме кто-то находится. Это было точно землетрясение, сбросившее меня с кровати. Я опомниться не успел, как уже оказался в старом своем спортивном костюме, в сандалетах, которые обычно ношу дома, — палец мой нащупывал пластмассовую кнопочку выключателя. Кнопка щелкнула, свет, однако, не загорелся. Я безрезультатно, как в тяжком сне, давил ее раз за разом. Интересно, что ничего такого мне сперва в голову не приходило. Я лишь проклинал нашу хилую лобнинскую подстанцию, которая опять отключила электричество. Это случалось у нас чуть ли не два раза в неделю. Но уже в следующую секунду меня окутал смрад мокрой земли — будто гнилостное торфяное облако вползло в комнату. Был в нем вкус перепревающего жирного гумуса, терпкий запах конкреций, спекшихся до известки, кисловатость безглазых существ, жрущих органику. И буквально в то же мгновение грузно, как под чугунной болванкой, скрипнула половица.

— Кто здесь?..

Почему-то мелькнула дурацкая мысль, что это Рабиков. Достал новую информацию, возник неизвестно откуда, вынырнул из крысиных ходов, куда обычному человеку нет доступа. Непонятно было лишь, как он сумел проникнуть внутрь дома. Дверь была заперта, я это хорошо помнил. Позже, правда, выяснилось, что гвозди петель вылезли из дюймовых досок, в дереве зияли неровные дырочки с окислами по краям, а цепочка была то ли перекушена, то ли разорвана. Чтобы так ее раскурочить, требовалась невероятная сила. Странно, что во время сна я ничего такого не слышал. Это, однако, выяснилось действительно позже. А тогда я, пробитый внутренней дрожью, застыл на кровати. Темнота была почему-то такая, что хоть глаз выколи. Ведь обычно видишь хотя бы отблеск звезд, размытые лунные тени. Даже если облачность, то очертания предметов все равно проступают. А тут, как в могиле — ни зги. И вот в этой почти неправдоподобной гробовой убийственной слепоте родилось низкое, подсвистывающее туберкулезом дыхание, не дыхание даже, а сопение принюхивающегося к следу зверя, и по хрипотце, которую иначе было бы не уловить, я внезапно понял, что тот, кто проник в дом, уже совсем рядом.

Обжигающая волна страха буквально вымела меня из кровати. Брякнула щеколда на окне, задребезжали едва не вылетевшие от удара стекла. Кстати, может быть, они и вылетели, я просто не обратил на это внимания: я уже бежал по участку, козлом перепрыгивая через грядки, а в ушах моих стоял визг кроватных пружин, продавленных чуть не до пола. Вероятно, там, в комнате, меня спасли какие-то доли секунды. Обернулся я, только достигнув задней калитки. Фонари вдоль всей улицы, естественно, не горели. Ближайший бетонный столб вытаращил стеклянный зрачок. Однако гробовая кромешная темнота слегка развеялась. В мути вязкого неба угадывались мелкие звезды. Набухал окруженный дымкой бледный волдырь луны, и на слабом фоне его чернела островерхая глыба дома: проволока сирени, опутавшая веранду, беленные эмалью ставни. Вывернутые створки окна, кажется, еще двигались — в тот же самый момент из них вывалилось что-то грузное и, как аллигатор, заворочалось в клумбе, хрустя георгинами.

В эту секунду я впервые его увидел: комковатая, будто слепленная из грязи фигура, по-медвежьи раскинув лапы, точно желая обнять, неуклюже переваливаясь, затопала ко мне через грядки. Двигалась она как-то с несообразностью механизма, приседая на каждом шаге, покачиваясь под собственной тяжестью (вероятно, координация тела у нее была неважная), но упорство, с которым она приближалась, выглядело фатальным. Так, наверное, приближается смерть к стареющему человеку. Впрочем, все это я сообразил уже значительно позже. А тогда, едва не выломав из ограды заклинившую калитку, перепрыгнул через канаву, резко хлестнувшую прутьями, обо что-то запнулся, выпрямился, удержал равновесие, и, работая локтями, как спортсмен, устремился туда, где за ближней околицей начинались огороды.

Уже минут через пять я понял свою ошибку. Мне, конечно, следовало сворачивать не к огородам, а к центру поселка. Там железнодорожная станция, отделение милиции, участковый, вообще, население, там можно было рассчитывать на помощь. А теперь он отжал меня в безлюдье, гулкое от ночного тумана. Особого выбора у меня не было. Впереди начинался подъем, вздымающий к горизонту поля с капустой. Я боялся, что просто сдохну на этом подъеме. Слева клубилась рыхлая спасительная чернота близкого леса. Не знаю, что меня на это подвигло, но я резко свернул и вломился в мокрый кустарник, опоясывающий опушку.

Я, наверное, никогда не забуду тот сумасшедший бег по гривастым колдобинам. Я буквально сразу же осознал свой второй промах. Это днем пробежаться по сосновому лесу одно удовольствие. Ночью же вдруг с размаху попадаешь ступней в чью-то нору, ветви и острые сучья внезапно выскакивают из темноты, грозят воткнуться в глаза, разодрать кожу, приходится выставлять вперед локти, чтобы предохранить лицо; не опасные днем корни петлями хватают лодыжку, то и дело, споткнувшись, пропахиваешь носом дерн. Уже в первые минуты я до крови разодрал себе щеки, а потом исцарапался, запутавшись в густом, колком ельнике. Я скрипел зубами и проклинал все на свете: Рабикова, подошедшего ко мне вечером в Лобне, папку с надписью «ПЖВЛ», ненужные и горькие истины, президента, буддийских монахов, Гришу Рогожина, всю нелепую и трагическую историю нашей страны — вот чем завершался теперь разговор, начатый когда-то в московском дворике. Я не понимал, почему не могу оторваться от того, с фигурой из грязи. Никогда прежде мне еще не приходилось жаловался на свое здоровье. Пусть пятьдесят три года, пусть Герчик называл меня стариком, но и сердце, и легкие работали у меня отлично. И хотя подошвы сандалий скользили по прелым кочкам, а незащищенные пальцы ног иногда чувствительно расшибались, я по мере продвижения как-то приспособился к этому, видимо, перестал замечать и развил довольно приличную скорость.

Тем не менее мне никак не удавалось его потерять. Он бежал вроде бы и не слишком быстро и, кажется, не прикладывал к этому особых усилий. Как машина, которая включена на определенные обороты. Чисто внутренне мне казалось, что я должен опережать его с каждым шагом. Но когда я на секунду задерживался, припав к дереву и прислушиваясь, я с фатальной неизбежностью различал позади тяжелое внушительное хрум!.. хрум!.. хрум!.. — и оно не отдалялось, несмотря ни на какие мои старания.

Дважды он меня даже чуть было не сграбастал. В первый раз, когда я, проехав подошвой по обомшелой коряге, звезданулся о загудевший, как мне почудилось, ствол дерева. Было обморочное потрясение, мрак в голове. Правда, даже в беспамятстве я, видимо, сумел откатиться в сторону. Темнота не позволяла мне видеть и вообще сильно мешала, но, по-моему, в то место, где я только что находился, вонзились острые пальцы и заскребли по песчанику. Звериное горловое похрапывание резко усилилось, раздалось чавканье, которое мне уже доводилось слышать, и вдруг сорвалось всхлипом обманутого ожидания. Гнилостный запах земли снова ударил в ноздри. Я в этот момент уже продирался между вывороченными корневищами. А второй раз он настиг меня на берегу внезапно разверзшейся топкой речушки, пышные купы папоротников совершенно скрывали ее — я просто неожиданно провалился, увязнув чуть ли не по колено. Липкая холодная жижа охватила икры. По инерции я упал лицом в вонючую торфяную воду. И буквально сразу же метрах в трех от меня опять грузно зачавкало. Вероятно, только отчаяние придало мне новые силы. Вцепившись в корягу, я каким-то чудом вытянул себя к другому берегу и на четвереньках, как поросенок, побежал вверх по склону. Кстати, это был единственный случай, когда мне удалось несколько увеличить дистанцию. Тот, с фигурой из грязи, ухнул в топь всей своей мертвой тяжестью и со сверхъестественной яростью завозился, разбрызгивая фонтанчики перегноя. Краем сознания я учел это внезапно вскрывшееся обстоятельство и, через какое-то время, почувствовав, что почва вновь начинает снижаться, уже совершенно осмысленно устремился к руслу невидимого ручья и довольно долго шлепал в воде, следуя прихотливым изгибам.

Именно у ручья я заметил, что понемногу светает. Часы у меня были самые обычные, без светящегося циферблата. Разобрать на них что-либо в темноте не представлялось возможным. Я не знал, сколько времени мы, как безумные, несемся по этому лесу. Я лишь увидел листву, проступающую в сыром сумраке, утреннюю белесую хмарь, затекающую между деревьями, свои руки, дико перепачканные и кровоточащие. Жутковатого хрум!.. хрум!.. хрум!.. слышно не было. Я, как гусеница, выполз на поляну, пружинящую черничником, и в изнеможении сел, прислонившись к стволу сосны.

Я прекрасно помню эти несколько секунд передышки. Воздух был холоден, свеж и, как родниковая вода, ломил горло. По лицу стекал крупный пот, ноги у меня были неживые от слабости, сердце бешено колотилось, игольчатая боль пронзала легкие, точно их при каждом вдохе касались сотни булавок. Я, наверное, напрасно сел, я чувствовал, что мне уже не подняться. Правда, этого хрум!.. хрум!.. хрум!.. действительно не было слышно. Всякую ориентацию я потерял и не представлял, где сейчас нахожусь. И вот в тот момент, когда я прикидывал, что делать дальше, смрадный запах могилы, как водопад, опять обрушился на меня, а из-за ствола, будто пытаясь обнять, протянулись осклизло-зеленоватые пальцы.

Спасло меня, наверное, чудо. Не знаю как, но я, точно бревно, скатился вниз по склону поляны, саданул боком о пень, вскочил на ноги, побежал, прыгнул, упал, вскочил снова. Лодыжку точно переломило, плеснув болью. Кажется вывихнул, ступить на правую ногу было нельзя. Мертвой пылью белела впереди проселочная дорога. Помогая себе руками, я от сосенки к сосенке запрыгал дальше по склону, кое-как, на четвереньках, со стоном перебрался через канаву и, как куль с картошкой, рухнул на грунтовое покрытие. Ногу жгло, мне было ясно, что бежать я не смогу. Колея одним концом заворачивала в чащобы, а другим поднималась среди полей к далекому горизонту. Под прозрачным небом обрисовывалась горстка домиков. Стало уже гораздо светлее: крыши их слегка подрумянились. Розовели корочки облаков, вот-вот должно было показаться солнце. Для меня, однако, все было кончено. Кусты можжевельника на обочине затрещали, черная, словно в гидрокостюме, фигура выломалась оттуда, повернулась всем туловищем туда-сюда, как локатор, и, наверное, запеленговав, двинулась в мою сторону.

В испарениях утра она выглядела действительно черной в слое влажной земли, поверх которой болтались лохмотья одежды. Отбеленные кости черепа прорвали кожу, а глазницы, как гнойники, желтели в глубине слизью. Волна земляного запаха накатывалась впереди нее. И вдруг струпья губ треснули, образовав полукруглую щель, мертвец всхрапнул, точно лошадь, втянул воздух и извлек из себя сип старого патефона:

— Где вы? Я вас плохо вижу, Александр Михайлович!..

Несмотря на все искажения, я узнал голос Герчика. Но я, даже узнав, уже ничего не мог сделать. Я мог лишь отползать по дороге, помогая себе руками. Жидкий край солнца показался в это мгновение из-за горизонта. Туман заискрился, теплые лучи коснулись приближающейся фигуры, и — внезапно струйки дыма поднялись у нее над плечами, лохмотья одежды вспыхнули, синее студенистое пламя потекло из глазниц, Герчик зашатался, точно потеряв равновесие, и вдруг, не сгибаясь, грохнулся всем телом о грунт. От удара локти и голени его подскочили, пламя хлопнуло, как в ладони, и тут же опало, а бугристое, видимо, прогоревшее изнутри туловище, громко хрустнуло и вытянулось, точно в судороге.

6

Прошло несколько лет. Какие только события не пробушевали в России за это время: выборы в новый парламент, изнурительная, бессмысленная и бездарная война в Чечне, чуть было не развалившая страну, снова выборы — на этот раз уже Президента России.

Это были, однако, лишь внешние, доступные, так сказать, реалии. Что в действительности происходило в структурах власти, я мог лишь догадываться. Я ушел из политики, и все источники информации тут же отрезало. Я как будто перестал существовать для некоторых своих бывших коллег. Гришу Рогожина, скажем, я видел теперь только по телевизору: сдержанный, весьма представительный чиновник высокого ранга, элегантный, серьезный, ответственно относящийся к делу. На приемах и встречах его показывали неподалеку от президента. Он мне даже ни разу не позвонил, хотя бы из вежливости. Правильно, зачем? Политически я для него был человек конченый. Кабинеты Кремля ревниво оберегают свои секреты. Так что какие-то выводы я мог делать лишь по косвенным признакам. Например, я знал, что после событий 93-го года президент долго болел, лежал в «кремлевской» больнице, находился под наблюдением медиков. В Государственной думе даже обсуждался вопрос о его дееспособности. Выглядел он и в самом деле неважно: неуверенные движения, рыхлый, какой-то севший голос. Одно время я думал, что он тоже человек политически конченный. Незадолго до выборов рейтинг его не превышал десяти процентов. Аналитики хором предсказывали катастрофическое поражение. И вдруг что-то случилось: голос его обрел яркий звук, в действиях и особенно в выступлениях начала ощущаться внутренняя энергия. Он даже помолодел — кожа на лице стала упругой. Трудно сказать, кто сейчас делится с ним своей энергией. Судя по частой смене советников в президентской администрации, в основном из интеллигенции, стремящихся к реальным реформам, еще многие готовы пожертвовать всем для продвижения страны к демократии. Эти иллюзии сохраняются. Не случайно тот же Гриша Рогожин выглядел при нашей последней встрече таким осунувшимся. Но возможен, разумеется, и совсем другой вариант.

Я, конечно, не верю ни в бога, ни в дьявола, ни в комариный чох, но, наверное, не случайно у всех народов существует специальный обряд погребения: закапывание в землю, сжигание на священном костре или, как у древних зороастрийцев, отдание усопшего в пищу грифонам. Есть, по-видимому, во всем этом некая магическая определенность — чтобы мертвые не возвращались и чтобы они не странствовали потом в мире живых. Тело должно истлеть, в этом спасение. Пока Мумия не погребена, она сохраняет свою власть над людьми. И мне становится не по себе, когда я вижу гробницу, стоящую до сих пор на Красной площади, зловещий темный прямоугольник дверей, пять тускло-золотых букв над входом. Он кажется мне воротами в Царство Мертвых. Я смотрю потом на политиков, заполонивших экраны — как они улыбаются, как вдумчиво и серьезно рассуждают об экономике, как они рвутся защищать нас от самих себя, как они заклинают нас сделать правильный выбор — и все время жду, что вот сейчас часть щеки у одного из них отслоится, точно краска, осыплются с нее хлопья пересохшего макияжа, лопнет эластичный дорогой пластик на скулах и сквозь маску на-. родного избранника проглянут желтые кости черепа. Мертвые уже дав-. но правят нами.

Может быть, я, конечно, преувеличиваю опасность. Ежедневно по радио и телевидению я слышу речи о необходимости компромисса, о том, что время непримиримой вражды закончилось, нет ни белых, ни красных, ни черных, ни оранжевых в крапинку. Все мы теперь едины и все — одного серо-буро-малинового цвета. Главное сейчас — согласие, спокойная обстановка в стране. И я сам, кстати, тоже вовсе не противник разумного компромисса. Напротив. Я всегда считал, что худой мир лучше доброй ссоры. Но бывают ситуации, когда компромисс невозможен.

Это, видимо, потому, что я иногда ЕЁ чувствую. Точно невидимый ветер вдруг продувает меня, выметает обрывки мыслей, сумбур настроения. Сознание очищается, устанавливается тишина, как при включенном приемнике. Нет ни звука, ни шороха, но дыхание черного мира слышится очень ясно. Будто холод испаряющегося эфира обдает мозг. Незрячие чужие глаза изучают меня. Продолжается это секунд десять — пятнадцать, не больше. Но потом до конца дня у меня дико ломит в висках, и даже солнечный свет кажется преисполненным мерзости. Он мне напоминает о том, как от его первых лучей вспыхнула на лесном проселке фигура Герчика.

И не то чтобы я до сих пор чего-то боялся. Лично я полагаю, что бояться мне уже нечего. Мумии я, по-видимому, не опасен. У меня нет ни доказательств, пусть косвенных, чтобы открыто выступить против нее, ни реальных возможностей хоть как-то изменить ситуацию. Дело, наверное, вообще не в Мумии. Просто все мы еще живем под мертвенным взором прошлого. Главное же, что мы хотим жить под взором прошлого. И лишь только тогда, когда все мы этого не захотим, когда власть мертвецов начнет выглядеть в наших глазах чудовищной и оскорбительной, будет поставлена последняя точка в этой истории, кладбище станет кладбищем, и пришелец оттуда превратится в груду сохлых костей. Вот, что означает, по-видимому, выражение Герчика «Быть живым».

Повторяю: мне лично, вероятно, нечего опасаться.

И все же я никогда не открываю окон у себя дома, а после дождя не выхожу в мокрый, шлепающий водяными брызгами сад. Я не выношу запах сырой земли. Он меня душит. Потому что я вспоминаю тянущиеся ко мне осклизло-зеленые пальцы, комковатую фигуру из грязи, глазницы, полные гноя, мерное хрум!.. хрум!.. хрум!.. настигающее меня в чащобе. И я слышу тишину включенного приемника, и чувствую на себе внимательный чужой взгляд. И понимаю, что Мумия еще не истлела, она жива, она ждет своего часа.

Август, 1996 г.

Вадим Розин, доктор философских наук
ЖИЛИЩЕ ЕГИПЕТСКОГО БОГА

*********************************************************************************************

Фантастическая повесть А. Столярова «Мумия» — это причудливый сплав политических реалий и мифологических концепций.

На первый взгляд — сугубый вымысел. Однако магия власти порой так тесно переплетается с черной магией, что возникает вопрос — а в каком тысячелетии мы живем? Очерк В. Розина только усугубит наши недоумения: создается впечатление, что старые боги вовсе не умерли, а только хорошо замаскировались.

*********************************************************************************************

Египетская культура одна из первых, где сформировались такие социальные институты, как государство, армия, религия, управляемое из «центра» хозяйство. Важной особенностью египетского государства и хозяйства было, как сегодня говорят, сильное вертикальное управление, во главе которого стоял живой бог — фараон.

Суть культуры древних царств составляет следующее мироощущение: есть два мира — людей и богов; боги создали и жизнь, и людей, пожертвовав своей кровью или жизнью, в ответ люди должны подчиняться богам и вечно «платить по счетам»; на собственные силы человек рассчитывать не может, ибо успех, благополучие, богатство, счастье — только от богов, от них же и несчастья или бедность.

Известный современный немецкий философ Курт Хюбнер в книге «Истина мифа» трактует сущность мироощущения человека культуры древних царств как «нуминозный опыт» (сущность). «Едва ли, — пишет он, — можно найти лучшее введение в интерпретацию мифа как нуминозного опыта, чем в словах У. фон Виламовиц-Моллендорфа: «Боги живы… Наше знание о том, что они живы, опирается на внутреннее или внешнее восприятие; неважно, воспринимается бог сам по себе или в качестве того, что несет на себе его воздействие… Если мы перенесемся мыслью на тысячелетия назад, то общение богов и людей надлежит

признать едва ли не повседневным событием, по крайней мере, боги могут появиться в любой момент, и если они приглашаются на жертвоприношение и пир, то это следует принимать всерьез… Все, что человек предпринимает в сообществе, — пишет дальше К. Хюбнер, — прежде всего всякая его профессиональная практика, начинается с молитвы и жертвоприношения. Чему не способствует бог, чему не содействует его субстанция, возбуждая тимос или френ человека («тимос» по-древнегречески — это голова, а «френ» — диафрагма — В.Р.), то не сопровождается успехом. Афина Эргана, к примеру, является богиней ремесла, гончарного дела, ткачества, колесного дела, маслоделия и т. п. Горшечники обращаются к ней в своей песне, чтобы она простерла свою длань над гончарной печью, и свидетельствуют о присутствии богини в мастерской…». Аналогично, в Вавилоне был, например, бог кирпичей, функция которого — следить, чтобы кирпичи были правильной формы и быстро сохли.

В культуре древних царств фактически соединяются два разных толкования смерти: анимистическое, идущее от воззрений предшествующей архаической культуры, и новое, связанное с нуминозным опытом. Человек архаической культуры понимал смерть как бесповоротный, окончательный уход души человека, носительницы его жизни и энергии, из тела. Поскольку он считал, что душа обязательно должна иметь собственный дом (жилище) и тело рассматривалось как такое жилище, то архаический человек в конце концов пришел к идее создавать для умершего вместо тела другой дом — захоронение, могилу — постоянное жилище для души. Но в некоторых племенах одновременно с могилой могли изготавливаться и временные жилища, где душа жила до тех пор, пока не переселялась в новое тело — ребенка, родившегося в той же семье или племени, из которых происходил умерший. Это верование дожило до наших дней. Например, живущий в Ханты-Мансийском автономном округе народ манси верит в духов — семейных, родовых, лесных, промысловых, добрых и злых. Верят они и в то, что человек или животное имеет две души — ис («тень») и лили («дух»). По другим данным, мужчина имеет пять душ: душу, переходящую от одного человека к другому, душу-тень, душу-волосы, с которой человек после смерти идет в мансийский рай, душу-дыхание и душу-тело. Женщина имеет четыре души. Но манси верят также и в переселение душ, причем в промежутке между смертью одного человека и рождением другого, в которого душа переселяется, для нее нужно сделать специальное жилище, называемое «иттермой». Как правило, иттерма представляет собой вырезанное из дерева, но очень схематическое изображение умершего человека, одетое в специальные одежды. Раньше иттерма изготовлялась непременно из венца дома, где жил покойник. Душа его воплощается затем в младенца, родившегося в этом же доме.

