«Если», 2001 № 05

Христо Поштаков
ТАК БУДЕТ СПРАВЕДЛИВО!

Когда мне лень заняться чем-то серьезным, я предаюсь глупостям. Вот и сейчас взял да и ляпнул: «Я скромен, трудолюбив, талантлив». И сей же миг, схваченная чуткими микрофонами фраза, высветилась на зеленом экране, а принтер не замедлил вывести ее на бумагу. Я поспешно стер строку, вырвал кусок бумажной ленты и давно отрепетированным движением швырнул в мусорную корзину. После этого я принялся бродить взглядом по автоматической фонотеке, ящичку для дискет, беспорядку на письменном столе, пока зрачки не уперлись в родинку на моем носу. Мягкие лапы тоски сжали горло. Завидовать такому ничтожеству, как я, просто смешно. Когда я шел в свой кабинет, услышал, как кто-то из коллег сказал, будто плюнул: «Вы только поглядите на этого задаваку! Надулся, как индюк, того и гляди лопнет!»

Ах, если бы они только могли заглянуть в мою душу! Они бы поняли, как сильно ошибаются. Я не чванлив, скорее, наоборот — чересчур застенчив, а мое дьявольское трудолюбие — всего лишь попытка скрыть бесхарактерность, которая следует за мной повсюду. Как собачонка на поводке, семенящая за моими генетическими задатками. И спустить этого зверька с поводка — все равно что сбросить с себя кожу… Не понять тому, кто не пытался. А вот меня давно грызет это неистовое желание, и после каждой экспедиции оно становится все сильнее и сильнее. «Я должен измениться, — непрерывно твержу самому себе. — И ведь нужно-то всего ничего — сделать шаг, переступить через гены, вылезти из кожи! В конце концов, можно просто сменить профессию, начать новую жизнь и, наконец, почувствовать себя рожденным заново».

Но, увы, треклятая бесхарактерность вцепилась в меня мертвой хваткой, и откуда-то изнутри наплывает зловещая сцена, из-за которой я так себя ненавижу. Всякий раз я встречаюсь с отчаянно молящим взглядом Боткина, присевшего на корточках перед синтезатором, натыкаюсь на строгие черты лица того, кто взял на себя роль судьи, и вижу свою безвольно поднятую руку — жест, отнявший у человеческого существа последнюю надежду на защиту, жест, надолго предопределивший чужую судьбу.

Почему я так поступил? И сколько ни угрызайся совестью, ничего ведь исправить нельзя. Ну отчего в моей жизни все всегда начинается банально, но плохо заканчивается?.. А впрочем, судите сами.

Мои командировки зависят исключительно от старцев из Института внеземных культур. И никогда не знаешь, что втемяшится в их умные головы. А уж если втемяшилось, то все — никому их не переубедить.

И вот бюджет экспедиции составлен и одобрен, а я, тридцатипятилетний суперполиглот, должен всего-то приступить к выполнению очередного непосильного задания: к примеру, подготовить приветствие разумным амфибиям с Дельты-88, которое надлежит проквакать в разных тональностях. И не спасают меня ни измученный вид, ни маленький рост — оно и понятно: никто ведь меня не принуждал браться за детальное изучение структур более сотни языков, распространенных во Вселенной.

«Ли Фонг, — речет кто-нибудь из старцев, — я уверен, ты обязательно справишься». И покровительственно похлопывает меня по плечу, а я лишь рассеянно моргаю и приступаю к исполнению своих опротивевших обязанностей. Работаю с чувством глубокого отвращения, а-воспоминания неизменно возвращают меня к той последней экспедиции.

Экипаж был небольшой — всего три человека: капитан Тенев — общепризнанный ас нуль-переходов и одновременно большой знаток всяческих тонкостей внеземной психологии; упомянутый выше Боткин — специалист-космобиолог, и ваш покорный слуга. Без лишних приключений мы добрались до галактики Ы-83, после чего на ионной тяге направились к Тэте-7 — вошедшей уже во все каталоги скучной планеткой с примитивной гуманоидной цивилизацией. Тщетно мы пытались понять, чем вызван интерес к ней со стороны Института.

О личной жизни своих спутников я знал немного. Например, что у капитана красивая жена, которой он регулярно закатывает скандалы по причине жутко ревнивого характера. А Боткин ненавидит корабельные синтезаторы, потому что они, по его глубокому убеждению, готовят исключительно помои вместо еды. Еще я слышал, что он большой любитель приврать. Может быть, поэтому он до сих пор не женат.

Уже миновала неделя стандартного времени, раздробленного на неравные интервалы капризами местного космоса. До полного отупения навалявшись в своей каюте, я решил развеяться и отправился в кают-компанию. Переступив порог, я тут же напоролся на визгливый голос Боткина, стоявшего перед капитаном, бурно жестикулируя длинными руками. При этом его тщедушное тело извивалось в неистовстве экстаза — ну, натурально гигантский червь с Эты-9 в самый разгар брачного периода. Мои бедные уши стремительно увяли, однако я решил дослушать до конца. Все-таки небылицы Боткина хоть как-то разбавляли однообразие экспедиции.

— Я добрался до вершины холма, — возбужденно верещал Боткин.

— Жуткие звери карабкались по склонам, окружая меня, и клацали мощными челюстями. Я сжимал в руке дезинтегратор и, не взирая на строжайший запрет, решил во что бы то ни стало очистить планету от этой мерзости. И я нажал на спуск…

Он недоговорил, застыв с выпученными глазами и открытым ртом: зона растянутого времени — обычное явление в этой части космоса. Я уж начал было прикидывать, как долго придется любоваться на эту пучеглазую рожу, когда автоматике удалось-таки разбудить корабельный хроностабилизатор, и Боткин продолжил, как ни в чем не бывало:

…завертелся вокруг своей оси. Прямо под ногами я увидел гладкую поверхность. Вместе с тварями дезинтегратор уничтожил на склоне холма всю растительность и даже камни. Каково же было мое удивление, когда истребленные мною чудовища вновь материализовались передо мной — из ничего. Скорее всего, они обладали способностью самовосстанавливаться… не утрачивая, однако, плотоядных привычек. Они снова ринулись на меня, и мои шансы на спасение стремительно упали. Но тут я вспомнил о персональном антиграве. Я сформулировал мысленный приказ…

Новый каприз неоднородного времени прервал тираду. Взгляд Боткина застыл, застыл и огонек экзальтации в зрачках, а насмешливо изогнутые губы по-прежнему целились в нас — в невольных жертв, которым негде было скрыться и некуда убежать. На этот раз мы попали в зону гораздо большей плотности, и хроностабилизатор не справился с такой нагрузкой. И мои мысли потекли, как растительное масло — тягучие, жирные, не способные анализировать.

Наконец мы выскользнули. Капитан молодецки тряхнул гривой волос, щедро украшенной сединой, и отдал приказ готовиться к посадке. Так я и не узнал, чем же завершилось «ужасное» приключение Боткина.

Опоры звездолета осторожно коснулись твердого грунта. Мы высвободились из защитных губчатых коконов и приступили к исполнению прямых обязанностей, которых у меня, говоря по правде, и не было.

Спустя несколько часов мы, так сказать, закрепились на позиции. На участке, параметры которого определяла инструкция, роботы смонтировали защитное поле, установили хроностабилизаторы, воздвигли для нас временное обиталище и замерли в ожидании новых приказаний. Атмосфера планеты оказалась пригодной для человеческого организма, и мы уверенно шагнули из корабля, чтобы размяться.

Одной своей половиной Тэта, подобно Меркурию и Луне, была постоянно обращена к центральному светилу системы. Мы совершили посадку у самой границы теневой стороны, где влажный климат создавал наиболее благоприятные условия для жизни. К югу простирались раскаленные пустыни, а на севере — царство вечных льдов, затянутых мраком.

Планета встретила нас холодным влажным ветром, который дул здесь круглый год, благодаря непрерывно совершающейся конвекции воздуха в этой зоне. Островки грязно-зеленой растительности сменялись мрачными болотами, по которым время от времени скользили тени каких-то животных. Одним словом, планета нас не очаровала, и только Боткин подавал вялые признаки оживления.

Недалеко от нашего лагеря находилась деревня аборигенов, которые не замедлили явиться к нам целой делегацией. Выглядели они вполне дружелюбно и до такой степени одинаково, что если бы не густые узоры татуировок на их темно-синих лицах, вряд ли мы смогли бы отличить их друг от друга. Я сразу сообразил, что самый разрисованный из них и есть вождь или что-то в этом роде. Капитан пришел к тому же выводу, потому что кивнул мне и велел роботу пропустить аборигена сквозь защитное поле. Я поежился от неприятного предчувствия, однако занялся настройкой фоноаппаратуры, которая должна была корректировать несовершенство моего артикуляционного аппарата. Я извлек специально припасенные для таких случаев палочки и принялся постукивать ими в особом ритме, при этом еще и цокая языком в разной тональности. Я уже почти добрался до середины приветствия, когда туземец резким жестом прервал мои лингвистические муки.

— Ты плохо говорить, бататва, — проскрипел он попугайным голосом. — Поэтому Тутма, верховный жрец священный камень, говорить на космолингве. Другие люди, которые быть до вас, оставлять аппарат обучаться. Тутма обучился. Другой капитан сказал, что вы когда-нибудь прийти и принести батарейки для красивый картинки. Вы их приготовить, Тутма прийти снова — деревня близко. Потом нас изучать.

Тэтиец с надменным видом покинул наш лагерь, повергнув меня в оцепенение. Я вдруг почувствовал себя лишним, ненужным. Эти типы, додумавшиеся всучить дикарям обучающий компьютер, обошлись со мной жестоко, они обманули меня! Да что там я! Они нарушили запрет на распространение новых технологий среди латентных цивилизаций! Боткина, похоже, эти мелочи нисколько не смущали. Он ничуть не был огорчен, судя по тому, с какой прытью кинулся догонять жреца. Капитан, рассеянно зевнув, проводил его взглядом.

Со смятением в душе я отправился в свое скромное жилище. Пытаясь забыться в объятиях гидравлической кровати, я улегся на спину, тупо уставившись в потолок. Но и это не помогло избавиться от неприятных мыслей. Тогда я принялся считать роботов и довольно долго этим занимался, пока наконец сон не снизошел на меня.

Проснулся я в прежнем мерзком настроении и потому решил провести день перед головидиком, крутя архивные фильмы.

В тесном пространстве каюты толпились полчища римских легионеров, Наполеон бесславно покидал Россию, Клеопатра оплакивала Юлия Цезаря, чтобы уже в следующее киномгновение обнимать Марка Антония, Гамлет вещал о бедном Йорике, его сменяли Король Солнце или генерал Кромвель. Так продолжалось до тех пор, пока это развлечение мне вконец не надоело. И тогда я осознал, что все не так уж плохо, как мне казалось. Я вырубил головизор и возжелал живого общения с кем-нибудь из себе подобных.

Все помещения оказались пусты. Выйдя из корабля, я едва не споткнулся о капитана, приютившегося у собственноручно сложенного очага — он явно не торопился приступать к выполнению намеченной программы, сосредоточив все внимание на аппетитном шкворчании отбивных, подрагивавших на самопальной решетке. Мясо было синтетическим, но его аромат все-таки вызвал знакомое ощущение опустошенности в желудке, сопровождаемое обильным выделением влаги во рту.

— Ну что, прошла твоя меланхолия? — не удержался от подковырки Тенев. Он поднял на меня глаза и, увидев выражение моего лица, примирительно вздохнул: — Ладно уж, присаживайся, сейчас еще парочку положу.

— А Боткин где? — спросил я, пристраиваясь рядом.

— Часа два назад доложил, что находится в какой-то большой хижине. С тех пор никаких сообщений от него не поступало. Да оно и понятно — ты погляди, что творится вокруг!

Пока он переворачивал отбивные, я заметил, что голубое светило окрашивается в фиолетовый цвет. Вероятно, местная солнечная система проходила сквозь зону повышенных хроноискажений, поскольку стабилизаторы стали издавать нехарактерный басовый звук.

При мысли о Боткине я почему-то почувствовал неловкость: я-то бездельничал (хотя, право же, такое не в моей натуре), а каково там ему, бедолаге, вдалеке от лагеря?.. Ага, вот и он — легок на помине! — «выплыл» из-за ближайшего холма в компании толпы туземцев. Их движения казались смешными, будто при замедленной съемке. В следующее мгновение я понял: Боткин — мчится, убегает от неведомо чем разгневанной толпы. Судя по выражению его лица, он изрядно выбился из сил. Я толкнул капитана, приглашая полюбоваться забавной картиной. Тот отреагировал моментально, метнувшись к кораблю, где находился пульт управления защитой.

Боткин по-прежнему лидировал и к финишу пришел первым, а туземцы уткнулись в незримую, но непробиваемую стену. Оказавшись отрезанными от лагеря, они не спешили уходить, угрожающе размахивая руками и выкрикивая непонятные проклятия. Победитель гонки приблизился к очагу, судорожно втягивая в легкие воздух, будто рыба, выброшенная на берег. И тем не менее вид у него был довольный.

— Я совершил колоссальное открытие! — прохрипел он. — На этой планете находится единственная во Вселенной колония хронарных насекомых… Да-да, я не оговорился! Они роют норки в земле и ведут коллективный образ жизни…

— Боткин, какого черта! — оборвал его капитан, спустившись с корабля. — Что означает весь этот бедлам? Что ты опять натворил? Почему они гнались за тобой?

По всему было заметно, что капитан медленно, но неумолимо закипает.

— Все это мелочи в сравнении с моим открытием, — самодовольно выпалил «чемпион». — Я взял пробу хронарного воска. Вот и все, что я Сделал-то. Нашел целый ком в одной из хижин. Насекомые используют воск для обмазки своих нор, но производят его в мизерных порциях. Вот я и воспользовался гостеприимством туземцев, которые все равно на халяву таскают его. Правда, пока бежал сюда, обронил пробу в болото. Жаль, конечно, что так вышло, но открытие я все-таки сделал.

— Другими словами, ты присвоил плоды труда туземцев?

— Что значит «присвоил»? — обиделся Боткин. — Они-то обворовывают бедных насекомых! Если им так уж нужен воск, могут наскрести еще — они все норки знают. Не больно-то большой труд.

Капитан побагровел.

— Боткин! — взревел он. — Ты… ты идиот! Безответственный тип! Что ты мне мозги полощешь?! Что еще за хронарный воск?!

— Насекомые выделяют его из особых желез, расположенных под присосками. Он обладает уникальным свойством нейтрализовать неравномерность течения времени, благодаря чему насекомые не испытывают никаких трудностей при выводе личинок. Свойства у этого вещества просто фантастические, капитан! Его молекулы стабилизируют хронополе, не расходуя ни капли энергии! Вы только представьте себе: теперь мы можем выбросить все эти железки, эти стабилизаторы к едрене фене — нам достаточно просто обмазаться воском!

— Хм-м, — Тенев задумчиво почесал за ухом. — Это слишком привлекательная перспектива, чтобы быть правдой… Однако по долгу службы я обязан выслушать и другую сторону.

Когда Тутму пропустили сквозь силовой барьер, его синяя кожа заметно посерела, что не предвещало ничего хорошего, поэтому «великий открыватель» счел благоразумным удалиться в корабль — от греха подальше. Разгневанный вождь предстал пред нами и торжественно изрек:

Если Боткин не возвращать нам большой священный камень, Тутма сделай колдовство, и вы насовсем оставаться здесь.

— Зачем нуждайся Тутма в большой камень? — попытался подделаться под его стиль общения капитан, наивно полагая, что так его лучше поймут.

— Нет священный камень — нет время. Время делайся большое, священный камень — маленький. Камень кончайся, Тутма умер, новый жрец делай новый камень. Это очень долго и трудно.

— Я поговорить с Боткин, — пообещал Тенев. — Сейчас Тутма уходить и приходить завтра. Потому что Боткин спрятай большой священный камень, я заставляй его камень приносить сюда.

— Хорошо, но Тутма осторожный, Тутма на всякий случай делай колдовство. Не забывай: или возвращай камень, или оставайся здесь.

Жрец удалился. Я облегченно вздохнул — уж очень оскорбляет слух суперполиглота подобное измывательство над языком. Капитан зашагал к кораблю, я последовал за ним. Пристыженный Боткин ждал нас в кают-компании.

— Разойтись по каютам! — сухо бросил капитан. — Объясняться будем потом, сейчас — экстренный взлет. Но на Земле этот тип у меня за все ответит.

«Этот тип», он же Боткин, сконфуженно молчал, зато я набрался наглости спросить:

— Капитан, может, отбивные хотя бы захватим? Жалко ведь…

— Какие, к черту, отбивные! Инструкции не знаешь?! В случае возникновения конфликта мы должны немедленно покидать планету.

Возражать я не стал. Уже лежа в пористой массе, я позволил себе крамольные мысли о несовершенстве инструкции.

Прошло довольно много времени, но мы почему-то не взлетали. Я уже начал нервничать, когда на экране интерфона нарисовалась физиономия капитана.

— Хватай Боткина и мигом ко мне, — его голос не предвещал ничего хорошего. — У нас проблема.

Я только теперь заметил, как мала рубка для троих взрослых мужиков. На Тенева смотреть было жалко — лицо бледное, руки мелко дрожат.

— Ты видишь вот эту красную кнопку? — спросил он меня с ка-кой-то непонятной тоской в голосе. Я, конечно, близорук, но это не помешало разглядеть, что под кнопкой золотыми буквами было написано: СТАРТ.

Вопрос меня, мягко говоря, озадачил. Взглянув на Боткина, который не знал куда девать свои длинные ходули в тесноте рубки, я утвердительно кивнул.

— Давай, нажми ее! — сказал вдруг Тенев. — Хотя это и не по правилам.

Я совсем перестал что-либо понимать, но все-таки протянул руку к пульту. Не тут-то было! — она застыла на пол пути к цели, как я ни старался заставить ее продолжить начатое движение. Вторая попытка завершилась с тем же результатом. Всего за несколько секунд я взмок и совсем выбился из сил.

— Достаточно, — будто издалека донесся до меня охрипший голос капитана. — Ничего у тебя не выйдет.

Он обернулся к Боткину:

— Ну, теперь твоя очередь.

«Великий открыватель» прервал свой смешной танец и уставился на пульт. Сколько он ни пыжился, а стартовая кнопка по-прежнему оставалась недосягаемой.

Вот в какую историю ты нас втянул, Боткин, — сокрушенно вздохнул Тенев. — Остается одно… Ты кашу заварил, тебе и расхлебывать. Так что пойдешь искать этот чертов священный камень на болото, где ты его так некстати обронил.

Сконфуженный лик Боткина неожиданно просветлел.

Погодите, у меня есть идея! Нужно прижать кнопку чем-то тяжелым! Примотаем какой-нибудь груз к концу провода, проденем провод через штатив вот этой телекамеры, поднимем и опустим груз с высоты. Все гениальное, как говорится, просто!

— Ну-ну, — только и вымолвил капитан, явно не разделяя оптимизма биолога.

Мы отправились на склад, где с большим трудом среди хлама обнаружили пакет с бухтой провода. Но едва прикоснувшись к пластиковой упаковке, наши руки будто отсохли.

— Полная психомоторная блокада, — безнадежным тоном констатировал Тенев. — Вот черт, а эти ученые остолопы записали цивилизацию в предкласс IX-A!

— Может, у робота получится? — неуверенно вымолвил Боткин. — Электронные мозги не то что наши.

Мы переглянулись. А ведь и в самом деле, как мы не додумались до этого раньше?! Вызвав робота, мы вернулись в рубку. Теснотища стала такой, что мне, как самому низкорослому, пришлось взгромоздиться на систему управления полетом. Торжественная пауза явно затягивалась, но Тенев почему-то продолжал молчать.

— Черт побери! — наконец выползло из него. — Едва я собираюсь отдать приказ роботу, челюсти словно слипаются! И ведь сколько раз я спорил с Комиссией об этой проклятой кнопке, предназначенной только и единственно для включения центрального корабельного компьютера! Так нет же, у них все одно: капитан-де не должен оставаться без дела, чтоб их! И вот теперь я спрашиваю вас, как же нам взлететь?!

Последние слова были обращены не ко мне лично, но отчаяние в голосе нашего железного командира заставило меня напрячь мозговые извилины.

Капитан! — вскричал я, гордый своей сообразительностью. — Мы совсем забыли, что у нас есть синтезатор! Если он справляется с отбивными, значит, ему раз плюнуть произвести и все остальное.

Свинцовые тучи на лице Тенева начали таять. И все-таки, когда он обратился к Боткину, его голос сохранил суровость интонации:

— Боткин, у тебя остались пробы хронарного воска?

— Самая малость, то, что успел наскрести с пары нор. Вот если бы туземцы не застукали меня…

— Для анализа этого вполне хватит. Займись этим немедленно, а результаты введешь в программу синтезатора. Действуй, а мы с Фонгом пойдем прогуляемся… Кстати, сколько весил тот ком воска, что ты у них стянул?

— М-м, килограмма три, не больше.

— Ну всего-то, до вечера вполне управишься. И до тех пор, пока не синтезируешь большой священный камень — с корабля ни шагу. Не скучай.

Оказавшись за пределами корабля, мы с трепетом приблизились к потухшему очагу, где нас радостно встретили останки кулинарного искусства капитана. Подгоревшие и остывшие, они все же смогли хоть ненадолго поднять настроение горе-путешественников.

Утолив голод, мы отправились в мою временную обитель, чтобы скоротать время за игрой в «сложи 9999». Замысловатые правила модного ныне развлечения требовали от игрока усидчивости и умения концентрироваться, чего как раз и не хватало моему сопернику. Увы, наш капитан, при всех его несомненных достоинствах, был плохим тактиком и каждый свой проигрыш воспринимал как личную трагедию, то и дело порываясь взять реванш. К вечеру затянувшаяся игра мне порядком наскучила, а капитан все никак не мог угомониться. Поэтому, увидев Боткина, я не смог удержаться от громкого вздоха облегчения.

— Уже закончил? — спросил Тенев. Ему не удалось скрыть раздражение, да он и не особенно старался.

— В общем, да, — смущенно ответствовал Боткин. — Химический состав воска невероятно сложен. Синтезатору не удалось воспроизвести все цепи молекул, так что пришлось поломать голову, как дополнительно связать их между собой.

— Ну, тебе это удалось?

— Конечно. Я создал синтетический воск отличнейшего качества.

— Значит, наши проблемы позади. Вот и чудненько, отправляйся с подарком к туземцам и живо обратно.

— Я бы не стал так спешить, капитан…

— В каком смысле? Боткин, не нервируй меня!

— М-мнэ-э… Есть одна маленькая загвоздка… Количество…

— Что «количество»? — капитан начал закипать. — Сколько ты синтезировал?

— Около грамма. Я же говорил вам: очень сложные молекулярные цепи…

— Около грамма?! За целый-то день?! Ты меня в гроб сведешь! — Массивное тело капитана угрожающе нависло над субтильным Боткиным. — Если я правильно понял, то при таком мизерном КПД нам понадобится как минимум десять лет?!

Испуганный Боткин метнулся за мою спину.

— Хоть убей меня, но не получится больше! — выкрикнул у меня над ухом «великий открыватель».

Если бы на этой планете водились мухи, то в наступившей ватной тишине мы услышали бы их жужжание. Очередной удар от старушки Мойры заставил Тенева пошатнуться. Что-то прорычав, он выскочил из комнаты, сорвав весь накопившийся гнев на двери, которая лишь чудом удержалась в петлях. Боткин какое-то время крутился возле меня, ища сочувствия, но так и не найдя его, бесшумно удалился.

Все утро я размышлял над событиями вчерашнего дня, пытаясь найти выход из удручающей ситуации, в которой мы оказались, пока не почувствовал, что мозги начинают плавиться. Поэтому решил немного размяться. Прыгая через скакалку, я заметил в открытый иллюминатор капитана в сопровождении Тутмы. Я выбежал им навстречу, но кэп жестом велел мне вернуться обратно. В коридоре я столкнулся с Боткиным. Метнув в его сторону гневный взгляд, я отправился в туалет, где в умиротворяющей обстановке употребил время на обмозговывание перспектив нашего затянувшегося пребывания на планете.

Через полчаса капитан снизошел пригласить нас на корабль. Он был серьезен и задумчив, его гигантское тело, казалось, сгибалось под тяжестью незримого бремени.

— Боткин, — сказал капитан неожиданно мягким тоном, — ответственность — страшная штука, верно?.. Особенно, когда она целиком лежит на мне одном. Попытайся меня понять и выслушай без обид. Сегодня у меня был серьезный разговор с верховным жрецом Тутмой. Он, конечно, дикарь, но человек, в общем, не злобливый, склонный к поиску взаимопонимания и компромиссов. К сожалению, эти компромиссы не касаются тебя. Если бы ты знал, насколько драматична ситуация, в которой по твоей вине оказались местные жители! Поверь, их претензии к тебе более чем основательны. Дело в том, что аборигены используют хронарный воск вместо часов и календаря. Он имеет свойство медленно испаряться, и, таким образом, весовая разница проб, снятых в различные временные интервалы, используется для измерения периодов стабилизированного времени. Не удивительно, что в условиях здешнего непостоянства временных потоков точное измерение времени превратилось для аборигенов в религию, единственный смысл их жизни. С помощью большого священного камня обитатели планеты определяли продолжительность веков, так что, если тебе не удастся его синтезировать, ты попросту погубишь летосчисление, всю историю, уничтожишь фундамент уникальной цивилизации! Такие вот дела, брат. Теперь ты понимаешь, что морально просто обязан вернуть аборигенам то, что им по праву принадлежит?

Тенев откашлялся и, выдержав паузу, продолжил:

— Мы с Фонгом не можем торчать на Тэте целых десять лет лишь ради того, чтобы ты не скучал, пока будешь трудиться над синтезированием воска. Поэтому вполне логично, если здесь останешься только ты… Не переживай, мы о тебе не забудем и по возвращении на Землю сделаем все для того, чтобы снарядили за тобой корабль. Я прекрасно понимаю твои чувства. Да, это тяжело, но ведь иного выхода просто нет. Однако во всем есть и положительный момент. Посмотри на проблему под иным углом: в конце концов, твоя жизнь среди местных жителей может принести немалую пользу Земле. Ты сможешь заняться обогащением своего научного опыта, накоплением новых знаний, успеешь досконально исследовать хронарных насекомых, даже, может быть, путем селекции тебе удастся вывести новую их разновидность, которая будет отличаться высокой производительностью, и тогда… Опять же, туземки очень даже ничего. Уверен, они внесут элемент экзотики в твою жизнь. А потом… ты напишешь мемуары, станешь знаменитым! Ну, что скажешь, Боткин? Согласен остаться?

— Нет! — выкрикнул он, побледнев. — Не хочу! Я… я боюсь.

— Кого, местных женщин? — усмехнулся капитан.

— Нет, вообще боюсь.

— А когда ты спер большой священный камень и за тобой гналась разъяренная толпа туземцев, ты не боялся?

— Это разные вещи. Тогда доминировали мои научные интересы.

— Ну а теперь доминируют наши. Что ж, раз не хочешь добровольцем… Будем голосовать — инструкцией это предусмотрено. Итак, я за то, чтобы Боткин остался на планете. А ты, Фонг?

Моя рука неуверенно поднялась.

С тех пор я не нахожу себе места, тягостные мысли не покидают меня. Вы ведь понимаете, как это страшно — чувствовать себя предателем? Моим слабым утешением остаются слова капитана, забывшего перед взлетом отключить интерфон в моей каюте. Я хорошо видел его на экране. Видел, как он колеблется нажать кнопку старта. Потом он все-таки сделал это, пробормотав: «Так будет справедливо, Боткин!»

ФАКТЫ

Удивительные прогностические попадания в цель совершали фантазеры прошлого. Да вот хотя бы славный гасконец Сирано де Бержерак (1619–1655). Опубликованная после смерти поэта-дуэлянта сатирическая дилогия «Иной свет, или Государства и империи Луны» (1657) и «Иной свет, или Государства и империи Солнца» (1662) пользовалась большой популярностью среди современников, не затерялась она и во времени. Французский сочинитель первым догадался отправить своего героя на Луну на ракете. Да не простой, а многоступенчатой! Сирано опередил время почти на 300 лет, а в литературе об этом принципе вспомнили лишь через два столетия. Только в 1865 году появился роман Ашилля Эро «Путешествие на Венеру» (кстати, первое в НФ), в котором идея Бержерака получила «научное» обоснование.

В завершение разговора о пионерах космонавтики обратим свой взгляд на реальную историю, в которой, как известно, прогрессивные идеи крайне редко находили адекватный отклик современников. «Мещанина Никифора Никитина за крамольные речи о полете на Луну сослать в отдаленное поселение Байконур». Это не фрагмент фантастического рассказа. Цитата приведена из заметки, опубликованной в «Московских губернских ведомостях» за 1848 год. Действительно: «Несть пророка в своем отечестве»!

Произведения Жюля Верна и Герберта Уэллса в дореволюционной России переводились довольно оперативно — спустя месяц-другой после выхода на языке оригинала российский читатель получал возможность ознакомиться с новыми книгами зарубежных романистов. К творцам НФ в России и в самом деле относились с особой любовью. Свидетельством тому служит и тот факт, что первое собрание сочинений Г. Уэллса увидело свет отнюдь не на родине, а в санкт-петербургском издательстве Пантелеева в 1901 году. Спустя несколько лет другое петербургское издательство «Шиповник» порадовало российских читателей еще одним собранием английского фантаста (1908–1910), а в 1909–1917 гг. знаменитый издатель П. П. Сойкин выпустил первое в мире Полное собрание сочинений Уэллса в 13 томах.

1 мая 1960 года разведывательный самолет США U-2, совершая «незалитованный» полет над территорией Советского Союза, был сбит российскими службами ПВО. На свою беду, как раз в эти тревожные дни «самый американский из фантастов» Роберт Хайнлайн совершал вместе с женой туристическую поездку по городам и весям СССР. Все им сначала нравилось, особенно балет и русское радушие, но в Казахстане американскую чету вызвал «на ковер» алма-атинский представитель «Интуриста» (разумеется, сотрудник КГБ), известил их о коварстве американского правительства и провел «инструктаж». Очень это не понравилось Хайнлайну, и на пару с женой они громко стали обвинять сотрудника КГБ и советское правительство в тоталитаризме, сталинских репрессиях и прочих смертных грехах. Всю ночь фантастическая парочка прислушивалась к шагам за дверью гостиничного номера, но зловещий стук в дверь так и не раздался. Никаких репрессивных мер не последовало и в других городах, их никто не собирался насильно выдворять из страны. Это очень насторожило фантаста, и на родину он вернулся ярым антисоветчиком и с черной обидой на весь советский народ. Сразу по возвращении он поместил в журнале «American Mercury» путевые заметки под красноречивым названием «Pravda» Means «Truth» о своих злоключениях в Стране Советов. И тут же сел писать свой самый антиамериканский роман «Чужак в чужой стране».

Рик Уилбер
ЛЬЮКАРС — ГОРОД СУДЬБЫ

Брюс Гласско
ЧЕСТНЫЙ ТОМАС

В переполненной пивной, усевшись как можно дальше от меня, четверо поденщиков пили круговую «по колышкам». Колышки укрепляют лесенкой внутри кружки, и каждый пьющий должен отхлебнуть столько, чтобы открылся новый колышек-метка, прежде чем передать кружку соседу. «Вассейл, — кричали они по своему саксонскому обычаю, глядя, как прыгает кадык собутыльника при каждом глотке. — Будь здоров!» Десять и восемь десятков лет тому назад, когда я был молод, архиепископ Ансельм целую проповедь произнес против питья «по колышкам». Но я тогда столько же слушал его, сколько нынешние парни слушают своих епископов.

Нынче никто — ни мужчина, ни женщина — не осмелится разделить со мной чашу. Впрочем, эти парни расплескали достаточно эля, чтобы я нюхнул его запаха, теплого, кисловатого, севшего… Я теперь беру свое причастие, свой взяток, где придется, где найдется.

Кончиками пальцев я попробовал запах краснолицей хозяйки пивной. Она оставила его на стакане меда, который мне подала. Ее имя — Кейт. Ничего хорошего: отрывистое и грубое, как лай. Не успеешь начать его, а оно уже кончилось и в ушах не оставило звука. А вот смысл, который запечатлел ее пот на обожженной синей глине, дело иное: им проникнуты целые баллады об одиночестве и желаниях Кейт. С тех пор как муж ее упокоился в земле, плоть трактирщицы жаждет мужской руки. А еще я чую в ней яйцо, уже готовое начать свой долгий путь к лону. Если вспахать ее нынешней ночью, она даст всходы.

Я чую, как она исходит жаром, перекидываясь шутками у столов… А-ах! Вот и священник. Отец Оуэн. Меня распирает желание пройти мимо его стола и нюхнуть, как следует, чтобы понять, отзывается ли он на сердечную тоску Кейт? Но я сижу там, где сидел. Отец Оуэн неодобрительно относится к моему языку и Королеве, которая меня ему обучила.

Под сытыми отрыжками поденщиков, под волнами пота, исходящими от Кейт, под терпким недовольством жидкой слюны отца Оуэна прячется общая для всех угрюмая басовая нота: едкий привкус страха. Они меня боятся… все до одного… меня, тихо пьющего в уголке свой одинокий мед. Они редко заговаривают со мной, опасаясь, что я им отвечу. Даже отец Оуэн, который регулярно проклинает меня со своей кафедры в церкви, еще не раз подумает, прежде чем выговорить свою неприязнь мне в лицо. Даже Божьи служители страшатся Истины.

Порыв жгучего морозного ветра дунул в узкое оконце и принес с собой людские голоса и конское ржание. Всадники явно заметили зеленую ветку над дверью, указующую, что это место и есть эрсельдунская таверна. Они спешиваются. Вскоре через порог перешагивает стройный гладко выбритый мужчина. Одними лишь глазами, без помощи других органов чувств, я могу определить, что передо мной — придворный и прибыл от королевского двора, потому что одет на французский лад. Башмаки у него остроносые, а рукава длиннющие и узкие, дабы показать всем важность своего владельца, который слишком хорош, чтоб работать руками. К тунике его приколот пурпурный цветок.

Незнакомец без труда выделил меня среди прочих посетителей: я, как всегда, сидел один. Я встал, когда он направился ко мне, чтобы пожать руку. Этот новый обычай завезли к нам с Востока крестоносцы, и он очень помогает мне в моем занятии. А что не откроет рукопожатие, подскажет знание королевского двора.

— Вы — Александр Макдугал из Арджилла, — говорю я ему. — Вчера утром в сопровождении одного-единственного слуги вы выехали из Роксбурга, когда роса еще лежала на траве. Вы ехали почти всю ночь, останавливаясь лишь для того, чтобы напоить коней. Ваш горец-слуга очень вам предан, но конь вас боится, потому как вы его не щадите. А теперь скажите, что вам угодно от Честного Томаса Рифмача?

Мой фокус произвел нужное действие, и у Макдугала поубавилось спеси. Наступило неловкое молчание.

— Если все это вам известно, — промолвил наконец лэрд, — тогда вы должны знать и то, зачем я приехал.

Вообще-то, я уже сказал ему все, что знал, но тут мне на помощь поспешила Кейт.

— Наш Томас, — сказала она гостю, — никогда и не заявлял, что в силах ответить на любой вопрос. Мы здесь знаем только одно: он всегда говорит правду, — произнося эти слова, она на меня не смотрела. У нее за душой была такая правда, которую ей вовсе не хотелось бы оглашать прилюдно…

Лэрд посмотрел с досадой.

— Значит, я зря проделал столь долгий путь?

— Посмотрим, — откликнулся я. — Задайте свой вопрос.

Я снова уселся на стул, а он пристально оглядел комнату, прежде чем опуститься напротив. Кейт принесла гостю бутылку гасконского вина, слишком дорогого для местных, но Макдугал был не первым из знатных господ, приезжавших ко мне с вопросами. Он наливает кружку и без колебания осушает ее.

Мне же она приносит еще меда. Я откидываюсь назад и беру на язык несколько капель. Это метеглин — мед со специями, пряный и пьяный, который привозят морем из далекого Уэльса. По суше, конечно, было бы легче, но в наши дни Пограничье чересчур опасно для торговцев. Я пробую его и узнаю, что весной было мало дождей; не хватило их цветам-медоносам, так что пчелы недобрали взятка. Да и пряности были плохо просушены… и еще, что солома в улье подгнила…

— Хм-хм, — неловко откашлялся Макдугал. — Что ж, ладно. Через две недели я женюсь на Изабелле Стюарт, внучке Александра Стюарта, связанного родственными узами с троном. Мой вопрос таков: когда ей придет время родить, будет это мальчик или девочка?

— Что вам в этом? — досадливо осведомился я. Посади пятерых таких в тонущий корабль, и они станут препираться из-за груза, а не думать о корабле. Если бы я мог поговорить с ними на своем языке… я сказал бы им, как пусты их споры, бессмысленны звуки, которые попадают в глухие уши и гаснут там безответно. Иногда я дивлюсь тому, как им вообще удается сообщать друг другу нечто, отдаленно похожее на мысли.

Лэрда мой вопрос удивил, но он все еще относился ко мне с почтением. Он начал бубнить о гибели на море принцессы Маргарет, и смятении, в которое повергла эта трагедия весь двор.

Они дожили до конца своего Золотого века, все эти знатные господа. За короткий срок их чудесная королевская семья пришла в упадок, и предстояла им сотня лет нужды и бедствий. Они смутно ощущали это. Даже сидевший передо мной молодой человек, который уже вмешался в какой-то заговор и теперь стремился породниться через еще не родившегося младенца с одним из претендентов на престол.

Я почувствовал запах золота в его кошелке и потребовал плату. Пять королей назад (я был тогда подростком) в Шотландии не водилось своей монеты, но, пока я странствовал, король Дэвид велел начать се чеканку. Удобная штуковина, надо заметить, очень хороша для старого арфиста. Потому как метеглин дорог здесь на севере и станет еще дороже из-за грядущих войн.

Пока лэрд отвлекся, доставая кошелек, я протянул руку и коснулся кончиком пальца пурпурного цветка на тунике. Похоже было, что его приколола ему какая-то дама. То, что я почуял, очень меня удивило. Дама была, без сомнения, его нареченной. Я узнал кровное родство со Стюартами. Но пальцы, прикреплявшие цветок к одежде будущего мужа, источали сердечное томление. Мало знавал я знатных пар, в которых муж и жена испытывали друг к другу истинную любовь. А в сердце Изабеллы она цвела, сильная и чистая, как роза среди вереска. Однако мне не было ясно, отвечает ли будущий муж взаимностью.

Меж тем в глубине я почуял мрачный гнетущий запах. У нее было слабое сердце, и кровь сочилась в ее легких… Мне уже доводилось чувствовать такое раньше.

— Была ли ваша нареченная в детстве склонна к лихорадкам? — спросил я. — Не распухают ли иногда ее суставы, как при водянке? Легко ли она устает?

— Изабелла так же здорова, как любая другая шотландка! — вскричал Макдугал, и острый запах его страха резанул меня, словно кинжалом. — Что ты хочешь сказать, Рифмач?

Истина рождается у меня под языком, словно капля меда, но я колеблюсь. Когда я ощущаю подобное кровотечение в теле женщины, это признак того, что она не переживет первых же родов. Как поступит он, если я открою ему это? Покинет ли он невесту у алтаря, возложив на меня всю вину за измену? Или все-таки женится на ней и, несмотря ни на что, зачнет в ней дитя — либо не поверив мне, либо пренебрегая советом, в надежде на искусство повитухи? А может быть, он женится на ней и позаботится о том, чтобы никакого ребенка не было, пожертвует продлением своего рода ради нее самой, ради того, чтобы в старости вместе сидеть у камелька?

Выдержит ли его любовь такое испытание? Вопрос этот мучит меня, как острый нож, приставленный к сердцу. Я не могу отрешиться от образа юных любовников среди весенних трав, хоть слова их любви жгут мне глаза, словно скисшее вино. Иногда мне кажется, что в их бессвязной речи я вот-вот найду свою Королеву, словно ломтик сладкого яблочка в горшке овсянки.

Способна ли выдержать испытание любовь? Этот вопрос задаю я себе, когда дождь стучит по соломенной крыше моей хижины и весь этот мир кажется мне тюрьмой. Птицы под стрехами роняют пух, несут слово надежды и семейной радости. Но затхлый вкус слова, который несет плесень на подоконнике, говорит о том, что в конце концов все поглотит земля.

Часто истину проще найти, чем высказать. Но если я попытаюсь рассказать ему, что узнал, на доступном ему языке, как мне быть дальше? Что скажет об этом моя Королева со звезд?

Я попросил Макдугала немного обождать и раскрыл свой кошель. Внутри лежала крохотная бутылочка с питьем, которое я ценю выше всякого другого. Распустив затычку, я вылил одну золотую капельку на кончики пальцев и, вдыхая ее аромат, богатый и полный, как королевская казна, дал ей впитаться в кожу. Многое из ее полноты и сочности с годами повыдохлось, но когда я беру эту капельку на язык, в ней оказывается достаточно крепости, чтобы вернуть память о моей Королеве. Словно передо мной раскрывается книга, написанная золотыми буквами.

Все началось с того, что фейри запуталась в ветках дерева.

Я никогда раньше фейри не видывал, так что постарался подробней ее рассмотреть. Похожее на веретено тельце было покрыто густым зеленым мехом и увенчано пучком тонких пушистых усиков и шестью глазами, расположенными в виде двух треугольников. Ее тонкая талия застряла в развилке ветвей бузинного дерева, и четыре крылышка, размером и цветом сходные с листьями бузины, отчаянно бились, пытаясь освободить это существо. От торса отходила, наверное, дюжина тоненьких палочек-ножек, половина из которых в этот миг сжимала всевозможных жуков, которые стремились вырваться и разлететься в разные стороны.

Я, бережно отогнув ветку, освободил существо, и оно, жужжа в сгущающихся сумерках, полетело в сторону луга. Сгорая от любопытства, я последовал за ним на расстоянии. За три дня до этого моя возлюбленная отвергла меня, так что, хотя я и был печален, но чувствовал себя свободным, как ветер. Отец к тому времени решил, что толку от такого бездельника и шалопая не будет, и велел мне подыскивать другое жилье. Предлогом, позволявшим мне целыми днями бродить по холмам, была охота, но я захватил с собой и арфу, потому что новая баллада стоила в моих глазах больше оленя. Я знал сорок семь баллад, девять из них были собственного сочинения, и, будучи в подпитии, я с гордостью, чуть фальшивя, пел их под приветственные крики и стук кружек моих друзей. Оставалось две недели до исполнения семнадцати лет моего пребывания на земле.

Посреди луга высилась странная скала, хотя еще недавно ничего подобного здесь не было. Она была почти столь же высока, как и скала, на которой стоит замок Стерлинг. Фейри выжгли вокруг нее пространство, и неимоверное их количество, больших и маленьких, теперь прибывало и убывало через дыры в скале. Все они танцевали под басовое, похожее на звучание скрипки, гудение трепещущих крылышек. Они выделывали такие сложные узоры и спирали, с которыми не сравнятся никакие пируэты, прыжки и приседания господских балетов. И выглядело это куда изящнее. В целом их танец производил впечатление сумятицы и хаоса, но в любом месте, куда падал мой взор, царил строгий порядок.

Я услышал шум за спиной и обернулся. Трое бескрылых фейри, ростом с собаку и крабьими лапами, почти окружили меня. Однако даже в тот миг, когда они на меня накинулись, возбуждение, владевшее мною, преобладало над страхом, потому что я знал: если когда-нибудь я вернусь в Эрсельдун, то смогу написать об этом балладу из баллад. У меня был с собой отцовский нож, но я не стал его вытаскивать, потому что они были красивы и мне не хотелось причинять им вреда. Арфа моя упала на камень и сломалась. Они опутали меня паутиной из клейкой слюны и понесли внутрь скалы.

Скала оказалась пустотелой, и комната, куда они меня принесли, располагалась, наверное, вблизи поверхности, потому что я видел солнце, тускло просвечивающее сквозь потолок, как сквозь воск. Я знал много баллад о фейри, а главное, понимал, что не должен вкушать их еды и пить их вина. Но выбора у меня не оставалось: я лежал, спутанный по рукам и ногам, а они лили мне в рот какую-то сладкую мутную жидкость. Я захлебывался, но глотал. Язык мой немел, и глаза заволакивало туманом.

И тогда я ощутил, что словно отделяюсь от своего тела и, плавая над ним, наблюдая его со стороны, будто смотрю на дитя, играющее с куклой. Я ничего не чувствовал, а они налетели целым роем — их было много дюжин — и принялись щипать и тормошить эту куклу клешнями, зубками, длинными тонкими язычками, растворяя мои путы своей слюной. Я ничего не почувствовал, когда чья-то острая, как меч, передняя лапка вырезала дыру у меня под языком, а другая лапка сунула туда желтую восковую монетку. Я также ничего не почувствовал, когда они продели мне в ноздри розовые ленточки, а в дырочки, которые просверлили в моем черепе, вставили красные бусинки.

Они впихнули мне в рот еще меда, а потом двое наиболее крупных подняли меня и понесли в самую сердцевину скалы. Я ощутил тогда: чувства медленно ко мне возвращаются. Боли не было, но я почуял запах моей крови на полу.

Комната, в которую они меня принесли, была больше церкви Святого Джайлса. Она освещалась маленькими фейри, ростом с пальчик, сиявшими ярче светлячков. Они сидели на карнизах или летали вокруг. Стены, насколько хватало взгляда, были испещрены ямками-комнатка-ми, большими и малыми, многие из которых были заняты огромными кожаными мешками или похожими на личинки существами. Существа эти как бы пульсировали за своими восковыми стенками. А в некоторых ячейках содержалось нечто более странное: застывший фонтан из серебра, гриб высотой в двенадцать ладоней, череп единорога, большая клякса, похожая на телячий студень, которая, однако, пульсировала и двигалась. Я подивился, как это мне удается почуять их запах через всю комнату, и вдруг понял: вся комната полнится запахами, прежде мне незнакомыми, причем каждый из них говорит со мною, сообщая свою тайну.

Затем я увидел Королеву. Ростом она была чуть меньше меня. Она ехала мне навстречу на спине трех стражников. Оказавшись передо мной, они бережно опустили ее на пол.

Мех, покрывавший ее тело, был зеленым и своим оттенком напоминал солнце, каким видишь его из-под воды, купаясь ясным днем в глубоком пруду. От стройного торса отходило двенадцать тонких лапок, за спиной свернулась пара крылышек. Талия у нее была еще тоньше и совсем безволосая — просто полоска сморщенной коричневой кожицы, казавшейся странно голенькой среди пушка, которым она поросла. Низ ее тела, грузный, тяжелый, выглядел плотным, напоминая спелый плод. Перистые усики на голове реяли, словно бузинные веточки. Она источала аромат роз и меда… и когда я его ощутил, мне показалось, что я услышал слова, и слова эти означали: НЕ БОЙСЯ.

Крошечная плоская фейри подлетела к ней, и Королева схватила ее верхними лапками и поднесла ко рту. Поначалу я решил, что Королева собирается ее съесть. Но потом ее плоский ротик открылся, и я увидел: в нем не было зубов, а лишь мягкая мясистая трубочка, которая выдвигалась вперед, пока не коснулась спинки крошечной фейри. Трубочка то сужалась, то расширялась, и вдруг из нее показалась единственная золотая капелька, которая упала на спинку малютки. Та взлетела, потом приземлилась передо мной, и слово, которое было запахом этой капли, означало: «Съешь мою сладость». Я понимал, что уже прошел слишком много дверей, чтобы поворачивать назад, а потому подхватил кончиком пальца эту каплю и проглотил.

Как описать мне речь Королевы? Ее слова? Вообразите, что вы сидите на самом роскошном пиру, которым когда-либо угощали короля или папу, и вкушаете яства, приготовленные поварами, искуснее которых не найдешь от Ирландии до Индии. Причем повара эти изучили твое тело и знают, какие кушанья ты любишь, лучше тебя самого. А теперь вообразите, что с каждым проглоченным кусочком вы вкушаете все перемены блюда сразу, сохраняя при этом вкус и запах каждого из них в отдельности. Вроде как пять струн, соединенные в арфе, что вместе звучат слаще, чем если просто тронуть одну из них.

А теперь представьте себе: с каждым кусочком, проглоченным на этом пиру, вы еще получаете книгу. Она священна, как месса, и веселит, как озорная шутка, и печалит, как самая грустная баллада… Причем вы знаете, что каждое слово этой книги — правда. Написана она кем-то, кто знает и понимает вас — и любит вашу истинную сущность.

Этот смысл открыл мне двери всех комнат во все стороны — я мог бы исследовать их дни напролет, — но в глубине меня звучал вопрос: «Каким именем называть тебя, человек с этого острова?»

Я задумался, как же сумею ответить, но тут же ощутил вкус сладостной речи, рождавшейся под языком. Речь эта приняла форму, сообразную моим мыслям, и я выплюнул ее на спинку фейри, стоявшей предо мной. Слово мое не имело вкуса, и форма его была неуклюжа, как первый лепет ребенка. Но все же я сумел сказать: «Приветствую великую Королеву». Затем я задумался о своем имени. «Томас» перевести было невозможно, так что я подобрал некий образ, который у меня в голове связывался со звуком моего имени. Но ведь меня еще прозвали Рифмачом, так что я как-то слепил слово, означавшее: «Я тот, кто соединяет вместе подобные вещи и звуки». Получив оба эти слова, фейри вновь полетела к Королеве.

Так мы общались, и постепенно я все свободнее управлялся с ее языком, а она все подробнее расспрашивала меня о моем мире. Многие из вопросов касались отношений мужчин и женщин, но, вообще — то, ее интересовало все, что знал я о других существах Земли. Некоторые вещи ее просто завораживали. Например, разведение скота, спаривание, скрещивание и тому подобное… или то, как наши корабли путешествуют из страны в страну. Она проявила также большое любопытство к пчелам, о каковых я мало что мог ей рассказать. Я тоже задавал ей вопросы насчет фейри и о том, что станется со мной, но она отвечала лишь тем же словом, что и раньше: «Не бойся».

Мы проговорили, должно быть, несколько часов. Наконец она сказала: «Спасибо, Томас Соединитель. Сегодня ты сослужил великую службу делу Жизни, хотя твой мир, возможно, не узнает об этом еще много-много дюжин твоих лет. Теперь мы подадим тебе другой напиток, благодаря которому все, что произошло с тобой, покажется сном, который, проснувшись, помнишь смутно. Но перед тем как ты вернешься в свой мир, можешь попросить у меня один подарок, и если это в моих силах, я просьбу твою исполню. Я могу рассказать о том, где в окрестностях твоего городка спрятан богатый золотой клад. Или дам лекарство от любых болезней для тебя и твоих домочадцев. Или же наделю тебя бочонком меда, который прокормит твою семью и друзей до их смертного часа… Выбирай, Томас Соединитель».

«Леди, — сказал я ей в ответ, и слова золотыми каплями скатывались с моего языка. — Через две недели исполнится семнадцать лет с того часа, как я появился на свет. Моя возлюбленная покинула меня ради другого, а семье моей безразлично, жив я или умер. На всем белом свете, который я успел повидать, — а я побродил от Бервика до прекрасного города Данди, — я не видывал ничего красивее комнаты, где мы сейчас стоим, и не пробовал яства слаще ваших слов. Я прошу не давать мне напитка забвения, а дозволить остаться здесь, в стране Фейри, насыщаться вашими словами и узнать ваши обычаи».

«Хорошо сказано! — сообщил мне запах Королевы, и смех ее прозвенел, словно целое поле цветов. — Когда мне не с кем разговаривать, кроме детей моих, мне иногда кажется, что я говорю сама с собой. Если ты вправду хочешь путешествовать с нами, отдай свой нож управляющему моим двором. Мы скоро отправимся в путь, и тогда силы, что понесут нас вперед, вырвут твой нож из-за пояса твоего и отшвырнут прочь, так что он пронзит и плоть твою, и пол, на котором стоим, и фейри, что окажется на пути».

Я вытащил отцовский нож и протянул его фейри, который вдруг возник у моего локтя, и он взлетел вверх.

«Путешествие? — спросил я, глядя, как управляющий исчез в одном из отверстий потолка. — Я своего решения не изменю, но куда же мы отправимся? Разве мы и так не находимся в стране Фейри?»

«Тебе многое предстоит узнать, Томас Соединитель», — ответила она, и на этот раз у смеха ее был запах крепкого вина.

Королева называла скалу, в которой мы находились, словом, означавшим также Дом родной. Она уложила меня на мягкую лежанку, а потом я почувствовал, будто меня вдавливает в нее палец великана. Глубоко-глубоко.

Потом я вдруг ощутил, что лечу без крыльев. Я отчаянно попытался ухватиться за лежанку или что-либо надежное, но добился лишь того, что перевернулся в воздухе, в котором разливался запах смеха Королевы, пролетающей мимо меня на распахнутых крыльях. Затем ко мне подлетела некая фейри и принесла на спине слово Королевы:

«Держись и следуй», — сообщило мне это слово, и я вцепился в фейри и последовал по запаху ее речи в соседнюю комнату. Одна из стен (а может, то был потолок) была заполнена звездами и луной, а также большим зеленым кругом, переливавшимся синим, зеленым и белым.

Из-под языка у меня заструились вопросы, но она уже дала ответы, которые плыли ко мне по воздуху.

«Эта большая сфера, которую ты видишь, — твой мир», — объяснила она.

«В церкви Святого Джайлса в Эдинбурге я видел карту мира, — ответил я ей. — Там есть Шотландия и Англия, Франция и Бургундия, и Норвегия, и даже далекий Египет, и святой Иерусалим. Я не понимаю, что вы имеете в виду, говоря о том, что это мой мир».

«Вон остров, где ты родился, — указала она. — На него как раз наплывает облачко».

Глаза мои широко распахнулись, потому что в этот миг я осознал, что подобен муравью, никогда не покидавшему своего муравейника и считающему, что этот муравейник и есть весь мир.

Но вскоре сине-зеленая сфера исчезла с небес, а солнце стало лишь жалкой искоркой среди множества звезд, которые я не мог сосчитать.

Многому научился я за годы, проведенные в Доме Королевы.

Я думал, что знаю, как устроена Вселенная, и полагал, что Королева заберет меня к звездной сфере. Я считал, что конечная цель путешествия — Небеса… или Ад. Но она рассказала мне правду о том, что наше солнце плавает в море звезд, что оно — как крошечный стежок на огромном вышитом ковре. А еще я узнал о великой задаче, которую поставил перед собой народ Королевы.

Чтобы понять ее, предположим, что каждой звезде в этом море звезд соответствует один человек на Земле.

А теперь предположим, что каждый человек на Земле, живущий за пределами Шотландии, соответствует звезде без миров. Речь этих звезд подобна пронзительному тонкому воплю, который будет длиться вечно, пока звезда не выгорит в пепел или не взорвется. На этих звездах жизни нет. Представьте себе, что все люди за пределами Шотландии умерли. Теперь возьмем всех людей нашего королевства и расселим их по всем пустым землям…

Теперь отбросим всех, кто живет не в графстве Бервик. На этот раз они будут представлять собой звезды, чьи миры — это просто мертвые скалы, говорящие сухим языком камней.

Теперь уберем всех, кроме жителей Эрсельдуна. Бервикширцы тогда будут представлять собой миры живые, но жизнь на них — всего лишь плесень на стенках заброшенного колодца. У каждого из этих миров есть свой язык, но состоит он всего из нескольких слов. И если признать жителей Эрсельдуна мирами, где есть жизнь, возможно, только ваша семья будет соответствовать мирам, где имеется жизнь, способная понять язык, ее создавший. Горстка людей, рассеянных по огромной пустынной Земле, горстка миров, рассеянных в бескрайней звездной пустыне. А между ними летает раса Королевы, сохраняя в своих ячейках Язык, прежде чем ночь его поглотит.

Место, называемое Домом, было очень древним. Старше некоторых звезд. Странствуя по звездной пустыне, Дом переносил в себе язык множества миров. Некоторые языки, вроде языка серебряного фонтана, сохранялись внутри существа, которому принадлежали. Некоторые были преображены старыми Королевами в чистые капли и помещены в глубокие хранилища. Я обследовал извилистые ходы Дома так далеко и глубоко, как мог, пока они не становились совсем узкими и не доступными мне. Но каждая комната, в которую я входил, содержала новые удивительные знания. Я держал в руках ценности, из-за которых воевали и погибали целые континенты. Я читал поэзию народов и рас, мудрость которых достигала необычайных высот, когда наш мир еще пребывал в хаосе и безмолвии. Я касался покатого черепа какого-то моего предка, жившего до Потопа.

Так, путешествуя меж звезд, проводили мы с Королевой многие месяцы, вкушая Слова друг друга. Она поведала мне, что была одинока, что немногие расы решались покинуть родину ради Дома. Я пел ей мои баллады, которые она смутно воспринимала своими перистыми усиками, и пытался передать их на ее Языке. Она показала мне, как происходит у них спаривание и как она растит своих детей, как скармливает им язык, который научит их разным работам.

Я же показал ей один-два приема, которыми земные женщины могут доставить удовольствие мужчине. Губы ее были жесткими, но полый язычок оказался теплым и нежным. Она сказала, что человечье семя бьет резче и сильнее, чем семя самцов ее рода, и на вкус оно жгучее, как жизнь. Она научила меня смеяться на своем языке, и Дом ее весь благоухал розами и медом.

Мои глаза не могли ничего разглядеть в том мире, где мы оказались, кроме грязи — серой грязи с желтыми проблесками — и темных туч, нависших над головой. Вонь там стояла такая мерзкая, что Королева велела особым фейри вдувать нам своими трубочками свежий воздух прямо в рот. И все же мир этот был для меня хорош и красив, потому что он пах двадцатью тремя запахами жизни и я там был с моей Королевой.

Ее крылья оказались слишком слабыми, чтобы она могла оторваться от поверхности, а потому она отпустила стражников и позволила мне нести ее на руках. Пальцы мои гладили ее мех и сморщенную коричневую кожицу ее талии, и крылышки ее трепетали, щекоча мою голую грудь…

Жизнь приникала к поверхности этой планеты, как вьюнок к склону утеса во время бури. Крохотные существа ютились кучкой вокруг ям с булькающей горячей грязью, а там, где грязь остывала, они гибли.

Мы дали им новый язык, из мира, чья звезда взорвалась много Королев тому назад. Здесь он возродится и научит этих существ растить внутри себя новые полости, где можно будет запасать пищу на время засухи. Может быть, когда Королева навестит их в следующий раз, ее встретят тысячи голосов жизни, вместо нынешних двадцати трех.

А потом я увидел нечто, похожее на падающую звезду. Она пробилась сквозь облака, и мир мой рухнул. Распался.