Говоря о том, что душа умершего жила в могиле, мы не преувеличиваем: архаический человек не мог представить себе смерть в нашем понимании, он считал, что душа живет вечно, но в разных домах. Сначала в теле одного человека, затем в захоронении, или иттерме, затем снова может переселиться в тело (но уже другого, родившегося человека) и так до бесконечности. Одновременно, душа после смерти уходит из этого мира в «страну мертвых», где она ведет точно такой же образ жизни, как и при жизни: питается, охотится, занимается хозяйством. Именно поэтому в могилу умершего клали его оружие, хозяйственную утварь, подарки, даже еду (а позднее у богатых — любимого коня, жену, наложниц).

Архаические представления о смерти в почти неизменном или переосмысленном для нового мироощущения виде переходят и в следующую культуру, культуру древних царств. Например, в Древнем Египте был широко распространен обычай и праздник «кормления покойников». Сохраняется и практика захоронения личного имущества умершего. Мертвые, лишенные своего имущества, вызывали ужас. Они не могли по-настоящему умереть до тех пор, пока их частица остается при жизни, «беспокойно блуждали вокруг, досаждая живущим, пока те наконец не отпускали их в подземный мир со всем их имуществом, то есть со всем их прошлым бытием».

Однако существенно меняется представление об образе жизни после смерти, причем, как правило, в худшую сторону. Лучше всего живут боги, они имеют все (власть, имущество и т. п.), и их образ жизни вообще не меняется. Это древние и называют бессмертием.

Подобное представление — общее место для всей культуры древних царств. Но послесмертный образ жизни понимается в отдельных регионах древнего мира по-разному. Наиболее драматично в Вавилоне. Вот, например, как в «Эпосе о Гильгамеше» описан загробный мир, куда после смерти попадают души людей:

В дом мрака, в жилище Иркаллы,

В дом, откуда вошедший

никогда не выходит,

В путь, по которому

не выйти обратно,

В дом, где живущие

лишаются света,

Где их пища прах и еда их глина,

А одеты, как птицы,

одеждою крыльев,

И света не видят,

но во тьме обитают,

А засовы и двери покрыты пылью!

Трагично переживает смерть и грек гомеровской эпохи. Одиссей видит умерших в подземном мире как тени, из которых ушло ожидание грядущего и тем самым жизнь.

Судя по косвенным данным, наиболее оригинальную концепцию послесмертного бытия создали древние египтяне. Для них смерть — это период «очищения души», после чего человек возрождается для новой вечной жизни, причем жизни уже близкой к богам. В отличие от конечной жизни на земле, пишет египтолог Татьяна Шеркова, «человек умерший, Озирис имярек в мире богов вечно оставался юным, сопровождая солнечного бога Ра в его ежедневном движении по небесному своду в священной дневной лодке».

На идею очищения и возрождения египтян могло натолкнуть представление о совпадении самых первых богов (Атума, Птаха, Амона, Ра) со стихиями, природой. В свою очередь эти четыре первых бога создали как других богов (Озириса, Исиду, Сетха, Нефтиду), так и людей. Поскольку все природные явления (а для египтян это боги) повторяются и возобновляются, могла возникнуть мысль о смерти как о подготовке к рождению.

Можно предположить, что идея смерти как очищения и возрождения была обобщена древнеегипетскими жрецами и распространена на человека — второго полноправного участника мировой мистерии. Связующим звеном между такими бессмертными богами, как Атум, Птах, Амон, Ра, Изида, и смертными людьми был бог Озирис. Парадоксально, но сначала он умирает. Озириса убивает его собственный брат, бог Сетх. Но Изида воскрешает Озириса. Кстати, от Озириса, который одновременно был царем страны мертвых, а также Изиды, Сетха и Нефтиды начинается генеалогия египетских царей. Таким образом, фигура Озириса является ключевой: он связывает людей с богом солнца Ра, дающим жизнь и создавшим самих людей, а также с миром мертвых, где происходит очищение и возрождение умерших. Озирис же является прообразом самого сакрального (нуминозного) действа «очищения-возрождения». Именно Озирис распространяет это действо на первых царей и затем на всех остальных умерших людей, которых поэтому и называют «Озирис имярек».

Любопытны представления людей культуры древних царств о топологии страны мертвых. Сформировались два полярных сакральных места («теменоса») — небо и преисподняя; на небо шли души людей, отличившихся при жизни или почему-либо отмеченных богами, в преисподнюю попадали обычные люди или совершившие различные прегрешения. Например, у народа нагуа (населявшего в средние века Мексиканскую долину) на небо шли павшие в сражениях воины, пленники, принесенные в жертву, те, кто добровольно отдавал свою жизнь в жертву богу солнца, а также женщины, умершие при родах. У древних греков на небо могли попасть герои, совершившие выдающиеся подвиги, и те, которых по разным причинам взяли на небо боги. Все остальные люди, и хорошие и плохие, попадали в царство Аида под землю.

В культуре древних царств по сравнению с архаической культурой возрастает участие мертвых (точнее, душ, ушедших в страну мертвых) в жизни общины и отдельного человека. Однако живущих интересуют не все умершие, а прежде всего три категории духов: умершие родственники и члены рода (здесь прямая параллель с предыдущей культурой), а также культурно значимые фигуры — герои, основатели городов или государства, цари, известные мудрецы и полководцы, то есть те, кого современные исследователи называют «культурными героями». Люди культуры древних царств были уверены, что все эти духи продолжают участвовать в жизни семьи, рода, города или государства (полиса): духи следят за всем происходящим, в нужную минуту поддерживают «своих», а на праздниках появляются и веселятся вместе с живущими, вливая в них энергию и силу, укрепляя их.

Известно, что египетский фараон не только царь, но и живой бог, воплощение Ра. По мере возрастания роли египетских фараонов складывалось своеобразное противоречие: с одной стороны, именно боги управляют всей жизнью страны и отдельного человека (интересно, что в культуре древних царств помимо космических и природных богов действовали боги, отвечавшие, так сказать, за социальный и общественный порядок, например, в Вавилоне известны боги страны, городов, кварталов), с другой стороны, египтяне могли видеть каждый день, что все приказы делаются от лица фараона.

Идея и ритуал обожествления фараона в конце концов разрешили это противоречие. Но что значит обожествление? Судя по историческому материалу, в культуре древних царств различались три разных по значению феномена: явление бога человеку (по-гречески — «эпифания»), временная захваченность человека богом (человек становится, по-гречески, «theios» — исполненным богом, он ощущает божественную пневму — «рпеита») и наконец воплощение бога в человека, то есть человек становится живым богом. Первая ситуация — общее место данной культуры, поскольку бога мог увидеть каждый и наяву, и во сне; вторая — обязательное условие творчества или героического деяния (в этой связи Г. Небель заметил по поводу олимпийских бойцов: «Атлет сбрасывает свое старое бытие, он должен потерять себя, чтобы себя обрести. Бог и герой входят в голое тело, которое освободил человек»); третья ситуация — исключительное явление (в Египте при жизни обожествлялись только фараоны, в Древней Греции, но уже после смерти, выдающиеся герои).

Воплощение бога в человека нельзя понимать так, что бог теперь только в человеке. Ничего подобного: он выполняет и свои старые функции — например, бог светит, дает жизнь, движется по небу — и одновременно может воплощаться и присутствовать еще во многих местах: в священных рощах, храмах, на праздниках, в статуях этого бога.

Воплощение бога не только делает человека необычным, обладающим божественными способностями, но и создает вокруг этого человека особое излучение, некое энергетически-сакральное поле, которое ощущают и другие, обычные люди и которым они проникаются. Особенно сильно это излучение и поле чувствуются на праздниках, олимпийских играх, в ходе исполнения драмы. В. Гронбех, в частности, пишет: «Святость… пронизывает и наполняет все: место, людей, вещи и делает эту совокупность божественной. Эта все наполняющая святость составляет предварительное условие того, что людям могут сыграть и «показать» в драме». У древних египтян, вероятно, драмы еще не было, но ее с лихвой заменяли грандиозные мистерии и богослужения (точнее, встречи людей с богами в храмах и поклонение им).

Изображения и скульптуры богов воспринимаются человеком той эпохи не как изящные произведения и даже не как мимезис (подражание жизни), а как воплощения. Не случайно поэтому в беде люди часто обнимали изображения богов, чтобы на потерпевших перешли божественные благословение, сила и благополучие.

В Древнем Египте жрец, готовя умершего к последующему пути, совершал специальный ритуал над статуей умершего, «которая являлась вместилищем души — ка, или двойника новопреставленного. Вставляя в глазницы инкрустированные глаза, скульптор наделял статую (а значит, и самого умершего) способностью видеть, значит, ожить».

В принципе, человек мог вызвать бога еще проще, а именно — ритуально произнося его имя, но бог, заключенный в живописном изображении, статуе или героях драмы, более убедителен и телесно воспринимаем. «Не существует сценария и спектакля, — пишет Э. Кассирер, — которые лишь исполняет танцор, принимающий участие в мифической драме; танцор есть бог, он становится богом… Что… происходит в большинстве мистериальных культур — это не голое представление, подражающее событию, но это — само событие и его непосредственное свершение».

Однако обожествление фараонов создало для жрецов довольно сложную проблему, связанную с выяснением вопроса о его смерти и погребении. В качестве человека фараон мог умереть и ему полагались торжественные, но все же обычные гробница и ритуал погребения. Но как живой бог фараон вообще не мог умереть в человеческом смысле слова. Его смерть в этом последнем случае есть скорее момент в вечном цикле «смерть-очищение-возрождение». Если фараон — воплощение бога солнца Ра, то его душа после смерти должна вернуться на небо и слиться с сияющим светилом. Но как тогда поступить с телом фараона и что нужно класть в его могилу?

Разрешая эту дилемму, египетские жрецы, судя по всему, построили следующее объяснение-сценарий. Да, после смерти фараона его душа, с одной стороны, идет на небо и сливается с Солнцем, но с другой — она проходит цикл очищения и возрождения (не забудем, что бог может осуществлять разные деяния, присутствуя сразу во многих местах). А вот тело фараона и его захоронение — это место, где происходят сами очищение и возрождение, и место, куда фараон-бог постоянно возвращается, чтобы общаться со своим народом, вселяя в него силы и уверенность в судьбе.

Но тогда возникали другие вопросы. Например, как фараон-бог поднимается на небо и спускается с него вниз в свою гробницу? В данном случае на него важно было ответить, поскольку образ фараона все же двоился: не только бог, но и человек (понятно, как бог попадает на небо, а вот как человек?), кроме того, фараона нужно было провожать и встречать всем народом, и нельзя было ошибиться в выборе правильных действий. Другой вопрос возникал в связи с идеей, что очищение и возрождение фараона происходят в захоронении, в то время как обычно боги очищались и возрождались под землей (в лоне земли). Третий вопрос — как быть с телом фараона, ведь оно, как и всякий труп умершего человека, разрушается, а бог не мог изменяться и, возвращаясь к своему народу, он должен воплощаться в то же сияющее тело.

Первую проблему жрецы разрешили весьма изящно, придав захоронению фараона форму и вид горы или лестницы, по которой, как утверждали жрецы, душа фараона поднимается на небо или спускается с него. Последовательно реализуя эту идею, фараоны строили свои пирамиды все выше и выше, с тем чтобы они касались самого неба. Но когда пирамиды «уперлись» в небо, соединяя его с землей, то идея сакральной лестницы стала ослабевать. Ее вытеснила другая концепция. С одной стороны, ближе к вершине пирамиды и на расстоянии от нее ступени переставали различаться, с другой — все большее значение приобрели расчеты объема пирамид и каменных работ, которые велись на основе математической модели пирамиды. Для человека той эпохи математические, т. е. знаковые модели воспринимались как сакральные сущности, сообщенные жрецам богами, сущности, определяющие божественный закон и порядок. Немудрено что в скором времени египетские жрецы истинной формой захоронения фараона стали считать не гору или ступенчатую пирамиду, а математически правильную пирамиду.

Вторая проблема была решена не менее изящно: пирамиде был придан образ самой земли, ее лона. Египетские пирамиды строились не как дом или дворец, то есть образующими пустое пространство, где и совершается обычная жизнь, а наоборот, сплошными и из камня. Получалось, что пирамида как бы поднимается, вырастает из земли, являясь ее прямым продолжением. Кстати, древнеегипетские мифы гласили, что первоначально жизнь возникла на холме, который поднялся из океана. В этом плане пирамида воспроизводила и подобный первохолм (гору) жизни.

Слияние этих двух структур и форм — математической пирамиды, касающейся неба, и сплошного каменного холма, вырастающего из земли — в конце концов и дало столь привычный нам образ пирамиды, соединившей рассмотренные здесь культурные проблемы и представления.

Наконец, третья проблема была решена средствами медицины, химии и искусства. Труп фараона бальзамировался, а тело и лицо его покрывались великолепными одеждами и золотой маской. В результате жрецы могли рассчитывать на то, что, когда живой бог, спустившись с неба, пожелает воплотиться в свое тело, он найдет его столь же прекрасным, как оно было при жизни фараона, если не еще прекрасней.

Поскольку при жизни фараон владел всем Египтом и ни в чем не нуждался, то ясно, что и после смерти, в периоды воплощения в свое тело и посещения страны, он не должен был страдать от отсутствия какой-либо необходимой ему вещи. Поэтому многие залы египетских пирамид, если их, конечно, еще не разграбили, при открытии их археологами напоминали современный музей. Они содержали почти все вещи (реальные или в скульптурном эквиваленте), известные при жизни погребенного в данной пирамиде фараона имярек в Египте.

Как постоянное жилище бога и место, где происходят его очищение и возрождение, пирамида была не только святыней, но и излучала на все египетское царство сакральную энергию. Чем больше строилось пирамид, тем более египтяне ощущали себя в окружении богов, в атмосфере их божественной поддержки и заботы.





«Среди правил, определяющих наше отношение к умершим, наиболее обоснованным, на мой взгляд, является то, которое предписывает обсуждать деяния государей после их смерти. Они — собратья законов, если только не их господа. И поскольку правосудие не имело власти над ними, справедливо, чтобы оно обрело ее над их добрым именем и наследственным достоянием их преемников: ведь и то, и другое мы нередко ценим дороже жизни».


Мишель Монтень. «Опыты».

Мэри Терзиллоу
НИЗИКИ ПРОКЛЯТЫЕ

Ну да, нас обзывают работорговцами, а по мне так работенка не хуже иной другой, по крайней мере, на стоянку в доке и таможенные пошлины монеты хватает. И если на то пошло, эти самые низики должны просто рыдать от счастья, что им повезло слинять с ихних занюханных планет, ну а по закону Внегала они имеют право выкупить себя, отработав всего-то каких-нибудь двадцать циклов. Бьюсь об заклад, когда самый паршивый низик хорошенько цивилизуется, он рад-радешенек, что не кантуется где-нибудь на Гефесте II или в каком другом захолустье. Но поначалу, конечно, никакой благодарности от туземцев не дождешься.

Приземляемся мы, значит, на Чумном Псе, а Джек мне сразу и говорит: «Чего-то не нравится мне, Барт, эта клумба». И точно, растения здесь вроде как претендуют на восьмой цвет радуги. К тому же еще толком не рассвело, и все кажется каким-то чудным, а в особенности туземцы, когда мы их наконец разглядели.

Вообще-то они поджидали нас с самого начала, но из-за дурацких масок с линзами и клоунских костюмов мы с Джеком приняли их сперва за ростки местных деревьев. Хуже, что у них оказались амнезиаторы. У нас, само собой, они тоже были, причем гораздо более современные. Так мы с Джеком воспряли. Всего-то делов: подманить поближе к шаттлу пару дюжин туземцев, быстренько низануть, то бишь амнезировать, втащить в люк и тут же стартовать.

И обратите внимание, в этом нет ничего противозаконного, покуда тебя не задержат с поличным. А как иначе низики смогут доказать, что их амнезировали?!

— Гх’ноор но а лла р’бууган-тии, — сообщает один из них. Вообще-то, они потомки колонистов Восьмого века, но на этой планете в избытке только фреон, эксксон да еще парочка-другая занюханных элементов — какой же идиот будет экспортировать их овердрайвом?

Джек, как обычно, показывает им пустые ладони с растопыренными пальцами в знак того, что мы пришли с миром. Тогда другой туземец делает шаг вперед и кричит свое «р’бууган» прямо ему в лицо. Конечно, я провел несколько часов в гипноланге, пока мы летели сюда, но кому нужно долбить местный язык, если ты намереваешься провести на планете от силы три дня? Однако я успел усвоить, что «р’бууган» это вроде как солнце.

Один из них хватает Джека за руку и тянет его к механической телеге, смахивающей на аполлодорианскую кумбалу с полозьями. Ладно? если они хотят покатать нас, почему бы и нет? Но мне совсем не нравится тяжелая куча тряпья, которой нас завалили, но когда я пытаюсь освободиться, они снова толкают меня на дно и прикрывают тряпками. Я хватаюсь за амнезиатор, но Джек говорит — нет, погоди, пускай они привезут нас в деревню.

Поездка была недолгой, но тряской, а когда нам позволили выбраться из-под тряпья, мы обнаружили себя в какой-то темной дыре. Водитель и его команда снимают свои костюмчики, и мы видим, что это точно потомки колонистов. Они все черные в синеву, с густыми прямыми волосами, довольно рослые, но уж не выше нас с Джеком.

— Ллоноз оо-тии а ллоноз янглисски? — говорит один из старших.

Не старик, но весь какой-то сморщенный и вроде как в ожогах. Джек пробует изобразить ему на пальцах интеграл, но тот явно не ухватывает сути. Зато он подает свой знак, и четверо туземцев быстро подходят к нам и забирают амнезиаторы.

— Аэвом но-a вмомо янглисски, — говорю я, демонстрируя одну из пяти моих лучших чумнопсовых фраз, и тут старший улыбается и начинает бойко тарахтеть.

— Хоа, хоа! — протестую я. — Но аэвом но чумнопесски, ты понял?

Старикашка вроде как опечалился. Тут он оборачивается к своему дружку, старому пню с молочно-голубыми глазками, они что-то лопочут между собой, и этот пень довольно четко говорит:

— Вы-мы идти туда-вниз.

Вот так мы с Джеком и очутились в подвале.

Сколько мы там проторчали, не могу сказать, но уж если я говорю подвал, то подвал и есть: собачий холод и никакого света, кроме примитивной стеклянной электролампочки.

Через какое-то время незнакомая туземка приносит нам кой-чего пожевать: мелкие полужидкие кусочки и твердый кусок побольше, по вкусу точь-в-точь тушенный в собственной моче арктурианский дракон. Я так проголодался, что будь я проклят, если не слопал свою порцию до последней крошки, но Джек даже не прикоснулся к еде.

— Послушай, Джек, — говорю я ему, — эти туземцы все-таки люди. Значит, здешняя еда нам не повредит.

— Ага, — отвечает он. — А как насчет микроорганизмов? Бактерий или другой какой дряни? Не желаю я, чтобы какие-нито паршивые микробы поселились у меня в кишках.

— С виду они чистые, — говорю я. С виду туземцы действительно ничего, даром что в своих норах не носят одежды, и, кроме того, у нас с Джеком прививки.

— Ага, Барт, — говорит он. — А чем они болеют, ты знаешь? Они же все в парше. А старикашки — слепые!

— Не может быть!

— А ты не заметил? Бьюсь об заклад, эта ихняя баба, что нам еду принесла, тоже слепая.

— Но водитель и его команда, они ведь точно не слепые?

— Тут ты прав, Барт. Но я-то не желаю быть слепым и потому не буду есть ихних ящериц, тушенных в дерьме.

Но тут Джек ошибся, потому что следующий обед он сожрал как миленький, словно в желудке у него объявилась черная дыра.

— Ну и как? — спрашиваю я саркастически.

— Лучшая восстановленная метановая лягушка, какую я только пробовал!

— Рад, что тебе понравилось. Сейчас нас поведут к тюремному начальству…

— А ты почем знаешь?

— Пока ты чавкал, я потолковал с этой подругой, которая носит нам жратву. Она собирается отвести нас к билоо бае Р’биор.

— Это что, начальник тюрьмы?

— Вроде того. Большая шишка. Может, даже к лучшему, что мы с ним поговорим.

Этот начальник, или билоо бае Р’биор, оказался женщиной. Она была посветлее других и ее охранники тоже, и никто из них не был слепым. Ожогов у них тоже не замечалось.

Вообще, как я прикинул, все чумнопесцы делятся на три разновидности: одни темные и молодые, как водитель и его компания, другие старикашки — тоже темные и по большей части слепые, как тизифские каракатицы, ну и те, что посветлее, разного возраста и неслепые. Эти третьи как раз и смахивают на элиту. Правда, живут все вместе в одной тюрьме, и сразу не разберешь, кто охранник, а кто заключенный, но Р’биор точно начальница, потому что все ей прислуживают.