Это был другой Дом фейри, и шесть самцов явились к нам с посланием от их Королевы. Моя Королева поговорила с ними немного, а затем велела мне отнести ее обратно Домой, и они последовали за нами. Когда мы вновь оказались среди звезд, она удалилась вместе с ними в срединную комнату, а мне велела подождать где-нибудь. Я не мог ревновать ее к ее роду, но создавал слова и пережевывал их снова и снова. В молчании.

Наконец она послала за мной. Комната пахла чем-то новым, посеянным и взрастающим.

«Томас Соединитель, — сказала она. — Пришла пора тебе вернуться в свою собственную страну».

Но я к тому времени уже семь лет говорил ее языком и перечитал множество томов, хранившихся в каждом из ее миров. Я знал, что она собирается умирать, и рот мой пересох.

«Не бойся», — сказал мне ее запах умиротворяющим ароматом луга.

Я вновь и вновь вкушал мысленно ее слова и в конце концов понял их смысл. Для своего народа она была стара. Раньше мне это не приходило в голову. Самцы исполнили свой брачный полет, чтобы она смогла обменяться речью — с другой, себе подобной. Теперь где-то в глубоких подвалах, под бдительным присмотром рабочих фейри, зрело яйцо с новой Королевой.

«Когда она вползет в эту комнату, она меня съест, — промолвила моя Королева. — Меня и множество моих детей, а те, кого она не съест, умрут. Затем она создаст кокон и проспит дюжину твоих лет. Когда же затем она проснется, то будет владеть моей памятью, моими воспоминаниями и моим языком».

«Нет!» — сказала она, почуяв запах моего страха.

Я выхватил кристаллическое существо из его ячейки и порезал себе руку, так что моя кровь смешалась с моими словами и добавила к ним свой язык.

«Я не допущу этого… Я буду сражаться… Я не дам ей… Я…

«Ты отправишься теперь же», — сказал резкий запах Королевы. Но потом, пожалев меня, она одарила меня последним долгим словом прощания, роскошным, как сотня пиров, проникновенным, как тысяча песен.

«Когда новая Королева проснется в Доме среди звезд, она будет помнить тебя, Томас Соединитель, потому что из всех языков, которые отыскала я среди звезд, твой был сладчайшим».

Таково было ее слово, которое я унес с собой из Дома, когда Дом ее вновь полетел к звездам. Я отвернулся в тот миг, потому что не мог на это смотреть, но ее слово я ношу в бутылочке на шее… хотя оно чуть выдохлось от времени. В его ячейках хранятся все миры, которые мы посетили, все слова, которыми мы обменялись, и память о том, как льнули наши тела друг к другу.

После того, как Дом фейри поднялся ввысь, я отыскал в пожухлой траве ржавую рукоятку старого ножа и полусгнившие колки арфы. Стояла зима, и земля была твердой и холодной.

Королева говорила мне, что время искривляется, когда путешествуешь среди звезд, а я рассказал ей то, что знал: истории о феях и фейри. Для меня прошло семь лет, а в королевстве Шотландском — сто пятьдесят. Никого из тех, кто знал меня и кого знал я, не было в живых. Церковь Святого Джайлса в Эдинбурге снесли и выстроили заново, на этот раз со стройными колоннами и стрельчатыми арками вместо закругленных.

Но в Эрсельдуне почти все осталось прежним. Я вернулся к своим балладам, перевел старую историю о Тристане и Изольде, которые, выпив любовный напиток и полюбив друг друга, погубили свои юные жизни. С помощью своего языка я читал в сердцах мужчин и женщин и говорил правду. На языке Королевы лгать невозможно, и я позабыл, как это делается.

Некоторые благодарны мне за мои речи и платят, чтобы их услышать. А некоторые страшатся их и платят мне, чтобы я молчал. Так я и живу-выживаю. Я построил себе хижину, стал изучать жуков. Я постарел. Каждую ночь я гляжу на звезды.

…Этот Макдугал не унимается, вновь повторяет свой вопрос.

— Ну так что? — грубовато настаивает он. — Ради этого я два дня не слезал с коня! Родит мне жена сына или дочь?

Есть правда, в которой человек НУЖДАЕТСЯ, а есть правда, которую он ХОЧЕТ услышать.

— Жизнь, — говорю я, — самая драгоценная, самая дорогостоящая, самая большая редкость среди бескрайней звездной пустыни. Цветок, что у вас на куртке, равен стоимости многих миров; ваш загнанный конь в конюшне стоит тысячи тысяч бесплодных звезд. Жизнь, которая знает любовь, — драгоценность более редкая, чем алмаз, выброшенный морем к вашим ногам. Как можете вы назвать цену той или иной жизни, человек Земли?

Но он пришел не за этой правдой, и мускулы его напрягаются от гнева. Я вздыхаю и ставлю кубок на стол, из опасения, что расплещу его, когда лэрд меня ударит.

— Я не знаю, будет ли ваше дитя сыном или дочерью, — говорю я, — но для вашей жены оно станет последним. Если ляжет она в родильную постель, там и останется.

В следующий миг я почти тону в буре нахлынувших на него чувств: ужаса, отчаяния, гнева, обращенного к Богу, ярости, обращенной ко мне. Я смутно слышу, как он выкрикивает проклятия, и кулак его со всей силой ударяет меня в челюсть. Затем отец Оуэн и пьющие «по колышкам» оттаскивают его от меня и несут к двери, а он продолжает кричать: «Лгун! Ты лжешь, Томас из Эрсельдуна!» Затем дверь за ним захлопывается, и единственное, что от него остается, это соленый запах слез.

Несмотря на все выкрики вельможи, он мне верит. И теперь наконец-то я могу ощутить запах его любви к ней, сильный, как запах яблока, когда вы пронзаете его ножом. Какой бы выбор ни сделал Макдугал, он будет продиктован любовью.

Для меня же его слезы пахнут надеждой и любовью, которая все выдержит, которая ждет меня где-то там, среди звезд.

Пока отец Оуэн несет мне тряпицу, чтобы вытереть кровоточащую губу, я позволяю капельке крови пролиться на язык. Она сообщает мне, что знания, вложенные в меня моей Королевой, остались со мной, что я совершенно здоров и, если случайно не покалечусь или меня не убьют, проживу еще много дюжин лет в этом прекрасном зеленом мире. Я протягиваю руку к своему меду, отхлебываю глоток и ощущаю вкус памяти о далеких пчелах и далеком-далеком Доме.

ВЕРНИСАЖ
АРХИТЕКТОР ВООБРАЖАЕМОЙ РЕАЛЬНОСТИ

Трудно сказать, долго ли проживут картины и обложки музыкальных альбомов, созданных английским художником Роджером Дином — во всяком случае они будут жить, покуда сохранится в памяти шумная и колоритная эпоха бунтарских 60-х, одним из художественных лидеров и символов которой стал Дин. Но то, что еще не одно поколение будет с благодарностью пользоваться удобными бесформенными креслами-кулями, свободно принимающими форму тела, бесспорно. А вот вспомнит ли кто, что революционную для своего времени идею мягкой, эластичной и изменчивой мебели — как и само упомянутое кресло — придумал он же, Роджер Дин?

Иногда выдумать гениальную вещь радикально изменяющую наш быт, наши представления о том, как организовать собственное проживание среди мира вещей, посложнее, чем нарисовать гениальную картину.

Но и картинами своими этот художник завоевал себе место в Зале Славы фантастического искусства. При том, что собственно обложек научно-фантастических книг на счету Дина не так много.

Он родился 31 августа 1944 года в городе Эшфорде (графство Кент). Вероятно, своими художественными генами Роджер Дин обязан матери, которая до замужества училась на модельера одежды. Ну а профессия отца — военный инженер — обеспечила его сыну обилие впечатлений и широкий взгляд на мир: отец часто работал за рубежом, гак что детство Роджера прошло не только в родной Англии, но и в Греции, на Кипре и даже в далеком Гонконге.

Когда в 1959 году семья вернулась в Англию, Дин закончил школу и поступил в Кентерберийское художественное училище, на отделение промышленного дизайна. После этого были еще три года учебы в Лондонском художественном училище — именно там всеобщее внимание привлекла сенсационная работа талантливого студента: то самое кресло «морской еж», о котором речь шла выше.

До этого мебель, даже мягкая, мыслилась прежде всего как устойчивая, жесткая, изначально заданная конструкция. А молодой Дин сделал «мебелью» покрытый кожей бесформенный, будто набитый ватой куль (именно так, кстати, выглядит настоящий представитель морской фауны класса беспозвоночных, только с иголками).

Один из друзей и постоянных соавторов Дина архитектор Дональд Лемкуль первым обратил внимание, что и в живописных работах художника можно отыскать какие-то значительные архитектурные идеи и откровения. Особенно, если относиться к архитектуре не как к узкофункциональному строительству домов и квартир, а как к своеобразной философии, в основе которой — принципы организации окружающей среды. Именно так, кстати, видели свое предназначение многие ведущие зодчие XX века — Ле Корбюзье, Фрэнк Ллойд Райт, Бакминстер Фуллер…

Действительно, какие бы сюжеты ни разрабатывал Роджер Дин, внимательный взгляд сразу же различит на картинах художника очертания домов и маяков, деревень и городов, пещер и замков. Пусть и непривычные, неземные, но все же особым образом организованные строения. А для нашумевшей выставки архитектурного дизайна, которую провела в городе Мэйплсе в 1970 году ведущая английская газета «The Dаily Telegraph», Дин вместе с братом Мартином создал целую концепцию так называемого «органического жилища», предвосхитив искания многих современных архитекторов, стремящихся к соединению жестких строительных конструкций с изменчивой и гибкой живой природой. Серия братьев включала в себя «дом-растение», «морской дом», даже «воздушный дом», и, глядя на эти проекты, можно было с уверенностью заключить: для авторов знакомство с научной фантастикой — не эпизодическое увлечение!

Роджер Дин много читал и любил эту литературу. Но его путь в «фантастической» живописи оказался непохож на путь многих его сверстников и коллег: те сразу же начинали осваивать самый бездонный и благодарный в финансовом отношении рынок — книжный; а Дин предпочел заняться оформлением музыкальных дисков.

Его первой значительной работой стал альбом группы «Gun» (1968), только что записавшей свой хит под названием «Гонки с дьяволом». «Картинка» Дина произвела впечатление на мир английского рока, хотя назвать ее полностью самостоятельной нельзя: в инфернальных видениях преисподней человек, знакомый с историей изобразительного искусства, сразу же разглядит образы великих предшественников сюрреализма — Иеронима Босха, Питера Брейгеля и Матиса Нитхардта (Грюневальда).

Затем последовали многочисленные альбомы для крупнейших фирм звукозаписи и ведущих британских групп, среди которых наиболее долгим и плодотворным оказался творческий союз с группой «Yes»[8] Среди других музыкальных коллективов, с которыми работал Роджер Дин, — «Uriah Неер», «Grenslades», «Nucleus», «Clear Blue Sky», «Osibisa», «Budgie», «Magna Carta», «Paladin», «Nitro Function», «SNAFU» и другие.

Музыкальные альбомы Дина быстро принесли ему известность в мире молодежной контркультуры. Что любопытно: среди привычного в ту пору и в той среде «сюра», галлюцинаторных «кислотных» ядовитых цветов (таковы, например, альбомы «Uriah Неер» — «The Magician's Birthday» (1972) и «Demons and Wizards» (1972), или альбомы группы «Gravy Train») или эзотерики (опять-таки с упором на специфическую «грибную» тематику, как на дисках «Greenslades»), в альбомах Дина все чаще проскальзывали сюжеты и образы совсем иного плана — научно-фантастические и фэнтезийные.

Они не были связаны с сюжетами каких-то конкретных книг — скорее, наоборот, разглядывание обложек этих музыкальных альбомов вполне могло подтолкнуть воображение какого-то писателя.

Так, образ стартующей космической ракеты впервые появился на обложке альбома «Space Hymns» группы «Ramases», эротичная фея-нимфетка со стрекозиными крылышками — на альбоме Кита Типпетта, а завораживающее инопланетное здание — на альбоме канадской группы «Lighthouse». А далее сплошным потоком последовали образ за образом, принесшие славу Роджеру Дину и потом широко растиражированные на книжных обложках, в альбомах и прочих печатных изданиях.

Летательный аппарат (так и хочется назвать его флаером), внешним видом напоминающий механического майского жука. Завораживающая своим лаконизмом картина: скелет хвостатого гоминида, восседающий на ледяной скале в океане. Агрессивные крылатые слоны — или другие слоны, с танковыми башнями вместо голов. Современный сверхзвуковой истребитель-перехватчик, нос которого заканчивается предельно реалистично выписанным ястребиным хищным клювом. Зловещие кибервсадники. несущиеся в ночи на не менее причудливых киберлошадях. Нетопыри-бомбардировщики на бреющем полете. Крысодракон, пожирающий солнце. Переливающийся всеми цветами радуги летающий ящер. Сказочный рыцарь, несущийся на драконе по дороге, ведущей в замок, который высечен в стволе гигантского дерева…

Можно добавить к этой впечатляющей коллекции образов целую серию картин, выполненную для альбома «Yessongs» (1973) группы «Yes» на которых осколки взорвавшегося небесного тела блуждают по Вселенной, как споры жизни, а найдя подходящую планету, оплодотворяют ее, давая жизни новый шанс. И другой альбом той же группы — «Tales of Topographic Oceans» (1973). где не только обложка, но и большинство музыкальных композиций явно будут по душе любителям фантастики. И отдельные иллюстрации к Толкину и Мервину Пику, Колину Гринленду и современным авторам фэнтези. Наконец, основанное им вместе с братом Мартином издательство «Dragon's Dream», специализировавшееся на альбомах фантастической живописи — преимущественно британской.

Все это свидетельствует в пользу предположения, которое можно было сделать еще на заре карьеры Дина: его роман с популярной литературой — не легкий флирт, это всерьез и надолго. Неслучайно фэндом наградил в 1977 году английского художника Всемирной премией фэнтези.

«После знакомства с работами Роджера Дина, — писал в предисловии к его альбому «Видения» Дональд Лемкуль, — не покидает ощущение того, что вам наконец-то рассказали правду. Возможно, правдоподобие — это и есть фирменная метка Дина, заменяющая его автограф на картине. Это как невидимые «отпечатки пальцев», позволяющие удостовериться, что эта картина написана именно им, и никем больше».

Что же за «правду» открыл нам Дин? Весьма странную… Эта правда мало связана с окружающей реальностью. Дин вовсе не собирается растолковывать своему зрителю то, что тот и так знает: посмотрите, мол, на эту консервную банку и признайтесь, что никогда ничего подобного не видели… Хотя он мог бы и простую консервную банку изобразить так, что любой согласится: да, это нечто невиданное! Мог бы, но не хочет! Напротив, Дин демонстрирует нам насекомых с ядерными двигателями, летающих рыб и водопады, которые низвергаются неведомо откуда. Он играючи соединяет каменные глыбы Стоунхенджа с технологичным образом звездолета, а слонам «пришивает» крылышки…

Короче, Роджер Дин уводит нас из этого, такого знакомого и подчас скучно-рутинного мира. Из так называемой «объективной реальности». Но и в его неведомом мире обнаруживается реальность не менее правдоподобная, хотя весьма непривычная.

Действительно, не всякий фантазер становится фантастом, для этого нужен еще определенный дар, развитию которого в случае с Роджером Дином немало поспособствовало профессиональное занятие промышленным дизайном и архитектурой. Этот дар можно было бы грубо (за неимением под рукой более точного термина) определить как «системность воображения». И пояснить на таком известном примере. Придумать фантастическую ситуацию — мир, в котором люди ходят на головах — может каждый. Писатель, называющий себя научным фантастом, в отличие от «просто» фантазера, неизбежно задумается над логическими следствиями такого посыла — например, что мозоли у обитателей подобного мира будут не на пятках, а на затылках…

Это же относится и к художникам, которых детали связывают еще более, чем писателей. Просто соединить несовместимые подробности — получится классический сюрреализм. А вот организовать, логически состыковать эти детали, чтобы в целом они давали вещный, абсолютно достоверный мир, который живет и развивается по каким-то своим законам, — это уже фантастика.

Именно такую творит английский художник, настаивая на том, что он «не копиист, не мистик и не глубокий философ». «Просто, — заявляет Роджер Дин, — я вижу вокруг многое, что в состоянии увидеть каждый. Было бы желание».

Роберт Янг
ДЕВУШКА, ОСТАНОВИВШАЯ ВРЕМЯ

Роджеру Томпсону, сидевшему в то июньское утро пятницы на парковой скамейке, не могло прийти в холостяцкую голову, что судьба его уже решена и что вот-вот его ожидает сюрприз. Возможно, он и не собирался ничего менять в своей жизни, когда несколько минут спустя увидел высокую брюнетку в облегающем красном платье, идущую по дорожке, но этот осторожный намек не мог, разумеется, предупредить его обо всех громадных витках времени и пространства, которые, являясь следствием его холостяцкого положения, уже давно пришли в движение.

Высокая брюнетка как раз поравнялась со скамейкой, и дело начало принимать оборот, хорошо знакомый нам по литературным произведениям и касающийся знакомства двух молодых людей: один из ее заостренных каблучков провалился в трещину, заставив женщину неожиданно остановиться. Наш герой с достоинством встретил столь благоприятную возможность познакомиться, особенно учитывая тот факт, что он находился в водовороте процесса изучения особо трудной и темной фазы поэтического анализа науки, над которым в данный момент работал, и был меньше обычного подготовлен к подобной неожиданности. Не прошло и миллисекунды, как он был уже рядом с девушкой; в следующую долю секунды его рука уже обхватила ее ногу. Он высвободил ступню прелестницы из туфли, заметив при этом три узкие золотые ленты, опоясывавшие ее ногу как раз чуть выше лодыжки, и помог потерпевшей сесть на скамейку.

— Я извлеку вашу туфлю в одно мгновение, — сказал он.

Дело не разошлось со словами, и через несколько секунд изящная ступня девушки оказалась там, где ей полагалось быть.

— О, благодарю вас, мистер… мистер… — начала она.

Ее голос оказался чуть хриплым, а лицо вписывалось в идеальный овал; губы были красными и полными. Глядя в кристально чистую перламутровую глубину ее глаз, он испытал ощущение обморочного падения, несмотря на полное сознание, и, пошатываясь, присел рядом с ней на скамейку.

— Томпсон, — произнес он. — Роджер Томпсон.

Перламутровая бездна глаз стала еще таинственнее и глубже.

— Рада познакомиться с вами, Роджер. Меня зовут Бекки Фишер.

— И я рад такой чести, Бекки.

Пока все шло хорошо. Парень встретил девушку. Он надлежащим образом поражен. Девушка благосклонна. Оба молоды. Стоит июнь.

По существу, завязывается роман. Тем не менее это был такой роман, который никогда не войдет в анналы времени.

Почему нет? — спросите вы.

А вот увидите.

Остаток дня они провели вместе. У Бекки в этот день выдался выходной, и она была свободна от работы в «Серебряной ложке», где обслуживала столики. Роджер, который с нетерпением ждал ответа уже на шестое резюме, посланное им с момента окончания Технологического института в Лейкпорте, был свободен почти каждый день. Этим вечером они пообедали в скромном кафе, а затем бросали монетки в музыкальный автомат и танцевали. Но самая необыкновенная и замечательная минута наступила в полночь на крыльце дома, где жила Бекки. Их первый поцелуй был столь сладостным и так долго хранил вкус на губах Роджера, что он, пока наконец не добрался до своей комнаты в отеле, даже не успел удивиться, каким это образом молодой человек, вот такой, как он, считавший любые отношения лишь помехой для научной карьеры, мог влюбиться столь сильно за такой короткий промежуток времени.

В его воображении обыкновенная скамейка в парке превратилась в некий священный символ, и на следующее утро его уже можно было видеть идущим по извилистой дорожке в надежде вновь узреть этот божественный предмет. И можно понять его огорчение, когда он, преодолев последний поворот, обнаружил, что святыня, можно сказать, осквернена. На том самом месте, где еще вчера царила его богиня, теперь с полной непринужденностью восседала какая-то девчонка в голубом платье.

Он уселся от нее как можно дальше и с неприязнью оглядел: как есть дурнушка — слишком худое лицо и слишком длинные ноги. По сравнению с красным платьем, которое носила Бекки, ее было просто тусклым тряпьем, а что касается небрежно подстриженных золотисто-каштановых волос, то они являли просто насмешку над парикмахерским искусством.

Девушка делала какие-то пометки в маленькой записной книжке красного цвета и, казалось, в первый момент даже не заметила его. Однако вскоре она взглянула на свои часики, а затем, как будто время суток каким-то образом сообщило ей о присутствии Роджера, посмотрела в его направлении.

Это был скорее спокойный, чем настороженный взгляд, и ни в малейшей степени не навязчивый. Прежде чем она торопливо вернулась к своей записной книжке, он успел заметить россыпь золотистых веснушек, пару голубых глаз и небольшой рот, напоминавший по цвету листья сумаха, тронутые первым морозом. Роджер неторопливо раздумывал над тем, а не стала бы его реакция на девушку иной, если бы он использовал в качестве критерия менее совершенное существо, нежели Бекки.

Внезапно он ощутил, что незнакомка вновь смотрит в его сторону.

— Как бы вы напиксали слово «супружество»? — спросила она.

Он вздрогнул:

— Супружество?

— Да. Как бы вы напиксали его?

— С-у-п-р-у-ж-е-с-т-в-о, — по буквам произнес Роджер.

— Спаксибо. — Она что-то исправила в книжке, а затем вновь повернулась к нему. — Мне очень плохо дается пиксьмо, особенно когда дело каксается иностранных слов.

— О, так значит вы из другой страны? — Это объясняло ее причудливый акцент.

— Да, я из Базенборга. Это совксем маленькая провинция на ксамом южном континенте шекстой планеты звезды, которую вы называете Альтаир. И я прибыла на Землю только ксегодня утром.

По тому, как прозаично она произнесла это, можно было бы подумать, что самый южный континент Альтаира-6 удален от Лейкпорта не дальше, чем самый южный континент Солнца-3, и что космические корабли — столь же обычное средство передвижения, как и автомобили. Не удивительно, что ученый внутри Роджера пришел в негодование. И не удивительно, что он тут же приготовился к бою.

Лучшим вариантом, решил он, должна стать методика «вопрос-ответ», построенная таким образом, чтобы выманивать ее на все более и более глубокую воду, пока она не утонет в ней.

— А как вас зовут? — начал он будто мимоходом.

— Элейн. А вакс?

Он ответил ей. Затем продолжил:

— А есть ли у вас фамилия?

— Нет. В Базенборге мы уже много веков, обходимкся без фамилий.

Это он оставил без внимания.

— Хорошо, а тогда где же ваш космический корабль?

— Я пристроила его рядом с каким-то амбаром на пустующей ферме в некскольких милях от города. Окруженный ксиловым полем, он выглядит как ксилосная башня. Люди никогда не заметят обычный предмет, даже ексли он будет торчать прямо у них под ноксом, при уксловии, что он ксливается с окружающей обкстановкой.

— Ксилосная башня?

— Да. К…силосная башня. Я вижу, что опять смешиваю свои «с» и «к». Понимаете, — продолжала она, стараясь как можно старательнее выговаривать каждое слово, — в алфавите Базенборга самым ближайшим звуком к «эс» будет «экс», так что если я не слежу за собой, то всякий раз, когда мне следует произносить «эс», у меня выходит «экс», если впереди или далее не следует буква, смягчающая этот звук.

Роджер внимательно посмотрел на девушку. Но голубизна ее глаз просто обезоруживала, и даже едва заметная улыбка не тронула спокойную линию губ. Тогда он решил подыграть лгунье.

— Значит, все, что вам надо, это хороший преподаватель дикции? — спросил он.

Она кивнула, не меняя серьезного выражения:

— Но как мне найти его?

— В телефонном справочнике их сколько угодно. Просто позвоните любому и условьтесь о встрече.

Вероятно, с долей цинизма подумал Роджер, если бы он встретил эту девушку раньше, чем на его горизонте появилась Бекки, он решил бы, что ее акцент в высшей степени очарователен, и наверняка не посоветовал бы ей пользоваться услугами преподавателя дикции.

— Но давайте вернемся к тому, о чем мы только что говорили, — продолжил он. — Вы утверждаете, что оставили свой корабль прямо на виду, потому что люди никогда не замечают обычный предмет, если он не выделяется из окружающей обстановки. Это свидетельствует о вашем желании скрыть факт своего пребывания на Земле. Верно?

— Да, это так.

— Тогда почему, — с радостью продолжал Роджер, — вы сидите вот здесь, в разгар дня, и преспокойно выбалтываете свой секрет мне?

— Потому что закон очевидности действует и среди людей. Самый надежный способ заставить кого-либо поверить, что я не с Альтаира-6, это продолжать уверять его, что я именно оттуда.

— Хорошо, давайте оставим это. — Роджер со всей страстью запустил вторую ступень своей операции. — Давайте лучше обсудим ваше путешествие.

Внутренне он ликовал. Он был уверен, что теперь фантазерка у него в руках. Однако постепенно выяснилось, что подловить ее невозможно. Ведь строя свои планы на том, чтобы выманивать ее на все более и более глубокую воду, он проглядел очень важную вещь — возможность того, что она умеет плавать. А она не только могла плавать, но и чувствовала себя в океане науки более уверенно, чем он сам.

Например, когда юный ученый указал ей на то, что вследствие имеющегося соотношения между массой и скоростью движущегося тела скорость света не может быть достигнута и что по этой причине для ее путешествия с Альтаира-6 к Земле должно было потребоваться более шестнадцати лет, необходимых для прохождения этого же расстояния светом, она парировала:

— Вы забыли о преобразовании Лоренца. Движущиеся часы замедляют свой ход по отношению к неподвижно закрепленным часам, так что если я передвигаюсь со скоростью света, мое путешествие не продлится более нескольких часов.

Или когда он заметил ей, что на Альтаире-6 пройдет куда более шестнадцати лет и что вся ее семья и ее друзья станут гораздо старше, она, не моргнув, ответила:

— Да, но лишь с допуском, что скорость света недостижима. Однако сама скорость света может быть удвоена, утроена и даже учетверена. Несомненно, масса движущегося тела возрастает пропорционально своей скорости, но только не в том случае, когда используется ослабитель, устройство для нейтрализации массы, изобретенное нашими учеными.

И, например, еще, когда он, допустив (условно) возможность двукратного превышения скорости света, указал на то, что путешественница не только двигалась назад во времени, но и должна была закончить свой вояж гораздо раньше, чем начала его, давая тем самым рождение новому парадоксу, она весомо возразила:

— Здесь не может быть никакого парадокса, потому что при возникновении малейшего отклонения оно будет погашено сдвигом космического времени. Но все равно мы не пользуемся средствами передвижения более быстрыми, чем скорость света. Они нам доступны, и наши корабли снабжены ими, но мы не прибегаем к их помощи, за исключением случаев необычайной срочности, потому что синхронные множественные временные сдвиги могут разрушить непрерывность пространственно-временного континуума.

А когда вслед за этим он настойчиво попросил ее рассказать, как все-таки инопланетянка совершила свой прыжок, она спокойно ответила:

— Я выбрала кратчайший путь, тот самый, который выбирает каждый из обитателей Альтаира-6, когда хочет путешествовать на большие расстояния. Пространство искривлено (это известно и землянам), а с новым, использующим подобную деформацию движителем, разработанным нашими учеными, вообще нет никакого труда, даже для любителя, попасть в любое желаемое место галактики всего лишь за несколько дней.

Это был классический обман, но установить его не представлялось возможным. Роджер поднялся. Он понимал, что потерпел поражение:

— Ну что ж, только не столкнитесь с каким-нибудь деревянным метеоритом, — язвительно заметил он.

— Куда… Куда же вы, Роджер?

— В один бар, за сандвичем и пивом, к тому же там есть телевизор и можно посмотреть игру Нью-Йорк — Чикаго.

— Но… но разве вы не собираетесь пригласить меня с собой?

— Конечно, нет. С какой стати?

Преобразованию Лоренца никогда и не снилось, что оно вдруг проявится в ее глазах, превращая их в затуманенный синий океан печали. Неожиданно она опустила их, устремив взгляд к своим часикам.

— Я… Я не понимаю… Мой датчик совместимости указывает… а ведь девяносто и даже восемьдесят процентов считается весьма высокой степенью взаимопонимания.

Слеза размером с большую росинку скатилась по щеке девушки и с бесшумным всплеском упала на голубой корсаж ее платья. Ученый внутри Роджера оставался безучастным, но зато в нем проснулся поэт.

— Ну, пойдемте вместе, если вам так хочется, — попытался он исправить свою оплошность.

Бар находился недалеко от Главной улицы. Позвонив преподавателю дикции и условившись, что Элейн с Альтаира придет на занятие в половине пятого, он выбрал кабину, которая позволяла свободно наблюдать за экраном телевизора, и заказал два сандвича и два стакана пива.

Сандвич у Элейн с Альтаира исчез так же быстро, как и у него.

— А как насчет еще одного? — спросил он.

— Нет, спасибо. Хотя говядина была действительно вкусной, учитывая низкое содержание хлорофилла в земной траве.

— Так значит, ваша трава сочнее, чем у нас? Я предполагаю, что у вас гораздо совершеннее и автомобили, и телевизоры!

— Нет, они почти такие же. За исключением необычайных достижений в области космических полетов, наша техника развивается практически параллельно земной.

— А как насчет бейсбола? У вас он тоже существует?

— Что это бейсбол? Глаза Элейн с Альтаира стали еще больше.

— Увидишь, — пообещал Роджер с Земли, не скрывая злорадства. Притворяться, что ты с Альтаира-6, — это одно, но прикидываться, что ты не слыхивала о бейсболе, — это уже совсем другое. Лгунья обязательно выдаст себя, хотя бы единственным движением кончика языка, прежде чем день покатится к закату.

Однако ничего подобного она не сделала.

— Почему они не перестают кричать: «Давай, давай, Эпарисио»? — спросила она примерно в половине четвертого.

— Потому что Эпарисио — прославленный игрок по части финиша. Понаблюдай за ним, теперь он наверняка попытается перехватить второй.

Эпарисио не только попытался, а сделал это.

— Поняла? — спросил Роджер.

По растерянному выражению лица Элейн с Альтаира было ясно, что она ничего не поняла.

— В этом нет никакого смысла, — заметила она. — Если он так хорош в прорывах к цели, то почему же не сделал этого с самого старта, вместо того, чтобы стоять там и раскачивать этот дурацкий шар?

Роджер в изумлении уставился на нее.

— Какая же ты бестолковая! Это невозможно — перехватить первый финиш.

— Но предположим, что кто-то сможет сделать это. Они так и позволят ему там стоять?

— Повторяю: нельзя перехватить первый финиш. Это просто невозможно!

— Ничего невозможного нет, — заявила Элейн с Альтаира.

Впервые сомнение закралось в душу Роджера, но он оставил все как есть и остальное время матча просто не обращал на спутницу внимания. К тому же он был страстным болельщиком, и когда его кумиры вышли вперед со счетом 5:4, недоверие Роджера рассеялось, как туман, а радость была столь велика, что он вызвался проводить Элейн в спальный район, где располагался класс преподавателя дикции. По дороге он рассказывал о своих попытках поэтического анализа науки и даже процитировал несколько строчек из сонета Петрарки, посвященных атому.

— Я надеюсь, ты провела чудесный день, — сказал он, когда они остановились перед домом, где размещался класс занятий дикцией.

— О, несомненно! Девушка возбужденно что-то написала в своей записной книжке, вырвала лист и протянула ему. — Мой адрес на Земле, — пояснила она. — В какое время ты собираешься зайти ко мне сегодня вечером, Род?

Его эйфория неожиданно улетучилась.

— С чего ты взяла, что у нас намечается вечернее свидание?

— Я… Я считала это само собой разумеющимся. Согласно моему датчику совместимости…

— Хватит! — рявкнул Роджер. — Хотя бы на сегодня… этих датчиков совместимости, ослабителей массы и ускорителей скорости света. Между прочим, на вечер у меня уже назначена встреча, причем с девушкой, которую я безуспешно искал всю свою жизнь и не мог найти до вчерашнего утра и…

Он остановился. Внезапная печаль замутила голубые глубины глаз Элейн с Альтаира, а ее рот съежился, как слегка тронутый морозом лист сумаха на ноябрьском ветру.

— Я… Теперь я понимаю, — сказала она. — Датчики совместимости реагируют лишь на совпадение эмоций и интеллектуальных наклонностей. Они недостаточно чувствительны, чтобы улавливать поверхностные эмоциональные связи. Я… Я полагаю, что опоздала на один день.

— Возможно… Ну что ж, передавайте мой поклон обитателям Базенборга.

— Ну… А вы придете в парк завтра утром?

Он открыл было рот, чтобы произнести категорическое «нет»… и увидел вторую слезу. Она была даже больше, чем первая, и поблескивала, как прозрачная жемчужина, в уголке ее левого глаза.

— Думаю, что да, — безвольно произнес он.

— Я буду ждать тебя на скамейке.

Он убил целых три часа в кинотеатре и в половине восьмого встретил Бекки у подъезда ее дома. На ней красовалось облегающее платье, которое выгодно подчеркивало ее формы, и туфли с заостренными металлическими мысками, под стать трем узким золотистым лентам на ее лодыжке. Он только раз взглянул в завораживающие серые глаза и тут же понял, что собирается сделать ей предложение, прежде чем этот вечер подойдет к концу.

Они обедали в том же самом кафе. В разгар трапезы в дверях появилась Элейн под руку с элегантно одетым молодым человеком. Роджер едва не упал со стула.

Новая знакомая заметила его уже издалека и повела свой эскорт прямо к их столу.

— Роджер, это Эшли Эймс, — взволнованно объявила она. — Он пригласил меня на обед, чтобы можно было продолжить урок дикции. После он собирался пригласить меня к себе и показать первое издание «Пигмалиона». — Затем она перевела свой взгляд на Бекки и вздрогнула. Неожиданно ее взгляд скользнул вдоль пола туда, где из-под скатерти виднелись аккуратные лодыжки Бекки, и когда она вновь подняла глаза, то они из синих превратились в зеленые. — Когда садятся трое, один уходит, — заявила она. — Я считаю, что это должен быть один из вас!

С глазами Бекки тоже произошла метаморфоза. Теперь вместо серых они стали желтыми.

— Я первая нашла его, таковы правила. Так что отстань!

— Идем, — высокомерно проговорила Элейн с Альтаира, обращаясь к Эшли Эймсу, который хищно кружил сзади. — Наверняка на Земле должен быть ресторан получше этого!

Озадаченный, Роджер смотрел им вслед.

— Так ты знаешь ее? — спросил он у Бекки.

— Самая настоящая сумасшедшая, с явно выраженным космическим комплексом. Иногда приходит к нам в «Серебряную ложку» и болтает всякую ерунду о жизни на других планетах. Давай сменим тему, а?

Роджер так и сделал. После обеда он повел Бекки на шоу, а после этого предложил прогуляться в парке. Красноречивым ответом послужило трепетное пожатие его руки. Священная скамья возвышалась, словно остров в озере из чистейшего лунного света; и они отправились вброд через серебристые отмели к его оправленным в железо берегам, и уселись на его отлогие холмы. Ее второй поцелуй заставил казаться первый более робким, и когда он оборвался, Роджер понял, что уже никогда не будет прежним.

— Так ты выйдешь за меня замуж, Бекки? — выпалил он.

Казалось, она вовсе не удивилась:

— Ты действительно этого хочешь?

— Конечно! Как только я получу работу и…

— Поцелуй меня, Роджер.

Он больше не возвращался к этой теме, пока они не остановились на крыльце ее дома.

— Разумеется, я согласна выйти за тебя, Роджер, — сказала она. Завтра мы поедем за город и все обсудим.

— Прекрасно! Я возьму на прокат машину, мы позавтракаем и…

— Лучше заезжай за мной в два. — Она поцеловала его с такой силой и страстью, что он едва не задохнулся. — Спокойной ночи, Роджер.

— Увидимся завтра в два, — сказал он, когда вновь обрел дыхание.

Он почти не чуял под собой ног, возвращаясь в отель. Но тут же, неприятно потрясенный, спустился на землю, когда прочитал письмо, врученное ему ночным портье. Формулировка отличалась от пяти других, полученных им в ответ на пять предложений своей кандидатуры, но сущность послания была все той же: «Не звоните нам, мы известим вас сами».

Опечаленный, он поднялся наверх, сразу разделся и лег в постель. После пяти неудач кряду он не придумал ничего лучшего, как сообщить шестому из проводивших с ним собеседование менеджеров о своих попытках поэтического анализа науки. Он знал, что современные промышленные компании предпочитали людей, хранивших в голове строгие факты, а не разочарованных поэтов, пытающихся найти симметрию в микромире. Однако, как обычно, энтузиазм увлек его в сторону.

Прошло много времени, прежде чем ему удалось заснуть. И когда наконец это произошло, Роджеру приснился длинный и запутанный сон о девушке в бледно-голубом платье и о сирене в облегающем туалете.

Верная своему слову, Элейн с Альтаира уже сидела на скамейке, когда следующим утром он отправился на прогулку.

— Привет, Род, — весело сказала она.

Хмурый, он сел рядом с ней.

— Ну и как ты нашла это первое издание у Эшли?

— Я все еще не видела его. Прошлым вечером, после того, как мы пообедали, я так устала, что попросила его сразу проводить меня. Но он собирается показать мне книгу сегодня вечером. Мы предполагаем устроить ужин при свечах у него дома. — Она чуть поколебалась, а затем поспешно, с видимым напряжением добавила: — Она не для тебя, Род. Я имею в виду Бекки.

Роджер выпрямился.

— Что заставляет тебя думать так?

— Я… Я проследила тебя прошлой ночью с помощью моего флеглиндера. Это такой маленький телеприемник, который можно настроить на любого, кого ты хочешь видеть и слышать. Прошлой… Прошлой ночью я настроила его на тебя и Бекки.

— Ты хочешь сказать, что шпионила за нами?!

— Пожалуйста, не сердись на меня, Роджер. Я просто беспокоилась за тебя. Ах, Роджер, ты попал в когти женщины-колдуньи из Магенворта!

Это было уже слишком. Он встал, чтобы уйти, но она схватила его за руку и потянула назад.

— А теперь послушай меня, Роджер, — продолжала она. — Это очень серьезно. Я не знаю, что она болтала обо мне, но в любом случае — это ложь. Девушки из Магенворта — подлые, жестокие и коварные, и они готовы на все ради достижения своих дьявольских планов. Они прибывают на Землю на космических кораблях, как и девушки из Базенборга, только их корабли достаточно велики, так что на борт каждого можно взять не двух человек, а целых пять. Они выбирают себе подходящие имена и устраиваются на работу в места, где возможно общение с мужчинами. Так они заполняют свободные места в кораблях, подбирая себе четверку мужей…

— Итак, ясным днем ты пытаешься доказать мне, что та самая девушка, на которой я собираюсь жениться, — колдунья из Магенворта, прибывшая на Землю, чтобы выбрать себе четверку мужей?

— Да, выбрать и увезти их с собой назад, в Магенворт. Понимаешь, Магенворт — это небольшая матриархальная провинция на Альтаире-6, вблизи самого экватора, и их брачные обычаи отличаются от наших, так же, как и от земных. Все женщины Магенворта должны иметь четырех мужей, чтобы быть принятыми в обществе, а поскольку на Магенворте уже давно не хватает мужчин, то они отправляются за ними на другие планеты. Но это еще не худшее. После того, как они находят их и привозят в Магенворт, то заставляют там работать на полях по двенадцати часов кряду, в то время как сами полеживают в оборудованных кондиционерами деревянных домиках, щелкают орехи и пялятся в телевизор!

Теперь Роджер был больше ошарашен, чем рассержен.

— А как же мужья? Я полагаю, что каждый смиренно тянет свою лямку и нисколько не возражает против того, чтобы делить жену с тремя другими мужчинами?

— Но ты не понимаешь! — Элейн с Альтаира буквально подскочила на месте. — Мужья не имеют выбора. Они околдованы, околдованы точно таким же образом, как Бекки обрабатывает тебя. Уж не думаешь ли ты, что это твоя инициатива — просить ее руки? Ну так вот, это была ее идея, вложенная в твое сознание с помощью гипноза. Разве ты не заметил эти поблескивающие серые глаза? Она колдунья, Роджер, и как только полностью заберет тебя в свои когти, ты станешь ее рабом на всю жизнь. Похоже, она уже не сомневается в победе, иначе не пригласила бы тебя сегодня днем на свой корабль!

— А как насчет трех других ее так называемых мужей? Они не собираются присоединиться к ндм во время загородной прогулки?

— Разумеется, нет. Они уже на корабле, безнадежно заколдованные и ожидающие ее. Разве ты не заметил на ее ноге три браслета? Так вот, каждый из них надевается в знак покорения мужчины. Это старый обычай Магенворта. Вероятно, сегодня на ней окажется уже четыре. Роджер, неужели ты никогда не задумывался, что случается с теми мужчинами, которые каждый год исчезают с Земли?

— Нет, никогда, — ответил он. — Но есть одна вещь, которую мне хотелось бы знать. А ты-то зачем явилась на Землю?

Взгляд голубых глаз Элейн с Альтаира опустился и теперь был направлен на его подбородок. — Я… Я явилась затем… — начала она. — Видишь ли, в Базенборге девушки сами выбирают себе парней, а не парни выбирают девушек.

— Похоже, это вполне нормально для Альтаира-6.

— Это оттого, что недостаток мужчин не ограничивается одним только Магенвортом, а касается всей планеты. Когда стали доступны космические корабли с кнопочным управлением, школьницы Базенборга, так же, как и Магенворта, начали изучать иностранные языки и обычаи. Информация была легко доступна, потому что мировое правительство Альтаира-6 много лет посылало тайные антропологические экспедиции на Землю и ей подобные планеты с тем, чтобы мы были готовы осуществить с вами контакт, когда вы наконец дорастете до космических путешествий и будете готовы к членству в Лиге Сверхпланет.

— А какова же квота на мужей в Базенборге? — язвительно спросил Роджер.

— Один. Вот почему девушки из Базенборга не расстаются с датчиками совместимости. Мы не похожи на злобных волшебниц из Магенворта. Их мало беспокоит, кого они выбирают, лишь бы была покрепче спина; а мы, девушки из Базенборга, заинтересованы в правильном выборе. Во всяком случае, когда мой датчик показал 90, я поняла, что ты и я идеально подходим друг другу, и вот почему я первая завела с тобой разговор. Я не знала в тот момент, что ты уже почти околдован.

— Допустим, твой датчик оказался прав. И что тогда?

— Разумеется, я позвала бы тебя с собой в Базенборг. Тебе понравилось бы там, Род, — торопливо добавила она. — Наши промышленные корпорации были бы без ума от твоего поэтического анализа науки, и ты получил бы превосходную работу, а наши сограждане построили бы нам дом, и мы могли бы устроиться в нем и… и… — Ее голос стал печальным. — Но я полагаю, мне придется выбирать Эшли. Он соответствует лишь уровню 60, но это все же лучше, чем Ничего.

— Неужели ты полагаешь, что, если явишься сегодня вечером в его квартиру, он женится на тебе и ты вернешься в Базенборг вместе с ним?

— Я должна попробовать. Денег у меня хватило только на недельную аренду корабля. Ты думаешь, я так же богата, как эта колдунья из Магенворта?

Она посмотрела ему прямо в глаза, а он безнадежно пытался найти в ее взгляде уловку или обман, которого там не было и следа. Но ведь есть же какой-то способ разоблачить ее. Она избежала его ловушки со временем и с бейсболом и…

Минутку! Может быть, она и не ускользала из его ловушки… Если она говорила правду, и действительно хотела вытеснить со своего горизонта Бекки, и при этом еще имела космический корабль, оборудованный ускорителем скорости света, то она упустила очень большой козырь.

— Не приходилось ли тебе слышать шуточное стихотворение про мисс Брайт? — спросил он.

В ответ она покачала головой.

— Оно звучит примерно так:

Позволь мне попробовать разобраться, — продолжил Роджер. — Я увидел Бекки почти на двадцать четыре часа раньше, чем тебя, и встретил ее в том же месте — на той же самой скамейке. Однако если ты говоришь правду, то у тебя вообще нет никаких проблем. Все, что ты должна сделать, так это отправиться на Альтаир-6 и обратно с достаточным превышением скорости света, чтобы вернуться на Землю за двадцать четыре часа против своего реального появления здесь. Затем ты просто-напросто проходишь по дорожке туда, где на скамейке сижу я, и если твой датчик совместимости стоит хотя бы фальшивого пятицентовика, я буду чувствовать точно такое отношение к тебе, как и ты ко мне.

— Но эта ситуация содержит парадокс, и космос будет вынужден образовать временной сдвиг для его компенсации, — возразила Элейн с Альтаира. — Необходимой скорости я добьюсь всего лишь за миллисекунду, но степень парадокса станет предельно наглядной, время начнет меняться катастрофически! И ты, и я, и каждый из находящихся в космосе будут буквально катапультированы назад, к тому моменту, когда этот парадокс начал возникать, и мы забудем все, что происходило за последние несколько дней. Это будет похоже на то, как будто я никогда не встречала тебя и как будто ты никогда не встречал меня…

— И как будто я никогда не встречал Бекки. Чего же еще тебе желать?

Она не мигая уставилась на него.

— Ну… ну да, именно это может сработать. Это… это было бы похоже на то, как если бы Эпарисио перехватил финиш при стартовой подаче. Позволь мне теперь прикинуть: если я успею на автобус, то буду у корабля менее чем через час. Затем, если я устанавливаю опережение с учетом Отклонения два, а отставание на…

— О, ради Бога, — прервал ее Роджер, — замолчи, прошу тебя!

— Тсс! — произнесла Элейн с Альтаира. — Я соображаю.

Он встал:

— Ну, тогда соображай! Я собираюсь вернуться в свой отель и приготовиться к свиданию с Бекки!

Рассерженный, он удалился. У себя в комнате Роджер выложил на кровать лучший костюм. Побрился, принял душ, а потом потратил массу времени на одевание. Затем вышел из дома, взял на прокат автомобиль и отправился к дому Бекки. Было ровно два часа, когда он позвонил в ее дверь. Должно быть, она принимала душ, потому что когда она открыла ему, на ее плечи было наброшено махровое полотенце. Его взгляд скользнул к лодыжкам Бекки: на ноге по-прежнему красовалось три браслета. Нет, четыре.

— Привет, Роджер, — тепло проговорила девушка. — Входи.

Он с нетерпением шагнул через порог и сделал…

О-о-оп! Время ушло.

Роджеру Томпсону, сидевшему в то июньское утро пятницы на парковой скамейке, не могло прийти в холостяцкую голову, что судьба его уже решена и что вот-вот его ожидает сюрприз. Возможно, он и не собирался ничего менять в своей жизни, когда несколько минут спустя увидел привлекательную блондинку в голубом платье, идущую по дорожке, но этот осторожный намек не мог, разумеется, предупредить его обо всех громадных витках времени и пространства, которые, являясь следствием его холостяцкого положения, уже давно пришли в движение.

Миловидная блондинка уселась на другом конце скамейки, достала маленькую красную записную книжку и начала что-то писать в ней. Вскоре она взглянула на свои часики. Затем вздрогнула и посмотрела в его сторону.

Со всей страстью он вернул этот взгляд, заметив россыпь золотистых веснушек, пару голубых глаз и небольшой рот, напоминавший по цвету листья сумаха, тронутые первым сильным морозом.

На дорожке появилась высокая брюнетка в облегающем красном платье. Роджер едва заметил ее. Когда она поравнялась со скамейкой, один из ее заостренных каблучков провалился в трещину и заставил молодую особу неожиданно остановиться. Она высвободила ногу из туфли, присела, чтобы выдернуть каблук из щели. Затем надела ее, бросила в сторону Роджера взгляд, полный пренебрежения, и продолжила свой путь.

Миловидная блондинка вновь уставилась в записную книжку. Но вскоре опять взглянула на своего соседа. Сердце Роджера три раза подряд подскочило и сделало кульбит.

— Как бы вы напиксали слово «супружество»? — проговорила она.

Шейла Финч
ЛИНГСТЕР

Кто-то пытался что-то ему сообщить.

Рис Данио лежал на скамейке, вглядываясь в затягивающий трактир густой туман. Перед глазами все плыло от большой дозы зита. Ситар, почему-то оказавшийся рядом с ним на скамейке, свалился на пол. От удара о каменный пол корпус инструмента треснул.

Кроме ситара по соседству находился стег мужского пола, что-то настойчиво ему говоривший почти безгубым ртом. Лоб и нос стега украшала причудливая татуировка, одна рука была замотана в драное тряпье. На глазах у Риса грязная ткань пропитывалась кровью. Абориген снова заговорил, и голос его заклубился, как дым. Рис не разобрал ни слова.

Иногда он даже сомневался, можно ли назвать звуки, издаваемые обитателями планеты, благородным словом «язык»; особенно невразумительно изъяснялись стеги-мужчины. Вообще-то люди, которым Рис продавал в этот раз свои услуги, не слишком рвались беседовать с местными жителями. Да ведь и он, по правде говоря, перестал быть тем лингстером, каким был еще лет пять назад.

От местной сивухи у него раскалывалась голова. Единственным снадобьем от недуга был сон. Но замотанная в тряпье конечность стега, похожая на клешню, схватила его за руку, чтобы привлечь внимание. Рис находился в полузабытьи. В голове тяжело ворочалась какая-то мешанина, из которой невозможно было извлечь ни одного зернышка, чтобы уловить смысл стегской речи, даже чтобы ответить наугад на родном индо-английском наречии. Все это напоминало состояние, которое лингстеры называли «контактным»; не хватало только фокусировки.

Потом по его барабанным перепонкам ударил шквал оглушительных звуков, сотрясших низкое помещение трактира. Он прищурился, чтобы хоть что-то разглядеть. Двое стегов-мужчин катались по полу, азартно молотя друг дружку. Он сделал попытку встать и был немедленно сбит с ног и загнан за баррикаду — перевернутый стол.

В переполненном трактире творилось светопреставление: глухие удары, истошный визг, невыносимо высокие голоса стегов. Все это сопровождал еще какой-то звук, неожиданно низкий и оттого зловещий, — у Риса волосы встали дыбом.

Он снова попытался привстать, но попытке воспрепятствовало само помещение, резко покосившееся, отчего Рис потерял опору под ногами. В ноздри ударил омерзительный запах — то ли разлагающейся плоти, то ли гниющих грибов. В мозгу возникла картина совокупления в аду. Он с трудом удержался, чтобы не расстаться со съеденным за вечер.

От удара в спину он рухнул на колени, потом плюхнулся на живот и завозился, чтобы избавиться от придавившей тяжести. Молодой рыхлый стег, совершенно бесформенный в нескольких слоях зловонных тряпок, заменявших этим созданиям одежду, бросил на него испуганный взгляд и поспешно отполз. Рис сел. Пустая голова раскалывалась от боли.

Потолок трактира уже лизали языки пламени. От едкого дыма, наполнившего легкие, Рис надолго закашлялся. Кашель перешел в неукротимую рвоту.

— Говорун… — Приставучий абориген коснулся его окровавленной клешней. — Говорун! Опасность!

Звуки стегского языка походили на птичий щебет. Разобраться в этих трелях и пощелкивании было трудно и на свежую голову, а сейчас — и вовсе невозможно. Хорошо, если он улавливал единственное словечко из целой очереди.

Он зажмурился от жгучего дыма. Визг вокруг был таким невыносимым, что хотелось заткнуть уши. «Наверное, я сейчас умру», — пронеслось в голове.

Если здесь и было преувеличение, то небольшое. Не сейчас, так завтра, самое позднее — через месяц… Он чувствовал, что все слабее сопротивляется подползающей смерти. Зит уже сжимал его сердце гибельной хваткой. Перед мысленным взором мелькнула на миг, чтобы тотчас исчезнуть, пленительная картина: изумрудные холмы, сапфировое озеро. Если он не избавится от пагубной привычки, то не доживет до встречи с Землей.

Потом раздался удар, предназначенный ему, скрежет, стук, звон — это его волокли через опрокинутые скамейки, по осколкам посуды. Он был слишком слаб, чтобы оказать сопротивление.

Прошлой ночью какой-то туземец пытался что-то ему сообщить.

Отстав на шаг от жены комиссара и ее спутниц, прочесывавших одежные ряды базара, он напряженно рылся в памяти. Стараясь, чтобы его занятие осталось незаметным, он открыл фляжку с зитом и сделал небольшой целебный глоток. Демон, обитавший во фляжке, промчался по его сосудам, как жидкое пламя, ускорив сердцебиение.

Опыт и трезвых дней, и хмельных подсказывал: язык стегов сложнее языка любых других разумных существ в пределах Плеча Ориона. Еще первые лингвисты во времена, предшествовавшие Гильдии, учили, что примитивных, достойных презрения языков не бывает. Истина, проверенная на Земле, лишний раз подтвердилась в Руке Ориона: все языки, обнаруженные когда-либо Гильдией Ксенолингвистов, оказывались изощренными ровно в той степени, в какой это бывало необходимо тем, кто на них говорил. С другой стороны, даже Гильдия на застрахована от ошибок: стегти, язык жителей планеты Кришна, мог оказаться исключением из правила.

У Риса раскалывалась голова, словно он неоднократно врезался лбом в стену, кожа была покрыта липким потом, в горле скребло, как будто туда насыпали песка. Он никак не мог припомнить, каким образом оказался дома, в кварталах Нью-Бомбея.

Еще не наступил полдень, а уже стояла убийственная жара. Каждый шаг поднимал клубы пыли, заставлявшей обильно слезиться глаза. Рис чихнул, отчего у его лица закружился рой насекомых. В ноздри уже проникал сложный, отдающий шоколадом дух реки, лениво несшей свои воды мимо жилищ местных обитателей. Со дня на день должен был прийти муссон со всеми сопутствующими «прелестями». Приятных времен года на Кришне не существовало.

Название планеты в переводе с местного означало «Не-Здесь». Когда Рис впервые поведал об этом курьезе жене комиссара, та воскликнула: «Как можно, дать своему дому такое название? Неудивительно, что эти существа ни на что не годны!» Если уж на то пошло, подумал Рис ей в тон, планета не заслуживала и наименования в честь милосердного бога Кришны. Кали — вот самое подходящее название!

Жена комиссара и ее пятнадцатилетняя дочь медленно переходили от одного прилавка с шелками к другому; за ними семенила жена мелкого чиновника из колонии людей. Женщины беспрерывно жестикулировали: то смахивали со лба пот, то отгоняли насекомых. Дамы не торопились, избалованная дочка комиссара капризно тянула мать за рукав. Рыжие волосы девчонки, уложенные башенкой, как у взрослой, теперь растрепались и свисали на худую шею мокрыми прядями.

На базаре кишели низкорослые рыхлые туземцы, похожие цветом на чищеный картофель. Мужские лица, в отличие от женских, были покрыты бесхитростными, как детские рисунки, светло-фиолетовыми татуировками. Подобно многим обитателям планет в Поясе Ориона, стеги были гуманоидами. Казалось, матушка-природа, раздобыв удачный рецепт, не рисковала от него отказаться. Ростом аборигены не превышали ребят-десятилеток. Рты их были практически безгубыми, глаза круглыми, почти без век, зато, по образцу птиц или рептилий, с мигающей мембраной, заволакивающей время от времени глазное яблоко; на руках у них красовалось по четыре пальца. Странно было слышать сладкозвучный птичий щебет, издаваемый этими отталкивающими существами.

Базар посещали в основном мужские особи. Они сидели на корточках по обеим сторонам узких проходов между прилавками, стояли, прислонившись к шестам, поддерживающим истрепанные шелковые навесы, толпились вокруг торговцев съестным. Двум третям мужского населения было, судя по всему, совершенно нечем заняться, и они предавались единственному развлечению прогулке на открытом воздухе в полуголом виде.

События прошлого вечера в таверне по-прежнему оставались для Риса загадкой. В молодости он быстро приходил в норму после подобных встрясок, но теперь поставки превратили его в столетнего старца, не способного обойтись без смертельного в конечном счете зелья. Он отхлебнул еще и, тараща глаза от жжения в горле, спрятал фляжку в карман и нагнал женщин.

Походы за покупками вызывали у него ненависть. Женщины отчаянно торговались и предлагали такие смехотворные цены, что ему бывало стыдно переводить. Потом они шили из этих сверкающих материй что-нибудь пышное. Им нравились тонкие ткани Кришны, однако они предпочитали прихотливую моду, привезенную некогда с Земли, хотя для местного климата она совершенно не годилась. Но недовольство Риса вызывало даже не это. Лингстеру, даже падшему так низко, как он, не пристало заниматься такой ерундой.

Драные навесы провисли в безветрии. От вездесущих базарных запахов — гниющих овощей, засиженного мухами мяса, нечистот, сливаемых в открытые канавы позади прилавков, потных лохмотьев самих торговцев — к горлу подкатывала тошнота. Чья-то пухлая, почти детская ручонка ухватила его за рукав. Он обернулся и увидел предложенную ему палочку с полусырым мясом. Мясник смотрел на него в упор.

О том, что это еще юнец, говорили уродливые отложения жира на шее. За спиной у молодого торговца лежали рядком ощипанные создания, мелкие и крылатые, которых аборигены ловили и жарили на углях. Здесь, как и на других подобных прилавках, мясо предлагалось с гарниром коричневато-красными печеными клубнями. Рис отрицательно покачал головой и тут же об этом пожалел — с похмелья виски отозвалось резким стуком. Юнец за прилавком ухмыльнулся. Все они выглядели недорослями, их лица никогда не покидало детское выражение. Взрослые оставались пухлыми, и единственное, что отличало их от подростков, исчезновение шейных жировых колец.

Пожилого стега Рис не встречал ни разу. Ни стариков, ни старух, ни даже туземцев преклонного возраста. Он не знал, как это объяснить: то ли все они умирали, едва достигнув зрелости, то ли прятали своих стариков, то ли убивали. Люди относились к аборигенам с подчеркнутым пренебрежением, не интересуясь ни их обычаями, ни языком; здесь никогда не высаживались ксеноантропологи, а ксенолингвисты, сначала отправленные сюда Гильдией, поторопились убраться восвояси.

Пойменную равнину, на которой раскинулся город стегов, обрамляли горы, именуемые Костями Создателя; из-за них уже выкатилось солнце Кришны, заставлявшее старые зазубренные горы блестеть, словно скелет доисторического мамонта. Рис вытер потную шею, мысленно кляня медлительных женщин. Они могли проводить у прилавков с мерцающей тканью по многу часов, щупая рулоны и возмущаясь высокими ценами.

Торговцы, не вставая с корточек, молча протягивали свой товар, без всякого любопытства взирали на землянок и лишь изредка рисовали на квадратиках сырой глины простые значки, ведя таким способом учет проданного. Письменности у стегов не существовало, их арифметика не отличалась изощренностью.