— Привели сюда они-вы, потому что реку янглисски я, — высказывается она.

Я в жизни не слыхал подобного янглисски, если не считать, конечно, тех паршивых низиков, которых мы добыли на Хачимане, но понял почти все.

— Ради Звонкой Монеты! Почему вы держите нас в этой тюрьме?

— Турме? — повторяет Р’биор, вытаращив глаза, и оборачивается к бледному туземцу, который стоит слева. — Цзо, ллоноз турма цзоогва зае но а гх’ноор-тии?

Бледный выглядит смущенным и перекладывает листки какой-то чудной штуковины, которую держит в руке, а она смотрит через его плечо, и через минуту они враз начинают хохотать, словно двурылый космический аардварк. Потом она становится серьезной, прочищает горло, разглаживает рукой древний коврик, на котором сидит, и говорит со всем достоинством, какое только может быть у почти голого человека:

— Это-здесь турма не есть.

— А что же это, во имя Чистогана?!

Она смотрит на Цзо, и тот отвечает:

— Надо вы-мы не ходить-вы взад-вперед р’бууган-тии.

На этом беседе приходит конец. Она встает, Цзо сворачивает коврик и вручает его слепой туземке. Все они выглядят недовольными. По-моему, светлые решили, что я такой же недоразвитый, как Джек, но тут они ошибаются.

— Послушай, Джек, — говорю я одними губами, пока нас ведут обратно в камеру. — Думаю, самое время рвать когти.

Интересно, как я могу организовать побег, если ни один туземец, не считая начальницы и Цзо, не понимает янглисски? Во имя Суммы Прописью, я ли не старался выучить ихний проклятый язык, покуда мы сидели взаперти, но от эдаких словечек можно попросту свихнуться… «Р’бууган» еще туда-сюда, ну а как вам понравится «р’йилда»? Это значит «свобода», а еще «смерть», а еще «светло-пурпурный». Нет, лично я как гражданин Галактики ужасно горжусь тем, что говорю по-янглисски, где одно слово, слава Большому Чистогану, обозначает только одну вещь. Ну, пообещаю я свободу кучке зэков, а те решат, что я собираюсь их прикончить или, в лучшем случае, размалевать ихние паршивые физиономии.

Джек все хмурился и морщил лоб, видать, тоже что-то кумекал. Через какое-то время он наконец сообщил мне, что ту женщину, которая приносит нам крокодилячью тушенку, зовут Ла и что она не совсем слепая. Они уже немного подружились, потому что Джек все время хвалил этого тошнотворного дракона в желе. Надо подождать до заката, сказал он.

У туземцев, между прочим, есть такие коробочки с колесиками внутри, которые показывают время. Совсем забыл сказать, в механике они большие доки и додумались даже до такого достижения высоких технологий, как застежка-молния. С молниями, вилками и расческами у них полный порядок.

Ла принесет нам маски и медицинские комбинезоны, сказал Джек. И наши амнезиаторы тоже. Когда мы обрядимся в эти маски и клоунские костюмы, охранники подумают, что мы просто рабочие, которые собираются уйти домой. Мы возьмем с собой Ла и всех ее приятелей, даже слепых, и охранники никогда не узнают, что произошло, потому что они все еще будут спать. Я спросил у него, с чего бы это охранникам дрыхнуть целые сутки, но Джек не смог ответить на мой вопрос, должно быть, сильно перенапряг мозги.

План был такой, что мы приведем их всех к шаттлу и пригласим войти. Местные очень интересуются всякими техническими штучками, а раз так, то им наверняка понравится Пандора III или Федерация Медузы, или классная планета вроде Терзита. Ну а денежки, которые мы с Джеком выручим на Центральном рынке за пять или шесть низиков, с избытком покроют наши долги, если, конечно, никто из туземцев не помрет от низишока. Мы с Джеком все это обговорили, так что оставалось только дождаться условленного срока.

Совсем забыл сказать: к этому времени нам уже разрешили ходить по всему камерному блоку, и хотя Джек выглядел немного подозрительно, поскольку упрямо носил одежду, но руки у нас были развязаны.

Ну, вы знаете, как это бывает: сперва ты лопаешь ихнюю туземную дрянь, а после начинаешь дрыхнуть днем и гулять ночью, словно последний туземец. Я думаю, все произошло как раз днем, и до сих пор не могу разобраться, почему у нас так вышло на этом вонючем Чумном Псе.

Я как раз спал и видел сон про тот бунт на корабле, что устроили низики с Малого Пса, и как один из них пытался защекотать меня до смерти, но тут кто-то потряс меня за плечо. Когда я разлепил глаза, то разглядел в темноте физиономию Джека с вытаращенными глазами. Я рывком сел, да так, что мы чуть было не столкнулись лбами.

— Они уже там, в вестибюле! — прокричал он свистящим шепотом.

Великий Золотой Телец, я еще толком не проснулся и не очень понимал, на какой планете, а тут несчастный идиот пытается морочить мне голову…

— Кто это «они», во имя Твердой Валюты?!

— Начальница! Я хотел забрать наши амнезиаторы, а они вдруг все проснулись и…

— А что это у тебя в руке? Смахивает на амнезиатор, разве не так?

Глаза его расширились еще больше, сделались круглыми и глупыми, как сплошные нули в строке итоговой суммы. Тут я вижу за его спиной Р’биор, и ору как оглашенный:

— Низани ее, Джек!

Он разворачивается и с перепугу мертвой хваткой давит на спусковой крючок. Уложил ее на месте. Наверняка всадил в глупую бабу не меньше десятка микродартов.

— Дай сюда эту проклятую штуковину! — кричу я, но дело сделано, и зарядов больше нет. Должно быть, туземцы успели немного поэкспериментировать, а тут еще болван Джек пустил на ветер столько добра, что хватило бы низануть добрый десяток чумнопесцев (есть у него эта паскудная привычка тратить кучу зарядов именно тогда, когда боеприпасы на исходе).

Тут подбегает пятерка охранников, но когда они заметили, в каком состоянии Р’биор, то сразу перестали уделять нам внимание. Еще бы! Вы видели когда-нибудь низанутого посредством современной «машинки» серии N-3? Да еще и с десятикратной передозировкой? Чистоган всемогущий, старомодные модели всего-навсего заставляют вас забыть последние два дня… В большинстве случаев нам с Джеком, в общем-то, вполне хватало этой дозы, чтобы ласково завести низика в шаттл, быстренько доставить на корабль и без особых хлопот переправить овердрайвом на Центральный рынок.

Но эти новые амнезиаторы, скажу я вам, совсем другой компот: за пять секунд Р’биор превращается в младенца, не умеющего ходить! Охранники сразу поняли это. Они вовсе не дураки, эти чумнопесцы, даром, что нецивилизованные дикари и не имеют понятия о современной медицине. Но они видят, что ничем не могут помочь Р’биор, и не могут понять, что же теперь делать с нами. Я тяжко вздыхаю. Ну и возни же будет с этой бабой на обратном пути к Терзиту!

Я имею в виду, что обычно даю своим низикам такую дозу, чтобы весь мой груз послушно лепетал «да, папочка» каждый раз, когда я велю немедля отправиться в кроватку и сразу же уснуть. Иногда кто-нибудь из них умирает, что на самом деле неудивительно. Ведь, с точки зрения низика, всего минуту назад он был малым дитем, только-только научившимся подтираться и считать до десяти, как вдруг это глупое дитя оказывается в теле взрослого человека, да еще на чужом корабле с незнакомыми дядьками, которые увозят его, Товарная Биржа знает куда. Мои низики плачут, скучают по своим игрушкам, родителям и друзьям, сдуру забредают в камеру квазарного привода…

Но большинство из них все-таки выживает.

Ну, я обычно говорю им — не надо плакать, новые мамочка и папочка ждут не дождутся тебя на планете Пуданк, надо всегда слушаться старших, а не то гадкие разбойники отрежут твои уши. Я продаю их достаточно порядочным брокерам, которые неплохо с ними обращаются. Иногда, как я слышал, к кому-то возвращается память, и низик начинает требовать, чтобы его отправили домой. Ну вот еще! — отвечает на это Уголовный Кодекс Внутригала, ведь мы ни на тютельку не нарушаем закон, если не пользуемся запрещенным газом.

Ну, вы понимаете, газ — биохимическое вещество, и его следы можно обнаружить, если сделать биопсию мозга. То же самое со всякими наноштучками. Но низиаторные микродарты — это совсем другое, они входят в нервную систему и бьют точно по центрам памяти, а их вещество абсолютно идентично той мозговой ткани, какую они разрушают. Так что их абсолютно невозможно обнаружить, в том-то вся хитрость.

Я быстро сообразил, что если Джек взвалит Р’биор на плечо, то охранники побегут за нами до самого шаттла, и так мы выполним наш план. Но я успел только подумать, потому что один из них, кажется Цзо, навел на Джека свой подержанный антиквариат и низанул его прямо в ухо.

Великий Чистоган, ну мы и вляпались! Джек наверняка позабыл все, что случилось после того как нас сунули в тюрьму.

Я хватаю Джека за шиворот и втаскиваю назад в камеру.

— Кто эти люди, Барт? — спрашивает он с кротким недоумением.

— Заткнись и делай как я скажу, идиот! Все они будут низиками, как только я доберусь до запасной обоймы.

— Но почему, Барт?

Но я слишком занят борьбой в дверях с одним из охранников Р’биор, чтобы отвечать на его вопросы.

— Мы должны вернуться в шаттл! — ору я. — Хватай второй низиатор — и бегом!

— О каком низиаторе ты говоришь, Барт?

Найдись в моем хотя бы один заряд, я бы точно потратил его на Джека… пользы, конечно, никакой, зато морально мне сразу стало бы легче. Тем временем я исхитрился наступить противнику на ногу, что произвело превосходный эффект, потому что я хожу в башмаках, а он без.

Тут я вижу, как другой охранник наводит на меня свой старомодный низиатор, и проворно прячусь за спину Джека: кто-то ведь должен понимать, что здесь происходит. Туземец поражает его в шею.

— Кто эти люди, Барт?

— Да заткнешься ты когда-нибудь, идиот! Это чумнопесцы, и они сопротивляются!

На его физиономии проступило невинное изумление, и я от души пожалел, что не могу низануть Джека до состояния его одноклеточного прапрапрадеда.

— Как мы сюда попали, Барт?

— Делай как я говорю, задница! Тебя низанули!

— Но кому бы это могло прийти в голову низануть меня, Барт?

— Мне, например!!! Хотя сделал это Цзо, туземец с Чумного Пса, и ты забыл все, что случилось за последние десять дней, причем два раза! А теперь хватай эту бабу и чеши с ней к шаттлу!

Джек тупо уставился на Р’биор. Пока мы выясняли отношения с охраной, та ползала себе на четвереньках, тихо поскуливая и пуская пузыри, но сейчас как раз добралась до Цзо и вцепилась в его амнезиатор. И хотя она ухватила оружие не за тот конец, я рванулся отнимать опасную игрушку, но тут дурочка завопила не хуже дионисианской крылатой гориллы, очередь дротиков прошила воздух над ее плечом и, срикошетировав от стены, угодила прямо в Джека.

— Кто эти люди, Барт?

Я взвыл еще громче, чем Р’биор:

— Заткнись! Хватай ее за ноги!

— Право, не знаю, Барт. Ноги у нее не слишком чистые.

Меж тем Р’биор, на которую никто не обращает внимания, становится на четвереньки и деловито ползет в нашу сторону. Проскользнув между ног охраны, она заливается счастливым смехом и вручает амнезиатор Джеку.

— Чего ты ждешь, идиот? — ору я, и тогда Джек, у которого на лице написано большое сомнение, стреляет в одного из туземцев. Тот вздрагивает и начинает нервно озираться, в то время как остальные четверо вынуждены объяснять ему, что чужаки только что низанули Р’биор в раннее младенчество. У низика на лице написано большое сомнение, и, похоже, он не прочь принять нашу сторону. Когда он потихоньку начинает врубаться в ситуацию, которую только что позабыл, Джек стреляет в другого охранника, и все начинается сначала.

— Джек, бежим!

Я хватаю Р’биор поперек живота (ну и тяжелая же она, почти как Банкротство, но даже если я и попорчу себе спину, мне все починят на Терзите). Те трое, что не амнезированы, порываются бежать за нами, а парочка низанутых пытается их остановить. Пока они ругаются, мы с

Джеком рвемся через вестибюль. Выход должен быть справа, потому что холодный воздух всегда дует слева, бьюсь об заклад, Джеку нипочем бы не догадаться. Что-то слишком просто. Ни одна тюрьма, будь то во Внегале или Внутригале, не охраняется столь плохо. Ладно, случается же и везение, разве не так?

Черные занавеси.

Должно быть, это здесь.

Джек нагоняет меня, бормоча:

— Ничего не понимаю. Так ты говоришь, нас низанули?

— Тебя, идиот! Это тебя низанули! Я-то такой же, каким прилетел с Терзита. Ну давай, не задерживайся!

За занавесками нет ничего, кроме других черных занавесок. Я бегу, чувствуя, как бухает молотом сердце, а Р’биор все-таки слишком тяжелая, и, хотя ей явно нравится кататься на мне, она страшно ерзает, так что я подумываю, не пора ли бросить свою ношу. Охранники орут где-то позади: двое низиков неплохо их задержали.

Еще один черный занавес, а за ним — догадайтесь, что? — опять занавес, но я вижу за ним дневной свет, и только Звонкая Монета знает, насколько приятно это зрелище… Но тут Р’биор начинает визжать и завывать не хуже церберианской баныии в период течки; она скатывается с моей спины и с юркостью эпигонианского священного червя уползает назад за этот проклятый занавес.

Видит Таможня, я пытался поймать ее, уж я ли не старался! И вот теперь у нас нет ни единого низика, чтобы привезти на Терзит, где лежит просроченный счет за квазарный привод, и слезы поневоле наворачиваются мне на глаза.

Но что же она кричала, ныряя под черную занавеску?

«Р’бууган!»

А почему?

Что ж, должно быть, это последнее слово, какое она еще помнит.

Но там, за занавесками, кричат все громче и громче свое «р’бууган» и «р’йилда». Что ж, может быть, они все-таки побегут за нами к шаттлу, и мне удастся осуществить свой план.

Джек, разумеется, уже ни на что не пригоден. Я хватаю кретина за шиворот и вытаскиваю на белый свет. Да простит меня Великий Чистоган, вырваться из тюрьмы так приятно, и пускай даже мы не вывезем ни единого низика с этой паршивой планеты, но хоть уберемся сами.

Мы скачем по пересеченной местности гигантскими шагами, хотя у меня такое чувство, что ноги мои изжевала пелопианская рыба-пила. Джек хватает меня за руку:

— Что это за чудноватые цветочки, Барт?

Оглядевшись, я замечаю, что теперь их намного больше, чем было в первый раз.

— Очень странно, — жалуется Джек. — Ты уверен, что это Чумной Пес?

Я весь киплю от злости, но до шаттла уже рукой подать, а я совсем выбился из сил, и дело здесь не только в ногах, у меня просто разламывается голова, и все тело горит огнем. Я пытаюсь еще раз растолковать Джеку всю эту историю, но куда там, теперь у него в черепушке мозгов не больше, чем у цыпленка.

— Ты говоришь, мы здесь уже десять дней? И меня низанули? А ты уверен, Барт?

— Еще как уверен, кретин! Ты можешь вспомнить хоть что-нибудь после отлета с Терзита?

— Не могу, Барт. Раньше меня никогда не низировали.

Я еле-еле передвигаю ноги, но мы уже почти у цели.

— А знаешь, Барт, быть низиком не так уж и плохо, даже весело!

Низиэйфория. Только этого мне недоставало!

Но вот он и шаттл, благодарение Изрядному Кушу! Дрожащей рукой я вставляю ключ в замок, люк наверху открывается и к нам спускается трап. Совсем запыхавшись, сажусь передохнуть на нижнюю ступеньку.

— Свет какой-то странный, — жалуется Джек.

Сердце у меня бухает, голова нестерпимо болит, и на этот раз Джек, кажется, прав: свет какой-то не такой.

— Ты запрашивал Каталог Внегала, Барт? Может быть, у них есть данные по этой планете?

— Я что, такой же балбес, как ты? Они бы сразу догадались, зачем мы сюда намылились!

Но тут на горизонте появляется толпа чумнопесцев в своих дурацких клоунских костюмах, и я торопливо карабкаюсь по трапу, а Джек лезет за мной. Это совсем не просто, потому что голова у меня такая тяжелая, словно бы на ней свила гнездо парочка цетоанских китов.

В шаттле полутемно. Разорение и Банкротство! Что-то случилось со светом. Где эти проклятые микродарты? Я наудачу шарю по полкам.

— Ты случайно не это ищешь, Барт?

Я хватаю обойму и заряжаю амнезиатор. Готово! Ну а теперь, глупенькие низики, давайте-ка бегом к своему папочке…

Мы с Джеком сидим в шаттле, а туземцы на трапе перед люком. Я прекрасно слышу, как они перешептываются на своем дурацком языке: Мэри терзиллоу «р’бууган, р’йилда». Ради Чистой Прибыли, почему они не могут говорить по-человечески?

Так проходит большая часть дня, и мне необходимо встать, чтобы сделать нам по паре сэндвичей. Паста из латука и салями в аэрозоле — это тебе не похлебка из аллигатора. Я уже начал подумывать, не перекинуться ли в картишки, но тут Джек снова подает голос.

— Почему здесь так темно, Барт?

— Потому что уже вечер, — терпеливо отвечаю я, хотя знаю, что дело совсем не в этом. — Ладно, как только разберусь с проклятыми низиками, сразу же займусь электроцепью.

Молчание.

— Барт?

— Ну что еще случилось?

— По-моему, я ослеп. А ты?

Я подношу ладонь к лицу. Собственные пальцы вижу еле-еле. Лампочки на пульте управления почти не горят. Силуэт на фоне открытого люка… это, должно быть, Джек.

— Уже ночь. Что-то случилось с электричеством…

— Барт, потрогай свое лицо.

На лбу и щеках у меня язвы и ожоги, как у…

— Это их солнце, Барт.

Нет, не может быть, они опрыскали нас кислотой или… Но тут в люке появляется силуэт туземца, а я никак не могу найти в темноте оружие, и Джек кричит:

— Осторожно, Барт, у него, возможно, наш второй низиатор!

Я слышу знакомый щелчок, тень Джека бросается на тень в люке, струя микродартов шипит свое пфффффф, Джек валится назад на меня и сползает на пол.

Я нащупываю амнезиатор, но ничего не вижу. Тогда я поднимаю руки и широко растопыриваю пальцы.

— Не стреляйте! Мы сдаемся.

Джек копошится у меня под ногами.

— Гыы, — говорит он.

Ну и что мне, по-вашему, оставалось делать? Любой кретин, даже слепой, может на автомате привести космический корабль овердрайвом обратно на Терзит. Что вы действительно не можете сделать, так это вслепую поднять шаттл и привести его к вашему суперсовременному кораблю. Никакой автоматики. Никакого радиоконтроля. Мне пришлось долго уговаривать чумнопесцев отправиться с нами в путешествие.

Джек был, конечно, прав. Мы ослепли. У здешнего р’бууган, чтоб ему обанкротиться, слишком много ультрафиолета.

На Терзите дела пошли еще хуже. Правда, парни из реабилитации неплохо поработали с Джеком, и он сможет теперь научиться говорить. Я думаю отдать его на воспитание в чумнопесскую семью, чтобы этот кретин, упаси Наличные, по случайности не выучил янглисски.

Но у меня положение — полный швах. Пары глаз с моим генотипом на Терзите не отыскалось, и пришлось заказать их в Федерации Медузы, а когда паршивые гляделки прибыли овердрайвом, выяснилось, что они не того цвета. Мне-то было все едино, но проклятый доктор ужасно раскудахтался, так что их отослали назад, ну а с заменой вышла большая задержка (как мне сказали, из-за эмбарго, наложенного на глаза по причине всеобщей забастовки в Афродизии). Так что пока я провожу свои дни в кресле-качалке, слушая, как крошка Джек лепечет свое «па-па».

Я подумываю завязать с низибизнесом. Это не бизнес, а сплошные неприятности. Вы знаете, в чем нас обвиняют? В незаконном обучении примитивной культурной группы! Примитивная группа, ха-ха. Это так же похоже на истину, как дактилийский крылатый терьер на бородавчатого кота. У этих туземцев были амнезиаторы и маленькие коробочки, показывающие время. Также не следует забывать о шедевре тамошней кухни — похлебке из велоцираптора.

Пока мы тут с Джеком лежали в больнице, наши чумнопесцы распродали все наши вещички и теперь пытаются прибрать к рукам наш космический корабль с шаттлом впридачу в качестве приза за спасение имущества. То есть они заявляют, что спасли наши души, так что теперь мы у них в долгу согласно подпункту о Добром Самаритянине Общегалактического акта о спасении бедствующих на тверди и в пространстве.

Корабль им нужен для того, чтобы заняться низибизнесом.

Что им больше всего нравится на Терзите, так это чрезвычайно умеренные цены на новые сверхмощные амнезиаторы.