Под одним из прилавков лежал в подвешенной плетеной колыбели младенец-абориген, родитель которого не обращал на него ни малейшего внимания и ленился отгонять от его личика насекомых. Супруга комиссара поначалу пыталась научить жителей Кришны элементарной гигиене, но успеха на этом поприще не добилась.

— Данио! — Найяна Пател поманила Риса пальцем. Видишь этот рулон? Узнай, сколько за него просит косоглазый жулик.

Вот для каких презренных целей требовались жене комиссара услуги лингстера с лицензией Гильдии!

Найяна Пател, как и вся остальная человеческая колония, не потрудилась овладеть местным языком, ограничившись «кухонным стегти» — примитивным набором из нескольких местных словечек и собственного индо-английского, на котором она обращалась к служанкам из местных, работавшим в колонии.

— Данио! Смотри, какая парча!

Рядом с мужчиной-стегом стояла женская особь, готовая приступить к торгу. На ней было бесформенное коричневое одеяние и ожерелье из серых глиняных шариков — резкий контраст с кричащей синей татуировкой ее спутника. На Кришне в диалог вступали только женщины, словно мужчины считали ниже своего достоинства молоть языком.

Но прежде чем Рис успел приступить к своим обязанностям, ожила мини-рация, которую он по настоянию комиссара неизменно носил на запястье во время вылазок на базар. Он поднес крохотный приборчик к уху.

— Рис! Ты нужен мне здесь. Немедленно! — Голос комиссара Чандры Патела заухал у него в черепе и снова вызвал приступ похмельной головной боли. Рису показалось, что у него в голове ожила стая летучих мышей. Он впился взглядом в свою трясущуюся кисть.

— Сэр?..

— Только что пришло донесение. «Мулы» собираются на том берегу Межевой реки.

За два года с небольшим, что Рис провел в этом забытом Богом месте, это повторялось уже в третий раз. Банда «мулов» — так люди прозвали вторую расу Кришны за длинные лошадиные лица — врывалась в город и безобразничала там несколько дней, причем всякий раз перед приходом муссона. Ничем особенно страшным это не грозило — разве что небольшими стычками со стегами да двумя-тремя сгоревшими дотла лавчонками. Среди хобби комиссара был и сбор сведений о «мулах», по большей части анекдотических.

— Все дело в муссоне. Сами знаете, что это за дурацкое время года. — Рис лениво косился на женщин, оживленно щупающих радужные шелка. — До Нью-Бомбея «мулам» нет никакого дела.

— Возможно. Но я нашел запись о нападении на нашу новорожденную колонию пятнадцать лет назад. Тогда они почти что ее уничтожили.

Дочка комиссара оглянулась и, видя, что Рис смотрит на нее, показала ему язык. Он нахмурился, девчонка рассмеялась.

— Первые комиссары были очень неаккуратны с записями, — признал Пател. — Вряд ли им можно полностью доверять. Но я все равно не хочу рисковать.

— Со «Звездой Калькутты» никому не справиться.

— Вези женщин обратно в резиденцию, Рис. Немедленно!

Женщины были недовольны, но Рис остался глух к их возмущению. Выполнив приказ начальника, он заперся в своей каморке и налил в рюмочку зита. Напрасно в Академии думали, что он сломается. Да, ремесло лингстера полно трудностей, какие даже лучшему члену Гильдии не всегда по плечу. Но он пока еще держится…

Он присел перед компьютером и тронул клавишу, превратив экран монитора в зеркало. Давно уже он не использовал искусственный интеллект по прямому назначению; а ведь было время, когда он часами просматривал файлы, посвященные флоре и фауне Кришны. Но здесь и искусственный интеллект, и высококвалифицированный лингстер оказались лишними.

Он угрюмо разглядывал собственную отечную физиономию, завитки темных волос, еще не тронутых сединой, скулы, обтянутые воспаленной кожей, синие глаза с красными прожилками, похожими на следы раненой птицы на снегу. Потом отодвинулся, чтобы в очередной раз вознегодовать на лишние два килограмма, испортившие талию.

Он переоделся в свежий комбинезон тропической белизны, наскоро причесался, выключил зеркало и покинул свою комнату, чтобы почти в ту же секунду вернуться за фляжкой с местной горячительной жидкостью.

Дверь первого этажа была распахнута — небрежность слуги-стега, не ведающего, как действует система центрального кондиционирования. В холле было жарко и душно, зато ощущался аромат зацветших в далеком океане водорослей. Совсем скоро муссон превратит и улицы человеческого анклава, и город аборигенов в реки грязи, а воздух — в мокрое одеяло, пропитанное заразой. Рис со злостью захлопнул дверь.

Обернувшись, он увидел одного из слуг в ярких оранжево-красных одеждах, тихо семенящего по холлу. Прежде чем принять обычное для слуг услужливое выражение, глаза стега неприязненно сверкнули.

Рис вошел в сводчатый коридорчик и постучался в закрытую дверь.

— Войдите.

Чандра Пател восседал за внушительным столом, перед огромным экраном. Единственной роскошью в кабинете был старинный ковер с золотым рисунком, изображающим хижины с соломенными крышами и ленивых буйволов. Пател купил ковер у испытывавшего финансовые трудности индийского музея и сильно потратился на его перевозку, чтобы лечить с его помощью приступы ностальгии.

Нынче на столе у комиссара царил непривычный беспорядок, словно он, потеряв терпение, ударил по столу кулаком, раскидав в стороны бумаги, диски и информационные кристаллы. К тому же дипломат, обычно безупречный на вид, не соизволил побриться, а домашний халат был мятым, будто в нем спали.

— Вы что-то от меня утаили? — догадался Рис.

В углу кабинета грелся чайник, на маленьком столике красовались две изящные фарфоровые чашечки. Рис достал из коробочки щепотку ароматных черных чайных листьев, положил понемногу в каждую чашку, налил кипятку. Повернувшись к начальнику спиной, он плеснул себе еще и зита, после чего подал комиссару его чашку.

— «Калькутта» вылетела на учения. Сейчас она в чужом секторе. На возвращение ей понадобится слишком много времени.

Забыв про чай, Рис уставился на комиссара. Когда люди впервые прибыли на эту планету, стеги, обитавшие в основном в низине по берегам Межевой реки, почтительно взирали на технологическое превосходство гостей и предпочитали не оказывать сопротивления. Комиссар любил повторять, что теперь большинство стегов живет не в пример лучше, чем до появления людей-колонистов. Его жена неизменно добавляла к этому, что нужно еще учитывать, сколько они всего крадут у людей, на которых работают. У женщин колонии сложился целый ритуал — ежемесячная инвентаризация домашнего имущества.

«Мулы» были как будто существами иной породы, нежели стеги. Об их культуре и истории людям не было известно почти ничего, а представления о привычках исчерпывались уверенностью, что раз в год они обязательно наносят соседям беспокоящий визит. Сам Рис ни разу не видал ни одного «мула» вблизи.

Назначение небольшого космолета «Звезда Калькутты» заключалось в охране планеты от возможного нападения венатиксов — инопланетян, питавших ненависть к землянам и сеявших ужас в этом секторе Плеча Ориона. Кто-то здорово просчитался, отправив космолет подальше именно в этот тревожный момент.

— Но я позвал тебя по другой причине, Рис. Взгляни-ка… — смуглая рука комиссара взметнулась к экрану. — Знаю, ты интересуешься языком стегов. Кажется, я обнаружил кое-что любопытное.

Рис испытал воодушевление. Его служба была бы совсем невыносимой, если бы не дружеское расположение Патела. Именно он предложил Рису играть на принадлежавшем ему ситаре. Увы, воспоминание об участи инструмента, разбитого накануне в трактире, сразу испортило Рису настроение.

Прежде чем Пател успел объяснить суть своей находки, дверь распахнулась и в кабинет торопливо вошла его жена. Найяна Пател — низенькая, со следами былой красоты — успела переодеться в красное платье, расшитое серебром. Платье было индийское, но слишком кричащее; серебро на нем весило не меньше килограмма.

— Чан! — сварливо обратилась она к мужу. — Ты когда-нибудь приведешь в чувство слуг? Сегодня утром Амах загубила мой завтрак. Я столько усилий приложила, чтобы научить ее готовить наан. И что же я узнаю? Мерзавка сбежала!

Всех служанок в доме Найяна Пател называла «Амах», отказываясь заучивать их настоящие имена. Это была месть за отказ готовить вегетарианские блюда в соответствии с привычной диетой Пателов.

— Найди себе другую служанку, Найя.

Та подошла к столу мужа, мелодично звеня полудюжиной браслетов.

— Ты никогда не выслушиваешь меня до конца, Чан. Они все сбежали!

Пател молча смотрел на жену несколько секунд, потом резко обернулся и нажал на столе какую-то кнопку. Все трое застыли в безмолвном ожидании. Пател второй раз надавил на кнопку, но с тем же результатом.

— Видишь! — сказала Найяна Пател. — Мы остались в этом ужасном доме совсем одни.

Вспомнив странный взгляд слуги в холле, Рис задрожал от страха.

— Рис! — обратился к нему Пател. — Ты переправишь мою семью на базу «Калькутты». Воспользуйся флаером.

— Без тебя я не сдвинусь с места! — капризно заявила Найяна Пател.

— Сейчас не до споров, Найя. Поручаю тебя Рису. Я присоединюсь к вам, как только сумею.

Она вытаращила глаза.

— Но мне нужно собраться…

— Иди за детьми. Пател взял жену за руку и выпроводил за дверь. Снова оставшись наедине с Рисом, он произнес: — Я ведь могу доверить тебе своих близких?

— Сэр?..

— Ты славный человек, когда не пьян, — сказал Пател напрямик.

Рис сердито нахмурился.

— Можете на меня положиться.

— Одним словом, Рис, — заключил магистр Кай, — мы больше не можем на тебя полагаться.

Ректор Академии Гильдии Ксенолингвистов не отрывал взгляда от высокого окна своего кабинета, словно осенние дождевые тучи, медленно затягивающие альпийские вершины, полностью заняли его внимание. Рис был отозван в Академию для переподготовки; что регулярно происходило со всеми лингстерами. Правда, другие осваивали новые приборы и приемы, он же был удостоен лекции из уст нового ректора, менее снисходительного человека, чем его предшественник.

— Из твоего личного дела явствует: за истекшие три года Гильдия предоставила тебе несколько шансов продемонстрировать свои способности. — Магистр Кай отвлекся от вида за окном. — Сначала ты подавал большие надежды. Но твоя приверженность к местным крепким напиткам переросла в серьезную проблему.

— Теперь проблема под контролем, магистр, — заверил его Рис. На Земле он волей-неволей сохранял трезвость. Даже самая малая доза алкоголя, рискни он привезти ее с собой, неминуемо была бы найдена и конфискована еще в космопорту.

— Правда, Рис? Мне хочется тебе верить. Было бы куда лучше, если бы все эти годы Гильдия не тратила на тебя силы понапрасну. Я был бы очень рад, если бы мы могли отправить тебя работать, не тревожась о твоей репутации. Но, как выясняется, надеяться на это трудно.

Магистр был прав: последнюю командировку Рис провалил.

— Я болел. Подцепил какой-то инопланетный вирус…

— И усугубил его тамошним спиртным, — закончил за него магистр Кай. — Поставив под угрозу срыва Контакт! В следующий раз тебе и Гильдии может повезти меньше. Ты понимаешь сам, чем рискуешь?

Профессия лингстера была в большей степени искусством, нежели наукой, как ни пыталась Гильдия доказать обратное, и он, служитель искусств, обнаружил, что иногда местные горячительные жидкости повышают остроту восприятия. Правда, в последний раз дело едва не кончилось совсем худо: потребовалось много дней, чтобы избавиться от чертей, оккупировавших его черепную коробку…

Риск существовал всегда: было крайне опасно смешивать алкоголь или любое фармацевтическое средство, неважно, земное или инопланетное, с летучими и легко входящими в соединения снадобьями, способствующими Контакту. Гильдия давно наловчилась отсеивать кандидатов, чувствительных к земным опьяняющим, наркотическим, стимулирующим и галлюциногенным препаратам, даже не пытаясь их вылечить. Но кто же может знать заранее, к каким инопланетным веществам пристрастится человек, которому было бы под силу изготовить столько иммуногенных препаратов?

Падение Риса началось три года назад, со смертью молодой жены. Он клялся, что станет для женщины несокрушимой опорой, а вместо этого позволил ей умереть. Гильдия убеждала, что он все. равно ничем не сумел бы помочь Ив, даже если бы оказался с ней рядом. «Ей никто не помог бы», — слышал он со всех сторон. Но он не верил, ибо знал: Гильдия не одобряет браки лингстеров. В то утро он отключился, злоупотребив какой-то местной дрянью, и не помог ей, когда она нуждалась в поддержке, а потом стал пить, чтобы забыть зло, причиненное пьянством. Оказалось, что остановиться нет сил. Гильдия перебрасывала его с планеты на планету, и на каждой он находил, чем унять боль. Лицемерные речи шишек из Гильдии насчет необходимости покончить с этой пагубной привычкой были ему ни к чему — он и сам прекрасно это знал. Просто еще не пришло время…

— Теперь я трезвенник, — сказал он в свою защиту.

— Не исключено, что ты говоришь серьезно, — молвил магистр Кай, внимательно глядя на Риса. — Что ж, предоставлю тебе последний шанс. Колонии на Кришне двенадцать лет. Тамошнее мирное население говорит на простейшем языке. С ним справляется налаженный лингстерами искусственный интеллект.

— Зачем тогда нужен лингстер?

— Комиссар на Кришне, Чандра Пател, — мой старый друг, — сказал магистр Кай. — Его семья пожелала иметь личного переводчика.

«Правильнее назвать — «помощник при покупках», — в который раз подумал Рис, выходя из кабинета начальника. Для первоклассного переводчика работы на Кришне определенно не хватало, зато он сдержал слово, данное магистру Каю, и не отлынивал от своих скучных, а порою и унизительных обязанностей.

Он пересек холл. В высокие окна было видно, как Кости Создателя постепенно заволакиваются тучами. Если Пател прав и «мулы» собрались напасть на поселение людей, воспользовавшись отсутствием грозного сторожевого корабля, то это грозит серьезными неприятностями.

Он вернулся к себе. В каком же хаосе он обитает! Пока жена комиссара собирается, надо прихватить кое-что из собственных пожитков. Ему была дорога одна-единственная вещь — полевая аптечка со снадобьями для Контакта, неизменная принадлежность любого практикующего лингстера. За все два года на Кришне у него не появилось ни единого шанса прибегнуть к альфа- и бета-комплексам, но все равно лингстеру полагалось всегда иметь при себе аптечку.

Он никогда не забывал апокрифические истории о лингстерах, переживших катастрофы, но продолжавших прижимать к сердцу драгоценные аптечки. Это была, скорее, пропаганда, чем быль, но привычки формируются по-разному. Он закрепил аптечку на поясе, рядом с другой драгоценностью — фляжкой.

Самому себе он не мог не признаться, что когда-то, в молодости, находился под сильным влиянием Гильдии. Студенческие годы он по-прежнему вспоминал с нежностью. Погружение в загадку языка казалось тогда священнодействием, а Гильдия — едва ли не монашеское братство, во всяком случае, по первоначальному замыслу — не пыталась гасить в новообращенных религиозный пыл. Однако та же самая Гильдия, поэксплуатировав лингстера в самые продуктивные годы, потом выплевывала его — опустошенного и циничного.

Где-то в глубине безмолвного дома раздался глухой стук: видимо, Найяна Пател волокла чемодан с дорогими тряпками и побрякушками. Сейчас ему придется корячиться, затаскивая эту тяжесть на крышу.

Раздался новый удар — теперь у него за спиной. Потом затрещала опрокидываемая мебель. А потом он услышал крик.

Он так резко дернул головой, что испытал приступ головокружения и едва не полетел с лестницы. Схватившись за перила, он мало-помалу пришел в себя. По холлу он шел медленно, все еще боясь оступиться. Шум доносился из кабинета Патела.

К горлу подступила тошнота. Перед дверью он замялся, но новый крик заставил его рвануть дверь — и узреть кошмарную сцену, от которой выветрился последний хмель.

Комиссар лежал на своем древнем ковре рядом с письменным столом, запятнав пастушью идиллию своей растекающейся кровью. Падая, он потянул за собой на пол разбитую клавиатуру. Над ним стоял маленький нагой абориген с такой густой татуировкой на лице, что естественный цвет кожи уже нельзя было разглядеть. В окровавленной руке он сжимал орудие убийства — клинок в виде тонкой удлиненной пирамидки.

Прошло несколько секунд, прежде чем Рис сообразил, что именно предстало его взору. Убийцей оказался не «мул», а стег. Сердце пропустило удар.

Маленький пухлый туземец смотрел на Риса в упор. Двое других в одних набедренных повязках злодействовали в кабинете, переворачивая кресла и сбрасывая с полок книги.

— Мерзавцы! — крикнул Рис на «кухонном стегти». — Повиновение господину! — Даже он, лингстер, не мог придумать ничего более соответствующего моменту, так силен был шок.

Стег, сжимающий в руке трехгранный кинжал, алый от крови Патела, что-то взволнованно забормотал. Другие двое убийц повели себя так, как и подобает робким аборигенам: подталкивая друг дружку, вылезли в открытое окно, через которое попали в кабинет.

Рис, немея от ужаса, не сводил взгляд с безжизненного тела комиссара, плавающего в собственной крови. Потом он рухнул перед ним на колени. Пальцы Патела слабо шевельнулись.

Что-то покатилось по полу, но Рису было не до того. Он, дрожа, положил окровавленную голову начальника и друга себе на колени и ощутил слабый металлический запах крови.

— Рис… — зашептал Пател хрипло. — Я должен тебя предупредить… «Мулы»… Я только что узнал…

— Берегите силы, Чан. Я позову на помощь.

Слабые пальцы уцепились за его рукав.

— Это важно. Ты должен узнать… Стеги…

Голос Патела стих, голова запрокинулась, глаза уставились невидящим взглядом лингстеру в лицо. Потом бесцветные губы снова пришли в движение, и до слуха Риса донеслись последние слова комиссара:

— Спаси мою семью!

Еще какое-то время Рис смотрел на мертвеца, потом осторожно опустил его голову на индийский ковер и выпрямился.

Убийца все еще стоял, сжимая в руке кинжал и глупо глядя на результат своего коварства. Рис шагнул в его сторону, и туземец, опомнившись, поспешно вылез в окно.

Рис оглянулся напоследок на мертвое тело, чувствуя, как в душе закипает ярость. Рядом с трупом осталась лежать его разбитая фляжка, издающая масляный запах разлитого зита.

Квартира семьи находилась в конце длинного коридора на третьем этаже. Рис заскользил по деревянному паркету, который по утрам натирали до блеска улыбчивые слуги-стеги, те самые — либо их друзья или соседи, — на чьих руках осталась кровь Чандры Патела. За все пятнадцать лет существования на Кришне колонии землян стеги не доходили до подобной агрессивности.

Мучительное ощущение похмелья вернулось, в голове у Риса снова поплыл туман, не позволявший представить картину убийства Патела с прежней ясностью. Ему не повредил бы сейчас глоток спиртного, но он знал, что теперь обязан оставаться трезвым как стеклышко.

Дверь в спальню комиссара была распахнута настежь. Рис услышал скрежет, издаваемый тяжелыми чемоданами, когда их волочат по деревянному полу, и беспорядочные звуки, свидетельствующие о поспешных семейных сборах.

Он постучал для приличия, чтобы предупредить о своем появлении, и вошел, не дожидаясь приглашения.

Трехлетняя Джилан, позднее дитя Пателов, сидела на огромной кровати среди груды алых и бирюзовых подушек и молча тискала плюшевую игрушку. Рису всегда чудилось что-то неземное в этом ребенке, рожденном на Кришне. Старшая дочь пришла матери на помощь и села вместе с ней на крышку донельзя набитого дорожного сундука. Глаза у Литы были темно-карие, с золотыми проблесками; Рис чувствовал, что, выйдя из неуклюжей подростковой поры, она превратится в экзотическую красавицу-тигрицу. Пока же она оставалась девчонкой со скверным характером.

— Данио! — Найяна Пател просительно подняла глаза. — Кроме тебя, нам некому помочь. Слуг как ветром сдуло.

— При всем уважении, мэм, я вынужден посоветовать оставить эту тяжесть здесь. Пора уносить ноги.

Она уставилась на него, теребя пояс длинного нарядного платья.

— Не могу же я уехать без…

Ему пришлось схватить ее за локоть и подтащить к двери. Младшая дочь заголосила, старшая вцепилась ему в рукав длинными ярко-красными ногтями.

— Не трогайте мою мать! — приказала она.

Он сбросил ее руку.

— У нас нет времени.

Глаза Найяны Пател расширились: только сейчас она заметила у него на руках кровь.

— Чандра?.. — испуганно прошептала она, и ее смуглое лицо вмиг стало серым.

Он боялся, что, узнав от него правду, она упадет в обморок, исключив тем самым возможность спасения. Но она и сама догадалась, что произошло непоправимое: зажала себе рот унизанной кольцами рукой, чтобы подавить крик. Потом подошла, звеня браслетами, к кровати и взяла на руки младшую дочь. Та возмущенно залепетала, выронив любимую игрушку. Забыв о вещах, женщина сама устремилась к двери.

Лита насупила брови, поправила прядь медных волос, потом подхватила чемодан поменьше, стоявший у кровати. Рис почувствовал волну презрения. «Какой вы странный, Данио! — сказала она ему однажды. Вы что — монах, извращенец? Почему вы не обращаете внимания на женщин?» Сама того не зная, она затронула сокровенное: после смерти жены он ни разу не был близок с женщиной.

Мать уже стояла у двери, дочь шагнула следом за ней.

— Подождите! — Рис опередил их и первым опасливо выглянул за дверь.

Коридор был пуст. Дом погрузился в безмолвие, трагедии как не бывало. Но Рис всеми фибрами души чувствовал, что с прошлым покончено навсегда. Лестница, ведущая на крышу, находилась в противоположном конце коридора, где не было ни других дверей, ни балконов, ни даже окон. Это крыло представляло собой опасный тупик.

Но у беглецов не оставалось иного выхода. Со стен на них взирали голографические портреты прежних комиссаров и их жен — мужчин в белых облачениях и женщин в церемониальных сари, труднейшей задачей которых во время службы на Кришне было сохранение индуистских традиций перед лицом безразличия и слабой обучаемости стегов. Достаточно было поглядеть голограмме в глаза, чтобы услышать голос, декламирующий правила дипломатического протокола или отрывки из «Бхагавад Гиты». Но Рис не смотрел на портреты, потому что не ждал от них подсказок: ни один из прежних земных посланцев не пережил кошмара, какой выпал на их долю. В полном молчании они дошли до лестницы, ведущей на крышу. Осторожно открыв дверь, Рис напряг слух.

Внизу находился маленький садик, где Пателы предавались медитации. В нише стояла голографическая статуя Кришны, окруженная цветами. Это зрелище всегда наводило Риса на мысль о том, как мало Пателы заботились о постижении местных традиций. Впрочем, в этом они мало отличались от других жителей колонии, не зря названной Нью-Бомбеем.

Снаружи крепчал влажный ветер, сгибая вершины деревьев. Деревья были высокие, тонкие, дотягивавшиеся кронами до крыши резиденции. Стегское название этих прутиков означало в переводе «Ловушки душ» — еще одно свидетельство того, как плохо Рис в действительности понимал этот язык и самих стегов. Воздух уже был насыщен тяжелым духом надвигающегося муссона. Ноздри Риса тревожно затрепетали.

С крыши была видна другая, внешняя стена, отделявшая Нью-Бомбей от города, приземистого и неопрятного. К югу от города поблескивала Межевая река, на севере и на востоке высились величественные горы. На северо-западе горная гряда немного понижалась, где-то там находился перевал, ведущий в заросшую травой долину, на базу космолета. Единственная их надежда на спасение заключалась в попытке добраться до базы «Звезды Калькутты».

Посередине крыши на круглой площадке стоял серебристый флаер комиссара — комарик, готовый взмыть в небо. Он был так мал, что, захвати Найяна Пател свой багаж, не смог бы оторваться от поверхности планеты. Рису были ни к чему навыки пилотирования: эту задачу выполнял искусственный интеллект.

Промедление грозило смертельной опасностью. Рис сделал знак женщинам подняться на крышу. Но внезапно перед ним вырос стег в пышном оранжево-буром одеянии, почти полностью закрывающем ноги. Лицо стега было спрятано за белым шелковым шарфом — все аборигены закрывали лица в сезон летящих спор.

— Подожди, Говорун, — сказал абориген на стегти. — Не бойся.

Найяна Пател вскрикнула. Раз мать испугалась, старшая дочь решила, что пугаться ей не — к лицу.

— Прочь с дороги! — взвизгнула она на стегти. Рис не подозревал, что она владеет местным щебетом.

Стег сделал шаг назад и приспустил шарф, демонстрируя землистое лицо, украшенное витой татуировкой, начинавшейся на лбу и сбегавшей по левой щеке. Рис узнал мужчину, которого видел накануне в трактире. Этого стега звали Горбуном. И действительно, при взгляде на него казалось, что позвоночник у него скручен винтом; одно плечо задрано, другое опущено, голова постоянно клонилась набок. Один глаз у стега был мутно-янтарным, другой серым.

— Что тебе здесь надо? — обратился к нему Рис на стегти.

Изредка Горбун оказывал ему мелкие услуги, но у Риса не было привычки доверять стегам. Девочка на руках у матери уже возмущенно верещала, Найяна Пател требовала шепотом, чтобы она угомонилась.

Стег сделал наполовину услужливое, наполовину нетерпеливое движение головой.

— Здесь опасно.

Рис почувствовал дрожь в руках и сжал кулаки, чтобы не позориться.

— Чего ты от меня хочешь?

Безгубый рот растянулся в уродливой пародии на улыбку.

— Я окажу услугу. Потом — Говорун.

Рис так и не определил для себя, что означает прозвище, присвоенное ему аборигенами, — уважение или насмешку.

— Какая еще услуга?

Тут девочка издала громкий крик.

— Что такое, мое сокровище? — испуганно пролепетала Найяна Пател.

Горбун запустил руку под свое многослойное одеяние и что-то из-под него извлек.

— Вот, получи!

Рис инстинктивно замахнулся, чтобы отразить нападение, прежде чем увидел предмет, который ему протягивал стег. Это был ситар, забытый накануне в трактире. Треснувшая тыква, служившая инструменту резонатором, была заменена скорлупой крупного местного ореха.

— И это.

Рис уставился на второе подношение, уместившееся у аборигена на ладони. Больше всего оно походило на мелкую кость животного с нацарапанными на ней значками; на первый взгляд, это напоминало первобытную систему счета, которая была в ходу у торговцев. Но внутренний голос подсказывал, что все не так просто и здесь кроется какая-то загадка.

— Что это?

— Кость Души. Отдай ее Матерям.

Рису пришлось повысить голос, чтобы перекричать визг ребенка.

— Какие матери? Где?

— Под костями. Быстрее! Очень опасно.

Меньше всего Рису хотелось тащиться на здешнее кладбище с этой реликвией. Он спрятал косточку в карман и повесил ситар себе на плечо. Оглянувшись на Литу, он распорядился:

— Живо в флаер!

— Я не подчиняюсь приказам слуг.

— Лита! — прикрикнула Найяна Пател на дочь. — Твой отец велел нам бежать с Данио. Мы не можем ослушаться.

Девчонка скривилась, но повиновалась и поспешила к флаеру. Рис взял у матери раскричавшуюся до красноты малышку. Джилан принялась колотить его ручонками.

Внезапно Найяна Пател смекнула, в чем причина беспокойства ребенка.

— Где, милая? Скажи маме!

Джилан указала пальчиком на распахнутую дверь. У Риса побежали мурашки по коже. Ему почудилось, что с ведущей на крышу лестницы доносятся голоса, стук бегущих ног. Он навострил уши, но, к своему облегчению, ничего не услышал.

— Пора лететь, мэм! Быстрее!

Старшая дочь уже залезла в флаер и протягивала руки навстречу младшей сестричке. Рис поднял малышку и передал ее Лите, потом оглянулся, готовый помочь вдове комиссара. Но та бросилась к двери, где осталась лежать детская игрушка. Лита вскрикнула. Рис кинулся было за Найяной Пател, но Горбун схватил его за обе руки, продемонстрировав неожиданную при своей низкорослости силу.

— Говорун! — произнес он настойчиво. — Ты понимаешь, как делать слова.

В тот момент, когда Найяна Пател достигла двери, оттуда выскочил еще один туземец — голый, с белыми шрамами на физиономии. Рис заметил блеснувший у него в руке трехгранный клинок. Найяна Пател вскрикнула, потом крик перешел в хрип: из ее шеи забил фонтан ярко-красной крови. Женщина рухнула, как подкошенная.

— Мама! — ахнула Лита.

На крышу вывалились еще два стега, безразлично переступившие через неподвижное женское тело.

Рис, боясь, что сейчас лишится рассудка, опрокинул Горбуна, но тот не ослабил хватки, к тому же с силой лягнул его в живот. У Риса подкосились ноги, из легких разом вышел воздух. Калека проволок его по всей крыше и забросил, как мешок с овощами, внутрь флаера. Там его встретил оглушительный крик: трехлетняя девочка надрывалась так, что стальная скорлупа летательного аппарата грозила лопнуть. Рис больно проехался животом по ребристому полу. Лита вцепилась ему в руку острыми длинными ногтями, помогая забраться; ее рыжие волосы растрепались, длинные пряди закрыли лицо.

Рис напоследок выглянул из флаера и успел увидеть, как Горбун падает от удара сверкнувшего на солнце кинжала.

Флаер летел над самыми верхушками Ловушек Душ. Порой гибким ветвям оставались считанные сантиметры, чтобы хлестнуть по хрупкому корпусу летательного аппарата. Лита Пател сидела в кресле пилота, не сводила взгляд с горизонта и напряженно хмурилась; горизонтом была полоса, где сходились серо-зеленые джунгли и стальное небо. Ей хватило присутствия духа, чтобы самостоятельно поднять флаер, когда она увидела плачевное состояние своего слуги.

— Слишком низко… — пробормотал Рис.

У него жгло глаза, живот казался распоротым. Он со страхом наблюдал, как внизу темной рекой проносятся густые заросли.

— Не знал, что ты знакома с управлением флаером.

— Уж получше, чем вы. — Она высокомерно заявила: — Слишком много пьете.

Он разглядел у нее под глазами синяки, а на щеках размазанные слезы. Рыжие волосы окончательно растрепались и рассыпались по плечам. В следующее мгновение он понял наконец, что его так всегда смущало в облике этой девчонки: такой же цвет волос, как у его погибшей жены! При виде юной ведьмы в нем оживали душераздирающие воспоминания о ненаглядной Ив. Чем быстрее они доберутся до базы космолета, чем быстрее он передаст обеих сестричек на попечение кому-нибудь другому, тем лучше.

Голова не держалась на плечах, звук собственного голоса отдавался внутри черепа оглушительным эхом. Сделав нечеловеческое усилие, он включил маршрутную карту. Местность между Нью-Бомбеем и базой была пересеченной и ненаселенной; им предстояло преодолеть хребет, покрытый девственными джунглями, красочными сверху, но таящими неисчислимые опасности.

— Данио, я хотела бы получить объяснения…

— Не сейчас.

— Тогда дайте совет. Я все время пытаюсь связаться с базой «Калькутты», но мне не отвечают.

Даже в отсутствие космолета на базе должна была оставаться небольшая бригада обслуживающего персонала.

— Попробуй еще.

Она послушно набрала на клавиатуре пароль, но ничего не добилась.

— Почему они не отвечают? Там тоже что-то стряслось?

Он мог представить себе много событий, по большей части зловещих, но решил не делиться своими фантазиями. Впереди черные тучи уже были раскроены длинными зигзагами молний.

Через минуту-другую она произнесла шепотом, не способным скрыть дрожь:

— Все-таки скажите мне правду, Данио. Мой отец тоже погиб?

Если им улыбнется судьба, и она останется в живых, то волей-неволей повзрослеет. Он не находил обтекаемых слов и потому сказал прямо:

— Его убили стеги.

Девочка зажмурилась и прикусила нижнюю губу. Оказалось, она унаследовала у матери умение беззвучно принимать самые страшные известия. Рис не помнил смерти собственных родителей, но знал, что они ушли из жизни не при таких ужасных обстоятельствах. Он мысленно подбирал слова утешения, но тщетно.

Какое-то время они молча неслись над пригибаемыми ветром деревьями. По лобовому стеклу уже хлестали дождевые струи. Беглецам повезет, если они доберутся до базы, прежде чем поднимется настоящая буря.

Когда умерла Ив, у него, как и у Литы, не было времени для горя. Но последствия оказались разрушительными: боль сопровождала его всю жизнь, и он пытался заглушить ее напитками забвения, которые умудрялся найти на любой планете. Вот только покой, который они несли, был иллюзорным.

Из задумчивости его вывел оглушительный скрежет. Крохотный флаер содрогнулся, словно по нему ударил исполинский кулак, перекувырнулся, сделав кульбит, и камнем рухнул в темно-зеленую бездну.

Когда он снова открыл глаза, то обнаружил, что висит вниз головой на привязных ремнях. Иллюминаторы были пробиты ветвями.

Прямо над шеей Риса опасно застыл зазубренный осколок того, что провозглашалось небьющимся пластиком. Он не сразу сообразил, что космолет застрял среди ветвей дерева, остановившего их гибельное падение.

Полнейшая тишина действовала на нервы. Повиснув на полозьях флаера, он долго и осторожно ерзал, пока не отодвинулся от зловещего осколка. Теперь ему было видно место пилота — оно пустовало.

Он много отдал бы сейчас за глоток зита. Увы, надежды на привычное лекарство не оставалось. Забыв об осторожности, он завертелся на ремнях, чтобы оглянуться назад.

Салон был пуст. Если их катапультировало…

— Вы в сознании? — спросила Лита: она беспечно, не боясь острых осколков, просунула голову в разбитое окно.

Он удивленно таращился на нее сверху.

— Я думал, ты погибла…

— Не надейтесь, Данио.

Даже ее кофейная кожа не могла скрыть бледности. Бравадой она пыталась замаскировать страх.

— Не иначе, нас шарахнуло молнией, — сказал Рис, опасаясь за сохранность искусственного интеллекта. Или в него заложена программа самовосстановления?

— Первым делом я вытащила Джилан — вдруг бы флаер вспыхнул?

Она указала на сестру. Та сидела под стройными деревьями и увлеченно сосала палец. С длинных изумрудных ветвей на нее лилась дождевая вода, но она не обращала внимания на этот душ.

Рис заметил, что Лита осталась без верхней юбки, которую всегда носила дома, и некстати вспомнил окровавленную одежду Найяны Пател. На Лите были удобные шорты, закрывающие стройные коричневые ножки только до середины бедер. Юбку она накинула себе на плечи как плащ. На ногах у нее красовались легкие плетеные сандалии, мало пригодные в джунглях.

Рис не сразу освободился из переплетения ремней. Лита помогала, поддерживая его и тем самым ослабляя натяжение.

— Какой вы тяжелый! — проворчала она.

Он скользнул подошвами по потолку, ставшему полом, и получил ситаром по голове. На кой черт сдался ему этот инструмент… Рис остановил кощунственную мысль. Теперь это была уже реликвия, память о Пателе, к тому же Горбун пожертвовал жизнью, чтобы передать ее землянину. Ремень инструмента запутался в ремнях безопасности, пришлось тратить время, чтобы его достать. Вместе с ситаром он освободил и свою легкую куртку.

Выкатившись наконец из флаера, он с трудом выпрямился и тут же болезненно сморщился: к зловонию джунглей было нелегко привыкнуть.

— Джилан голодна, — сообщила Лита. — Она не ела уже…

Рис почувствовал затылком жар и оглянулся. Остатки флаера пожирало пламя. В сырой чаще огонь был обречен на скорую смерть, но Рису не стало от этого легче: багаж на борту флаера был обречен.

— Видите? — сказала Лита. — Что дальше?

Заниматься на Кришне туризмом никому еще не приходило в голову. Об этих покрытых джунглями холмах Рис знал совсем немного: например, что на этих девственных пространствах изредка встречаются маленькие деревушки стегов. Он надеялся попасть на базу при помощи искусственного интеллекта и теперь понятия не имел, где именно они находятся. Одно не вызывало сомнений: Нью-Бомбей с его смертоносным хаосом был слишком близко, чтобы чувствовать себя в безопасности.

— Надо идти, — сказал он.

Лита пошевелила носком в густой мокрой траве.

— Что-то я не вижу тропы. А Джилан? Она просто утонет в этих зарослях.

Он посмотрел туда, куда указывала девушка, и увидел барахтающуюся в траве малышку. Зацепившись за что-то, она упала — и исчезла в зеленых волнах, тут же сомкнувшихся у нее над головой.

— Я ее понесу.

— Вы хоть знаете, в какую сторону идти?

Он был в полной растерянности, но не собирался в этом признаваться. Высоченные Ловушки Душ заслоняли вершины гор, тучи в небе не позволяли сориентироваться по светилу. Попробовать вскарабкаться на дерево, чтобы хоть что-то увидеть? Но нет, стволы деревьев слишком тонки. Оставалось гадать, сколько часов минуло с тех пор, как они удрали из Нью-Бомбея. Так или иначе, пора было на что-то решиться, иначе дневной свет померкнет и воцарится кромешная тьма…

Он схватил малышку и усадил себе на плечи. Она тут же вцепилась пальчиками ему в волосы и устало прильнула щекой к затылку. Она оказалась на удивление тяжелой, но по крайней мере, умостившись у него на плечах, прекратила свой невыносимый крик. Рис не привык к детям, а с этим ребенком и подавно почти не общался: Джилан все время проводила в детской, под присмотром нянек.

— Осторожнее с моей сестренкой! — предупредила Лита. — Она очень устала.

Он покосился на старшую. Уже не в первый раз та бралась интерпретировать настроение младшей.

— Она что, не умеет говорить сама?

— А зачем? Мать ее баловала. За нее все делали няньки. Она привыкла, что все ее желания понимают без слов.

Рис рассудил, что в этом возрасте ребенку уже положено владеть речью. Здоровые младенцы появляются на свет с большими лингвистическими способностями. Джилан уже давно следовало болтать самой, не доверяя эту честь окружающим.

Откуда-то из зарослей донеслось журчание воды. Как ни сильны были запахи влажной почвы и густой растительности, их перебивал чистый аромат воды. С лиан, оплетающих деревья, свисали огромные пурпурные и алые цветы, в траве мелькали цветочки помельче. В воздухе нудно жужжали насекомые: лишенные зрения и полагаясь только на обоняние, эти существа беспрерывно бились о лица людей.

Рис решительно раздвинул траву. Лита устремилась за ним следом.

— Сандалии натерли ноги, — пожаловалась она совсем скоро.

Если бы он не видел собственными глазами, что жестокую резню в резиденции устроили сами стеги, то ни за что в это не поверил бы. Случилось нечто из ряда вон выходящее, иначе смирные аборигены не подняли бы руку на господ-людей. Если все эти годы стеги скрывали жгучую ненависть к людям, то приходилось признать: все они без исключения наделены выдающимися актерскими способностями. Сколько Рис ни напрягал память, ему не удавалось припомнить ни одного случая неповиновения или неудовольствия. Все, что он мог вспомнить, — это полное безразличие на физиономиях.

«Ты понимаешь, как делать слова»…

Горбун ошибался: Рис ничего в этом не смыслил. Его знание стегти было далеко не совершенным. Как бы ему хотелось обсудить свои трудности с Гильдией, со своими старыми наставниками! Он стал мысленно перебирать их: магистр Эйлунед, которую он застал уже в преклонных летах, Дом Хьюстон, считавший, что всякий язык — средство притворства… Может быть, и в языке стегов скрыта какая-то тайна? Он представлял, как все эти мудрецы собираются на семинар, вдыхают теплый зеленый аромат лета, льющийся в распахнутые окна, слушают кукушку, облюбовавшую яблоню…

Испуганный выкрик вернул его к действительности. Лита зацепилась мокрой сандалией за тугой пучок травы и чуть не растянулась. Рис едва успел ее поддержать. Застегнув сандалию, Лита подняла на него глаза.

— Как вы думаете, почему они… Почему все это случилось?

Она с трудом выговаривала слова, но он чувствовал: она не покажет своего страха.

— Поговорим об этом позже, — сказал он.

Трагические события начали разворачиваться еще накануне, в трактире. Горбун пытался его предупредить: наверное, за это он и поплатился жизнью. Потом комиссар пожелал донести до него нечто важное, что сам узнал незадолго до трагедии. Рис чувствовал: в головоломке недостает ключевых звеньев, искал ответы на вопросы и не находил их.

Пройдя несколько сот метров, он уперся наконец в то, что искал: в старую Ловушку Душ с толстым узловатым стволом, вознесшуюся выше более молодых соседок. Со вздохом облегчения он опустил на землю Джилан и злополучный музыкальный инструмент. Джилан испуганно вцепилась в его штанину, расширив глазенки и не произнося ни звука. Молчание ребенка все больше настораживало его.

— Подожди немного, хорошо?

Джилан не ответила.

— Что вы задумали? — спросила Лита, хотя его действия не оставляли простора для интерпретаций.

Гладкий ствол был скользким от дождевой воды. Ближе к верхушке он расщеплялся на три части, так что Рис смог усесться, хоть и трясся от страха вместе с тонким деревцем.

Обзор оказался неплохим. Дождь перестал, выглянуло клонящееся к закату светило, первым делом озарившее скопление туч на горизонте. Слева, в просвете между облаками, уже можно было разглядеть звезды, образующие созвездие, которое стеги называли «Вором». Поблизости мерцал кончик звездного хвоста — родной вытянутой галактики, почему-то окрещенной стегами «Перекрестком печали». Где-то там вращалась вокруг своего Солнца маленькая голубая планета… Но даже не она — само Солнце было отсюда настолько далеко, что его не разглядеть невооруженным глазом.

Рис опустил глаза. Беглец не может себе позволить такую роскошь, как тоска по дому.

Они находились на склоне холма, настолько пологого, что не заметили подъема, когда брели в густой траве. За ущельями, чернеющими густой растительностью, вилась Межевая река — оловянная лента, петляющая по равнине.

Он вспомнил, какое впечатление произвела на него Кришна в первый раз, когда транспортный челнок, забравший его с космического корабля, вошел в атмосферу планеты: буйные джунгли, разбегающиеся во все стороны полноводные реки, редкие поселения, ставшие заметными только при снижении, — ни дать ни взять Земля в доисторическую эпоху…

Обнаружив пятачок с пригнувшимися к самой земле деревьями, Рис понял, что видит место падения их флаера.

Потом его внимание привлекло поселение землян на берегу реки. Ему показалось, что он видит рукотворный свет. Свет сменился огненной вспышкой. Нью-Бомбей погибал у него на глазах в бушующем пламени.

— Долго вы там собираетесь сидеть?

Внизу уже царила ночь. Рис никак не мог забыть зрелище пожара. Бедняга комиссар думал, что опасность исходит от дикарей «мулов», а взбунтовались безобидные стеги. Это было несравненно страшнее.

— Теперь вы знаете, в какую сторону нам идти?

— Думаю, да.

Он не собирался делиться с девочкой своими познаниями о плотоядных хищниках, которые водились на Кришне. Как будто чтобы усилить его волнение, крупная ночная птица пронеслась между стволов, едва не задев его кожистым крылом. Он услышал хлопанье не-оперенных крыльев.

Потом до его слуха донесся совсем другой звук — гораздо более опасный, чем любой неведомый шорох, даже рык дикого зверя.

— В чем дело? Почему вы меня толкаете, Данио?

— Туда! — Он указал подбородком на дерево, с которого только что слез. — Рассвета придется дожидаться наверху.

— Я вам не обезьяна, чтобы лазать по деревьям! Тем более Джилан…

Он подтолкнул упрямицу к дереву.

— Нащупала сучок? Поставь на него ногу. Потом на другой… Поняла?

Он перекинул через плечо ситар, подхватил младшую сестренку и принялся шарить в темноте, ища опоры. Девочка обвила его ногами.

Тем временем Лита, сообразив, видимо, насколько опасно промедление, быстро ползла вверх. Рис последовал за ней. При каждом движении инструмент больно врезался ему в спину. Напуганная малышка тянула своего спасителя за волосы. Ноги Литы дважды соскальзывали и били его по пальцам, так что он еле удержался на скользкой коре.

— Тихо! — прикрикнул он на суетливую Джилан.

Она протестующе залепетала, но все же перестала ему мешать. Лита уже добралась до места, где расщеплялся ствол, и Рис подал ей ребенка, чтобы налегке стремительно достигнуть спасительной вилки.

Лита ахнула — так ее поразила трагедия, все еще бушевавшая на берегу Межевой реки. Весь юго-восточный край неба был озарен зловещим пламенем. Листья вокруг угрожающе алели, словно обрызганные кровью.

Лес внизу внезапно огласили крики, треск, сопровождающий чье-то слепое бегство сквозь чащу, пронзительные причитания, от которых у Риса мороз побежал по коже. В чуткие ноздри ударила вонь, сопровождающая гниение плоти.

Милосердный Кришна! — воскликнула Лита, зажимая нос. Что это?

Теперь у подножия спасительного дерева виднелось голое колченогое создание, все в складках белой кожи, похожей на накидку большого размера, небрежно наброшенную на груду костей. Создание прижимало к земле пухлую женщину из породы стегов. Та визжала и отбивалась, но складчатый урод упорно добивался своего. Рис видел, как она колотит его по спине кулаками. Не было не малейших сомнений, что это сцена спаривания. Женщина оглушительно визжала и бранилась на своем птичьем языке, самец молчал.

Рис впервые видел вблизи «мула», и его поразили рост и худоба этого существа. Вонь, сопровождающая их спаривание, была настолько отвратительной, что Рис едва сдержал рвоту.

Когда все кончилось, «мул» поднялся, медленно повернул лошадиную голову, навострив огромные уши, словно был способен улавливать звуки, не доступные человеческому слуху. Еще мгновение — и он растаял среди деревьев, словно призрак. Чуть погодя стегская женщина тоже поднялась с земли, стряхнула с себя листья и грязь и удалилась, как ни в чем не бывало.

Рис ничего не мог понять. То, что стеги и «мулы» принадлежат к разным биологическим видам, не вызывало ни малейшего сомнения — достаточно было разок взглянуть на тех и других. Может быть, у него не было ключа к разгадке происшествия под деревом?

Лита плакала. От ее высокомерия не осталось и следа. Ее младшая сестра не сводила с Риса испуганно расширенных глаз, комкая свою кофточку.

— Она так похожа на одну из нянек Джилан! — сказала Лита дрожащим голосом. — Что вы собираетесь делать, Данио?

— Пока не рассветет — сидеть здесь, — ответил он. — Планы будем строить утром.

Одной рукой он обнял старшую, другой — младшую, прижал обеих к себе, чтобы поделиться с ними теплом, и погрузился в размышления. Найяна Пател хвасталась, что не различает стегов, но ее старшая дочь была гораздо наблюдательнее.

Багровое зарево в небе над Нью-Бомбеем постепенно померкло. Ветер стих, успев разогнать тучи и обнажить чужие созвездия и край «Перекрестка печали». Планета вращалась вокруг своего светила в одиночестве, без спутника, поэтому все без исключения ночи на Кришне были безлунны и темны. В мокрой траве отражались звезды.

К утру надо будет вспомнить все прочитанное о съедобных растениях и кореньях. Как-то раз он пробовал на базаре богатый белком красно-бурый корнеплод, который аборигены ели в печеном виде, подержав над раскаленными углями. Из кожуры этих корнеплодов стеги делали краски для своих одежд. Надо попытаться отыскать такие.

Прижимая к себе Джилан, он почувствовал укол в бок, вспомнил про кость, переданную ему Горбуном, вынул ее из внутреннего кармана и с любопытством осмотрел. Размером и толщиной кость была с его указательный палец; при свете звезд ее поверхность светилась, словно кость была прозрачной. Рис провел пальцем по нацарапанным на ней символам, не надеясь разгадать их секрет. Матери, неведомые и неизвестно где притаившиеся, знают, как с этим поступить, — так сказал перед смертью урод. Выживет ли Рис, найдет ли их?

Девочки уснули, но Рис еще долго бодрствовал, тревожно озираясь и внимая звукам погони и животного спаривания, несшимся со всех сторон; иногда ночь вспарывал жуткий звериный рык — в точности такой, какой он слышал, когда в полной безопасности изучал с помощью компьютера жизнь джунглей.

Спал он беспокойно. Перед рассветом ему приснилось, что Ив тонет в Межевой реке. На ней было небесно-голубое платье, как на их свадьбе, она протягивала к нему руки, моля о помощи, а он стоял на другом берегу и не мог ей помочь…

Его разбудило отвратительное липкое ощущение внутри черепа — зит требовал свое. Мышцы ныли и трепетали, все нервные окончания горели огнем, лоб, несмотря на утреннюю прохладу, был залит потом. Он встречал новый день разбитым, обессиленным, алчущим отваги, вселяемой коварным зитом, — пусть такой кратковременной.

Лес затянуло жемчужно-белым туманом, с листьев капала вода. Рис взглянул на Джилан, не отрывавшую затылка от его руки. Девочка уже проснулась и смотрела не него, посасывая большой палец. Ее личико распухло от слез. Клятва члена Гильдии такого не предусматривала. Но ради ребенка он был обязан взять себя в руки.

В предрассветной мгле он разглядел у подножия дерева Литу: она стояла на коленях и, словно из корзины, выкладывала что-то из подола юбки. Вокруг девочки вились клочья тумана. Подняв голову, она сообщила:

— Пока вы храпели, я нашла, чем позавтракать.

Ему было обидно выслушивать ее колкости, но он сдержался, чтобы не дать ей повода для торжества. Рис спустил на ремне ситар как можно ниже, чтобы она сумела его поймать, потом прижал к себе Джилан и слез вниз. Девочка поспешно высвободилась и вцепилась в руку старшей сестры. Лита усадила ее рядом с собой и указала на горку темно-красных ягод размером с ноготь.

— Слуги иногда приносили нам лесные ягоды, — объяснила она.

— Похожие на эти.

Он взял одну ягоду, осторожно поднес к носу, потом вскрыл ногтем и вгляделся в мякоть вокруг овальной косточки.

— Эта годится.

И потянулся за следующей ягодой.

— Вы собираетесь делать это с каждой? — недоверчиво спросила Лита. — Между прочим, они все с одного куста. Если годится одна, значит…

На одном и том же кусте растут ягоды трех разных сортов, внешне неотличимые. Та, что я тебе дал, женская, съедобная. В других содержатся мужские хромосомы — что-то вроде красной пыльцы, от которой нападает чих и боль в животе. Но это по крайней мере не смертельно. А вот ягоды третьего сорта бесполые. У них особая роль: убивать врагов растения.

Девочка зажала ладонью рот.

— Но я была так голодна, а они все похожи одна на другую… Данио, одну я уже проглотила!

— Живот не болит?

Она отрицательно помотала головой.

— Считай, что тебе повезло. В следующий раз дождись меня.

— Я просто хотела помочь… — пискнула она в свое оправдание.

Он уселся по-турецки на сырую землю и принялся сортировать ягоды, принюхиваясь и разламывая каждую. Большую часть пришлось забраковать; несколько раз у него начинало свербить в носу. Сестры наблюдали, как он священнодействует. Наконец он взял ягоду из меньшей горки и, желая успокоить Литу, картинно отправил себе в рот.

— Эти можешь есть спокойно.

— А вы ограничитесь одной-единственной ягодкой?

— Я не голоден.

Он утаил от маленькой спутницы один факт: именно из ядовитых ягод, подвергая из длительному брожению, делают зит. Трудно сказать, можно ли считать варварское пойло неядовитым. Все нутро Риса изнывало сейчас хотя бы по глоточку этого зелья, перекрывая чувство голода. Его даже посетила мысль сохранить опасные ягоды. Если положить одну под язык и сосать, не разжевывая, то…

Он резко встал и побрел прочь, подальше от соблазна.

Пока сестры ели свой скудный завтрак, солнце поднялось, туман растаял. Рис уселся на ствол упавшего дерева, снял с плеча ситар, положил его себе на колени и стал перебирать струны дрожащими пальцами. Местный орех, заменивший тыкву, изменил звучание. Для игры требовался проволочный медиатор, но теперь он был утерян.

На пальцах все еще оставалась запекшаяся кровь комиссара. Рис тщательно вытер пальцы и ладони о мокрую траву.

Когда он выпрямился, рядом с ним на стволе уже сидела Лита. Рыжие волосы рассыпались у нее по плечам, рот был испачкан розовым соком ягод. Джилан принялась рисовать сухой травинкой на сухом островке земли и, поглощенная своим занятием, перестала обращать внимание на все окружающее. Сестры были совершенно не похожи одна на другую. Лита, повзрослев, обретет роскошные формы матери, только будет повыше ростом, а Джилан, судя по крохотному личику, так и останется маленькой и хрупкой.

— Это ситар моего отца, — сказала Лита.

— Да.

— Сыграйте.

Он заиграл старую песню, которую выучил еще студентом. В ней оплакивались прежние времена, утраченная родина, — панихида, вроде тех, что пели из века в век на разных языках люди, которых всегда неудержимо тянуло скитаться и познавать неведомое.

— Грустно… Напоминает о Земле. — При этих ее словах он убрал инструмент с колен. — Я так и не научилась играть. А ведь отцу было бы приятно, если бы я постаралась. — Она провела пальцем по струне. — Я так давно не была не Земле, что мне трудно вспомнить Индию… Вы когда-нибудь были в Индии?

Он покачал головой и встал, растирая затекшую шею и плечи.

— Я помню только белый дом в горах, вблизи истоков Ганга. Мы жили там летом. В саду у нас были павлины и обезьяны…

Девочка горестно умолкла. Рис наблюдал, как она смотрит в пустоту. Поднимающееся солнце освещало ее темный профиль, рельефно выделяя острые скулы и превращая лицо в резной барельеф юной богини на стене древнего храма.

Через некоторое время он наклонился и поднял ситар, продев руку в петлю ремня.

— Пора двигаться.

— Представляю, сколько разных инопланетян вы повидали, — молвила она, не шевелясь.

— Немало, — подтвердил он. — И не все бывали рады встрече с хомо сапиенс.

Она встала, взяла сестру за руку. Троица снова зашагала по густой жесткой траве, скрывавшей малютку с головой. Рис сжалился и посадил ее себе на плечи. Джилан прижала деку ситара к его затылку; корпус-орех по-прежнему бил его по спине, ремень затянулся на горле, как удавка.

— Откуда вы знаете про эти ягоды? — поинтересовалась Лита, шагая рядом.

— В библиотеке об этом уйма сведений. Но твой отец был, кажется, единственным человеком в Нью-Бомбее, которого все это не оставляло равнодушным.

Она помолчала, а потом выпалила:

— Судя по всему, вы не очень хорошо ко мне относитесь?

— Я обязан вас спасти.

— Наверное, это у нас взаимное, — буркнула она и, замедлив шаг, засмотрелась на острые скалы, похожие на торчащие кости, припудренные кладбищенским туманом.

— Ненавижу эту планету! Особенно эти зловещие горы.

Рис посмотрел в ту же сторону, не сбавляя шаг.

— Кости Создателя?

Лита нагнала спутника.

— Почему они так называются? Разве стеги верят в бога по имени Создатель? Может, он похоронен где-то там, наверху?

— Я не обнаружил никаких свидетельств веры стегов.

— Как же так? У всех первобытных народов обязательно есть боги или богини.

Ответить на это Рис не успел: впереди раздался треск, среди стволов мелькнул неясный силуэт. Он схватил Литу за руку и потащил за собой в тень высокого куста. Джилан запищала и уткнулась личиком ему в грудь.

Шум приближался, теперь можно было различить храп, ворчание, визг…

— Что это? — спросила Лита горячим шепотом, дыша ему в ухо.

Из-за деревьев появились три мужские фигуры: высокий «мул» с ввалившимися глазами и два стега; один, замотанный в лохмотья, был, судя по юношеским жировым отложениям на шее, еще подростком. «Мул» вдруг схватил голого взрослого стега, повалил его на землю, и они покатились по траве. «Мул» хрипел, стег верещал, оба что было сил лупили друг друга. Они возились в двух шагах от куста, за которым прятались люди, так что Рису досталось сомнительное удовольствие вдохнуть и острый запах пота стега, и мерзкую вонь, издаваемую «мулом».

Последний пытался впиться в руку стега длинными клыками. Подросток на протяжении всей схватки стоял на одном месте, пронзительно визжа и отчаянно жестикулируя четырехпалыми руками. Для Риса стало сюрпризом, что «мул», истощенный на вид, настолько силен физически: он явно одолевал более крепкого, на первый взгляд, стега.

Драка прекратилась так же внезапно, как случка накануне вечером. Противники расцепились и, не глядя друг на друга, стали отряхиваться. Когда «мул» поднялся, обнаружилось, что руки у него такие же длинные, как ноги; сквозь кожу ничего не стоило разглядеть кости. Это существо было настоящим ходячим пособием, демонстрирующим особенности анатомии.

Стег уставился на куст, за которым прятались беглецы. В его взгляде вместо былой обреченности побежденного читалось, как ни странно, удовлетворение. Здесь существовала какая-то непостижимая связь, недостающее звено, способное объяснить странные отношения между двумя видами.

Подросток тем временем продолжал голосить. «Мул» внезапно обратил внимание на этот звук — кажется, впервые с тех пор, как странная троица очутилась в лесу. С оглушительным ревом — непонятно, как такая хилая грудь могла исторгать столь могучие звуки — он повернулся к подростку. В первый момент Рис решил, что тому грозит смерть, но, как тут же выяснилось, «мул» вознамерился всего лишь его прогнать. Подросток отступил, тараща от страха глаза и бессмысленно размахивая руками. «Мул» надвигался на него.

К изумлению Риса, к нему присоединился взрослый стег. Подросток не выдержал и бросился наутек. «Мул» и взрослый стег кинулись за ним. Шум погони постепенно стих, и в лесу снова воцарилась первобытная тишина. Рис облегченно перевел дух.

— Хочу домой! — заявила Лита, прижимая к себе сестренку.

— Этой ночью Нью-Бомбей сгорел. Ты сама видела пожар.

— He в Нью-Бомбей, а на Землю.

Он промолчал. Жалость не позволила ответить, что Земли им, вероятно, больше не видать.