Перевела с английского Людмила ЩЕКОТОВА

Вл. Гаков
ЗОЛУШКИН ВЕК, ИЛИ ФАНТАСТИКА, КОТОРУЮ ОНИ ПОТЕРЯЛИ

*********************************************************************************************

Журнал продолжает публикацию материалов об истории зарубежной фантастики. Напоминаем, что первым в цикле выступил американский писатель-фантаст Пол Андерсон («Если», № 10). Вслед за ним критик В. Гопман сделал экскурс в историю американской НФ-прессы, выступившей создателем самого жанра («Если», № 11). Сегодня наши читатели отправятся в эпоху расцвета зарубежной фантастики.2

*********************************************************************************************

История так называемого «Золотого века» англо-американской фантастики писана-переписана несчетное число раз. Само это словосочетание стало настолько привычным, что его употребляют (увы, грешен и автор этой статьи) уже привычно и бездумно… Между тем любая историческая аналогия, при всей своей внешней эффектности, неизбежно хромает.

Так вышло и в этом случае. Если в мифологии под «Золотым веком» понимают длительный период мира, покоя и процветания, то ни первого, ни второго, ни третьего в англоязычной фантастике 40-х — 50-х годов не наблюдалось. Было прямо противоположное: яростная борьба за признание, когда приходилось головой пробивать стену непонимания, волевым усилием раздвигать границы фантастической Вселенной и ниспровергать одно за другим вековые табу. Появившимся в те годы на литературной сцене десяткам новых талантливых авторов лишь спустя два-три десятилетия предстоит примерить тогу классиков. А до этого — покой им только снился!

Скорее уж, если проводить аналогии, напрашивается другая — с первым балом Золушки. Появилась никому не ведомая замарашка и произвела потрясающее впечатление. Корону принцессы она примерит позднее, когда окончательно оформит союз со своим принцем, роль которого в Америке всегда и исключительно отведена рынку. Когда в одночасье обзаведется богатством, соответствующим титулом, достойным положением при литературном дворе…

Можно сказать, что истинный «Золотой век» англоязычной фантастики наступил в 70-х, ознаменовавших долгожданный прием «отверженной» в литературном бомонде. Подтверждением тому — захватывающие дух авансы, выплачиваемые ныне ведущим авторам жанра, разом подобревшая пресса (ругать роман, за который получено несколько миллионов долларов аванса, в Америке не придет в голову никому), все более частое появление фантастических книг в списках бестселлеров и в программах университетских курсов. Нельзя сбрасывать со счетов и могучую американскую киноиндустрию, уже два десятилетия кряду благоволящую к тому, что она понимает под «фантастикой».

Писатели, что и говорить, также десятилетиями мечтали о таком, пусть и специфически-американском, но признании. И вот мечты их как будто осуществились все до одной. Они признаны, уважаемы, купаются в достатке и покое… Но, как говорится, тут и сказке конец.

Она всегда заканчивается после того как герою достаются заветные полцарства и царевна в придачу. Сочинители сказок точно подметили одну неприятную деталь, ускользнувшую от официальных историографов американской научной фантастики (или те все прекрасно понимают, но признаться неловко?): в реализованной мечте всегда есть осадок разочарования. Потому что, как правило, мечтали-то совсем о другом!

Ну какая сказка ждет вчерашнюю Золушку? Непрекращающиеся дворцовые интриги, свары с мужем, растущие год от года алчность, жажда власти, зависть окружающих? И воспоминания — чем дальше, тем невыносимее, — о временах, когда живы были надежда и мечта. Однако все же период, который мы, пусть и ошибочно, но по традиции будем все-таки именовать «Золотым веком», для англоязычной фантастики оказался временем во всех отношениях сказочным…

* * *

В точной датировке его начала все историки НФ проявляют редкое единодушие: 1939 год.

В тот год заполыхала Европа. Началась большая война, о которой еще раньше писали многие европейские и американские авторы. И о том, что она будет не совсем обычной и сражаться придется не с отдельной враждебной страной — но с целым социальным явлением, идеологией, грозящей самому существованию цивилизации; о том, что поражение в этой войне станет поражением человечества; наконец о том, что и среди победителей вскоре начнутся выяснения отношений, которые поставят мир на грань уже тотального разрушения, — обо всем этом, как выяснилось, тоже много чего «насочиняли». Не вина пророков, что их предупреждениям никто не внял…

Мрачная и леденящая фантастика творилась вокруг, куда ни брось взгляд. Ясно, что в этих условиях европейской литературе стало просто не до нее.

А вот Америке повезло, она находилась далеко — во всех смыслах. Хотя и ей позже пришлось ввязаться в драку, собственную территорию от пожарищ и разрухи американцы все-таки уберегли. Что означало, в частности, сохранившуюся и в военные годы возможность писать и печатать книги… Неудивительно, что, начиная с предвоенных лет и до конца первого послевоенного десятилетия, столица «фантастического» мира закономерно перемещается в Новый Свет.

Однако началу «Золотого века» способствовали события не только внешние, но и внутренние, «домашние». И главное среди них — появление целой армады НФ-журналов, ставших, по сути, коллективным творцом жанра. 06 этом читатели «Если» уже знают. Знакомы они и с именами «отцов-основателей» НФ, и с легендарным редактором Хьюго Гернсбеком, создавшим не просто журнал, но и своего рода читательский форум, средство общения писателей и читателей-фанатов. Однако для того, чтобы двинуться дальше, нам необходимо еще раз встретиться с другим не менее знаменитым редактором журнала.

Уже в начале 40-х первопроходцы, великие и малые, как-то резко отошли в тень, уступив место новой плеяде писателей, приход которых задал новый отсчет времени в мире американской фантастики.

Это произошло после того как в середине 30-х годов редакторский руль одного из самых популярных журналов, «Astounding Science Fiction», крепко взял в руки подающий надежды писатель — Джон Кэмпбелл-младший и уже не выпускал до самой смерти, наступившей в 1971 году. К тому времени всем стало ясно, что звездный час Кэмпбелла, как и всей молодой американской фантастики, пробил именно тогда, когда он сменил писательское кресло на редакторское. «Дюжина лет между 1938 и 1950 годами была эпохой «Эстаундинг», — пишет писатель-фантаст и исследователь этой литературы Джеймс Ганн. — Именно в это время первый значительный редактор научной фантастики запустил первый современный журнал научной фантастики, дав путевку в жизнь первым авторам современной научной фантастики — да, в сущности, и самой ей». В этом высказывании важно прилагательное «современная»: фантастику — и получше — писали задолго до редакторских новаций Кэмпбелла; однако только с его легкой руки эта литература приобрела облик, практически не изменявшийся на протяжении нескольких десятилетий.

В отличие от предшественников Кэмпбелл ввел для желавших напечататься в его журнале некий катехизис «настоящей научной фантастики» (как сам ее понимал). От новоиспеченных адептов требовалось: уделять внимание не только науке, но и собственно «литературе»; обращать внимание не только на разного рода машинерию — но и на социологию (в широком смысле); а кроме того, не поддаваться искушению слепого следования «верняку» — не идти по борозде, проложенной и проверенной на коммерческую прочность другими, а рождать собственные, будоражащие и безусловно фантастичные идеи.

Один из первых идеологов молодой science fiction Кэмпбелл обладал редким чутьем на талант — при том, что его опека порой сильно смахивала на диктат. Справедливости ради следует сказать и о собственных взглядах редактора «Эстаундинг», которые вызывают по меньшей мере смешанные чувства. Кэмпбелл истово поддерживал далекие и от истинной науки, и от истинной религии дианетику и сайентологию одного из своих учеников — Рона Хаббарда. И очередной проект «вечного двигателя» — так называемую «машину Дина». Наконец, совсем не безосновательны раздававшиеся в адрес Кэмпбелла упреки в его, мягко скажем, одиозных национальных и политических пристрастиях и антипатиях…

И все-таки — любая критика блекнет перед списком тех, кого он открыл в одном только 1939 году (вот почему выбрана эта дата). Роберт Хайнлайн, Айзек Азимов, Альфред Ван-Вогт, Лестер Дель Рей, Спрэг де Камп, Теодор Старджон, уже упомянутый Рон Хаббард (имеется в виду его чисто «писательская» ипостась), Альфред Вестер; чуть позже авторами журнала стали Клиффорд Саймак, супружеский дуэт Каттнер — Мур, Джек Вильямсон. А еще спустя десятилетие к ним при-соединились Пол Андерсон, Гордон Диксон, Гарри Гаррисон, Джеймс Блиш, Хол Клемент, Фредерик Пол И Сирил Корнблат…

Не случайно кто-то из этой благодарной команды назвал ее тренера «соавтором всех авторов».

Ныне практически вся плеяда знакома отечественному любителю фантастики. Худо-бедно — в смысле, Бог знает, каким чередом и Бог знает, в каких переводах! — но большинство из созданного той «командой-мечтой» дошло и до нас. Хотя что-то и по сию пору остается в слепой зоне поисков наших издателей.

Что касается основных имен и главных произведений, то о них мы некоторое представление составили еще в советские времена. Правда, при существовавшей в советское время практике деления зарубежных авторов на «прогрессивных» и «реакционных» в общей картине не могли не зиять существенные дыры. Так, быстро и всласть насытившись всем лучшим, что было создано Брэдбери (хотя его-то при всем желании учеником Кэмпбелла не назовешь), Саймаком или Азимовым, мы на протяжении десятилетий лишь понаслышке знали о творчестве капитана чудо-команды — Роберта Хайнлайна.

Не то чтобы «играл» он лучше других. На мой-то взгляд, так по многим статьям уступал вышеназванным членам команды. Однако среди фэнов — соотечественников Хайнлайна — царит редкое единодушие относительно того, кому отдать капитанскую повязку… Что и понятно: книги «самого американского из американских фантастов» (по меткому определению одного из критиков), как в зеркале, отразили научную фантастику этой страны. Со всеми ее очевидными и никем не оспариваемыми достоинствами — и столь же явными недостатками.

В его биографии и творчестве тесно переплелись две линии: анархиста-технократа и солдата. Непреклонный защитник американских свобод, он особенно почитал одну — свободу индивидуума сохранять независимость от Власти (но не от Закона). В то же время не было во всей science fiction более искреннего певца военной романтики, защитника идеи, выраженной зычным: «Стр-рой! Шагом… а-р-рш!» Так получилось, что автор самой свободолюбивой книги в этой литературе, своего рода библии хиппи и либералов — романа «Чужак в чужой стране», Хайнлайн к моменту выхода его едва успел оправиться от сокрушительной критики, «подставившись» предыдущим романом. По мнению многих, самым милитаристским («Звездный десант»)… Однако критикуя или, как минимум, оспаривая его политические пристрастия, нельзя не отдать должное его фантазии, логике и убедительности, экономной литературной технике, умению «сильной рукой» держать сюжет. Словом, качествам, без которых на рынке американской фантастики делать нечего.

Трудно обнаружить область научной фантастики, где бы Хайнлайн — обычно обгоняя на полкорпуса коллег — не сказал решающего слова. Он первый стал четырехкратным лауреатом премии «Хьюго»; когда же американские фантасты учредили еще одну — «Великий мастер» (произошло это в 1975 году), то кандидатуру первого лауреата даже не обсуждали — и так было ясно, кто это. Ведь все они, перефразируя русского классика, вышли из хайнлайновского «мундира-скафандра»!

Писатель оказался не только «самым американским» фантастом, но и «самым кэмпбелловским». Почти вся хайнлайновская История Будущего, как и многие его классические романы, первоначально увидели свет в журнале «Эстаундинг». Хотя, к примеру, «Чужака» — один из лучших, на мой взгляд, его романов — Кэмпбелл в своем журнале не напечатал бы ни за какие коврижки.

Хайнлайн писал до последних дней (он умер в 1988 году), но славой своей почти полностью обязан «Золотому веку». Что касается его поздних романов, то, становясь раз от разу все толще и толще, они прирастали, увы, только словами…

Еще один знаменитый выпускник школы Кэмпбелла оставался верен заветам учителя до конца, а под конец жизни словно обрел второе дыхание, поразив читателей и критиков серией романов, как бы воскресивших «доброе старое (кэмпбелловское) время»! Нетрудно догадаться, что я имею в виду Айзека Азимова.

Уроженец России, этот литературный вундеркинд поставил, видимо, абсолютный рекорд: начав публиковаться в 1939 году, он за полвека с небольшим отстучал на пишущей машинке (даже в последнее десятилетие не променяв ее на более эффективный текст-процессор) более четырех сотен книг! Почти половину составляет научная популяризация, причем широчайшего спектра: от астрономии и новейшей физики до «путеводителей» по Библии и Шекспиру. Что касается собственно фантастической прозы Азимова, то она, хотя и не дотягивает до вершин просто прозы, во всяком случае, всегда добротна, мастеровита, информативна. Просто интересно читается, наконец! А две его ранние серии — о роботах и Основании, — инспирированные Кэмпбеллом, а затем продолженные и объединенные уже в 80-е годы, так те прочно заняли место в «золотом фонде» мировой научной фантастики. Контрастом ярым технократам Хайнлайну и Азимову служит интеллигентная и человечная проза Теодора Старджона, автора, которого нам еще предстоит открыть по-настоящему.

Хотя можно предвидеть, что его путь к отечественному читателю будет нелегким. Старджон подчеркнуто литературен, его проза переполнена обертонами, психологическими нюансами и, на первый взгляд, немотивированными уходами «в сторону». Словом, это просто хорошая проза — так что у читателя-фэна неизбежно возникнет вопрос: а где же здесь научная фантастика? «У Азимова превосходное чистое звучание, — проводит ту же мысль Брайан Олдисс, — у Хайнлайна неподражаемые напор и ярость; однако подлинную музыку создавал все-таки Старджон». Он, как никто другой, углубился в тему «неприкаянных сверхчеловеков» в классическом романе «Больше, чем люди»3, но воистину прославился — на сей раз вопреки взглядам и установкам «тренера» — произведениями иными, содержащими первые решительные удары по сексуальным и религиозным табу. Хотя, в сущности, всю жизнь писал об одном: о любви — непривычной, не вписывавшейся ни в какие рамки, парадоксальной и шокирующей, но любви…

Более простым и незамутненным представляется творчество патриархального романтика Клиффорда Саймака. Он ушел из жизни в один год с Хайнлайном, но если тот к концу 80-х годов для нашего читателя оставался, в основном, лишь именем, то Саймака отечественные фэны успели узнать и полюбить. Его переводили быстро, легко, обильно. Причина такой любви советских издателей объясняется просто: в отличие от Хайнлайна, Саймак был автором добрым и не задиристым. Не ввязывался в политику, предпочитая писать о простых людях (а не о суперменах с бластером наперевес), о взаимопонимании и сострадании. До последнего дня не отходя от машинки, он, как и Старджон, без устали проповедовал любовь, причем не только к людям, но и к «человечным» роботам, и ко всякой земной и космической живности, разумной и не очень. Только не заходил так далеко, как Старджон. Наивно, конечно, — особенно в наш холодный и окончательно расправившийся с «сантиментами» век. Но, видимо, и без этой наивной доброты в нем многим не прожить.

Наоборот, два главных романа Альфреда Вестера — «Разрушенный» и «Звезды — цель моя», — назвать упрощенными язык не поворачивается. Изощренные стилистически и сюжетно, перегруженные словесными фигурами и другими, на первый взгляд, посторонними деталями, красота и органичность которых познается на расстоянии, когда окидываешь всю конструкцию в целом, — все эти бестеровские излишества успешно выдержали проверку временем. «Широкоэкранное барокко» (по выражению как всегда острого на язык Брайана Олдисса) уже в наши дни с триумфом было поднято на щит современными киберпанками, разглядевшими в Беетере своего предтечу.

А с «Разрушенным» у моего поколения связаны особые воспоминания. Роман был переведен на русский язык в 1972 году как «Человек без лица», и, кажется, в те дни это была единственная в нашей стране книга (да еще выпущенная массовым тиражом), в увлекательной форме раскрывшая нам глаза на такие полузапретные материи, как психоанализ, «эдипов комплекс», сублимация и прочие фрейдистские штучки! Попутно показав, что научная фантастика — это не только «о чем», но в значительной мере и «как».

Другие из знаменитых кэмпбелловских протеже мне лично менее близки. Хотя, к примеру, такие авторы, как Альфред Ван-Вогт, Лестер Дель Рей и Спрэг де Камп — не говоря уж о Роне Хаббарде — по-прежнему ходят в классиках у определенной части американского фэндома.

С другой стороны, невозможно обойти вниманием еще одну группу «игроков». Хотя почти все они и сотрудничали с Кэмпбеллом, но часть написанного отсылали все-таки в иные журналы, в которых правили бал потусторонние ужасы.

Первым — хотя бы по рекордному числу завоеванных высших премий жанра — следует назвать классика Фрица Лейбера, у нас известного, на мой взгляд, все-таки несколько однобоко. Он ведь заслужил признание не только благодаря популярной парочке искателей приключений (по ходу дела открыв новый субжанр, настоящую золотую жилу для сотен ремесленников — «фантастику меча и волшебства»!), но успешно творил и в рамках привычной НФ: писал антиутопии, «романы ужасов» и «романы о катастрофе», а одно из лучших его произведений — «Необъятное время»4 — посвящено традиционным для фантастики временным парадоксам. И в довершение ко всему Лейбер обладал незаурядным даром сатирика.

Напротив, один из самых успешных «фантастических» семейных дуэтов — Генри Каттнер и Кэтрин Мур — у нас как раз известен, в основном, двумя озорными сериями новелл: о семейке мутантов Хогбенов и незадачливом изобретателе Галлагере. Хотя у себя на родине супругов больше знают по произведениям мрачной фэнтези, соседствующей с «ужастиками»… 5

И наконец остался еще один писатель, не нуждающийся в долгих представлениях. Он не может быть в полной мере назван «выпускником» школы Кэмпбелла, а если сам кого и числит в учителях, так скорее всю великую американскую литературу скопом: По, Твена, Бирса, Хоторна, Мелвилла, Хемингуэя, Фолкнера… Или Верна, Уэллса, Берроуза. Тем не менее едва ли отыщется в американской НФ другая подобная фигура, которая столько бы сделала для разрушения стен жанрового гетто, для признания этой литературы в мире литературы вообще. Выйдя, подобно всем вышеназванным, из тех же дешевых журнальчиков предвоенной поры, он быстро обрел собственный стиль, образы, темы — и закономерно покинул взрастившую его колыбель, найдя себе иные, более респектабельные печатные издания.

Надеюсь, ясно, что имеется в виду Рэй Брэдбери. Его имя и слава, на мой взгляд, разом прекращают все возникающие время от времени споры о степени «низости» сформировавшего его жанра. Новеллы писателя, его «Марсианские хроники» и «451° по Фаренгейту» уже полвека читают без раздражения даже те, кто на дух не переносит всей этой фантастики…

Теперь окинем взором «пейзаж после битвы» — панораму американской фантастики двух послевоенных десятилетий. Время, которое критики не сговариваясь окрестили «десятилетиями социальной ответственности» — и к такой несколько высокопарной оценке были все основания.

Хотя в 50-е годы на первый план вышли иные журналы, да и взгляды тренера уже не являлись для многих истиной в последней инстанции, — все равно то было время настоящего триумфа кэмпбелловских «птенцов». Однако и они, и пришедшие в фантастику сразу после войны новые талантливые авторы начали планомерно разрабатывать темы и проблемы, на которые в довоенный период если и обращали внимание, то случайно, эпизодически.

Прежде всего американская НФ в значительной мере превратилась в литературу социальную, а значит, с неизбежностью острую, критическую, порой вызывающе «антиамериканскую». Прошедшая мировая война, быстро возникшая на горизонте ядерная опасность (угаданная, кстати, раньше других именно фантастами!), да и захлестнувшие саму Америку волны маккартистской «охоты на ведьм»… — в хорошеньком горниле закалялось «чтиво для подростков», рожденное в довоенных журнальчиках!

Его авторы стали мудрее, смелее — и оказались более экипированы в литературном отношении. Они перестали комплексовать перед коллегами из «основного потока» (mainstream), потому что во многих отношениях выглядели куда реалистичнее их. И адекватнее — веку! Именно фантасты начали смело вторгаться в области, заповедные для иных жанров, развернув перед читателем целый веер альтернатив: альтернативные вселенные, культуры, общества и даже альтернативные земные истории…

Можно сказать, что как раз в 50-е — 60-е годы англоязычная научная фантастика и приобрела то, что выделило ее, определив особую роль в семье литературных жанров: интеллектуальную дерзость (правда, порой граничившую с бесшабашностью). Они действительно ничего не боялись и всюду совали нос, а хорошо это или плохо в мире, где единственной константой существования стали изменения — причем идущие на нас лавиной! — о том судить читателю. В лучших своих образцах это была литература иконоборческая, она будоражила воображение и не только парадоксально комментировала окружавшую действительность, но еще и подспудно предуготовляла общество сразу ко всем — а не к одному-единственному! — вариантам возможного будущего…

Что и говорить: Золушка на своем первом балу была способна и ослепить, и увлечь, и заставить потерять голову.

А затем, как уже говорилось, сказке пришел конец. Конечно, трудно было ожидать той смеси наивности, свежести и кружащей голову дерзости от разбогатевшей, остепенившейся и хладнокровно-цепкой литературной принцессы, каковою НФ стала в 70-е годы.

Но это случится позже, пока же ее авторы во всем блеске продемонстрировали, на что способна их литература! Когда ее признают за равную и стараются понять, но — еще не «перекормили». Ярких авторов, заблиставших на НФ-сцене в ту пору, можно считать десятками, творчество большинства из них нам хорошо знакомо, посему, какой бы длинный и обстоятельный список я ни привел, он неизбежно кому-то покажется слишком беглым, субъективным и неполным.