Теплый дождь лил без конца, намокшие слепые жуки стукались о щеки и руки беглецов. Рис отдал свою легкую куртку Лите, временно посадившей сестру себе на плечи, чтобы обе укрылись от дождя. У обеих вымокли волосы, лица были забрызганы грязью. Легкие сандалии Литы окончательно развалились от воды, и она обулась в его сапоги, обвязав голенища лианами. Сам Рис шествовал теперь в одних носках, привязав к ступням куски древесной коры. Белый тропический комбинезон, в который он облачился накануне, был теперь просто грязной тряпкой.

Этим утром настроение у Литы было получше. Рис слышал, как она шепотом успокаивает сестру, убеждая ее, что совсем скоро они доберутся до базы «Калькутты». Возможно, и он в ее возрасте тоже пребывал бы в оптимистическом настроении, но опыт брал свое, поэтому он брел понуро, с омерзением ощущая, как по спине бежит вода. Пустой желудок напоминал о себе все яростнее, усталые мышцы болели сильнее. Нервы требовали зита, и он не мог отделаться от мысли о целебной влаге.

Насколько проще было бы перестать сопротивляться, просто лечь и закрыть глаза…

«Я — канал… Сквозь меня льется смысл Вселенной…» В голове сами по себе зазвучали слова мантры всех лингстеров, ставшие страховкой, не позволившей ему рухнуть в пропасть. «Сначала было Слово, и я — его носитель».

Он не мог сдаться. Выбора не существовало: Гильдия постаралась, чтобы было так и никак иначе. Гильдия припечатала его душу клеймом, которое он не был способен отскрести. Инопланетное спиртное было попыткой порвать эти узы, но попытка не удалась. Точно так же это средство доказало свою непригодность, когда он попытался стереть с его помощью память об Ив.

Хлопая на лице насекомых, он тяжело тащился вперед. Хорошо хоть, что не приходится больше подставлять шею девчонке! Дело было даже не в ее весе, а в бессловесности, все больше действовавшей ему на нервы. Что бы он ей ни говорил, она упорно отмалчивалась. Он уже начинал терять остатки терпения.

Согласилась бы Ив завести детей, если бы осталась жива? Если да, то одному из супругов пришлось бы расстаться с Гильдией, ибо Гильдия поощряла бездетность среди своих лингстеров. Ушла бы Ив или избрала бездетность? Согласился бы он с ее решением, каково бы оно ни было? Он вспомнил, как они впервые лежали вместе в роще гигантских поющих папоротников на экзотической планете; распущенные рыжие волосы закрывали ей грудь, глаза были одного цвета со мхом, нос усеивали розовые веснушки. Ему было больно сознавать: кое-что в душе молодой жены так и осталось для него загадкой.

О чем бы он ни думал, жажда зита не покидала его, как колдовское заклинание. Напрасно он пренебрег ягодами! Можно было и вернуться подумаешь, небольшой крюк… Потребовалось колоссальное напряжение воли, чтобы не броситься назад.

«Сначала было Слово…

Сила зависимости от зита вселяла в него ужас. Он понимал, что с этим кошмаром надо разделаться, пока не поздно, что это — единственный способ обрести свободу.

Постепенно джунгли сменились более редкой растительностью на вершине холма. Деревья здесь уже не выглядели снизу голыми башнями — листья начинали расти гораздо ниже. Трава тоже была не такой высокой. Лита со вздохом облегчения опустила сестру на землю.

Первым сигналом стал звук — рокот, похожий на шум идущего вдалеке густого транспортного потока, переросший скоро в слоновий рев. Потом начался спуск — и внезапно они вышли из леса и оказались на высоком берегу реки. Внизу была вода — изумрудный водопад, низвергающийся с высокой скалы. Им преградил путь один из многочисленных горных притоков Межевой реки, слишком широкий и быстрый, чтобы рискнуть через него переправиться.

Рис, одурманенный усталостью, не сводил взгляд с бурных струй и напряженно восстанавливал в памяти электронную карту, которую рассматривал перед аварией флаера. Он не помнил, чтобы не карте была изображена такая крупная река. Это означало, что он избрал неверный путь.

— Что нам делать теперь? — спросила Лита охрипшим голосом.

Интересный вопрос… Нью-Бомбей прекратил существование, база «Калькутты» наверняка опустела. Хорошо, если он сумеет сориентироваться на местности, но на это надежды почти не было.

Вдруг его осенило.

— Ты ведь говоришь на стегти?

Лита на мгновение покраснела.

— Чуть-чуть.

Рис счел это излишней скромностью.

— Помнишь, какими словами напутствовал нас Горбун?

Она нахмурилась.

— Что-то насчет его мамаши?

— Не мамаши, а Матерей. Возможно, это вожди или жрицы.

— Где же нам их искать?

Обреченный на смерть стег советовал вести поиск «под костями», отчего Рис сразу представил себе кладбище. Только сейчас он догадался: речь шла о Костях Создателя, то есть об острых, как клыки, горах, что высятся на севере! Их флаер летел на северо-запад, к базе. Значит, необходимо изменить направление движения.

— На северо-востоке, в горах, — ответил он на вопрос Литы.

— Там?.. — недоверчиво протянула она.

— А кто еще нам сумеет помочь?

— Откуда нам знать, что Матери окажутся дружелюбными? Остальные готовы нас растерзать.

— У нас все равно нет выбора.

Лита тяжело вздохнула, соглашаясь с неизбежностью.

— Это далеко?

— Не близко.

Он вгляделся в горные вершины. Пешее путешествие займет как минимум два дня, а то и больше, учитывая, что с ними трехлетняя малышка. Пока они могут хоть как-то укрыться от дождя под тощими кронами деревьев. На хребте беглецы будут открыты всем ветрам; к тому же появится опасность высокогорного ночного холода. Надо собрать все силы, чтобы пережить это испытание, — но разве у него остались хоть какие-то силы?

Лита справедливо сомневалась, что их приютят неведомые Матери. Однако другого выхода все равно не было. Больше ни от кого вокруг не приходилось ждать помощи — не от «мулов» же… При одной мысли об этих мерзких существах Риса чуть не стошнило.

Он выбрал на роль ориентира вершину в форме сломанного клыка чудовища и снял Джилан со спины Литы.

— В путь! — скомандовал он.

Два дня подряд они медленно ковыляли среди валунов, не сводя глаз с облюбованной горы. Подъем становился все круче, валуны все больше, скалы все острее. Высокая тропическая растительность постепенно сменилась низкими деревцами с иголками вместо листьев.

Холодный дождь лил не переставая, почва под ногами превратилась в грязь, еще большее замедляя движение.

— Устроим привал. — Рис указал на рощицу Ловушек Душ, таких же лишних здесь, на горном склоне, как трое беглецов.

Они сбились в кучку под ненадежным лиственным навесом, обреченно глядя на дождевые струи. Лита прислонилась к узловатому стволу и закрыла глаза. Вскоре Рис определил по ее ровному дыханию, что она уснула. Ему также был необходим сон, но жажда зита не давала сомкнуть глаз.

Джилан тоже бодрствовала. Рис присмотрелся к девочке. Взгляд ее был очень смышленым. Почему же она не говорит, как положено нормальному трехлетнему ребенку? Раньше Рис неоднократно слышал, как она, подобно всякому младенцу, экспериментирует со звуками, предшествующими осмысленной речи, пробуя самые диковинные их сочетания. Казалось, еще немного — и она, как все ее сверстники, освоит родной язык, отказавшись от лепета. Но с ней этого почему-то не произошло.

— Детка, — произнес он тихо, чтобы не разбудить Литу. — Давай поговорим. Скажи: «Рис», «привет», «Лита».

Он был смешон сам себе. Одновременно он испытывал уважение ко всем матерям мира, чью речь копируют младенцы, овладевающие азами человеческого общения. Девочка сидела, потупив глазки.

— Ну, попробуй. «Привет», «Лита».

Никакого отклика. Он поразмыслил и решил зайти с другого конца.

— «Так-на». — На стегти это означало «еда».

Ее черные глазки коротко сверкнули. Все-таки реакция — не то что на индо-английский.

— «Яти». Как тебе это? «Яти». Мама.

Ее взгляд стал паническим. Рис испугался, что она расплачется. Вот дуралей! Зачем будить в ней дурные воспоминания? Но малышке, как видно, уже стало скучно, и она принялась ковырять пальчиком в грязи. Ничего удивительного, что она реагирует на звучание стегти. Наверное, с няньками-аборигенками она проводила гораздо больше времени, чем с родителями.

В следующую секунду Рис расчихался. От спор в воздухе у него постоянно щипало в носу. Дочерей комиссара эти проклятые споры беспокоили гораздо меньше: Лита иногда чихала и терла глаза, у Джилан текло из носу, но обе не обращали на это внимания. Его иммунная система страдала гораздо сильнее, искусственный интеллект предупреждал о побочных эффектах местного зелья, но Рис не обратил на это внимания, пребывая в высокомерной уверенности, что к нему это не относится. А потом ему уже не было до этого дела.

Лита скоро проснулась, и они побрели дальше. Он постоянно глядел себе под ноги, надеясь наткнуться на съедобные клубни и решить хотя бы одну из насущнейших проблем — питания. Сходить с маршрута он боялся, чтобы не потеряться.

Но клубни ему не встречались.

Со вторым ночлегом им повезло больше: он высмотрел спокойное местечко — пещерку, защищенную сомкнувшимися валунами, где можно было даже разжечь небольшой костер и высушить одежду. Нашлись и съедобные ягоды на ужин, однако на троих оказалось маловато. Он отдал свою долю малышке, но она все равно плакала от голода.

По телу Риса тоже пробегали судороги, но не от голода. «Всего одну ягодку, какой от этого вред? Зато как полегчает!» — прельщал внутренний голос.

Руки ходили ходуном. Когда он отдавал Лите ее порцию ягод, девочка все поняла.

— Это из-за зита, да? Вы без него не можете.

Он уселся у костра, напротив нее.

— Кто тебе это сказал?

— Мама называла вас неисправимым пьяницей. «Безобразие, что Гильдия подсунула нам такого пропащего забулдыгу», — она все время это повторяла.

— Твоя мать понимала далеко не все.

— Еще она радовалась, что вы обходитесь нам дешево, потому что вы все пропивали в местных кабаках.

— Какое ей дело, как я поступаю со своими деньгами?

— В этих спорах отец всегда вставал на вашу защиту. Вы хоть знаете об этом?

Ему было слишком дурно, чтобы сердиться.

— Ничего больше не хочу слышать. Спи!

— Надеюсь, эту ночь вы еще протянете.

Она улеглась, укрывшись вместе с сестрой его курткой, и быстро уснула. Он сидел, уставившись в огонь, пока от костра не остались одни угли. Прошло немало времени, прежде чем улеглась злость, а с ней и потребность в зелье. Наконец он сумел забыться.

На третьи сутки везение изменило им. День выдался особенно изматывающим. Иногда Рису казалось, что они будут вечно кружить вокруг огромных валунов в поисках нужной расщелины, а если проход и обнаружится, Рис все равно сойдет с ума от голодного детского плача. Заночевать пришлось на голых камнях, исхлестанных ветром, где не могла укорениться даже былинка. После заката дождь прекратился, но холод пронизывал до костей, а пищи для костра не находилось.

Дети заснули в слезах, но к Рису сон и не думал приходить. Пора было признать страшную правду. Эти горы оказались ему не по плечу. Он не мог как следует позаботиться даже о самом себе, где ему уберечь от голодной смерти еще и двоих детей? Только круглый идиот способен отнестись серьезно к местным суевериям, всем этим «душам» и «матерям»; скорее всего, ничего этого нет в реальности! Он изначально принял неверное решение. Надо было попытаться переправиться через реку и добраться до базы. Теперешний переход грозил всем троим гибелью. Мало ему вины за смерть Ив — теперь на его совесть ляжет еще и ужасная участь обеих дочерей комиссара!

Он нашарил в кармане кость, полученную от Горбуна, и в который раз уставился на покрывающие ее значки, а потом, не выдержав, отшвырнул предмет в темноту.

Он очнулся перед самым рассветом, почувствовав, что над ним кто-то наклонился. Рис лежал неподвижно, стараясь не шелохнуться и показать: он отдает себе отчет в том, что стал объектом безмолвного изучения. Незнакомец, кем бы он ни был, мог убить его во сне, но почему-то этого не сделал. Рядом спала малышка Джилан, успокоенная теплом Риса и спящей сестры.

Незнакомец тяжело задышал. Рис осторожно приоткрыл один глаз. Над ним склонился взрослый пухлый стег в традиционном оранжево-буром длинном одеянии. Сейчас стег повернул голову, как будто прислушиваясь к доступным одному ему звукам, доносящимся со стороны зазубренных вершин, белеющих в этот предрассветный час, словно их укрыли снега.

В следующее мгновение абориген почувствовал, что человек проснулся, и тревожно дернул головой. Рис уже смотрел на него во все глаза. Половину лица — от лба до подбородка — искажала уродливая бородавка, нос был свернут на сторону, один глаз находился гораздо ниже другого, и мембрана, заменяющая веко, доходила на этом глазу только до середины глазного яблока.

Стег выпрямился, тревожно вереща. Его пальцы разжались, что-то выронив. Рис сел. За спиной у стега-мужчины обнаружилась женская особь. Спутница отчаянно жестикулировала.

— Чего вам надо? — спросил Рис на стегти.

От звука его голоса очнулась Лита. Одного взгляда на стегов ей хватило, чтобы истошно завизжать. Стег в испуге отшатнулся. Его подруга пустилась наутек вместе с ним, то ли повиснув на его руке, то ли увлекая его за собой.

— Никогда не видела такого урода! — призналась Лита.

Сам Рис видел стега с физическими дефектами всего второй раз в жизни. Первым был Горбун.

Джилан тоже проснулась и запищала. Лита взяла сестру на руки.

— Мы дадим им просто так уйти?

Стеги неуклюже карабкались вверх по крутому склону в направлении ближайшей вершины. Понаблюдав за ними, Рис понял, что они придерживаются заданного маршрута. И уж раз парочка уродцев в состоянии осилить подъем, то людям это тем более по плечу.

— Нет, мы последуем за ними.

— Джилан обязательно должна поесть, — предупредила Лита.

Нагнувшись за ситаром, Рис увидел кость, которую он в сердцах выбросил накануне, а сегодня утром подобрал стег. Непонятную надпись пересекала трещина. Рис поднял кость и сунул в карман.

Лита сделала два неуверенных шажка, с трудом удерживая на руках сестру. По ее осанке и выражению лица было видно, как она утомлена. Рис нагнал ее и забрал Джилан.

— Тогда я понесу отцовский ситар, — сказала Лита.

Они медленно двинулись вперед, чувствуя, что расходуют на подъем последние силы. Солнце взошло, но не смогло их согреть, а всего лишь ослепило, отражаясь от выветренной скалы. Хорошо хоть, что прекратился дождь, а у Риса уже не так сильно щипало в носу. Лита жмурилась от бьющего в глаза света и переставляла ноги вслепую, держась за руку Риса. Он тоже поневоле сощурился, ощущая себя сомнамбулой и боясь оступиться. Свободной рукой он поправил на поясе походную аптечку и убедился, что испытания, помимо очевидного вреда, приносят хоть какую-то пользу: ремень, несколько дней назад врезавшийся ему в живот, теперь болтался на бедрах.

Более того, несмотря на изнеможение и мучительный голод, он окреп духом, чего с ним не бывало уже очень давно. Сознание каким-то чудом очистилось, стало прозрачным, словно ключевая вода, которой он умылся, прежде чем двинуться в путь этим утром. Ненависть к самому себе, евшая его поедом еще накануне, улетучилась; новые возможности сверкали в воздухе, как бабочки в яблоневом саду Академии. Заглядывая в себя, он не находил даже следа демона, одолевавшего его столько лет. Да, у него еще не было пригодного плана спасения, но впервые после гибели Чандры Патела появилась надежда на успех.

Это были настолько неожиданные и неуместные чувства, что он громко рассмеялся. В разреженном воздухе высокогорья смех быстро сменился кашлем.

— Не подходи ближе!

Звук стегской речи вернул его к реальности. Прикрыв ладонью глаза от солнца, он уставился на согбенную фигурку стегской старухи, возникшей у него на пути. Поняв, что это именно старуха, он перестал дышать от изумления.

На ней было длинное бесформенное одеяние из грубой коричневой материи, капюшон откинут, открывая морщины на лице и седеющую шерсть на голове. В руке старуха решительно сжимала трехгранный стегский кинжал, сразу напомнивший Рису обстоятельства гибели Патела. Он медленно спустил Джилан на землю и загородил собой сестер.

Назови себя! — потребовала старуха. — Скажи, что ты здесь ищешь.

— Я Рис Данио. Я ищу Матерей.

— Ты нашел искомое. Меня зовут Первой-Среди-Матерей.

Она использовала слово «на-стег-м-йа», и он разобрал в нем знакомый корень, однако она не дала ему времени на размышление. По короткому жесту ее клешневидной руки рядом с ними выросли еще три фигуры в капюшонах, раньше незаметные из-за ослепительных солнечных лучей. Все три были вооружены зловещими трехгранными кинжалами.

В следующее мгновение у него отняли Джилан. Видя, как некто в капюшоне отрывает от земли ее сестру, Лита вскрикнула и принялась лягать похитителей. Риса проворно связали; он стоял теперь, как истукан, ощущая запах тлена, который инстинктивно ассоциировал с преклонным возрастом, и другой, запах сырости, исходивший от одежд стегов, словно вынесенный из подземелья.

Все, кто их пленил, оказались сгорбленными, морщинистыми, седыми, тонкошеими женщинами. При других обстоятельствах он бы только посмеялся: быть схваченным бандой дряхлых старух.

Первая-Среди-Матерей подняла руку, вынудив Литу замолчать.

— Маленькой здесь безопаснее, чем Данио.

— Почему Данио опасно с Матерями? — спросил Рис.

Она так резко преградила ему путь, что он едва удержался на ногах. Одна из женщин дернула его за рукав, заставив выпрямиться. Первая-Среди-Матерей стояла так близко, что он мог бы до нее дотронуться. Как ни тревожно ему было, от увиденного он разинул рот.

В ней не было и следа безразличия и вялости, присущих всем стегам, которых он видел до сих пор, как не было и следа физического уродства. В круглых янтарных глазах, превращенных возрастом в белесые опалы, читался глубокий ум, а также любопытство и ирония, словно ее забавляла роль, которую она вынуждена была играть. Что-то в выражении ее лица наводило на мысль: все происходящее здесь не более чем шутка. Все вместе производило настолько человеческое впечатление, что Рис успокоился, решив, что эта аборигенка не вынашивает в отношении их никаких дурных намерений. Он, инстинктивно очеловечивая ее, думал о ней просто как о пожилой женщине.

Это было, разумеется, непозволительной наивностью. За долгие годы он позабыл одни постулаты Гильдии, другие привык игнорировать, но одного забывать не следовало: чем более похожим на человека кажется инопланетянин, тем труднее человеку распознать его намерения.

— Данио — мужчина, — объяснила Первая-Среди-Матерей.

— Но Данио не стег, — возразил он.

Она немного подумала и ответила:

— Здесь ему нет доверия.

Восхождение было продолжено. Стегские старухи подгоняли людей шлепками, пинками, даже уколами кинжалов, хотя Рис заметил, Что с Литой они обращаются бережнее, чем с ним.

Он чувствовал себя Гулливером в плену у лилипутов.

После полудня они остановились в тени зазубренного пика, который Рис избрал ориентиром.

— Внутрь! — скомандовала Первая-Среди-Матерей.

Туземки, сопровождавшие Литу и Джилан, исчезли в пещере. Он внял понуканиям и, последовав за старухами, оказался на выбитой в скале лестнице. Стены пещеры озарял свет факелов.

— Вниз!

Он опять повиновался. Лестница привела в просторный подземный зал; колонны с грубой резьбой поддерживали балкончики, под которыми тянулись темные боковые проходы. Каменный пол был устлан тростником, шерстяные коврики без орнамента, свисающие с балконов, создавали кое-где укромные уголки. Здесь, как и снаружи, было прохладно, но все-таки на несколько градусов теплее. Больше всего Риса поразило сходство этого помещения с аскетической трапезной в Академии Гильдии. Не хватало разве что современного освещения да окон, выходящих в горы. Сходство усугублял длинный деревянный стол посередине.

На каменных скамьях вокруг стола сидели группками по две-три старухи в одинаковых домотканых платьях. От этой сцены веяло каким-то домашним спокойствием, даже уютом; только заметив на поясе у одной из старых ведьм кинжал, Рис спохватился и насупился.

На людей все взирали с нескрываемым любопытством, однако, в отличие от стегов, с которыми Рису доводилось сталкиваться раньше, эти не улыбались. Странное ощущение — осознавать себя человеком в присутствии инопланетян, на их планете; сколько раз он уже через это проходил — и никак не мог привыкнуть. В самый неожиданный момент акценты смещались, и человек сам становился инопланетянином.

Откуда-то потянуло запахом пищи. От этого запаха у Риса заходили ходуном колени — так силен оказался проснувшийся голод.

Его подтолкнули к одной из колонн. Он оказал сопротивление, получил удар по губам и почувствовал вкус крови. Оказалось, что его усаживают на узкую каменную скамью; стоило ему на нее опуститься, как его руки оказались привязанными к колонне.

Тут до него дошло, до чего он грязен, какое отталкивающее впечатление должен производить — настоящий дикарь, а не ухоженный колонист из Нью-Бомбея, помешанный на гигиене. Он чувствовал запах собственного пота. Несколько дней без ванны давали о себе знать.

Лита и Джилан, в отличие от него, сели вместе с Первой-Среди-Матерей за длинный деревянный стол. С девочками туземки вели себя совсем не угрожающе. Он попробовал, крепко ли привязан, и убедился: веревки слабые и при желании он может освободиться. Однако что толку пытаться, если единственный известный ему выход пролегает по той же лестнице, по которой он спускался вниз?

А потом желание бежать и вовсе пропало: появились старухи с большими сосудами из ореховой скорлупы, подобной той, что Горбун использовал для починки ситара, и принялись раскладывать еду в глиняные миски, причем начали с девочек. Увы, кормить Риса никто как будто не собирался.

Лита, словно уловив его мысли, оглянулась и сказала на чистом стегти:

— Данио тоже голоден.

Первая-Среди-Матерей покосилась на Литу.

— Мужчины здесь не едят, только кипики.

Последнее слово Рис услышал впервые и воодушевился, несмотря на болезненные протесты голодного желудка и явную опасность. От предвкушения скорого разрешения загадки у него забурлила кровь. Фразы, произносимые Первой-Среди-Матерей, были сложнее, чем примитивные восклицания мужчин на базаре. Ни один лингстер не усомнился бы: перед ним находится индивидуум с более высоким коэффициентом интеллекта. Ему было нелегко понимать речь старухи — ведь он привык к языку мужчин. Теперь он догадывался о происхождении ошибки, допущенной на этой планете первыми лингстерами: они установили контакт не с теми, с кем следовало!

— Данио… — Не найдя подходящего стегского слова, Лита закончила по-английски:…лингстер.

У Риса кружилась от голода голова.

Первая-Среди-Матерей взглянула на него.

— Врагимы с Перекрестка Печали говорили нашими словами.

— Я тоже врагим, — заявила Лита, упрямо вздернув подбородок.

Рис не ожидал, что она будет так настойчиво защищать слугу. Она вообще часто его поражала. Удивительным было, к примеру, ее владение стегти: дочь комиссара использовала новое слово так уверенно, словно знала его значение.

Первая-Среди-Матерей встала и приблизилась к нему.

— Врагим. Лингстер, — сказала она.

Будь она человеком, он не сомневался бы, что слышит в ее тоне презрение; но кодекс запрещал делать подобные умозаключения слишком велика вероятность ошибиться.

— Ты знаешь, как делать слова?

В памяти зазвучал голос Горбуна: «Ты понимаешь, как делать слова… Мгновение — и его интуиция совершила скачок между известным и скрытым. Любого лингстера посещало рано или поздно подобное прозрение, счастливая догадка — один из главных инструментов человечества в познании чужих языков.

— Я доставил Матерям душу кипика, чтобы делать слова, — произнес он.

Фраза произвела в каменной пещере ошеломляющий эффект. Матери отложили еду и все до одной уставились на Риса. К туземкам, находившимся в зале, присоединились другие, скрывавшиеся за занавесками, так что всего у Риса набралось не меньше четырех десятков зрительниц с круглыми, как у сов, глазами. Повисла тишина, нарушаемая только стуком детской миски: Джилан была единственной в пещере, кому не было дела до признания Риса.

Он на секунду закрыл глаза, стараясь преодолеть изнеможение и попытаться одержать победу в битве, которая, как он чувствовал, должна была вот-вот разгореться.

Первая-Среди-Матерей вытянула руку ладонью кверху. Рис был поражен выражением отчаянной мольбы у нее на лице.

— Дай!

— Нет.

Она обдумала его ответ, потом повернулась и щелкнула пальцами. Согбенная фигура, вынырнувшая из тени, развязала ему руки. Еще одна аборигенка поднесла ему миску с едой.

Желудок ликовал: идея оказалась удачной.

Первая-Среди-Матерей дождалась, пока он жадно проглотит пищу. Появилась вторая миска — он мгновенно съел и вторую порцию, уже обратив внимание, что блюдо сытное и пряное. Третью порцию он вкушал, памятуя о приличиях, каким их учили в трапезной Академии.

Повинуясь жесту Первой-Среди-Матерей, остальные молча разошлись. Одна из старух унесла Джилан, Лита последовала за ней.

— Время складывать слова, — объявила Первая-Среди-Матерей.

Он вышел за ней в низкую арку на другом конце зала и оказался в пещере поменьше. Здесь было не так светло, поэтому потребовалось какое-то время, чтобы глаза привыкли к полутьме, — и тогда он увидел Матерей, образовавших круг. От изумления он перестал дышать.

Старухи сбросили с себя бесформенные одеяния. В колеблющемся свете восковых свечей Рис взирал на голые бока, тощие бедра, седую шерсть на черепах, костлявые плечи, впалые груди. Одна истощенная аборигенка стояла к нему спиной, так что он смог различить позвонки и торчащие ребра — примерно такое же строение, как у человека, только собрано по несколько другой схеме. Жительницы Кришны никогда не наносили татуировок на лица, зато их тела и конечности оказались густо изукрашенными извилистыми рисунками, среди которых можно было различить изображения листьев и ветвей. По стандартам высоких цивилизаций эта нательная живопись была примитивной, зато в ней ощущалась манящая энергия. Татуировки были темно-лиловыми, как ягоды зит.

Никогда еще Рис не видывал такого количества голых женщин, тем более старых; сейчас они воспринимались именно как женщины. Нагота их очеловечивала, еще раз подтверждая, что наличие души важнее видовой принадлежности, однако, глядя на них, Рис не испытывал неловкости. Они с достоинством несли груз прожитых лет и даже обладали некоей спокойной красотой. Обнаженных аборигенок преклонных лет хотелось сравнить с мудрыми старыми богинями.

Первая-Среди-Матерей тоже сбросила на пол одежду и нетерпеливо отшвырнула ее к стене. Нагой она казалась выше остальных, ибо имела более прямую осанку, хотя и на ее теле хватало старческих складок; голова старухи еще не полностью поседела. Как и другие, она была с ног до головы покрыта лиловым орнаментом. Кольцо аборигенок разомкнулось, чтобы впустить ее внутрь.

Оказавшись в кольце, она медленно заскользила, потом закружилась. На земле внутри кольца был некий центр, вокруг которого она вращалась — рисунок, сложенный из мелких косточек, все примерно такой же толщины и длины, как кость, которую Рису доверил Горбун. Рядом лежали несколько небольших кучек костей. Всего в композиции участвовало сотни две косточек, но она все равно выглядела незаконченной, в ней зияли разрывы.

Рис догадался, что присутствует на религиозной церемонии. Первая-Среди-Матерей продолжала свое медленное кружение, отбивая босыми ногами сложный ритм. Потом она остановилась, подняла с каменного пола одну кость, воздела руки и взмахнула ими, описывая над головой широкую дугу. Казалось, она занимается воздушной каллиграфией. При этом старуха раскрывала рот, издавая однообразный монотонный звук. Ее примеру последовали все Матери: они тоже замахали руками и завыли.

Первая-Среди-Матерей повторила то же самое с каждой косточкой по очереди, меняя только тональность звука. Прошло немало времени, прежде чем все утихли, круг разомкнулся, и в него ввалился тот самый стег-уродец, кипик, который разбудил Риса на скале. Он тоже был наг, держался крайне приниженно, передвигался на коленях, вздымая одну руку над головой. В руке у него Рис различил косточку — такую же, какая лежала у него в кармане.

Аборигенки встретили кипика низким звериным гулом, быстро набравшим силу. Под этот аккомпанемент, ставший оглушительным в замкнутом пространстве небольшой пещеры, туземец достиг центра круга. Воцарилась тишина. Кипик долго примерялся, где бы положить принесенную кость. Первая-Среди-Матерей присела на корточки, чтобы лучше видеть этот захватывающий процесс. Кипик по-прежнему не вставал с колен и не поднимал головы.

Первая-Среди-Матерей пришла ему на помощь: она подносила косточку к глазам, крутила, клала то так, то эдак, перекладывала, передумывала и снова забирала кость, перемещала другие. Рис чувствовал, что каждое ее движение, каждое решение имеет для собравшихся стегов огромное значение. Наконец она положила руку кипику на плечо, и Матери дружно издали облегченный вздох.

Первая-Среди-Матерей обернулась, и Рис увидел, как горят в свете ближайшей свечи ее круглые совиные глаза. Она снова подняла кость кипика. Только сейчас он заметил на ней такие же насечки, как на своей. Описав рукой волнообразный жест над головой, она пропела целый отчетливый слог. Матери повторили ее движения и звуки, подобно детям на уроке грамоты. Это внезапно напомнило ему, как китайцы много столетий назад учились, чертя в воздухе свои иероглифы.

Только сейчас он понял, свидетелем чему стал. Первая-Среди-Матерей читала кости. Понимание сразу превратилось в лавину: он догадался, что это не могут быть ни целые слова, ни даже морфемы. У стегов еще не было письменности. Жрица делала только самый первый шаг — изобретала систему кодификации фонем, единиц звучания. Из костей у себя под ногами она выбирала наилучшие символы, чтобы с их помощью можно было создать для своего языка письменность.

Для этих целей годилась далеко на любая кость с рисунком. Создание письменности было священнодействием, не терпящим торопливости. «Сквозь меня льется смысл Вселенной»… Первая-Среди-Матерей сумела бы понять философию Гильдии.

Руны, иероглифы, логограммы, пиктограммы, алфавиты — чего только ни испробовали люди за тысячелетия неустанных экспериментов! Гильдия за считанные годы обучала лингстеров тому, на постижение чего у человечества уходили века, — тайнам разных графических систем. Но одна тайна так и осталась нераскрытой: как все они появлялись на свет. Рис часто ломал голову над тем, какое редкостное совпадение случайности и прозрения должно было понадобиться предкам, чтобы сделать первый шаг — связать звуки с символами, а потом отразить символы графически. Дальнейшее было уже не в пример проще: составить законы, сочинить поэмы, накрапать прейскуранты, сформулировать уравнения, чтобы космические корабли смогли устремиться во тьму Вселенной, к планете, оказавшейся как раз на пороге этого редкостного совпадения…

Сама Гильдия упорно билась над решением этой загадки, но так и не нашла его ни по одному земному языку, не говоря уж об инопланетных.

Рис сиял от воодушевления. Ведь он стал живым свидетелем того, как в этот таинственный путь пускается инопланетная раса. При этом он отдавал себе отчет, что Первой-Среди-Матерей еще предстоит проделать долгий путь, прежде чем собранные ею символы станут письменностью.

Через некоторое время она умолкла. Кипик выполз из круга и скрылся в тени у стены пещеры. Рис чувствовал, что теперь все взгляды устремились на него.

Пришел его черед. Кость с начертанным символом, столь важным, что Горбун называл его своей «душой», должна была войти в коллекцию у ног Первой-Среди-Матерей. Старухи не спускали с него глаз и терпеливо ждали. Но при всем возбуждении он не терял присущей человеку гордости. Он не собирался раздеваться, тем более вползать в старушечий круг на коленях. Если Матерям требуется «душа» Горбуна, то пусть учитывают его человеческое достоинство — либо остаются с пустыми руками.

Сознавая всю тяжесть совместной человеческой и стегской судьбы, он торжественно выступил вперед и в гробовой тишине положил косточку на пустующее место.

Первая-Среди-Матерей присела на корточки и вгляделась в косточку, как делала раньше. Щурясь в мигающем свете свечей, она протянула руку. Казалось, она будет изучать значки на кости целую вечность. Потом она медленно уронила руку, выпрямилась и повернулась к Рису. Лицо ее было непроницаемым.

— Сломана, — сказала она. — Душа ушла.

Старухи подняли дружный вой.

— Вы только представьте, какой трагедией это кажется Матерям! — назидательно втолковывала Лита.

Девочка была единственной, кто навестил несчастного с тех пор, как старухи затолкали его в тесную нишу рядом с главной пещерой и забаррикадировали ее решеткой из ветвей, туго переплетенных лианами. Раньше в нише, судя по запаху, был склад овощей.

Лита просунула в отверстие между лианами чашку с водой. Он сделал маленький глоток. От свечки, которую она держала в руке, по камере метались уродливые тени. Он чувствовал крайнее утомление: ни капли прежней энергии, ни крупицы чувства.

В полной темноте затруднительно вести отсчет времени, тем не менее Рис догадывался, что после церемонии минул уже целый день. Пока он здесь томился, раскаиваясь, что так необдуманно отшвырнул кость, Лита вела, наверное, задушевные беседы с Первой-Среди-Матерей.

Ее способности не должны были удивлять Риса. Когда семья прибыла на Кришну, девочке было лет восемь-девять — возраст, когда ребенок легко овладевает любым языком; она слышала сложные речевые конструкции от прислуги в доме, состоявшей, в основном, из женщин. Странно только, что она все это время скрывала от лингстера свои познания…

— Стеги-мужчины в этом не участвуют. Кроме кипиков, конечно, но те часто не доживают до зрелого возраста.

— Могу себе представить! — Он вспомнил, как, прогуливаясь по базару с комиссаром, впервые повстречал Горбуна. Опыт изучения разных культур в этом углу галактики подсказывал, что индивидуум, появившийся на свет с такими уродствами, обречен на раннюю смерть.

— Вы понимаете, насколько это серьезно, Данио? — У девочки был такой вид, словно она готова развернуться и оставить его одного. — Этот народ пользуется языком не так, как земляне. Стеги-мужчины обходятся примитивным вариантом — все равно что «кухонный стегти», только без наших англо-индийских словечек, конечно.

— Такие разные способности у полов — очень необычное явление, — согласился он.

— Разные способности — это слишком мягко сказано. Женщины гораздо талантливей! А главное, здесь, в горах, Матери уже много лет трудятся над созданием письменности.

— Когда ты успела так много узнать?

— Вообще-то, — молвила она, немного смягчившись, — кое-что я могла и упустить. Я не так уж хорошо владею стегти. В общем, любая Мать, которой удается сюда добраться, привносит что-то свое. Та, которую величают Первой-Среди-Матерей, сводит все это воедино.

— Почему так важны символы, получаемые от разных уродцев?

— От кипиков, — поправила она его. — Они мужчины. По словам Первой-Среди-Матерей, язык должен быть уравновешен между женщинами и мужчинами, иначе раса сама себя уничтожит. Но нормальные мужчины говорят плохо, а кипики обычно умирают, не достигая зрелости. Поэтому у них дефицит мужских символов. Она помолчала и осторожно добавила: — Теперь понятно, почему они так огорчились, когда ваша кость оказалась сломанной?

Ему показалось, что устами девочки к нему обращается сама Первая-Среди-Матерей; появилось ощущение, что в этих речах кроется глубинный, пока еще не доступный ему смысл.

— Матери верят, что, создав письменность для своего языка, они сумеют предотвратить какое-то страшное событие, — сказала девочка. — Вы понимаете, Данио? Вы не потеряли нить?

— Она утверждает, что здесь нет стариков, одни старухи?

— Она говорит, что это… Этого слова я не понимаю. Что-то вроде «сем-яй»…

— Сем яйа нюк, — поправила Первая-Среди-Матерей, выросшая у Литы за спиной.

— Произнеси другие слова, чтобы я мог понять! — взмолился он, переходя на стегти.

— Сем яйа нюк, — повторила она. — Тебя зовет маленькая, — ласково обратилась старуха к Лите.

Лита поспешно удалилась, унося свечу. О присутствии Первой-Среди-Матерей свидетельствовал теперь только звук ее дыхания.

— Здесь не бывает мужчин, кроме кипиков с костями души, — сообщила она. — Я должна тебя убить.

Он почувствовал, что с него хватит загадок.

Объясни смерть отца этих детей и я, возможно, помогу свершить ваш труд.

— Ты торгуешься со мной?

— Да, торгуюсь.

Она заколебалась, обдумывая его слова.

— Он узнал про сем-яйа-нюк.

— Я не понимаю этих слов. Скажи другие.

— У меня нет твоих слов.

— Ты ведь согласилась на сделку.

Она сердито повысила голос:

— Он знал про Тех-Кто-Перешел. Вы называете их «мулами», но это ваше слово, а не наше.

Он вглядывался в темноту, жалея, что не может разглядеть выражение ее лица. Лингстеры пользовались не только звуковыми, но и зрительными ключами, расшифровывая значение слов. Пател действительно успел сказать ему перед смертью, что обнаружил нечто такое…

— Это настолько важно, что узнавший об этом человек обречен на смерть?

— Ты получил ответ, которого хотел. Теперь твой черед!

Получить-то получил, но ничего не понял. Увы, сейчас не было надежды на новые прозрения.

— Я повидал много обитаемых планет, Первая-Среди-Матерей, говорил на многих языках. Вы не первые, кто пытается решить эту задачу.

Она молчала долго, и он испугался, что она ушла. Наконец она произнесла:

— На базаре тебя называют «Говорун». Но ты нам не помощник.

— Вы ничего не потеряете, если позволите мне попробовать.

У него было ощущение, что она читает его мысли по лицу, как будто ее старческие глаза умели видеть в темноте. Потом она вздохнула:

— У нас есть поговорка: «Кость побеждает кость, но камень их переживет». Может, ты и есть камень.

— Разреши мне взглянуть на кости, Первая-Среди-Матерей.

Он услышал, как она разрезает в темноте лианы, удерживающие прутья решетки.

Рис сидел на каменном полу, изучая композицию из костей, а Первая-Среди-Матерей держала свечку, чтобы ему было лучше видно. Воздух был напитан свечным духом, от которого тяжелели веки. Рис жмурился, стараясь сосредоточиться. Откуда-то из главной пещеры доносились звуки ситара: Лита перебирала струны, надеясь успокоить сестренку.

Он внимательно разглядывал символы на костях. В борозды были втерты темные чернила — а может статься, и кровь. Он чувствовал, что момент исполнен почти религиозного напряжения. Перед ним на каменном полу первобытной пещеры были разложены элементы зарождающейся письменности, системы, способной зафиксировать устный язык и представление говорящих на нем о мироздании. Ни одному современному человеку еще не доводилось при этом присутствовать.

Вспомнив замотанную окровавленными тряпками руку Горбуна, он еще внимательнее вгляделся в косточки. Все они были примерно одинаковой длины и формы. Лингстер не сомневался: все они раньше были фалангами пальцев. Символика задачи, которую поставили перед собой Матери, начиналась уже с материала, на который наносились возможные зачатки языка. Мистическое почтение, близкое к ужасу, внушало сознание, что аборигены, зачисленные людьми-колонистами в недоразвитые существа, поглощены проектом, недоступным пониманию многих из новоявленных господ. Он вопросительно глянул на Первую-Среди-Матерей.

— Каждая дает по одной, — объяснила та. — Все, кроме Первой. Первая отдает все, пока не умрет. Одну за другой.

Она вытянула перед собой руки, растопырив пальцы. У четырехпалых стегов тоже был один гибкий палец, исполнявший роль большого. Оказалось, что у Первой уже отсутствуют три пальца из восьми — два с левой руки и один с правой. Стеги замешивали свой грядущий алфавит на крови. То был не менее торжественный ритуал, чем Контакт лингстеров, но гораздо более опасный, учитывая варварское состояние медицины на планете. Рис подумал, что лично у него вряд ли хватило бы отваги расставаться с пальцами ради общего дела.

— Работа длится уже много-много лет, — сказала Первая-Среди-Матерей. — Надо, чтобы знаки точно передавали звуки нашего языка. Не каждая косточка оказывается годной. Выбор делает Первая.

Она сделала свечкой жест, побуждающий его продолжить начатое. Немного погодя она присела с ним рядом, изучая кости так, словно впервые их видела.

Некоторые символы были вырезаны аккуратно, даже любовно, некоторые походили на детские каракули. У Шампольона, впервые увидевшего египетский картуш, тоже, наверное, кружилась голова; Нибур, копировавший клинопись, также боялся дышать, чтобы не спугнуть счастливую догадку. Рис Данио, пьяница и неудачник, позор Гильдии лингстеров, изучал самую необычную письменность в обитаемой галактике.

На многих пальцах-костях были изображены настоящие пиктограммы — маленькие изящные картинки, передававшие облик предмета, хотя Рис был далек от того, чтобы так просто трактовать их значение: примером расхождения могли служить хотя бы египетские иероглифы. На других костях он обнаружил семантические символы, абстракции, призванные выразить звуки стегтского языка; эти последние, тонкие логограммы, были сдержанны и красивы.

Прецеденты смешанных систем существовали, на Земле их насчитывалось несколько, самые известные — письменность египтян и индейцев майя, так что Рис не слишком удивился, когда усмотрел нечто похожее и здесь. Первой задачей было отделить символы, предназначенные для обозначения звуков, от тех, что означали слова; второй — отсеять многие варианты как лишние.

Первая-Среди-Матерей дотронулась до его плеча.

— Я скажу, как какой звучит.

Она стала повторять церемонию, свидетелем которой он уже был: подбирала по одной кости и издавала ассоциируемые с ними звуки. Но была и разница: в прошлый раз она пела фонемы для других Матерей, а теперь ограничивалась короткими восклицаниями.

Рис почти сразу понял, что так дело не пойдет: с тем же успехом можно было попытаться отловить одну каплю в потоке воды. Требовалось установить жесткий порядок.

В первый раз после бегства из Нью-Бомбея он с сожалением вспомнил о тамошнем искусственном интеллекте. Без него сортировка и идентификация звуков стегти казалась непосильной задачей. С другой стороны, письменные и устные переводчики трудились задолго до появления компьютеров, не говоря о лингстерах; то были пионеры, работавшие в первозданных условиях и надеявшиеся только на себя.

Мне нужна влажная глина и что-то, чем делать пометки, как торговец на рынке.

Первая-Среди-Матерей сначала не отреагировала на его просьбу. Возможно, мысль о сведении ее возвышенного труда к презренной глине была для нее равносильна святотатству. Что ж, пускай привыкает, иного пути нет: все величайшие законы человечества были начертаны на глине.

Поставив свечку на пол, она хлопнула в ладоши. Спустя мгновение под низкой аркой показалась фигура. Первая что-то быстро проговорила по-стегтски, и другая Мать удалилась. Они молча ждали.

Мать принесла кусок глины величиной с его кулак. Он размял глину и превратил в дощечку, чтобы записывать на ней знаки — будущие символы письменности на стегти.

Работа продвигалась медленно. Минуло несколько часов — Рис не знал точно, сколько именно. Дважды Первая-Среди-Матерей посылала за свежими свечами и водой. Он утолял жажду и споласкивал лицо, чтобы прогнать сон; голод его пока не мучил. Постепенно он познакомился со всеми символами и стал замечать сходства и повторы. С помощью Первой он отсеивал лишнее. Она снова и снова, не теряя выдержки, повторяла соответствующие звуки. Занятие было изматывающим.

— Слишком медленно! — не выдержала Первая-Среди-Матерей.

Она была права. Задача была настолько колоссальной, что при таких темпах на ее решение должны были уйти дни, а то и недели. Впрочем, древним мудрецам на Земле требовались годы на разгадывание тайны клинописи. Чтобы не уподобиться им и не состариться в стегских пещерах, он должен был придумать способ, как ускорить процесс.

Подсказка нашлась в его полевой аптечке. Он нащупал ее и порадовался, что так и не решился от нее избавиться. Там находились два комплекса снадобий, с помощью которых лингстеры устанавливали контакт с инопланетянами. Комплекс альфа состоял, в основном, из хитроумных нейромедиаторов, повышавших внимание и ускорявших работу лингстера, особенно при решении рутинных задач — анализе, систематизации, запоминании. Он неоднократно прибегал к этому комплексу на других планетах, используя искусственный интеллект для контроля дозировки, и знал, насколько он эффективен.

Но все это происходило давно, до того, как он начал травить себя зитом. Оставалось гадать, произойдет ли реакция химикатов и к каким последствиям это приведет.

— Можно ускорить дело, — сказал Рис.

Он достал несколько пластиковых пузырьков. Первая-Среди-Матерей не сводила с землянина круглых глаз. С того момента, когда он приступил к изучению костей, она не задала ни одного вопроса, даже когда он нарушил созданную ею сложную композицию. Она поняла, что он в любом случае придаст процессу поиска новый импульс, а он не хотел обманывать ее доверие.

Вытряхнув на ладонь два маленьких коричневых овала и поспешно их проглотив, он уже спустя несколько секунд почувствовал их действие. Мысли сменялись так быстро, что он не успевал подыскивать для них слова; зрение до того обострилось, что стали видны, несмотря на полутьму, мельчайшие детали окружающего — например, крохотные волоски на голове у Первой-Среди-Матерей; морщины на ее лице превратились в глубокие русла давно пересохших рек.

Возникло и кое-что посущественнее, совершенно неожиданное, только лингстеру никак не удавалось на этом сосредоточиться. Скоро это «что-то» исчезло в потоке эндорфинов, швыряющем его, как щепку.

Работа пошла быстрее. Связи бросались в глаза, Первая-Среди-Матерей делала свой выбор, он мгновенно его фиксировал. На глине стал вырисовываться сносный стегтский алфавит.

— Не хватает одного звука.

Он вздрогнул, услышав ее голос. Погрузившись в работу, он утратил представление об окружающем и снова поймал себя на том, что не знает, сколько времени прошло. Судя по очередному огарку, немало. Пламя свечки колебалось: Первая-Среди-Матерей резко выпрямилась. Он смотрел, щуря глаза, на аккуратную таблицу, появившуюся на глиняной поверхности: шестьдесят семь символов, лучших изображений для всех согласных, гласных и дифтонгов в языке Первой-Среди-Матерей, какие только можно было найти на костях.

— Маленький звук, — продолжила она каким-то сонным голосом.

— Редкий. Самый высокий. Я долго ждала символа для него.

— Что это за звук, Первая-Среди-Матерей?

В ответ она округлила рот и выдохнула воздух: язык затрепетал, оформляя звук. Получился дифтонг с губным началом, нечто музыкальное, словно извлеченное из флейты. Она повторила звук еще раз.

Шуршание за спиной отвлекло Первую-Среди-Матерей, и она умолкла.

Прости, Первая-Среди-Матерей, — взволнованно произнесла на стегти Лита. — Сестра потерялась. Я только сейчас ее нашла. Позволь мне забрать ее.

— Забирай.

Впервые Рису стало любопытно, как жила Первая до того, как поселилась под Костями Создателя. Работала в лавке, помогая партнеру-торговцу тканями, стряпала и прибиралась в человеческом жилище? Производила ли на свет детей, были ли среди них мальчики, думает ли она об их судьбе?

Первая-Среди-Матерей дождалась, пока стихнут детские голоса, а потом указала кивком на кучку костей, оставшуюся на полу, побуждая Риса продолжить работу.

Но он видел на этих костях всего лишь повторение символов, уже пущенных в дело, либо неудачные и отбракованные рисунки. Ни один не соответствовал только что услышанному причудливому звуку.

Она подняла двупалую руку.

Это священный звук. Говорун не слыхал его на рынке. Это «Виу», Белая Птица. Знака для него не найти среди обычных рисунков. Это мужской звук, форму для него должен создать кипик. Говорун с Перекрестка Печали должен заменить душу кипика, которую он потерял.

Интеллектуальный подъем, вызванный приемом альфа-комплекса, покинул его в одно мгновение. Разбор символов с помощью представительницы инопланетной расы был сродни рутинным обязанностям лингстеров. Но вряд ли от них когда-нибудь требовали сознательно внести человеческий элемент в зарождающийся инопланетный алфавит.

Выполнить требование было проще простого: один-единственный значок из неисчислимого множества, рожденного историей человечества и других миров галактики! Но даже этот скромный дар стал бы вмешательством совершенно чуждой культуры, что строжайше запрещалось. Нарушение этого закона всегда приводило к бедам, даже если дети менее развитых культур умоляли землян о помощи. Как и все лингстеры, Рис клялся никогда не пренебрегать этим запретом.

— He могу, — сказал он. — Прости.

— Почему не можешь?

— Я не могу отдать тебе знак, корни которого по другую сторону Перекрестка Печали. Это слишком опасно.

— Я хочу, чтобы этот труд был завершен, прежде чем я умру, — произнесла она очень спокойно, словно называя цену рулона ткани.

— У меня мало времени. Ты сделаешь это или умрешь. Даю тебе один день на размышление.

Две Матери выросли из-под земли, словно дожидались ее команды, и отвели Риса в его камеру.

Снова оказавшись в темноте, он почувствовал страшную усталость и неспособность связно мыслить. Первая-Среди-Матерей предложила ему страшный выбор. Если он пойдет ей навстречу, то нарушит клятву. Ни разу в жизни он еще не совершал даже мельчайшего поступка, который повлиял бы на судьбу инопланетной расы. С другой стороны, погибнуть ради клятвы значило нарушить обещание, которое он дал умирающему Чандре Пателу, — защитить его семью. Если он погибнет, девочки навсегда расстанутся с надеждой попасть на базу «Калькутты».

Словом, ему предстояло выбрать между вмешательством в развитие чужой культуры — крохотным прикосновением к ней, даром в виде пустякового символа — и страданием, а то и смертью детей комиссара. Что по этому поводу сказала бы Гильдия?

— Данио!

Он вздрогнул. Оказалось, что он уснул. На сей раз Лита явилась без свечки и воды.

— Данио, я боюсь за Джилан. Она вся горит!

— Как видишь, меня держат взаперти.

— О, боги! Разве трудно просто открыть дверь и выйти?

И он услышал, как отворяется дверь из ветвей.

— Каким глупым вы иногда бываете, Данио! Мне стоило лишь дотронуться до этой створки, чтобы понять: на этот раз ее не заперли.

Если Первая-Среди-Матерей предоставила ему возможность сбежать, то только потому, что знала: ему все равно некуда деваться — хоть одному, хоть с дочерьми комиссара. Эта мысль повергла его в уныние.

— Так вы взглянете на Джилан?

Лита нетерпеливо схватила его за руку и вытянула из клетки, потом повела в кромешной тьме, пока в коридоре не забрезжил свет, просачивающийся из главной пещеры.

— Не знаю, чем ей помочь. Я не врач.

— На всякий случай прижмитесь к стене. Лучше им не знать, что вы на свободе.

«Я бы не назвал это свободой», — подумал он и сказал вслух:

— Может быть, она отравилась здешней пищей?

— Она всю жизнь ела пищу стегов. Няньки кормили ее с грудного возраста. К тому, что ели мы с матерью, она даже не притрагивалась. Скорее!

Джилан сидела, скрестив ноги, на широкой каменной скамье, покрытой ярким шелком. У нее над головой в подсвечнике на стене горело несколько свечей. Рис увидел разноцветные глиняные бусы на нитке, грубую деревянную куклу в шкурах — такие же игрушки, какими забавлялись стегские дети под базарными прилавками. Совсем как местный торговец, она что-то царапала тростинкой на кусочке глины. Ее щечки покрывал лихорадочный румянец. Дотронувшись до лба малютки, Рис ощутил жар.

Однако, на его взгляд, девочка не выглядела больной. До Риса дошло, что она что-то бормочет — тихо, почти беззвучно повторяя одно и то же. Он бы назвал это пением, хотя и это было неточно… Рис похолодел. От догадок, одна невероятнее другой, у него зашевелились волосы. Он упал перед ребенком на колени. Звуки тотчас стихли.

— Детка, повтори еще раз, для меня, — попросил он. — Пожалуйста!

— Что это? — удивилась Лита.

Джилан засунула в рот большой палец и уставилась на него широко раскрытыми глазами.

— Где ситар? Неси его сюда!

Лита тут же принесла инструмент. Рис стал перебирать все пять струн, подыскивая верные ноты для тональностей стегти: соль-диез, ля, си-бемоль, си. Казалось, Джилан внимательно слушает. Он принялся с воодушевлением извлекать из ситара эти четыре звука; получилось подобие мелодии.

— Что вы делаете, Данио?

Джилан открыла рот и пропела ноту. Он понял, что слышит не си, а что-то между си и до. Корпус-орех изменял тональность инструмента, и звуки теперь лучше соответствовали мелодии стегти. Он быстро подстроил инструмент. Звуки обрели объем. У него затряслись руки, когда он понял, что слышит дифтонг, названный Первой-Среди-Матерей буквой «Виу».

— Данио?..

— Беги за Первой-Среди-Матерей! Встретимся в пещере.

Он перебросил ситар через плечо, схватил одной рукой комок глины и пишущий «прибор», другой прижал к себе малышку. Пока он бежал, ее щека, елозившая по его лицу, едва не обожгла его.

В маленькой пещере горели свечи, освещающие причудливую конфигурацию из костей, оставшуюся на полу. Он спустил Джилан с рук. Девочка молча смотрела на него, громко и прерывисто дыша.

— Это ненадолго, детка.

«Язык изобретают дети», — учила Гильдия. Раз так, почему бы не алфавит, по крайней мере, маленький его кусочек? Ребенок был тем самым необходимым ему чистым источником. Пусть ее родители прилетели с Земли, зато она сама родилась на Не-Здесь — теперь местное название планеты казалось ему более пригодным, чем придуманное колонистами; за свою короткую жизнь она еще не произнесла ни одного англо-индийского словечка. То был изящный компромисс, близкий к идеалу. Главное, чтобы на него согласилась Первая-Среди-Матерей.

— Ты передумал, Говорун?

Ее затуманенные глаза блестели в полумраке, как перламутр. Она выпрямилась и была сейчас почти с Литу ростом.

Он аккуратно подбирал слова.

— Мы можем договориться, Первая-Среди-Матерей.

— Хватит торговли. Решение одно: дай мне знак для последнего, самого священного звука.

— Я не могу тебе его дать. Для этого у меня не хватает дара, и это навлекло бы на вас беду. Вместо меня это сделает ребенок с Перекрестка Печали, рожденный на Не-Здесь. Врагим по крови, вскормленная стегским молоком. Позволь ей попробовать.

Первая-Среди-Матерей смотрела не него с молчаливым недоверием.

— Символ, которого ты ждешь от меня, — продолжил он убедительным тоном, — был бы чуждым твоему миру, пойми!

Ждать пришлось долго. Мать ничего не отвечала, но и не накладывала на попытку абсолютный запрет. Он взял на изготовку ситар и тронул струну ногтем правого указательного пальца. Получилось до, сниженное на полтона. Девочка таращила на него глаза, сосала палец и пускала слюни.

— Ну же, детка! — поторопил он ее. — Спой мне!

Он извлек из ситара ту же ноту. Тогда Джилан вынула изо рта палец и повторила звук голосом.

Первая-Среди-Матерей вскрикнула от удивления. Когда звук затих, он сыграл его еще раз. Девочка снова озвучила дифтонг. Теперь к ее голоску присоединился сильный голос старухи.

Рис прижал струны ладонью, прекратив вибрацию. Девочка вопросительно посмотрела на него. Он поставил ситар и протянул ей глиняную дощечку.

— Нарисуй звук, Джилан. Нарисуй «Виу» вот здесь, на глине.

Она взяла у него дощечку и палочку, чтобы, немного помедлив, приступить к работе. Единственным звуком, нарушавшим тишину в пещере, было в эти минуты дыхание старательного ребенка. Несколько раз она стирала изображение и бралась за дело снова. Наконец девочка придирчиво уставилась на свой рисунок, наклонив голову. Потом дощечка была отдана взрослым — но не Рису, а Первой-Среди-Матерей.

Старшая сестра испуганно смотрела на него поверх головки Джилан. Первая-Среди-Матерей присела в реверансе и почтительно приняла дощечку, как реликвию, чтобы надолго впиться в нее взглядом.

— Я принимаю последний знак, — торжественно провозгласила она, когда люди уже были готовы расстаться с надеждой.

Рис тоже прирос взглядом к детскому рисунку. На глине красовался примитивный силуэт птички. Только что его бил озноб, теперь прошиб пот.

Первая-Среди-Матерей положила дощечку на землю и взяла детскую ладошку обеими руками.

— Это должно быть написано на кости.

Лита первой проникла в зловещий смысл этих слов.

— Не смей резать моей сестре палец! Не позволю!

И она прыгнула на Первую-Среди-Матерей, едва не опрокинув ее вместе с сестрой. Но Мать эта выходка не оскорбила: Рис увидел ее снисходительную улыбку — уродливую щель, в которую превратился прочти безгубый рот. Завладев рукой ребенка, она демонстрировала, кому принадлежит власть.

— Знак ребенка, кость мужчины — в этом есть смысл. — Она выпустила Джилан и грозно выпрямилась, в руке блеснул трехгранный кинжал.

Взор Риса был затуманен: сверкающий нож превратился в огненную радугу, от которой стало больно глазам. Гильдия учила, что Вселенная полна чудес и красот, но при этом таит много боли и жестокости. Земным астронавтам, впервые выходившим в космос, еще сотни лет назад был преподан урок: путешествия сулят не только славу, но и страдания. «Слабым духом лучше оставаться дома», — наставляла Гильдия своих начинающих учеников.

Жрица требовала от него не слишком большой жертвы; лучше уж пострадает он, чем невинное дитя.

— Взамен ты обеспечишь нам безопасный переход через горы, на базу космолета, — заявил Рис.

— Мы отведем вас к вашим братьям, Говорун.

— Убери Джилан! — приказал он Лите.

— Нет, Данио, мы останемся с тобой.

Первая-Среди-Матерей кивнула, как будто считала допустимым их присутствие во время ритуала. Она протянула руку, Рис подал ей свою. Впервые за последние несколько дней он подумал, что сейчас пришелся бы кстати глоток зита — в качестве наркоза.

Она заставила его встать на колени и сама опустилась с ним рядом в круге золотого света. Прижав кисть пленника к плоскому камню, она взмахнула ножом.

В последнее мгновение он сумел собрать волю и даже не моргнул, когда нож опустился.

Вершины Костей Создателя они достигли в холодную и ясную погоду. До рассвета оставалось еще два часа, на безлунном небе горели чужие созвездия. Рис остановился, чтобы полюбоваться рекой яркого света — своей родной галактикой, именуемой здесь Перекрестком Печали. Темное небо и разреженный воздух высокогорья образовывали сильную линзу. Нельзя было не затрепетать от зрелища бесчисленных звезд, усеивавших черное пространство. Рис почти убедил себя, что различает крохотную точку — Солнце, дарующее жизнь его Земле.

Лита прикоснулась к его руке, и он снова зашагал. Первая-Среди-Матерей дала им в дорогу провизию и отправила с ними двух женщин, хорошо знающих горы. Они упорно шли вперед, не тратя силы на разговоры. Время от времени с невидимого гнезда снималось крылатое создание, потревоженное шагами и решившее спросонья, что уже утро.

Сверкающее великолепие небес постепенно померкло, подул ветерок, предшествующий восходу звезды, служившей на Не-Здесь солнцем. Минул час — и лучи светила стали жаркими, так что Рис покрылся испариной. В воздухе плыл чистый запах нагретых солнцем камней, в нем, к счастью, уже не было спор, но дышать на этой высоте было трудно, и Рис часто спотыкался от утомления.

По одну сторону от хребта, далеко внизу, раскинулась долина Межевой реки и равнина, где существовала прежде колония людей. С другой стороны пропасть не была столь головокружительной; где-то там, внизу, среди зеленых лугов, располагалась база космолета. Здесь планета производила совсем другое, совершенно новое впечатление; даже в день своего прибытия сюда у Риса не возникало такого сильного ощущения экзотики. Проникнув в некоторые секреты планеты, он не приблизился к ней, а еще больше отдалился.

Первая-Среди-Матерей сама перевязала ему рану шелком, остановив кровотечение клочком мха.

«Я довольна сделанным», — сказала она.

«Но загадки остаются, — возразил он. — Объясни, почему язык принадлежит у вас женщинам, а не мужчинам».

«Ты забыл, что значит «стег»?» — Она подняла один из своих уцелевших пальцев. Он, и вправду, ни разу не вспоминал о буквальном смысле слова, которое произносил ежеминутно на протяжении двух лет.

«Один? Первый? — Потом его осенило: — Пришедшие первыми!»

…Воспоминания померкли, и он врезался в спину одной из Мате-рей-проводниц. Она схватила его за руку, не дав упасть, ее старые глаза заглянули ему в душу, словно определяя способность человека идти дальше. Обе старухи высоко подоткнули юбки, так что торчали костлявые колени; обуты они были в сапоги из кожи неведомого зверя, подвязанные на лодыжках бечевками. Его впечатляла их энергия: дряхлые на вид, они по очереди несли на спине Джилан, перепрыгивая с этой ношей с камня на камень.

Впрочем, в данный момент девочка передвигалась самостоятельно, собирая по пути камешки и цветы и болтая на стегти, как обычное трехлетнее дитя, появившееся на свет на этой планете. Произнеся первый певучий звук над грудой костей, она уже болтала на языке Первой-Среди-Матерей не переставая. Это походило на прорыв плотины. Рис с удовольствием позволял девочке выразить все, что в ней накопилось за месяцы молчания. Ирония пребывания человека на чужой планете проявилась еще раз: ребенок обрел язык — и сразу покинул общество тех, с кем мог перекинуться словечком…

— Как вы себя чувствуете, Данио? — спросила Лита, подходя к нему. — Сделаем короткую остановку?

Но он отказывался отдыхать, пока не выполнит обещание и не доставит детей комиссара на базу космолета, в безопасное место.

Лита дотронулась холодной рукой до его лба.

— Какой горячий!

— Зубы режутся, как у Джилан! — попробовал он отшутиться.

Лита навестила его вскоре после его «взноса» — он предпочитал думать об этом так, чтобы не слишком себя жалеть — и попыталась отвлечь от боли болтовней. Матери учатся алфавиту под руководством Первой; девочка со смехом описывала их первые неуклюжие потуги. У Джилан вылез с опозданием последний молочный зуб, и жар прошел…

— Покажите-ка руку! — потребовала она. — Как бы не было воспаления.

— На базе есть антибиотики.

— Данио, — прикрикнула она на него, — хватит строить из себя героя!

Он непонимающе уставился на Литу. Она опередила его, спускаясь по извилистой тропинке. Безжалостное светило било в глаза, голова опять раскалывалась.

«Как это связано с Теми-Кто-Перешел?» — спросил он Первую-Среди-Матерёй.

«Мы одно и то же, — прозвучало в ответ, — только ты этого еще не видишь».

Сейчас, стоя на горной тропе, он ломал голову над этими ее словами, прижимая ладонь к груди и пытаясь отдышаться. Метаморфоз был известен на некоторых планетах Плеча Ориона; с этим явлением люди сталкивались в новых мирах чаще, чем с разумом. Даже на Земле гусеницы превращаются в бабочек, а головастики в лягушек — и никто не удивляется. Почему бы пухлому стегу не обернуться тощим «мулом»? Даже если это происходит только с особями одного пола, все равно у матушки-природы есть в запасе множество чудес гораздо причудливее этих. Правда, бабочки не замечены в жестоком обращении с гусеницами…

«Дело не только в этом», — не уступал он, думая о срочности, с которой Первой-Среди-Матерей понадобилось изобрести письменность.

«Некоторые секреты остаются нераскрытыми, пока не придет их время», — отвечала на это старая жрица.

«Ты оповестишь меня, когда это время наступит, Первая-Среди-Матерей?»

«Если мы оба будем живы, Говорун».

Через час — или через два или три: он разучился вести счет времени — они остановились, достигнув пропасти глубиной в две сотни метров. В раскаленном и дрожащем воздухе вились спирали пыли. Долина внизу казалась озером травы, раскинувшимся до самого горизонта. Огромные стаи ярких неоперенных птиц парили над золоти-сто-зелеными полями, ноздри щекотал сладостный запах зелени.

На лбу и шее Риса выступил пот — и тут же испарился. Он чихнул и уставился слезящимися глазами в пропасть. Там находилась их долгожданная цель, конец пути.

— Там! — сказала одна из Матерей, вытягивая руку.

— База «Калькутты»! — крикнула Лита. — Я ее вижу.

— Мы дальше не пойдем, — предупредила вторая Мать.

— Отсюда мы сами доберемся, правда, Данио?

Он кивнул — и сразу об этом пожалел, так сильно закружилась голова. Оказалось, что опьянение возможно и без всякого зита.

Одна из Матерей отдала Лите ситар, который несла за спиной, вторая подала ей мешок с провизией.

— Ты — камень, — услышал он от Матери, трогающей его затылок.

Гораздо легче добиться состояния бесчувственного камня, чем неприступной скалы, подумал он. К тому же скала куда величественнее камня…

Женщины заторопились обратно, вверх. Он знал, что им не терпится присоединиться к лихорадочной деятельности, бурлящей в пещере, — к записи истории народа, его памяти. Возможно, каким-то не ясным ему путем это положит конец насилию. Академия и Гильдия родятся во второй раз, когда узнают о том, что произошло на Кришне!

Он отчетливо представил себе, как председатель — кто бы им ни был — созывает преподавателей и учеников, чтобы…

— У вас настоящий жар! — сказала Лита.

— Не волнуйся, я приведу вас, куда надо.

— Вы приведете? — удивилась она.

Сияющие белые купола и антенны связи, образовывавшие космическую базу, становились все ближе по мере того, как они спускались по извилистой тропе, но одновременно усиливалась жара, замедляя движение, так что чем ближе они подходили к долине, тем труднее давался каждый шаг. Девочки готовы были взлететь, а он боялся, что вот-вот свалится.

— Конец, — прошептал он, останавливаясь. — Дальше не могу.

— Мы почти у цели! — Лита поправила на плече ситар. — Смотрите, до базы каких-то сто метров! Я уже вижу ворота и проходную.

Он тяжело опустился на землю. Джилан подбежала к нему с зажатым в кулачке букетом диких алых цветов. Он вспомнил, как хлынула кровь от удара трехгранным кинжалом. Голова весила гораздо больше, чем он предполагал, — он убедился в этом, когда подпер ее забинтованной рукой.

Девочка открыла рот и чистым, птичьим голоском пропела «Виу».

— Пожалуйста, встаньте! — взмолилась Лита. — Не могу же я вас нести!

— Ступай, я подожду здесь.

— Там, внизу, вам смогут помочь. Вам нужны всего-навсего хорошие земные лекарства…

Горячий ветер, дующий из долины, приподнял ее медные волосы, и их запах, похожий на запах костра, дополнил иллюзию: ему показалось, что перед ним Ив.

Как давно это было! Он любил, когда теплый ветер приподнимал ее длинные волосы, любил вдыхать их волшебный дымный запах. Он представил ее сидящей в тени дерева — такой он впервые ее увидел; она обнимала за плечи ребенка с той планеты, учившего ее названиям цветов, пестревших вокруг. Сам он всегда сознавал, что чужд любой планете, кроме планеты Земля, зато Ив всюду была, как дома…

На один из вопросов, всю жизнь не дававших ему покоя, был найден наконец ответ: Ив захотела бы иметь детей. Он тоже полюбил бы их.

Ему было хорошо сидеть вот так и вспоминать жену.

— Я вижу караульного! — Лита приподнялась на цыпочках и замахала руками. — А он нас не замечает! Я сбегаю за помощью.

Джилан положила ему на колени свой букет, издававший такой сильный сладкий запах, что у него опять голова пошла кругом. Девочка стала удаляться, пританцовывая, растворяясь в луче света, превращаясь в облако жемчужных звездочек, на которое было больно смотреть. Она казалась частью этого мира. Есть загадки, которые не дано разгадать.

— Потерпите? — спросила Лита. — Совсем недолго!

— Конечно. Иди.

Она еще помялась, потом нагнулась и чмокнула его в щеку.

— Когда мы вернемся на Землю, я стану лингстером, как вы, Рис.

Он потрогал свою щеку и обнаружил на ней собственные слезы.

Дочери комиссара бросились по тропе к базе; на спине у старшей болтался ситар отца. Бегущие фигурки становились все меньше. Потом из проходной вышла высокая фигура и заторопилась им навстречу. Рис смотрел в ту сторону до тех пор, пока яркий свет не заставил его закрыть глаза.

Когда он снова разомкнул веки, у тропы среди цветов стояла его жена. Ее волосы вились над плечами, как завитки пламени. Платье на ней было небесно-голубое, подвенечное.

Ив раскинула руки. Она звала его домой.

ВИДЕОДРОМ

Александр Громов
ДАРЮ ТЕБЕ ЗВЕЗДУ

Неоспоримый факт: мало кому на свете хотя бы раз в жизни не мечталось иметь богатую тетушку преклонных лет, готовую вот-вот переселиться в лучший мир, оставив все свое состояние обожаемому племяннику. Мечтать — что в этом плохого? Правда, если бы все мечты имели обыкновение сбываться, на том свете из-за тетушек возник бы демографический кризис, но что нам за дело до мелочей? Однако другой факт, столь же неоспоримый, заключается в том, что и этот мир населен богатыми тетушками совсем не так густо, как хотелось бы, и менять его на другой, пусть даже лучший, они отнюдь не спешат. С точки зрения бездетных богатых тетушек дело обычно обстоит как раз наоборот: бедных родственников пруд пруди, но кого ни копни — либо анфан террибль, в жизни ничего не слыхавший о почтении к старшим, либо шалопай, способный за ночь промотать золотой запас планеты среднего размера, либо неисправимый лентяй, а то и просто клинический неудачник, вместе с брезгливой жалостью вызывающий желание оставить ему в наследство бластер с одним зарядом — но никак не состояние. Словом, проблема с наследниками стоит не менее остро, чем с богатыми тетушками (или дядюшками, если угодно). Не исключено, что престарелый Диоген, бродивший днем с фонарем и выкликающий: «Ищу человека», подыскивал среди родственников того, кому мог бы без опасений оставить свою бочку. У всякой эпохи свой масштаб.

В судьбе Трифилия Клюге понятия «лентяй» и «неудачник» сочетались вполне гармонично. О богатой тетушке он не мечтал просто потому, что она у него была, однако надежд на наследство не питал ни малейших. Во-первых, он видел ее один раз, и то мельком. Во-вторых, бездетная тетушка Октавия имела трех племянников и четырех племянниц — простых, а Трифилий был внучатым. В-третьих, несмотря на свои сто девять лет, тетушка была бодра и не выказывала никакого желания опасно захворать в ближайшем будущем. В-четвертых, и это главное: что общего может быть у вдовы миллионера, женщины прагматичной и не склонной к сантиментам, с безалаберным родственником, не способным самостоятельно позаботиться о себе?

Нет, Трифилий Клюге не рассчитывал на серьезное наследство. Иногда, особенно в периоды сквозняка в карманах, его мечты возвышались до надежды получить по смерти старой карги подачку в тыся-чу-другую космоюаней… быть может, даже в три тысячи, если дорогая тетушка перед смертью серьезно повредится рассудком, — но не больше. Никак не больше.

Хоть бы пять сотен оставила, старая сквалыга!

Надежда умирает последней — это верно сказано. Деньги кончаются раньше. Когда крупье сгреб со стола проигранные Трифилием фишки, тот запустил руку в карман, надеясь, что там окажется монета, достаточная для покупки еще одной — наверняка счастливой! — фишки, пусть даже самого мелкого достоинства. Увы, карман был пуст, а ветхая ткань последнего целого кармана, прорвавшись при нетерпеливом движении, явила дырку. Чертыхнувшись про себя, Трифилий продел в отверстие указательный палец и повертел им за подкладкой. Неумолимая логика говорила ему: коль скоро дырка в кармане почти новой куртки появилась впервые и только что, то никакой монеты за подкладкой быть не может. Однако логика в таких случаях дело десятое. И вообще, чудеса вопреки всему иногда случаются, это знает всякий, кто играет в рулетку.

Оговоримся: Трифилий Клюге не был заядлым игроком с вечно голодными глазами, готовым заложить за фишку последнюю, притом еще относительно новую куртку, а с нею штаны, душу и шансы когда-нибудь разбогатеть в придачу; не собирался он, как многие в его положении, завербоваться на рудники Денеба или Пульхеримы, дабы поставить на кон аванс, выиграть несколько раз подряд и, выкупив свой контракт, зажить припеваючи. Азарт — тот же пучок сена перед мордой осла: умные пользуются им для облегчения карманов дураков. Умным всегда кажется, что карманы дураков непозволительно тяжелы.

Трифилий был ленив от природы, но дураком себя не считал. В казино его любили не больше, чем залетевшую с улицы муху. Если наличные средства позволяли ему купить несколько фишек, он протискивался между солидными игроками и один или два раза ставил на «красное» либо «черное», изредка на комбинации номеров и никогда на один номер. Если выигрывал немного, отваливался от стола, словно насытившийся мелкий москит, и, послонявшись по игорному залу, сонно поглазев на игру за карточными столами, на кружение других рулеток, уходил; если проигрывал последнюю мелочь, делал то же самое. Казино виделось ему не золотой жилой, а весьма громоздким средством убиения времени — довольно типичный подход для тех, кто не любит работать, не желает воровать и не видит срама в том, чтобы довольствоваться жесткой койкой и миской супа от муниципальных щедрот.

Не обнаружив искомого, Трифилий поскучнел и под насмешливым взглядом крупье уже собрался было отойти от стола, как вдруг слух его был контужен зычным выкликом:

— Кто здесь Трифилий Клюге?

Трифилий съежился. Кричали где-то на пол пути между центром игорного зала и главным входом, так что шансы уклониться от встречи, удрав через этот самый вход, были реальные. С другой стороны — кому он мог понадобиться? Полиция не будет так орать, охрана казино тоже. Бандиты, нанятые домохозяином, от которого Трифилий в прошлом месяце удрал, не заплатив, тем более. Да и не станет хозяин нанимать бандитов — дороже выйдет, чем смириться с потерей ничтожной суммы за трехмесячную аренду клопиной конуры. Администрация теперешней муниципальной ночлежки? А она-то с чего?

Немного осмелев, Трифилий все же занял выгодную для бегства стратегическую позицию и уже оттуда, привстав на цыпочки, попытался рассмотреть крикуна. Хм… ничего особенного. Тип как тип. Посыльный какой-нибудь. Одет, правда, с иголочки, лощеный, аж блестит, но это еще ничего не значит. А дело, видать, срочное, раз нашли и здесь…

Пока Трифилий размышлял, обнаружить ему себя или все же удрать, крик раздался снова:

— Кто здесь Трифилий Клюге? У меня для него деньги.

По залу прошла волна оживления. Кто-то весело предложил хоть сейчас сменить фамилию. Дежурный менеджер, рысцой приближавшийся к крикуну, прекратил движение.

Трифилий решился. Сам себе напоминая рыбу, идущую на приманку, он нарочитой развалочкой доволокся до лощеного типа.

— Ну, я Клюге. Дальше что?

— Палец, пожалуйста.

Через две секунды карманный папиллятор подтвердил идентичность личности. В общем-то Трифилий и не сомневался, что его отпечатки имеются и в полиции, и во многих других местах, о которых лучше не вспоминать, чтобы не расстраиваться.

— Ты откуда, парень? — осведомился он, пряча робость за нагловатым тоном.

— Юридическая контора «Цербер Магнум», — был ответ. — Поверенный в делах госпожи Октавии Риччи. У вас ведь есть тетушка по имени Октавия, не так ли?

— Угу, — ответствовал Трифилий и на всякий случай шмыгнул носом. По правде говоря, он никогда не интересовался фамилией тетушки. Неужели старая грымза догадалась помереть?

— Тогда это вам.

Трифилий вскрыл конверт. Внутри, однако, вожделенных банкнот не оказалось. Оказались бумаги.

— А…

— Прочтите сначала письмо.

Трифилий хмыкнул и стал читать.

Дорогой внучек! — писала тетушка (или бабушка?) мелким старушечьим почерком. Спорю, ты не ожидал, что именно я дам тебе шанс выбиться в люди. Поскорее бросай свою метлу и принимай мой подарок, который я делаю от чистого сердца. Хоть ты и редкостная размазня, было бы не по-родственному совсем забыть о тебе. Надеюсь, подъемных тебе хватит. НЕ ГЛУПИ! ОСМОТРИ СВОИ ВЛАДЕНИЯ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ИХ ПРОМОТАТЬ! Они просто прелесть. Туземцы от людей без ума. Еще увидимся. Твоя тетя Октавия.

Перечитав письмо, Трифилий хмыкнул вторично. Выходило, что тетушка Октавия, во-первых, жива, а во-вторых, до сих пор числит его мусорщиком, хотя с тех пор он успел переменить множество занятий: оператор котлетного автомата, подручный букмекера, поденщик на белковой ферме, живой тренажер на курсах по оживлению свежеутонувших и так далее, и тому подобное. Вершиной карьеры была должность мелкого клерка в патентном бюро. В настоящее время Трифилий был не у дел и размышлял, какому бы еще необременительному занятию себя посвятить: вернуться к профессии подметалы или подрядиться на сезон заготавливать ягель для производства лучшей в мире экологичной туалетной бумаги? Оба варианта имели свои плюсы и минусы.

Помимо письма конверт содержал еще две бумаги. Подписанную тетей Октавией дарственную, извещавшую о том, что звездная система ЕН1 13591-87, включающая в себя центральное светило спектрального класса G9 и все космические тела, находящиеся в области преобладающего гравитационного воздействия указанной звезды, безвозмездно передается в полное и безраздельное владение Трифилию Клюге. А также сертификат от Департамента галактической собственности, удостоверяющий действительное наличие в галактике звезды ЕН1 13591-87, девятнадцатой относительной звездной величины, не переменной, одиночной, имеющей три планеты, в том числе одну пригодную для обитания человеческого существа без каких-либо специальных защитных приспособлений.

Трифилий перевел дух. Он вспомнил истории о сказочном обогащении людей, чьи предки еще до эпохи межзвездных перелетов, тысячу лет назад догадались приобрести звезду-другую. Тогда ими торговали все, кому не лень, даже планетарии. Не имея никаких издержек, они драли несусветные деньги за одно лишь право присвоить имя паршивой звездочке, едва видимой невооруженным глазом. Забавно, что получить звезду в собственность стоило лишь немного дороже. Число простаков, купивших галактическую недвижимость, исчислялось миллионами. Над ними посмеивались — но только до выхода человечества к звездам.

Будь Трифилий от рождения чуть любознательнее, он вынес бы из школьной истории некоторое представление о судебных процессах трехсотлетней давности: Билл Уистлер против Земной Конфедерации, Василий Шмыков против Земной Конфедерации… Эти правовые споры закрепили право наследников покупателей звезд на владение галактической собственностью.

Некоторым повезло — они обрели миллиарды космоюаней, продав правительству свои звезды, окруженные семьями удобных планет, или основали компании по их заселению и эксплуатации. Кое-где воскресли монархические режимы — от просвещенного абсолютизма до иерархических пирамид с рабами на первом этаже и императором в мансарде. Зато ничего, кроме лишних налогов, не приобрели владельцы ярких бело-голубых гигантов, стоивших когда-то хорошие деньги. Много ли толку от короткоживущей звезды, в лучшем случае окруженной пылевым кольцом, из которого еще не успели (и не успеют) образоваться планеты?

Одно время были в моде анекдоты о владельцах пульсаров и черных дыр.

Трифилий размышлял. Во-первых, пришло ему на ум, тысяче космоюаней он бы обрадовался больше. Во-вторых, владение недвижимостью всегда связано с морокой, но если отказаться — назовут дураком.

Значит, надо брать.

Трифилий вздохнул. Что бы значил этот подарок? Тетушка выжила из ума? В этом трудно усомниться. И даже если планета окажется вовсе никчемной… хотя нет, написано черным по белому: пригодна для обитания.

— Ты говорил о деньгах, — напомнил он.

— Совершенно верно, — тотчас отозвался поверенный. — Десять тысяч космоюаней. Сообщите только, куда их перевести.

— Сюда. — Вспотев, Трифилий хлопнул себя по карману и немедленно вспомнил о дырке. Ничего, купюры не монеты, не провалятся.

Бровь поверенного взлетела вверх.

— Желаете получить наличными?

Несколько секунд Трифилий размышлял. Затем задал деловой вопрос:

— Этого хватит, чтобы туда добраться?

— Билет в оба конца? — уточнил поверенный.

Трифилий подумал.

— Угу.

— Третьим классом — да, — был ответ.

— Грузовым рейсом, что ли? — Трифилий хмыкнул.

— Не совсем так. — Поверенный слегка улыбнулся, показывая, что оценил шутку, хотя Трифилий, имевший слабое представление о межзвездных коммуникациях, и не думал шутить. — На наиболее пригодной для жизни планете указанной звезды имеется гиперкабина. Один миг — и вы там. В понятие «класс» входит только степень защиты гиперканала от посторонних помех.

Трифилий задумался.

— Какова она должна быть… эта защита? — несколько гнусаво вопросил он.

— Разумеется, состоятельные пассажиры предпочитают высшую защиту, — голос поверенного внезапно приобрел криогенные свойства, — однако и защита, обеспечиваемая при путешествии третьим классом, в большинстве случаев вполне приемлема. — Тут он посмотрел на часы, давая понять, что для Трифилия у него припасено очень мало времени.

— А подробнее нельзя? — ворчливо осведомился Трифилий. — Что значит — в большинстве случаев?

Поверенный вздохнул.

— Иногда, довольно редко, волновой гиперпакет, в виде которого вы существуете, находясь в гиперканале, подвергается искажениям… очень незначительным, уверяю вас. Возможны ничтожные изменения фенотипа. В худшем случае у вас может измениться пигментация кожи, начнется выпадение волос или появится аллергия на что-нибудь. Советую вам не брать это в голову.

Трифилий хмыкнул. По правде говоря, длительное путешествие в грязном трюме рудовоза теперь привлекало его несколько больше, чем перспектива добраться до места назначения в слегка искаженном состоянии. Можно, пожалуй, привыкнуть быть лысым, а заодно и пятнистым, как жираф, но что прикажете делать, если появится аллергия, например, на воздух?!

Но какова тетя Октавия! Могла бы расщедриться хотя бы на второй класс, скупердяйка старая.

— А страховка?

— Ваша звезда застрахована от взрыва или угасания на тысячу лет вперед. Если этого вам покажется мало…

Трифилий икнул.

— Я о страховке путешествия! — сказал он сердито. — Она входит в стоимость билета?

— Страховые компании не работают с пассажирами третьего класса. — Поверенный вздохнул и опять посмотрел на часы.

— А сколько стоит первый?

— Шестьдесят пять тысяч.

— Ладно, — ворчливо оборвал Трифилий. — Гони деньги.

— Приложите еще раз палец. Вот сюда.

— Зачем еще?

— Необходимая формальность. Она означает, что вы, находясь в здравом уме и твердой памяти, добровольно принимаете дар и берете на себя всю юридическую ответственность, связанную с владением галактической собственностью.

Последняя фраза Трифилию не понравилась. Много ли толку в свалившемся с неба золотом кирпиче, если он размозжит голову?

— А налоги? — на всякий случай спросил он.

— Уплачены за три года вперед… Да, еще одно условие: вы принимаете на себя обязательство не продавать и не передавать вашу собственность правительству или какой-либо корпорации. В противном случае дарственная теряет силу… На частных лиц запрет не распространяется… Ну, решились наконец?

— А если я откажусь?

— Тогда вы сумеете меня удивить. — Поверенный улыбнулся. — На этот случай у меня есть указание госпожи Октавии Риччи передать ее дар во владение Цезарю Клюге, вашему двоюродному брату.

Вместо вопля возмущения Трифилий быстро приложил палец к папиллятору. Нет, тетушка Октавия определенно сошла с ума. Подарить хоть грош ублюдку и пьянчуге, не брезгующему ночевать на помойках, поскольку в муниципальной ночлежке ему отказано за буйный нрав! Грязной скотине, выбившей в прошлом году Трифилию зуб за невинное замечание насчет исходящего от этого родственничка запаха! Нет уж, братишка Цезарь, обойдешься без подарка…

Когда банкомат выплюнул пачку купюр, Трифилий уже знал, что с ними делать.

— На всю сумму.

— На десять тысяч? — уточнил кассир.

— Да, и не тяни.

Фишки занимали больше места, чем бумажки. Трифилий хотел ссыпать их в карман, но, вспомнив о дырке, загнул полу куртки, как фартук.

— Сыпь сюда.

— Зачем?! — пискнул поверенный.

— Пусть тетя Октавия сама путешествует третьим классом, — проворчал Трифилий.

— Советую вам одуматься…

Меланхолично посоветовав поверенному отвалить и не маячить, Трифилий двинулся к рулетке. Только теперь он заметил непривычную тишину в игровом зале. Многие с любопытством следили за нечаянным везунчиком, готовым поставить на кон свою удачу.

Лениво пихнув кого-то, Трифилий вывалил из полы всю гору фишек и передвинул ее на «красное».

— Валяй, парень, — подбодрил он крупье.

Шарик забегал. Через минуту число фишек Трифилия удвоилось. По залу прошел шепот. Трифилий сгреб выигрыш и добавил его к первоначальной ставке.

«Красное» выиграло снова.

— Будьте благоразумны! — забубнил в ухо поверенный. — Вам уже с лихвой хватит на второй класс, так зачем же искушать судьбу…

Не удостоив его ответом, Трифилий ладонями отбуксировал выигрыш в прежнем направлении. Террикон фишек на «красном» занял все поле.

Вокруг рулетки столпились зрители. Другие игроки перестали делать ставки. Сейчас на их глазах творилась очередная легенда казино — о чудесном превращении Иова в Креза.

На этот раз шарик бегал особенно долго, затем, начав выдыхаться, на секунду прилип было к черному номеру… и перекатился на красный.

— У вас уже восемьдесят тысяч!.. — шептал поверенный. — Да не будьте же вы дураком!

— Кто дурак? — грозно спросил Трифилий, сгребая выигранные фишки в полу куртки, и, поскольку поверенный замахал руками и забормотал что-то, давая понять, что считает дураком кого угодно, только не Трифилия, добавил ворчливо: — Лучше помоги дотащить, видишь, не помещаются…

Восемь толстых пачек приятно оттянули карманы. Минуту спустя их осталось семь: Трифилий благосклонно дал себя уговорить открыть текущий счет в банке «Цербер Магнум».

Зрители недовольно расходились. Крупье через силу улыбнулся Трифилию: что ж, легенда вышла куцая, но все же это легенда — заходите еще, всегда рады…

Волновой гиперпакет, содержащий в себе пассажира и его багаж, не способен к восприятию внешних раздражителей, поэтому Трифилий вообще не заметил путешествия. В одну гиперкабину вошел, из другой вышел, вот и все. Разница заключалась в том, что первая кабина была одной из многих на центральном космовокзале, а вторая стояла одна-одинешенька на планете, являвшейся теперь личной собственностью Трифилия Клюге.

Первым делом он оглядел и ощупал себя с ног до головы. Изменений фенотипа не нашел и повеселел. Вторым делом — осмотрелся вокруг.

Кабина стояла на пляже. Ласковое местное светило — крупный оранжевый шар в пронзительно голубом небе — играло на морской воде мириадами бликов. Мелкие волны с шелестом накатывались на золотой песок. Пахло солью и йодом. По краю пляж обрамляла тенистая рощица — наверное, хорошее место в жаркий день. Деревья напоминали пальмы.

Приглядевшись, Трифилий заметил в тени небольшое бунгало.

Рай да и только.

Трифилий поставил чемодан на песок и разулся. Нагретый оранжевым солнцем песок ласкал ступни, не обжигая. Путь к воде босиком оказался приятным — выходило, что здесь можно обойтись без пляжной обуви, не рискуя поджарить пятки. Если еще и море окажется теплым…

Оно оказалось в меру теплым и в меру соленым — как раз то, что надо. Скинув одежду, Трифилий барахтался в полосе прибоя добрых полчаса, затем, сообразив, что ему ничего не известно о местных хищниках, торопливо вылез на берег. Да нет, море как море, вроде без акул и этих, как их… барракуд. Жгучих медуз — ни одной. Нет, в самом деле рай!

Более того — курорт! Отличие только в том, что на этом роскошном пляже нет кабинок для переодевания, шезлонгов напрокат, палаток с напитками и в изобилии разбросанного по песку мусора. Интересно, почему тетушка Октавия не соблазнилась мыслью устроить тут модный курорт для состоятельных землян? Золотое дно!

Хм. Неужели на всей планете только один такой пляж?.. Да не может этого быть! Просто у миллионеров свои причуды, а что до дражайшей тетушки, то ей уже и по возрасту пора подвинуться рассудком. Не использовать по прямому назначению такое местечко — надо же!

Трифилий поступит иначе. Для начала он поселится в бунгало и будет наслаждаться раем в одиночестве, пока не надоест. Затем (вовсе не обязательно работать самому) он свяжется с конторой «Цербер Магнум», пусть эти ушлые ребята подавятся своими комиссионными, но найдут подрядчиков, развернут рекламную кампанию и все такое. Здесь будет дорогой курорт. Кроме того, Трифилий начнет сдавать в аренду экзотические уголки на этой планете и наживет баснословное состояние. Только никакой добычи полезных ископаемых! Запретить навеки! На двух других планетах этой звезды, непригодных для жизни, — пожалуйста, но не здесь!

Трифилий растянулся на теплом песке и засмеялся. Это ласковое оранжевое солнце принадлежит ему. Этот чудесный пляж — его собственность. Больше никаких трехъярусных муниципальных коек в убогих ночлежках, никакого бесплатного супа! Если только плоды с местных пальм вкусны и не ядовиты — о чем еще мечтать? Пресная вода? Вон из рощицы бежит ручеек и теряется в песке. Впрочем, в бунгало наверняка проведен водопровод. Ясно также, что здесь нет ни сильных штормов, ни цунами — иначе смыло бы к чертовой матери и гиперкабину, и бунгало, да и рощицу тоже…

На ближайшей к бунгало пальме сидел большой, ростом с кошку, лохматый паук и перегрызал черенки шарообразных плодов. Несколько штук увесистых шаров валялись на песке. Трифилий подобрал два, стукнул друг о друга, и один раскололся.

Паук возмущенно зашипел. Трифилий поковырял пальцем мякоть плода.

— Чего шумишь? — добродушно спросил он. — Может, я это и в рот не возьму, мало ли какую дрянь вы тут шамаете…

Но в рот взял и подвигал языком, прислушиваясь к ощущениям. Затем быстро-быстро выскреб ладонью содержимое скорлупы и переждал судорогу удовольствия. Алчно схватил второй плод, расколол скорлупу о ствол пальмы и опустошил его. Нагнулся за третьим. Паук на пальме задергался и пронзительно заверещал.

— Заткнись, — рыгнув, посоветовал ему Трифилий. — Ты себе еще добудешь, вон их сколько висит…

После третьего плода захотелось спать. Трифилий съел бы и четвертый, и пятый, если бы в желудке еще осталось хоть немного свободного места. Только теперь он вспомнил о медленных ядах, убивающих не сразу… но махнул рукой. Будь что будет. Если бы поглощать яды было таким наслаждением, человечество давно бы покончило с собой, добровольно и радостно.

Он вошел в бунгало и завалился на кровать.

Ему снились райские сады и райские гурии. Решено: надо будет выписать сюда девчонку посмазливее, лучше всего круглую идиотку, чтобы не додумалась оттяпать у него этот рай.

Когда он проснулся, стояла ночь. У планеты не было луны, и Трифилий сквозь сон подумал, что для курорта это изъян. А впрочем, поднакопив деньжат, можно будет приказать заарканить подходящий астероид и подвесить его на орбиту — будут курортникам и купания при луне, и серебряная лунная дорожка, и прочая полезная романтика.

Развить эту идею помешало явственное ощущение: он в бунгало не один. Обмирая от страха при мысли о хищниках, ищущих пропитание в ночных потемках, Трифилий дотянулся до выключателя. По счастью, атомный источник не иссяк и не сломался — помещение залил ровный свет. На полу, ослепше моргая глазенками, сидел лохматый паук и тоже, как видно, содрогался от ужаса. Впрочем, при ближайшем рассмотрении он оказался похож, скорее, на маленькую обезьянку о восьми волосатых лапах. Тот ли это зверек, что давеча собирал урожай с пальмы, Трифилий не понял.

Иной фауны в пределах спальни не наблюдалось. Трифилий приободрился, сообразив, что при необходимости сумеет разделаться с десятком таких мартышек. Если, конечно, их укус не ядовит.

— Брысь, — сказал Трифилий, неприязненно разглядывая две пары лишних конечностей, прикрепленных к макаке неизвестно зачем.

— Пшел вон.

— Ктотыктотыктотыктоты… — волнуясь, заверещал восьмилапый зверек, затем затих, вывернул одну из средних лап в трех суставах, почесал ею спину и с усилием добавил отчетливее: — Кто. Ты.

Трифилий ошалело сел на постели. Так. Либо слуховая галлюцинация, либо говорящие зверушки. Эти… паукомакаки. Интересно, они вроде попугаев или понимают, о чем говорят?

— А ты-то кто, осьминожка? — строго спросил он.

Лохматая осьминожка молчала. На всякий случай Трифилий решил представиться.

— Я новый хозяин этой планеты, понял? Твой царь и бог.

С минуту зверек молча таращился на Трифилия. Затем, не издав ни звука, осторожно попятился, вышел и исчез в ночной черноте.

— Во как, — сказал сам себе Трифилий, несколько озадаченный ночным визитом, — они тут еще и разговаривают…

Он проверил, нет ли кого еще в спальне, запер дверь на задвижку и, подергав ставни, убедился в их прочности. До рассвета можно спать спокойно.

Сон был безобразен. Паукообразные лохматые макаки, собравшись толпой вокруг Трифилия, верещали по-человечески, но все разом и каждая свое, так что ни слова было не разобрать. В теплом ласковом море к Трифилию подплывала длинная рыба с носом, похожим на сверло, и, осведомившись: «А ты вкусный?», начинала вворачиваться в него, как бурав. Трифилий сбивал с пальмы похожий на орех плод, и тот, внезапно обнаружив мелкозубую пасть, вещал: «Не ешь меня, я говорящий», после чего сам начинал поедать Трифилия, давясь и причмокивая. Просыпаться было противно, видеть такие сны — тем более.

Утро принесло сюрприз, и приятный: пока Трифилий спал, кто-то аккуратно сложил на веранде целую горку пальмовых плодов. Озадаченно почесав в затылке, Трифилий решил, что не станет обижаться на раззяву, оставившего провиант в чужом жилище. Но и раззява пусть не обижается, если в его отсутствие провиант будет употреблен по назначению.

Повеселев при мысли о том, что ему сегодня не придется карабкаться на пальму ради ореха насущного, Трифилий начал день с того, что плотно закусил, устроившись в плетеном кресле-качалке в тенистой части веранды. Утро выдалось жарким. С одной стороны, это было плохо, потому что Трифилий вспотел и подумал, что сегодня босиком по пляжу не походишь; с другой стороны, это было хорошо, потому что чем жарче, тем лучше бродит. Интересно, какова выйдет бражка из этих орехов?.. С содержимым бара-холодильника, имевшегося в гостиной, Трифилий уже ознакомился и признал его недостаточным.

Да, но кто же все-таки приволок орехи? Трифилий съел два и выцедил стакан легкого вина, прежде чем потерял терпение. На песчаной дорожке, ведущей к бунгало, отпечаталось великое множество мелких четырехпалых следов, по-видимому, принадлежавших местным паукомакакам, и несколько больших плоскостопых следов самого Трифилия. Не макаки же решили обеспечить его провизией!

Собственно говоря, почему бы и нет? Мысль эта посетила Трифилия, когда он приканчивал второй стакан, и не показалась слишком уж невероятной. Болтать-то они умеют? Умеют. Стало быть, вполне могут оказаться способными на большее. Как там/писала тетушка Октавия: «Аборигены просто прелесть», да?

Он вынул из кармана мятое письмо, перечитал. Нет, не так, но неважно. Владения просто прелесть, а туземцы от людей без ума. Хм… Похоже на то, раз снабжают деликатесами. Стало быть, эти паукомакаки и есть туземцы? А в доме кто прибирает — тоже макаки, что ли?

Трифилий сорвался с кресла, кинулся в гостиную, затем, задыхаясь от жары и сытости, исследовал спальню. Вот это номер! И как же он вчера не заметил, что везде царит идеальный порядок? Кроме, понятно, смятой постели, но ее, видимо, еще не успели прибрать как следует…

Дамские наряды в гардеробе — от вечерних до пляжных. Зонтик от солнца. Почему-то шуба. Ворох нижнего белья в чемодане из умерщвленного земного крокодила. Набор дорогой косметики. Кремы от загара и для загара. Тетушка жила здесь, это ясно. Без прислуги. Вероятно, наслаждалась отсутствием надоевших людей — с пожилыми миллионершами и не такие бзики случаются. А комфорт и порядок в доме ей обеспечивали, надо думать, некие туземцы, которые прелесть…

Трифилий хмыкнул, попытавшись сообразить, сколько прошло дней с момента отбытия тетушки, и понял, что ничего об этом не знает и судить не может. Почему она отчалила, бросив шмотки? Уж если подарила племяннику этот райский уголок, то могла хотя бы оставить записку, швабра старая!

Стоп!.. Не худо бы удостовериться, один ли он на этой планете. В смысле, единственный ли человек, а туземцев, сколь бы прелестными они ни были, можно пока что не брать в расчет…

Будь на нем сейчас его куртка (почти новая), Трифилий непременно запустил бы обе руки в карманы, а указательные пальцы — в дырки, чтобы поковыряться за подкладкой. Так лучше думалось. Однако и без того мысли вскоре приняли определенное направление. Гиперкабина! Учет и контроль!

Бежать по горячему песку босиком оказалось все-таки можно, если не останавливаться, и Трифилий решил не возвращаться за ботинками. Влетев в жаркую, как духовка, гиперкабину, он некоторое время разбирался с панелью управления и обливался потом. Найдя команду «Справка» — ткнул в нее и из потока цифр выудил нужные.

Гиперкабина была установлена полтора года назад. За это время она перебросила на планету 37 человек и отправила восвояси 35 человек, не считая различных грузов. Кроме того, 44 раза кабиной воспользовался курьер-андроид галактической почтовой службы 22 раза на вход и столько же на выход. В последний раз кабиной пользовались 14 часов 02 минуты назад…

«Я и пользовался», — подумал Трифилий, слизывая с губ соленый пот. Затем безо всякого перехода его пробрало что-то похожее на приступ малярии: внезапный озноб после жара без всякого предупреждения.

На планете находился еще один человек!

На ЕГО планете!

Кто? Почему? По какому праву?

Тридцать семь человек… Ну ладно, поначалу, допустим, сюда явились какие-нибудь землемеры. Затем, надо думать, строительная бригада, быстренько собравшая вот это самое бунгало, вполне симпатичное… Затем уже обслуга тетушки Октавии (вероятно, впоследствии отпущенная), а через несколько дней и она сама. Наверняка ее отдых не раз нарушался визитами всяческих управляющих и поверенных из конторы «Цербер Магнум».

Трифилий поскреб потный затылок. Ладно, с числом 37, будем считать, разобрались. Не чрезмерное. Но откуда взялся лишний человек? Почему не эвакуировался? Помер он тут, что ли?

Хм, а почему бы и нет. Тут отдал концы, пережрав орехов, тут и похоронен. Или даже не похоронен, а, например, утоп в море, купаясь, а тело не найдено. Очень может быть.

Повеселев, Трифилий выскочил из кабины на песок, взвыл, заплясал и что есть духу припустил к бунгало. В ботинках он вторично пересек полосу пляжа, разделся и смыл с тела пот. Вода показалась теплее вчерашней, но освежала. Мелкие волны ласкали тело. Жизнь была хороша. А тот, кто при такой жизни додумался утонуть, наверняка не стоит доброго слова — дрянь человечишко, меланхолик и черный завистник, вроде братишки Цезаря, чтоб ему отравиться муниципальным супом. И неудивительно, что тело не найдено. Кому оно нужно? Во всяком случае, он, Трифилий Клюге, искать такое тело точно не стал бы и не станет…

Влезая в штаны, он поплясал на одной ноге и вдруг замер, раскрывши рот. По узкой, поросшей пучками травы полосе между рощицей и пляжем по направлению к гиперкабине, явно очень спеша, двигалось искомое тело. И тело это принадлежало тетушке Октавии.

Она не шла — бежала, вернее, пыталась бежать, да так, словно за ней, щелкая зубами, клешнями и хелицерами, гнались все хищники этой планеты. В сто девять лет не очень-то побегаешь, разве что насмешишь людей потешной расхлябанной трусцой, и тем не менее тетушка развивала максимальную для своих лет скорость. Никто и не думал за ней гнаться. Надевая ботинки, Трифилий с довольным видом взгоготнул, наслаждаясь зрелищем, — затем, сообразив, что тетушка вот-вот скроется в гиперкабине, рванул по пляжу наперерез и успел преградить ей дорогу.

— Здравствуй, тетя, — молвил он и сейчас же испугался. Тетушка взвизгнула, нервно оглянулась и попыталась обежать племянника стороной. Трифилий отступил и привалился спиной к дверце кабины, упреждая возможность побега. Нет, пусть сначала тетя объяснит, что все это значит!

— Спасибо за подарок, — сказал он. — Э… я очень тронут, тетя.

И испугался еще сильнее: панический взгляд тетушки метался по берегу, задерживаясь почему-то на верхушках пальм. Ничего особенного, кроме двух-трех восьмилапых макак, Трифилий там не заметил. А когда тетушка повернула к нему кирпичное потное лицо, Трифилию показалось, что она сейчас кинется на него и начнет, вереща и задыхаясь, отдирать его от дверцы. Говорить после бега она не могла, махала руками, глотала слюну, и до инфаркта ей оставалось полтора прыжка. Как и до инсульта, впрочем. А лицо, а кожа…

Сейчас Трифилий дал бы тетушке не сто девять лет, а все сто десять.

— В чем дело, тетя? — спросил Трифилий, твердо решивший не отходить от дверцы, пока тетушка не отдышится и не даст объяснений.

— Спасибо, говорю, за подарок. Тронут. Тут райский уголок. А что это у тебя на платье? Паутина?

Вечернее платье тети Октавии, когда-то роскошное, и впрямь выглядело плачевно. Если бы оно только выгорело и вылиняло… Если бы глаза и обоняние не говорили о том, что тетушка не снимала это платье очень, очень давно… Но что означали эти белесые нити, во множестве прилипшие к обветшавшей ткани?

Из любопытства Трифилий потянул за одну свисающую. Нить оказалась прочной, порваться не захотела и к ткани, видимо, пристала намертво.

— Убери руки! — взвизгнула тетушка в промежутке между двумя судорожными вдохами и, подышав еще, потребовала: — Пропусти.

— Зачем так торопиться?

Тетушка мало-помалу приходила в себя. Нет, инфаркта не будет, решил Трифилий. И инсульта. Не в этот раз.

— Это… теперь… все твое… — через силу выговорила тетушка, обводя рукой пляж. — Я не бываю в гостях… без приглашения…

Если за очевидной нелепостью этих слов и прятался какой-то подтекст, то Трифилий его не понял.

— Ну так я приглашаю, — ухмыльнулся он. — Пойдем, тетя, посидим на веранде, пропустим по рюмочке… Вещи твои помогу собрать, да и переоденешься заодно… Представь-ка себя в таком виде на Земле, на космовокзале. Хуже Цезаря, честное слово…

Тетушка метнула быстрый взгляд вправо-влево, и взгляд этот показался Трифилию затравленным и тем более странным, что ничего опасного поблизости по-прежнему не наблюдалось. Макаки, конечно, не в счет.

— Пожалуй, — с натугой произнесла она. — Что это я в самом деле… Ну, веди в свой дом, племянник…

«Наконец-то, — с облегчением подумал Трифилий. — А то торчи тут на жаре, уламывай каргу старую, сумасшедшую… Галантно подскочив, он согнул руку колесом, приглашая опереться, и очень напрасно сделал. С неожиданной силой тетушка оттолкнула его и рванулась в кабину. Изнутри донесся победный вопль.

Трифилий только и успел, что всунуть носок ботинка и помешать дверце захлопнуться. Сейчас же ботинок начали яростно пинать.

— Погоди, тетя! — закричал Трифилий. Его подло обманули, но не об этом он сейчас думал, а о том, что бы все-таки выведать у старой грымзы. — Стой, говорю! Туземцы — они кто? Вот эти самые макаки?

— Да, придурок! Убери ногу!

— Нет, ты постой, ты еще погоди! Они признают… — тут Трифилий затруднился, но все же нашел формулировку:…верховные права владельца этой звезды с планетами? Они что, правда, людей уважают?

Тетушка чуть-чуть приотворила дверцу, но лишь для того, чтобы злобно пнуть Трифилия в коленку. Охнув, тот убрал ногу.

— Боготворят, — донеслось до него, и дверца звучно захлопнулась. Через секунду на ней загорелась надпись «свободно».

Ругаясь, Трифилий вошел. Тети Октавии в кабинке не было.

В бунгало кто-то успел побывать. Расхристанная постель оказалась аккуратнейшим образом заправлена, пол выметен. Свежепротертые окна сияли чистотой. Кто-то прибрал скорлупу съеденных плодов, беспечно брошенную Трифилием на пол, и тщательно затер несколько пролитых капель вина. Занавески, циновки, ковры — все в образцовом порядке. Бунгало, если его сфотографировать с любой точки изнутри либо снаружи, годилось в рекламный буклет «Вкуси негу с нашей турфирмой». Горка пальмовых орехов на веранде увеличилась как минимум вдвое.

Трифилий съел орех, запил вином. Разбросал по веранде скорлупу. Не жалея, плеснул на стол вина. Прицелившись, плюнул в светильник и попал. Сбегал к пляжу и жестом сеятеля разметал по полу пригоршню песка. Ворвался в спальню и расшвырял вещи. Задумался, не высморкаться ли в занавеску, но решил, что для чистоты эксперимента сделано уже достаточно, и отправился к морю.

На этот раз он не плескался и пяти минут. Возвращаясь, он заметил с десяток восьминогих макак, брызнувших из бунгало во все стороны при его приближении. Та-ак.

Пол выметен. Ни песчинки. Скорлупа убрана. Плевок исчез. Вещи аккуратно разложены.

— Класс, — охнул Трифилий. — С такой обслугой не пропадешь.

Как быстро управились макаки! И как тщательно!

— Простите, — послышалось за спиной.

Трифилий резко обернулся. Гиперкабина зияла распахнутой дверцей, а перед ним стоял молодой парень в почтовой униформе. Судя по отсутствию особых примет и чересчур дружелюбной улыбке, его единственным родителем был конвейер на биофабрике по производству андроидов средней сложности.

С видом человека, оторванного от больших и важных дел, Трифилий оглядел незваного гостя. Ну, хотя бы почтальон, а не торговый агент, и на том спасибо…

— Галактическая почтовая служба к вашим услугам, — подтвердил андроид догадку Трифилия. — Бываю здесь дважды в месяц, первого и шестнадцатого числа, точно в это время. Плюс доставка сверхсрочной корреспонденции. Прошу прощения, я говорю с господином Клюге?

Трифилий кивнул.

— Вам сегодня корреспонденции нет. Быть может, вы желаете отправить письмо на одну из шести тысяч доступных нам планет? Открытку с фотографией, которая будет сделана немедленно? Посылку в пределах двух тонн? Видеозапись? Галактическая почтовая служба рада выполнить ваш заказ. Я могу подождать полчаса.

Трифилий помотал головой, и в ней от этого движения родилась мысль.

Почему бы не написать тетушке Октавии или ее поверенному и не потребовать решительных объяснений? Чего ради, спрашивается, тетушка сбежала отсюда, как ошпаренная? Из ума выжила или как?

— Сколько стоит послать письмо?

— Четыре тысячи девятьсот космоюаней за доставку в один конец, — незамедлительно ответил почтальон. — И никаких чаевых.

— Ско-о-олько?! — возопил Трифилий.

— Четыре тысячи девятьсот. Льготный тариф. Первого и шестнадцатого я прихожу сам. Если вам понадобится экстренная доставка, вы можете вызвать меня через гиперкабину, однако в этом случае тариф повышается вдвое. Плюс две тысячи за вызов…

— Сгинь! — заорал Трифилий, и почтальон, по-прежнему улыбаясь, повернулся и исчез в гиперкабине. Лязгнула дверца.

Бормоча себе под нос разные слова, Трифилий пересчитал наличность. Чуть меньше пяти тысяч. Это что же получается?.. Это получается, что он, Трифилий Клюге, полноправный владелец оранжевой звезды, которая висит над головой и не в меру раскаляет пляж, хозяин этой и еще двух планет, не считая астероидов, может оплатить доставку всего-навсего одного письма? Нет, строго говоря, не одного, а трех, если почта удовлетворится чеком на банк «Цербер Магнум». Три несчастных писульки — и прощай финансовый резерв?! Веселенькая перспектива…

Отведя душу бранью, Трифилий в конце концов махнул рукой на эту проблему. В крайнем случае галактическую собственность можно заложить. Можно сдать в аренду одну из неудобных планет или обе сразу — вдруг там обнаружится какой-нибудь ценный минерал? Можно… да многое можно, в конце концов!

Он хихикнул, вспомнив свою прежнюю жизнь. Вряд ли у него в карманах хоть однажды побывала сотня космоюаней зараз. Зато не было и беспокойства, как бы их не потерять. Живи себе…

А что? Кто помешает и тут жить точно так же? Климат — райский, хотя сегодня немного жарковато. Море — под боком. Деликатесы — с доставкой. А модный курорт… да успеется, когда надоест одиночество! И непременно казино тут устроить, ставить иногда по маленькой…

На веранде, прижавшись к полу, застыли три лохматых зверька. Паучьи лапы осьминожек были раскинуты во все стороны, как у экспонатов энтомологической коллекции. Не хватало булавок и этикетки с названием.

«Сдохли», пришла первая неприятная мысль, но тут средний зверек, самый большой из троицы, с пролысиной на спине, поднял обезьянью мордочку. Тут до Трифилия дошло, что зверушки (или туземцы?) попросту распростерты ниц.

— Бог? — чирикнул тот, что с пролысиной.

— А? — переспросил Трифилий.

— Бог?

Трифилию стало весело.

— Ну. Кто же еще! Твой бог, макака.

Зверек, казалось, задумался.

— Тепло, — сказал он. — Слишком.

— Да, — легко согласился Трифилий. — Жарковатый денек выдался. Ничего, к вечеру посвежеет.

Зверьки переглянулись. Затем оба крайних метнулись куда-то за угол веранды и минуту спустя появились снова. Каждый прижимал к животу два ореха. Сложив подношение к ногам Трифилия, они улеглись в прежнюю позицию.

— Не к вечеру, — проскрипел средний. — Сейчас. Прохлада.

— Как я тебе сейчас прохладу сделаю? — изумился Трифилий. — Сказано: вечером.

— Ты бог, — напомнила настырная осьминожка. — Прохлада. Сейчас.

— Кыш! — возмутился Трифилий. — А ну, пошли отсюда! Надоели!

Зверьков как ветром сдуло с веранды. Посмеиваясь, Трифилий подкатил ногой их подношение к горке орехов, принесенных макаками ранее.

На целую минуту чело Трифилия омрачилось: он вспомнил тетю Октавию, панически бегущую, увешанную какой-то паутиной… От та-кой-то житухи — бежать? Тут надо крепко повредить извилины… Наверное, и впрямь повредила. Голову напекло.

Вечер принес прохладу — не такую, как накануне, но по контрасту с дневным пеклом приятную. Климатизатор в бунгало был, впрочем, иного мнения и не отключался всю ночь.

Наутро Трифилий принялся мозговать, какую бы посуду приспособить под бродильный бак. Еще не покончив с этим делом, он совершенно вспотел. Было жарче, чем вчера. Распухшее рыжее солнце, казалось, приблизилось и жарило вовсю.

Страшно было даже подумать ступить на песок босой ногой. Как и вчера, Трифилий пересек пляж в ботинках. Выкупался. Вернулся, позавтракал без аппетита. Даже в тени веранды было жарковато.

— Тепло, — укоризненно раздалось поблизости.

— Сам вижу, — пробурчал Трифилий, но голову все же повернул. У ступеней веранды, держась тени, распластались пять восьмилапых зверьков — ну не мог Трифилий даже в мыслях назвать их туземцами! Перед каждым лежало по два ореха. Хорошие орехи, отборные.

— А-а, — зевнул Трифилий. — Вы это… Вы вон туда их сложите, где куча. И — свободны.

— Прохладу, — искательно чирикнул вчерашний знакомец с проплешиной.

— Свободны, я сказал! — рявкнул Трифилий.

Зверьки вмиг исчезли. Они не появились ни днем, ни вечером, ни на следующий день, ни через один. То есть, очевидно, все-таки появлялись, поскольку в бунгало неукоснительно поддерживался порядок, но на глаза не лезли и невыполнимого не просили. Может быть, потому, что небо затянуло облаками, с моря задул ветерок, жара спала и даже прошел небольшой теплый дождь.

За это время Трифилий приспособил вместо бака большой пластиковый ящик, найденный в кладовке, загрузил его мякотью орехов и выставил на южную сторону веранды. Вечером в облаках появились разрывы. Ветер стих.

Неприятности начались наутро. Во-первых, Трифилий проснулся раньше, чем обычно, — от сердитого гудения климатизатора. Во-вторых, вне помещения оказалась такая жарища, какой Трифилий никогда в жизни не испытывал, поскольку ни разу не бывал в Сахаре. Немедленно захотелось запереться в спальне и просидеть в ней до ночи. В третьих, на ступенях веранды, на дорожке, ведущей к веранде, на пальмах, нависающих над верандой, и на самой веранде примостилось сотни полторы восьмилапых мартышек. Те, что стояли на освещенных солнцем местах, гримасничали и приплясывали, как грешники на сковородке. Был ли среди них тот надоеда с проплешиной, Трифилий не понял. Проплешины имелись у многих, и клочья вылезшей от жары шерсти валялись повсюду.

А на веранде высилась куча орехов — да какая! В рост человека, не меньше.

— Вы чего? — сипло вопросил Трифилий. — Я столько не съем. Протухнут же. — Он вспомнил о баке и о бражке. — И не выпью.

Прохладу! — не чирикнул, а прямо-таки мявкнул ближайший зверек с облысевшим боком. Вслед за ним тот же клич подхватили и остальные. На веранде стало шумно.

— Прохладу… — тянули одни едва ли не нараспев.

— Прохладу! — чирикали другие, как ни странно, рождая гармоничное двухголосье.

— Прох-ладу!!! — лаяли в такт третьи.

— А идите вы лесом! — возмутился Трифилий. — Где я вам возьму прохладу? Марш отсюда, я сказал! Макаки! Пшли! И шерсть свою заберите!..

Он сам удивился, что зверьки послушались. Через минуту последний из них исчез в пальмовой роще.

Изнывая от духоты, весь в поту, Трифилий добежал до моря. Над гладкой водой висело марево. Дрожали и кривлялись испарения. Вода на мелководье освежала не лучше горячей ванны. Он отплыл подальше, нырнул и только возле дна почувствовал облегчение. Вынырнул, глотнул горячего воздуха, выругался — и заторопился к бунгало. Песок жег даже сквозь подошвы. На мгновенно высохшей коже выступила соль. Будь пляж вдвое шире — выступили бы и волдыри.

На веранде и вокруг веранды, старательно держась тени, восседали зверьки. Кажется, их еще прибавилось.

— Чего опять приперлись? — вознегодовал Трифилий, укрывшись в жидкой тени пальмы. Толпа восьминогих мешала пройти.

Из толпы туземцев выдвинулся один, совершенно лысый с одного бока и клочковатый с другого. Не то верховный жрец, не то просто лучший оратор.

— Ты бог, — старательно, но с запинкой выговорил он. — Ты велишь. Мы служим. Выло… мня… — Он поднатужился и произнес: — Вы-пол-ня-ем. Мы шли лесом. Как ты велел. Еще будем ходить. Если надо.

— Ну и ходи, мне-то что, — буркнул Трифилий.

— Добрый бог. Молим тебя. О прохладе.

— Опять? — взревел Трифилий. — Издеваешься?!

Довести его до ярости удавалось не всякому. Даже когда ему выбил зуб братишка Цезарь, бродяга и скотина, Трифилий не полез в драку. Но всякое же терпение имеет предел, черт побери!

Кусаться и царапаться зверушки не пытались, и Трифилий расшвырял их направо и налево. Хлопнул за собой дверью, защелкнул замок. Уфф!

Он не выходил весь день. Ел концентраты из холодильника, пил вино. Спал. Смотрел тетушкины мыльные оперы. Временами подходил к окну и, видя в тени бунгало все тех же макак, бормотал ругательства.