Для начала разберемся с критиками. Я имею в виду не тех, кто по обязанности пишет рецензии и обзоры, а тех, кто в своих произведениях резко критиковал окружавшую социальную действительность. Большинство их в научной фантастике выдвинулось на передний план именно в охваченные паранойей «холодной войны» 50-е и сравнительно легко переводились еще в советское время. (О причине, думаю, долго распространяться не стоит).

Однако прирожденного сатирика обычно очень трудно держать в рамках и «направлять». И многие лучшие произведения американской социальной фантастики дошли до нас значительно позже, когда — по крайней мере, внешне — все идеологические препоны были сняты. Но даже сегодня нельзя говорить о полном и объективном знакомстве. Если, например, с наследием знаменитого дуэта Пол — Корнблат (первая «половина» которого активно творит и по сей день) или Уолтера Миллера (славу которому принесла, фактически, единственная книга — «Песнь по Лейбовицу») сегодняшний наш читатель знаком, можно сказать, исчерпывающе, то встреча с лучшими вещами таких авторов, как Альгис Будрис, Филип Уайли и Роберт Такер, еще только предстоит.

Как хочется верить, и с романами совершенно не известной у нас писательницы (хотя родилась она в России!) Эйн Рэнд — автора, наоборот, куда более редких в этой литературе «прокапиталистических утопий». Впереди и полное, и обстоятельное (а не обрывочное и искаженное, как сегодня) знакомство еще с одной любопытнейшей фигурой, которую трудно втиснуть в рамки примитивных дихотомий: «прогрессивный» — «реакционный», «критик» — «апологет» и т. п. Я имею в виду видного ученого-политолога, военного и разведчика, под псевдонимом Кордвайнер Смит создавшего одну из интереснейших и оригинальнейших в западной фантастике Историй Будущего.

50-е годы принесли успех и авторам, сочетавшим «твердую» или «строгую» научную фантастику (hard science fiction) с более, что ли, гуманитарными размышлениями о границах «человеческого» в человеке: Джеймсу Блишу, Даймону Найту и Джеймсу Ганну6. В наиболее же «твердокаменной» ее части, то есть в той фантастике, где главной и единственной героиней является какая-то естественнонаучная идея или гипотеза, бесспорное лидерство захватил хорошо знакомый у нас Хол Клемент. Что касается другого полюса, гуманитарного, то на нем выделились почти не известные нам Чарлз Харнесс и Эдгар Пэнгборн.

Между прочим, и в фантастике откровенно развлекательной — ее в Америке, как пиво или сигареты, снабжают предупредительной этикеткой «light» («легкая»), — два послевоенных десятилетия ознаменовались появлением настоящих мастеров своего дела. Добротную приключенческую фантастику, по литературному уровню на световые годы отстоящую от ранней «космической оперы», по сей день исправно поставляет на рынок команда крепких профессионалов: Джек Вэнс, Пол Андерсон, Гордон Диксон, Фред Саберхаген, не говоря уже о заслуженной «бабушке американской фантастики» Андре Нортон. А завидное чувство юмора — с эпизодическими выходами на настоящую, отнюдь не безобидную социальную сатиру — демонстрируют хорошо известные и любимые у нас Роберт Шекли,

Уильям Тэнн и Гарри Гаррисон (упомянем еще и ушедшего из жизни Фредерика Брауна). И совершенно особое место занял в современной американской фантастике ее неподражаемо скандалезный enfant terrible — Филип Хосе Фармер, поставивший, видимо, цель сокрушать на своем пути все сексуальные и религиозные табу!

Для исторической объективности заметим, что есть группа писателей — соотечественников Уэллса (который в большей степени, нежели Гернсбек, заслуживает титула «отца» современной научной фантастики). А ведь война в Старом Свете закончилась, и отныне фантастику на английском языке снова писали не только американцы, благо язык и рынок общие.

По праву первыми следовало бы назвать истинных титанов Джорджа Оруэлла и Джона Толкина, однако автору пора закругляться, но даже беглый разговор о них требует специальной статьи. К тому же оба никак не были связаны со специфической «журнальной» фантастикой, их романы никогда не выходили под грифом «SF» (правда, по разным причинам).

Что касается бесспорного лидера британской фантастики — Артура Кларка, то он в большей мере напоминает игрока команды Кэмпбелла (у которого, кстати, регулярно печатался). Энциклопедически образован, умен, логичен, прагматичен; все у него надежно, добротно — но без высоких страстей и обнаженного нерва Оруэлла и обстоятельного мифологического монументализма Толкина.

В нашей стране Кларка долгое время знали, в основном, по вполне «благонамеренным» популяризаторским романам и рассказам. Хотя проскочил, пусть и со скрежетом, перевод «Девяти миллиардов имен Бога», а также, кастрированный на финальную главу, — романа «Космическая одиссея 2001 года» (о том, что на самом деле это никакой не роман, а переделанный сценарий потрясающего, не идущего ни в какое сравнение с книгой, фильма Стэнли Кубрика, мы узнали позднее…). Все равно, лучших — по духу и художественной силе не устаревших и сегодня романов

Кларка образца 50-х («Конец детства» и «Город и звезды») пришлось ждать аж до начала перестройки. Тогда-то и открылся нам настоящий Кларк — живой клубок противоречий и драматических «сшибок»: автор книг инженерно-выверенных и безупречных, с точки зрения науки, и самых религиозных, еретических, парадоксальных, тревожащих наше ледяное рацио. И, несмотря на то, что в последние два десятилетия патриарх британской фантастики в своем тропическом раю на Шри-Ланке расписался «как молодой», выпуская бестселлер за бестселлером, мне кажется, пик его творчества навсегда остался там, в наивноромантичных 50-х.

Вклад его коллег не столь значителен, но все же картина будет неполной без упоминания нескольких имен. Это один из ведущих современных ученых — астрофизик Фред Хойл, умелые авторы закручивать приключенческий сюжет Эрик Фрэнк Расселл, Джеймс Уайт и Бертрам Чэндлер (последний тоже долгие годы прожил на краю света — в Австралии); наконец два мастера истинно британской традиции «романов о катастрофе» Джон Уиндэм и Джон Кристофер.

Ну что ж, мне кажется, даже одни перечисленные имена напомнили любителю фантастики, что принес с собой «Золотой век». Другого такого ее взлета и не припомнить — хотя легкие «шевеления» случались и позже.

Да, кстати. Именно в 50-х — начале 60-х начинали свой творческий путь и такие авторы, как Курт Воннегут, Роджер Желязны, Филип Дик, Урсула Ле Гуин, Роберт Силверберг, Фрэнк Херберт — в США, а в Англии — Джеймс Боллард, Джон Браннер и Брайан Олдисс (оба списка могут быть легко продолжены). Но их время придет десятилетием позже — и это, как говаривали отечественные классики фантастики, уже совсем другая история…

РЕЦЕНЗИИ

*********************************************************************************************

-----------

Лоис М. БУДЖОЛД

ЦЕТАГАНДА

Москва: ТКО ACT, 1996.—432 с. пер. с англ. Н. К. Кудряшова —

(Серия «Координаты чудес») — 20 000 экз.(п.)

=============================================================================================


Вышел очередной роман талантливой американской писательницы Лоис Буджолд о подвигах хитроумного Майлза Форкосигана. Любители многотомных эпопей будут довольны — герой, как всегда, на высоте, враги повержены, недоброжелатели посрамлены. Особо радует тот факт, что цикл романов Буджолд лежит в русле ставшего уже традиционным направлением, а именно — истории будущего. Одна из подветвей научной фантастики, она была изрядно запущена российскими авторами. Это понятно, все поначалу рванулись осваивать жанр политической сатиры, а потом ринулись на ранее запретную фэнтези, как изголодавшиеся лисы на птицеферму. Впрочем, справедливости ради заметим, что все больше наших писателей возвращаются в лоно НФ. Но это так, к слову пришлось… Романы Буджолд читаются легко, даже подозрительно легко. И если поначалу это немного раздражает, то потом они затягивают, как телесериалы. Эффект тот же. Стоит познакомиться с героями, как начинаешь сопереживать им, следить за их треволнениями, взлетами и падениями, доподлинно зная, что финал худо-бедно будет счастливым. Да и сама Буджолд не слишком комплексует по этому поводу. Как она пишет в послесловии к роману «Цетаганда», ей никогда не хотелось писать книги, на которых надо ставить гриф: «По прочтении вскрыть вены». Действительно, читатель порой устает от кровавой вакханалии фантастических боевиков, от безмозглых героев, решающих все проблемы ударом меча или выстрелом из бластера. Неудивительно, что нравоучительные, натужно-серьезные произведения хоть и значительно чаще получают различные награды, но перечитывают все-таки книги, подобные романам Буджолд. В этом есть какая-то справедливость, не так ли?

Денис НЕЗАЛЕЖНЫЙ



-----------

Владимир ВАСИЛЬЕВ

ЗНАК ВОИНА

Москва: Локид, 1996. — 379 с.

(Серия «Современная российская фантастика») — 11 000 экз. (п.)

=============================================================================================


Книга Васильева «Знак воина» — уже вторая, вышедшая у молодого автора в этом году. Первую, роман «Клинки», выпустило московское издательство «ТП». Вместе оба эти издания составляют своеобразный двухтомник, включивший в себя практически все, что автор попытался реализовать в жанре фэнтези.

Мир Шандалара — «Облачный край» — это мир воинов и купцов, монахов и хранителей древних знаний. Мир этот прописан автором вполне профессионально, мягкими акварельными красками. Читатель плавно погружается в пасторальную атмосферу повествования и неожиданно оказывается рядом с героями в портовой таверне или на лесной тропинке… Не всякому писателю с первых же страниц удается достичь эффекта сопереживания.

Творцы миров всегда были в почете у любителей фантастики. Каждому хочется побывать в иной реальности, живущей по своим законам. Писателю прощается многое: неровный слог повествования, не вполне прописанные психологические характеристики героев, узнаваемая и уже изрядно приевшаяся атрибутика…

В целом, роман «Знак воина» является несомненной удачей автора. Но это нельзя сказать о другой крупной вещи сборника — «Два шага на Данкартен». В 1991 году первая часть этого произведения была опубликована в Волгограде под названием «Вояджер — раз». Кстати, несмотря на микроскопический тираж, повесть в том же году была замечена и переведена на болгарский язык. Парень, сильно смахивающий на сташеффского Рода Гэллоугласа, геройствует на планете, куда его забросила судьба-злодейка. Рыцарь без страха и упрека, прекрасная принцесса, меч и магия.

Прошло пять лет, герой делает «второй шаг» на все тот же Данкартен. И что же: рыцарь без страха и упрека, прекрасная принцесса, меч и магия… Читается, конечно, лихо, получился нормальный боевик, но все же хотелось бы некоторого разнообразия ассортимента…

Андрей СИНИЦЫН



-----------

Глен КУК

ХОЛОДНЫЕ МЕДНЫЕ СЛЕЗЫ

Москва: ТКО ACT, 1996. — 480 с. пер. с англ. Е. Г. Поляковой —

(Серия «Век Дракона») — 20 000 экз. (п.)

=============================================================================================


Фантастика и детектив — близнецы-братья, только судьбы у них разные. Общих черт у них сколько угодно: наличие тайны, ложные ходы, приключения героев в поисках истины или виновника преступлений. Порой мы наблюдаем даже сиамских близнецов, а именно — фантастический детектив, весьма популярный в нашей и зарубежной литературе. Но здесь есть один нюанс, речь идет, как правило, о научной фантастике. С фэнтези дело обстоит сложнее. Одна из первых попыток была сделана, кажется, Р. Хайнлайном в «Магии Инк.», но там фэнтезийный элемент был нефункциональным, а сам пафос повести явно антипрофсоюзным. С тех пор прошло много лет, и вот мы видим блестящее соединение классического американского детектива в духе Стаута, Спиллейна, Чандлера и пр. с не менее классической фэнтези. Герой, детектив по конфиденциальным поручениям, Гаррет действует в мире чародеев и вампиров, ведьм, троллей и прочих сказочных персонажей. Сыщик лихо распутывает любые магические и иные загадки.7 Судя по всему, автор решил убить сразу двух зайцев, а именно: заполучить в читатели как любителей детективов, так и ценителей литературы в стиле «меча и магии». Этот коварный замысел ему удался, читаются романы с удовольствием, герой характерный, запоминающийся. Но вот что приходит на ум, когда закрываешь последнюю страницу: окажись на месте Гаррета те же Ниро Вульф, Хаммер или даже Перри Мейсон, ничего бы по сути не изменилось. Но если бы наш отечественный автор ввел в сказочный мир майора Пронина или, в крайнем случае, знатоков из незабвенного телесериала, то эффект получился бы комический из-за нестыковки бурлеска сказочной ситуации с натужной серьезностью наших героев.

Олег ДОБРОВ



-----------

Алексей КАЛУГИН

ЛАБИРИНТ

Москва: «Армада», 1996. — 424 с. с илл.

(Серия «Фантастический боевик») — 45 000 экз. (п.)

=============================================================================================


Надеюсь, что автор не обидится на меня, если предположу, что от его «Лабиринта» тянутся нити по крайней мере к двум романам — к классическому «Дню триффидов» Д. Уиндема и недавним «Гонкам с дьяволом» В. Кузьменко. На Землю обрушивается страшная беда, к которой человечество оказывается неподготовленным. Но, несмотря на разруху, панику, хаос, находятся, как принято говорить, неформальные лидеры, которые не сдаются, не складывают молитвенно руки, а смело берут на себя ответственность за судьбы растерявшихся или беспомощных. И насколько же эти энергичные, неравнодушные парни оказываются по-человечески богаче, живее, душевно ближе нам, чем здоровенные дуболомы, размахивающие мечами или бластерами, герои не в меру расплодившихся боевиков и триллеров. Узрев эти слова на обложках, мы предупреждены, что нас ждет нечто кровавое и низкопробное. А Калугин написал серьезную книгу.

Из прочитанного за последнее время это одна из немногих фантастических книг, автор которой отдает себе отчет в том, что литературные персонажи обязаны обладать характерами. Запоминается фигура Баслова, самоотверженного, но в страстном желании не сдаться, не покориться, временами забывающего об ответственности, которую сам же возложил на себя. Тупоголовый, высокомерный инспектор Серегин; немного более стандартный, но все же резко очерченный главарь религиозной секты Кул… Жаль, что отважных и находчивых Кийска и Киванова с трудом можно отличить друг от друга… Так что резервы для роста у молодого литератора, несомненно, есть.

Фабула романа Калугина не вполне прописана. Мы так и не узнаем, что же это такое — загадочный и всемогущий Лабиринт. Каковы его цели или цели его творцов, если они существуют? Можно ли найти смысл (хотя бы и нечеловеческий) в его действиях, если он сначала открывается перед людьми, потом губит их, потом захватывает Землю и переиначивает на свой лад? Зачем он жестоко преследует беглецов, а потом выводит их к цветущей планете из гибельного болота, куда сам же загнал?

Возможно, автору нравится его оригинальная выдумка. Но я подозреваю, что Лабиринт стал для него самоцелью. А самоцель — это пустышка. В «высокой» фантастике за самой невероятной ситуацией всегда скрывается второй план, благодаря которому она становится своеобразной моделью нашего существования. Понятно, зачем Уэллс отправил на Землю агрессивных марсиан. Нетрудно объяснить, символом чего служат экзотические уиндемовские кустики. А вот для чего нужен автору и мне, читателю, Лабиринт, я не знаю. И мне кажется, автор не знает этого тоже.

Всеволод РЕВИЧ

Владимир Гопман
ДВА «Ф»

*********************************************************************************************

В 10-м номере «Если» за этот год мы рассказали нашим читателям об истории зарубежных литературных премий, присуждаемых за работы в области НФ и фэнтези. Сегодня мы предлагаем вам материал о российских фантастических премиях.

*********************************************************************************************

Фалерой называлась нагрудная бляха римского легионера. Фалера была наградой за доблесть. Учение о наградах называется фалеристикой.


И. Всеволодов. Беседы о фалеристине.

«Премии литературные — установленное во всем мире поощрение (материальное и почетное — отзывы, дипломы и пр.) наиболее выдающихся лит. произведений, созданных за определ. срок, в разных жанрах. П.л. учреждаются гос-вом, науч. учреждениями, проф. объединениями деятелей лит-ры, издательствами, редакциями журналов и газет, частными лицами. Присуждение премий производится решением жюри, обычно состоящим из авторитетных деятелей культуры».

Так «Краткая литературная энциклопедия» определяет суть и порядок присуждения наград за достижения в области изящной словесности. Конечно, именно так и должно быть. В идеале. Но у нас, в стране долго и успешно побеждавшего культуру пролетариата, все было по-другому. Ленинские премии в области литературы, Государственные (бывшие Сталинские), имени Ленинского комсомола и другие далеко не всегда отражали вклад лауреата в отечественную культуру. Давались они не за выдающиеся достоинства произведений, а за идеологическую службу автора, соответствие его творчества канонам социалистического образа жизни или за совокупность заслуг перед властью. Что же касается фантастики, то этот вид литературной деятельности вызывал у чиновников от искусства неизменно глухое раздражение самим фактом своего существования. Потому все награды, которые вручались отечественным фантастам, получены ими за достижения в других областях — например, И. А. Ефремов и К. Булычев стали лауреатами Государственных премий СССР за (соответственно) палеонтологию и кинодраматургию, а Е. Л. Войскунский награжден медалью А. Фадеева за реалистическую прозу о войне.

Однако благодаря самоотверженной настойчивости редакции журнала «Уральский следопыт» и некоторых писателей два «Ф» — фантастика и фалеристика — наконец-то встретились. В 1981 году у советской фантастики появилась первая литературная награда, приз «Аэлита» (название — отголосок послеоттепельных романтических настроений в обществе, когда «Аэлитами» называли кафе и стиральный порошок, а «Алыми парусами» — духи и конфеты). Учредителями премии стали Совет по приключенческой и научно-фантастической литературе Союза писателей РСФСР и журнал «Уральский следопыт»; в состав жюри «первого набора» входили главный редактор «УС» С. Мешавкин и председатель Совета С. Абрамов, а председателем жюри был летчик-космонавт О. Макаров. Свердловский писатель Ю. Яровой придумал, как должен выглядеть приз, изготовленный затем свердловскими камнерезами М. Надеенко и В. Саргиным. Приз представлял собой спираль, поддерживающую шарик из горного хрусталя (использовались также обсидиан, яшма и халцедон).

По статусу премия должна была вручаться за лучшее произведение отечественной фантастики года. Таковым в

1980 году была единодушно признана повесть А. и Б. Стругацких «За миллиард лет до конца света». Но Стругацкие — абсолютные лидеры советской НФ — не могли получить приз первыми в обход А. Казанцева, которого власти любили за неустанную лояльность и многолетние идеологические заслуги. Ситуация была разрешена с большевистской прямотой: в 1981 году — первый и последний случай в истории «Аэлит» — приз был вручен сразу Стругацким (за «Миллиард лет…») и Казанцеву, за «долгую и плодотворную работу в жанре» (хотя такая формулировка противоречила статусу премии).

Но, как писал Киплинг, «прежде Евы была Лилит». Сейчас мало кто помнит, что до учреждения первой официальной премии фантастики существовала еще одна, которую вручали своим любимым писателям поклонники жанра: приз «Фант» за лучшее произведение советской НФ. Учрежден он был Хабаровским клубом любителей фантастики в 1976 году и представлял собой небольшую деревянную скульптуру. Первый приз был присужден повести Стругацких «Жук в муравейнике», затем лауреатами становились О. Ларионова, К. Булычев, В. Крапивин. Просуществовал приз до 1981 года: тогда, на первой «Аэлите», представителями КЛФ страны было принято решение об учреждении нового приза, названного «Великое кольцо» — в сущности, это был аналог американской премии «Хьюго». Приз напоминал модель Сатурна: шар, а вокруг него кольцо в горизонтальной плоскости.

Организацию опроса, подсчет голосов и т. д. взял на себя волгоградский КЛФ «Ветер времени» (председатель — Б. Завгородний). Первыми лауреатами в 1981 и 1982 годах стали В. Крапивин, А. Бушков, В. Шефнер и М. Веллер. Но затем на клубы начались гонения — проверки из комсомольских и партийных инстанций, вызовы в обкомы и КГБ, требования строгой отчетности — и деятельность КЛФ стала сворачиваться.

Традиция присуждения клубных призов возродилась лишь в 1988 году, на этот раз этим стал заниматься омский КЛФ «Алькор» (председатель — М. Исангазин). Была введена система номинационных списков и открытого экспертного опроса. «Великое кольцо» стало достаточно объективным выражением «коллективного мнения» любителей фантастики. Можно сказать без преувеличения, что это была первая — и единственная — в СССР литературная награда, которая присуждалась на основе воистину всенародного демократического обсуждения.

Приз «Великое кольцо» вручался по категориям «крупная форма», «малая форма» как в отечественной, так и в переводной НФ. Среди лауреатов — А. и Б. Стругацкие (они получали приз больше всех других фантастов — четыре раза), Л. и Е. Лукины, Б. Штерн, Э. Геворкян, А. Столяров и другие авторы, а из западных — С. Лем, Р. Шекпи, У. Ле Гуин, Д. Оруэлл…

Но вернемся к «Аэлите». Лауреатами этой премии становились 3. Юрьев, В. Крапивин, С. Снегов, С. Павлов и другие. С 1987 года на церемонии вручения главной НФ-премии страны стали вручать и приз И. А. Ефремова, учрежденный редакцией «Уральского следопыта» и объединением «Уралгеология» в ознаменование 30-летия выхода в свет «Туманности Андромеды». Этот приз — конструкция из полудрагоценных металлов — вручался за вклад в развитие отечественной НФ. Его лауреатами становились Г. Гуревич, Д. Биленкин (посмертно), В. Бугров, Г. Гречко, В. Бабенко, И. Халымбаджа, А. Балабуха.

С 1989 года на «Аэлите» вручался приз «Старт» за лучшую первую книгу молодого (до 40 лет) автора. Приз — раскрытая каменная книга, внутри которой каменный цветок, — получили Б. Штерн, А. Столяров, В. Рыбаков, А. Щеголев и А. Тюрин, С. Лукьяненко, А. Щербак-Жуков. Праздник «Аэлита» на протяжении десяти с лишним лет был главным событием года в нашей фантастике. Свердловск — точнее, редакция «Уральского следопыта» — стал настоящей меккой отечественной НФ, сюда приезжали поклонники жанра со всей страны. После распада Союза, политической автономизации регионов и республик, резкого изменения экономической ситуации фестиваль фантастики (а именно такой была «Аэлита» по широте и в конце 80-х годов) стало проводить все труднее. В июне 1994 года скончался В. Бугров, бессменный заведующий отделом фантастики «Уральского следопыта», один из главных организаторов праздника. И хотя в 1995 году «Аэлита» все же состоялась, в дальнейшем редакция журнала, переживающего трудное время, не смогла преодолеть финансовые и организационные трудности. В 1996 году «Аэлита» не проводилась.

На рубеже 80-х и 90-х годов в отечественной фантастике происходят серьезные изменения. Ослабевает роль Свердловска, то есть «Уральского следопыта», в развитии НФ в стране, журнал перестает быть единственным центром притяжения как писателей, так и читателей. После отмены власти идеологии и цензуры, снятия запрета на частнопредпринимательскую деятельность начали возникать книгоиздательские кооперативы, а потом и независимые негосударственные издательства. Совершенно иным стал книжный рынок, на котором фантастика превратилась в один из наиболее востребованных товаров.

Но Москва не смогла в новых условиях стать центром писательской жизни и фэндома — слишком разобщены были здесь и писатели-фантасты, и поклонники жанра. К тому же в конце 80-х годов перестал работать Московский семинар молодых фантастов, скончался его руководитель Д. Биленкин, скончался А. Стругацкий, духовный лидер московских фантастов, распался Союз писателей и прекратились ежегодные семинары молодых писателей-фантастов, которые проводились во многом благодаря энтузиазму Н. М. Берковой.

И в этой ситуации все более заметную роль начал играть Ленинград. Здесь всегда было одно из самых сильных в стране писательских объединений фантастов: с 70-х годов существовал семинар Б. Н. Стругацкого, из которого вышло немало превосходных писателей. Гораздо сплоченнее и активнее, чем в Москве, были ленинградские любители фантастики, издавались фэнзины, критико-библиографический журнал «Интеркомъ» (позже перекочевавший на страницы «Если»), а затем журнал «Двести».

В 1990 году Союз писателей Санкт-Петербурга и Благотворительный Беляевский фонд учредили ежегодную Беляевскую премию, названную в честь замечательного фантаста А. Р. Беляева. Эту награду, имеющую вид нагрудной медали, присуждает жюри, состоящее только из членов писательской организации Санкт-Петербурга, каждый год состав жюри обновляется наполовину. Премия присуждается за достижения в области фантастики (за лучшее произведение года), а также просветительскую и переводческую деятельность. Среди лауреатов — писатели-фантасты А. и Б. Стругацкие, А. Столяров, В. Звягинцев,

В. Рыбаков, А. Щербаков (единственный, кому премия присуждалась дважды — за переводы англо-американской фантастики) и другие. Награду получило также издательство «Северо-Запад».

В феврале 1990 г. в Ленинграде прошел первый семинар по фэн-прессе, известный как «Интерпресскон».. За ним через год последовал второй, проводившийся в Сосновом Бору, под Ленинградом; на семинаре присутствовал Б. Н. Стругацкий, который вручил премии за лучшие публикации в фэнзинах — как за художественные произведения, так и за критико-публицистические. Лучшим фэнзинам вручались также премии фонда «Фантастика» (Ростов-на-Дону). Группа «Людены», занимающаяся изучением творчества братьев Стругацких, учредила ежегодный приз «Золотой шар» за лучшее произведение социальной тематики. Первым лауреатом стал В. Рыбаков, на следующий год — В. Пелевин. Больше эта премия, имеющая вид анодированного шара на подставке, не присуждалась.

В феврале 1992 года в поселке Репино под Санкт-Петербургом, в Доме творчества кинематографистов, прошел третий семинар «Интерпресскон». На семинаре Б. Н. Стругацкий впервые вручил премии «Бронзовая улитка» (присуждаемые им единолично каждый год в трех категориях: произведение крупной формы, малой и критико-публицистическая работа). В 1992 году премия — темная литая статуэтка, изображающая улитку, ползущую, как знает каждый любитель фантастики, по склону Фудзи (по словам Б. Н. Стругацкого, улитка символизирует медленное, но неуклонное движение к вершине) — была вручена М. Успенскому за повесть «Чугунный всадник», М. Веллеру за рассказ «Хочу в Париж» и С. Переслегину за критические работы. Кроме того, вручались премии ЛИА «Грифон» за лучшее произведение в жанре фэнтези, премия журнала «Фантакрим-МЕГА» за лучший дебют года, премии фонда «Фантастика» за лучшие фэнзины.

«Интерпрессконы» проводятся ежегодно, главным событием на них становится вручение премий «Бронзовая улитка» (благодаря вкусу Б. Н. Стругацкого это одна из самых престижных наград в отечественной НФ) и премий «Интерпресскона» — они присуждаются с 1993 года по тем же категориям, что и «Бронзовая улитка», но общим голосованием участников семинара. А. Столяров, Э. Геворкян, B. Пелевин, К. Булычев, Б. Штерн, А. Щеголев, С. Логинов, C. Казменко, С. Лукьяненко, а также Р. Арбитман, С. Переслегин, В. Казаков, награжденные за критико-публицистическую деятельность, — вот лишь некоторые из лауреатов.

В 1993 году петербургское издательство «Terra Fantastica» издательского дома «Корвус» и группа писателей учредили премию «Странник», которая стала присуждаться с 1994 года. Она представляет собой статуэтку странника в плаще с капюшоном, идущего вперед, опираясь на посох. Для определения лауреатов образовано жюри из двенадцати человек, присуждающих премию в нескольких разрядах: за вклад в развитие жанра, за лучшее НФ-произведение крупной, средней и малой формы, за критико-публицистическую работу, за переводческую, редакторско-издательскую и иллюстративно-оформительскую деятельность. На заседание жюри, выносящего окончательный вердикт, кандидатуры представляются секретарем «Странника» и номинационной комиссией.

В конце 80-х годов количество литературных премий в фантастике стало ощутимо увеличиваться. Иные из них присуждались лишь однократно. В 1988 году в прессе прошло сообщение о том, что некое объединение писателей-фантастов, называющих себя «Школой Ефремова», учредило приз «Кубок Андромеды» и наградило им первого лауреата, Ю. Медведева. Больше о деятельности этого объединения и судьбе приза никаких сообщений не появлялось.

В 1989 году в Киеве прошел первый съезд любителей фантастики Украины, на котором было принято решение присуждать премию «Чумацкий шлях» за лучшую книгу, изданную в республике. Первым лауреатом стал Б. Штерн за сборник рассказов «Чья планета?». После него премию получали В. Савченко и Л. Козинец. Хотя Украина стала впоследствии суверенным государством и рассмотрение судьбы премии «Чумацкий шлях» и других выходило бы за рамки статьи, все же хочется упомянуть еще одно чисто украинское НФ-мероприятие — конференцию фантастики «Фанкон», проходящую ежегодно в Одессе. На «Фанконе-95» в день вручения призов — миниатюрных фигурок дюка Ришелье — обнаружилось, что призы… украдены, в полном соответствии с традициями порто-франко… Интересные конференции и семинары проходят в Сибири.

В ноябре 1994 года в Новосибирске на фестивале фантастики «Белое пятно», проходившем под руководством Г. Прашкевича, М. Успенского и В. Колупаева, состоялось вручение премий за лучшие произведения отечественной научно-фантастической литературы. В марте 1995 года в Красноярске прошел «Сибкон», где впервые присуждались премии за лучшие произведения в различных жанрах фантастики. Лауреатами стали: М. Успенский, А. Лазарчук, В. Рыбаков и С. Лукьяненко. Призы представляли собой изящные декоративные мечи.

Отдельного упоминания заслуживают призы, присуждаемые любителями фантастики «не всерьез». Большей частью эти призы имеют отношение к самим фэнам и фэндому (например, на «Интерпрессконе-95» вручалась первая в истории КЛФ премия «Звезда фэндома», которую получил Б. Завгородний, культовая фигура в истории отечественных клубов любителей НФ), но некоторые премии имеют отношение и к литературе. Например, фэнзин «Страж-птица», учредивший приз «Прелесть» за лучший «прикол», наградил им московского литератора Э. Малышева, известного способностью километрами писать прозу, чуть ли не любая цитата из которой может украсить рубрику «Нарочно не придумаешь».

История литературных премий отечественной фантастики коротка — собственно, история только начинается. И потому окончательную оценку различным аспектам фактов и явлений, о которых шла речь выше, вынесет время; оно расставит все по местам: кого-то утвердит на пьедестале, кого-то с него сведет, и то, что нам сегодня кажется бесспорным, завтра (в масштабе истории) будет выглядеть, возможно, совсем иначе. Что же касается нынешнего шумного и пестрого «фалеристического пейзажа» после литературных «битв», то, думаю, он вызывает только симпатию. Ушла безвозвратно — надеемся — в прошлое эпоха идеологического диктата, однообразия и единоначалия. Пусть больше будет премий — торжественных и малых, серьезных и забавных. И тогда, наверное, как анахронизм будет восприниматься классическое: «Чины людьми даются; А люди могут обмануться…»


НФ-НОВОСТИ

*********************************************************************************************

Конгресс фантастов России «Странник-96»

-----------

проходил в конце сентября в Санкт-Петербурге. Лауреатами премии стали:

— в номинации «Крупная форма» — С. Витицкий «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики» (М., «Текст»);

— в номинации «Средняя форма» — Юрий Коваль «Суер-Выер» (ж-л «Знамя»);

— в номинации «Малая форма» — Андрей Столяров «До света» (ж-л «Если»);

— в номинации «Перевод» — А. Коротков, Н. Науменко, С. Силакова: дилогия Д. Симмонса «Гиперион» и «Падение Гипериона» (М., «АСТ»);

— в номинации «Критика, публицистика» — Сергей Переслегин «Око тайфуна» (СПб., «Terra Fantastica»);

— в номинации «Редактор-составитель» — Георгий Хубларов (М., «Локид»);

— в номинации «Издательство» — «Локид» (Москва);

— в номинации «Художник» — Андрей Карапетян: иллюстрации к книге М. Успенского «Там, где нас нет» (М., «Локид»).

Впервые была вручена премия «Паладин фантастики» — за достижения всей жизни. Эту премию получил Владимир Михайлов.

Особыми премиями (мини-«Странниками») были отмечены писатель и музыкант Юлий Буркин — за объединение фантастики с музыкой и директор московского специализированного книжного магазина «Стожары» Александр Каширин — за приближение фантастики к читателю.

Лауреат премий «Интерпресскон-96» и «Бронзовая улитка-96» Евгений Лукин получил премию «Малый Золотой Остап» за повесть «Там, за Ахероном» (М., «Локид»).

В отличие от предыдущих конвентов нынешняя встреча носила по преимуществу деловой характер. Это, безусловно, связано с тем, что абсолютное большинство участников Конгресса составляли профессионалы — писатели, критики, издатели. Среди последних были представители «Азбуки» (Санкт-Петербург), «АСТ», «Локид» (оба — Москва) и смоленского «Русича». Издателям удалось заключить немало договоров с писателями, а это означает, что в скором времени любителей фантастики ждут новые встречи с произведениями отечественных авторов.

В ДК имени Крупской состоялась выездная акция участников Конгресса «Блеск и нищета российской фантастики» (писатели представляли и продавали всем желающим свои книги с автографами). В роли продавцов выступили Э. Геворкян, С. Иванов, С. Логинов, Е. Лукин, С. Лукьяненко, А. Столяров, М. Успенский и другие. Успешнее всего шла «торговля» у Б. Стругацкого: сборник «Время учеников» с его автографом разошелся за какие-то пятнадцать минут. Свой последний автограф Борис Натанович, поддавшись настойчивым просьбам, оставил на учебнике русского языка для пятого класса средней школы.

Конгресс подтвердил: отечественная фантастика продолжает отвоевывать утерянные позиции на книжном рынке.

Кирилл КОРОЛЕВ



Стали известны лауреаты

-----------

мемориальных премий за 1996 год. Премию Джона В. Кэмпбелла получил Стивен Бакстер за роман «Корабли времени» — свободное продолжение «Машины времени» Г. Дж. Уэллса. Премии Теодора Старджона удостоен рассказ Джона Макдейда «Зигоку но Мокошироку». Любопытно, что этот рассказ — дебют молодого автора.



Орсон С. Кард

-----------

продал киностудии «Шарлотт продакшнс» права на экранизацию своего знаменитого романа «Игра Эндера». Кроме того, студия «Фреско пикчерз» взяла на долгосрочный опцион все остальные романы писателя, а также многие рассказы и пьесы.



Журнал «Локус»

-----------

провел весьма любопытный опрос среди своих читателей. В числе прочих был задан и такой вопрос: «От каких авторов вы потребовали бы продолжения их книг?» Ответы распределились следующим образом: первое место занял Харлан Эллисон с «Последними опасными видениями». Далее по убывающей: Уолтер Миллер-мл. — продолжение «Гимна по Лейбовицу»; Сэмюэл Дилэни — «Блеск и нищета тел и городов»; Стивен Кинг — четвертая и пятая части цикла «Темная башня»; Дэвид Джерролд — очередная часть «Войны с хторрами»; Алексей Паншин — четвертая часть цикла об Энтони Вилльерсе; Томас Харрис — «Молчание ягнят»; Кэролин Черри — «Сайтин»; Стерлинг Ланье — третья часть «Иеро»; Стивен Бойетт — «Ваятель снов»; Джордж Эффинджер — следующая часть цикла «Марид»; Памела Сарджент — третья часть «венерианского» цикла; Харлан Эллисон — «Мальчик и его пес».

Участники опроса также выразили желание «прочесть что-нибудь новенькое» Лоис М. Буджолд, Артура Ч. Кларка, Грега Игана, Энн Маккефри, Люциуса Шепарда, Джека Вэнса и Дэна Симмонса.



Новый роман Роберта Джордана

-----------

«Венец мечей» (седьмая часть эпопеи «Колесо времени») сразу стал чрезвычайно популярным. Он занимает первое место в списке бестселлеров «Локуса» и некоторых других специализированных изданий, второе — в списке бестселлеров «Ю-Эс-Эй тудей» и третье — в списке национальных бестселлеров, который формируется по спискам столь известных газет, как «Нью-Йорк тайме», «Вашингтон пост», «Уолл-стрит джорнэл» и «Паблишерз уикли».



Станислав Лем

-----------

к своему 75-летию был удостоен высшей польской награды — он стал кавалером ордена Белого Орла. Этой наградой отмечены заслуги писателя перед отечеством.



Кинокомпания «Уорнер бразерс»

-----------

заключила контракт с Кевином Костнером. Известный актер исполнит главную роль в фильме «Почтальон» по роману Дэвида Брина. Возможно, он также выступит как режиссер.


По материалам журнала «Locus» подготовил Никита МИХАЙЛОВ


PERSONALIA



ДЕМЮТ, Мишель

(см. биобиблиографическую справку в № 10, 1993 г.)

«Мишель Демют, родившийся в 1940 году, дебютировал в фантастике уже в 1955-м. Он усвоил уроки лучших заокеанских фантастов и скоро сам «встал на крыло». Автор предпочитает довольно длинные рассказы, что позволяет ему в неповторимой манере создать подлинно «демютовскую» атмосферу. На наш взгляд, сегодня он относится к числу тех немногочисленных европейских авторов, которым удается реалистическое изображение типично фантастических миров. Его новеллы, вначале носившие явные следы родства с «космической оперой», постепенно приобрели большую глубину и обогатились социальными и психологическими элементами, сохранив все эпические и поэтические оттенки своего звучания».

Из журнала «Fiction»



КЛИРИ, Дэвид
(CLEARY, David Ira)

Молодой американский писатель, живет в Сан-Франциско. Появившился на литературном небосклоне в середине 80-х годов. Его рассказы публиковались в антологиях «Спектрум», «Писатели будущего», «Универс», а также в журнале «Asimov’s». В первых работах показал себя ярым последователем киберпанка, однако позже дистанциировался от этого направления, хотя «киберпанковские» мотивы и образы продолжают присутствовать в его творчестве.



МАККРЕЙГ, Джеймс
(MACCREIGH, James)

Псевдоним известного американского фантаста Фредерика Пола (см. биобиблиографическую справку в № 7, 1994), которым тот подписывал в начале творческого пути свои произведения, созданные самостоятельно. Рассказ, написанный в соавторстве с Д. Меррил, — редкое исключение. От этого псевдонима Пол окончательно отказался лишь в 1953 году, поставив собственное имя на обложке романа «Торговцы космосом». Среди множества псевдонимов Пола наиболее известны С. Д. Готтсмен, Дирк Уайли, Чарлз Саттерфилд и Пол Д. Лавонд.



МЕРРИЛ, Джудит

(см. биобиблиографическую справку в № 4, 1994 г.).

«Джудит Меррил пришла в фантастику в ту пору, когда женщин наряду с роботами и инопланетянами воспринимали скорее как деталь НФ-анту-ража, и привнесла в жанр «женскую точку зрения» — она писала прозу, которую вряд ли сумел бы написать мужчина, однако привлекательную для читателей обоих полов».

Из книги «Писатели-фантасты XX века»



РИД, Роберт
(REED, Robert)

Американский писатель. Родился в 1956 году. Свой первый рассказ «Исчадия грязи» опубликовал в сборнике «Л. Рон Хаббард представляет писателей будущего» (1986 г.) под псевдонимом Роберт Тузалин. Этот рассказ был удостоен премии в 5000 долларов, а его автор стал лауреатом конкурса «Писатели будущего». Рид наиболее известен своими романами, по стилистике тяготеющими к киберпанку, но написанными в гораздо менее «жесткой» форме, чем у апологетов этого направления. Его рассказы неоднократно публиковались в различных НФ-журналах и сборниках «The best of SF».



САГАБАЛЯН, Руслан Парнавазович

Прозаик и киносценарист, родился в Ереване в 1951 г. По образованию филолог, закончил также Высшие сценарные курсы в Москве. Работал в журнале «Литературная Армения». Первая публикация — научно-фантастический рассказ «Два таланта» (1967 г.). Первая книга — сборник рассказов «За горизонтом» (1983 г.). Последняя опубликованная книга — «Космический декамерон» — вышла в 1996 году. В настоящее время Сагабалян живет и работает в Москве. Основное направление творчества — философская проза, «замаскированная» под фэнтези, приключенческую фантастику.



СТОЛЯРОВ, Андрей Михайлович

(см. биобиблиографическую справку в № 2, 1995 г.)

Автор — для журнала «Если»:

«Жизнь и смерть — едины. Разделяет их, собственно, человек фактом своего бытия. Когда он выбирает жизнь, то он живет; выбирая смерть — существует. Для меня жизнь от смерти отделяет лишь одухотворенность, которую создает литература. Будем одухотворенными!»



ТЕРЗИЛЛОУ, Мэри
(TURZILLO, Магу А.)

Молодая американская писательница, известная также как поэтесса. Дебютировала в НФ в середине 80-х годов, причем именно стихами, хотя и на страницах НФ-журнала. Ее рассказы и стихотворения публиковались в журналах «Analog» и «Asimov’s», а также в нескольких сборниках.


Подготовили Никита МИХАЙЛОВ, Игорь НАЙДЕНКОВ


ВИДЕОДРОМ

Адепты жанра

*********************************************************************************************

Как это часто бывает, появление на кинематографическом небосклоне США таких гигантов, как Стивен Спилберг и Джордж Лукас, вызвало прилив новой волны амбициозной и мастеровитой молодежи. Некоторые (Джо Данте, Луис Тиг) работали с мэтрами в качестве ассистентов или вторых режиссеров, другие очень верно уловили поворот зрительской аудитории к остросюжетным картинам, где реальность уходила на второй план, уступая место безудержной фантазии. Одним из них был талантливый, способный, но никому тогда еще не известный Джеймс Камерон.