Закат напугал Трифилия. Огромное солнце цвета накаленного кирпича словно бы собиралось вскипятить океан. А тут еще восьминогим макакам, как видно, надоело принимать позы униженной мольбы — вздыбив остатки шерсти, они вовсю чирикали, выражая негодование, и одна из них запустила в окно палкой. Стекло, разумеется, устояло. Трифилий невольно отшатнулся, затем погрозил кулаком охамевшей макаке и опустил жалюзи. Сейчас же по стеклу забарабанил град камней и палок.

Вот тебе и курорт!

Ночью макаки не разошлись — держали дом в осаде и гневно ве-решали то поодиночке, то хором, а временами принимались обстреливать стены подручными метательными снарядами, так что Трифилий был благодарен натужно гудящему климатизатору за заглушающий шумовой фон. Спал он мало и тревожно.

Утром, еще более жарким, чем вчерашнее, макаки сгинули. Опасаясь подвоха, Трифилий осторожно приотворил дверь и поборол искушение немедленно ее захлопнуть. Жар стоял невыносимый.

То ли этот жар разогнал восьмилапых туземцев, то ли они разочаровались в своем божестве. Похоже, то и другое разом. Мало того, что весь пол веранды был усыпан шерстью — кое-где валялся и помет, а гора орехов исчезла без следа. Более того: ящик, выполняющий функцию бродильного чана, оказался перевернутым, и зловонная кашица вылилась на ступени. Трифилий втянул голову в спальню, хлопнул дверью, набрал в легкие воздуха приемлемой температуры и облегчил душу непристойным монологом. Нет, это ж только подумать: какой многочисленной бригадой должны были собраться слабосильные макаки, чтобы опрокинуть тяжеленный ящик! Попадись хоть одна — сейчас Трифилий без колебаний пооборвал бы ей лишние конечности.

Весь день он провел взаперти и только молился, чтобы не сломался климатизатор. Макаки не показывались. Обширные листья пальм жухли и сворачивались в сухие трубочки. Оранжевое солнце распухло еще больше; Трифилий его ненавидел. Пульсирующее оно, что ли? Или эта планета того… падает на звезду?

Впервые после того дня, когда в казино на него свалился нежданный подарок, он заглянул в сертификат и внимательно прочитал приложения. Нет, написано же черным по белому: звезда не переменная… Угу. Так… Параметры планетных орбит… Тут Трифилий вначале запутался, но на полке с тетушкиными электронными книгами отыскал словарь и уяснил из него значения слов «эксцентриситет» и «перигелий». Установив причину возрастающей жары, только вздохнул. Ругаться не было сил.

На четвертый день затворничества он прикончил остатки провизии из холодильника и начал подумывать о хлебе насущном. На пальмах кудрявилась кора, дымились листья. Несмотря на усилия климатизатора, температура мало-помалу поднималась и в спальне, и в гостиной. Выйти наружу более чем на пять минут означало покрыться румяной корочкой и начать шкворчать. Оставалось ждать, терпеть и молиться.

И надеяться, что он еще будет жив к тому времени, когда эта сволочная планета оставит позади перигелий своей орбиты.

Он переждал ночь, а в первых лучах рассвета выскочил-таки из бунгало. Дышалось, как при ингаляции, но все-таки дышалось. Горячий туман укутывал пальмы, мешая прицелиться и сбить орех палкой. Пришлось лезть. Ободрав о ствол ладони, обломав ногти и едва не свернув шею при спуске, Трифилий сумел добыть полдесятка орехов. Он взял три и отнес их в гостиную. Вернувшись за остальными, не обнаружил их ни на песке, куда они были сброшены с пальмы, ни где-либо поблизости. Только в тумане, как ему показалось, кто-то злорадно чирикнул.

Схватив первую попавшую под руки палку, Трифилий молча ринулся на звук — разгневанное божество, готовое беспощадно карать. Затормозил. Метнулся наугад вправо, затем влево. Никого. Без сомнения, мартышки видели его, а он их нет. По счастью, направление он не потерял. Памятуя о возможной западне, Трифилий стал отступать к бунгало.

Он успел вовремя, чтобы напасть на воришку, тащившего орех из гостиной через веранду. Услыхав в опасной близости от себя боевой клич разъяренного Трифилия, восьминогий стервец (совершенно лысый, если не считать пучка шерсти на крестце) вякнул, уронил орех и дал стрекача. Полный дурных предчувствий, Трифилий заперся и ревизовал свою добычу. Так и есть, один орех успели утащить, поганцы!

Обида была велика. Что, по милости распоясавшихся макак ему, хозяину планеты, еще раз лезть на пальму? Пока будешь лазать, стащат и эти орехи, бунгало-то снаружи не запирается. Да и поздно уже: солнце вот-вот взойдет…

Он вздохнул и принялся завтракать. По счастью, самого худшего не случилось: мякоть не протухла на жаре, утратив лишь сочность и отчасти вкус. Не деликатес, но все же еда.

Обеда у него не было. Ужина — тоже.

Кошмар продолжался три недели. В пик жары температура внутри бунгало достигла сорока пяти градусов, несмотря на все старания трудяги-климатизатора. Днем Трифилий пытался спать, ночью слушал кошачьи концерты обнаглевших туземцев, под утро выходил на промысел. Иногда ему удавалось добыть за одну вылазку четыре, а то и пять орехов. Бывало и так, что он оставался голодным.

От скуки он пробовал читать тетушкины книги. Одна из них, «История религий», была не электронной, а раритетной, бумажной, в потрепанном переплете. В самом начале книги среди замасленных, захватанных руками страниц, повествующих о религиях примитивных, торчала закладка. До середины, а тем более до конца книги тетушка явно не добралась.

Не имея привычки к чтению, Трифилий начал с разглядывания картинок, но вскоре удивил сам себя, буквально впившись в текст. Выходило, что у диких племен отношения с богами строились по принципу «ты мне — я тебе». За удачу на охоте, за урожай и прочие радости дикарской жизни — поклонение и подношения, иногда в виде обмазывания кровью и жиром изображения божества (Трифилия передернуло); за невзгоды же племя лишало нерадивых богов еды, а случалось, и лупило… Наказывало, короче. Во многих примитивных религиях понятие кощунства было очень смутным, а в иных отсутствовало напрочь.

Понятно… Хорошо еще, что водопровод не испортили. Хотя тут, наверное, артезианская скважина прямо под фундаментом — ручей-то весь выкипел…

В первых лучах следующего утра, двадцать второго с начала затворничества, Трифилий, выскочивший, как обычно, на фуражировку, первым делом проорал в горячий туман:

— Я не бог! Слышите, вы! Эй, макаки, я вам не бог! Я все наврал!

Он без помех добыл три ореха, а когда возвращался в бунгало, наткнулся на туземца. Совершенно лысый зверек поднял одну из восьми лап и строго указал ею на Трифилия.

— Ты не бог?

— Точно! — с жаром подтвердил Трифилий. От пота у него щипало в глазах, а руки были заняты орехами.

— И не хозяин?

— Хозяин. Владелец этого солнца и этой планеты, а значит, и твой, макака. Но не бог.

Казалось, зверек задумался — впрочем, ненадолго.

— Ты, — сказал он раздельно. — Хозяин. Ты. Бог. Лжешь. Плохой. Жарко. Злой бог.

— Так, да? — заревел Трифилий, замахиваясь драгоценным орехом.

— А вот пришибу тебя, тогда узнаешь, какой я бог…

Взбив ногами фонтанчики песка, зверек мгновенно исчез в тумане.

«Злой!» — чирикнуло оттуда.

Двадцать третий день принес облегчение: прошла большая гроза, и, хотя воздух в бунгало к вечеру накалился до сорока, дышать стало легче. Утром двадцать четвертого дня Трифилий припозднился с выходом на сбор орехов, вернулся в бунгало после восхода солнца, избежав ожогов и теплового удара. Никто не пытался на него напасть. Еще через двое суток он попробовал искупаться в море — вода была горячая, но все же не кипяток.

На следующий день он нашел на веранде два ореха.

Через неделю было все еще жарко, особенно после полудня, но утром и после захода уменьшившегося в размерах солнца — вполне терпимо. Подношения от туземцев с каждым днем увеличивались. Однажды Трифилий, вернувшийся с купания, застал зверьков за приборкой жилища. Работа двигалась к концу: навалившись вдесятером на присохшую к полу веранды безобразную корку от пролитой бурды, паукомакаки счищали ее с поразительной ловкостью. При виде владельца планеты они распластались.

— Бог, — чирикнул один туземец, лысый и розовый, с сиреневыми пятнами подживающих солнечных ожогов. — Добрый. Пожалел.

Трифилий хмыкнул и прошел в гостиную. Там все сияло чистотой. В спальне — тоже.

Зверьки не расходились.

— Ну, чего вам еще?

— Прохлады. Мало.

— Ждите, — с приличествующей божеству важной неторопливостью сказал Трифилий. — Будет вам прохлада. Скоро.

В тот же день на веранде появилась новая горка орехов — на сей раз не высушенных солнцем, а прежних, с изумительно нежным вкусом. Где туземцы их хранили, осталось загадкой. Не иначе пережидают жару в пещерах, решил Трифилий, объевшийся и осоловевший. Только ночью выходят… пакостить несговорчивому божеству.

Жизнь снова налаживалась. Иссохшие, скрученные винтом пальмовые листья давно рассыпались в прах, вместо них с дивной быстротой росли новые, радуя глаз свежей зеленью. После буйного цветения на пальмах появились молодые орехи, вяжущие рот, но съедобные; с каждым днем они становились вкуснее. Ручей вновь пробился из песка и зажурчал, а климатизатор не надоедал по ночам гудением.

Трифилий блаженствовал. Часть подношения, доходящего до десяти орехов в день, он съедал, часть прятал в холодильник на черный день, а из остатка изготовил-таки очень неплохую бражку. Мысль о модном курорте, завядшая было совсем во время прохождения планеты через перигелий, ожила, как новый росток из пережившего засуху корня. Ну и что с того, что здесь бывают периоды страшной жары?

Это значит, что курортом нельзя будет пользоваться круглый год, только и всего. Но в остальное-то время — можно!

Несколько раз являлся почтальон-андроид с неизменным «корреспонденции для господина Клюге нет» и предложением воспользоваться услугами галактической почты по льготному тарифу. Выяснилось, что он не раз посещал эту планету и в «климатически неблагоприятное время», в частности, во время недавнего периода великой жары, но разумно не покидал гиперкабины, а включал световой сигнал о своем прибытии и, выждав время, отбывал восвояси.

Трифилий ел орехи, пил бражку, валялся на пляже, купался и спал. К такой жизни он стремился всегда — и получил ее. Злоба на тетушку давно исчезла. Разве не стоит перетерпеть несколько недель жары, чтобы затем весь год наслаждаться райским климатом?

Спустя два, а может быть, и три месяца — Трифилий не вел учет дням — климатизатор вновь загудел ночью, на этот раз на нагрев. Дни также становились прохладнее. Трифилий уже не купался часами в ласковых волнах, а ограничивался одним-двумя нырками в остывающее море, после чего подолгу грелся в лучах сильно съежившегося светила. Во время утренних и вечерних прогулок приходилось накидывать куртку.

В тот день, когда выпал первый снег — еще робкий, сразу тающий на песке, — туземцы принесли особенно богатые дары. На следующее утро явились делегацией — нахохлившиеся, зябко дрожащие, обрастающие нежной шерсткой. Сложив орехи на ступени бунгало, паукома-каки дружно распластались на холодном песке — все восемь ног врозь.

— Чего вам? — нелюбезно спросил Трифилий.

Один туземец оторвал от песка мордочку, устремил на божество умоляющий взгляд:

— Тепла…

— Вы же просили прохлады, — ехидно поддел Трифилий.

Глаза туземца увлажнились слезой. Мордочка выражала раскаяние.

— Мы ошибались. Прости. Добрый бог. Дай тепла.

Трифилий вспомнил про эксцентриситет и задумался.

— Так и быть, — молвил он наконец, сообразив, что выкрутиться, пожалуй, будет несложно. — В свое время.

Туземца передернуло — то ли от холода, то ли от черствости божества.

— Тебе мало? — Он указал на дары. — Ты седр… сердишься? Мы принесем. Еще принесем. Много-много. Дай тепла. Сейчас дай.

— В свое время, я сказал! — загремел Трифилий. — А ну, брысь отсюда!

Макаки исчезли. Наученный горьким опытом, Трифилий собрал орехи и забил ими холодильник. К дверце придвинул дубовый стол. Пусть-ка теперь попробуют украсть у бога провиант!

На следующий день картина повторилась с той разницей, что паукомакаки явились в количестве не менее трех сотен и принесли своему богу не только орехи (успевшие порядком надоесть), но и иные плоды, похожие формой на груши, а вкусом… м-м… ощущения были подобны взрыву — Трифилия даже качнуло от наслаждения. Из воплей макак можно было понять, что они принесли богу лучшее, что у них есть, пусть бог смилуется над зябнущими и пошлет хоть немного благодатного тепла…

Терпения туземцев хватило на три дня — на четвертый не пришел никто. На пятый явилось с десяток зверушек, уже без подношения. Они кривлялись, гневно щебетали и всячески выражали недовольство своим богом. Трифилий надел куртку, вышел и разогнал их.

На восьмой день он не рискнул выйти: большая толпа восьминогих макак с увлечением занималась тем, что забрасывала окна бунгало камнями и ореховой скорлупой. По-видимому, они были сильно раздражены. Некоторые демонстративно испражнялись на веранде.

Месяц спустя Трифилий сидел у окна, уныло глядя на заснеженный пляж и ледяную шугу, гонимую волнами на берег. Почти все это время он провел в осаде. Иногда выпадали погожие деньки, тогда крохотное оранжевое солнце, поднатужившись, выедало в снежном покрове проталины; на макак, однако, это не производило особого впечатления. В такие дни они просто выжидали и, осознав, что божество лишь подразнило их призраком тепла, принимались досаждать ему с новой силой. Запас орехов в холодильнике таял.

Трифилий решил держаться. Не будет же холод вечным! Сколько времени длился жаркий период — не больше месяца, так? Значит, и холодный примерно таков же… Это как зима и лето… Стоп! А что если в афе… в афелии планеты ползут по орбитам медленнее, чем в перигелии?

Трифилий метнул книгу в стенку, когда вычитал, что так оно и есть.

В тот день, когда замерзло море, он съел последний орех. Надрывно жужжа, климатизатор едва-едва поддерживал в бунгало нулевую температуру. На пляже вьюжило. Под тяжестью снега гнулись пальмы. Осталось ли на них хоть сколько-нибудь орехов, из бунгало было не разглядеть.

Дудки! Трифилий вынул из кармана зазябший кулак и хватил им по столу. Больше никакого лазанья по стволам, никаких милостей от природы. Он покинет эту планету, и сейчас же. Билет оплачен в оба конца. Нельзя продать эту звездную систему правительству или корпорации — и не надо. Он найдет олуха, согласного заплатить деньги, чтобы стать богом для местных макак…

Перед спринтерской пробежкой Трифилий вспомнил о платьях тети Октавии. Может, надеть два-три под куртку? А на куртку — шубу?.. Нет, не надо: гиперкабина рядом. Если как следует рвануть…

Он распахнул дверь, получил в лицо заряд снежной крупы, задохнулся и закашлялся. Отступил на шаг. Затем удивительно справедливо обругал себя ленивым слизняком, собрался с силами, напружинился и рванул.

Откуда ему было знать, что тонкая паутинка, задетая им в самом начале великолепного спринтерского рывка, обрушит на него сверху ловчую сеть?

Подземная камера кое-как освещалась охапкой гнилушек. Было не очень холодно — как видно, отнорок коридора, где содержали Трифилия, находился далеко от входа в пещерный лабиринт. Если двигаться, вообще не почувствуешь холода.

Но двинуться Трифилий не мог, разве что почесаться, и то не везде. Он мрачно думал о том, что первое впечатление — самое верное: не зря он когда-то принял туземца не за макаку, а именно за паука. Все верно. Где пауки, там и паутина. Да еще такая прочная и липкая, что нечего и думать избавиться от пут!

Он потерял счет дням. Звучно капала вода со сталактитов. Большую часть времени он был один. Туземцы появлялись раз в день — во всяком случае промежуток между их визитами Трифилий решил считать сутками — и всегда в количестве не менее десяти особей. После уборки отходов начиналось всегда одинаково: «Добрый бог, пожалей нас… — и Трифилию вручался орех, который тот немедленно съедал, затем макаки приходили в нехорошее возбуждение, крича: «Злой бог! Ленивый бог!» — и небольно, но обидно колотили Трифилия, стремясь получить с бога свое не мытьем, так катаньем. Отросшая шерсть делала их похожими на косматые восьмилапые шарики. Вряд ли им было очень холодно в глубине пещеры, и провизии они, наверное, запасли на всю зимовку, но разве дело только в доме и еде? Им хотелось большего, хотелось разгуливать по планете, когда вздумается, а божество упрямилось, не желая внять мольбам!

Значит, божество надо заставить…

По одному ореху в день! Это ж только-только не помереть с голоду!

Полуокоченевший Трифилий занимался непривычным делом — размышлял. Ему давно уже стало понятно происхождение обрывков белесых нитей на тетушке — та же паутина! У туземцев сменилось божество, только и всего. Вот почему подлая тетушка поставила непременным условием дарственной требование не продавать и не передавать свою бывшую галактическую собственность ни правительствам, ни корпорациям! В этом случае можно очень долго ждать, когда здесь появится хоть кто-нибудь, да и не назовет он себя хозяином планеты, не потянет в глазах туземцев на нового бога… Бедный родственник — совсем другое дело. Этот примчится сразу…

Наверняка тетушку искали, и всерьез. Наверняка она долго, очень долго терпела холодное заточение, надеясь, что ее все же найдут в подземном лабиринте. Не нашли — даже если обнаружили вход в систему пещер. Где тут найти…

Наверняка она ждала, как ждал поначалу Трифилий, что паукомакаки восславят и отпустят ее по окончании зимы. Но, как видно, восьмилапые туземцы, не доверяя более своему божеству, не захотели выпускать его из-под контроля.

И тогда у тетушки остался только один выход.

Трифилий колебался недолго. В один из визитов туземцев он пообещал им тепло и нового доброго бога, если они сей момент принесут ему из бунгало карандаш, конверт и несколько листов бумаги. Сбивая друг друга с ног, туземцы бросились исполнять приказание.

Трифилий с превеликим трудом дотянулся до кармана. Деньги, почти пять тысяч космоюаней, смялись во влажный комок, но были на месте. Ожидая туземцев, Трифилий успел всплакнуть над ними.

Дорогой братишка Цезарь! — торопливо писал он синими от холода пальцами, сажая буквы вкривь и вкось. — Спорю, ты не ожидал от меня такого подарка. Делаю его от чистого сердца, хоть ты и порядочная скотина. Надеюсь, подъемных тебе хватит…

Закончив, Трифилий перечитал написанное и решительно вычеркнул «скотину». Его пробрал озноб при мысли, что будет, если разлюбезный братец сдуру обидится и не примет подарка. Затем он сочинил дарственную, попросил перевести десять тысяч космоюаней со своего счета на имя братца, написал в «Цербер Магнум» о желательности как можно скорее разыскать Цезаря Клюге, после чего велел макакам посменно дежурить у гиперкабины, вручить конверт и деньги почтальону, когда тот появится, и наказать ему не мешкать.

И стал ждать.

Шейн Тортлотт
ДЕРЕВО ХАНОЙ

Люди говорят, я вроде бы гений или там герой, только это не правда. Они говорят, я могу собой гордиться. Им хорошо говорить… Друга-то ведь не они потеряли.

Я даже не хотел переезжать в Непалгандж. Тогда это было самое новое поселение на Терай. Мама участвовала в его планировании. Ну, если он был ей по вкусу, значит, и нам тоже, вот мы и переехали.

Почти сразу после того, как мне исполнилось девятнадцать. Папа, само собой, твердил, что мне всего девять с половиной. Он предпочитает жить по земному календарю, а на Земле каждый год равен нашим двум минус несколько дней. Папа все повторяет: вот-де я доживу до его лет, тогда пойму.

Начиналась зима, а Непалгандж лежит на самом пути зимних дождей, и тут уж никакому городу с ним не сравниться. Почти все время из-за погоды я сидел дома. Мои друзья остались в Лалитпуре. Мама и папа уговаривали меня завести новых друзей в городе, но у меня никак не получалось.

Раза два, когда чуть прояснялось, я отправлялся за город разведать, что там и как. А один раз прямо в грозу, просто чтобы выбраться ку-да-нибудь. Бродил между рисовыми полями к юго-западу, но сколько можно смотреть, как люди шлепают по воде и грязи? Сразу тянет домой.

В общем, никуда я больше не ходил до весны, когда выпадают дни уже по-настоящему солнечные. Говорил, что иду к школьному товарищу — обычно перед второй зарей. И они мне верили. Мама — наверняка, а папа, по-моему, догадывался, что к чему, но все равно меня отпускал.

Я бродил по южным холмам, но там одни только камни да ковровые лишайники. Может, лучшее я приберегал напоследок — лес и Западную реку. А может, я, как и все, просто боялся подойти близко к территории фрухов.

Нет, тогда я про них не думал, а высматривал деревья, на которые можно залезать и гонять пружинчиков, наблюдая за их прыжками. Иногда в средних ярусах деревьев мне даже попадались гнезда планеров. Я их не трогал, только смотрел. Один раз так загляделся, что опоздал домой. Ну и влетело же мне!

Пару раз я заходил так далеко, что видел город фрухов — прятался за кружевными кустами и подглядывал. Там все было круглым. А уж сами чужаки — смех да и только! Приземистые, неуклюжие, но если смотреть издалека, то похожи на людей.

К середине лета — ну и жарища стояла! — я исходил лес вдоль и поперек и, может, бросил бы свои прогулки, если б не тот день. Я пообедал рано и до леса добрался, едва взошло солнце.

Сначала я его принял за тень: солнце стояло прямо за ним. Потом подошел поближе и увидел: он на меня смотрит.

В школе я, конечно, про фрухов много что узнал. И потому не боялся. К тому же чужак был примерно с меня — повыше, но совсем тощий. Вроде мой ровесник.

Я встал и стою. Уж такое «слабо тебе!», — дальше некуда. Думаю: может, он меня не разглядит, может, уйдет и все. И тут он пошел, медленно так.

Я думаю: ух ты! Он же меня боится. Ну, трусить больше него я не собирался, раз уж сказал «слабо тебе!».

Мы сошлись совсем близко, наверное, на метр, и рассмотрели друг дружку по-настоящему. Он выглядел не совсем так, как говорили в школе. Кожа не серая, а очень светло-серая, и пух на голове почернее. И в одежде — широкая такая рубашка и штаны — совсем не похож на модель в классе. Дурацких его локтей видно не было, ни пупка посреди груди, ни того места, из-за которого все ребята хихикали.

Он глядел на мои ноги, ну и я посмотрел. На мне были летние сандалии, так что он видел, как у меня пальцы торчат. А у него на босых ступнях только шишечки, и я ему, наверное, странным казался.

Я пошевелил пальцами, а он вроде как кудахтнул. Я сразу подумал, что это он смеется, но тогда еще точно не знал. Ну, и я засмеялся. Может, пальцы на ногах, и правда, какие-то странные.

Мы стоим, смотрим и молчим. Конечно, говорить друг с другом мы не могли, но ведь надо что-то делать. Мы же не могли просто взять и уйти домой. Во всяком случае я не мог.

Я ткнул пальцем в соседнее дерево и пошел к нему. Он двинулся за мной, медленно, даже голову наклонил, будто хотел дерево рассмотреть получше.

— Давай, — говорю, — на спор: я влезу повыше тебя.

Слов он не понял, но когда я забрался по стволу до первого яруса веток, он сообразил, что к чему. Я слежу за ним сверху и думаю: с его жесткими ступнями лазить не так-то просто, однако он ими цеплялся что надо, а пробираться между ветками ему было проще, чем мне, и скоро он уже сидел на суку рядом со мной.

Он произнес что-то весело, но чересчур громко.

— Я тебя хорошо слышу! — говорю. И заткнул уши.

Губы у него завернулись внутрь, и он еще что-то сказал, но уже потише.

— Так-то лучше, — говорю. — Полезли на второй.

Он вроде удивился, что я лезу выше, но полез тоже. А дерево — Башня Ханоя — с двенадцатью ярусами, и я знал, что смогу влезть до восьмого, а то и выше. До четвертого он лез наравне со мной, а вот до пятого уже с трудом, расстояние между ярусами увеличивалось, а кора стала более гладкой, и мест, куда поставить ступни, почти не осталось. Ну все-таки мы взобрались, однако он взглянул на меня на шестом ярусе и наклонил голову так, что ткнулся подбородком в ключицу.

Я знал, что у них это означает «нет», но все равно махнул, чтобы он лез.

— Ты справишься, — сказал я.

Он все кивал и кивал, но я его вроде как взял «на слабо». Тут он посмотрел на юг. Начиналось затмение Взломщика — косая тень уже наползала на солнце. Он сидел на толстом суку, прислонившись к стволу, и прижимал кончики пальцев друг к другу — две группы по три к двум группам по три.

Я еще раз сказал «э-эй!», а потом решил, что лучше к нему не приставать. Когда затмение стало полным, он что-то забормотал, но, когда солнце снова показалось, замолчал. Затмение было быстрое, на полторы минуты. А как оно кончилось, он снова посмотрел вверх на меня, будто ничего не было, и попробовал залезть выше.

— Нет, — говорю, — мне пора возвращаться. И только тут я вспомнил, на какой час это затмение было предсказано. Когда я спускался мимо него, он посмотрел на меня как-то странно, но тоже полез вниз.

На земле я его подождал.

— Придешь сюда опять? — Он что-то ответил, только я не понял.

— Приходи сюда, — повторил я. И обвел рукой лес вокруг. — Я буду тут. — Показал на себя, на землю и на него.

Он наклонил голову, потом вздернул ее вверх. Указал на нас обоих одной рукой — у фрухов это получается — другой описал в воздухе несколько кругов, а потом указал вниз.

— Ага, — говорю я и думаю, что вроде получилось. — Ну, я пошел. Пока.

Идти я старался помедленнее, хотя уже опаздывал. Один раз помахал ему. А он вытянул руку вперед, ну, я и решил, что они так прощаются. Спросить-то я не мог.

Когда я еще раз оглянулся, его голова как раз скрылась за пригорком. Я пожелал, чтобы ему из-за меня не влетело. И припустил бегом.

Домой я поспел как раз к ужину, а потому обошлось без нотаций. На другой день я быстро покончил с домашним заданием; правда, мама оставила меня мыть посуду, и еще повезло, что она не придумала какой-нибудь другой работы: верно, заметила, как мне не терпится уйти.

Я сразу же вернулся к тому дереву в лесу. Прошло полчаса, и я залез на девятый ярус, чтобы было подальше видно. Оттуда можно увидеть все — до самого города фрухов. Но нового знакомого не было. Я прождал до середины дня, хоть и знал, что уж теперь наверняка опоздаю.

Мне очень не хотелось сдаваться, но ждать больше было нельзя. И я бежал до самого дома, поглядывая на небо, не увижу ли серп Взломщика, хотя день был пасмурный. Я все твердил себе, что если добегу до затмения, значит, не так уж и опоздаю. Только все равно опоздал. На полчаса, и ужин уже стоял на столе. Я, правда, надеялся, что первым за меня возьмется папа.

У дверей стояла мама. Я пошел шагом — маршевым: «Иди смело навстречу судьбе». Так лучше, чем хныкать и упрашивать.

— Кеван, — начала она, — зачем мы купили тебе часы, если ты все равно опаздываешь? Ужин час как стынет. Отец уже поел, чтобы не опоздать на заседание Комитета… Почему ты опоздал?

Я посмотрел прямо на нее, в ее сердитые глаза, на ее каштановые волосы, заколотые в тугой пучок над шеей. Это было больно, но если бы я на нее не смотрел, потом было бы еще больнее.

— Мам, я виноват. — Самый выгодный ответ, а она еще не сообразила, что я это знаю.

— Да, и очень. Теперь после школы — сразу домой.

— Понимаю, мам. — Теперь можно было опустить глаза без опасений.

— Ну, хорошо. — Грозу уже почти пронесло. — Иди в дом. Подогрей ужин — и немедленно в постель.

Она пропустила меня в дверь и сидела наискосок, пока мы ели. После такого я был даже рад лечь пораньше. К тому же я хотел встать спозаранку.

На следующий день была суббота. Я встал около половины шестого — куда раньше, чем мои родители в свободные дни. Быстро позавтракал и уже заканчивал мыть посуду, когда услышал шаги на лестнице. Папины. Значит, у меня оставался шанс.

— Эгей, Кеван! Что это ты так рано?

Папа был в пижаме, а я в верхней одежде.

— Хотел пойти погулять, но только… — он же все равно узнал бы, а потому я сказал совсем тихо: — Ты знаешь, что мама меня наказала?

— Да. После школы — домой. Я считаю, что она права. Ты должен возвращаться вовремя.

— А сейчас мне тоже нельзя пойти поиграть?

Папа улыбнулся.

— Сейчас ведь не вечер. И не после школы. К обеду вернешься?

— Да… может быть.

— Хочешь взять с собой что-нибудь перекусить?

Тут уж и я заулыбался.

— Угу. На всякий случай.

Он помог мне сложить бутерброды и бутылку в сумку — очень осторожно, чтобы не разбудить маму.

— Куда ты ходишь, Кев?

— В лес. К юго-востоку отсюда. Там полно отличных деревьев, чтобы лазить.

— Еще бы! А ты идешь с друзьями? — Он посерьезнел. — С кем-нибудь, о ком мне надо бы узнать побольше?

— Ну да… Я тебе про него потом расскажу. Когда сам узнаю его лучше.

— Ладно. — Он взъерошил мне волосы, а я сделал вид, будто терпеть этого не могу. — Иди, но только тихонько. С мамой я все улажу.

— Спасибо, — шепнул я и пробрался за дверь. Мне было не по себе, что теперь влетит папе. Но что делать…

Он меня ждал.

— Где ты пропадал вчера? — спросил я, но он, конечно, не понял. Ответил что-то и наверняка подумал, что я тоже тупица. Однако сразу понял, зачем я показываю на дерево.

Я сразу вскарабкался на шестой ярус — легче легкого. И уселся подождать его. До пятого он лез молодцом, а потом очень старался добраться до шестого. Просунул руку между ветками и изгибал ее во все стороны, подыскивая, за что бы ухватиться понадежнее. Выбрал сучок, но он обломился.

Я протянул руку., но не успел: он уже свалился на пятый ярус, уцепился за что-то и приник к стволу. Секунду держался за него, а потом начал спускаться. Быстро-быстро. Я последовал за ним.

Когда я добрался до него, он стоял у ствола.

— С тобой все в порядке? Ты не расшибся? — На его одежде появились пятна от листьев и прореха. — Дай-ка я посмотрю.

Я закатал его рукав. Кожа вся в темно-красных царапинах, но ничего серьезного. Я даже вздохнул от облегчения.

— Мне очень жаль. Правда.

Его сомкнутый рот словно втянулся внутрь щек. Он встал, а я все еще держал его за исцарапанное запястье. Тут золотые радужки у него в глазах расширились, сжимая черноту в точки.

Я словно увидел, как с ладони у него сползло покрытие, хотя не понял, чего он хочет, но тут он ухватил меня за руку. Больно не было, только очень неприятно. У меня все тело напряглось, а по руке побежали мурашки. Пришлось отдернуть руку.

Вид у него стал очень виноватый.

— Да ладно, — сказал я и обнял его за плечи. — Все хорошо, но… наши люди так между собой не общаются, понимаешь?

Я показал ему мою ладонь — никаких мозолей посередине — и покачал головой. Он несколько раз дернул своей головой и пошел от меня. Я думал, он совсем уходит, но он тут же вернулся, указал на землю перед нами, потом на дерево в сотне метров от нас, затем снова на землю. Сказал три коротких слова и еще одно, погромче. Я помотал головой.

Он повторил, но на этот раз поднял руку. Его пальцы были сжаты вместе — три к трем, потом только два, один…

— Марш! — крикнул я и сбил его с толку. Он что-то сказал и начал считать:

— Нат, вифф, руус, ТА!

Я наддавал изо всех сил, но он все равно бежал быстрее меня, а вот дерево огибал медленно, и я почти с ним поравнялся, но вскоре он от меня оторвался. И сказал что-то, пока я пыхтел и отдувался.

— Еще раз? Не сейчас. Давай просто поваляемся на траве.

Он растянулся рядом со мной, но тут же снова сел. И опять сделал знак кончиками пальцев, сжатыми вместе. А! Но затмение предстояло частичное. Что-то там с наклоном орбиты. Вместе с ним я следил за солнцем в сине-зеленом небе. Мне хотелось спросить, делает ли он такой же знак, когда затмевается Чудесник. Те затмения всегда частичные.

Он кончил через минуту, потом указал на свой город.

— Нет! Так рано?

Он указал вниз, нарисовал круги в воздухе и вздернул голову. Я тоже вскинул голову. Ну, конечно, приду.

В позднюю субботу, когда я пошел спать, зарядил дождь; он лил раннее воскресенье, а кончился заполночь. Я не пытался уйти. Даже папа меня не отпустил бы.

Я уж думал, что разминусь с ним, и тут мне в голову пришла одна мысль. Я кончил домашние задания еще до обеда и спросил маму, не помочь ли ей. Она задала мне работу: прибрать в гостиной и ванной, навести порядок на моих дискополках, чтобы все было на своих местах, как она любит. Я закончил как раз к обеду, и все с улыбкой.

— Думаю, после обеда ты захочешь погулять, — сказала она. — Помоги мне прибрать кухню и можешь отправляться. На два часа.

Я, конечно, согласился и даже схлопотал поцелуй перед уходом.

Я опрометью выбежал из города — перистый мох, еще мокрый после дождя, брызгал во все стороны у меня под ногами.

Я надеялся, что понял правильно. Он взмахнул рукой три раза. Между нашими двумя встречами прошло три дня. Человеческий цикл укладывался в двое терайских суток, но у фрухов могло быть и не так.

Под нашим деревом никого не оказалось. Я даже застонал, но тут что-то мазнуло меня по уху. Я поглядел вверх — и нате вам! Сидит в четвертом ярусе и швыряет в меня веточки.

Я полез к нему. На этот раз он добрался до шестого, но я все равно его нагнал. Некоторое время мы сидели там и отдыхали. Я сорвал тонкий зеленый листок и сунул в рот. Он отчаянно ухватил меня за руку.

— Все в порядке, — сказал я ему. Для людей они съедобные, а для него, наверное, вредные.

Тут мы наконец узнали, как зовут друг друга. Его имя я заучил раньше, чем он мое. Мы очень здорово провели время. Бегали наперегонки, и мне так и не удалось его обогнать.

— С кем ты там встречаешься, Кеван? — спросила мама за ужином.

Я чуть не разозлился на папу, что он меня выдал. Но, может, она сама догадалась.

— Кто-то из школы? — мама говорила так, словно ей просто было любопытно, но глаза у нее сощурились.

Рано или поздно мне все равно пришлось бы сказать.

— Кажется, он мой ровесник. Из соседнего города. — Они бы поверили, что он из Кодари, но я не стал врать. — Его зовут Йиналу, мам. Он фрух.

Она замерла. Папа, правда, встревожился только тогда, когда посмотрел на маму.

— Я не хочу, Кеван, чтобы ты с ним играл. Оно не годится тебе в друзья.

— Да почему? И ты, и папа работаете с ними, верно? И Йиналу не «оно»!

— Не смей со мной спорить, Кеван-Леонард!

Мое полное имя! Дальше некуда…

Тут вмешался папа.

— Если он твой ровесник, сынок, то еще не «он» и не «она». Может быть, если…

— Антон, мы обсудим это потом. Кеван, доедай и отправляйся наверх.

Я послушался, но дверь оставил чуточку приоткрытой. Я терпеть не мог, когда они ссорились, но мне надо было знать. Скоро их голоса стали совсем громкими.

…то, ради чего мы работаем, Тира! Мы пытаемся найти контакт с фрухами.

— Неверно! Мы пытаемся понять их. И только тогда будем решать, вступать ли с ними в контакт. Только тогда. Земляне на Терай уже двадцать шесть лет, Комитет действует почти с самого начала, а мы до сих пор их не понимаем.

— Сумеем понять.

— Может быть… и сильно подозреваю, что нам это не понравится.

— Обывательский предрассудок, Тира, из-за которого наши усилия не находят поддержки.

— «Обывательский» вовсе не означает заведомо ложный, Антон.

Я чуть было не закрыл дверь совсем, таким холодным стал ее голос. — У них иное мышление, чем у нас. Они не чувствуют так, как чувствуем мы. Возможно, они опасны, и я не стану рисковать Кеваном, полагаясь только на твою интуицию.

Папа некоторое время не отвечал, и его трудно было расслышать, когда он сказал:

— Нельзя ли нам хотя бы обдумать это хорошенько, а не принимать сразу необратимых решений?

После этого я долго не слышал даже шепота. Потом тихонечко притворил дверь и лег спать. Даже не помню, когда я заснул и перестал трястись.

Всю следующую неделю я вдосталь насиделся дома. Я заканчивал домашнее задание пораньше, выкраивая время, чтобы разузнать побольше о фрухах с помощью Спока.

Папа как-то рассказал мне, почему главный компьютер нашей колонии получил такое имя. Какая-то старинная-престаринная видеопрограмма,[9] и часть действия в ней происходит в системе Сигмы Дракона, где мы находимся. Он говорит — обхохочешься, но все никак не выберет времени показать ее мне.

Ну, так или не так, а файлов у Спока хоть отбавляй, но все для технарей, а не для ребят вроде меня. Половину времени я потратил только на то, чтобы разобраться в его «библиотеке». Ну а когда нашел нужные файлы, обнаружил, что почти все уже знал раньше.

Да, дети фрухов были бесполыми, я это в школе проходил. Так что же, мне так и называть его «оно»? И про кружочки на их ладонях я тоже знал; теперь получил их название «нервотрансепторы» — выяснилось, что очень многие люди жутко их боятся.

В школе я проходил и историю, только не очень подробно, и вот тут я прочел кое-что новое. Они на несколько месяцев опередили наш первый переселенческий транспорт, но когда люди высадились, мешать не стали. Руководители нашей колонии предпочли бы выбрать место подальше от них, да только на Терай мало мест, пригодных для обитания.

Отчасти тут виноват Взломщик. Видимо, он был затянут на орбиту миллион земных лет тому назад, натворил дел с погодой, вызвал гигантские приливы, так что селиться на побережьях — гиблое дело, и еще из-за него вымерло очень много биологических видов. И он продолжает тормозить вращение планеты примерно на секунду в год. Папа говорит, что когда-нибудь наши тринадцатичасовые сутки станут такими же длинными, как на Земле. Он без конца говорит о Земле.

Климат и без того был суровым: жара, дожди, плотная атмосфера, так что только высокие плоскогорья годятся для обитания людей или фрухов. А на Терай есть только одно такое обширное плоскогорье. Вот так.

Люди придерживаются того же способа, какой я придумываю для тех случаев, когда мама на меня сердита — стараемся держаться от них подальше. Мама, папа и еще некоторые работают с двумя-тремя из них над переводом наших языков. Но в целом люди пытаются делать вид, будто фрухов вообще здесь нет, только у них ничего не получается.

После школы в позднюю пятницу я выбрал минуту, когда папа был один.

— Вы с мамой решили и в эти выходные меня никуда не пускать?

Он отключил экран и задумался.

— А когда бы ты хотел пойти?

— В позднюю субботу после обеда. — Я все рассчитал заранее.

Папа кивнул — чуть заметно.

— Мама ведь знает, что у тебя есть домашнее задание, так что придется ей сказать. А теперь — кыш! Мне надо поработать.

Я ушел разочарованный. И сел за уроки прямо с вечера, вместо того, чтобы смотреть видео или подключиться к игротеке. Закончил после темной ранней субботы еще до обеда. Папа вошел на кухню к нам с мамой, держа в руке читальник с билетной полоской. Он поцеловал маму и показал ей читальник.

— На вечерний концерт? — спросила она, тоже его целуя. — Как мило! Спасибо, дорогой. — Она снова взглянула на читальник. — Только два места?

— Я не знал, захочет ли Кеван пойти. — Он обернулся ко мне. Хочешь с нами, Кев?

— Э… — я чуть не улыбнулся, но сумел удержаться. — Не могу. У меня не все уроки сделаны. — Я уставился маме прямо в глаза. — Мне на выходные очень много задали. А то бы я, конечно, пошел.

— Не огорчайся, Кеван. Ты очень ответственный человек. — Она еще раз улыбнулась папе. — И так мило с твоей стороны.

Еще бы!

После обеда они ушли. И я тоже.

Наконец я придумал, как его обогнать. Показал Йиналу половинное дерево на том же расстоянии, что и прежнее, но с парой кружевных кустиков на полдороге. Я раза три перепрыгнул через них, чтобы он понял, чего я хочу. И мы вернулись к старту.

Я чуть не победил. Перед прыжками он замедлял бег, и на повороте у дерева я его чуть не обогнал, но все равно победил он. Мы тут же побежали еще раз. Он меня намного обошел, но на обратном отрезке споткнулся о кустик и упал. Не ушибся, но все равно растянулся на земле.

Я завопил. У, теперь-то я буду победителем! И от радости забыл прыгнуть.

Подкатился к нему, а на мне чуть не весь кустик. Он уже почти встал, но тут так закудахтал, что опять свалился на землю. Я тоже хохотал. И смеяться мы перестали только тогда, когда я наконец стряхнул с себя все прутики и листья.

Йиналу поглядел на меня, и глаза у него опять зазолотились.

— Нет! — и я было спрятал руки за спину, но рот у него стал до того узеньким, что я передумал, протянул ему руку и позволил, чтобы он обвил ее пальцами. Вроде дерева ханой — шире у запястья.

Это свое «нерво» он, наверное, оставил закрытым. Меня даже толком не пощекотало. Но все равно я понял.

Мне необходимо было поделиться с кем-нибудь. Только вот с кем? Тад был в классе первым учеником и знал ну просто все. Луис считался самым сильным и, значит, не должен был испугаться.

Я сказал, что хочу их кое с кем познакомить в раннее воскресенье, как начнет светать. Тад сразу согласился, а Луис задрал нос: это его не интересует. Пришлось взять его «на слабо», но он пообещал, что я очень пожалею, если мой знакомый не окажется по-настоящему интересным. Ну, тут я мог не тревожиться.

Мама не возражала, когда я сказал, что пойду погулять с другими ребятами.

Но выпустила она меня из дома, только когда увидела Тада с Луисом. Я побежал к ним навстречу, чтобы они не заговорили с мамой и не испортили все дело. Папа глянул на нас из окна: наверное, он понял.

Всю дорогу Луис приставал, чтобы я сказал ему, кто мой таинственный знакомый, не то он сейчас же вернется домой. Я еле затащил его в лес. Но едва он завидел далеко впереди тень, как помчался посмотреть, кто это. Когда мыс Тадом нагнали его, он уже стоял, разинув рот.

— Это же… это… один из них!

— Ш-ш-ш! Не вопи! — Йиналу уже начал пятиться. Я побежал вперед, призывая его подойти поближе. — Эй, вы там! Он свой парень, только немножко застенчивый.

Вытянутая рука Луиса тряслась.

— С-с-с ними встречаться не положено. Вроде бы даже запрещено законом. Или что-то там. Я не хочу ввязываться в неприятности. — И парень пустился бежать.

— Вернись, трус! — закричал я. Ему следовало обернуться и врезать мне за «труса», но он еще наддал.

Тад остался. Но и ему было не по себе.

— Кеван, может, лучше вернуться в город?

— И ты туда же! Послушай, если не хочешь с нами, то хотя бы посмотри. — Я побежал к нашему любимому дереву и полез на него. — Эй, Йиналу! За мной!

На седьмой ему влезть не удалось, а потому я спустился на шестой. Тад сидел на земле под нами и щипал перистый мох.

— Я думал, тебе будет интересно! — крикнул я вниз. — Ты что, уже знакомился с фрухами?

— Heт! — будто это, и правда, было противозаконным. — А твои родители знают, что ты и… и оно?

— Что я и он, — поправил я твердо. — Да, знают. — Я умолчал о различии их мнений. Мы с Йиналу спустились. — Тад, оставайся, а? Ты же смелее Луиса. — Я подвел Йиналу к нему. — Видишь, все в норме.

Тад заставил себя посмотреть на фруха и вроде расслабился.

— Он что, взрослый? Раз ты говоришь «он»?

— Нет. Хватит цепляться. Разве он похож на девочку?

Тад ехидно фыркнул. Он пялился на Йиналу. Даже слишком. Но ведь я и сам вначале пялился.

— Говорит по-нашему?

— Нет. Мы научили друг друга немножко считать. И кое-каким словам.

— И ты приходишь сюда только для того, чтобы лазить с ним по деревьям?

— Нет, мы много чего делаем. Все, что нам захочется.

Тад задал еще немало дурацких вопросов, но тут начал накрапывать дождик. Он воспользовался этим, чтобы сбежать домой, и я тоже скоро ушел. Сказал Йиналу, что прошу у него прощения, только он этих слов пока не выучил.

Когда я пришел домой, дождик еще не кончился. Я как раз снял ботинки и поставил их на половичок, как вдруг мамин голос сказал:

— Кеван-Леонард Марек!

Я знал, чего ждать, и уже почти открыл дверь. Мама появилась непонятно откуда.

— Нам недавно позвонила миссис Коста, — грозно сказала она. — Ну-ка, куда ты отвел ее сына Луиса?

Я не рискнул ответить. Поглядел ей за спину и увидел на пороге гостиной папу. Он стоял там и разочарованно хмурился. Помочь он не мог.

Я пропал.

Три месяца. Мама на полгода заперла меня дома. Ну хорошо еще, что это не были папины земные полгода!

В школе все узнали. Я слышал, что родители Тада наказали его очень строго. Он даже не захотел больше сидеть рядом со мной. А через месяц они переехали.

Луис по-всякому меня допекал, но всем было наплевать. Ну, если совсем честно, паре-тройке ребят это не нравилось — тем, кто считал, что я ничего страшного не сделал. Вот бы с собой их позвать!

И учителя, и директор никакого внимания на то, что Луис ко мне пристает, не обращали. Мама сказала, что я должен терпеть последствия своих поступков. Папа промолчал.

День Учреждения Колонии прошел ужасно, а мой день рождения и того хуже, особенно потому, что папа вел себя так, будто это был настоящий день рождения, и старался меня подбодрить. А я хотел, чтобы он не мешал мне чувствовать себя из рук вон плохо.

Я все думал про Йиналу: как он меня ждал, как, наверное, огорчался и чувствовал себя обманутым, как решил, что я больше ему не друг. И что же я сумею объяснить ему, когда снова увижу… если когда-ни-будь увижу…

Однажды вечером я подслушал, как мама с папой в кабинете участвовали в заседании Комитета. Говорили больше о компьютере, чем о языке фрухов, про субалгоритмы и контекстный анализ. Когда они закончили, мама ушла в соседнюю комнату, а папа остался.

Я вошел на цыпочках.

— Пап? Я вот подумал… а ты не мог бы научить меня их языку?

Он наморщил лоб.

— Киттмантель очень сложен. За двадцать два года мы так и не сумели полностью в нем разобраться.

— Но вы же все равно им пользуетесь. Вы же постоянно разговариваете с их учеными.

— Да, — признал папа, — но частенько путаемся. — Он поглядел на меня вроде с улыбкой и обнял за плечи. — Я могу переделать одну из наших программ в учебную. Дашь мне неделю?

— Конечно, папа!

— Но я не хочу, чтобы пострадали твои школьные занятия. — Я кивнул. — Ну, и маму надо поставить в известность.

— Пап, только не это! — завопил я.

— Кеван, разве ты когда-нибудь что-то делал без ее разрешения? К тому же она тоже работает над киттмантелем. И сможет помочь тебе.

Вернулась мама, и, как ни махал я руками у отца за спиной, он рассказал ей все.

— Мне кажется, это может принести пользу, — сказала она. — При правильном подходе он научится чему-нибудь толковому.

Именно то, чего я хотел.

Дело продвигалось медленно, несмотря на помощь папы. Язык оказался ужасно трудным. Я вроде бы научился связывать слова между собой, но… это трудно объяснить… но они не ощущались, как осмысленные предложения. Я мог говорить, будто фрух, но не думать, как он.

Важно, чтобы Йиналу не услышал чего-то другого, вместо того, что я хочу произнести. Я желал понимания и не мог его добиться.

Я до того отчаялся, что один раз, когда мама меня проверяла, выложил ей все.

— Так в чем отличие этого языка от земных? — спросила она серьезно.

— Ну, возьми слова «прошу прощения», — это были первые слова, которые я отыскал в учебной программе. — В них нет… ну… сожаления.

«Именно этого я и ждала», — сказало ее лицо.

— Причина в том, Кеван, что фрухи мыслят не так, как мы. И эмоции у них другие.

— Потому что они инопланетяне?

— Потому что они фрухи. Я не знаю, что такое инопланетяне, но догадываюсь, каковы фрухи. То, что трогает нас, они не воспринимают.

— То есть они не понимают, что люди просят прощения, когда чувствуют себя виноватыми?

Она вздохнула.

— Фрухи могут знать, что виноваты, могут даже сожалеть, но не будут чувствовать себя виноватыми, как чувствуем мы с тобой. Их мозг работает по-другому, эмоции тоже.

— Это все их нервные контакты?

Ее лицо посуровело.

— Да, Кеван, именно так. У тебя есть еще вопросы?

— Пока больше нет. — Конечно, вопросов у меня было полно, да только не таких, чтобы обсуждать их с мамой. Она погладила меня по голове и ушла, оставив одного. Ничего другого я и не хотел.

То, о чем я слышал уже много лет, теперь стало понятным. Фрухи совсем как компьютеры, говорили люди. Бесстрастные, расчетливые, похожие на машины. Будто компьютеры опасны! Но, возможно, они стали бы опасными, если б не мы ими управляли…

Нервные контакты фрухов, конечно, напоминают разъемы компов. Я уже достаточно в этом разбирался, чтобы понимать: один большой процессор менее эффективен, чем множество маленьких, включенных параллельно. Фрухи могли обмениваться идеями и строить планы, а мы оставались бы в неведении, пока не будет слишком поздно что-либо изменить.

Вот как рассуждали многие и многие люди. Они воображали, что фрухи все соединены в круги и строят заговоры, как расправиться с нами через много лет… или очень скоро. Никто этих «кругов» не видел, но фрухов вообще мало кто видел, так какие возражения? Лучше бояться, потому что страх подразумевает осмотрительность.

Я мог понять, почему люди так думают, но… я ведь знал Йиналу. Он не был похож на компьютер.

Может, они ведут себя иначе, когда сами по себе, а не в контакте. Может, дети у фрухов не такие, как взрослые? Может, Йиналу ненормальный?

А может, я вообще ничего не понимаю. Мне же всего двадцать.

Весна началась через два месяца после того, как мой домашний арест подошел к концу, и только тогда я серьезно подумал о том, чтобы пойти в лес.

Да только зачем? Я ведь не мог вернуться назад во времени.

Как-то раз папа заглянул ко мне, когда я занимался.

— Как твои занятия языком?

— Я к ним остыл. Дело идет медленно, да и смысла не вижу.

— Это значит, что у тебя больше нет желания встретиться со своим другом?

— Это значит, что я не могу. Мне бы хотелось повидать Йиналу, но жизни не хватит на все наказания, которые обрушатся на меня за это.

Я повернулся спиной, стараясь сделать вид, что сосредоточился на занятиях.

— Ну а если бы обошлось без наказаний?

— Угу, — ответил я. Мне только еще не хватало играть в если бы да кабы!

— Ладно, Кев. Сам маме ничего не говори, это я беру на себя. Возможно, теперь она не будет против. Во всяком случае, не столь категорично.

— Еще как будет! Слышал бы ты, каких наставлений она мне надавала, когда разрешила выходить из дома!.. Все равно спасибо, папа, нет, правда, но только из этого ничего не выйдет. Прости.

— Посмотрим. Не вешай носа. — Он помолчал. — Если она не изменит решения, попробуем что-нибудь другое.

Я поднял голову.

— Нет, папа, не надо. Я не хочу, чтобы и у тебя были неприятности.

Мы оба помолчали, а в конце концов обнялись. По-моему, первым начал он.

— Предоставь это мне. Просто пока помалкивай, ладно?

Я ткнулся лбом ему в плечо. И не стал больше спорить. Слишком уж хотелось, чтобы это удалось.

Дня через два я услышал разговор родителей, когда собрался лечь спать. И сразу закрыл дверь.

Через несколько дней все повторилось. Я чуть было не спустился сказать папе, чтобы он бросил. Но ведь я ему обещал, что не буду вмешиваться.

Все-таки я решил поговорить с отцом, дождался, когда он работал один.

— Будь спокоен, — сказал он, прежде чем я открыл рот. — Я все устрою.

Потом — больше недели — ровнехонько ничего. Я решил, что он забыл или махнул рукой, а потому не ждал никаких сюрпризов. Однако дождался. Только не от него.

За ужином мама ни с того ни с сего вдруг сказала:

— Кеван, я слышала от твоего отца, что ты мог бы делать больше успехов в научных дисциплинах.

— Что? — Научные дисциплины не были моей сильной стороной, но я с ними справлялся. И посмотрел на папу, ища помощи.

— Твои отметки стали хуже, сынок.

Всякий раз, когда думаешь, что хуже быть уже не может, становится еще хуже. У меня хватило ума ответить виновато:

— Так что мне надо делать?

— У нас есть знакомая преподавательница. Она состоит в Комитете по переводу и работает с папой в училище. Она согласилась заниматься с тобой по выходным.

— Я отвезу тебя к ней в раннюю субботу, — добавил папа. — Там мы обо всем договоримся.

— Я должен буду ездить к ней? На все выходные? Почему она не может заниматься со мной по компьютеру?

Папа посмотрел на меня очень пристально.

— Мы решили, что так будет лучше, Кеван.

Я чуть было все не испортил. Но тут же набил полный рот и опустил глаза. Хоть на спор, вид у меня был самый расстроенный.

Все-таки полностью я уверен не был, пока папа на полдороге туда не сказал:

— Ты ведь понял, что мисс Левицки заниматься с тобой не будет.

— Ага… То есть я хочу сказать, что так и подумал.

— Мне не надо объяснять тебе, в каком секрете это следует держать. Теперь ты обязан постараться, чтобы твои отметки стали лучше. Мисс Левицки может дать тебе несколько файлов, если ты в них нуждаешься.

— Я подтянусь.

— Я знаю, это тебе по силам. А теперь вот что: ты знаешь, когда приходит твой друг?

— Примерно. Они берут за единицу трое суток, а не двое, как мы.

— Это нам известно, и, полагаю, ты не забыл, по каким дням вы встречались. — Это не был вопрос, и я не стал отвечать. — А он все еще приходит, как по-твоему?

— Может быть, но времени прошло очень много.

— Знаю, Кеван, я знаю. Мисс Левицки и я сегодня расспросим тебя о нем. Нам хотелось бы узнать о фрухах больше, чем дает изучение их языка, и мы хотели бы продолжить расспросы после того, как ты с ним повидаешься. Ты потерпишь?

— Конечно. — И я добавил: — Спасибо.

Он взъерошил мне волосы.

— Если ты нам поможешь, мы сами скажем тебе «спасибо».

Я поговорил с Рейчел (она велела называть ее так). Она действительно засыпала меня вопросами, но на многие я ответить не сумел. Просто не знал.

Они с папой обсуждали то, что им удалось выяснить. И мне показалось, что они скрывают это не только от мамы, но и от других членов Комитета. И задал себе вопрос: а что они скрывают от меня?

Мы разработали расписание. Рейчел скажет маме, что у нее колеблющийся график, чтобы объяснить, почему наши с ней дни все время меняются.

Маме это очень не понравилось, но она смирилась.

В то первое раннее воскресенье все прошло отлично. Отец довез меня до дома Рейчел, высадил и вернулся к маме. Я вошел в парадную дверь на случай, если кто-то обратит внимание, и вышел через черный ход. Рейчел жила на самой окраине, так что я мог пойти прямо к лесу.

Лес выглядел таким же, как я его помнил. Наше дерево ханой было опоясано маленькими почками у самой верхушки начало тринадцатого яруса. Но это была единственная перемена. Я стал ждать.

Время тянулось медленно. Я осмотрел в лесу другие места, где мог появиться Йиналу. Взобрался на наше дерево, чтобы разглядеть дорогу, по которой он обычно приходил. А потом даже проделал часть пути до города Йиналу.

Мне пришлось уйти, чтобы папа отвез меня домой в срок. Они с Рейчел хотели попробовать еще раз в следующие выходные. И я тоже хотел. Очень.

Мы повторили попытку в следующую позднюю субботу. Я опять отправился в лес, но Йиналу опять не было. Я чуть было не вернулся сразу к Рейчел. Но тут же сел, прислонился спиной к стволу, обхватил руками колени, уткнул в них голову и от всего сердца пожелал, чтобы он не приходил. Никогда!

И тут что-то коснулось моего плеча. Я отмахнулся, не глядя, и меня снова потрогали. Я обежал дерево, но так и не понял, что это было, пока не услышал:

— Кеван?

Он вырос, пух на голове стал гуще, но я его сразу узнал. Я четыре раза принимался что-то бормотать, прежде чем вспомнил фразы, которые выучил.

— Я рад, что ты вернулся, — сказал я ему по-киттмантельски. И еще: — Прости.

Я не сумел разобрать всего, что он говорил. Понял лишь то, что он наверняка сумеет залезть на седьмой ярус нашего дерева ханой. И он сумел… но я-то залез на девятый.

Я объяснил, когда мы снова сможем встретиться — коротенькими фразами. Йиналу понял, что я могу пропустить неделю, но потом все равно приду.

Мы начали примерно с того, чем кончили, и было очень весело. Как-то он принес бумеранг, и мы по-всякому его метали. А в другой раз он принес мячик с отверстиями, которые открывались, когда он начинал падать. Поэтому ловить его было труднее, но и куда интереснее.

Неделю мы все-таки пропустили, потому что начались дожди. А через пару недель дождь полил, когда мы уже играли. Я тут же побежал к Рейчел, но все равно промок до нитки. Мне казалось, она никогда не высушит мои вещи, и мама наверняка обо всем догадается. Пришлось сказать, что я немного промок по пути к машине.

В следующий раз я повел Йиналу на юго-восток от леса к реке, которая протекает через его родной город. Но только когда я почти совсем разделся и объяснил, что мы поплывем наперегонки к другому берегу, он сказал мне, что не умеет плавать.

Папа и Рейчел пытали меня, относится ли это только к нему или ко всем фрухам. Я спрашивал у него, но он больше ничего не объяснил. Видимо, ему разрешили говорить только о себе. Но папе и Рейчел нужно было больше.