*********************************************************************************************

Если любителю кино задать вопрос, кто самый великий режиссер — ответов будет множество, но если специалиста кинематографа озадачить вопросом, кто самый производительный, быстро снимающий, неразборчивый в средствах режиссер и продюсер, ответ будет один — Роджер Корман. Этот бравый демобилизованный морячок, начав свою работу курьером на студии «20-й Век Фокс», к 80-м годам умудрился снять более пятидесяти картин как режиссер и не менее сорока как продюсер. Точное же число произведений этого «гениального ремесленника», как называют его коллеги, вообще не поддается подсчету, поскольку часто, если это диктовалось коммерческой надобностью, он смело шел на неординарные шаги — менял название картины, перемонтировал старые в новые, делал из одной две и наоборот, снимал одновременно две, а то и больше лент в одних декорациях. Не стоит искать среди названий его фильмов особо выдающиеся, хотя о некоторых стоит упомянуть, ибо они оставили свой след в анналах жанров фантастики и ужасов, а вернее, на их межжанровом рубеже: «День, когда настал конец света», «Нападение Чудовищных Крабов», «Богини Акульего рифа», «Чудовище из Проклятого моря» и многие другие. Добавлю еще, исторической справедливости ради, что в 1959 году как продюсер он снял фильм «Преступление и наказание» (да, да, Федор Михайлович!), а свою последнюю картину как режиссер — «Франкенштейн Освобожденный» — сделал в 1990 году.

Не удивляйтесь: я уделил столько внимания Роджеру Корману по одной простой причине — именно у этого неортодоксального кинематографиста и проходил свои университеты молодой Джеймс Камерон. Он исправно переезжал с одной картины на другую, трудился ассистентом режиссера, художника, но фамилия его оставалась только в заключительных титрах, которые шли на экране, когда зрители, дожевывая попкорн, уже тянулись к выходу из кинозала. Камерон, конечно же, был в курсе всех новинок кинематографа, именно тогда у него сформировался стойкий интерес к остросюжетной фантастике и на него не мог не произвести впечатление шумный успех картины Ридли Скотта «Чужой». Правда, опять же справедливости ради, надо заметить, что эта лента не была оригинальной ни по сюжету, ни по форме — идея косвенно заимствована из среднего фильма, снятого еще в 1958 году режиссером Эдвардом Л. Каном «Оно! Ужас из-за пределов космоса». В этой картине космический корабль, возвращаясь на Землю, привозит с собой весьма нежелательного гостя. Однако добротная режиссура, достойная игра актеров, изысканная операторская работа, смакующая леденящие душу детали, привлекли к фильму всеобщее внимание, принесли «Оскара» за спецэффекты и породили массу подражаний, в том числе и пародий.

Самого же Джеймса Камерона тем временем тоже ожидал первый, хота и скромный, успех: в 1981 году он наконец попадает в основные титры, став главным художником на картине Джимми Т. Мураками «Сражение среди звезд», научно-фантастической ленте, сделанной на студии все того же Роджера Кормана без особых премудростей, по сюжету и традициям напоминающей «Великолепную семерку». Понятное дело, декорации и эффекты, придуманные Камероном, экономный продюсер в дальнейшем еще не раз пустил в ход.

Камерона заметили, и на следующий год он уже художник-постановщик в фильме Б. Д. Кларка «Галактика ужаса». Сюжет — пересказ «Чужого»: астронавтов, оказавшихся после аварии на чужой планете, одного за другим поедают чудовища. Но главное для молодого кинематографиста: ему впервые доверено быть режиссером второй съемочной группы — именно той, которая снимает инопланетных обжор. Кто знает, какие мечты и планы роились тогда в голове счастливого дебютанта.

Что ж, университеты пройдены, цели и пристрастия определились, пора взяться за самостоятельную работу. К счастью, она не заставила себя долго ждать. В 1982 году Джеймсу Камерону было предоставлено право снять свою первую картину. Правда, огромная радость испорчена ложкой дегтя: его дебютный самостоятельный фильм будет носить порядковый номер «2». Дело в том, что Джеймсу пришлось снимать продолжение фильма-дебюта ученика Стивена Спилберга Джо Данте «Пираньи». Положение усугублялось тем, что, снимая в 1978 году свою картину, талантливый ученик не побоялся передразнить знаменитого учителя, сделав почти пародию на «Челюсти» и другие работы этого жанра. Камерона это ни в коем случае не устраивало. Он пришел создавать серьезное кино. Ситуация осложнялась тем, что его картина, в отличие от первой, финансировалась не американцами, а итальянцами, что означало совсем другие материальные возможности. Режиссер все же пытался бороться с обстоятельствами — в его картине были почти все необходимые атрибуты жанра: и отрезанный от мира курорт, и душещипательная любовь, и гнусные злодеи. А главное: и раньше-то не отличавшиеся миролюбием кровожадные рыбки — пожирательницы всего живого — обрели способность летать! Несмотря на все эти модернизации, фильм провалился — и по оценке критиков, и по данным кинопроката. «Нужно быть экстрасенсом, чтобы суметь разглядеть в молодом режиссере хоть искру таланта», — примерно так отзывалась позже пресса о первом самостоятельном опусе Камерона.

У другого, возможно, опустились бы руки. Разочарованный, «молодой специалист» продолжал бы до конца дней снимать малобюджетное второсортное кино, но не таков был Джеймс Камерон.

Он собирает вокруг себя ровесников: многие из них пришли из промышленного кино, то есть работали, снимая учебные и рекламные фильмы для крупных компаний. Идея, казалась бы, витала в воздухе, и Камерон вместе с будущим продюсером картины Гейл Энн Хэрд дописывают сценарий, на обложке которого стоит никому пока не знакомое слово «Терминатор». А дальше началась какая-то сказка. Все вдруг стало получаться. Деньги нашлись у тех же компаний. Главную роль не без уговоров согласился играть сам Арнольд Шварценеггер. И наконец в 1984 году на экраны США, а затем и всего мира выходит фильм режиссера Джеймса Камерона «Терминатор», не оставивший никаких сомнений в том, что в кинематограф дерзко и уверенно шагнул несомненно талантливый и смелый профессионал.

Вспомним коротко сюжет. Из XXI века в наше время засылается робот-киллер с заданием найти и убить женщину, которой еще только предстоит стать матерью человека, возглавившего в будущем восстание людей против машин. Тоже из будущего, но с целью спасти предводителя повстанцев отправляется другой воин, уже человек.

В чем причины невероятного успеха картины? Прежде всего — сценарий. Написанный самим режиссером (по мотивам книг писателя-фантаста Харлана Эллисона), он счастливо избежал той болезненной «ломки», которая возникает при переходе подобной рукописи из рук сценариста на рабочий стол режиссера. Камерон создавал свое детище, уже зная, как будет снимать. Так родились знаменитые детали — механическая рука, электронный глаз и многое другое, ставшее «знаковым» для этой картины. К тому же четкая, тщательно выверенная, почти механическая режиссура, вызывающая к жизни аналогии с паровым катком или даже знаменитым наполеоновским девизом «Ввязаться в драку, а там посмотрим» (надо сказать, что в дальнейшем этот принцип станет главенствующим в творчестве Камерона). И наконец выбор главного героя. Хотя формально персонаж Шварценеггера явно отрицательный, да к тому же робот, а соответственно, по законам американского кинематографа не может занимать центральное место, именно он является тем стержнем, вокруг которого вращается все действие. Арни, с его механической походкой, неуклюжей мимикой, чужеродным акцентом, оказался идеально соответствующим моменту. Да, Шварценеггер здорово помог Камерону, но и режиссер не остался в долгу: после «Терминатора» средний гонорар актера за картину возрос с 2 до 10 млн. долларов. И актер, и режиссер явно остались довольны друг другом; в будущем им, конечно же, еще предстоит встретиться.

После успеха «Терминатора» Камерон не торопится взяться за новую работу. Он ждет предложения, которое соответствовало бы его новому статусу. А пока, чтобы не простаивать, становится соавтором сценария «Рембо: Первая кровь. Часть 2-я (опять «вторая»!)» и ждет. Наконец, через два года после огромного успеха в тандеме со Шварценеггером, он получает предложение опять-таки снять «вторую часть»! Но на этот раз студия «20-й Век Фокс», видимо, чувствуя затянувшуюся двухсмысленность ситуации, не скупится на бочки меда. Во-первых, это продолжение не чего-либо там, а самого «Чужого», во-вторых, режиссеру дается полный карт-бланш: он может сам написать сценарий, подобрать продюсера, актеров, сохранив в команде, разумеется, актрису Сигерни Уивер. Камерон недолго думая, дает согласие и вместе с продюсером Гейл Энн Хэрд приступает к работе.

Как вы помните, первый фильм Ридли Скопа завершался тем, что астронавтка Рипли после гибели экипажа и кошмарной схватки с непобедимым инопланетным чудовищем погружается в анабиоз на спасательной шлюпке, предварительно введя в бортовой компьютер программу поиска Земли. Фильм Камерона начинается с того, что героиню (Сигерни Уивер) находят через 57 лет. Режиссер почти не дает себе времени обрисовать характеры, он буквально насильно заталкивает всех действующих лиц обратно в кошмар, на планету, находящуюся во власти не одного монстра, как в предыдущей картине, а немыслимого множества жутких существ. Не останавливаясь на деталях, скажу только, что Камерону после довольно вялого начала удалось закрутить такой фейерверк событий, что критики единогласно сравнивали его с бесконечным заездом на «американских горках».

Режиссер наконец смог доказать, что в своей стихии он первый. В подтверждение приведу рейтинг известного критика Леонарда Молтина: «Чужой» — 2,5 звездочки, «Чужие» Камерона — 3,5, а снятый в 1992 году режиссером Дэвидом Финчером «Чужой-3» — всего 2. Комментарии, как говорится, излишни. Камерон доказал, что в своей области он — лидер.

В 1989 году неуемная фантазия уводит Джеймса Камерона в иные пространства, и он снимает красочную подводную сагу «Бездна». Режиссер вновь строит личный микрокосм со своими законами и обитателями. На этот раз экипаж подводной нефтедобывающей платформы, пытаясь спасти потерпевшую аварию ядерную подводную лодку, сталкивается с инопланетянами, которые обосновались в глубинах океана. В живых, как вы понимаете, остаются немногие из людей. Некоторая схематичность характеров с лихвой искупается избытком действия, великолепными съемками и поисками для человечества «светлого будущего», которое обещает встреча с инопланетянами.

Наступили 90-е годы. Кинематограф совершил еще один качественно новый прорыв — в него смело шагнула компьютерная техника. Нельзя сказать, что она не использовалась раньше, достаточно вспомнить хотя бы «Звездные войны» Джорджа Лукаса, но только теперь создатели фильмов получили поистине безграничные возможности. Не мог пройти мимо них и Джеймс Камерон. И что же он решает снимать? Снова продолжение! Но на этот раз новый вариант своего любимого детища — «Терминатор-2: Судный день». Чтобы развить прежний успех, Камерон прекрасно использовал две представившиеся возможности: во-первых, донельзя насытил картину последними техническими новациями, в том числе до него не применявшимися; во-вторых, размягчил, как бы очеловечил сюжет. Тут и введение детской роли, упор на материнские страдания, а главное — превращение того же Киборга-киллера в положительного героя и любимца публики. Фильм побил все тогдашние рекорды — и по затратам, и по прибыли, но все же оставил смутное чувство, что «слишком много» — это не всегда хорошо.

Тем не менее, опыт работы со Шварценеггером и вообще со всей своей «терминаторской» группой, видимо, оставил у Камерона самые приятные воспоминания. И после того как в том же, 1991 году Джеймс как продюсер снимает криминальный триллер «Гребень волны», он в той же компании приступает к съемкам фильма «Правдивая ложь». Вероятно, для режиссера это попытка уйти от привычных стереотипов. Он хочет доказать, что способен работать в любых жанрах, в том числе и в жанре приключенческой комедии.

Фильм, вышедший на экраны в 1994 году, имел большой кассовый успех и укрепил профессиональные и финансовые завоевания как Шварценеггера, так и в еще большей степени Камерона. Но все же хотелось бы верить, что мастер фантастики и приключений Джеймс Камерон еще снимет свою лучшую картину, где невиданные технические спецэффекты лишь дополнят захватывающий, остросюжетный конфликт сильных характеров. Умение и талант режиссера вполне позволяют на это рассчитывать.


Василий ГОРЧАКОВ



ДЖЕЙМС КАМЕРОН (р. в 1956)

(краткая фильмография)

-----------------------------------------

1981 — «Пираньи-2: Нерест» («Plranha-2: Spawning»)

1984 — «Терминатор» («Therminator»)

1986 — «Чужие» («Aliens»)

1989—«Бездна» («The Abyss»)

1991 — «Терминатор-2: Судный день» («Therminator-2: Judgement Day»)

1992—«Бездна, специальный выпуск» («The Abyss, Special Edition»)

1994—«Правдивая ложь» («True Lies»)

Ветеран звёздных войн

*********************************************************************************************

Сегодня Харрисон Форд неизменно называется к числе самых популярных як проб мира, а сумма гонораров, полученных им за последние десять лет, является рекордной. Примечательно, что столь головокружительный успех суперзвезды экрана связан прежде всею с ролями, сыгранными именно в фантастике приключенческих фильмах.

*********************************************************************************************

На первый взгляд, более далекого от фантастики персонажа, чем Харрисон Форд, представить себе трудно. Достаточно хотя бы один раз посмотреть на его плотную коренастую фигуру, натруженные руки и фирменную кривую ухмылочку, чтобы понять: этот человек твердо стоит на земле (или, если угодно. Земле) и в ближайшее время никуда отсюда не собирается. Об этом свидетельствуют и факты личной биографии Форда, к слову, до обидного бедной, с точки зрения бульварной прессы и светских хроникеров. За пятьдесят три года жизни — ни скандалов, ни пикантных любовных историй, ни шумных разоблачений. Форд ведет тихую, почти затворническую жизнь на уединенном ранчо в Вайоминге, принципиально игнорирует модные рауты (порой это распространяется даже на премьеры собственных фильмов) и с похвальной последовательностью предпочитает тусовкам работу. Даже в начале 70-х годов, когда карьера начинающего актера решительно не складывалась (в свое время Форда даже признали профнепригодным), он не стал рассчитывать на чудо, а совершил поступок поистине беспрецедентный — переквалифицировался в столяра. Причем за короткий срок умудрился не просто освоить азы профессии, но и стать самым модным мебельным мастером в Голливуде. Какая уж тут фантастика…

И тем не менее, заводя разговор о кинематографической science fiction, обойти фигуру Харрисона Форда было бы просто преступно. И дело не только в том, что его супруга, писательница Мелисса Мэтьюсон была автором сценария одного из самых знаменитых (и кассовых) фантастических фильмов — «Инопланетянина» Стивена Спилберга. Важнее другое. За всю свою карьеру Форд сыграл всего трех фантастических персонажей. Но зато что это за роли! Космический искатель приключений Хан Соло из трилогии о «Звездных войнах».

Герой еще одной трилогии — доктор археологии Индиана Джонс. И, наконец, охотник за киборгами Фред Деккер, «блейд-раннер» из одноименного фильма. Каждый из них олицетворяет целую эпоху в фантастическом кино и поистине стал объектом культового поклонения. Наконец, что немаловажно, именно эти герои (в первую очередь это касается Хана Соло и Индианы Джонса) «повинны» в том, что Харрисон Форд оказался самым кассовым американским актером — в 1994 году Ассоциация владельцев кинотеатров США присудила Форду звание «Кассовая звезда века». Впрочем, и это тоже не фантастика, а чистая правда.

А по-настоящему началось все в 1977 году. Доподлинно не известно, что сподвигло Джорджа Лукаса пригласить Харрисона на роль Хана Соло — поразительная интуиция, способность разглядеть в неудачливом статисте будущую суперзвезду или просто приятельские отношения. Но, как бы то ни было. Форд в «Звездных войнах» появился. И когда эта воистину эпохальная картина стала (вполне заслуженно) настоящей сенсацией кинопроката, критики имели все основания утверждать, что успех был обеспечен не только революционными спецэффектами, но и участием Харрисона Форда.

Самое любопытное, что ничего особенного Форд в «Звездных войнах» не сыграл. Его Хан Соло, в сущности, стал продуктом синтеза двух наиболее любимых героев американского экрана. Лихого ковбоя из классических вестернов, искателя приключений, лишь по прихоти сценаристов сменившего потрепанный дилижанс на космический челнок, а старые добрые кольты на бластеры (показательно, что главный герой «Звездных войн» Люк Скайуокер, а вместе с ним и зритель, встречается с Ханом не где-нибудь, а в салуне, пусть и космическом). И частного сыщика, героя «черных детективов», готового (разумеется, за определенную плату) пуститься в водоворот самых отчаянных приключений. Видимо, не случайно и название корабля Соло — «Millenium Falcon» («Тысячелетний Сокол») — так отчетливо рифмуется с названием хрестоматийного фильма Джона Хьюстона «Мальтийский сокол». Скрестите Джона Уэйна и Хэмфри Богарта, заставьте этот «гибрид» действовать «давным-давно, в далекой галактике» — и вы получите Хана Соло собственной персоной. В последующих фильмах серии Форд еще более усугубил постмодерновую сущность своего персонажа — даже одежда (рубаха, жилет, кожаная куртка) выглядела по сравнению с белоснежными скафандрами имперских солдат явным и нескрываемым «ретро».

Еще более откровенно Форд обращался к опыту предшественников в другой трилогии, сделавшей его не просто знаменитым актером, но звездой мирового масштаба. Фильмы Стивена Спилберга о приключениях Индианы Джонса считаются не только шедеврами приключенческого жанра, но и классикой постмодерна. Собственно, их вряд ли можно отнести к какому-либо определенному жанру — это одновременно и фантастика, и приключенческий боевик, и видовой фильм о путешествиях в экзотические страны (за время своей экранной жизни доктор Джонс посетил Южную Америку, Индию, Гималаи, Африку, побывал в европейских столицах), и мелодрама, и даже, как ни странно это прозвучит, религиозная притча об обретении истинной веры. Но при этом все жанры складывались на экране в единую, захватывающую и будоражащую воображение картину и превращались в новый, никем еще не придуманный и не поименованный жанр. Как фильм в целом сочетал несочетаемое, так и герой Форда был героем совершенно нового типа. Ученый с мировым именем носил не подобающее статусу (и, как оказалось впоследствии, предназначенное для собаки) имя Индиана. Солидный университетский преподаватель одновременно представал перед зрителем так и не повзрослевшим сорванцом, готовым ехать на край света в поисках древних сокровищ. А скромный и обаятельный очкарик мог в то же время очень ловко управляться и с турецким ятаганом, и с парабеллумом — и, если надо, без промедления пустить его в ход. Именно такой герой был нужен новому времени, уставшему от однообразных пуленепробиваемых суперменов. Неудивительно, что Индиана Джонс вышел далеко за рамки кино, став героем многочисленных комиксов и романов. И, разумеется, на обложках этих книг красовалась героическая физиономия Форда — никто и в мыслях не мог предположить, что Индиана может выглядеть как-то иначе.

Особняком в ряду фантастических фордовских персонажей стоит Фред Деккер, герой фильма Ридли Скотта «Блейд-раннер» (более известный у нас под дословным переводом названия — «Бегущий по лезвию бритвы»). В весьма вольной экранизации гениального романа Филипа Дика «Мечтают ли андроиды об электрических овцах» Форд исполнил роль охотника за киборгами, неожиданно влюбившегося в одну из своих потенциальных жертв. Если и Хан Соло, и доктор Джонс были героями нетипичными, то Деккер просто не герой. Он резонно не видит ни малейшей доли романтики в своем грязном, опасном и не пользующемся уважением деле. Он постоянно попадает в ситуации одна хуже другой и далеко не всегда выходит из них победителем. Похоже, он вообще устал жить в «мире высоких технологий», которые не только не исправили пороки человеческой натуры, но и сделали их еще более очевидными. И его внезапное чувство по отношению к андроиду с другой планеты — всего лишь попытка сбежать в иной мир, более гуманный и человечный… но вряд ли существующий. Прекратить саморазрушительный бег по лезвию бритвы.

Самая серьезная, противоречивая и сильная в эмоциональном отношении роль Харрисона Форда оказалась, по злой иронии, одной из самых нелюбимых в карьере артиста. «На съемках я чувствовал себя не полноправным участником процесса, а пешкой в чужой игре, — говорит Форд в одном из немногочисленных своих интервью. — И вообще, этот фильм не в моем стиле. Это тот тип интеллектуализма, который не рассчитан на внутреннее сопереживание. Я понимаю, многих именно это и привлекает, но я предпочитаю нечто более эмоциональное».

Что ж, возможно. Форду на самом деле виднее. Но жаль, что возможное продолжение «Блейд-раннера» обойдется, по-видимому, без него. Он определенно предпочитает дела земные, насущные. Скромный человек, не склонный к фантазиям

Но без него фантастическое кино не было бы таким, как оно есть. Вот это и есть настоящая фантастика.


Станислав РОСТОЦКИЙ

Рецензии


ПОБЕГ ИЗ ЛОС-АНДЖЕЛЕСА
(ESCAPE FROM L.A.)

*********************************************************************************************

Производство компании «Paramount Pictures» (США). 1996.

Сценарий Джона Карпентера. Дебры Хилл, Курта Рассела.

Продюсеры Дебра Хилл, Курт Рассел.

Режиссер Джон Карпентер.

В ролях: Курт Рассел Клифф Робертсон, Джордж Коррафейс.

1 ч. 38 мин.