Они хотели, чтобы я расспрашивал Йиналу обо всем на свете. Я старался, но мой киттмантель был для этого недостаточен, да и мне-то нравилось встречаться с ним совсем по другой причине. Они это вроде понимали, но все равно стояли на своем.

На зиму нам пришлось прервать наши встречи, но я уже наловчился разговаривать с Йиналу, и он понял, что я вернусь. Уйти в этот последний раз было нелегко, хотя я и знал, что это не навсегда.

Папа забрал меня к Рейчел на следующей неделе для новых расспросов. Рейчел нас встретила, одетая, как на праздник. Не знаю, зачем она утруждалась. Они с папой просто задавали вопросы, все те же вопросы, на которые у меня не было ответа.

— Я ведь вам вовсе не помогаю, верно?

Они переглянулись от удивления.

— Каждый самый маленький факт — ценность, — сказала Рейчел.

— Он приближает возможность узнать фрухов по-настоящему.

— Но почему вы не спросите их самих? Почему не встретитесь с кем-нибудь?

Папа улыбнулся ужасно снисходительной улыбкой.

— Кеван, ты же отлично знаешь, как люди относятся к тому, что их соплеменники общаются с фрухами.

— Угу! Потому-то вы и сделали из меня шпиона!

— Это нечестно, сынок!

Рейчел нас перебила.

— Кеван, мы ведь иногда разговариваем с фрухами. Среди них есть те, кто старается узнать людей, как мы — о них. Беда в том, что они помогают нам с усвоением языка, но ничего не говорят о своем социальном укладе и обычаях. Им не нравится, когда мы начинаем их расспрашивать.

— Но почему?

— И этого нам не говорят… В результате мы сосредоточились на их языке и пытаемся извлечь из него все, что можем.

Я чуть не свалился со стула.

— Ух ты! Понятно, почему люди думают, будто фрухи роботы или вроде того. Вы же читаете только их учебники, а это, наверное, такая скучища! А интересных книжек не читаете!

— Тебе кто-то говорил об этом? — папа даже растерялся. — Ты, Рейчел?

— Нет, — ответила она. — Значит, наше «белое пятно» бросается в глаза.

— Или, может, я очень умный!

Они посмеялись.

— И это тоже, — сказал папа, посмотрел на Рейчел и произнес загадочную фразу: — Комитет обсуждал это много лет назад и отверг подобный способ.

— Ты сам сказал, Антон: много лет назад. А теперь у нас куда более обширная база данных. Может быть, настало время опять рассмотреть этот вопрос.

— Но пойдут ли фрухи нам навстречу? Впрочем, если мы скажем, что нам хотелось бы лучше ознакомиться с разговорным языком… И вообще: в худшем случае они нам просто откажут.

— Ребята! — они чуть ли не подпрыгнули и повернули головы ко мне.

— Если получите от них такие книжки, выберите парочку на мой вкус.

Папа ухмыльнулся так, как мне нравится.

— А ты понял, о чем речь? Ладно, Кев, в случае нашего успеха это будет тебе наградой.

Споры в Комитете дошли до точки кипения. Мама и папа не заметили, что я следил за их первой киберконференцией больше получаса.

Как обычно, мои родители разошлись во мнениях, но на этот раз не очень. Мама была совсем спокойна, и, может, потому папа приводил свои доводы очень убедительно. Они стали договариваться о новом заседании, и я убрался на кухню, пока меня не засекли.

Больше совещаний я не видел. Но мама каждый раз выглядела все менее недовольной, и я сделал вывод, что она одолевает. И очень удивился, когда однажды папа вошел ко мне после того, как я кончил уроки, и улыбнулся до ушей.

— Поздравляю, Кев. Фрухи дадут нам беллетристику для перевода! — Он стиснул мою руку. — Наш договор в силе: ты получишь первую книгу.

Ждать пришлось месяц. Папа сказал, что им надо подобрать «переводческие алгоритмы». А когда работа закончилась, он дал мне код файла, чтобы я мог получить доступ к нему с помощью Спока.

— Постарайся не разочароваться, — сказал он напоследок. Я хотел спросить, о чем это он, но его уже след простыл.

Файл был защищен от копирования, так что перевести его содержание на мой компьютер я не мог. И читать приходилось прямо с монитора, все время проверяя, нет ли поблизости мамы. Правду сказать, я был рад, что рядом вообще никого не было.

Повесть была про ребенка, чьи родители все время переезжали, не давая ему завести друзей или привыкнуть к одному какому-то месту. Написана она, сказал папа, для подростков. Я просто поверить не мог. Я-то думал, что она для взрослых: все время подразумевалось, что ты уже знаешь много всего разного. Ясно было, что Мивчеву должен грустить, но об этом почти не говорилось. Иногда персонажи вступали в нервоконтакт — ну, ладонями, — но о том, что они сообщали друг другу, писатель ничего не говорил. Надо было самому догадываться из того, как они поступали потом.

«Римаг трачеп» (какие-то семена на родной планете фрухов) не повесть, а просто жуть! Я не сказал папе, что повесть мне не понравилась, но он и так догадался. Ему она тоже не понравилась.

Я делал успехи в точных дисциплинах, так что зимой мы прекратили «дополнительные занятия». А к весне я мало-помалу подпортил отметки, чтобы у папы был предлог отвезти меня к Рейчел. Мама была очень недовольна, и, как всегда, мне стало стыдно.

Папа отвез меня к Рейчел на неделю раньше, якобы желая посмотреть, как она меня натаскивает. И они объяснили, какие вопросы мне стоит задать Йиналу.

— А почему бы вам самим его не спросить? — сказал я.

— Тебя он знает, — ответил папа. — А к нам отнесется с недоверием. Помнишь, он же не поладил с мальчиками, которых ты привел в лес.

— Это они не поладили с ним!

— Мы делаем, что можем, — сказала Рейчел, — но нам нужна твоя помощь. Конечно, если тебе не хочется работать с нами…

Папа прошептал ей что-то очень резкое, но до меня уже дошло.

— Я буду ходить туда. Но только… вы и дальше работайте с этими повестями, хорошо?

— Мы продолжаем, — сказала она растерянно. — Стараемся понять их образ мышления.

— Хм. А почему бы не поискать повестей, в которых есть и люди?

Глаза Рейчел стали огромными, но папа не дал ей ничего сказать.

— Зачем, Кев?

— Ну-у… если узнать, что они думают о нас, это ведь поможет решить, что мы думаем о них.

— Я же говорил тебе, — обернулся папа к Рейчел, — он умница. — Папа, наверное, думал, что я не расслышу. — Мы с этого и начали, но фрухи утверждают, что в их книгах нас вообще нет.

— Чушь какая-то! А почему?

Они посмотрели на меня так, будто я знал ответ. А вернее, будто я могу его найти.

Йиналу оказался около нашего дерева ханой даже прежде меня. Около часа мы играли в наши обычные игры, но мне было не очень весело. Я все тянул и тянул время.

Он, как всегда, затих, пока длилось затмение Взломщика. Я решил, что пора. Он не успел встать, как я сел рядом и спросил так мягко, как сумел:

— Что фрухи думают про людей?

Рот Йиналу сжался ну просто в точку.

— Вы им не нравится, нет, — сказал он наконец.

— Так мы им не нравимся? — сказал я медленно. Он бросил взгляд вверх, но как-то по диагонали. — Допустим. Но почему?

Он очень долго тянул с ответом.

— Они не думают… они считают, что люди… — Он встал и прошелся взад-вперед. — Я не могу сказать. Я не буду тебе нравиться.

— Нет, будешь! — Я тоже встал. — Если только ты с ними не согласен.

— Нет. Знаю, ты… — Он ухватил меня за руку, и его кружок на ладони будто ударил меня током, но он тут же отдернул руку с виноватым видом.

Я шагнул к нему.

— Йиналу, если бы мы могли разговаривать таким способом, — и я взял его ладонь: удара не последовало, — ты мог бы объяснить мне?

Он не шевельнулся.

— Да.

— Так почему ты не можешь сказать мне словами?

— Я… не могу. — Он выдернул руку из моих пальцев и припустился бежать, будто спасая свою жизнь.

— Йиналу, вернись! — Я было побежал за ним, но ведь он бегал быстрее меня. Я смотрел ему вслед, пока было можно, а потом побрел домой.

Я совсем приуныл, пока добрался до дома Рейчел.

— Задал я ему ваши вопросы! — закричал я прежде, чем она успела сказать хоть слово. — А он убежал! Я его больше никогда не увижу! Я вас не-на-ви-жу! — и выскочил из парадной двери, пока она не начала очередную беседу.

Я был уже на полдороге к дому, когда папа проехал мимо меня. Он развернулся, но я чуть было не убежал, только мне надо было с кем-нибудь поделиться. И он ездил кругами, пока я не выложил ему все. Пока он не понял, что я уже не ребенок.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Или не так плохо, как тебе кажется. Он вернется. Успокойся, пожалуйста, а то мама что-нибудь заподозрит.

Я попытался. И ничего ей не сказал, но за обедом она заметила, что я не в себе.

— Пусть это тебе послужит уроком, Кеван. Если бы ты усерднее занимался раньше, то не тратил бы на занятия часть своих выходных. И убери локти со стола.

Папа оказался прав. В раннюю субботу Йиналу был на месте. Некоторое время мы просто сидели. Я должен был поговорить с ним. Они хотели, чтобы я поговорил с ним, но я просто не знал, с чего начать. И начал он:

— Кеван, я сожалею… Мы нехорошо расстались четыре прошлых дня. — По фрухскому календарю, имел он в виду.

— И мне жаль. Мы не будем говорить, если… если тебе не хочется.

— Я не знал нужного слова для понятия «огорчаться». — Но знай, мне хочется.

Йиналу побродил вокруг. Вернувшись, сказал:

— Можно, сегодня мы будем только играть?

Что бы там ни давило мне на грудь, оно вдруг исчезло.

— Само собой! — Я взял модель планера, которую захватил с собой.

— Посмотрим, как далеко он у нас полетит.

Я сказал Рейчел, что Йиналу сразу убежит, если его расспрашивать. И она тут же начала выпытывать, как именно он отказался отвечать на вопросы. Иногда, как ни верти, ты все равно в проигрыше.

Папа приехал как раз тогда, когда солнце начало заходить. Я встретил его у двери, но он прошел мимо меня.

— Они в сети, — сказал он Рейчел.

— Что? — она побледнела. — Повести фрухов?

— Кто-то сообщил коды файлов. Не знаю, кто. Люди читают их и начинают реагировать.

— А это так плохо? — спросил я. Они как-то странно уставились на меня. — Я никому не говорил, честное слово!

— Да ты и не мог бы… Известны и коды файлов с нашим анализом повестей. А у тебя их не было, Кев.

Рейчел подошла к нему почти вплотную.

— А если изъять файлы? Может быть, еще не поздно…

— Поздно, Рейчел. Кто-то визуально сканировал мониторы и воспроизвел файлы, не нарушив защиты от копирования. Если мы сотрем файлы, это только подольет масла в огонь.

— Хорошо, не будем паниковать. Это же просто повести, да наш занудный их анализ. Неспециалисты даже внимания не обратят.

Папа поник.

— Почему-то мне кажется, что обратят.

Еще как обратили!

Папа объяснил мне про подкрепление стереотипов и петли обратной связи. Мама выдала лекцию о том, как некоторые люди цепляются за свои фантазии и после того, как их полностью опровергнут.

Люди жутко взволновались, и очень быстро. Все принялись повторять, что фрухи бездушны, это теперь окончательно. Они холодные и бессердечные, как Спок, они непонятные и коварные, как древние ящеры, словом, все, чего я наслушался прежде, только гораздо хуже.

Одноклассники, позабывшие, что я знаком с фрухом, снова об этом вспомнили. Некоторые начали меня сторониться, другие, во главе с Луисом, принялись меня задирать. Он вдруг стал героем, потому что не захотел общаться с фрухом. Теперь Луис сочинял всякие истории про Йиналу, а когда я говорил, что он врет, мне никто не верил.

Папа опасался, что Комитет подвергнется «страукизму» — так мне послышалось, и я подумал, что это значит вытянуть человеку шею в страусиную. Но он сказал, что остракизм это вроде бойкота, только он бы предпочел, чтобы ему вытянули шею в две страусиные, лишь бы Комитет остался цел.

Однако большинство повело себя совсем не так, как он думал. Люди хотели, чтобы Комитет узнал о фрухах как можно больше — это помогло бы обороняться от них.

Говорили о том, чтобы послать за помощью. До Земли туда и обратно почти шесть месяцев; до Новой Батавии больше трех месяцев. А у нас для неотложных случаев имеется один новейший космолет. Но многие решили, что случай самый неотложный.

Некоторые считали, что толку все равно не будет. С тех пор как мы обнаружили здесь колонию фрухов, Земля продолжала колонизацию в других направлениях, а про нас словно забыли. Так что мы должны сами о себе позаботиться, а это значит — разобраться с фрухами.

Слушать все это было страшно, но я сообразил, что общего согласия нет, а потому действовать никто не будет. Но меня по-настоящему напугало то, что случилось в позднюю среду.

Я еще ни разу не слышал, чтобы они так скандалили. Я сидел у себя в комнате, заткнув уши, и все равно слышал. Папа думал, что это она сообщила коды, мама считала, что он. А потом услышал шаги в запасной спальне. Я знал, кто туда ушел.

Кое-как я дотянул до позднего воскресенья и даже умудрился сохранять спокойствие, когда мама сама отвезла меня в дом Левицки (называть ее Рейчел она мне запретила). Моросил дождик, но не настолько, чтобы помешать мне уйти в лес, когда я убедился, что мама уехала.

Йиналу принес летающий диск, совсем как те, с которыми я иногда играл. Это помогло мне на некоторое время забыть обо всем. Потом дождик опять зарядил, но не очень сильно. А к тому времени, когда он перестал, я понял, что нам необходимо поговорить.

Он, наверное, тоже понял.

— У нас нет времени, — сказал он, — указывая на заходящее солнце. — Мы не приходим сюда говорить.

— А я должен. — Как я мог объяснить? — Люди не понимают фрухов. Могут случиться плохие вещи. Ужасные вещи. Мне надо узнать больше. Ты должен помочь. Это очень важно.

Йиналу подбежал к стволу нашего дерева ханой.

— Высоко, как ты, — сказал он и полез вверх.

Почему он меня не слушал? Ну, на дереве ему некуда деться.

И я полез за ним.

Я думал, он остановится на седьмом ярусе. Но когда я добрался туда, он залез на восьмой. Он лазил теперь гораздо лучше. Я лез за ним медленно, потому что ствол все еще был мокрым.

— Хорошо? — спросил Йиналу.

— Ага. — Я взобрался на сук рядом с ним. — Йиналу, пожалуйста, давай поговорим.

— Пожалуйста, давай нет. Давай быть друзьями.

— Но почему разговор помешает этому? Объясни мне.

Он ничего не ответил. Потом сказал:

— Девять.

— А? — И тут я увидел, что он полез выше. — Эй, погоди! — После такого дождя я боялся лезть на девятый уровень.

Ствол здесь был таким тонким, что пальцы смыкались вокруг него. Йиналу полз вверх — руки, ноги, руки, ноги, — пока не добрался до девятого яруса. Он уцепился за сук, и вот тогда-то кора лопнула.

Он тяжело упал поперек веток на моем ярусе. Я рванулся к нему, но он удержался сам. Посмотрел вверх — рот у него был широко раскрыт и искривлен — и начал приподниматься.

И снова соскользнул.

Я чуть не свалился, пытаясь его ухватить, но он падал слишком быстро. Подтормаживал, цепляясь за ветки. Но, проваливаясь сквозь четвертый ярус, как-то весь обмяк, и потом я слышал только треск, а под конец — звук удара.

Я спускался как мог быстро. На втором ярусе поставил ногу на ветку, о которую он, видимо, ударился, потому что она тут же обломилась. Я хлопнулся спиной о землю и закричал от боли.

Перевернуться было очень больно, но я должен был это сделать. Он лежал совсем рядом со мной. Без сознания. Рука у него была неуклюже согнута в двух местах. Часть его головы потемнела и опухла. Но он дышал. Еле-еле.

Я завопил, призывая на помощь. Идиот. Мы же были в нескольких километрах и от людей, и от фрухов. Я поднял Йиналу, а мне в спину будто втыкались острые ножи, и с каждым шагом становилось все больнее. Но я шел — должен был идти — вниз с холма к городу фрухов.

Я споткнулся и ударился коленом о камень. Йиналу я не уронил. Я бы прежде умер. Да я и думал, что умру.

Первый раз в жизни я пожалел, что живу не на Земле. А еще бы лучше на Марсе или Луне, где сила тяжести меньше. Там ничего этого вообще бы не случилось.

Я подошел к окраине города. Солнце скрылось за холмами, небо у горизонта зазеленело. На улице никого не было. Куда они все подевались?

Я закричал, но никто не вышел. Я шел и шел и прошел мимо десятка домов: сплошные цилиндры и купола. Не мог остановиться. Голос у меня, словно от тяжелой простуды, становился все слабее и слабее.

Я вспомнил их язык и выкашлянул несколько слов. И все повторял: «Помогите». Уж не знаю, на каком языке.

Откуда-то появились два взрослых фруха. Они держали палки, покрытые резьбой. Я сказал им, что Йиналу упал и положил его на землю, чтобы они могли подойти к нему, не приближаясь ко мне.

Они на минуту вступили в нервный контакт. Потом один сказал что-то вроде «помощь», а второй вошел в дом. Я начал пятиться в сторону нашего города. Может, еще не поздно.

Появились две красные машины, закупорив улицу. Я хотел обойти одну, но из них вышли фрухи и остановили меня.

— Нет! Пожалуйста, отпустите меня! Мне надо домой. Пожалуйста!

Двое фрухов ухватили меня и посадили в машину. Я увидел, что вторая подъехала к Йиналу, фрухи вышли, чтобы забрать его.

— Ну вот, вы его подобрали. Я вам не нужен. Я ему ничего не сделал. Это правда! — Я не знал, как сказать «клянусь».

Но они сели в машину: один, чтобы вести ее, а другой, чтобы присматривать за мной. Мы поехали за первой красной машиной, но я недолго следил за ней, а лег, еле удерживаясь на узком сиденьи, и плакал так горько, не знаю уж как. И все всхлипывал:

— Я такой мертвый… я такой мертвый…

Они оставили меня в темной клетушке в больнице на несколько часов. Кто-то зашел, наверное, доктор. Заставил меня раздеться и осмотрел мою спину и колено. Я заговорил, но он словно бы не слышал. Дольше всего он смотрел у меня между ногами, потом кудахтнул и ушел. У меня все так болело, я так устал, что даже не разозлился. Ну и еще, пожалуй, мне было стыдно.

Я продремал на стуле, кто знает, сколько времени. Когда вошел еще один фрух, за матовыми окнами уже посветлело. Я чуть было не начал снова раздеваться, но он сделал мне знак идти за ним.

В коридоре стояли двое фрухов, нервоконтактируя обеими руками. Тот, который зашел за мной, осторожно их перебил и тихо заговорил с ними.

— Это человек, который принес ваше дитя, — вот что, по-моему, он им сказал.

Они разняли руки и поглядели на меня. Женщина, мать Йиналу, подошла поближе ко мне. Его отец прислонился спиной к стене. Я уже весь выплакался, но когда начал объяснять, что произошло, снова зарыдал.

Его мама опустилась на колени.

— Это ты видел его, когда оно уходило гулять одно?

Я кивнул по-нашему, потом по-ихнему.

— Все время. Он… оно мой самый лучший друг.

Она протянула было свою руку к моей, но тут же отдернула. Его папа сказал ей что-то вроде «это очевидно». Она встала и повернулась к нему.

Тот, третий, повел меня назад в комнату.

— Погодите! Погодите! Йиналу поправится?

Его родители уже шли по коридору и ничего не ответили.

После этого довольно скоро пришли три фруха.

— Мы проводим тебя домой, — сказал один самыми простыми словами.

— Йиналу жив? Он… оно будет жить? Почему вы не хотите сказать?

Они переглянулись.

— Дитя будет жить. — Я чуть снова не расплакался. — Теперь мы проводим тебя.

— Нет, я должен вернуться сам.

Если я пойду один, то смогу сказать, что сбежал с дополнительных занятий. Мне невероятно влетит, особенно потому, что я расшибся. Но и это лучше, чем моя настоящая история.

Фрухи начали спорить, указывать на мои ушибы, но я стоял на своем. Позволил им отвезти меня на машине до того места, где я вошел в их город, а потом пошел сам, медленно, зато один. И мне хватило времени все обдумать.

Примерно через час я услышал, что по лесу бродят люди. Я прибавил шагу, надеясь, что увижу их прежде, чем они заметят меня. Но ничего не вышло.

— Вот он! — закричала какая-то женщина, и из-за деревьев хлынули ее спутники. Она добежала до меня первая и обняла, положив руку прямо на ушиб. Но, правда, быстро ее опустила.

— Что с тобой случилось, Кеван?

Я начал рассказывать, как задумал:

— Я упал с дерева. Мы с моей репетиторшей рассорились, я убежал в лес и…

Из-за ее спины появились двое дюжих мужчин.

— Что они с ним сделали? — проворчал один.

— Сначала надо доставить его в город, — сказал другой. — Позаботиться о нем, а уж тогда будем думать о них.

Я не мог ничего сказать. Я не знал, сколько и что они знают. И не мог довериться никому, кроме…

Я у всех спрашивал про папу — у спасителей, у доктора и сестер, которые меня осматривали, даже у санитара, который принес мне ужин. Они, как один, уверяли меня, что папа скоро придет ко мне. Но, конечно, первой меня навестила мама.

Было видно, что она плакала, но теперь ее глаза были сощурены. Когда она подошла ко мне, я весь сжался. Она заметила, и ее лицо стало чуть-чуть другим. Она осторожно меня обняла.

— Как ты себя чувствуешь, Кеван?

— Получше. — Мое треснувшее колено обездвижили, сломанное ребро перебинтовали, а на груди и плечах у меня был надет обезболивающий воротник. В этом смысле мне, правда, было лучше. — А где папа?

Она отдернула руки, словно рассердившись.

— Не знаю, Кеван. Твой отец поступил с тобой бездумно. Он наделал много глупостей, и уж вовсе отвратительно, что втянул в это тебя.

— Нет! — Ребро кольнуло, но мне было все равно. — Нет, мама, он поступил правильно. Я разобрался, если не во всем, то во многом. И должен рассказать ему.

— Кеван, он не придет. Я запретила — после того, как он был вынужден признаться в том, что натворил.

— Нет! Нет!! Нет!!!

Я попытался встать, но она прижала меня к постели. Ей на помощь прибежали санитары… а за ними появился еще кто-то.

— Кеван!

— Папа! — Я почти вырвался, а он почти добрался до меня, но тут его схватил санитар.

— Уберите его, — сказала мама. — Он уже натворил достаточно бед.

Я рванулся, высвободился и схватил папину руку точно так, как делают фрухи. Я постарался, чтобы он увидел мое лицо — всю мою любовь, и страх, и необходимость поторопиться.

Я кивнул. Он кивнул в ответ, а санитары уже выводили его из палаты. Вошла сестра, вставила ключ в мой обезболивающий воротник, изменила настройку, и я почти сразу же уснул.

Но все было в порядке. Он понял. И, может быть, еще не поздно…

В следующие дни никто не говорил мне, что происходит. Мама в больнице почти не бывала. Я надеялся, что все обстоит хорошо; если бы началась война, то уж, конечно, кто-нибудь да проговорился бы, верно?

А я лежал тут, прикованный к ускорителям регенерации! Я даже до туалета добраться не мог, но школьные задания мне приносили. Выходило, что меня уже наказывают.

Потом за всю среду — ни единого посетителя. И все равно никто не объяснил мне, что происходит. Даже когда сказали, что в четверг меня выпишут, мне не стало легче. Ночью я почти не сомкнул глаз.

Меня отключили от регенераторов, проверили на приборах, осмотрели и выписали. Пришлось надеть грязную одежду — ничего другого у меня не было. Я сидел в палате, ждал, когда кто-нибудь за мной приедет, и чувствовал себя жутко несчастным… пока в дверь не вошел папа.

Он обнял меня очень устало, я начал задавать ему миллион вопросов, но он велел подождать. Я чуть не лопнул, пока мы шли к машине.

Когда мы забрались в нее, он снова меня обнял и держал так долго-долго.

— Как ты узнал, Кев?

— Ну как-то так. Когда увидел родителей Йиналу в контакте, то сообразил, что к чему.

— Погоди! Его родителей?

Я рассказал, как все произошло с самого начала. В первый раз за последнее время я рассказывал, а меня внимательно слушали.

— Ты не знаешь, он выздоровел?

— К сожалению, не знаю.

— Но ты же разговаривал с ними, верно?

Он улыбнулся, еле раздвинув губы.

— И еще как! Ты вообразить не можешь. Их социальные запреты практически нерушимы.

— Какие запреты?

Ему пришлось объяснить.

— Сынок, фрухи выражают свои чувства, сильные чувства, только через нервотрансепторы. Глубокие эмоции — это абсолютно личное. Выразить их открыто для них просто немыслимо. Даже научное обсуждение эмоций происходит с помощью нервоконтактов.

— Значит, они с тобой не говорили об этом?

— Отказывались, пока половина Комитета совсем не надорвалась, пытаясь их уломать. Некоторое время я опасался, что ты ошибся, но мы не отступали. Объяснили им, что человеческий страх вот-вот приведет к насилию. Именно угроза надвигающегося кризиса, скорее всего, и понудила их сломить внутреннее сопротивление.

— Вот и с Йиналу так! — Папа наклонил голову набок, ну совсем как Йиналу. — Я не мог заставить его говорить о некоторых вещах. Например, о том, как фрухи относятся к людям.

Он хмуро отвел глаза.

— И у него были все основания. Кеван, люди не доверяли фрухам, неверно судили о них, а фрухи думали о нас то же самое.

— Это как?

По крыше машины зашлепали капли дождя.

— Едва они начали говорить, как выяснилось множество фактов. Например, что многие фрухи, вернее, подавляющее большинство, считают людей… считают нас животными.

— Чушь какая-то! Мы строим города и космолеты. Мы говорим!

— Суть не в нашем интеллекте, а в наших эмоциях. Открытых всем страстях, которые они никогда бы не выдали ни зрению, ни слуху. Вот критерий — с их точки зреция. Оказывается, Кев, на родной планете фрухов обитает другой вид псевдоразумных существ, не обладающих нервотрансепторами. Их эмоции очевидны, и они не создали никакой цивилизации. Фрухи, правильно или неправильно, усмотрели тут причинную связь. И перенесли этот вывод на нас, несмотря на космолеты и владение речью. Определение личности у них кардинально отличается от нашего, не только в интеллектуальном, но и в эмоциональном плане. Мы не прошли проверку. А теперь, возможно, они думают о новой проверке. — Он похлопал меня по плечу. — И во многом благодаря тебе.

На этот раз я сумел удержаться и не заплакал. Может быть, мне хотелось выдержать этот экзамен.

— Спасибо, пап, а теперь поехали домой!

Он отстранился от меня.

— Поговорим об этом потом. Пока ты погостишь у бабушки. Я перевезу туда все, что тебе может понадобиться.

— Чего? Пап, почему мне нельзя поехать домой?

Он отвел глаза.

— Твоя мать и я… у нас очень много работы. — И он включил мотор.

Да, работы у них хватало! Совещания с их коллегами-фрухами, потом с членами администрации фрухов. Правительство в Катманду тоже пожелало участвовать. Комитет наконец-то получил необходимую поддержку… после того, как самая важная часть работы была сделана.

Папа прислал мне весточку. Йиналу жив и рассказал остальным фрухам, что произошло. А до того они не совсем верили моему рассказу. Теперь они прислали то, что папа назвал «признанием». На здоровье!

Я все время просил, чтобы мне позволили повидаться с Йиналу, но пару недель я «не стоял на повестке дня». Вы не поверите, как меня встретили ребята в школе — ну прямо как героя. Все набивались ко мне в друзья, даже Луис. Да только я в таких друзьях не нуждаюсь. У меня ведь уже есть настоящий друг.

Когда наконец это случилось, я почти пожалел: сплошь люди, которые снимают меня для новостей, и политики, которые норовят попасть в кадр. Фрухи, когда встретили нас, выглядели так, словно начали заново обдумывать то, что уже обдумали.

Йиналу все еще не вставал с постели; к нему вместо регенераторов были подключены всякие трубочки. Я позировал рядом с ним, разговаривал по-нашему и на киттмантеле, как мне велели. Стоило мне попытаться сказать что-нибудь не по сценарию, как кто-нибудь сразу задавал бессмысленный вопрос.

Посетители наконец угомонились, но только потому, что всех начали выпроваживать.

— Я останусь, — сказал я руководителю нашей группы. — Я хочу поговорить с Йиналу наедине.

— Кеван, ты же увиделся с ним, как мы и обещали. А теперь…

— Только вдвоем. — Я обернулся к фрухе рядом и сказал ей то же самое очень-очень спокойно. Руководитель попросил кого-то перевести, но фруха уже уводила всех за дверь, сама вышла последней, а я остался.

Йиналу похудел, побледнел и выглядел очень хрупким.

— Ты уж меня прости, — сказал я, подходя к его кровати. — Я пытался тебя ухватить, но не успел.

— Я заставил себя полезть, а не ты. Без тебя я был бы мертвым.

— Без меня ты бы вообще на дерево не полез. Это моя вина.

— Нет. Это твоя заслуга. Я рад, что научился лазить по деревьям. Я рад, что знаю тебя.

У меня задрожал подбородок.

— Ты мог бы сказать мне, Йиналу. Про то, что ваши взрослые думали о нас. Я бы не разозлился, честное слово.

Рот у него сжался.

— Это было бы больно… — он кудахтнул, — как упасть с дерева. Но мне следовало сказать тебе. Ведь ты… это ты.

Он взял мои руки, и на этот раз я вытерпел все мурашки.

— А ты не повыдергиваешь эти трубки? Не сделаешь себе плохо?

Рот у него растянулся.

— За мной тут ухаживают, как за младенцем.

— Угу. Понимаю.

Здоровой рукой он притянул меня к себе, прижал ладонь к моему затылку, и мы оставались так долгое время.

Я обещал, что увижусь с ним очень скоро. Попросил Йиналу прийти на наше место в лесу, как только он выздоровеет.

Через несколько недель я попросил папу узнать, выписали его из больницы или еще нет.

К этому времени я вернулся домой. Мама стала какой-то спокойной, вялой. В ее рабочей комнате все было в беспорядке. Я словно попал в другой дом.

Папа долгое время мне ничего не отвечал. Но я не отставал от него, и в конце концов он сказал, что не уверен, придет ли Йиналу повидать меня.

— Нет-нет, он не умер, — успокоил меня папа. — Просто произошли некоторые перемены.

— Он мой друг. И никакие перемены меня не интересуют.

— Понятно. И тем не менее они очень важны.

Когда прошли недели, а он так и не появился на нашем месте, я больше разозлился, чем огорчился. И даже винил папу, пока не стало ясно, что к исчезновению Йиналу он никакого отношения не имеет.

И тут пошли всякие слухи. Дескать, фрухи отправили его со всей семьей в другой город вдали от Непалганджа. Он «очеловечился», говорили люди, а это противоестественно. Хуже того: некоторые утверждали, что перемена в нем была вполне естественной.

У фрухов ребенок по достижении подросткового возраста перестает быть бесполым. Любители сплетен судачили, что выбор пола зависит от самого ребенка, и Йиналу сделал себя Йинали — девушкой.

Я им не верил. Я начал драться с одноклассниками, которые меня дразнили, я даже спорил со взрослыми. Пусть говорят, что хотят, про еще один нервный кружок, который, как выяснилось, расположен на затылке. Они не понимают: Йиналу мой друг. Вот и все. Для чего-нибудь другого я еще слишком мал — мне же теперь всего двадцать два года. Они до того себя задурили, что просто не могут понять.

Когда придет весна, я буду ждать у дерева ханой. И Йиналу придет… или Йинала: если он переменится, так в мальчика.

Или пусть даже Йинали. Это неважно. Она же все равно мой друг.

ЗАПИСКИ АРХИВАРИУСА
«ВЫ, ШКОЛЫ ЛЁВШИНА ПТЕНЦЫ»

В России же первый космический старт непозволительно запаздывал. Не торопились русские фантасты покидать Землю, не интересовали их космические путешествия. Ведь даже рукотворная Солнечная система с негуманоидными обитателями, созданная дворянином-философом (о «космогонической антиутопии» Ф. И. Дмитриева-Мамонова «Дворянин-философ, аллегория» автор этих строк рассказал в статье «Вселенная за околицей» — «Если» № 4, 1997 г.), была смоделирована все-таки на плоскости земной.

В космос фантастическая Россия шагнула лишь в самом конце XVIII века. Относительно даты первого в русской литературе космического путешествия и первого же контакта землянина с представителями иной планеты у историков разногласий нет. Год 1784-й, журнал «Собеседник любителей российского слова» публикует с продолжением (в четырех выпусках) космическую утопию «Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белеве» сверхпопулярного в те годы Василия Левшина.

Читатели, не искушенные в истории литературы, тем не менее наверняка вспомнят строчки из пушкинского «Евгения Онегина»: «Вы, школы Левшина птенцы». Это как раз о герое этих заметок. Славу Василий Алексеевич Левшин (1746–1826) снискал в первую очередь своей невообразимой плодовитостью и трудолюбием. И не только в литературном ремесле, в семейной жизни этот замечательный персонаж своей эпохи тоже преуспел — шутка ли, шестнадцать отпрысков! Что же касается достижений литературных, то Василий Левшин по праву может считаться абсолютным рекордсменом эпохи — свыше 150 томов в самых разных жанрах вышло из-под его пера! И это только изданные! Написано-то было гораздо больше. Василий Алексеевич отличался удивительной разносторонностью творческих интересов. Вот названия только некоторых из сочинений этого великообразованного дворянина: «Книга для охотников до звериной, птичьей и рыбной ловли», «Ручная книга сельского хозяйства всех состояний», «Словарь коммерческий, содержащий познание о товарах всех стран… А кроме того, ему принадлежали историко-биографические труды, прославился он и как театральный переводчик (благодаря Левшину русским читателям и зрителям стали известны пьесы М.-Ж. Седана, К. Гольдони, Г.-Э. Лессинга и многих других), переводчик трехтомной «Библиотеки немецких романов».

В историю же русской художественной словесности Левшин вошел как идеолог концепции русского национального романа и основоположник исторической прозы в русской литературе. В историю же русской фантастики писатель вошел не только в качестве открывателя космической эры, но и как один из создателей жанра эпической фэнтези (или романно-сказочного эпоса). Главный литературный труд В. А. Левшина — книга «Русские сказки» (1780–1783), — это не собрание сказок, а литературная интерпретация эпоса, серия самостоятельных повестей (позже их жанр литературоведы определили как «русская богатырская повесть»). Историки литературы полагают, что именно Левшин ввел в пространство русской прозы таких былинных персонажей, как Тугарин Змеевич, Добрыня и Алеша Попович.

Современники высоко ценили левшинскую эрудицию, его экономические и литературные познания, в советские же годы член Санкт-Петербургского Вольного экономического общества и Итальянской Академии наук, писатель и энциклопедист В. А. Левшин с легкой руки В. Б. Шкловского заполучил репутацию «технического консультанта мелкопоместного дворянства» и «попутчика буржуазии».

Космическая повесть «Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белеве» современниками была встречена без энтузиазма, даже настороженно, и долгие годы этот первенец космической НФ пребывал в безвестности. Лишь спустя два века сокращенный вариант повести был опубликован в сборнике «Взгляд сквозь столетия» (1977).

Не все рассуждения писателя пришлись ко времени. Например, такие: «Безумные смертные! — вопиет Нарсим. — Сколь мало понимаете вы благость создателя! Сии точки, ограниченные в слабых ваших взорах, суть солнцы или тверди, противу коих земля наша песчинка. Но вы мечтаете, что все сие создано для человека; какая гордость! Взгляните на сие расстояние, равняющееся вечности, и поймите, что не для вас испускают лучи свои миллионы солнц; есть несчетно земель, населенных тварями, противу коих вы можете почесться кротами и мошками. Не безумно ли чаять, чтоб всесовершенный разум наполнял небо точками, служащими только к забаве очей ваших? Какое унижение!..» Идея множественности разумных миров даже в просвещенном XVIII столетии все еще представлялась крамольной. Непонятными и далекими от реальности казались современникам и восторженные размышления Левшина о будущем покорении человечеством межпланетного пространства, и уж тем более «безумные» (но такие провидческие!) мечты о создании… космического флота: «С каким бы вожделением увидели мы отходящий от нас воздушный флот! Сей флот не был бы водимый златолюбием: только отличные умы возлетели б на нем для просвещения». Право же, стоило русским фантазерам подзадержаться на Земле, чтобы затем первыми узреть сквозь века идеи Циолковского!

Герой повести Нарсим, мучимый мыслями о множественности обитаемых миров, строит «космический экипаж» в соответствии с представлениями того времени: «С каждой стороны ящика расположил он по два крыла, привязав к ним проволоку и приведши оную к рукояти, чтоб можно было управлять четырью противу расположенными двух сторон крылами одною рукою; равномерно и прочих сторон крылья укрепил к особливой рукояти». Вот так выглядел первый отечественный «планетолет», на котором левшинский герой и отправился в путешествие на Луну. По прибытии на наш спутник, Нарсим с восторгом обнаруживает не просто разумных обитателей, но высокоорганизованное и высокоморальное патриархальное общество «лунатистов», которые к тому же давно овладели способом межпланетных путешествий и вовсю странствуют по ближайшим планетам. Есть у них и свой местный герой-«кос-моразведчик» Квалбоко, некогда улетевший в разведывательную экспедицию на Землю и, видимо, так долго отсутствовавший, что Нарсима аборигены приняли за своего «блудного» соплеменника. Лунные приключения героя выписаны вполне в традициях литературной утопии того времени: установив доброжелательный контакт с селенитами, «первый русский космонавт» путешествует по утопическому государству инопланетян, знакомится с тамошними нравами, достижениями в культуре и науке, ведет философские и научные споры, некоторые из которых до смешного наивны (например, о несостоятельности гипотезы о безвоздушном пространстве), но многие рассуждения выглядят для своего времени прогрессивно. Ближе к концу утопическое сочинение Левшина приобрело черты социальной фантастики — критика земного общества (читай — российского) помешала повести увидеть свет отдельным изданием.

Многие десятилетия повесть В. А. Левшина оставалась едва ли не единственным сочинением космической фантастики в русской литературе. Лишь во второй половине XIX века Космос «легализовался» в произведениях отечественных фантастов. Но обратить свою фантазию за пределы Солнечной системы решились далеко не сразу. Справедливости ради заметим, что не одни мы были столь консервативны — зарубежная НФ подготовиться к первому звездному старту тоже осмелилась только в начале XX века. Пожалуй, мы даже на несколько лет опередили их. В числе первенцев межзвездных путешествий и контактов стоит назвать пенталогию Веры Крыжановской-Рочестер «Маги» (1901–1916), герои которой — некая каста бессмертных магов — вовсю странствуют по временам, в параллельные и инозвездные миры. Кстати, впервые в мировой НФ здесь был описан метод телепортации. Крыжановская-Рочестер первой освоила и популярную в фантастике XX века тему прогрессорства. В заключительной книге пенталогии, «Законодатели» (1916), бессмертные маги покидают гибнущую Землю на заблаговременно построенных космических кораблях и отправляются к Новой планете, где человечество едва вышло из первобытного состояния. Там-то земные прогрессоры и создают новое общество, воспитывая аборигенов по своему образу и подобию.

Ну, а как насчет собственно Контакта с пришельцами из межзвездных глубин? Увы, в отечественной НФ первая встреча землян с цивилизацией другой звездной системы закончилась плачевно. Для землян. Вышедший в 1922 году в берлинском «Русском универсальном издательстве» роман эмигрировавшего после Октябрьского переворота Н. Тасина (Н. Я. Когана) «Катастрофа» был посвящен вторжению на Землю негуманоидных монстров и почти полному истреблению нашей цивилизации.

Конечно же, живописуя кошмары инопланетной агрессии, автор недвусмысленно предупреждал европейских читателей об угрозе иного рода, исходившей отнюдь не из космических глубин. Свидетелю революционных «преобразований» вероятность большевистской экспансии представлялась синонимичной истреблению Земли космическими чудовищами.

Многие образцы молодой советской НФ, рассыпанные на журнальных страницах, так и затерялись в песках времени. Рассказу «Чужие», единственному сочинению безвестного Алексея Волкова, повезло. Впервые опубликованный в журнале «Мир приключений» в 1928 году, он неоднократно переиздавался и в послевоенные годы. И дело не только в том, что «Чужие» — первый образец в отечественной НФ «позитивного контакта» с представителями цивилизации другой звездной системы. Рассказ положительно выделялся на общем уровне неопытной советской фантастики и литературным мастерством, и изобретательностью сюжета. Два советских ученых-биолога после кораблекрушения оказываются на пустынном берегу западной Африки, где и встречают экипаж потерпевшего аварию звездолета чужих (между прочим, это первый в НФ корабль дисковидной формы, или попросту — «летающая тарелка»!). Описание внешности пришельцев впечатляет: «Казалось, нет ни лба, ни щек, ни скул — одни глаза! Два белых шара на шее, стержнем выдвинувшейся из плеч. Блестяще-белую эмаль выпученных бельм раскалывали пополам горизонтально, от края до края, тонкие трещины — щели сильно суженных зрачков. Жесткая складка плотно сомкнутого, безобразно громадного лягушачьего рта в грязнозеленой коже, сухо обтягивавшей всю голову и свободную от глаз часть лица, придавала голове невыразимо свирепое выражение. Разрез широкой пасти, загибаясь кверху, заканчивался в дряблых складках кожи под ушами. Выдающаяся вперед, узкая и тупая, без подбородка челюсть нависала над жилистой шеей настороженной ящерицы».

Неудивительно, что поначалу земляне не симпатизировали гостям со звезд, да и пришельцы не сразу разглядели в наших ученых наличие интеллекта. Непростым оказался путь к взаимопониманию. Завершается повествование на оптимистической ноте: один из землян отправляется в длительное путешествие на корабле чужих к их родной планете. Автор, к сожалению, не успел написать продолжение этой увлекательной истории… Но «школы Левшина птенцы» все же сделали свое благое дело — Контакт был установлен.

Джордж Зебровски
ХРАНИТЕЛИ ВРАТ И ХАНЖИ ОТ ЛИТЕРАТУРЫ

Фэндом, объединяющий писателей и читателей, может гордиться двумя вещами.

Во-первых, это десятки, а может, и сотни романов и рассказов, созданных на протяжении столетия и считающихся непреходящей ценностью (будем называть их Каноном).

Во-вторых, это императив: «Научная фантастика есть литература идей, в основе которой лежит мысль, как научная, так и философская».

Итак, Канон. Но прежде чем рассуждать о нем, следует разобраться с критериями, согласно которым мы «канонизируем» то или иное произведение. Это несложно сделать — достаточно проанализировать уже существующий и общепринятый Канон: наличие вдумчиво проработанной темы, развитие оригинальной идеи. Ну, например, роман Альфреда Вестера «Звезды — мое назначение»: большинство придерживающихся самых различных взглядов профессионалов и любителей научной фантастики согласятся с тем, что это произведение обладает непреходящей ценностью. Но мы можем взять за основу иную систему ценностей, и тогда получим Канон совершенно иной, непривычный. Поговорим об этом подробнее.

Литературная критика научной фантастики тоже существует в рамках общепринятого обычая комментирования и толкования. Не последнюю роль здесь играют конкуренция и культурная борьба «за место под солнцем». Иными словами, борьба за то, кому будет дано определять, что есть что и кто есть кто. Эти самозваные «хранители врат» зачастую стремятся (хотя сами это отрицают) помешать свободному и независимому суждению как читателей, так и писателей, навязывая публике определенные ценностные модели. Размышляя о НФ, можно прийти к выводу: следовать стоит не «тому, что есть», а только «тому, что должно быть»; при этом последнее подразумевает самобытность и оригинальность художественных произведений. Какое поле деятельности открывается в научно-фантастическом произведении? Сколько возможностей, сколько путей здесь еще не открыто? Сколько еще не обнаружено ценностных моделей? Вот логичные вопросы, которыми должны задаваться проницательный читатель и умеющий мыслить писатель. Вопросы эти еще далеки от разрешения и настолько важны, что для дальнейшего адекватного рассмотрения требуют некоторых предварительных выкладок.

Разумеется, чисто литературный подход к НФ не слишком эффективен, поскольку почти всегда эстетику ставит превыше требований оригинальности и мысли. Кроме того, приверженцы этого подхода отказываются от обсуждения «опыта» прочтения индивидуального автора, чья мимолетная магия может ускользнуть от одного читателя и предстать во всей красе перед другим.

Карту мира художественной литературы хороший теоретик расчертит на континенты жанров, впишет множество стран хороших книг (а таковые существуют даже на неисследованных им территориях). И тогда он может заявить: «Вот они, апробированные критерии хороших книг!» И снять перед ними шляпу. Но если теоретик честолюбив, он отправится на поиски терра инкогнита. Он будет выискивать, описывать и систематизировать известное, не упуская возможности открыть и новые острова.

Дискуссии вокруг НФ в последние годы утратили прежнюю простоту, когда они сводились к наблюдениям и констатации факта — ив результате оправдывали все, что появлялось на фантастическом рынке. Теперь дискуссии, напротив, утратили чувство реальности — особенно в том, что касается различных тем НФ. Можно вспомнить все озарения, каковые когда-либо посетили лучших теоретиков НФ, и обнаружить, что тот или иной их катехизис оказывался исключительно гибким. «Научная фантастика пишет о воздействии человеческого фактора на будущие Изменения в науке и технологиях», — с неоспоримой убедительностью утверждал Азимов, эхом вторя неопровержимым выводам Кэмпбелла, Блиша и Тенна. Позже к ним присоединился и Лем — к великому негодованию многих. «Человеческий фактор» делает НФ литературой, внимание к изменениям в области науки или в технологиях делают ее научной фантастикой. При желании можно обойтись изменениями лишь в «человеческом факторе», но это существенно сузит границы НФ.

Я часто задаю один и тот же вопрос: «Если собираешься писать научную фантастику, почему бы не делать это во всю силу? Почему бы не ознакомиться со всеми теоретическими разработками в выбранной области, всеми достижениями технологии?» «Ну, для того, чтобы писать научную фантастику, вовсе не обязательно разбираться в научных идеях», — с улыбкой сказал мне однажды мой коллега, и лежащая в основе этого утверждения самонадеянность наполнила меня ужасом, поскольку именно мысль есть самое сердце НФ. Суть НФ заключается в том, чтобы исследовать человеческий фактор, опыт науки и его философские последствия («философский» означает всего лишь попытку всесторонне продумать и логически развить «зацепившую» писателя идею. А это — право, данное человеку от рождения: ты или умеешь думать и приходить к выводам, либо не умеешь, — вот и все, что значит слово «философский»).

Весь объем науки и ее философию можно сравнить с гигантским магнитом, вокруг которого кружим мы, словотворцы, размышляя о волнующем потенциале человечества. Подобно расширению Вселенной или скачку от протоклетки к организму, из крохотного зерна мысли начинает расти и обретать индивидуальность НФ-произведение.

Фримен Дайсон писал, что великие научные открытия одновременно являются творениями искусства, поскольку обладают такими свойствами, как уникальность, красота и неожиданность. Стремительно возрастающий объем знаний и теории в сотнях различных областей — истинное солнце для НФ, которое нам, фантастам, следует изучать и оценивать — и размышлять о том, сколько насыщенных страхами и надеждами возможностей оно открывает для человечества.

Но проще сказать, чем сделать…

Дискуссии вокруг НФ слагают с себя ответственность за суть самой НФ. Их участники превратились в путешественников, которые планируют свой путь с середины, а отправившись в дорогу, вдруг понимают, что шансы достичь места назначения равны нулю. Писателям-фантастам надо понять одну простую истину: произведение, хорошо написанное и хорошо продуманное, всегда одержит верх над произведением, гениально написанным и плохо продуманным. Значит, содержание важнее, чем стиль? В фантастике — да. Но игнорировать литературные приличия нельзя. Никому не захочется есть с пола творения великого кулинара. Однако важно и не увлечься «китайскими церемониями», слепо подчиняясь литературному этикету в ущерб содержанию. На сегодняшний день стилистов у нас больше, чем мыслителей.

Так как же добиться золотой середины? Очень просто — плюньте на моду и мыслите самостоятельно, бегите прочь от гомогенной литературы мастерских и наградных дипломов. Нужно уметь думать, а не просто хорошо писать, нужно быть готовым вознести любовь к потенциалу НФ над популярностью. Трудная дорога. Это совет не для тех, кто стремится к финансовому обогащению. Это — призыв к совершенству, каковой протрубили в прошлые времена Джеймс Блиш и К⁰, но которому они сами не всегда следовали.

«Вы когда-нибудь восхищались стилистикой пустоголового автора?» — спросил однажды Курт Воннегут. К несчастью, мы делаем это регулярно. Однако недостаток нынешних дискуссий о НФ еще и в том, что у нас теперь есть и пустоголовые теоретики.

Чтобы грамотно рассуждать о состоянии литературы, необходим анализ данного жанра за последние несколько лет. Вместо этого критики предпочитают опираться на наблюдения и гипотезы, которые давным-давно устарели. С другой стороны, существует еще один немаловажный фактор. Грегори Бенфорд утверждал, что когда в основе НФ лежит наука, она становится «в конечном итоге неподвластной модам, поскольку ее ценности имеют эмпирическую основу… НФ создает миры, которые не воспринимаются как метафора, поскольку они реальны. Читателю предлагают стать участником поразительно странных событий, а не просто искателем намеков».

Итак, НФ стремится к «реализму будущего», которое и является, по мнению Бенфорда, необходимой составляющей фантастики: «На протяжении XX столетия мейнстрим-литература упрямо избегала задумываться над концептуальными изменениями. Завтра, сдав позиции, она еще больше ограничит себя в выборе тем». Слабая по мысли НФ, нередко весьма неплохо написанная, продолжает подражать современному мейнстриму. И терпит неудачу — вместе со своими адвокатами-теоретиками, — поскольку не в силах соответствовать писателям и мыслителям «твердой» НФ, которые с готовностью учатся на окружающих их примерах, не отрекаются от прошлого, а смотрят в него (ведь все мы путешественники во времени, не так ли?), пытаясь понять, что представлялось разумным читателям того времени».

В XX веке сформировался и другой Канон НФ, расположившийся за пределами территории «хранителей врат» и «ханжей от литературы», чьей первейшей целью всегда было с помощью денег или настойчивых фраз удерживать в своих руках право решать, что есть что и кто есть кто. Это Канон, вещающий исключительно со своих страниц, обращается к читателям, которые читают и мыслят самостоятельно и не зависят от критиков и рецензентов, заранее знающих ответ и тем самым извращающих естественную реакцию читателей. Не ведая друг о друге, эти читатели, многие из которых сами писатели, составили ежегодно пополняемый перечень. Свести их версии в единый список никому не под силу, разве что Борхесу, который вряд ли решился бы предать его огласке. Хотелось бы мне иметь такой список.

Я показал это эссе знакомому писателю-фантасту.

— Ну, и что ты думаешь?

— Ты смеешься! То, чего ты хочешь, слишком сложно.

— Ну хорошо, а сам-то ты из чего исходишь? Чем пользуешься в своей НФ?

Он пожал плечами.

— Чужой фантастикой, ведь там уже все сказано.

— Тебе не стыдно?

— Нет. Все отлично, я на взлете. Есть и деньги, и девицы.

— Доволен?

— Точно!

— Правда? — переспросил я.

— Это все, чему я научился.

— Думаешь, теперь уже слишком поздно?

— Послушай, ты хороший парень. Но от меня-то ты чего хочешь? Выставить меня подлецом?

— Извини, но ты сам выставляешь себя таким в глазах тех, кто умеет думать.

— Послушай, мои поклонники читают нутром, а не мозгами! Я знаю, звучит не слишком красиво… Но дай мне других читателей.

— А кто их такими сделал? — спросил я.

Когда ответа не последовало, я продолжил:

— Разумеется, можешь писать, что хочешь, хотя, подозреваю, как раз этого ты и не способен себе позволить. Вероятнее всего, ты пишешь то, что требует рынок — во всяком случае, как ты эти требования понимаешь.

— НФ — не теоретическая монография. НФ — художественная литература, где важен прежде всего стиль. К тому же думать — такая скука!

— Тогда, выходит, все пропало. Мародеры из СМИ — у врат Града НФ, но город давно разрушил себя изнутри, он слишком долго кормился собственным наследством. Новый Град НФ может возникнуть только из осмысления все расширяющейся базы знаний, а не из переработки или перекраивания на новый лад подержанных идей и тем.

— Ты это серьезно, черт побери?

— Представь себе кредитование. Линия кредита может какое-то время функционировать, занимая у соседней. Но в какой-то момент своей деятельности все они нуждаются в притоке реальных денег. В науке и научной фантастике это происходит за счет новых наблюдений и экспериментов, иначе разгулявшееся воображение оказывается привязано лишь к собственным реперным точкам, причем последние все больше теряют связь с реальным миром. Результат этого в финансовом мире — банкротство, в науке — провальные теории, а в научной фантастике — тривиальность.

— Но ведь продается же!

— Только потому, что слишком мало читателей обращают внимание на то, что происходит.

— Ну и что? Книга, которую ты не читал, для тебя книга новая.

— Прекрасно — в том случае, если все, чего ты хочешь, это деньги. Но как насчет достижений? Они остаются даже тогда, когда книга не опубликована, это как рекорд прыжков в высоту, которого у тебя никто никогда не отнимет.

— Ну-ну. Спустись на землю.

— Спуститься на землю? Великому, творческому жанру литературы надо спуститься на землю и отдать все за публикацию?

— Ты вынуждаешь меня сказать — да. Т. С. Элиот, кажется, однажды заметил, что слишком большая доза реальности человеку противопоказана… Мне надо выпить.

Неплохая идея, когда ничего другого не остается…

КОНСИЛИУМ
Елена Барзова
ПЛОХУЮ КНИГУ НЕ СПАСЕТ НИ СЕКС, НИ МОРДОБОЙ

Читатель, возможно, не задумывается о том, что между ним и автором стоит еще один человек, от которого во многом зависит судьба книги. Более того, без его решения книга может просто не выйти.

Эдуард Геворкян: Вряд ли кто будет оспаривать тот факт, что ACT — один из лидеров отечественного книгоиздательства. Но мало кто знает, что творится на кухне, а вернее даже, на переднем крае битвы за читателя. Так как вам, Елена, редактору отдела фантастики, сидится в «окопах»?

Елена Барзова: Видите ли, Эдуард, с одной стороны, это действительно кухня, а на любой кухне всегда что-то варится, парится и жарится, а иногда подгорает; а с другой стороны — это и впрямь передний край битвы за аудиторию… Хотя, мне кажется, самая передовая — это процесс реализации книг. А что касается нашего пребывания в окопах, то, знаете ли, хорошо сидится! Даже на удивление хорошо. Видать, привыкли. Человек ко всему привыкает. Главное — не думать. То есть вообще — ни о чем! Если задумаешься, становится страшно, а так — сделал книгу и забыл. А за этой книгой — другая, пятая, двадцатая, сотая… Мои коллеги давно пришли к выводу, что все мы работаем на автопилоте. При таком темпе работы — книга за три дня (включая переиздания) — времени на рефлексию просто не остается. Дело в том, что рынок все равно непредсказуем. Разумеется, мы планируем серии, все это замечательно, но, по правде говоря, немного напоминает шаманское камлание. Знать, повторяю, знать, что хочет читатель, очень трудно, практически невозможно. Поэтому мы решили не гадать, а исходить из книги как таковой. Пусть это, на первый взгляд, звучит банально, но именно здесь скрыта истина: если в книге сконцентрирован труд автора, переводчика, редактора, художника, реализатора, книга сама найдет путь к сердцу читателя. И что характерно — такой подход себя оправдал. А вы говорите — окопы…

Э.Г.: Минуточку! Ваша издательская метафизика весьма впечатляет, но не могу не придраться к тезису о работе на автопилоте. Это что же получается — мы-то думали, что редактор не ест, не пьет и ночей не спит в раздумьях, как бы улучшить авторский или переводческий текст, а вы — автопилот! Известно, что, скажем, классика американской литературы Томаса Вулфа сотворил редактор. В не столь отдаленные времена могучая гвардия советских редакторов стояла на страже нашей словесности, мучаясь над каждым словом, оттачивая авторский замысел. В чем же тогда заключается смысл вашей работы?

Е.Б.: Ну да, такое мнение о редакторе-подвижнике до сих пор у нас весьма распространено. И в корне неверно! Дело в том, что оно сложилось в советские времена, когда редактор работал не только с нормальными авторами, но также обслуживал литературных «генералов». А некоторые из этих, с позволения сказать, писателей и двух слов связать не могли… Кроме того, редактор волей-неволей играл еще и роль цензора. Сейчас другие времена, другие песни… Книжный рынок ориентирован не на идеологию, а на читателя. Редактор должен соответствовать рынку, а стало быть, исходить из того, что книга должна быть читабельной. Вот здесь и возникают проблемы. Возьмем, к примеру, наших авторов. Основной принцип работы с ними: из ничего делать нечто незачем, да и смысла не имеет. То есть если изначально рукопись не соответствует кондициям, то и возиться с ней без толку… Разумеется, это не догма. Несмотря на то, что у издательства просто нет физической возможности работать с молодыми авторами, порой все же приходится доводить до ума их тексты. Но лишь в том случае, когда автор по неопытности не смог отбросить лишнее, желая сказать urbi et orbi все и сразу. К сожалению, семинаров или школ литературного мастерства практически не осталось, вот и приходится иногда помогать автору. Кстати, история с Томасом Вулфом — уникальный редакторский казус. В США, например, нет той практики редактирования, которая все еще сохраняется у нас. Там продукт либо готов для издания, либо отвергается. У нас же все еще живучи архетипы советских времен: приходят молодые нахрапистые авторы, всерьез полагающие, что редактор просто обязан переписать его рукопись.

Э.Г.: Принципы вашей работы понятны. Конкретный вопрос — каким кондициям должна удовлетворять рукопись неизвестного автора, чтобы его: а) для начала прочитали; б) заинтересовались; в) издали? Осуществляется ли какая-то осмысленная политика в работе с нашими фантастами, или это тоже своего рода камлание?