---------------------------------------------------------------------------------

«Побега из Лос-Анджелеса» ждали давно. Ждали не только потому, что это очередная работа культового режиссера Джона Карпентера, но и потому, что фильм является продолжением знаменитого «Побега из Нью-Йорка» — картины, которая (в числе прочих) и сделала режиссера культовым. Разумеется, не исключалась возможность неудачи: если бы новая лента оказалась только повторением старой, никто бы особенно не удивился. К счастью, этого не случилось, хотя заимствований и прямых цитат в рецензируемом фильме хватает. Впрочем, при ближайшем рассмотрении выясняется, что сходство здесь чисто внешнее, а суть происходящего на экране уже совсем другая. Начать хотя бы с сюжетной канвы: и в первой, и во второй картинах главный герой — бывший спецназовец, а ныне преступник Плисскен по прозвищу Змей (Рассел) — отправляется в гигантские «естественные» тюрьмы, которыми по воле властей стали два крупнейших города Америки. И в том, и в другом случае он вынужден под угрозой смерти отыскать оказавшихся в «запретной зоне» высокопоставленных особ и вернуть их обратно вместе с имевшимися при них ценными предметами (кассетой, где записаны ядерные секреты, и пультом управления, с помощью коего можно «вырубить» энергосистему любой страны мира). Казалось бы, сюжеты почти идентичны. Ан нет! Если в «Побеге из Нью-Йорка» Змею пришлось вызволять президента США. ставшего жертвой тривиального теракта, то в «Побеге из Лос-Анджелеса» герой сталкивается с сознательным «невозвращенцем» — дочерью нового президента, похитившей упомянутый выше пульт и доставившей его предводителю бандитов из лос-анджелесского гетто Гуэрво Джонсу (Коррафейс). Дело в том, что папа этой дочки (Робертсон) довел вверенное его попечению государство до ручки: во-первых. США утратили свою военную мощь и их противники активно готовились к вторжению на территорию бывшей супердержавы; во-вторых, в стране был установлен жесточайший клерикальный режим… Итак, до вторжения остается две минуты, а чудо-пульт находится в руках у Змея, которому и на сей раз удалось уцелеть. Он волен «отключить электричество» в странах-агрессорах (скажем, на Кубе), и в то же время он знает: разрушение энергосистем во всем мире отбросит цивилизацию на несколько столетий назад. Так вот, Змей-Плисскен, решительный противник всяческой НЕСВОБОДЫ, выбирает последнее!

Оценка по пятибалльной шкале: 4,5.




ПЕЩЕРНЫЕ ВРАТА
(CARVER’S GATE)

*********************************************************************************************

Производство компании «Jaffa Road» (Канада). 1996.

Сценарий Дуга Бэгота, Тимоти Ли, Шелдона Инкола.

Продюсеры Даниэль Диор, Дж. Филип Джексон.

Режиссер Шелдон Инкол.

В ролях: Майкл Паре, ара Мария Мануэль, Питер Уайлд.

1 ч. 33 мин.

---------------------------------------------------------------------------------

Строго говоря, картина называется не «Пещерные врата», а «Врата Карвера» — по имени главного героя. На этот нюанс, может быть, и не стоило бы обращать внимания (как-никак, изменение названия фильма с целью улучшения его прокатной судьбы — общепринятая практика в кинобизнесе), если бы в ленте имелась хота бы одна пещера. Увы, таковая отсутствует, что заставляет думать о некомпетентности переводчика, перепутавшего «Carver» с «cave» (т. е. «пещера»). Неверная информация приведена и на обложке кассеты, выпущенной фирмой «Master Со.»: там утверждается, что действие картины разворачивается в одном из подземных городов, где будут вынуждены жить люди XXI века. На самом же деле создатели фильма поселили своих персонажей высоко над землей — в огромном сооружении, напоминающем по форме гриб. Впрочем, на настроении и излюбленном времяпрепровождении последних это никак не сказалось: лишенные возможности свободно перемещаться по поверхности планеты, не питающие никаких надежд относительно будущего, они на долгие часы погружались в виртуальную реальность. Иногда погружение бывало настолько глубоким, что самостоятельно выйти из забытья обитатели «гриба» не могли, — и тогда к ним на помощь приходил Карвер (Паре), «разрушитель снов», представитель местных сил правопорядка. Но вот однажды, получив очередной вызов (с этого и начинается картина) и прибыв на место происшествия, Карвер обнаружил там бездыханное тело своей возлюбленной Дайаны (Мануэль), которая так и не смогла вырваться из виртуального пространства. А нужно сказать, что погибшая была не просто красивой женщиной, но компьютерным гением, создавшим аппарат, соединивший два мира — реальный и вымышленный. И сразу же после смерти Дайаны официальные власти «гриба» развернули настоящую охоту за этим устройством. Они и не подозревали о побочном эффекте, который возникал при его функционировании и заключался в регулярном проникновении в действительность розных мерзких тварей из компьютерной игры «Жизнь после смерти»… В общем, впечатление от фильма сравнительно неплохое: такая, знаете ли, крепкая приключенческая фантастика. С другой стороны. странствий по виртуальным мирам столько, что иной раз не сразу понятно, куда именно угодили персонажи. Да и с мотивировкой их поступков дело обстоит не слишком хорошо.

Оценка: 3.


ДЖЕК
(JACK)

*********************************************************************************************

Производство компании «Hollywood Pictures» (США), 1996.

Сценарий Джеймса Демонако. Гари Надо.

Продюсеры Рикардо Местрес, Фред фукс. Фрэнсис Форд Коппола.

Режиссер Фрэнсис Форд Коппола.

В ролях: Робин Уильямс, Дайана Лейн, Билл Косби.

1 ч. 50 мин.

---------------------------------------------------------------------------------

Мелодраму с элементами НФ трудно отнести к творческим удачам Ф. Ф. Копполы, автора «Крестного отца», «Разговора» и «Апокалипсиса сегодня». Тем не менее, как и следовало ожидать, картина снята в высшей степени профессионально, если иметь в вцду под профессионализмом чисто ремесленные навыки, как то: умение выстроить кадр, способность добиться от актеров нужного настроения и т. п. Увы, отдельно взятые деревья не образуют леса, и распознать, в чем же состоял глобальный замысел режиссера, не представляется возможным. В целом фильм напоминает большую сказку из сборника назидательных историй для юношества. Заглавный герой, Джек (Уильямс), — несчастный мальчик, клетки которого растут и делятся в четыре раза быстрее, чем это происходит у нормальных людей. В результате в 10-летнем возрасте он выглядит и чувствует себя на все сорок. Излишне говорить, сколько страданий причиняет такая ситуация его маме (Лейн) и домашнему учителю (Косби). В конце концов наставнику удается убедить родителей Джека, что парню нет смысла сидеть дома до конца своих дней и следует ходить в школу, ибо только там, общаясь с ровесниками, он обретет хоть какое-то подобие полноценной жизни. Разумеется, поначалу Джека принимают в штыки: сверстники смеются над ним, обзывают «уродом»… Затем они замечают, что новый ученик в некоторых ситуациях оказывается очень даже полезным: он, например, хорошо играет в баскетбол, может купить в магазине журнал «Пентхаус», а при необходимости — изобразить самого директора, с которым захотела побеседовать мамаша одного из ребят. Ну, с таким чудесным человеком просто грех не подружиться, и вскоре Джек уже становится любимцем всей школы. Дружеские связи очень помогают ему в минуты душевного кризиса, когда вспыхнувшая в его сердце любовь к первой учительнице не нашла взаимности… В США фильм несколько недель не покидал первой десятки кинопроката. Автор этих строк видит тому по крайней мере две причины. Во-первых, многие хотели взглянуть на новую роботу весьма популярного ныне Робина Уильямса (и актер, в общем, не подкачал). А во-вторых, нравятся американцам «политически корректные» произведения искусства. Можно вообразить, каким успехом пользовалась бы лента о старом хромом австралийском аборигене, волей судеб попавшем в лагерь скаутов где-нибудь в районе Хьюстона и легко «вписавшемся» в коллектив…

Оценка: 3.5.


Обзор фильмов подготовил Александр РОЙФЕ

ЖЕЛЕЗНАЯ РУКА ЗАКОНА


Идея робота на страже закона занимала фантастов всегда. Редкое произведение о будущем — далеком или не очень — обходилось, да и обходится по сей день без неподкупных и беспощадных механических служак, призванных обуздать разгул преступности (которая со временем, по мнению писателей-футурологов, будет еще более беспардонной и жестокой). Каждый автор трактовал этот образ по-своему, временами достигая невероятной выразительности — достаточно вспомнить соответствующие рассказы Шекли или Каттнера. Но все-таки при словах «робот-полицейский» вспоминается в первую очередь не книжный персонаж, но герой киноэкрана — Робокоп. Именно появление этого металлического рыцаря в определенной степени поставило точку в данном вопросе. С тех пор любые вариации на тему машины, дающей отпор криминальному миру, неизбежно воспринимаются как жалкое подражание «Робокопу». В лучшем случае — как более или менее удачное развитие темы.

Первый фильм о Робокопе появился в 1987 году. Тогда за разработку этого сюжета взялся знаменитый голландский режиссер Пауль Верхувен, совсем недавно переехавший в Соединенные Штаты. Прославившийся у себя на родине сюрреалистическими триллерами и насыщенными эротикой драмами, Верхувен и в чисто фантастической истории остался верен себе. Под его руководством сюжет лихого фантастического триллера исполнился неожиданной глубины и неоднозначности.

Действие фильма происходит в очень недалеком будущем. Детройтский полицейский Мерфи в первый же день службы на новом месте — в самом опасном и «злачном» районе города — попадает в засаду и гибнет под пулями банды психопатов. Но представители суперкорпорации «Оу-Си-Пи» берутся возродить полицейского. Правда, теперь уже в виде робота, практически неуязвимого для пуль и способного в одиночку заменить целое полицейское подразделение, а то и всю полицию города.

Демонстрация возможностей Робокопа заставляла забыть обо всем и не отрываясь смотреть на экран. Динамичное, богатое спецэффектами (над которыми работали признанные классики визуальных эффектов, вроде мультипликатора Фреда Типпета и мастера по гриму Роба Боттина), непривычно жесткое, а временами и жестокое зрелище производит поистине сокрушительное впечатление даже десять лет спустя. Но, пожалуй, при всех неоспоримых достоинствах, фильм Верхувена не вошел бы в число безусловной классики жанра, если бы стал одномерным боевиком о стальном вершителе правосудия. Однако «Робокоп» не только развлекал, но и заставлял задуматься.

Главной темой фильма неожиданно становилась не борьба с преступностью, и даже не торжество технического прогресса. На первый план выходила мучительная самоидентификация Робокопа, попытка человека, против воли облаченного в доспехи робота и лишенного всего — обрести утраченную индивидуальность. Судьбу. Наконец имя — не зря оно становится последним словом, произнесенным Робокопом в фильме, своеобразной точкой, поставленной в этой истории, совсем не такой простой, как казалось на первый взгляд. И очень важно, что в израненном сознании Мерфи проснулась не только всепоглощающая жажда мщения убийцам, но и воспоминания о семье, доме, ребенке. Несмотря ни на что, Робокоп нашел в себе силы остаться человеком. И в финале это казалось куда более важным, чем все захватывающие дух приключения.

Успеху фильма во многом способствовал и выбор исполнителя на главную роль. Первоначально Робокопа должен был играть Рутгер Хауэр, земляк и давний соратник Пауля Верхувена, снимавшийся во многих его картинах. Но накануне съемок в их отношениях наметился надлом, со временем только усугубившийся. Таким образом кандидатура Хауэра отпала, а его место занял Питер Уэллер.

На долю малоизвестного тогда актера выпала во всех отношениях трудная задача. Мало того, что характер героя был сам по себе непростой, так еще и почти девяносто процентов его тела (включая верхнюю половину лица, скрытую шлемом) были закованы в металлические — и, разумеется, очень тяжелые — доспехи. Какая уж тут индивидуальность! Тем не менее Уэллер безукоризненно справился со своей задачей. Впрочем, по прошествии времени актер не слишком тепло отзывался о роли, принесшей ему всемирную славу: «Я устал от «Робокопа». На самом деле устал, чисто физически. Я взялся за эту роль только потому, что хотел поработать с Паулем Верхувеном… А когда меня попросили сыграть Робокопа во второй серии, мне просто пообещали много денег. Поэтому я и согласился».

Откровенно говоря, в последних словах артиста есть немалая доля истины — снимать вторую серию (а она появилась в 1990 году) имело смысл только для получения прибыли. Ставший режиссером продолжения 68-летний Ирвин Киршнер (известный в первую очередь как постановщик другого знаменитого продолжения — фильма «Империя наносит ответный удар» из саги о «Звездных войнах»), к сожалению, не обладал достаточной фантазией и гибкостью, поэтому его «Робокоп» получился обыкновенным фантастическим боевиком, местами затянутым, иногда просто нелепым и очень шумным. А самое удручающее — лишенным чувства юмора: попытки героев фильма пошутить оборачиваются полнейшим конфузом. Нельзя, конечно, отказать картине в зрелищности, но непрерывный каскад спецэффектов в финале (включая сцену битвы Робокопа со своим собратом — новой модификацией робота, в которую вживлен мозг маньяка-наркомана) в конце концов просто утомляет. Свои положенные миллионы второй «Робокоп», конечно, заработал. Но для того чтобы проект обрел былой блеск, в предполагаемой третьей серии нужно было придумать что-нибудь совсем невероятное.

Увы, чуда не произошло. На третью серию как будто нарочно начали обрушиваться всевозможные несчастья. Сначала отказался от съемок Питер Уэллер (позднее он говорил: «Я никогда не видел «Робокопа-3» и не собираюсь этого делать в будущем»), и его место занял совсем уж не известный Роберт Джон Берк. Потом, из-за банкротства студии Orion, в 1991 году уже готовый фильм был заморожен на два года — и премьера состоялась только в 93-м. И наконец в американском прокате фильм ожидал сокрушительный коммерческий провал: это при том, что сама по себе лента была не такой уж плохой. Сюжет, в котором Робокоп окончательно порывал с преступной (как оказывалось) корпорацией «Оу-Си-Пи» и переходил на сторону восставших горожан, был намного интересней бестолковой чехарды предыдущей серии. Да и нововведения, вроде наделения Робокопа способностью летать или появления в картине японского киборга-самурая, производили неплохое впечатление. К сожалению, общий пессимистический настрой по отношению к картине все же помешал оценить ее по достоинству. Хотя бы как простое развлечение, не претендующее ни на какую философию.

Казалось, на Робокопе можно ставить крест. Однако в 1994 году на канадском телевидении появился телесериал, который позволил фанатам вновь насладиться видом своего любимца. На сей раз под шлемом скрывался Ричард Иден («Байки из склепа», «Сильнейший удар»), но особого значения это уже не имело.

Ничего принципиально нового создатели сериала в образ Робота-полицейского не внесли, а спецэффекты на телевидении, разумеется, не могли соперничать с широкоэкранными чудесами. Но самое главное — ощутимый дефицит новых идей и сюжетов.

Куда более изобретательно по сравнению с телевизионщиками поступили производители компьютерных игр, придумавшие игру под названием «Робокоп против Терминатора». Пожалуй, за эту идею стоит ухватиться в Голливуде. Ради такого сюжета, вероятно, даже Питер Уэллер нарушит свое давнее обещание. И вновь облачится в доспехи Робокопа.


Артем БУБНОВ

Тема
А ВЕДЬ ЭТА ПАРОЧКА СПАСЕТ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО




Для голливудского кино лето и осень 1996 г. ознаменовались бумом в области научно-фантастических сюжетов. Если вспомнить, что отвлекало американцев от предвыборной кампании и олимпиады в Атланте, то на память, конечно, придет «День независимости» Р. Эммериха. Этот ряд можно продолжить «Феноменом» Д. Тертелтауба, «Джеком» ф.-ф. Копполы и «Цепной реакцией» Э. Дэвиса. При заметной «разнокалиберности» стилей и жанров, фильмы объединяет одно немаловажное сходство: и апокалиптическая эпопея Эммериха, и комедия Копполы, и мелодрама Тертелтауба, и триллер Дэвиса прочно «заземлены» на реалии сегодняшней Америки.

Обратим внимание на первое обстоятельство: создатели фильмов не только не пренебрегают точной ссылкой на время и место, в которых живут герои, но и старательно подчеркивают, что действие происходит в сегодняшнем Вашингтоне, Чикаго или небольшом городке Хэрмон в Северной Калифорнии.

Не будем лукавить. Отодвинутые в запредельное будущее антиутопии и космические хроники тоже не вышли — и никогда не выйдут — из моды. Уверен, что очередной сиквел «Звездных войн», который собирается ставить Лукас, вызовет новую вспышку интереса к галактическим империям и таинственным пришельцам. И все же возможность ощутить себя очевидцем космического катаклизма или эпохального открытия, узнать, что живущий рядом автомеханик обрел дар телекинеза («Феномен»), а соседский ребенок «продвинулся» на тридцать лет вперед («Джек») — это приманка, на которую прагматичные американцы, озабоченные прежде всего все-таки сегодняшними проблемами, «клюют» особенно охотно.

А если так, то на подобные проекты согласны делать ставку и продюсеры. Это привлекает и маститых, и начинающих режиссеров, полагающих, что соединение реальности и фантастики позволит им уйти от схематичных героев и штампованных ситуаций.

Думал ли так Эндрю Дэвис — режиссер с хорошей коммерческой хваткой, чьи фильмы «В осаде» и «Беглец» пользовались немалым успехом и у нас в России?

Если да, то сценарий Д. Фридмэна, Д. Лоутона и М. Бортмэна для фильма «Цепная реакция» поставил Дэвиса в невыгодное положение. Судьба эпохального научного открытия или изобретения, попавшего в руки криминальной группировки или «гения зла», — эта интрига эксплуатируется кинематографом с начала XX столетия. Конечно, нынешнее поколение американцев не смотрело фильмы Льва Кулешова «Луч смерти» или Рене Клэра «Париж уснул», но впечатления от прошлогодних премьер своего, голливудского мэйнстрима, не выветриваются за один день. Скажем, в «Джонни-мнемонике» Р. Лонго злоумышленники пытались стать обладателями чудо-лекарства, а в сценарии, который взялся ставить Дэвис, эту роль сыграл чудо-энергоноситель. Несколько забегая вперед, заметим, что Дэвис еще сильнее обозначил параллели с фильмом Лонго, пригласив на роль главного исполнителя того же Кеану Ривза.

Излюбленной схемой для современных триллеров и «фильмов действия» становится выдвижение на передний план разнополой парочки симпатичных положительных героев, принимающих на себя основной удар преступной группировки и лелеющих (в перерывах между драками и погонями) чувство романтической влюбленности друг в друга. Подобные дуэты хорошо запомнились зрителю по фильмам «Скорость» Яна Де Бонта (К. Ривз — опять он! — и С. Буллок) и «Сломанная стрела» Джона By (К. Слэйтер и С. Мэтис). Авторы сценария «Цепной реакции» не пожелали отходить от канона, и главными фигурами в борьбе за технологию получения дешевого и экологически чистого топлива (речь идет о водороде, получаемом из обычной воды) стали студент-физик Эдди Касаливич (естественно, К. Ривз) и молодая ученая Лили Синклер (Рэйчел Вейц, сыгравшая недавно в новом фильме Б. Бертолуччи).

Как ни странно, нежелательные аналогии с дуэтами из других фильмов возникают не столько из-за внешности и манеры исполнения актеров (отпустивший длинные волосы и надевший «комиссарскую» кожаную тужурку Ривз не очень похож на флегматичного Джонни-мнемоника с его короткой стрижкой и безупречным костюмом), сколько из-за ситуаций и предметной среды, в которых им приходится действовать. Взрывы разной мощности, которые то гонятся за героем по улицам Чикаго, то выносят его на поверхность засекреченной шахты, шипящие струи газа, взлетающие вверх подъемники и скользящие по замерзшему льду аэросани создают впечатление, что мы смотрим продолжение «Сломанной стрелы» или «Трудной мишени». В связи с этим возникает вопрос, почему Э. Дэвис не пригласил на роль студента-физико Ж.-К. Ван Дамма или Джеки Чана.

«Цепная реакция» не заслуживала бы сколько-нибудь серьезного внимания, не окажись в ней нечто, выводящее ее за рамки среднего голливудского боевика.

Главная находка Э. Дэвиса — это актер Морган Фримэн в роли отрицательного персонажа, ученого Пола Шэннона. Поначалу он воспринимается нами как типичный «bad guy» приключенческих сюжетов — интриган, предатель, союзник неведомой мафии. Однако благодаря сценарию и исполнению этой роли очень популярным сегодня негритянским актером («Освобождение из Шоушенка», «Семь») образ Шэннона становится «рычагом», поднимающим фильм до более глубокого, можно сказать — философски-парадоксального взгляда на проблему сказочного «неиссякаемого» энергоносителя.

«Ну и что же будет, если мы выбросим на рынок этот удивительный, почти бесплатный энергоноситель? — потягивая сигару, спрашивает импозантный седовласый ученый у своего молодого оппонента. — Инфляция, безработица, война…». Произнесенные без злорадных или зловещих обертонов, с интонацией человека, знающего, как устроен мир, эти слова заставляют вдумчивого зрителя без лишней эйфории принять известие о том, что секрет таинственной цепной реакции стал достоянием тысяч научных лабораторий во всех странах мира.

Панорамы заснеженного Чикаго, мастерски снятые оператором Ф. Тайди, создают настроение холода и бесприютности — вовсе не характерные для фантастического боевика. В водороде или каком-то другом «чудесном» источнике энергии мы разуверимся так же, как в нефти, говорит нам «между кадров» своей картины Э. Дэвис. Чудодейственной остается только энергия нашей души. Как ни банальна эта мысль, ради нее стоит посмотреть фильм.


Дмитрий КАРАВАЕВ



Загрузка...