Е.Б.: Это уже конкретная работа. Вот, скажем, пришла рукопись неизвестного автора. Сначала ее читает рецензент, от которого требуется кратко изложить сюжет, оценить композицию, отметить особенности авторского стиля. Наши рецензенты — это весьма образованные люди, хорошо разбирающиеся в отечественной и зарубежной фантастике. Но при этом они знакомы со спецификой современного книжного рынка, а потому и не эстетствуют. К тому же рецензент не дает рекомендаций — издавать или не издавать. Если рецензия «зацепила», рукопись попадает на стол к редактору, и тогда принимается решение. Как правило, в работу идет 10 % рукописей из всех поступивших, все остальное — в отказ.

Теперь насчет кондиций. Жестких, однозначных критериев не бывает, каждый текст по своему уникален, и наша задача — отыскать в нем жемчужное зерно. Во-первых, мы предпочитаем вещи, в которых автору удалось создать свой мир — достоверный и внутренне непротиворечивый. Во-вторых, этот мир должен быть населен живыми персонажами, а не раскрашенными куклами из папье-маше, палящими во все стороны из нейробластера.

К сожалению, у молодых авторов практически всегда повторяются одни и те же ошибки. Например: в начале многословно описывается природа, погода, переживания, вспоминаются детство, отрочество, юность… и все это от первого лица. «Я проснулся (-ась), очнулся (-ась), вскипятил чай (хряпнул стакан водки)» и т. п. страниц на 20. «На душе у меня было радостно (гадостно)… еще на 20 страниц. «За окном (иллюминатором) светило солнце, ползла гигантская каракатица, взрывалась галактика» — ненужное вычеркнуть. Это страниц на 30, не меньше. А потом еще страниц на 300–350 в том же духе, причем отсутствие сюжета часто пытаются компенсировать рассуждениями о природе добра и зла, загрязнении окружающей среды, путях человечества… Эти рассуждения иногда перемежаются экзотическими сексуальными сценами (в невесомости, в скафандре, под водой, с негуманоидами) либо же крутым мордобоем (в невесомости, далее по списку см. выше), от магического поединка до космической баталии. Увы, при отсутствии живого, «реального» мира и связного сюжета, плохую книгу не спасет ни секс, ни мордобой.

А бывает и так — все вроде нормально, сюжет есть. Хороший сюжет, знакомый. Цельнотянутый из Асприна или Саймака… Только Джона поменяли на Ваню, а Мери превратили в Машу и слегка «локализовали» антураж.

Иногда отвергнутый автор добивается встречи с редактором, дабы получить ответ на вопрос — почему? Практика показала, что такие беседы весьма непродуктивны. Автор вроде бы выслушивает доводы, печально кивает головой, но в итоге язвительно задает убойный, с его точки зрения, вопрос: «То есть, если бы вам Стругацкие принесли «Жука в муравейнике», вы бы их тоже не напечатали?» Почему часто называется именно это произведение — загадка! На этом обычно разговор заканчивается, поскольку в задачи редакции не входит проведение литературного ликбеза.

Э.Г.: Сурово, но справедливо! Однако чем объяснить тот факт, что, скажем, в серии «Звездный лабиринт» выходят как достойные книги, так и, пардон, отстойные? С одной стороны, цвет и краса отечественной фантастики, масса престижных наград, а с другой, иногда проскакивает «паршивая овца». Неужели единственным критерием является соответствие текста определенным канонам, неужели нет места эксперименту, поиску, а главным показателем является продаваемость книг?

Е.Б.: Насчет «паршивых овец» — чем богаты, тем и рады! Если уж говорить откровенно, из молодых мы печатаем лучшее, что нам приносят. Может, есть еще не известные миру гении, да только к нам они со своими рукописями пока не заходили. Печатать одних мэтров? Но откуда же тогда появятся новые мэтры? А что касается экспериментальной прозы, здесь тоже непростая ситуация. Фантастика, как мне кажется, уже имеет свои традиции, свои наработанные приемы. Читатель, приобретая книгу в конкретной серии (а у нас российские авторы печатаются в «Звездном лабиринте» и в «Заклятых мирах»), ожидает адекватного текста, и если вместо, допустим, боевика получит философский трактат, то вправе счесть себя обманутым. Коли в детективе нет преступления, загадки и расследования, то это не детектив. Если в фантастике нет крепкого сюжета, фантастической ситуации, соответствующей атрибутики, то это, возможно, очень хорошая проза, но она не всегда укладывается в граничные условия наших серий, в их формат. Для экспериментов есть периодические издания, да и то в меру.

Начни журнал «Если» публиковать только экспериментальные работы, тогда какой у него будет тираж? А вообще: чем не эксперимент тот факт, что в условиях современного книжного рынка мы печатаем никому не известных авторов!

Э.Г.: И все же не могу до конца поверить, что работа ваша ведется лишь на автопилоте. Да, разумеется, для дегустатора любой прием вина — это работа, как и для режиссера — посещение кинотеатра. Как в анекдоте — станки, станки, станки… Но в течение нескольких лет вы практически каждый день имеете дело с фантастикой и вряд ли не заметили какие-то тенденции, вряд ли вольно или невольно не сравнивали российских авторов с зарубежными. Можно, наверное, обобщить вашу точку зрения как редактора на современную научную фантастику и на фэнтези?

Е.Б.: Обобщить можно, но вряд ли это вам понравится. Начнем с научной фантастики. Отечественных авторов масштаба Винджа, Симмонса или Карда у нас пока нет и, судя по издательскому «портфелю», не предвидится. В чем причина — трудно сказать. Возможно, авторы считают, что нашему читателю НФ будет попросту скучна. Возможно, в подростковом возрасте авторы обчитались научной фантастики (а другой в те далекие времена практически не было), и теперь их повело в иные края. Это если говорить о лучших писателях, а что касается молодых, так в массе своей они уныло имитируют третьесортные американские боевички. Досадно, что, рабски воспроизводя сюжетную канву, начинающие авторы не учатся у американцев ремеслу. Чего греха таить, средний американский автор гораздо профессиональнее нашего среднего автора. Кто или что тому виной — тоже трудно сказать. Может, наша извечная российская широта, плавно переходящая в расхлябанность, неумение и нежелание сосредоточенно и целенаправленно работать… Оттого часто у нас и появляются авторы всего лишь одной книги, впадая после ее выхода в блаженный экстаз.

Что касается фэнтези, то сейчас наконец немного убавилось продукции в духе «гей, славяне». А то ведь плюнуть нельзя было на прилавок, чтобы не попасть в роман, написанный с какими-то псевдославянскими вывертами, нашпигованный языческими богами, добрыми молодцами и красными девицами, ведущими ура-патриотические диалоги в стиле американских же киносериалов для слаборазвитых подростков. Впрочем, ныне появились интересные авторы, черпающие сюжеты в русской истории.

Но, как ни крути, и авторы фэнтези тоже не дотягивают до американцев. Да и вообще, есть ли у нас профессиональные авторы? Практически нет! Мало кто может себе позволить жить за счет изданий и переизданий, разве что считанные единицы. Подавляющее большинство пишет для души, а не для читателя, душа у нас, как известно, широкая, вот и растекаются водицей… Стандартная ситуация для начинающего «фэнтезятника» — в первом томе он вводит сразу сотню персонажей а lа Лев Толстой. Затем долго описывает мир, само же действие предполагает начать лишь во втором томе. А когда мягко намекаешь, что второго тома не будет, потому что читатель и первого не одолеет, то автор по-детски обижается… Впрочем, некоторые западные авторы тоже этим грешат…

Э.Г.: Кстати, о западных авторах. Мне доводилось выслушивать нарекания на качество вашей переводной литературы, сам несколько раз обнаруживал забавные ляпы. Знаю, что на вас наседают любители тех или иных зарубежных авторов, уличая во всех смертных грехах. Есть ли в их обвинениях резон?

Е.Б.: Разумеется, некоторый резон есть. У нас весьма хороший контингент переводчиков, а в нынешние времена массового книгоиздательства даже просто нормальный переводчик становится на вес золота. Но тем не менее ошибки иногда проскакивают. Дело в том, что хороший корректор и вовсе на вес бриллианта. А что касается претензий, так ведь на то и фанаты, чтобы дрожать над каждым словом любимого автора. Нам приходилось сталкиваться с такими. Огульно охаивая всю нашу работу, они в качестве альтернативы предлагали свои так называемые переводы. Мы глянули в них — и смех и грех, привет полузабытой системе машинного перевода Stylus 3.01. Одним словом, мы не собираемся бить себя в грудь и каяться в грехах. Мы честно делаем свое дело, и читательский суд присяжных выносит свой вердикт.

КРУПНЫЙ ПЛАН
ЧИСТО ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ ВОПРОС

Желание многих издателей-неофитов обосновать НФ-идею, заложенную в произведении, выглядит трогательно — и столь же нелепо. Последнее особенно заметно, когда в ход идет «тяжелая артиллерия» в виде предисловий, подписанных кандидатами и докторами наук, рассуждающими о том, что автор не слишком удалился от «физической картины мира». Пугливым доброжелателям невдомек, что фантастика не нуждается в физических (математических, биологических, этнографических etc.) обоснованиях, как и реалистическая проза не ждет разъяснений психоаналитика или политолога. Фантастика — сама себе «картина мира», во всяком случае для читателей, принимающих законы жанра. Любитель фантастики и есть тот самый «идеальный эксперт», которого, отчаявшись, конструировали в своем воображении гении XX века — от Эйнштейна до Винера: он заведомо толерантен к авторской концепции, достаточно эрудирован в смежных областях и потому готов воспринимать «безумную» идею в том случае, если в ее раскрытии есть внутренняя логика.

Не удержалось от научных объяснений и московское издательство «Новая Космогония», не так давно появившееся на фантастической ниве. Туманное предисловие кандидата филологических наук В. Трифонова к повести Арсения Керзина «Логос» выводит авторскую идею из построений С. Кьеркегора, невольно придавая произведению не художественный, а научно-популярный смысл, что заставляет критика тут же начать рассуждать в логике коллеги. Забыв о литературном материале, рецензент готов доказывать всем и каждому, что ни малейшего отношения к Кьеркегору повесть не имеет, что вырастает она из малоизвестной в России лингвистической теории Л. Витгенштейна или, если брать прозаические образцы, из романа Айрис Мердок «Под сетью слов»… Вот она — провокационная роль издательских предисловий. Читателю, слава Богу, подобные экскурсы абсолютно безразличны.

С автором повести — в отличие от автора предисловия — спорить не хочется. Его «лингвистический урок» подан легко и ненавязчиво, он проведен по законам интеллектуального детектива, причем решенного не столько конфликтом концепций, сколько противоборством характеров.

Контакт — проблема, почти забытая в нашей фантастике. Удивительно — тема, с точки зрения профессиональных возможностей, богатейшая, за рубежом разрабатывается весьма активно, однако у нас практически потеряна[10]. Что тому причиной — погруженность в собственный быт или, извините, леность ума, неизвестно, но, как говаривал герой В. Бахнова, «трамвай проезжает мимо».

Арсений Керзин, видимо, не зная об этом негласном табу, решился предложить свой вариант контакта на суд читателей.

Поисковый корабль землян обнаруживает планету, населенную братьями не только по разуму, но и по телу — туземцы очень похожи на людей. Однако после предварительного изучения на смену радости приходят вопросы: цивилизация, насчитывающая, по мнению специалистов, втрое больше столетий, чем земная, находится на уровне Средневековья с робкими вкраплениями эпохи Просвещения.

Теория ядерной, космической, экологической катастрофы, отбросившей общество назад, отпадает довольно быстро, поскольку никаких следов подобного не обнаруживается. Планета, представляющая собой единый социум, выглядит вполне благополучно — по крайней мере, по тем данным, которые удается получить с орбиты. Ученые берутся найти ответ и в случае необходимости помочь туземцам.

Экипаж корабля — отнюдь не лучшие, а вполне стандартные представители человечества. Только этот стандарт выглядит на фоне нашей фантастики абсолютным и даже пугающим новаторством: команду составляют и возглавляют вполне приличные люди! Не хамы, не циники, не рвачи, не политики, желающие утвердить экспедицией свою дальнейшую карьеру, а просто земляне, вдохновленные — в меру, без пафоса — своей миссией. Нормальные люди, со своими проблемами, даже мелкими дрязгами и обидами, но вполне сознающие, что такое совесть, долг, ответственность.

Подготовленный читатель (а неподготовленные тут же отложат книгу) внезапно для себя обнаружит знакомые интонации и начнет гадать: а нет ли среди героев «Логоса» приятелей Ивана Жилина или Леонида Горбовского? Ведь, несмотря на оскал нынешней минуты, теорию «вертикального прогресса» никто не отменял. Правда, по грустной иронии истории эту сугубо отечественную разработку взяли на вооружение зарубежные исследователи. Именно там сегодня в достатке благородных космонавтов, в поте лица спасающих чужую цивилизацию, именно там экипажи кораблей комплектуются из специалистов-бессребренников, именно там в цене Совесть и Честь. Все это подчас бывает убого, нередко смешно, но зато очень по-нашему, по-человечески…

Повесть Арсения Керзина — запоздавшая попытка восстановить справедливость и «право первородства». Две трети экипажа носят русские имена — и никто из них не является душегубом, подлецом, законспирированным агентом ГРУ или тайным извращенцем. Все они прежде всего работники: свое дело они любят и знают — и верят в его высокое назначение. Их задача — попытаться понять чужую цивилизацию и, если у той возникнет желание, вступить в контакт.

Это «если» — граничное условие всей миссионерской деятельности землян, ибо навязывать контакт строжайше воспрещено.

Экипаж, естественно, согласен с предписанием, поскольку за ним стоит вся философия обновленного человечества. Но представьте себе другое «если»: какова будет реакция людей, коли контакт отрицается изначально!

Земляне предпринимают высадку «дипломатического корпуса» на окраине крупного города. Но странное дело: их никто не замечает. Они высаживают трех членов команды прямо на центральной улице — туземцы спешат мимо, словно не видят ни шлюпки, ни пришельцев. Даже «тактильное воздействие» взбешенного помощника капитана, попытавшегося просто-напросто встряхнуть туземцев, не приводит к результату: те остолбенело смотрят в пустоту и, как только их отпускают, продолжают двигаться в прежнем направлении. К частичному успеху приводит лишь отчаянная попытка загримированных и одетых по последней здешней моде землян найти собеседников в сельской харчевне: их наконец замечают, пытаются объясниться, но как только члены экспедиции принимают свое истинное обличье, теряют к ним всяческий интерес.

Понятно, если бы планета решительно отказалась от любого общения, то в силу вступила бы доктрина: «не навязываться». Но происходит иное — землян просто не замечают, будто их не существует вовсе.

Это нелепо, это не укладывается ни в какие схемы, это, в конце концов, просто оскорбительно! И автор начинает проверять своих героев «на излом» — не в экстремальной ситуации катастрофы или жертвенного подвига, а, казалось бы, в сугубо житейских обстоятельствах. Действительно, ну не замечают тебя, не желают обращать внимания, так что ж за трагедия… Оказывается — трагедия. Члены команды и даже умудренный опытом командир, подготовленные к любым неожиданностям, не способны справиться со своими человеческими эмоциями — глубинными, почти детскими. Не замечать — значит, презирать. Нет ничего хуже невнимания; даже боевые действия мыслятся теперь уже чуть ли не как панацея… Прежде единая команда расколота на группы, каждая выдвигает свою версию происходящего, которая оправдала бы землян в собственных глазах. Возможно, это квазиобщество андроидов, запрограммированное на выполнение определенных действий? Может быть, это «муравейник» с занесенными кем-то техническими «инстинктами»? Или некий «спящий мир», погруженный в полудрему собственным странным метаболизмом?

Земляне бьются в поисках ответа, на глазах теряя понимание собственной миссии. Их уже не интересует то, с чем они вернутся на родную планету, главное — отклик любой ценой. Радикально настроенная группа молодых ученых, возглавляемая помощником капитана, в безумии унижения готова устроить образцово-показательный взрыв на центральной площади столицы, лишь бы добиться ответной реакции. Командиру и его сторонникам удается блокировать группу, но жажда разрушения расползается по кораблю, как чума… Земляне, пытаясь остаться людьми, удержаться на грани человечности, когда никакие писаные законы и правила уже не действуют, принимают решение покинуть планету. Их поражение очевидно и чудовищно, ибо произошло не в момент космической схватки или «битвы умов», а по причине банального отсутствия хоть какого-либо интереса к представителям развитой, гуманной, «продвинутой» цивилизации.

Здесь бы автору и закончить повествование. Все уже сказано, литературная идея заявлена и решена. Но остается идея фантастическая, и автор не может лишить читателя разгадки. Придерживаясь логики жанра, можно лишь поаплодировать такому решению. Оказывается, одна из противоборствующих групп на корабле попыталась проанализировать язык туземцев. И выяснилось, что при внешнем подобии земным, он начисто лишен такой категории, как полисемия. Любое понятие в чужеземном языке адекватно лишь одному предмету/явлению/действию. Помимо этого, слова обладают минимальной валентностью, то есть способны сочетаться лишь с несколькими речевыми единицами в строго определенной позиции. При такой структуре в языке должно быть невероятно много понятий, но число их относительно невелико.

Поясним на примере. Слово «стол» в человеческом языке может подразумевать и стол на четырех ножках, и на трех, и обеденный, и письменный, и журнальный столик — до тех пор, пока говорящий не ввел дополнительную характеристику, а затем еще одну, и еще. Стол в языке туземцев — только «квадратный, с четырьмя ножками, гладкой темно-зеленой поверхностью, тремя выемками для сосудов с жидкостью». В результате никаких несоответствий и непонимания между говорящими не возникает, но в таком случае разнообразных вариантов слова «стол» должно быть не менее сотни — и того мало. А их — всего десяток. По сути, как заметил руководитель группы, здешний язык напоминает не очень объемный энциклопедический словарь, где каждое слово равно подробной словарной статье.

По мнению исследователей, подобная лингвистическая мегаструктура не могла появиться естественным путем. Для ее создания требуется некая «нормативная база», которая разрабатывается и утверждается внешним по отношению к языку и его носителям «центром». Результат подобного речевого «нормотворчества» очевиден: общество, где каждый его член в любом «акте коммуникации» абсолютно однозначен, превращается в поистине железобетонный монолит. Здесь невозможны политические интриги, закулисная борьба, здесь невозможно поднять всеобщее знамя человечества — демагогию. Каждое слово означает лишь то, что означает — не более и не менее.

Но, с другой стороны, загнанный в жесткие схемы язык мстит своим обидчикам отрицанием любых новаций. Ведь того, чего нет в языке, как бы и не существует в действительности. Речь становится выше реальности. И земляне, как нечто новое, НЕНАЗВАННОЕ, просто не имеют права на существование. По крайней мере, пока некий гипотетический «центр» не опишет их, не найдет наименование и не вставит в свой тезаурус. Автор так и не дает ответа, окончательна ли последняя версия. Быть может, писатель просто не хочет отпускать землян — своих героев и нас с вами — в повальном унынии и предлагает необидную формулировку нашего поражения.

Но разве в этом дело? Главное, что мы сумели покинуть планету, не устроив там кровавой бойни. Как бы ни крутило нас настоящее, в будущем мы непременно окажемся порядочными людьми, не так ли?

РЕЦЕНЗИИ

Андрей ДАШКОВ

ДВЕРИ ПАРАНОЙИ

СПб.: «Северо-Запад Пресс», 2001. — 480 с. 5000 экз.

=============================================================================================

Этот роман, являющийся продолжением книги «Умри или исчезни», лучше всего охарактеризовал сам автор: «мемуары ущербного либидо». Действительно, если подойти к анализу этого текста с позиций психологической школы в литературоведении, то движущей пружиной сюжета в романе окажутся навязчивые и неудовлетворенные сексуальные фантазии героя — Максима Голикова. Макс сначала попадает в психушку, затем в какой-то подпольный экспериментальный центр, где его зомбируют и превращают в машину любви, потом ему удается бежать и благодаря вмешательству неких потусторонних сил превратиться в супермонстра, уничтожающего всех своих врагов.

Коллизия в общем-то несложная. Однако читателю неискушенному вряд ли удастся легко и непринужденно пробежаться по этому потоку параноидального сознания. Он то и дело будет спотыкаться о россыпь подводных камней — либо это банальное сравнение (вроде сопоставления пистолета с предметом мужской гордости), либо до отвращения натуралистичная картина соития, или только одному автору понятный ассоциативный ряд из музыкальных фраз и литературных реминисценций. Одолеть такое под силу разве что дедушке Фрейду. И все же роман завораживает, притягивает своей непохожестью на то, с чем мы имеем дело, плывя в магистральном русле российской фантастики. Это типично «мужская» книга, исповедь человека, оказавшегося в жизненном тупике, загнанного в угол нашей жестокой действительностью. Естественная реакция нормальной психики в таких условиях — просто отключиться, прекратив восприятие уродливых картинок бытия. «Не дай мне Бог сойти с ума», — говаривал когда-то классик. «Дай Бог сойти с ума, чем жить так», — говорит современный автор.

Чем больше вчитываешься в книгу Дашкова, тем меньше она пугает. Начинаешь понимать, что все это лишь игра. Порой становится даже весело. И приходит на ум мысль, что при соответствующей раскрутке Дашков вполне мог бы занять место в одном ряду с Пелевиным и Сорокиным. Потому что «Двери паранойи» вполне вписываются в то явление, которое нынче принято называть высокоумным словом «мэйнстрим». Вот разве что ненормативной лексики у Дашкова не встретишь. При всей откровенности и эпатажности книги для ее автора еще существуют какие-то ограничения и пределы дозволенного. Ну да ничего. Подобному научиться несложно. У романиста еще все впереди.

_{Игорь Черный}

----------------

Владимир СОРОКИН

ПИР

Москва: Ad Marginem, 2001. — 476 с. 10 000 экз.

=============================================================================================

Мысли и желания относятся к области воображаемого, символического. Полностью, почти без остатка. Но есть момент, который роднит их с реальным миром, — стремление воплотиться в материальную жизнь. Этот «остаток» обычно и является предметом художественного рассмотрения в текстах Владимира Сорокина. Такие произведения писателя, как «Сердца четырех», «Голубое сало», классическая новелла «Месяц в Да-хау», формируют глубинный контекст отечественной НФ-литературы. Новый сборник рассказов встраивается в этот ряд — можно возмущаться, негодовать, морщить нос, но из песни слова не выбросишь. Даже если переводить метафоры в телесную плоскость столь же ловко, сколь это проделывает сей enfant terrible русской словесности.

Такого безудержного полета фантазии, как в «Пире», давно уже не было в нашей фантастической прозе. Всемирная империя, в которой миллионы мутантов-поваров и поварят; заняты подготовкой трапезы из клонированного мяса для Властелина Мира и его приближенных («Ю»); отвязная киборгизированная молодежь еврокитайского будущего в безумном «литературоедном» баре («ConcretHbie»); людоедство по мотивам Ницше в интерьерах Серебряного века («Настенька»); таинственная машина, стряпающая блюда — кулинарные эквиваленты введенной в нее фразы («Машина»). Но лучше и сильнее других — новелла «Аварон», где «мавзолейная» тематика поднята на немыслимую прежде высоту. Манипулируя цитатами из классиков, третьестепенных авторов и безымянных инструкций, Сорокин создает крайне любопытные тексты.

_{Сергей Некрасов}

----------------

Галина РОМАНОВА

ЧУЖИЕ ЦЕПИ

Москва: Центрполиграф, 2001. — 474 с.

(Серия «Перекресток миров»). 8000 экз.

=============================================================================================

Один мой друг, любитель компьютерных игр, начал было читать «Чужие цепи», но довольно быстро оставил это занятие. «Не цепляет, — объяснил он. — Там на персонажей явно полигонов пожалели» (последняя фраза в переводе на человеческий язык означает, что образы героев схематичны и неубедительны).

Сюжет романа тоже, надо сказать, «не цепляет». Ну, пересекается наш мир с двумя параллельными, ну, заселены эти параллельные негуманоидами и разной фольклорной нежитью, ну, правят там древние славянские боги, которые, во-первых, сражаются между собой, а во-вторых, стремятся вернуть себе утраченное господство над нашим миром… Все это вызывает тоскливое ощущение вторичности. То, что главный герой, хотя и принадлежит по воспитанию к миру нежити, хочет порвать со своим прошлым и жить в мире людей обычной человеческой жизнью — тоже не новость в фэнтезийной литературе. И конечно, величайшую помощь в решительный момент ему окажет любящая девушка…

И ладно, если бы все это излагалось увлекательно. Однако больше всего книга напоминает дамский любовный роман: нагромождение малосвязанных эпизодов, и каждый из них дает возможность главным героям вдоволь порефлексировать. Зато поступки второстепенных персонажей зачастую никак не объясняются и потому кажутся абсолютно нелогичными. Один из смежных миров обнаруживает связь со славянской мифологией, и Галина Романова сочла возможным кое-где ввести в повествование русскую архаичную лексику; но ввела она ее на редкость бессистемно и неупорядоченно. Что и привело к неестественности языка романа. Воля ваша, но когда один и тот же персонаж на протяжении одного и того же диалога сперва восклицает «Здорово! Давно не виделись!», а несколькими строками позже заявляет, что «это нам ведомо, хоть и слышать сие зело неприятно», — это, извините, ни в какие ворота…

В общем, мой друг ничего не потерял, бросив читать «Чужие цепи» в самом начале.

_{Ксения Строева}

----------------

Ольга ЕЛИСЕЕВА

XЕЛЬВИ — КОРОЛЕВА МОНСАЛЬВАТА

Москва: АиФ-принт, 2001. — 464 с.

(Серия «Черная звезда»). 7000 экз.

=============================================================================================

Прежде О. Елисеева была известна как профессиональный историк и автор нескольких художественных произведений, помещенных в интернете. Роман «Хельви — королева Монсальвата» — ее дебют в «большой» фантастике.

В тексте сочетаются элементы антуража, в равной степени приемлемые для двух фантастических жанров: истории параллельного мира и классической фэнтези. Действие происходит на территории виртуального аналога средневековой Европы. Некоторые страны и организации легко узнаваемы. Так, например, тамплиеры выступают под именем рыцарей Золотой Розы.

Роман рассчитан на прочтение двумя принципиально разными аудиториями. Любители авантюрных сюжетов в духе Вальтера Скотта и Александра Дюма, соединяющих большую политику и дворцовую интригу в нерасторжимое целое, получат свое сполна. Но у книги есть еще один «этаж», философско-мифологический, рассчитанный на интеллектуалов. О. Елисеева ввела в текст сложную систему очевидных и неявных отсылок к языческой и христианской мифологии Средневековья. Логика этой системы — ведущая или, если угодно, «несущая» на протяжении всего романа. Только она объясняет некоторые странные поступки главных героев, никак вроде бы не связанные с логикой повседневности. Так, например, два основных персонажа книги — королева Хельви и ее жених, а затем муж Харвей наделены необычными сакральными способностями. Жутковатый ритуал инвольтации (прокалывания иголкой изображения врага), направленный против Харвея, не приносит ему иного вреда, помимо кратковременного расстройства желудка. Поначалу читатель может быть сбит с толку: как же так? Почему? Но столь, сильную сакральную фигуру, как носитель верховной власти, не может затронуть кустарное колдовство.

Пара Хельви — Харвей представляет собой, помимо дюжинного брачного союза, соединение женских и мужских элементов власти. Поодиночке они не способны ни полноценно выполнять монаршую функцию, ни принести долгожданное успокоение измученной войнами стране. Но соединившись, они «собирают» в эффективную конструкцию власть государственную, военную и религиозную.

Вразрез с обычной для фэнтези системой оценок главные герои резко отрицательно относятся к любого рода магии. Для королевской четы естественно поведение, присущее христианским государям.

_{Екатерина Кристинина}

----------------

Пирс ЭНТОНИ

МАКРОСКОП

СПб: Амфора, 2001. — 447 с.

Пер. англ. В. Беньковского

(Серия «Классическая фантастика»). 5000 экз.

=============================================================================================

Вначале следует сочинить что-нибудь в ключе speculative fiction, чтобы завоевать авторитет. Потом можно зарабатывать деньги. В такой «спекулятивной» карьере нет ничего дурного. Согласитесь, ведь часто бывает так, что первые произведения автора оказываются лучшими. В них он выкладывается полностью и уже не в силах это повторить.

Первое издание романа вышло в США в 1969-м, три года спустя — сокращенная версия в Англии (издатель почему-то не указал, по какой из версий выполнен перевод). Примерно к тому же периоду отнесено время действия. На орбите собран макроскоп — специальный прибор, анализирующий приходящее со всех сторон макронное излучение от гравитационных волн и умеющий выделять его отдельные компоненты. Можно подсматривать за любым местом в космосе и на Земле. К тому же прибор позволяет принимать передачи инопланетных и внегалактических цивилизаций.

Пафос сохранения и передачи знаний силен: «Уходя, они оставляют Вселенную богаче, чем та была до них». Новые знания позволяют создавать удивительные вещества, грандиозные постройки, за считанные дни перемещаться меж светил в газообразном состоянии — главное, уловить нужный сигнал… Космический монументализм в духе Ефремова, Кларка и Нивена здесь сочетается с интересом автора к астрологии, самодеятельными попытками психоанализа. Любопытный след традиций «твердой» НФ: по мысли автора, едва у человека IQ зашкаливает за 155, как он начинает изъясняться на языке логических головоломок и цитат из классиков.

Еще одна важная тема: знание без понимания. В макронные передачи вплетается сигнал Разрушителя, и чтобы его обойти, нужно притормаживать мышление — воспринимать, не углубляясь рассудком в детали. Выясняется, что Разрушитель призван ограничить доступ к сверхтехнологиям для тех, кто находится на низких ступенях духовного развития. Эволюция физического мира, биологическая, цивилизационная, представлены автором как ступени единого вселенского процесса.

Восприятие без понимания — интересная метафора не только для НФ с ее всеядностью, но и для научно-технического прогресса в целом. Сперва нужно выделить цель, определить для себя ценность знания, устремиться к нему всеми силами души — и лишь потом речь может идти о результате.

Пирсу Энтони, похоже, не хватает образования и самообразования. Книжку Я. Перельмана «Занимательная физика» он явно не читал. Зато проштудировал что-то вроде «Энциклопедии юных сурков-астрономов» и во многих местах вставляет цитаты или пересказ. Но он берет здесь не глубиной проработки, а количеством разнообразных тем, деталей и вариаций. Что ж, экзамен по speculative fiction он успешно сдал. Немногие из наших соотечественников могут этим похвастаться.

_{Сергей Кольцов}

----------------

Вадим АРЧЕР

ВЫБРАВШИЙ БЕЗДНУ

Москва: Центрполиграф, 2000. - 473 с.

(Серия «Перекресток богов»). 8000 экз.

=============================================================================================

Классическим романом взросления, как известно, является повествование о молодом человеке, который постепенно проходит свой путь от детства к зрелости. «Выбравший Бездну» Вадима Арчера — типичный роман взросления. Но фэнтезийный. С характерными именно для этого жанра сюжетом, персонажами и местом действия.

Завязка романа проста. Все сущее создано Единым; Единый создал не только людей, но и богов, у которых, как и у него, есть способность творить миры и населять их разумными существами. С одной лишь разницей — богам запрещено наделять свои творения таким же, как у них, божественным самосознанием. Но вот один из богов, озорной и легкомысленный Маг, шутки ради нарушает этот запрет, и в результате появляются люди — зверушки с искрой божественного сознания, еще не творцы, но уже и не просто творения. Смогут ли они развиться настолько, чтобы стать равными богам? Помешает или поможет им постоянный контроль со стороны творцов? И почему, несмотря на контроль, люди все время находят какие-то свои, чуждые богам, решения? Эти и подобные вопросы будут все больше и больше занимать Мага…

По сути, роман представляет собой череду эпизодов, каждый из которых добавляет какой-нибудь новый нюанс к восприятию мира главным героем. И, разумеется, с течением времени Маг изменится. Он растеряет свое легкомыслие. И в конце концов окажется перед своим Самым Главным Выбором: помочь людям и быть ввергнутым за это в абсолютное ничто, в Бездну — или же отвернуться и промолчать.

_{Ксения Строева}

КРУПНЫЙ ПЛАН
УЖЕЛЬ ТОТ САМЫЙ ХОЛДЕМАН…

Интересно, что бы сделал интеллигентный читатель, попадись ему в руки роман под странно знакомым названием «Смерть в Венеции» и с такой вот аннотацией: «Криминальный роман о генерале-негре, задушившем жену-белую за потерянный платок»? Вероятно, протер бы глаза и изумленно уставился на фамилию автора.

Название нового романа Джо Холдемана тоже вызывает знакомые ассоциации: был уже «Проект «Юпитер» — но написал его Грегори Бенфорд.

Ну да ладно, не подошло издательству оригинальное название книги Холдемана — «Вечный мир», а о романе Бенфорда массовый читатель может не знать. Тем более, что разнузданной аннотации, подобной вышеприведенной, в книге нет. Зато есть вполне «говорящее» — как раз массовому читателю — название серии, в которой издан роман: «Стальная Крыса». И еще более доходчивая подсказка: обложка, на которой изображен жуткого вида кибергромила с вполне убедительной «пушкой» в железных лапах.

Короче, читателя интеллигентного новый томик издательства «ЭКСМО-Пресс» вряд ли привлечет, зато книгу с руками оторвет любитель зубодробительной фантастики.

Крупно ошибутся, между прочим, оба. Но вину за дезориентацию читателя издательство разделит уже с автором. Причем, если просчет издателей лежит на поверхности: неудачный маркетинг (ну нельзя выпускать «Преступление и наказание» в серии «Мастера отечественного детектива»), то с автором все обстоит гораздо сложнее.

Для читателя, знакомого с творчеством Холдемана, название «Вечный мир» вызовет неизбежные ассоциации с выпущенной более четверти века назад «Вечной войной» (оба романа, кстати, сделали «дубль», завоевав по «Хьюго» и «Небьюле»). Что только усугубляет путаницу. Потому что «Вечный мир» ни в коей мере не является продолжением «Вечной войны» — хотя оба произведения написаны, в сущности, об одном и том же.

Первая книга — это резкая антимилитаристская отповедь таким «ястребам» американской science fiction, как Джерри Пурнелл, Дэвид Дрейк и иже с ними. Холдеман сам повоевал во Вьетнаме, был тяжело ранен, и войной, судя по всему, сыт по горло — о бессмысленности кровавой бойни написал вполне искренне и убедительно. В 1974 году история вечного космического ландскнехта, блуждающего по бесчисленным полям сражений и временам и потерявшего даже отдаленное представление о том, за кого и против кого воюет, произвела на американцев яркое впечатление.

В «Вечном мире» речь идет также о войне. Но вот пространственно-временные масштабы существенно сжались: это уже не галактические просторы и тысячелетия, а ближайшее земное будущее, первые декады XXI века. Америка, точнее, некий западный Альянс (о России, естественно, ни слова, если не считать упоминания о «маленьком автоматическом пистолете российского производства, любимом оружии наемных убийц во всем мире») ведет бесконечные войны против стран третьего мира. Причем, ведет их с помощью киберсолдат, которыми управляют на расстоянии операторы, подключенные к боевым машинам, а также к другим членам своей «команды» — с помощью вживленных в мозг электронных имплантантов.

Первая треть романа занята почти исключительно подробностями «спецопераций Альянса» (ничего не напоминает?) по насаждению демократии. Описанных, надо отдать должное, со знанием дела. Хватает подробностей и иного сорта: сексуальных. В «Вечной войне» Холдеман резал правду-матку, описывая перипетии суровой воинской дружбы в мужском коллективе, а в «Вечном мире» берет еще круче. Благодаря имплантантам, каждый член разнополого «экипажа машины боевой» способен воспринимать все физиологические и психологические ощущения и переживания своего напарника — или напарницы.

Так, героя особенно травмирует неведомое ему прежде откровение — постменструаяьный синдром, и его боевым подругам тоже что-то там мешает во время ходьбы…

К середине романа вышеупомянутый интеллигентный читатель откровенно загрустит о бесцельно потраченном времени — если вообще доберется до середины, как та самая птица на Днепре. Меня подталкивала лишь суровая профессиональная необходимость — до того это все утомительно и однообразно. И раздражающе: не Холдеман, а просто Дэвид Дрейк какой-то! Зато поклонники последнего будут уписывать эту кровавую кашу за обе щеки.

Повторяю: обоих ждет разочарование.

Потому что ближе к концу романа первый читатель воодушевится, убедившись, что Холдеман — это по-прежнему не Дрейк. А второй, напротив, резко заскучает. Потому что автор, словно сообразив, что финал уж близится, а Германна (то есть изюминки, достойной «Хьюго» и «Небьюлы») все нет, начнет стремительно наверстывать упущенное.

Примерно на последних ста страницах откровения сыплются одно за другим. В кустах обнаруживается не только рояль, но большой симфонический оркестр в полном составе.

Во-первых, становится более понятной причина нескончаемых «войн миров». Оказывается, в технологически развитых странах Альянса благодаря широкому внедрению нанофоров (что-то вроде механозародышей у Стругацких) уже построена — внимание! — «полусоциалистическая электроденежная экономика»! Жители могут не работать, так как каждого гражданина минимумом необходимого правительство снабдит и даром. А желаешь каких-то эксклюзивных ценностей или услуг — нанимайся на госслужбу. В частности, военную… В отсталых странах третьего мира нанофоров нет, отсюда и непримиримый конфликт с зажравшимся первым.

Но это еще цветочки. Физики готовят какой-то суперэксперимент в системе Юпитера (вот и до названия проекта добрались), позволяющий промоделировать космологический Большой Взрыв (Big Boom). При этом не просчитав, что «бум» выйдет и впрямь большим: не только Солнечной системе не поздоровится, но и всю галактику тряхнет изрядно. Герои поняли это раньше других, но все их попытки оповестить общественность наталкиваются на противодействие некоей секты «светопреставленцев», агенты которой проникли на самые верхи военных и политических структур. Остановить героев послана фана-тичка-киллерша с типично женским именем Гаврила — эдакая Никита-2… А тут еще выясняется, что имплантация позволяет «гуманизировать» все человечество, избавив его от такого рудимента звериного прошлого, как агрессивное начало. Со всеми вытекающими драматическими коллизиями — в духе повести тех же Стругацких «Волны гасят ветер» или Лемовского «Возвращения со звезд».

Короче, интеллигентного читателя под финал ждет много интересного и раздражать теперь будет только темп, заданный автором. Первые две трети книги я, честно признаюсь, мусолил не одну неделю; последнюю проглотил за вечер. И, в общем, в итоге проголосовал бы за обе премии. Можно спорить с автором по десяткам поводов, но не признать, что для американской science fiction это произведение невиданное, трудно.

Правда, еще труднее оказалось добраться до этой последней трети книги. Учитывая, что пришлось продираться сквозь дополнительные рогатки, воздвигнутые уже переводчиком. Тут и пресловутый «перевод на одесский» («слушайте сюда», «без никаких смертельных последствий», «боже ж ты мой!»), и отменное знание американских реалий: актер «Джонни Вэйн» (Джон Уэйн), «Первое Сентября — день трудящихся» (День Труда), «старая Союзная станция» в Вашингтоне (вокзал Юнион-Стейшн), древний мастер детектива Рэймонд Кендлер (Р. Чандлер)…

В общем, если процитировать тот же перевод: «влез в минное поле»!

ОБЪЯСННТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА

Довожу до Вашего сведения, что во время моего дежурства в нашем коллективе произошло чрезвычайное происшествие. Случилось страшное. Наиострейшая наша шпага, наизаточенное перо (как известно, «Странник» только лишь за красивые глаза не дают, увы) и практически коллега моей мечты Дмитрий Володихин перешел в стан наших главных оппонентов — писателей, издав в серии «Черная звезда» дебютный роман «Полдень сегодняшней ночи» (Москва: АиФ-Принт).

Надо сказать, что у новоявленного беллетриста и ранее время от времени появлялись в печати прозаические опыты. Там рассказ проскочит, тут — повесть. Все мы наблюдали происходящее, но закрывали на это глаза. Думалось, что после тех колоссальных нагрузок, которые взвалил на себя московский критик (рецензия следовала за рецензией, статья — за статьей: наверное, не осталось уже ни одного мало-мальски заметного автора, избежавшего критических стрел Д. Володихина), просто необходим полноценный отдых. Думалось: ну, спустит человек пар, ну что с того? Так думалось… Теперь, после выхода романа, думается иначе.

Самое ужасное состоит в том, что «Полдень… исполнен по классической схеме: завязка-кульминация-развязка, стилистически точно и безупречно грамотно. Сначала, правда, возникает некое чувство удовлетворения — пролог посвящен ненавидящему весь свет литературному критику, живущему в опоре железнодорожного моста и иногда отправляющему во вне свои рецензии, одна из которых приводится полностью — на восьми страницах. Не скрою, приятно. Но зато потом…

Набившая оскомину очередная борьба Темных и Светлых сил! Пять с лишним веков назад между организациями, представляющими Творца и его «главного оппонента» (так в романе назван Сатана), был заключен договор — Конкордат, по которому обе стороны ограничивали свое присутствие в мире людей — Срединном мире. Теперь любое пополнение для двух «ограниченных контингентов» может являться в наш мир лишь в том случае, если его призовет какой-либо человек. И такой урод находится. На свою беду, он произносит необходимые заклинания, и в Срединный мир являются демон Февда с отрядом бесий (так в романе). Его цель — артефакт, который позволит свалить Люцифера и самому стать Первым. На его пути встают светлые витязи. Но не Февда их основная головная боль. Из-за неточности в заклинаниях к нам прорывается Завеса, который является ничем иным, как резцом в руках Господних. С его помощью Творец строил сушу и море, созидал горы и превращал их в равнины. Сравнять город с землей для Завесы одно удовольствие. Последний раз он радовался жизни, созерцая огни Гоморры, теперь на его пути — Москва. Февда до артефакта не доберется. Завеса будет уничтожен. Очередной «Ночной дозор» выполнит свою очередную задачу, хоть и ценой ужасающих потерь.

Уважаемый глава Гильдии, прочтение сего труда вызвало у меня один-единственный вопрос: «Зачем?» По моему мнению, ощущение критика, проснувшегося утром писателем, может сравниться лишь со жгучим, щемящим разочарованием мистера Хайда, очнувшегося в луже крови, с лоскутами чужой кожи под ногтями, с привкусом порочной страсти на губах и вдруг осознавшего, что он является всего лишь тривиальным, законопослушным доктором Джекилом.

Признаю свою вину в том, что за время дежурства проглядел вопиющий случай перевоплощения критика в писателя. За свою преступную халатность готов понести справедливое наказание по законам нашего сурового для фантастики времени.

КУРСОР

Гоблины в гостях у олигархов.

----------------

Любители фантастики знакомы с работами петербургского графика Олега Рябова, выполненными пером и тушью на бумаге, выработанной вручную. Теперь с иллюстрациями к произведениям Толкина познакомились и олигархи: в помещении Альфа-банка на набережной Грибоедова открылась выставка фантастических миниатюр Рябова, напоминающих средневековые иллюстрации к рукописным книгам.

Орден — фантасту!

----------------

Принц Чарлз на специальной церемонии, состоявшейся 2 марта, вручил Орден Британской империи писательнице Джоан Роулинг. Одна из высших наград Соединенного Королевства досталась еще несколько лет назад никому не известной шотландке «за выдающийся вклад в детскую литературу». Четыре книги Роулинг о приключениях юного мага Гарри Поттера разошлись суммарным тиражом более тридцати миллионов экземпляров и стали настоящим событием в мире фэнтези.

Вышел первый том

----------------

очередного и долгожданного Собрания сочинений братьев Стругацких. Украинское издательство «Сталкер» еще несколько лет назад запустило уникальный проект по созданию самого полного и адекватного оригинальным текстам собрания знаменитых авторов. Содержание томов будет строиться, по словам Б. Н. Стругацкого, «именно в той последовательности, в какой эти тексты сходили с пишущей машинки». Каждый том будет предваряться «Комментариями к пройденному» (читатели «Если» могли познакомиться с сокращенной версией «Комментариев… в №№ 11–12,1998, 1–4, 1999) и сопровождаться избранными критическими статьями. Последний, 11-й том собрания будет содержать ранее не издававшиеся произведения, а также варианты текстов.

Австралийцы

----------------

определили национальных лауреатов прошлого года в области НФ и фэнтези на церемонии вручения премий «Эурелис», состоявшейся в городе Прахран 2 марта. Лучшим фантастическим романом была признана «Стрела Миоцена» Шона Макмаллена, рассказом — «Бесконечная обезьяна» Демьен Бродерик. Лучшими произведениями в жанре фэнтези стали роман «Сын теней» Джульет Марилье и рассказ «Мир по Киплингу» Джеффри Мэлони. Были вручены также призы победителям в жанрах «хоррор» и «фантастика для юношества».

Грег Бир

----------------

заключил договор с издательством «Del Rey Books» на три книги продолжений своего нашумевшего романа «Радио Дарвина» (1999), неоднократно получавшего различные премии, одного из главных претендентов на ближайшую «Небьюлу». Первая книга серии сиквелов «Дети Дарвина» должна выйти в свет уже в этом году.

_{Агентство F-пресс}

Двадцатилетний юбилей

----------------

отметил самый старший отечественный конвент — фестиваль фантастики «Аэлита». С 22 по 24 марта в рамках фестиваля, как всегда проходившего в Екатеринбурге, совмещались и праздничные, и обыденные мероприятия — семинары молодых авторов, фантастиковедения, фантастической прессы, библиографии, а также пресс-конференции. На театрализованной церемонии торжественного вручения были названы лауреаты этого года. Главный приз «Аэлита» (за вклад писателя в фантастику) впервые достался нероссиянам — супругам Дяченко (Киев). Приз имени Ефремова (за вклад в развитие фантастики) получил абаканец Владимир Борисов. Приз «Старт» (за лучший дебют) завоевали Виктор Косенков (Таллин) и Юрий Бур-носов (Брянск), выступающие под псевдонимом Виктор Бурцев. Книга «Алмазные нервы», получившая награду, была написана оригинальным способом соавторства — через Интернет, а «в реале» авторы познакомились лишь после выхода второй книги. Это первый случай в истории российских премий, когда приз достается «виртуальному» автору. Наконец, приз имени Бугрова (за вклад в фантастиковедение) завоевал московский критик и журналист Александр Ройфе. На церемонии присутствовало около 200 человек. Юмористический приз «Аэлитр» (самому отличившемуся во время конвента) был вручен нижегородскому писателю Андрею Плеханову.

_{Наш. корр.}

ПРИЗ ЧИТАТЕЛЬСКИХ СИМПАТИЙ

Состав жюри: 253 читателя «Если»

Предмет: литературный пейзаж 2000 г.

Номинационные списки: нет

Награды победителям: призы и дипломы «Сигма-Ф», дипломы «Если»

Здравствуйте, уважаемые члены Большого жюри. Титанический труд счетной комиссии наконец завершен, и мы готовы сообщить вам, а также всем читателям нашего журнала результаты голосования.

Упомянем сначала одно обстоятельство, создающее при подсчете голосов напряженную интригу. Голосование на разнообразных конах, как известно, происходит в один-два дня, и счетная комиссия выявляет победителей за два-три часа. У нас этот процесс растянут во времени и занимает два месяца, причем почта поступает в редакцию раз в неделю, то есть в виде солидного «массива». В результате подсчет приобретает видимость олимпийской гонки, разбитой на ряд этапов.

Естественно, самая сложная «дисциплина» — роман: слишком много участников. С точки зрения членов жюри, прошли «квалификационный зачет» 26 авторов, написавшие 28 книг. Впервые за все время существования конкурса явного лидера не было вплоть до последнего этапа. Более того, финалисты образовали плотную группу из пяти участников и на всем протяжении пути менялись местами. В результате разрыв между первым и пятым составил всего тридцать баллов (для сравнения разрыв между пятым и шестым — 35 баллов), а судьбу «Сигмы» вообще решили 5 баллов — столь серьезной оказалась конкуренция в этой номинации.

Осталось только назвать имена и книги. Это «Армагед-дом» М. и С. Дяченко, «Близится утро» С. Лукьяненко, «Цветы на нашем пепле» Ю. Буркина, «На чужом пиру» В. Рыбакова, «Дневной дозор» С. Лукьяненко и В. Васильева (списки, как и в дальнейшем, даются в порядке убывания баллов).

В следующей «дисциплине» все было гораздо спокойнее. Лидирующая пятерка определила свои места уже на первом этапе, а далее на всем протяжении пути корректно придерживалась взаимной дистанции (короткая борьба произошла лишь за 4 и 5 места). В «золотую пятерку» попали «Вычислитель» А. Громова, «Время Великого Затишья» А. Саломатова, «Последний Дон-Кихот» М. и С. Дяченко, «Круг почета» О. Дивова, «Исковерканный мир» Ю. Буркина и К. Фадеева. Остается добавить, что среди лучших читатели назвали 14 повестей, опубликованных в прошлом году в различных изданиях.

Зато «дисциплина» под названием рассказ продемонстрировала все перипетии борьбы — с ее падениями и взлетами. Здесь «ведущих» оказалось трое. Фортуна то улыбалась Далии Трускиновской, то возносила Сергея Лукьяненко, то подавала надежды Владимиру Покровскому. В той же последовательности и распределились места: «Сумочный», «Переговорщики» и «Индекс 97».

Четвертое место занял рассказ Кира Булычева «Чего душа желает», пятое — опубликованный в сборнике ACT рассказ А. Громова «Секундант» (всего на конкурс было представлено двадцать рассказов).

И все же коллективное сердце редакции гложет явная несправедливость. Дело в том, что три рассказа Булычева — «Чего душа желает», «Пропавший без вести» и «Шпионский бумеранг» — набрали в сумме наивысшее количество баллов. Причем, все три входят в один цикл — гуслярский, на публикацию которого у журнала, по договоренности с мэтром, есть эксклюзивное право. Получается, что, обращаясь к писателю с постоянными просьбами, мы невольно заставляем его конкурировать с самим собой на страницах «Если».

А потому…

А потому назовем лауреатов «Сигмы-Ф». Ими стали: Марина и Сергей Дяченко за роман «Армагед-дом», Александр Громов за повесть «Вычислитель», Далия Трускиновская за рассказ «Сумочный» и Кир Булычев за рассказы из гуслярского цикла, опубликованные в журнале в прошлом году.

Итак, с призом «Сигма-Ф» мы разобрались, но у нас еще два диплома «Сигма-Ф».

Первый присуждается Большим жюри за лучшее произведение зарубежного автора, опубликованное на русском языке. Казалось бы, здесь ожидалась самая яростная схватка, как и происходило в предыдущие годы. Число участников в этой «дисциплине» традиционно велико — жюри допустило к соревнованиям 39 авторов, — большинство было представлено романами, но хватало и повестей, и даже рассказов.

Но борьбы не получилось. На самом первом этапе лидерство захватил Вернор Виндж («Глубина в небе», ACT), который закончил дистанцию с рекордным отрывом от ближайшего соперника — 48 баллов.

Мы старались избежать комментариев, но здесь не можем удержаться. Еще в прошлом году, подводя итоги «Сигмы-1999», мы писали о том, что автору не повезло: его блестящий роман «Пламя над бездной» вышел на рубеже лет, и многие члены жюри к моменту голосования просто не успели его прочесть. В результате одно из самых ярких явлений в фантастике последнего десятилетия завоевало всего лишь третье место.

«Глубина в небе» продемонстрировала блестящее развитие тем, заложенных в «Пламени над бездной», а Большое жюри — литературный вкус, глубокое понимание задач фантастики и приверженность «твердой» НФ.

Об этом же говорят и другие произведения, выбранные читательским жюри. Это «Грешники» Ф. Яейбера, «Ксеноцид» О. С. Карда, «Книга Нового Солнца» Дж. Вулфа и «История твоей жизни» Т. Чана (кстати, эта повесть, опубликованная в февральском номере «Если», в мае завоевала самую престижную профессиональную премию — «Небьюлу»).

А вот с кинематографом дело обстоит гораздо хуже. Многие наши читатели решительно отказались выдвигать что-либо на премию, мотивируя тем, что год не принес никаких открытий, да и вообще заметных фильмов. В принципе, мы разделяем эту суровую оценку, но поскольку проголосовавших (пусть и за второе-третье места) было все же больше, редакция обязана вручить награду. По условиям конкурса, ее получает российская компания, лицензировавшая и подготовившая фильм для наших зрителей — в данном случае компания «West Video», которая дала нам возможность посмотреть картину Д. Кроненберга «Экзистенция». Всего же члены жюри отметили 16 фильмов; в финальную пятерку помимо лауреата попали: «Беги, Лола, беги» Т. Тыквера, «Люди Икс» Б. Сингера, «Бойцовский клуб» Д. Финчера, «Миссия на Марс» Б. де Пальмы.

А теперь перейдем к тому, что редакцию интересует более всего: какие из материалов, опубликованных в журнале, читатели выделили особо.

В разделе «Проза» их целый список. Если придерживаться выбранной схемы — конкретную работу должны оценить не менее двух читателей, — то мы получили 48 рассказов и повестей, отмеченных членами Большого жюри: это более половины всех произведений, с которыми мы познакомили читателей в прошлом году. Назовем десятку лидеров. Кроме уже упомянутых произведений, выдвинутых на соискание «Сигмы-Ф», члены жюри назвали: «Девушка, которую подключили» Дж. Типтри, «В поисках Келли Дейл» Д. Симмонса, «Советник по инвестициям» О. С. Карда, «Все фрагменты речного берега» Р. А. Лафферти, «Координаты чудес» Р. Шекли, «Не демонтировать!» Д. Олшена, «Оркестр с «Титаника» Д. Чалкера, «Бомбер и «Бисмарк» К. Белл, «Шестая луна» С. Бакстера, «Пришельцы, которые знали все» Д. Эффинджера, «Ковры Вана» Г. Игана.

Мы позволили себе столь обширный список, поскольку претендентов было очень много, но теперь, дабы не утомлять читателей, возвратимся к «пятеркам». В разделе «Публицистика» первую позицию заняла «История будущего»: большинство членов жюри не стало выделять конкретные летописи, а оценило всю рубрику. Второе место по числу упоминаний также заняло коллективное выступление: полемика П. Амнуэля/Е. Лукина/А. Шалганова в 11 номере журнала. Далее следуют: «Хождение сквозь эры» В. Михайлова, «Молчание Космоса» В. Хлумова и опять рубрика — «Консилиум», ведомый Э. Геворкяном.

В критическом разделе журнала наибольший интерес вызвали две статьи: «Бег по кругу» Е. Харитонова и «Потанцуем?» Д. Володихина; практически все члены жюри упомянули либо одну из этих работ, либо обе сразу. Третье место заняла статья Э. Геворкяна «Последний бастион», которая и положила начало дискуссии в журнале. На четвертое место по числу упоминаний вышли литературные портреты в исполнении Вл. Гакова, на пятое — его же статья «Проблемы малого народца».

И наконец — «Видеодром». Здесь абсолютным лидером стала статья Д. Караваева «Знакомые миражи». Члены жюри также выделили статьи А. Щербака-Жукова «Новое поколение выбирает…», Д. Байкалова «Игра на грани», интервью с Кроненбергом, рубрику «Атлас».

Обещаем членам Большого жюри, что призы и дипломы от их имени будут вручены победителям. Редакция благодарит всех, кто нашел время и силы ответить на анкету журнала.

Ближайший выпуск «Фантариума» мы посвятим ответам на анкету и размышлениям членов жюри: куда нам вместе двигаться дальше.

PERSONALIA

Ученый-филолог, художник и писатель Брюс Гласско родился в 1968 году, окончил университет в штате Вирджиния, а затем защитил диссертацию по американской романтической литературе. В настоящее время преподает литературу в колледже Ледисмит в штате Висконсин, а каникулы проводит в своем доме в Альбукерке (штат Нью-Мексико), где посвящает все время литературе, живописи и ролевым играм, многие из которых проиллюстрировал сам. В 1995 году закончил Clarion East — летние курсы начинающих писателей-фантастов. С тех пор Гласско опубликовал несколько рассказов в журналах и антологиях, в основном сосредоточившись на научно-фантастических ролевых играх (среди его достижений — и игра под интригующим названием «Кремль»).

(См. биобиблиографическую справку в № 1, 1998 г.)

Болгарский писатель и переводчик Христо Поштаков родился в 1944 году в городе Павликени. Окончил Софийский технический университет, несколько лет провел в качестве технического советника на Кубе, занимался бизнесом. Прежде чем обратиться к литературному труду, опубликовал ряд монографий. Фантастику начал писать в 1984 году, лежа в гипсе в одной из кубинских клиник (хрестоматийный случай — поскользнулся на банановой кожуре), а в 1987 году появилась первая НФ-публикация — рассказ «Идем в гости» (на русском языке опубликован под названием «Кто ходит в гости по утрам…»). Быстро вошел в число ведущих болгарских фантастов. В течение нескольких следующих лет рассказы Поштакова публиковались в периодических изданиях и антологиях, были переведены на английский и русский языки. В 1993 году вышел первый авторский сборник «Дежурство на Титане», в 1994 году книга была отмечена специальным призом ЕВРОКОНа. В активе писателя два романа: футуристический детектив об обществе недалекого будущего «Приключение в Дарвиле» (1996) и «Нашествие грухилитов» (1998) — любопытный синтез антиутопии и «космической оперы».

Американский писатель Шейн Тортлотт родился в 1974 году и дебютировал в научной фантастике рассказом «Инструменты смертных», опубликованным в журнале «Analog» в 1996 году С этим печатным изданием связана дальнейшая литературная карьера Тортлотта — к настоящему времени он написал более 10 рассказов, и все они опубликованы в журнале «Analog».

Известный американский писатель, журналист, опубликовавший более тысячи работ в десятках газет и журналов. Родился в 1951 году закончил Университет Южного Иллинойса с дипломом педагога и более четверти века преподавал в различных колледжах и университетах. Уилбер является специалистом в области масс-медиа, издал несколько руководств для начинающих авторов Научная фантастика составляет малую долю в его творчестве: Уилбер опубликовал ряд рассказов и коротких повестей в журналах и антологиях Дебютировал в жанре рассказом «Крылья» (1987).

Шейла Финч родилась в 1935 году в Англии, окончила университет с дипломом лингвиста, а в начале 60-х переехала в США Ее дебютом в научной фантастике стал рассказ «Признание Мелакоса» (1977), а первым опубликованным романом — «Сеть бесконечности» (1985). На сегодняшний день на счету Финч более трех десятков рассказов и повестей в периодике и антологиях, а также несколько романов: «Триада» (1986), серия «Изгнание Изменчивого» — «Сад меняющих облик» (1987), «Наследие Изменчивого» (1989) «Изменение рассвета» (1989) — и другие. Профессиональная подготовка Шейлы Финч нашла отражение во многих ее произведениях, посвященных проблемам лингвистики, в частности, в короткой повести «Лингстер» (1997), награжденной премией «Небьюла».

(См. биобиблиографическую справку в № 8, 1996 г.)

Фриц Лейбер в предисловии к повести Роберта Янга «Бокал звезд» писал: