«Если», 2004 № 05

Александр Громов
ВСЕМ ПОРОВНУ!

Эх, бабье лето, бабье лето… Кому оно бабье, а у кого под боком не имеется ни бабы, ни теплотрассы, тот насчет лета шутки шутить не станет. Мерзни, мерзни, волчий хвост. И тащись, как хвост, без свободы воли, послушно обстоятельствам. Стучи осколками зубов. Вечером еще так-сяк, зато под утро стылый воздух тянет из тебя тепло, как палач жилы, упорно и, кажется, даже с наслаждением. Жухлая трава и та поседела от ужаса: зима на носу. Нет спасения. Сопревшая на теле кофта с одной пуговицей да дырявый плащ — вот и вся защита. Выспаться сегодня не удалось. Бетонная плита над протянутым к знакомой хрущевке отводом от теплотрассы, уже несколько месяцев сдвинутая в сторону и открывавшая лаз в блаженное тепло, оказалась уложенной на место и даже приваренной за арматурные ушки. Добились-таки своего нижние жильцы… Сколько раз гнали из-под окон, орали визгливо, травили доберманом, обливали водой, вызывали ментов, и все это были мелкие житейские неурядицы. Конечно, рано или поздно должна была случиться неурядица покрупнее…

Он не огорчился — он принял к сведению. Запасные варианты были хуже, что не замедлило проявиться на практике. «Встань и иди», — так было среди ночи сказано ему, разнежившемуся в теплом подъезде на подстилке из позаимствованных половичков. Бородач-полуночник с воспаленными от компьютера глазами вышел на площадку покурить и пинком объявил побудку. Бить не стал — побрезговал, зато не успокоился, покуда не выставил вон. Ни в коей мере не будучи Христом, Егор Суковатов не мог ответить ему: «Иди и ты», да он и не знал легенду об Агасфере.

Страдало тело, но не душа. Душа у Егора давно очерствела, иссохла и отвалилась за ненадобностью, души у него не было, а чего нет, то не способно беспокоить болью. Вот мысли — те, да, шевелились. Согреться бы где-нибудь. Дождаться утра.

Дальше утра Егор не заглядывал — с рассветом ужас мироздания слабел и прятался. В девять, а то и раньше откроется приемный пункт на Мастеровой. Пивная бутылка — восемьдесят копеек. На Перовской за темную бутылку дают целый рупь, зато светлые не берут совсем. И приемщик там гад: щупает горлышки пальцами и, чуть что, бракует. Зато прием цветмета там же, неподалеку. Десять копеек за жестяную банку, сплющенную ногой в блин. Основная добыча, конечно, бутылки, а банки — приварок.

Участок, где Егор чувствовал себя относительно вольготно, был невелик. Тащиться греться в переходе у метро — и далеко, и чужие владения. Могут накостылять. Не тот возраст, чтобы самому бить и гнать конкурентов. Лучше уж не суйся, человеческий огрызок…

Если бы Егору Суковатову сказали, что ему еще только сорок восемь, он лишь бессмысленно поморгал бы в ответ. Он не знал, много это или мало — сорок восемь. Он забыл это как ненужное. Когда не идешь, а шаркаешь, когда тупая ноющая боль прописалась в нутре навсегда и к ней в гости все чаще заходит боль острая, нестерпимая, от которой кричал бы криком, если бы не разучился кричать, — вот это старость и есть. И даже эти сведения Егор помнил смутно, начиная уже забывать. Жив — и ладно. А пока ночь и под разбитыми ботами хрустит ледок, иди ищи тепло. Шаркай ногами.

Зачем? А зачем растет дерево? Для чего жужжит муха? С какой возвышенной целью колония бактерий пожирает агар-агар? Жизнь требует: живи, вот и все. Ползи к теплу.

Вот и ползешь.

Запертый подъезд. Следующий — тоже заперт. И третий, и четвертый… Егор передвигался от подъезда к подъезду, от дома к дому. Проверял и подвалы. Найдя дверную ручку — тянул. Он твердо знал, что рано или поздно найдет дверь со сломанным или просто незапертым кодовым замком, а домофонов и уж тем более консьержек на Мастеровой улице отродясь не водилось. В районе пролетариев всегда полно малолетней шпаны; не может быть, чтобы хоть один замок не был выворочен… Это было даже не мыслью — смутным ощущением. Инстинкт приказывал: ищи. И Егор искал.

Некому рассказать, сколько прошло времени, прежде чем он, временами останавливаясь, чтобы переждать резь в кишках, переместился от одного конца короткой улицы до другого по правой стороне, а затем вернулся по левой, нигде не найдя отпертой двери. Инстинкт соврал. Вероятно, во всех близлежащих подъездах недавно поставили новые замки, до которых еще не добрались местные гопники, но этот вывод был непосильно сложен для Егора. Полуатрофированный мозг отметил одно: заперто. Холод донимал уже совершенно жутким образом. Проклятая ночь и не думала кончаться. Мертво, негреюще светили озябшие фонари на торчащих «глаголях». Примороженные к небу звезды в ужасе глядели на стекленеющий внизу мир. Ни кошек, ни собак — все попрятались. Лишь слева от Егора за бетонным забором грохотал и лязгал железнодорожный узел, там катились с горки вагоны да временами кричал что-то по громкой связи сердитый женский голос. Звали тетку Клавкой, и была она толстая и рыжая, с жирно накрашенными губами. Егор никогда ее не видел, но иной она просто не могла быть.

Главное: тепла там не водилось и водиться не могло. Справа светились огни автозаправки. Тепла там было в избытке, но кто же пустит ночевать бомжа? Если где-то и сохранились толстовцы, то на заправках они не работают, это точно…

Все же Егор свернул направо. Быть может, потому что ближайшая станция метро находилась в той же стороне, а скорее всего, потому что так велел инстинкт. До метро Егор вряд ли добрел бы.

И инстинкт не подвел. Инстинкт вывел на захламленный пустырь, где под ноги немедленно подвернулась старая автопокрышка. Егор едва сохранил равновесие и тут же споткнулся снова. Ба, да тут была настоящая свалка разнокалиберных покрышек и рваных, негодных камер! Топливо! Жизнь!

Мыслей не было уже совершенно — тело работало, как дурно смазанный, разладившийся, но все-таки еще не до конца сломанный автомат. Прежде всего надо было найти относительно сухую растопку, что Егор и сделал, доковыляв до мусорного бака. Подобранная вчера на асфальте дрянная зажигалка, наполовину еще полная, никак не желала давать язычок огня. Подышал, согрел в ладонях, ссадил о колесико кожу на заскорузлом пальце — зажглась! Нехотя занялся клок оберточной бумаги, от него дала огонь и вонь камера тонкой резины — от «Оки», наверное. Еще несколько минут томительного ожидания — и языки пламени побежали по покрышке.

Егор блаженствовал. Усевшись на другую покрышку, он грелся, ничуть не замечая смрадной копоти, и выражал удовольствие стонами и ворчанием. Жизнь начинала удаваться. Если бы подлый враг, сидящий в животе, не резал кишки изнутри, было бы совсем замечательно.

Никто не гнал Егора, да и кто мог бы согнать? Милицейский патруль? По своей инициативе? Ха-ха. Станет он пачкаться о бомжа, с которого нечего взять. Притом бомж никому не мешает: жжет резину на свалке, где ему, собственно, и место, а вокруг пустыря никаких жилых домов, одни унылые заборы, которым все равно, коптят их или нет. Сиди, млей в тепле, моргай на огонь.

Как все счастливцы, Егор не наблюдал часов. Когда небо на востоке начало понемногу бледнеть — от холода, наверное, — покрышка уже догорала, рдея багряным мотком обнажившегося корда. Пожалуй, можно было посидеть в неподвижности еще немного, прежде чем с неизбежностью подняться и доволочь до костра новый резиновый бублик…

Тут-то все и произошло. Совершенно неожиданно и без видимой причины.

Неожиданности Егор инстинктивно делил на два вида: идущие на пользу и идущие во вред. Вторых всегда было больше, но случались и первые: раньше конкурентов обнаружить батарею пустых бутылок возле парковой скамеечки, найти на свалке почти целый пиджак, скоротать в тепле морозную ночь. Если кишки несколько часов подряд не сводит судорогой — это тоже приятная неожиданность. А неожиданности, так сказать, нейтральные, ни в плюс и ни в минус, лучше всего вообще не замечать, не стоят они того.

В первую минуту неожиданность показалась неприятной, даже опасной, во вторую — нейтральной. Что-то внезапно хлопнуло над головой, как хлопает разбившаяся лампочка, резко, но несильно. Тем не менее Егор отреагировал — склонился набок и, искосырившись, глянул вверх.

Бледно-лиловое кудрявое облачко, чуть заметно светящееся внутренним светом, нависало над головой, вспухая и разрастаясь, как обыкновенный клуб дыма. Вроде безопасно… То ли петарда хлопнула, то ли это фейерверк такой… Егор с усилием покрутился вправо-влево, обозрел панораму. Никого не наблюдалось ни на пустыре, ни возле. Ни души. А значит, явление, по-видимому, относилось к безопасным…

Он остался на месте. Очень скоро лиловатое облачко, распухая и быстро теряя яркость, достигло его нос-а. Ничем особенным оно не пахло, во всяком случае с такой силой, чтобы перебить вонь горелой резины и собственный запах Егора. У него лишь защекотало в носу, он чихнул и надолго скорчился от нутряной боли.

Боль грызла зло (как всегда) и долго не хотела отпускать. Разгорался рассвет, догорал костер. Отмаявшись, Егор пробурчал под нос что-то невразумительное, разогнулся насколько мог, хотел было привстать, да так и остался сидячим истуканом: рот полуоткрыт, голова набок, в гноящихся глазах — испуг и недоумение. Недоверчиво прислушался к новым ощущениям.

Внутри него что-то происходило.

Впоследствии было много споров о количестве «точек проникновения», «проколов метрики», «координат впрыска» и как там это еще называлось. Обилие выдуманных терминов все же не шло в сравнение с числом самих точек: от тысяч до десятков тысяч, по мнению большинства исследователей. Распределились они (не исследователи, а «проколы») по земной поверхности вполне хаотически, и надо думать, что подавляющая их часть пропала без толку над мировым океаном, однако и на сушу хватило с избытком. Достоверно известно, что на территории Москвы возникла всего одна «точка проникновения», в Питере их не оказалось вовсе, тогда как жители населенного пункта Пошехонье-Володарск обрели аж две. Само собой, жители брегов Невы острили о пошехонцах и особенно о москвичах, что-де «им нужнее», а в общем, пытались прикрыть остротами обыкновенную зависть.

И зря. Никакой почвы для зависти не имелось. Всем и каждому, начиная от нобелевского лауреата и кончая дауном из Восточной Африки, почем зря позорящим славное племя хуту, досталось сколько нужно, а лишнее не пошло впрок, выдыхаясь вместе с углекислотой, вычихиваясь и распространяясь традиционным для инфекций воздушно-капельным путем. С той, однако, разницей, что, в отличие от бацилл, частицы таинственного тумана вовсе не собирались гибнуть вне организма и охотно разносились ветром, вовсе не теряя своих свойств. Прошли считанные дни, а для самых невезучих недели — и всем досталось поровну.

Даром.

Никто не ушел обиженным, да и уйти, по правде говоря, было некуда, разве что заживо похоронить себя в подземном убежище с очищенным через молекулярный фильтр воздухом. Впрочем, противников принципа «дают — бери» оказалось немного, а тех, кто располагал при этом подземным бункером, и того меньше. Разумеется, кое-кто из надышавшихся полагал себя обделенным уже вследствие того, что получил ровно столько же, сколько и другие, однако не будем говорить о рвачах, не стоят они того.

По Электродной улице, прямой и серой, как сварочный электрод, Егор двигался в сторону метро. В рваной кошелке, служившей прежде временным хранилищем найденной стеклопосуды, помещались извлеченные из какого-то по счету мусорного бака ветхие брюки, потерявшая первоначальный цвет футболка и почти приличный пиджак, разве что не в цвет брюк и с прорехой под мышкой. Пяток обнаруженных попутно бутылок Егор прикопал пока в куче прелых листьев — подождут. У него было дело, не терпящее отлагательств.

Каменный срам статуй принято прикрывать фиговым листом — серая промзона попыталась отгородиться от более приятных на вид примет цивилизации овальным прудом, выкопанным невесть когда и зачем. Одна полудуга овала едва не упиралась в каменную нору метрополитена; другая, утонувшая в зелени кустов и корявых деревьев, исстари служила местом распития недорогих напитков и бесплатным туалетом. Туда и ковылял Егор, оставив на время мысль о тепле подземных хором. Ему и без того было жарко.

Жарко… и противно. Он никак не ожидал этого от себя. Пришлось спешить. Путь, на который здоровый мужчина потратил бы от силы пятнадцать минут, был пройден Егором за полчаса. Но еще вчера он вряд ли доковылял бы и за час…

Оставив слева забор, а справа рассвет, он углубился в заросли и скоро вышел к пруду. Здесь, скрежеща от омерзения осколками зубов, он принялся раздеваться. Дырявый полусгнивший плащ полетел в кучу мусора. Туда же отправились бабья кофта с безжалостно оборванной последней пуговицей и вонючие штаны. Сбросив несусветные боты — их тоже надо было заменить, но пока не попалось ничего подходящего, — голый Егор сел на криогенный парапет и, собравшись с духом, бочком сполз в черную обжигающую воду.

Скрутило. Стеснило дыхание. Он решил, что сию секунду умрет, но не умер, а вынырнул и забарахтался у самого берега, баламутя прибитый к парапету мусор. Вода пахла мазутом и гниющей ряской, то есть не пахла ничем особенным, и Егор принялся яростно скрести тело черными ногтями, смывая присохшую, впитавшуюся в кожу скверну. Никто не мог ему помешать в этот час и в этом месте. Он выбрался на берег не раньше, чем начал стучать зубами, и воздух показался ему жарким, как в бане. Чудеса: он сам осознал это сравнение. Он вспомнил, что такое баня!

Голый человек дико выплясывал на берегу городского пруда и смеялся. С многолетней отвычки смех его больше походил на надрывный кашель, но то был смех чистой радости. Егор смеялся для себя, а не для других, и вряд ли кто мог его услышать. Сегодня он родился во второй раз, осознал это и вовсе не собирался плакать, как при первом рождении. К чему повторять пройденное? Чтобы показать, что ничему не научился за прожитые годы?

А кроме того, ему вовсе не хотелось впадать в уныние. Хотелось начать действовать, и как можно скорее. Еще не успев просунуть ноги в новообретенные штаны, Егор определил для себя круг первоочередных задач и выделил среди них те, к решению которых надо было приступить уже сегодня. Точнее — прямо сейчас.

Тут же, без всякого перерыва, он вспомнил свое имя — Егор. Во-обще-то Георгий… э-э… Степанович. Гоша. Жора. Если угодно, даже Жорж, хотя никто никогда его так не называл, даже в школе не дразнили Гогочкой и Жоржиком… Какой он Жоржик! Гиббоном — да, дразнили. Гамадрилом тоже…

Имя Жора ассоциативно напомнило о еде, рот моментально наполнился слюной. Егор сглотнул. Потом, потом… Есть дела более важные…

Экспресс-поиск близ входа в метро и по окружности пруда принес еще шесть бутылок. На улице Плеханова Егор выудил из урны седьмую. Наличного капитала, считая и ту стеклотару, что была прикопана в куче листьев, уже хватало на то, чтобы перекантоваться полдня, но средств требовалось куда больше. Не беда: до открытия приемного пункта оставалась еще бездна времени — драгоценного «ни свет, ни заря», когда конкуренция слаба и есть смысл расширить поиски…

Давно уже взошло и пригрело солнце, когда Иван Неподоба, мрачный и трезвый приемщик стеклопосуды, открыл свой пункт на Мастеровой. С утра несли вяло, по преимуществу — старухи, дрожавшие над каждой копейкой и неизменно уносившие с собой отвергнутые бутылки. Скаредная природа старух оставляла мало возможностей. Вот-вот должны были начать подтягиваться дребезжащей рысцой испитые и нетерпеливые источники настоящего дохода, они же носители широкой русской души, — те, кто вчера хорошо принял и не припрятал ничего на опохмел. Местные бомжи, известные Ивану наперечет, появлялись со стеклянным уловом без всякой системы, но чаще ближе к пяти, когда пункт закрывался. Чтобы утром — редко.

Вот почему Иван был удивлен и даже слегка озадачен при^виде знакомого бомжика-доходяги, которому, по мнению Ивана, осталось ползать по свету недели полторы, да и того много.

Во-первых, бомжик притащил разом двадцать две бутылки и отнюдь не выглядел помирающим от натуги. Во-вторых, он был одет непривычно и, пожалуй, излишне легко. Куда-то делись его несусветные обноски, распространявшие столь редкостное благоухание, что даже уличные собаки избегали брехать на эту помесь клозета со скотомогильником. Если бы не замызганная вязаная шапочка да свисающие из-под нее на манер сосулек сальные патлы, пожалуй, Иван и не узнал бы бомжа. Надо же — пиджак!..

Пивную тару Иван принял без разговоров. Две винные посудины — отверг:

— Не возьму.

Против всех ожиданий, бомж не оставил бутылки на поживу Ивану и не ахнул их об асфальт, а деловито прибрал в кошелку.

— Твое дело. На Перовской сдам, тут рядом.

Иван только пожал плечами. Он собрался было матюкнуться на бомжа, чтобы тот улетучивался поживее, как вдруг бомж вновь привел в движение руины речевого аппарата и сказал довольно сипло, но настолько внятно, что ошибиться было невозможно:

— Слышь… Где тут можно купить зубную щетку… подешевле?

Рот Ивана несколько раз открылся и закрылся сам собой, не произведя ни звука. Рука зачем-то ощупала набитый бутылками ящик. Быть может, мироздание еще не рушилось, но уже явно начало шататься. Оставалась гипотеза о слуховых галлюцинациях.

А заодно о зрительных и обонятельных.

Наклонившись вперед, Иван втянул ноздрями воздух, заранее изготовившись немедленно гасить рвотный позыв. Ничем особенным от бомжа не пахло. Разве что затхлостью и почему-то прудовой тиной…

Иван что-то пробормотал в ответ. Затем вдохнул еще раз и в большом изумлении ощупал себя от шеи до выпуклого животика. Вытаращил глаза. Уронил челюсть и забыл подобрать, поглощенный чем-то важным и крайне необычным.

Внутри него что-то происходило.

Всякому известно: идиотов на свете куда больше, чем необходимо. Данный тезис настолько банален, что можно сказать и так: «Любой идиот знает: идиотов на свете…» — ну и так далее. Так вот: настоящий идиот этого не знает. Он вообще ничего не знает, поскольку необучаем. Его коэффициент умственного развития не выше 0,20. Если выше, то такой слабоумный классифицируется медициной как олигофрен, а то и дебил — аристократ среди дефективных, не нуждающийся в постоянном уходе.

— Кажется, мы скоро останемся без работы, — невесело констатировал доктор Говард, главный врач Кливлендского приюта для слабоумных.

И сам же понял, что не высказал ничего оригинального. Примерно то же самое могли сказать тысячи, если не десятки тысяч его коллег по всему миру.

— Если так пойдет дальше…

Доктор Говард не договорил. Что случится, если так пойдет дальше, было прекрасно известно всему персоналу. Урежут ассигнования. Придется сокращать штат. А если процесс не остановится, то… страшно подумать.

Психиатрические клиники, имеющие дело с иным контингентом, почти не пострадали. Другое дело — приюты для слабоумных. Тихие дебилы, способные к несложной работе под наблюдением, казалось, издевались над персоналом. Почти все прекратили бессмысленно улыбаться. Один, занятый стрижкой газона, сделал это столь художественно, что все ахнули. Другой умудрился произнести сложносочиненное предложение — и ни разу не сбился, подлец! Третий попросил подыскать ему иное занятие, желательно что-нибудь, связанное с механикой. Четвертый, поймав доктора за пуговицу, прямо спросил, доколе он будет тут торчать и за кого его принимают, если держат за забором. Заодно он потребовал квалифицированной экспертизы, заявив, что готов для начала пройти тест на ай-кью. Черт побери, где он слов-то таких нахватался?!

С пациентами других отделений тоже творилось неладное. Многие подобрали слюни. Один малый весом в триста фунтов перестал ползать на карачках и после двухдневных попыток взгромоздился на свои «тумбы». Двое идиотов осваивали членораздельную речь. Никто их не учил — учились сами.

Было отчего прийти в замешательство!

В конце концов доктор Говард принял такое решение:

— Подождем пока, — сказал он. — Понаблюдаем одну-две недели. Все может случиться. Но если тенденция сохранится, боюсь, половину пациентов придется выписать…

Он дернул щекой, что делал всегда, находясь в состоянии раздражения, и не без яда заметил:

— У кого сейчас работы выше головы, так это у всяких реабилитационных служб…

Это было правдой. Более того, об этом уже сообщалось по телевидению. Поэтому к яду доктора Говарда примешалась и нотка зависти.

Им-то не придется искать новую работу! А попробуй найди ее, когда тебе под пятьдесят…

Хотя — если подумать — не все так плохо. Вчера доктор сам втихомолку подверг себя тесту на IQ. Получился неожиданный результат: 144 вместо обычных 120–125. Просто удивительно. Если телевизионщики не врут…

Если они не врут и действительно всем досталось поровну, надо только не терять времени даром. Очень скоро желающих сменить профессию будет пруд пруди.

Телевизионщики врали не больше, чем обычно.

Даже меньше. Сенсация сенсации рознь: одну приходится натужно тянуть за уши, другая сама скачет на прыжок впереди охотников, только поспевай за ней. Гони в эфир свежие факты, а домыслы оставь редакционным аналитикам и ученым экспертам.

Домыслы, именуемые «гипотезами» и «предположениями», соперничали числом и скороспелостью с опятами на осенних пнях. Кое-кто с мрачным удовольствием предрекал Конец Света, кое-кто, наоборот, начало Золотого века.

Частицы странного тумана, взятые в десятках «точек прокола» и подвергнутые исследованию, оказались идентичными. Трудно было установить, кто первый ввел в обиход термин ВНР — биологические нанороботы, или бионары. ВНР не желали вступать в контакт ни с культурами бактерий, ни с колониями плесени, ни даже с тканями высших позвоночных, включая человекообразных обезьян. Их привлекали только ткани человека. Внедрившись в клетку, бионар растворялся в ней.

Два? Десять? Миллион? Хватало и одного наноробота. Вскоре клетка превращалась в фабрику для поточного производства ВНР — совсем как при вирусной инфекции, но с двумя отличиями. Во-первых, организм и не пытался защититься от вторжения. Во-вторых, после заражения (или инициации?) всех клеток организма (или живого образца ткани) клетки немедленно «одумывались» и продолжали функционировать, как ни в чем не бывало.

Даже лучше. Повсеместно отмечалось улучшение состояния больных самыми разнообразными, в том числе неизлечимыми хворобами, ускоренное заживление ран и сращивание переломов. Но не это было главное.

Главным было вот что: интеллект зараженных людей рос как на дрожжах. Сколь бы ни был несовершенен тест на intelligence quotient, он позволил выявить следующее: IQ стремительно, чуть ли не взрывообразно рос в первые часы после заражения бионарами, затем увеличивался медленнее и спустя несколько суток стабилизировался на уровне двадцатью пятью — тридцатью единицами выше.

Человечеству помогли извне, это стало ясно в первые же дни. Вот только помогли — или «помогли»? «Поживем — увидим», — разводили руками приглашенные на телеэфир ученые мужи, с преувеличенным энтузиазмом кивая на программу «Геном человека», получившую второй старт. Целую неделю большой популярностью среди обывателей пользовалась гипотеза о троянском коне. Назовите-ка самую большую проблему, стоящую перед человечеством. Загрязнение среды? Опасность ядерного конфликта? Терроризм? Истощение природных ресурсов?..

Глупости. Самая большая проблема человечества — это люди. Те самые люди, для блага которых загрязняется среда обитания, истощаются ресурсы планеты, совершенствуется оружие и внедряются новые идеологии.

Все для людей. Остальное — вторично.

Для ускоренной гибели человечества, вещали Кассандры, не хватало только всеобщего поумнения. Интеллект еще не мудрость. Интеллект — это прежде всего новые потребности, и вот для их-то удовлетворения будут еще быстрее истощаться ресурсы, загрязняться среда обитания и прочее, и прочее…

С предсказуемым результатом.

Нормальный налогоплательщик относится к науке примерно как к тигру в непрочной клетке — и страшно, и хочется перепороть служителей зверинца, дабы приглядывали за зверем добросовестно, и вместе с тем любопытно поглазеть. На обывателя, даже поумневшего, гипотеза о троянском коне действовала чрезвычайно.

Пессимисты среди оптимистов успокаивали: откуда, собственно, следует, что действие бионаров будет продолжаться вечно? С чего бы это неведомым инопланетянам, обитателям параллельных пространств или каким-нибудь еще благодетелям делать человечеству столь значительные подарки? Постоянный патронаж, забота о гармоничном развитии юной хулиганистой цивилизации? Ой, не верится… Относительно безопасный для объекта эксперимент, ферштейн? Вспыхнет фейерверк — и нет его. Если завтра, послезавтра или спустя год бионары перестанут действовать, все вернется на круги своя без заметных последствий. Троянская лошадь — «сапоги всмятку». Не видно причины. Истребить людей, освободив планету для своих нужд, можно гораздо проще. Сохранив, кстати, ее ресурсы.

Оптимисты среди оптимистов кричали иное. Неважно, что человечество получило подарок, о котором не просило. Дают — бери. Оскорбиться подачкой может только тот, чей убогий интеллект не сдвинуть с места никакими бионарами. Есть такие? Нет? Тем лучше. Приятно иметь дело с умными людьми. Да вы только представьте себе, какие перед человечеством открываются перспективы! Управляемый термояд — это первое и сиюминутное. Единая теория поля! Победа над болезнями! Настоящий, а не опереточный прорыв в космос! Полет к Альфе Центавра уже в этом столетии! Овладение антигравитацией! Постижение глубинных тайн мироздания! Расцвет наук и искусств! Заживление социальных язв, так как сказано: все лучшие человеческие качества суть функция развитого ума. Мир на Земле, поскольку умные люди всегда договорятся между собой…

Пока что умные люди наскакивали друг на друга в яростных спорах. Бежали дни, ползли недели. Публиковались результаты исследований бионаров. Было, однако, ясно, что до полного понимания их сущности гораздо дальше, чем до Альфы Центавра.

Но стоит ли отказываться от дороги из-за того, что путь долог?

К началу зимы вряд ли кто опознал бы прежнего Егора Оуковатова в трудолюбивом дворнике, каждодневно скребущем асфальт большой лопатой на предмет увеличения сугробов вдоль пешеходных дорожек.

Зима началась в ноябре и выдалась снежной. Егор без особого труда получил место муниципального работника низшего звена. В его ведении находился кусок уличного тротуара, двор и два дома со всеми их лестничными клетками, подъездами и мусоропроводами. Ему было доверено казенное имущество: лом, три лопаты и веерные грабли. Он гордо носил оранжевую спецовку. Начальство сперва смотрело косо, теперь понемногу начало оттаивать.

Претензии? Не больше, чем к другим, даже меньше. Егор показал себя образцовым дворником. Поначалу адски уставал, болела спина, дрожали руки и временами напоминала о себе боль во внутренностях. Привык. Да и боли стали совсем не те, что раньше. Терпимые.

Он и раньше терпел — куда денешься, — но терпел с тупой безнадежностью. Теперь появилась перспектива.

С лица Егора подолгу не сходила улыбка. Он был счастлив. Ему казалось, что он только сейчас родился. Прошлое было темно и ужасно, зато настоящее давало опору. Он стал полезным членом общества. У него появился свой законный дом — временная квартира в назначенной к сносу развалюхе, зато аж двухкомнатная. Из ржавого крана исправно текла вода, правда, только холодная. Чепуха. Можно нагреть. Пусть отключен газ, зато есть электричество, а предшественник оставил плитку и пару кастрюль. Что еще человеку надо?

Правильно: надежды на будущее.

Таковые у Егора имелись, одна радужнее другой. Потому-то он и улыбался, расчищая тротуар с монотонностью механизма. Физический труд на свежем воздухе ему нравился. Работа под мусоропроводом привлекала меньше, но ведь не все проявления жизни должны казаться медом, разве нет?

Прежде, с самого рождения, с медом было совсем туго. Ребенком Егор слыл самым тупым в классе, да, пожалуй, и в школе. Учителя со вздохом рисовали ему шаткие переводные тройки. Над ним не издевался только ленивый. Сонный мозг и общая заторможенность чувств мешали юному Суковатову понять всю глубину издевок. Быть может, потому-то он и не стал впоследствии маньяком. Летаргический ум отмечал: обижают. Не любят. Никто не любит. Егор огорчался, и только. Ему не приходило в голову мстить.

После восьми классов он выучился на слесаря, сразу же был призван в стройбат, кое-как отслужил, вернулся и поступил на завод. Что было дальше, Егор помнил смутно и не желал вспоминать в подробностях.

Кажется, он пристрастился к выпивке. Прошло сколько-то лет, все равно сколько. Умерли родители. Рядом с Егором появилась сожительница… или жена? Наверное, все-таки жена, коли сумела прибрать квартиру к рукам, когда Егора посадили. За что сажали — забыл. Вроде не убивал никого. Наверное, не нашлось денег на портвейн, попросил у кого-то чересчур настойчиво…

Нет, вспомнил! Случилось как раз наоборот. Это был единственный в своем роде звездный час в никчемной жизни прежнего Егора Суковатова. Надо полагать, с завода он уже ушел, потому что работал грузчиком в продмаге на Каланчевской. И однажды, выйдя на работу не в свою смену, занялся уборкой подсобки, сильно удивив заведующую, зато умудрившись вынести вместе с мусором три коробки коллекционного коньяка и пять бутылок старки в придачу. Не с целью наживы, совсем нет. Егор устроил праздник работягам двух кварталов. Начав с грузчиков своего и соседних магазинов, он к обеду споил благородным напитком рабочих близлежащей типографии, бригаду асфальтоукладчиков, старичка слесаря из «Металлоремонта» и неучтенное количество примкнувших граждан.

Пропажи бы еще долго не хватились — тревогу забил местный участковый, узревший бдительным оком, какую жидкость распивают знакомые пролетарии, и сильно тому удивившийся: Что обидно, сам Егор коньяка и не попробовал, скромно удовлетворившись старкой. Что ему коньяк! Народная любовь куда выше. Да еще чтобы не дразнили дебилом и огрызком…

Сначала в присутствии милиции его била заведующая — свирепая тетка, утверждавшая на страх грузчикам, будто в ней девяносто восемь килограммов. Враки! — она тянула на сто тридцать нетто и весь вес вкладывала в удар. Егор летал по подсобке, как пушинка внутри торнадо. Затем ему были предоставлены шесть часов на выплату стоимости уворованного, иначе…

Денег у жмотов-собутыльников, хотя бы и взаймы, категорически не нашлось. Равно и у супруги. Так что вышло «иначе».

Дали три года. Выйдя на волю, Егор остался без жены, без квартиры и без работы. Как давно это было? Не вспомнить, да и незачем. К чему ворошить прошлое? Настало время глядеть вперед.

В то утро, когда, греясь у горящей покрышки и подыхая от рези в кишках, он вдохнул лилового дыма, началось пробуждение. Почему Егор вдруг решил, что надо жить иначе, он не умел объяснить. Решил

— и все. А решив, начал действовать.

От вшей он избавился самым простым манером: сбрил начисто растительный покров на теле, тем самым лишив паразитов их угодий, привольных, как Шервудский лес. Бриться пришлось с помощью тупой одноразовки, извлеченной из мусорного контейнера, и холодной прудовой воды. Зато имелось мыло — большой кусок настоящего, пусть и наидешевейшего, хозяйственного мыла, купленный преобразившимся Егором в первый же день. Редкие брови и ресницы Егор пожалел и оставил, тем более что они отнюдь не являлись надежным партизанским убежищем для обнаглевших членистоногих. Карательная операция, произведенная пальцами и обломком мелкой расчески, не замедлила это подтвердить.

В приступе гордыни Егор решил было обойтись без всяких там центров реабилитации бездомных — и обошелся бы, кабы не документы. Для начала нужна была какая-никакая ксива. Пусть пока не паспорт. Пусть мало что значащая бумажка, но официальная и с фамилией. Та справка об освобождении давным-давно истлела неведомо где…

Пришлось и бегать, и ждать. Ждал Егор деятельно: улучшил гардероб, завел полезные знакомства с грузчиками и дворниками, прикупил кое-что из необходимых мелочей. На данном этапе, как и прежде, основной доход приносила сдача стеклопосуды.

Потом повезло: взяли на работу, предупредив, правда, что берут лишь на зимний период, и на тот же срок выделили жилье. Егор очень быстро обзавелся старым пружинным матрацем, облезлой тумбочкой и допотопным торшером. На помойке временами появлялись и не такие богатства. Иной раз попадались книги, их Егор жадно тащил к себе. Часами валяясь под торшером, он читал все подряд: от лохматых школьных учебников до «Современного кубинского детектива», от стихов Агнии Барто до справочника по анодным трансформаторам, от подшивки журнала «Семья и школа» до книги с волнующим названием «Молодежь и трудовые ресурсы Туниса». Ничего не пропадало, все шло впрок, даже ресурсы Туниса, а изголодавшийся мозг требовал: еще! Как можно больше!

Когда глаза уставали, в дело вступал бывший трехпрограммный, а теперь однопрограммный громкоговоритель, извлеченный из мусорного бака и тщательнейшим образом отчищенный от липких объедков. Содержанием передач Егор частенько бывал недоволен. Ведущими — сугубо. Для кого это они так глупо выделываются? Для дурачков? Ну вот он, Егор, еще недавно был дурачком, пробы негде ставить, а разве он слушал какие-то передачи? Оно дурачку надо?

Потом наступало время работы, и Егор уходил бороться за чистоту вверенного ему участка планеты. Он знал, что должен показать себя с наилучшей стороны. Может, возьмут не на сезон, а насовсем. За зиму не накопить средств для рывка на следующую ступень, да и без жилья — никак. О теплотрассе в качестве места ночлега теперь мерзко было и подумать.

Уважение к себе — это первое. Деньги — второе. Знания — третье. Да, еще о здоровье не забыть…

Зачем суетишься, человече? Чего хочешь достичь? О каких горних высях возмечтал? Стоят ли они того, чтобы карабкаться? И ждут ли тебя там?

Прежний Егор не ставил таких вопросов. Егор нынешний ставил — и отвечал положительно. Он был лежачим обомшелым камнем, который вдруг сдвинулся с места и покатился… все быстрее, быстрее! Егор не хотел останавливаться. Каким бы ни было будущее — оно манило. Егор скреб асфальт. Ему казалось, что он расчищает дорогу к сияющим вершинам. Нет, рано вы, люди, списали Егора Суковатова! Егор Суковатов еще себя покажет!

— Я теперь за собой как за малым ребенком ходить буду, — хвастался он Ивану, разливая по стаканам безалкогольное (иного теперь не употреблял) пиво. — Зубы вставлю. — Трогая языком гнилые пеньки во рту, он содрогался от омерзения и жаловался: — По части зубов у этих спонсоров инопланетных промашка вышла. Я поначалу как думал? Раз требуху вылечили, то и зубы поправят. Не-ет, не смогли. А может, не захотели. Ну, Бог им судья. Сам сделаю. Вот заработаю денег… Мне ж на жизнь разве много надо? Кусок хлеба, чистая простыня, книги — ну и все. Без телевизора обойдусь как-нибудь, а белье могу и сам постирать. А там, глядишь, и учиться пойду. В заочный техникум. У меня ж всего-навсего неполное среднее, это не дело…

Иван Неподоба хмыкал, но не возражал. Иван терзал воблу над расстеленной газеткой. Иван слушал нового Егора с той же охотой, с какой прежде зверел при его появлении. Иван что-то мотал на ус.

— А помнишь, как ты меня гонял? — спрашивал Егор, хитренько прищуриваясь.

— Так ты ж бутылку у меня хотел скрасть! — чуть конфузливо оправдывался Иван, припоминая инцидент. — А потом небось мне же и принес бы сдавать, что, нет?

— А как ты меня обижал — помнишь? — мстительно вопрошал Егор.

Иван Неподоба хрюкал и гудел басом:

— Ну обижал… Ты кто был, а? Ты себя со стороны видел? Такого как не обидеть? Надо.

— Допустим. А в рыло совать все равно не следовало. Неинтеллигентно!

Под грузом обвинений в неинтеллигентности, невоспитанности и некуртуазности Иван понуро вешал голову, но Егор был щедр и прошлые вины прощал.

— Так ты все еще приемщиком?.. — менял он тему.

Как будто сам не знал. Сдача посуды и сейчас еще приносила Егору дополнительный доход.

— Угу.

— И не хочешь сменить работу?

— На кой?

— Ну как на кой?.. — Егор несколько терялся. — Нет, я понимаю: выгодно. Но не век же… Цель в жизни должна быть, нет? Вот я, например…

— То ты, а то я, — отрубал Иван.

Егор морщил лоб.

— Погоди… Ты хочешь сказать, что эти… тьфу, как их?., бионары на тебя не подействовали?

— Почему не подействовали? Я теперь не гипертоник. А плоскостопие как было, так и осталось.

— И только-то? А мозги?

— При мне.

— Ну?

— При мне, говорю. Работают.

— Как раньше? — не верил Егор. — Всем ведь досталось поровну.

— Всем поровну, но каждому — свое, — изрекал Иван, поднимая вверх толстый палец. — Понимаешь?

— Не очень.

— Значит, тебе пока и не надо. После поймешь.

Дожевав воблу, он испарялся, а Егор долго чесал в затылке, пытаясь сообразить, чего это Иван мудрит и темнит. Не найдя ответа, съедал кусок хлеба с наидешевейшим зельцем и принимался за самообразование. Вчерашний поиск в мусорном баке принес роскошный улов: «Историю древних цивилизаций» в изложении для абитуриентов. Кое-что было непонятно до мигрени. Как Исида зачала от мертвеца? Что свербило у Сета, из-за чего он стал нехорошим? С какого бодуна Гор скормил папаше Осирису свое вырванное Око? Во-первых, папаша уже давно был покойником, а во-вторых, тот еще деликатес.

Кое-что приводило в восторг. В особенности то место в начале книги, где говорилось о неолитической революции. Как раз перед приходом Ивана единственная неубитая программа громкоговорителя поведала Егору гипотезу. Впервые ли помогают земной цивилизации неизвестные покровители? Не является ли неолитическая революция (не говоря уже о самом возникновении человечества) прямым результатом воздействия бионаров в отдаленном прошлом? Не означает ли это, что таинственные покровители решили: человечеству пора подняться еще на одну ступень? Безусловно, оно должно подняться само, снабженное отнюдь не готовыми знаниями, а лишь инструментом для их приобретения…

— Вот ведь! — умилялся Егор.

Неолитическая революция представлялась ему в виде штурма дворцовой решетки толпой прогрессивных земледельцев, вооруженных шлифованными топорами и бронзовыми мотыгами. В картинку временами въезжал броневик, плюющийся огнем из двух башенок; Егор гнал его прочь как явление несвоевременное. Погодите, пращуры, и до техники дело дойдет. С бионарами-то! Где уж древним ретроградам с их кое-как обтесанными рубилами и корявым дубьем противостоять натиску прогресса! Никаких шансов.

Какая революция предстоит на этот раз, Егор не знал. Хватало того, что будущее рисовалось в радужных красках. Иные люди невосприимчивы к повальному оптимизму — Егор был не из их числа. Оскорбляться инопланетной подачкой, как некоторые? Да подите вы!.. Гордецы! Обиделись: человечество, видите ли, оказалось подопытной букашкой под микроскопом. Да хоть бы и букашкой! Вам что, бионаров не хватило? Умный человек не станет обижаться на добавку ума, а скажет благодетелям спасибо, вот так-то…

Главное, чтобы добавка пошла впрок.

Кому до инопланетных подарков не было никакого дела, так это природе. В положенное время участились оттепели, побежали ручьи, зачирикала, чуя весну, птичья мелюзга. Самозабвенно пели коты. Сугробы съежились, обороняясь от солнца черной коркой. Егор ковырял их, разбрасывая по асфальту снег, чтобы поторопился таять и не маячил. Все шло путём.

— А, сосед! — приветствовал его Иван Неподоба. — Давно не виделись. Все трудишься?

— А ты?

— У меня день нормированный: принял, погрузил, закрылся. Теперь домой иду. Может, пузырь на двоих раздавим?

Егор подумал и покачал головой.

— Зря, — осудил Иван. — Слушай, теоретик, ты мне вот что скажи: как сейчас мусорят — больше или меньше, чем раньше?

— А почему должны меньше?

— Ну как? Интеллект-то повысился. Где раньше бросали не думая, теперь бросают с умом. А то и вовсе в урну. Нет?

— Не знаю, — вздохнул Егор. — Я ведь недавно…

— Не с чем сравнить?

— А тебе? Меньше посуды несут или больше?

— Я без работы не останусь, и не думай, — самодовольно ухмыльнулся Иван. — Как несли, так и несут. Меньше-то с чего? С ума, что ли? Так ведь умного человека в России всегда тянет выпить. Не все же такие, как ты. «Во многой мудрости много печали» — слыхал?

— Приходилось.

— Не осознал, значит. Ну пока, счастливчик.

Провожая его взглядом, Егор недоуменно пожал плечами. Счастливчик? Это как сказать. Хотя да, пожалуй. У него есть цель. Пусть скромная. Не всем же кружиться в высоких материях, изобретая термояд или летая к Альфе этого… Егор даже перестал крушить сугроб, тщетно силясь припомнить, как зовется непарнокопытный греческий мужик. Да черт с ним, гибридом… Не в нем дело, а в том, что у каждого свой собственный масштаб свершений. Кто-то до сих пор ищет свой путь, мается и потому несчастлив, а он, Егор Суковатов, свою тропку нашел. Осталось пройти ее, вот и все.

Как просто!

Как понятно, просто и доступно!

Сиял день, а слезящаяся снежная крупчатка искрилась так, будто сознательно притворялась алмазной россыпью. На крышах плакали погибающие сосульки. Закаленный воробей отважно купался в луже. Мальчишки пускали спички по ручью, споря, чья раньше низвергнется в коллектор. Егор зажмурился, подставив лицо солнцу. Он был уверен: оно не обидится, взглянув в рожу бывшего бомжа. Настроение было умилительное, но и ответственное. Начинался новый этап.

Когда запахло летом, Егора все-таки уволили как сезонника, посоветовав приходить снова в октябре. Порушили и дом, выкопав на его месте котлован под будущий небоскреб. Егор направил было стопы к бывшей жене, но получил пинка от ее нового сожителя. Ладно! В тот же день он устроился ночным сторожем на склад стройматериалов, решив таким образом проблему ночлега. Каморка была тесная, но с готовым топчаном, электроплиткой и местом для стопки-другой книг. Что еще человеку надо?

Раздобыв школьные учебники, он готовился к экзаменам в пищевой техникум. Один знакомый рассказал ему, что предстоящая работа будет заключаться в том, чтобы стоять у резиновой ленты и наблюдать, как мимо едут творожные сырки, а чуть что — останавливать линию и вызывать наладчиков. Егор решил, что, подучившись, справится. Воображаемое движение конвейера с сырками волнующе-приятно ассоциировалось с неостановимой поступью прогресса. Сладкая мечта быть причастным проснулась и дергала Егора за невидимые миру ниточки.

— О, какие люди! — приветствовал его Иван Неподоба из-за баррикады бутылочных ящиков. — Что-то давно тебя не было видно.

— Занят был, — кратко ответил Егор.

— А чего посуду не несешь?

— Говорю же: занят. Собирать некогда.

— Ну-ну. Ты еще скажи, что и не тянет.

— Ну и скажу! — озлился Егор. — Что было, то прошло, понятно? Не все такие, как ты.

Другой бы на месте Ивана немедленно и агрессивно ощерил пасть

— какие это такие?! — но Иван был мудрее, чем казался.

— Да ты никак всерьез решил, что все изменилось? — И мясистая ряшка Ивана расплылась в улыбке — поперек шире. — Нет, правда?

— А то нет?

— Ладно. — Иван огляделся и, не обнаружив на ближайших подступах никого, кто шел бы сдавать посуду, спросил в лоб: — Так что, по-твоему, изменилось? Только про термояд и Альфу Козлодоя не заливай, не надо…

— Мои мозги, — угрюмо сказал Егор. — Они думают. Раньше спали, теперь проснулись.

— Кто-нибудь это оценил?

— М-м… не знаю. А зачем мне надо, чтобы ценил кто-то? Я сам для себя. Мне нравится.

— Ты еще скажи, что счастлив, — фыркнул Иван.

— А что? — заморгал Егор. — Почему нет?

— Потому что врешь ты все. Тебе надо, чтобы тебя ценили. Всем надо. Не все могут.

— Выходит, и тебе надо?

— А то как же! — подтвердил честный Иван. — Мне надо, и меня ценят. Вот сегодня откажусь принимать винную посуду или приму за пол цены — обматюкают. Про себя, понятно, потому что кому охота со мной ссориться? А завтра приму за полную цену — вот и уважение. Мне хватает, веришь?

— Нет, — с сомнением сказал Егор.

— Это еще почему?

Егор морщил чело — формулировал.

— Надо вверх, — сказал он наконец. — Выше надо.

— Вот я и говорю: уважения тебе хочется. Ну ладно, пусть самоуважения. — Оказывается, Иван мог оперировать и такими словами.

— Хотеть-то хочется, а можется ли? Я на бионары эти клал с прибором, потому что ничего не изменилось. Ты что, еще не въехал: всем ведь ума досталось поровну. Значит, кто был наверху, академики там всякие, тот наверху и останется, а кто был внизу, тот… ну? Догадайся с трех раз.

Слушать такое было горько и обидно. Забыв, куда шел, Егор, не прощаясь, развернулся и пошлепал назад по Мастеровой. Иван хохотал ему вслед.

— Абсолютная шкала всем до фени! — доносилось до Егора сквозь жизнерадостное ржание. — Человеку интересна только шкала относительная! Верхушка кочки или Эльбруса — все равно верхушка, а дно — всегда дно…

Но ведь это неправда! Неправда!

Вступительные экзамены Егор провалил.

Как он ухитрился это сделать при конкурсе в полчеловека на место, Егор не понял и не брался объяснить. Запомнилась только иронически поднятая бровь экзаменатора. Егор зачем-то поблагодарил и вышел с «неудом», глупо улыбаясь, не понимая и не веря.

В тот же день он напился пьян и слонялся без цели, цепляясь к шарахающимся прохожим со слезливыми признаниями, оскорбил непристойным действием цоколь какого-то памятника, вступил в оживленный диспут с милицией и заночевал в казенном доме. Наутро разламывалась голова, а синяки на теле свидетельствовали о массаже тупым резиновым предметом. Да еще предстояло выплатить штраф.

Нечестно! Не штраф и не побои — экзамены! Не всякий ведь сам догадается, что уж коли у всех абитуриентов повысился IQ, то и вопросы экзаменаторов станут сложнее! Надо было предупреждать!

Его предупредили — по месту работы. В энергичных словах. Спасибо, что не уволили сразу. Это случилось немного позднее.

Егор запил. Сволочные биороботы уменьшили его восприимчивость к спиртному. Если раньше его развозило вдрызг с бутылки «Жигулевского», то теперь требовался эликсир покрепче. Деньги начали таять. Один раз Егор вооружился арматурным прутом и пошел убивать гада Ивана, но запутался в улицах и на Мастеровую не попал.

Ночью он выл и рыдал в тряпьё, заменявшее ему подушку. Ну почему мир устроен так подло? Почему людям интересна только относительная шкала и их личное место в ней? Умный — глупый. Талантливый — бездарный. Красавец — урод. Богатый — нищий. Атлет — доходяга. Инициативный — инертный. Вот что на самом деле их волнует. И давать всем поровну — несправедливо, потому что у самых низших, самых обиженных не будет никакого продвижения…

Да, наука пойдет вперед, это точно. Для того, видно, бионары и были впрыснуты. Остальное — чепуха. Разве что воры начнут работать тоньше, так ведь баланс не нарушится, потому что опера да следователи тоже получили свою долю сиреневой взвеси. Ни один человек не ушел обиженным.

И ничего не изменилось. Не ведая об Экклезиасте, Егор приходил к тому же выводу: что было, то и будет.

Он мог бы понять это раньше, если бы не был так увлечен своей кажущейся эволюцией. Разве кто-нибудь, исключая наблюдателя жизни Ивана Неподобу, стал разговаривать с ним охотнее, чем раньше? Разве не внушал он по-прежнему брезгливое неодобрение? Разве хоть одна женщина посмотрела в его сторону с интересом?

Зачем живешь? Кому нужен? Для чего все это? Какой смысл?

Наплакавшись вдоволь, Егор принимался скрежетать зубными пеньками. Потом вставал с топчана, пинал книги и, покинув пост, тащился к круглосуточному магазину. Там было то, в чем он нуждался.

От контейнера к контейнеру. От урны к урне. Возле скамеек проверить сугубо. И в кустах. Ага, вон на автобусной остановке мужик башку задрал, пиво пьет… успеть бы, пока конкуренты не набежали. Евробутылка. Почти рупь.

Сентябрь природа выделила не в подарочном варианте. По утрам, в самое добычливое время, в приземном слое висели синие от холода туманы. В ужасе жухла листва. Теоретически приближалось бабье лето с его щедрыми на солнце днями, но пока сверху не то сеялась, не то просто висела в воздухе холодная морось. Она липла к нелепой фигуре, что, шаркая ногами и не замечая луж, брела неведомо куда.

Иногда фигура останавливалась, скрючившись и держась за бок. Егор Суковатов обходил свою территорию.

Круг замкнулся.

Возможно, он не был кругом, а был витком спирали, но это уже не интересовало Егора. Сегодня он выспался в теплом подъезде и уже почти набрал посуды на личный прожиточный минимум. Ничто другое его не интересовало. До холодов было еще далеко, а значит, все шло путем.

— Бракованная, — объявил Иван, ощупав горлышки пивных бутылок и отставив одну в сторону. — С выколкой. Второй раз ее приносишь. Принесешь еще раз — получишь в репу. Винные сегодня не беру — тары нет. Итого одиннадцать штук.

— Винные, — гугниво пробубнил Егор.

— Чего-о?

— Возьми за полцены.

— Сказал уже — тары нет.

— Полцены, — ноюще прогнусавил бомж.

Он явно нарывался. Издав нутряной рык, Иван обозначил было движение в сторону надоеды, как вдруг что-то хлопнуло у него над головой, как хлопает разбившаяся лампочка. Кудрявое облачко, на сей раз не лиловое, а изумрудно-зеленое, чуть подсвеченное изнутри, вспухая и разрастаясь, быстро обволокло приемщика, сдатчика, штабеля ящиков и, перестав быть видимым, впиталось в городской воздух.

— И не надоест им! — подивился вслух Иван.

Затем он сморщил нос, прислушался к внутренним ощущениям и передернулся. Покосился на бомжа.

Внутри обоих что-то происходило.

Иван чихнул. Егор удержал чих, чтобы тот не отозвался очередным приступом рези в кишках.

Иван подозрительно посмотрел на Егора. Тот никак не реагировал. Приобретенный интеллект был тому причиной или приобретенный опыт — какая, в сущности, разница? Даже для дебила одного урока бывает достаточно. Смотря какой урок.

— То-то же, — сказал Иван удовлетворенно. — Значит, получи за одиннадцать и гуляй отсюда рысью. Уловил? Не слышу.

— Винные за полцены, а? — упрямо бормотал бомж. □

Рон Коллинз
БИЗНЕС ЕСТЬ БИЗНЕС

Короче, дело было так.

В две тысячи двадцать пятом году Альфонс Калидино, то бишь Жлоб, прибрал к рукам самую крутую банду Нью-Йорка. А в августе двадцать шестого Фрэнки Морена, мой кореш с детства, а теперь еще и мой босс, заказал его. И через три дня, прямиком на манхэттенской набережной, Жлоб и откинулся. А куда ему было деваться, если его переехал асфальтовый каток? Не верите — сходите сами: до сих пор жирное пятно видать…

Не прошло и дня, как мой друган Фрэнки занял его место. А недели через две вызывает он меня к себе. Я, конечно, ноги в руки — и бегом к нему. Потому как это и ежу понятно: босс ждать не любит, даже если это твой закадычный дружбан. Фрэнки всегда вставал ни свет ни заря, так что солнце еще не взошло, а я уже был черт знает на каком этаже у него в кабинете. Смотрю — стоит он возле своего стола из красного дерева, а вид у него — хуже некуда: костюм измят, галстук съехал на сторону… На столе — кожаный органайзер, листок бумаги и недоеденная булочка. Стены у Фрэнки в кабинете прозрачные, весь город видно. Конечно, если оно кому нравится, так и ничего. А мне от таких видов, честно говоря, как-то не по себе…

По темным углам — две тени: Вин с Крюгером. Стоило мне заглянуть, Вин сразу зыркнул на меня своими инфракрасными глазками, а Крюгер медленно-медленно согнул руку — ей-богу, слышно было, как вся эта микрогидравлика у него внутри заскрипела.

— Здорово, Фрэнки! — говорю. — Как делишки?

Тот аж подпрыгнул от неожиданности. Потом кивнул своим монстрам, и те свалили по-быстрому. Не скажу, что я от этого сильно расстроился. Фрэнки подождал, пока дверь за ними закрылась, и говорит:

— Слушай, Мик, у меня проблемы.

А сам ходит туда-сюда по комнате, топчется по шикарному персидскому ковру крокодиловыми ботинками за шестьсот баксов.

Я, конечно, бодренько так отвечаю:

— Есть проблемы — будем решать.

Фрэнки на это ничего не сказал, только нахмурился еще сильнее. Не-ет, явно с ним что-то не так. И мешки под глазами, и руки трясутся…

— Сколько мы с тобой знакомы, а, Мик?

— Со школы, босс.

Он головой покачал:

— Да, давненько.

— Ты всегда можешь на меня положиться, — говорю я, а сам нутром чую: не к добру это все.

Фрэнки как-то странно на меня глянул и полез в нагрудный карман за портсигаром. А у самого пальцы ходуном ходят. Уже и я занервничал.

— Что стряслось, босс? — спрашиваю.

— Есть для тебя одна работенка.

— Нет проблем, — говорю. — Кого надо грохнуть?

— Жлоба.

Я прямо опешил:

— Так он ведь вроде уже… того?

Тут Фрэнки как заорет:

— Ну так значит сделай это еще раз!

— Да запросто, — отвечаю, а сам думаю: что-то у бедняги с головой…

Он тем временем вытащил наконец этот чертов портсигар, закурил… И тут вдруг наклонился через стол, чуть в лицо мне сигарой не ткнул, и шепчет:

— Он вернулся!

— Кто, Жлоб?! — Я аж присел. Босс выдохнул облачко дыма и тоже уселся за стол. Огляделся по сторонам, как будто боялся, что у него за спиной кто-то прячется, а после кивнул:

— Он здесь! Никогда не знаешь, когда придет, когда уйдет. Все тихо-тихо, и вдруг — бац! — вот он.

— Босс, я не верю в привидения, — заявил я.

— Я тоже! — отрезал Фрэнки и так зубами скрипнул, что аж сигара переломилась.

— Ладно, босс, не волнуйся. Надо грохнуть еще раз — грохнем.

Фрэнки облегченно вздохнул, откинулся в кресле и бросил обломок сигары в пепельницу.

— Я знал, что могу на тебя рассчитывать, Мик, — и тычет пальцем мне в грудь. — Мы с тобой останемся здесь и будем ждать Жлоба.

— О’кей, босс. Я встану там, в углу.

Тут Фрэнки как замотает головой: я даже испугался, что она у него отвалится.

— Нет! Оставайся там, где сидишь. Ни на шаг от меня не отходи!

«Матерь Божья! — подумал я. — Нервы-то у Фрэнки ни к черту».

Однако продолжал сидеть как ни в чем не бывало. Тут ведь дело такое: если человеку взять и сказать прямо в лоб, что у него крыша поехала, ему ведь от этого легче не станет, верно?

Тут зазвонил телефон. Фрэнки схватил трубку, а я сижу и делаю вид, будто ничего не слышу.

Фрэнки как заорет:

— Что?! Нет. Нет! Никуда я сегодня не поеду, Энни. Нет! Извини, детка. Нет!!!

И бросил трубку.

Маленько погодя уже и солнце поднялось, и вода в заливе стала цвета апельсинового сока. Подошло время обеда, и мы заказали сэндвичи с фрикадельками прямо в офис. После обеда Фрэнки задремал и стал подергиваться во сне — точь-в-точь как коккер-спаниель, был у меня такой в детстве. Мама моя, мир ее праху, говаривала в таких случаях, что Пеппи снится, будто он гоняется за кроликами. Фрэнки гонялся за своими кроликами несколько часов кряду, так что уже и я, глядя на него, начал вздрагивать.

Вдруг он проснулся, да как вскочит!

— О, Господи, — говорю я. — Босс, да на вас лица нет!

— Он приходил?

— Нет. Никто не приходил.

Но ближе к вечеру, когда на небе загорелись первые звезды, а у меня от долгого сидения на стуле уже ныл зад, это все-таки произошло. Сижу я, значит, рядом с боссом, и тут из темного угла выходит… кто бы вы думали? Правильно! Жлоб собственной персоной! Фрэнки как-то задушенно вскрикнул, а я достал из кармана пистолет и выпустил четыре пули прямо Жлобу в сердце. Четыре пули сорок пятого калибра — это вам не щепотка! Да каждая из них может укокошить здоровенного быка с пятидесяти шагов!

А ему хоть бы хны. Стоит себе, как будто так и надо, серо-зеленый и прозрачный, словно банкнота в три доллара. Я, конечно, человек не суеверный, но в тот момент едва не скопытился. А Жлоб глянул в мою сторону и нагло так заявил:

— Ты что, сбрендил?

Я в ответ ни бе ни ме, будто язык проглотил. Только и смог кивнуть на Фрэнки — тот, бедняга, все пытался слиться с креслом. Жлоб понял:

— Ладно, не извиняйся. Работа такая, да?

Потом двинулся вперед странной такой походочкой — как будто и плывет над полом, и в то же время вразвалочку идет — и остановился прямиком напротив босса.

— Привет, Фрэнки. Ты уж извини, давненько к тебе не заглядывал. Н-да… Вот так живешь-живешь и думаешь, что там, на небесах, сплошные арфы да ангелы, тишь да благодать… А ведь и там покоя нет — дела, дела…

В горле у Фрэнки что-то булькнуло.

— Ну так как? — привидение выжидающе уставилось на него. — Что решил?

— Я… э-э… н-ну…

Призрак тяжело вздохнул.

— Я, может, и обрел бессмертие, но терпения у меня от этого не прибавилось, имей в виду. В последний раз говорю: отдай свою территорию моему Полли, а иначе тебе и твоей семейке придется еще не раз терпеть мои визиты. — С этими словами он красноречиво провел ребром ладони по полупрозрачной шее. — И уж будь уверен, они будут далеко не так приятны, как нынешние.

Фрэнки в ответ прохрипел что-то неразборчивое, а Жлоб отступил обратно в тень и был таков.

Фрэнки вытащил платок и отер пот со лба.

— Ты должен мне помочь, Мик, — выдохнул он. — Мы ведь с тобой друзья, верно? Ты единственный, кому я могу доверять.

— О чем базар… — говорю, а самого слегка потряхивает.

— Мы должны избавиться от Жлоба раз и навсегда, а не то всем нам крышка.

— Ясно, — отвечаю. Хотя на самом деле ни черта мне не ясно. А главное — причем здесь «мы»? Мне вроде Жлоб не угрожал… Не успел я додумать эту мысль, как Фрэнки меня спросил:

— Что собираешься делать?

Я крепко задумался.

— Наверное, надо для начала узнать, как избавляются от привидений.

Фрэнки просиял:

— Отличная мысль!

Честно говоря, опыта насчет привидений у меня было маловато, и первым делом я решил наведаться к знакомой монахине — сестре Лизе Мишель.

Я решил не ходить вокруг да около, а сразу перейти к делу.

— Сестра, мне нужна ваша помощь.

— Что случилось?

— Мне тут надо от одного духа избавиться.

— А дезодорант не пробовали? Знаете, иногда очень здорово помогает, — защебетала она. — Дальше по улице как раз есть парфюмерная лавка…

— Да нет, — смутился я. — Мне надо изгнать злого духа.

— Мы этим больше не занимаемся, — заявила сестра.

— Как это?

— Согласно директиве Ватикана от 2022 года Церковь теперь не верит в существование духов…

— Но я видел его своими собственными глазами!

— Вот вы меня перебили, а я как раз хотела сказать, что даже если бы мы верили в духов — а мы в них не верим, — то ведь они тоже когда-то были людьми, а значит, мы все равно не должны обращаться с ними жестоко.

Я уставился на нее. С ума можно сойти от этих тонкостей!

Сестра Лиза Мишель сжалилась надо мной.

— Ступайте к баптистам, — сказала она. А потом наклонилась и прошептала мне на ухо: — Или в одно из тех заведений, что в нижнем городе.

— Это к колдунам, что ли? — Я даже мурашками покрылся.

— Не хотите, можно и самому. Конечно, церковь таких вещей не одобряет, но и запретить мы вам не можем.

— Ясно. — Я поскреб подбородок. — И как же это сделать?

— Подробностей не знаю, но на эту тему написана куча книг.

Я кивнул, хотя и без особого энтузиазма. С книгами я не в ладах, но если уж выбирать между баптистами, колдунами и стопкой бумаги…

— О’кей, — сказал я. — Попробую найти книгу.

— Вы можете мне четко и ясно сказать, — голос библиотекарши стал угрожающим, — что конкретно вы ищете?

Дамочка эта была уже далеко не первой молодости, с прилизанными волосами какого-то мышиного цвета и с комочками помады в уголках поджатых губ.

— Я же сказал: хочу узнать, как убить привидение.

— А вам не кажется, что это уже слишком?

Тут терпение мое лопнуло, и я взорвался:

— Слушайте, вы! Мне всего-навсего нужно узнать, как убить это чертово привидение! Вам ясно?

С ледяным спокойствием она заявила:

— И вовсе незачем так горячиться.

— А по-моему, я имею право немного погорячиться! Вы уже полчаса возитесь с этой своей поисковой системой, вводите в компьютер всякие там запросы-вопросы, а об этих гребаных привидениях я пока что ни словечка не услышал!

— Ну хорошо. Пойдемте. — Она тронула меня за локоть и поплыла в глубь библиотеки. Каблучками — цок-цок. А юбочка у нее, синенькая, так и ходит из стороны в сторону… «Пресвятая Дева! — думаю. — А ведь она на меня глаз положила!» От этой мысли по спине прямо мурашки. Нет, конечно, мне тоже лет немало, и женщин у меня давно не было… Я тоже не красавец… Но такое! Я покачал головой и двинулся за этой секс-бомбой вдоль полок с цифровыми дисками.

Сначала мы прошли мимо широкоэкранных кристаллических панелей — на них какие-то пацаны резались — в последнюю версию «Зета Бластера». Потом минут десять шлепали вдоль рядов компьютерных терминалов. В углу я заметил парня, который на голографическом проекторе смотрел, как мышцы на теле облепляют кости. Может, все это глупости, но когда вот так, посреди библиотеки, увидишь освежеванный труп, поневоле полезут в голову всякие мысли… Наконец мы добрались до самой дальней части библиотеки, где еще остались настоящие книги.

— Вот, — объявила библиотекарша, указывая на стеллажи, — здесь то, что вам нужно. Средневековая мифология и религиозные трактаты.

Я перепугался. Надо мной нависли полки с книгами, а я понятия не имел, с чего начать. Тогда я вытащил наугад один том, надеясь, что от этого не рухнут все остальные. Книга была старинная, в черном переплете и с розовой надписью: «Привидения и домовые. Праздник Хэллоуин в Старом свете». Я поставил книгу обратно на полку.

— О! — Я радостно ткнул пальцем в корешок. — «Изгнание нечистой силы. Практическое руководство». Похоже, это как раз то, что нужно.

— Предложить вам что-нибудь еще? — вежливо спросила она и взмахнула ресницами. Очень кокетливо.

— Нет уж. Я лучше сяду и почитаю.

— Ну хорошо, — сдалась библиотекарша. — Вы знаете, где меня найти.

И, покачивая бедрами, отправилась прочь.

Я сел за стол в углу зала и принялся за чтение. Интересная книжка! Кто бы мог подумать, что их так много — всех этих духов и демонов! Я не стал читать главы об одержимости и полтергейстах, а сразу перешел к призракам умерших. Через полчаса я уже знал все, что нужно. Чтобы ничего не забыть, я решил забрать книгу с собой.

Уже на выходе из зала меня остановил оклик библиотекарши:

— Позвольте-ка!

— В чем дело, мэм?

— Вы хотите взять это на абонемент?

Я посмотрел на книгу.

— Э-э… Пожалуй, да.

Я положил толстенный том на стойку, и она тут же им завладела.

— Вашу карточку, пожалуйста.

Надо же, и здесь требуют денег… Я неохотно протянул ей свою «визу».

Библиотекарша посмотрела на меня, как на идиота.

— Чтобы взять книгу на абонемент, вы должны иметь специальную библиотечную карточку. Если хотите, я вам ее сейчас оформлю.

Я спрятал кредитку в карман.

— Да, пожалуйста.

Библиотекарша загадочно взглянула на меня, прижала книгу к груди и прошептала:

— Ужин в пятницу вечером. Зайдите за мной в семь.

Вот черт! Она меня перехитрила. Книга была нужна позарез, и я был вынужден пойти на эту сделку. Ну что ж… В конце концов до пятницы еще нужно дожить…

Она написала на карточке свой адрес и вложила ее между страницами книги.

В церковной лавке я накупил всякой всячины: немного ладана, мирры и дюжину свечек. В ломбарде мне удалось разжиться парочкой освященных распятий и довольно симпатичным кадилом — и все это за весьма умеренную плату. Через несколько часов я уже был на набережной — там, где расплющило Жлоба. Время подходящее — около полуночи, и я принялся расхаживать вдоль причала, размахивая крестами и кадилом. Дым ладана смешивался с соленым запахом океана, и в сочетании с вонью от водорослей и нечистот аромат и вправду получался неземной.

Когда с этим было покончено, я огляделся по сторонам — не смотрит ли кто. Но вокруг не оказалось ни души, и я приступил к делу, решив начать с короткой молитвы…

— Эй, чем это ты тут занимаешься, Мик?

Я подпрыгнул от неожиданности, сгруппировался и приземлился на корточки уже с пушкой в руках, целясь в грудь Жлобу.

— Ты ведь это уже пробовал, — разочарованно сказал он.

Жлоб, весь серебристый, стоял возле старого контейнера. Я еще раз посмотрел на асфальт: жирное пятно было на месте, а потом заглянул в книгу, которая валялась на парапете.

— Здесь написано, что ты должен появиться, когда я закончу молитву!

— На заборе тоже написано… Разве тебе неизвестно, что Папа не одобряет расправу над духами?

— Слыхал, — признался я. Но он ведь и обычных людей не велит убивать. Так что у нас обоих рыльце в пушку.

— Э, нет, Мик! Большой Босс там, наверху, понимает, что такое бизнес. А изгонять духов — это, знаешь ли, совсем другое дело. Это не, по правилам.

— Не вижу разницы.

— А ты вспомни о душе, приятель. Обычный человек — в нем ведь до хрена всякого дерьма. Вот возьмешь ты, например, шлепнешь какого-нибудь типа, который плохо себя вел. Так ведь ты только тело его убил, а душа этого типа просто перелетела в другое место — и всего делов. А вот с духами — ну, такими, как я — совсем другой коленкор. Во мне ведь, кроме души, ничего больше нет, так что, шлепнув меня, ты лишишь мою душу вечности.

Я рассмеялся:

— По-твоему выходит, грохнуть простого смертного — это ему же во благо?

— Ну, тут все зависит от ситуации, — уклончиво ответил Жлоб и улыбнулся прозрачной улыбкой. — Одно могу сказать наверняка: луч-гШее, что можно сделать для духа — это освободить его.

— В смысле?

— А что говорится в этой книженции? С какой стати призраки околачиваются в этом бренном мире? — Жлоб посмотрел на меня с отеческой снисходительностью. Глаза его словно говорили: «Мне спешить уже некуда». И боюсь, в этом была доля истины.

— Какие-нибудь неоконченные дела? — рискнул предположить я.

— Совершенно верно!

Я уже чувствовал, к чему он клонит, но мне это совсем не нравилось.

— Я не мастак отгадывать загадки, говори напрямик, чего тебе надо?

— Фрэнки, — торжественно произнес Жлоб.

— Ты что, предлагаешь мне замочить собственного босса?!

— Отличная мысль, правда?

— Что-то я ни в одной книжке о таком не читал.

— Подумай о будущем, сынок. — Жлоб подплыл поближе и положил невесомую ладонь на мое плечо. Волосы у меня на затылке встали дыбом, а спина покрылась испариной. — Ты ведь не хочешь ссориться с Большим Боссом, правда?

— Н-не хочу, — заикаясь, выдавил я и вывернулся из-под призрачной руки. Весь этот разговор сильно смахивал на аттракцион «Крутящиеся блюдца» в Кони-Айленде — и тошнит, и вылезать поздно.

— Грохни Фрэнки — и моя душа освободится. А Большой Босс это оценит. Для него это знаешь, какая радость будет! Ведь ты же понимаешь, Фрэнки далеко не ангел. Пока жив.

Я слушал его, разинув рот. А Жлобби заливался соловьем:

— Взгляни на меня, Мик! Вот я стою перед тобой, простой американский призрак. Неужто я не знаю, о чем говорю?

Вот тогда-то я это и увидел. Сначала думал — показалось. Присмотрелся — нет, все верно: какое-то мерцание справа от Жлоба…

Жлоб, видно, заметил, что я отвлекся.

— В чем дело, Мик?

— Ничего… Просто у меня от всего этого голова кругом…

— Да брось ты! Думай об этом просто как о служебной необходимости, о’кей?

— Знаешь, хлопнуть босса — не самый лучший способ отличиться по службе.

— Ладно, Мик! Фрэнки ведь приказал тебе избавиться от меня, так?

— Ничего личного. Бизнес есть бизнес, верно? — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал нервозно. Это оказалось не так уж сложно — учитывая, что я был обеспокоен двумя вещами: во-первых, я не мог понять природу мерцания, а во-вторых, меня пытался завербовать мертвый мафиози.

— О, я все понимаю, поверь, — великодушно улыбнулся Жлоб. —.

Но ты же умный мальчик, Мик! Если ты грохнешь Фрэнки, я обрету свободу. И Фрэнки тоже освободится — начнет новую жизнь. И уж наверняка ему станет намного легче, если я не буду висеть у него на совести тяжелым грузом. Посмотри на это дело с такой точки зрения и увидишь, что, грохнув Фрэнки, ты всем нам окажешь большую услугу.

— Пожалуй, в этом что-то есть…

У пирса плескались волны, и лунный свет отражался в сальном блеске, запятнавшем набережную. Я посмотрел сквозь Жлоба и увидел еще одно мерцание позади него. Я изо всех сил напряг мозги…

Когда я выплыл из своих раздумий, Жлоб стоял на прежнем месте, всем своим видом демонстрируя, что времени у него — целая вечность.

— Ну хорошо, — сказал я. — По рукам!

Может, я и не праведник, но уж, во всяком случае, человек слова. Поэтому в пятницу, ровно в семь, я был у дверей дома библиотекарши.

Оказалось, ее зовут Джуд. Мы провели время на удивление хорошо: вкусно ели, чуть-чуть пили, много болтали, а потом накупили попкорна и отправились в кино. К одиннадцати часам я уже весело насвистывал мотивчик битловской песенки, а Джуд хихикала, как девчонка.

Когда я рассказал ей о своих проблемах, она немедленно предложила подыскать нужную информацию — даже просить не пришлось.

Вот это женщина!

А потом я пошел к Фрэнки и занялся делом. Весть о том, что Фрэнки Морены не стало, мгновенно разлетелась по округе. Все было сделано чики-пики, или, как любят говорить в рекламе, «на высоком профессиональном уровне». Бизнес, он везде бизнес, не так ли?

На следующий день телефон зазвонил ровно в полдень.

— Мик, это ты?

Звонил Жердяй Кейси, друг семьи Фрэнки. Пару раз мне доводилось с ним работать — выбивали из владельцев окрестных баров плату за «крышу». На работе этот парень еще ничего, а так — трусливый, как заяц.

— Здорово, Жердяй, — отвечаю. — Что стряслось?

— Ж-ж-лоб, — говорит Кейси и аж заикается.

— Что Жлоб?

— Зы-зы… Заграбастал территорию Фрэнки.

— Не болтай ерунды! — кричу я, словно ушам своим не верю.

— Я его ви-видел своими г-глазами, Мик! Вышел из ли-лимузина и поднялся в офис Ф-фрэнки. На-нас обставили, приятель.

Он еще что-то лопотал, но я уже не слушал.

— Извини, Жердяй, — сказал я. — Надо бежать.

Приятно, черт возьми, когда оказываешься прав!

Положим, были у меня опасения, что Жлоб решит от меня избавиться. Но ни одна живая душа не знала, где он обитает, так что пришлось мне пойти на риск, чтобы подобраться поближе. Я следил за несостоявшимся призраком целый день.

В таверне «Экспрессимо» он навернул приличную порцию спагетти с пармезаном. Правда, бедолаге приходилось поминутно отрываться от еды, чтобы поздороваться с очередным остолбеневшим официантом или разъяснить кое-кому, что в связи со смертью Фрэнки устанавливаются новые правила. То же самое повторилось в баре «Джино» и в прачечной южного округа.

Впрочем, оказалось, я зря беспокоился. Едва я расположился в «Ребрышках Морелли» и заказал свое любимое блюдо, как на стуле напротив нарисовался Гуся Джонс. Прозвище свое Гуся получил за то, что одна особа ударила его ножом, когда тот вздумал ее ущипнуть. Шрам до сих пор красовался у него на щеке.

— Жлоб хочет с тобой поговорить, — сообщил он.

— Не видишь, я ем?

— Босс ждать не любит.

Я взглянул на тарелку: ребрышек было обглодано меньше половины.

— Как думаешь, сможет он подождать, пока мы с тобой прикончим все это?

Гуся ухмыльнулся:

— Да ведь ничего ему не сделается, а? — он подмигнул и принялся за ребрышки.

Минут через десять я расплатился по счету, включавшему выпитое нами пиво, и Гуся отвез меня в штаб-квартиру Жлоба. Пока мы ехали в лифте, он отобрал у меня пистолет.

— Ничего не попишешь, старик: служба.

— Нормально, — сказал я, памятуя о жучке-микрофоне, прилепленном к моему брюху пластырем. Я знал: ребрышки с пивом сделают Гусю слишком деликатным, чтобы всерьез меня обшаривать.

Едва я переступил порог комнаты, Жлоб завопил:

— Мик! Дружище!

Кабинет Альфонса Калидино был полной противоположностью офиса Фрэнки. Во-первых, он находился под землей, во-вторых, из-за антикварной мебели производил впечатление старой комнаты, и в-третьих, из-за трех амбалов, увешанных оружием основательнее, чем Бэтмен, здесь было тесновато. Всех троих я знал: Трехлицый Кеннеди, Джонни Колетта и Простой Морис были «шестерками» Жлоба. В бункере воняло сыром и копченым мясом: на столе стояла тарелка с закусками. В углу громоздилось какое-то хитроумное сооружение: гибрид автопогрузчика и электрического стула.

— Я думал, ты умер, — произнес я, чтобы как-то поддержать разговор.

Жлоб весь затрясся от хохота:

— Ты не поверишь, Мик, мне все это говорят!

— Кого же тогда расплющило там, на! набережной?

Жлоб потянулся ко мне через стол, едва не опрокинув пластиковый стаканчик с пивом.

— Первое правило бизнеса гласит: не задавай вопросов, ответы на которые ты не хочешь знать.

Это верно. Переспрашивать я не стал. Вместо этого напомнил:

— Ты залез на территорию Фрэнки.

— Не заметил, чтобы он ее использовал, — фыркнул Жлоб.

— А если он тоже вернется?

— Не думаю. — Жлоб поднялся и подошел к стоящей в углу металлической платформе. Каждый его шаг сопровождался жалобным поскрипыванием изношенных ботинок и старых половиц. — Знаешь, что это?

— Похоже на душевую кабину.

— Доктор Френелли! — позвал Жлоб.

Из темного угла рядом с загадочной конструкцией появился странного вида человечек с тонкими, будто спичечными, ручками и ножками.

— Расскажите-ка моему другу Мику, что это за штуковина.

— Это голографический проектор, — начал спичечный человек, ткнув тонюсеньким пальцем в угол. — Принципиально новая разработка. Он создает фотонную модель там, где вы находитесь, а затем транслирует ее в любое место — в пределах досягаемости, конечно. Более того, его можно запрограммировать таким образом, чтобы он распознавал и волновые картины!

— Чудесно, — сказал я. — И что это значит?

Жлоб расхохотался:

— Это значит, что я могу пересылать любые изображения куда захочу и с их помощью разговаривать с людьми или даже взглянуть на то, что мне покажется интересным. Черт побери! Благодаря этой штуковине я уже узнал, что Сынок Маклеллан связался с наркотой, что Развалина Ти копает глубже, чем надо… Да за две недели эта штука сэкономила мне кучу баксов!

Я вытаращился на чудовищную машину и прошептал:

— Пресвятая Дева! Где ж это такое придумали?

— Вообще-то, в Корнуоллском университете, — скромно заметил спичечный человечек.

Я обернулся к Жлобу:

— Значит, ты просто прикинулся привидением, чтобы заставить меня разделаться с Фрэнки?

Тот пожал плечами:

— Сам понимаешь, бизнес есть бизнес.

— Ладно, а зачем было тащить меня сюда? Пулю в лоб — и дело с концом.

— Должен признаться, Мик, я думал об этом. — Мясистая ладонь Жлоба опустилась мне на плечо. — Но потом я сказал себе: «Мик — смышленый парень, он понимает, откуда ветер дует, и к тому же чертовски хорошо стреляет». И тогда я решил, что такой человек мне и самому может пригодиться.

— Ты хочешь, чтобы я на тебя работал?

— Выбор за тобой, — сказал Жлоб и улыбнулся так широко, что сверкнули золотые зубы.

Я обвел взглядом трех громил, спичечного человечка и самого Жлоба.

— По-моему, это не слишком хорошая идея. Я ведь работал на Фрэнки…

— Фрэнки уже все равно, он кормит червей, — заметил Простой Морис.

— Кто знает? Может, и нет, — ответил я.

Тут на лестнице загромыхали шаги, и пальцы Жлоба больно впились в мое плечо.

— О чем это ты, Мик? — прошипел он.

Кеннеди и Колетта схватились за оружие. Простой Морис просто нырнул под стол. Спичечный человечек застыл на месте. Дверь с грохотом распахнулась, и наши ребята ворвались внутрь. Глаза Вина вспыхнули малиновым цветом, энергетический луч угодил Кеннеди в плечо. Жлоб с такой силой вцепился в меня, что едва не сломал ключицу, но когда Крюгер сжал механические руки на его шее, он, похоже, передумал и выпустил меня.

Через пару секунд все было кончено. И тогда в комнату вошел Фрэнки — в элегантном темном плаще и велюровой шляпе, с кубинской сигарой в зубах.

— Добрый вечер, — сказал он.

— Какого черта! — прохрипел Жлоб.

— В чем дело, Альфонс? A-а, понимаю! Ты, наверное, думал, что только один умеешь прикидываться мертвым?

Тут в комнату вошли еще трое: Джек Фрэнсис, по прозвищу Потрошитель, из западного округа, Рисковая Полина Тедеро из верхнего Манхэттена и Гвидо Чайковский, по кличке Моцарт, откуда-то из испанского квартала. Ни один из этой троицы не был настолько крут, чтобы контролировать весь город, но тому, кто вздумал бы завладеть в нем реальной властью, пришлось бы заручиться поддержкой всех троих.

Зеленые глаза Полины сверкнули из-под шляпы, надвинутой под лихим углом.

— Мы слышали ваш разговор, Альфонс. Ты мухлюешь. Подглядываешь.

— В таких условиях невозможно работать, — добавил Потрошитель.

— Машину придется уничтожить, — закончил Гвидо.

Фрэнки кивнул Вину, и тот направил свою энергию на превращение проектора в груду оплавленного железа. Человек-спичка сдавленно пискнул, но с места не сдвинулся. Жлоб попытался что-то сказать, и Крюгер чуть ослабил хватку.

— Одного не пойму: как вы догадались? — прошипел Жлоб.

Фрэнки с благодарностью взглянул на меня. Вот за что я люблю босса, так это за справедливость! Он выдохнул струйку голубого дыма, посмотрел на плавящийся прибор и кивнул мне:

— Расскажи ему, Мик.

— Еще там, на набережной, я заметил мерцание. Было похоже на кинопроектор. Ну и попросил кое-кого разузнать, что бы это могло значить… Словом, мы вышли на школу этого доходяги, — я кивнул на спичечного человека, — и узнали, над чем они работают.

— Город мой! — прорычал Жлоб. — Сейчас здесь будут мои люди! Я вас всех в порошок сотру!

Где-то вдалеке завыла серена.

— Не думаю, — возразил я. — Скоро здесь будут совсем другие люди. Наш с тобой разговор слушали не только они, — я кивнул на Потрошителя, Рисковую и Моцарта. — Он прямиком передавался на компьютер фэбээровцев.

Вообще-то идея принадлежала Джуд, и я был очень рад, что она пришла ей в голову. Приятно, черт побери, когда твоя женщина знает столько всякой всячины не только в постели…

Рожа у Жлоба налилась кровью, и он попытался было выскользнуть из объятий Крюгера, но тот снова сжал пальчики, и малыш Жлобби затих.

— А насчет Мика ты оказался прав, — заметил Фрэнки, надевая шляпу. — Он и впрямь чертовски смышленый парень. Нипочем бы нам тебя не достать, если бы не он.

Сказав это, он вышел, а вместе с ним и трое мафиози.

Фрэнки предложил мне взять отпуск, но я сказал ему честно, что мне, похоже, пора завязывать. Конечно, хочется верить, что Жлоб проник в суть вещей: Большой Босс понимает, бизнес есть бизнес. Но после всех этих привидений, духов и всего прочего я стал задумываться о себе, о жизни и вообще…

Так что в субботу я снова зашел за Джуд. А в воскресенье — в церковь. И в понедельник. А во вторник вечером мы отправились на ранчо, которое досталось ей от отца. Это в Вайоминге, и Джуд говорит, там такое огромное небо, что в ясную погоду можно увидеть Марс. Похоже, неплохое местечко для того, кто хочет быть в ладах с Большим Боссом. Понимаете, о чем я?

Может, и правда, жизнь — это просто бизнес. А может, бизнес — это люди, с которыми ты работаешь. Я, конечно, люблю Фрэнки, как брата, но пора уже позаботиться и о себе. Так что сейчас я сижу в машине рядом с Джуд и мчусь в будущее.

Такие вот дела.

Алек Невала-Ли
INVERSUS

Первое загадочное явление произошло примерно около полуночи. Хэммонд как раз печатал, вернее, импровизировал за клавиатурой, только чтобы заполнить пустое пространство, свернувшееся белесым пятном вокруг каретки старомодной машинки с еврейским шрифтом. Под громкий треск клавиш каретка проворно скользила слева направо. В зеркале, блестевшем над письменным столом, отражался циферблат часов на тумбочке. «Шалтай-Болтай сидел на высокой стене, скрестив по-турецки ноги, — напечатал он на иврите, хмурясь при каждом слове. — На такой узкой стене, что Алиса только диву далась, как он не падает».

Снизу донесся глухой стук, пришедшийся как раз между двумя ударами по клавишам, словно единственная диссонирующая нота, вклинившаяся в сухую трескучую мелодию. Хэммонд едва заметил посторонний звук, но он все же отложился в его сознании, оставив легкую неловкость.

Поэтому он перестал печатать и прислушался. Пространство дома, теплое и темное, окутывало Хэммонда; дождь пытался пробиться сквозь крышу и, звеня, скатывался по стокам, насыщая влагой воздух, переполненный грозовым электричеством.

Он почти успел убедить себя, что все это ему послышалось, когда внизу снова что-то грохнуло, на этот раз громче, и продолжалось дольше, словно кто-то спустил с лестницы целый сервиз вкупе со столовым серебром.

Хэммонд с сильно заколотившимся сердцем встал, схватил лежавший на столе конверт из оберточной бумаги, сунул рукопись под мышку и оглянулся на дверь спальни. Она была приоткрыта!

Хэммонд нерешительно помялся на месте, прислушиваясь к разгулу грозы. Внизу все стихло.

«Проклятый дом чересчур велик для меня. Слишком пусто, слишком одиноко».

Правда, во время работы ему обычно удавалось убедить себя, что одиночество — штука хорошая.

Но не в такие ночи.

Хэммонд сунул ноги в туфли и открыл дверь спальни. Внизу, в ночных тенях, снова возобновился шум, правда, на этот раз потише: легкое царапанье, бренчание, слабый звон металла о металл.

Хэммонд стал спускаться вниз. Ступеньки поскрипывали под тяжелыми шагами. У подножия лестницы он ощупью поискал выключатель. Наверху вспыхнули светильники, безжалостно обнажив старую мебель и телевизор, собиравший пыль в углу.

Втайне Хэммонд надеялся, что при свете шум прекратится.

Не прекратился.

Звуки раздавались из кухни. Хэммонд набрал в грудь воздуха и огляделся в поисках оружия, но, отдавая дань условностям, взял из камина кочергу. Кухонная дверь оказалась закрытой. В щелочке между дверью и косяком зияла темнота. Негромкое царапанье стало казаться почему-то почти привычным.

Хэммонд вскинул кочергу и хотел было толкнуть дверь, но сообразил, что до сих пор держит рукопись. Перехватив конверт поудобнее, он распахнул кочергой дверь.

Все та же темнота. И царапанье.

Хэммонд ступил через порог и зажег свет.

Большая стопка тарелок упала со стола на пол. Осколки фарфора усеяли линолеум, хрустя под ногами.

Хэммонд замер и огляделся.

По столу ползла винная бутылка. Упорно кралась вперед: изящное горлышко выступало змеиной головкой, извиваясь, подобно дождевому червяку. Хэммонд вполне мог прочесть этикетку на бутылке, мог даже увидеть свое отражение в гладком изгибе зеленого стекла, пока бутылка упорно продвигалась к раковине, едва слышно царапая кафель. Потом она вдруг замерла, словно отдыхая, и скользнула вперед дюймов на шесть. И опять остановилась.

В раковине возвышалась гора посуды и столового серебра. На глазах у Хэммонда бутылка приладила к себе две тарелки, коснувшись их кончиком пробки, и, прикрепив на «спине», стала размахивать ими, словно крыльями. До Хэммонда донеслось ритмичное позвякиванье фарфора. Импровизированные крылья махали все быстрее и быстрее, пока не слились в расплывчатое белое пятно, а позвякиванье превратилось в назойливое жужжание.

И тут бутылка взлетела.

Хэммонд едва успел увернуться. Бутылка просвистела над его головой, сделала петлю вокруг светильника. Хэммонд еще успел увидеть, как тень от нее пляшет по стенам в безумном танце. Минуты через две бутылка притормозила под потолком. Хэммонд осмелился поднять глаза. Сквозь стекло просвечивал свет, вино плескалось внутри.

Но тут бутылка снова облетела светильник и заметалась по комнате. Хэммонд распластался на полу и едва не свернул шею, пытаясь разглядеть, что будет дальше. Бутылка приземлилась на холодильник, сбила на пол груду салфеток, вылетела в столовую и исчезла.

Полежав еще немного, Хэммонд встал и взвесил на руке кочергу. Голова кружилась. Снова сунув рукопись под мышку, он устремился за бутылкой и лениво отбросил ударом ноги подвернувшуюся разбитую тарелку.

В соседней комнате тоже было темно, Хэммонд включил свет и увидел, что бутылка стоит на обеденном столе, этикеткой к нему. Ей каким-то образом удалось отыскать штопор и приладить к своей мордочке, точно хоботок. Штопор был большим и очень острым: стержень из нержавеющей стали был длиною со средний палец мужчины.

Хэммонд уставился на бутылку. Та, в свою очередь, уставилась на него…

…и полетела прямо ему в голову.

Хэммонд с воплем повалился на пол. Бутылка ударилась о стену в том месте, где еще мгновение назад находился его лоб, на полдюйма вогнав в штукатурку штопор. Вся конструкция безнадежно застряла. Бутылка отчаянно хлопала крыльями, пытаясь освободиться. Хэммонд, пошатываясь, поднялся, схватил кочергу и размахнулся как раз в тот момент, когда бутылка ухитрилась вырваться на волю. Бутылку он не задел, зато отколол кусок крыла, и снаряд нелепо завертелся в воздухе. Бутылка врезалась в горку с фарфором; оглушенная, она упала на ковер, однако довольно скоро пришла в себя и снова ринулась на Хэммонда. Тот пустил в ход кочергу и снова промахнулся: бутылка пролетела мимо, развернулась и устремилась на него, как пикирующий бомбардировщик, поблескивая на свету штопором.

Хэммонд позорно бежал. Повернулся и выскочил на кухню. Оскальзываясь на разбитых тарелках, бросился к двери. Вроде бы успел запереться, но бутылка ухитрилась юркнуть в щель. Хэммонд пустил в ход кочергу, нанес бутылке удар по касательной, краем глаза увидел входную дверь, не дав себе труда задуматься, распахнул ее и оказался на крыльце. Стоило ему захлопнуть дверь, как дерево вокруг петель треснуло. Дверь выгнулась, едва не сломавшись, и дом пошатнулся, будто какая-то страшная сила снова и снова колотилась в не слишком толстые доски. Вряд ли это была винная бутылка… тут что-то покрупнее…

Петля рассыпалась в прах. Дверь начала поддаваться — и внезапно с силой ударилась о стену. Что-то страшное с ревом вырвалось в ночь, но Хэммонд уже без оглядки мчался по улице, почти ослепленный бурей, не сознавая ничего, кроме присутствия за спиной гигантского невидимого чудовища.

Но так продолжалось недолго. Хэммонд упал и покатился вниз по ступенькам, возникшим, казалось, ниоткуда. Полетел, беспомощно взмахивая руками в поисках опоры, и почти без чувств приземлился на бетон, где лежал, похоже, целую вечность под нависающим грязным потолком. Лежал, не ощущая ничего, кроме неровного стука сердца и ноющей боли в боку.

В поле зрения вплыло чье-то лицо.

— Как вы? Не расшиблись, когда падали?

Над ним склонился старик в желтовато-серой униформе. В голове Хэммонда немного прояснилось. Он узнал облицованные коричневым кафелем стены, промозглый запах, турникеты, маячившие всего в нескольких футах справа от него. Он провалился в метро!

И никакого шума. Ничто за ним не гонится. Только стоящий на коленях дежурный по станции участливо моргает добрыми глазками.

«Галлюцинация, — подумал он. — Сон».

Дежурный нахмурился и осторожно потряс Хэммонда за плечо.

— Эй, с вами все в порядке? Вы могли разбить голову. Может, вам лучше походить немного… убедиться, что ничего не сломано. Эти скользкие ступеньки…

Дежурный вдруг осекся. Глаза его заволокло дымкой, словно бедняга мучился над сложнейшим алгебраическим уравнением. Еще секунда, и дежурный осел на пол, прежде чем повалиться вниз лицом. Хэммонд испуганно отодвинулся. Дежурный дернулся и застыл. Приглядевшись, Хэммонд увидел, что из затылка старика что-то торчит.

Изогнутая ручка…

Хэммонд схватился за ручку и вытянул непонятный предмет, оказавшийся штопором, скользким от крови.

Хэммонд вскочил и огляделся. Вокруг уже собралась толпа. Хэммонд растерянно поднял штопор и, не соображая, что делает, показал на труп у своих ног.

— Я… — начал он растерянно. — Я… не…

Какой-то турист навел на него камеру, и Хэммонд, зажмурившись от ударившей в глаза вспышки, неожиданно для себя бросился бежать. Штопора он так и не выпустил. Расталкивая людей, он пробирался к турникетам, за которыми было спасение: платформа и поезда. Он бежал, и только в правой стороне груди тяжело бухало сердце.

Маргарет Лайм держала в руках «Бостон Глоб», с первой страницы на нее смотрел Хэммонд: лоб ярко блестит в беспощадном сверкании вспышки, лицо растерянное, в левом кулаке — окровавленный штопор. Огромные буквы заголовка кричат:

ДЕЖУРНЫЙ ПО СТАНЦИИ УБИТ ШТОПОРОМ. ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ СКРЫЛСЯ.

Маргарет пробежала глазами статью и откашлялась.

— Что же тебя заинтересовало? — спросил Натан Хуанг, наблюдая за реакцией аналитика.

«Похоже, дело закручено штопором», — подумала Лайм, но, будучи невысокого мнения о собственном остроумии, решила держать шутку при себе.

— Далеко не идеальное убийство, верно? — спросила она, протягивая ему газету.

Хуанг покачал головой.

— Турист сделал этот снимок за секунду до бегства Хэммонда. И поскольку убийца живет почти напротив станции метро, опознание проблемы не представило.

— И когда вы к нему пришли…

— Увидели все это.

Лайм огляделась.

Они стояли в гостиной Хэммонда. Мебель разбросана, стулья и журнальный столик перевернуты, в углу щерится черным зевом взорванный кинескоп телевизора. Эксперты, наступая на осколки керамики и фарфора, снимали отпечатки пальцев со всего, что еще не успело разбиться.

Лайм тряхнула темными волосами, стянутыми в конский хвост, и потянулась к сумке, где держала все необходимое на случай неожиданного вызова. Встав на колени, она отстегнула боковой карман и вынула блокнот.

— Давай-ка еще раз воспроизведем картину случившегося, — предложила она, снимая колпачок с карандаша.

Мускулистый, коренастый, похожий на профессионального альпиниста Хуанг принялся в очередной раз повторять свой рассказ. Лайм отметила характерный рисунок мозолей у него на ладонях. Она знала, что многие копы азиатского происхождения специально накачивают мышцы: очевидно, срабатывает некий защитный механизм, не лишний даже в столь уважаемом подразделении, как криминальный отдел.

— Насколько нам удалось узнать, — продолжал Хуанг, — Хэммонд сумел незаметно проскользнуть в только что прибывший поезд и столь же незаметно выйти на следующей станции. Мы вытащили штопор из мусорной урны на станции «Парк-стрит». По всей поверхности — отпечатки Хэммонда. К тому же штопор сделан в том же стиле, что и открывалка для бутылок, найденная на его кухне. Похоже, они из одного набора.

— А после того, как он вышел на «Парк-стрит»?..

— Ну… может, перебрался на другую ветку, или сел в автобус, или попытался раствориться в городе. Но вряд ли успел далеко уехать. Его фото появилось в утреннем выпуске «Глоб», а после было размножено телеграфными агентствами и распечатано всеми газетами города.

— А как насчет родственников? У него есть родные в Бостоне или поблизости?

— Только его бывшая жена. Они развелись два года назад.

— Известно, почему? — оживилась Лайм.

— Судя по судебным протоколам, они не могли иметь детей. Похоже, сперматозоиды Хэммонда оказались слишком ленивыми.

— Поручи кому-нибудь разыскать ее и поговорить. И следите за домом и офисом, — распорядилась Лайм, и наступив на что-то острое, нагнулась и подняла осколок зеленого стекла. Бренные останки винной бутылки были разбросаны по всему полу. Вино впиталось в ковер, оставив темно-красное пятно. Лайм переступила через него.

Ванная на втором этаже была полностью разгромлена: зеркало над раковиной грохнули тяжелым предметом, оставив паутину трещин. Дверь аптечного шкафчика висела на одной петле. Лайм открыла ее. На нижней полке стоял пузырек с лекарством, и Лайм взяла его в руки. Надпись на этикетке гласила: «Теофиллин».

— Это что такое? — спросил Хуанг.

— Лекарство от астмы.

Лайм поставила пузырек на место и закрыла шкафчик.

— Ищешь что-то определенное?

— Если хочешь проникнуть во внутреннюю жизнь человека, сначала проверь два места, — пояснила Лайм. — Первое — шкафчик с лекарствами.

— А второе?

— Книжная полка.

В подтверждение своих слов Лайм направилась к книжному шкафу в спальне и стала читать вслух заглавия: «Оправдание каббалы», «История хасидизма», «Сефер Етсирах».

Все это она переписала в блокнот. Над письменным столом в углу висело зеркало. Его тоже расколотили.

Это зеркало особенно поразило аналитика. Только очень одинокий человек способен повесить его в таком месте.

— Как ему пришло в голову укрепить зеркало над столом? — спросила она — скорее себя, чем собеседника.

— Генри Миллер поступил точно так же, — резонно заметил Хуанг.

— А какой-то писатель творил за столом, заваленным гнилыми яблоками. Писатели народ странный, иногда вытворяют и не такое!

— А Хэммонд — писатель?

— Переводчик. Большая часть книг на этой полке — его работа. Кстати, взгляни на это.

Хуанг показал на машинку.

Лайм наклонилась и увидела, что в каретку вставлен лист бумаги с четырьмя строчками на иврите. Натянув резиновую перчатку, она вытащила листок. Остальная часть страницы была пуста.

— Мы позвонили тебе, потому что это не первый случай. Два — прошлой ночью, еще один — вечером. Шесть трупов. Семь, считая дежурного по станции.

— Случаи — чего?

— Убийства. Прибывшие на место полицейские находят разгромленные квартиры, перевернутую мебель, разбитую посуду и трупы хозяев. Удивительно, что на этот раз владелец не погиб на месте. Насколько удалось установить, ничего ценного не украдено. Совершенно бессмысленные разрушения.

— Может, не такие бессмысленные, как кажутся с первого взгляда,

— возразила Лайм. — Если кто-то вламывался в эти дома с намерением уничтожить определенный предмет, легче всего скрыть это, переломав все в доме. Все равно что бросить мертвое тело на поле битвы.

— Это тоже версия, — подумав, кивнул Хуанг. — Но есть кое-то еще.

В углу стоял диапроектор. Хуанг вынул из кармана горсть слайдов и опустил жалюзи. В комнате стало темно. Проектор зажужжал; на противоположной стене появилось белое пятно.

Хуанг отрегулировал аппарат.

— Позапрошлой ночью патрульная машина выехала на сообщение о нарушении общественного спокойствия некими Джоном и Рейчел Блюм, в Бостоне. К приезду полиции шум прекратился, но хозяева были найдены мертвыми, а квартира — разгромленной.

На стене появилось изображение. Лайм уселась на стул, изучая поле брани. Два изувеченных тела посреди полного хаоса. Даже изголовье кровати раскололи пополам.

Щелчок!

Следующий слайд являл такую же картину, только с другим трупом.

— Это Питер и Дебора Ивенс, — продолжал Хуанг. — Найдены вчера ночью, примерно за два часа до истории с Хэммондом. Все то же самое. Вещи уничтожены, окна разбиты. Мы нашли пять или шесть ножей, воткнутых в стену спальни. Седьмой вонзился в глаз Деборы Ивенс. А через час…

Щелчок!

Фотография горящего дома. На переднем плане пожарные машины. Пламя рвется в ночное небо.

Щелчок!

Черная внутренность тлеющих руин. Лайм различила еще одну спальню и два обугленных тела.

— Тревор и Джейн Ричардсон, — сообщил Хуанг. — Пожарная служба получила вызов около десяти. Похоже, загорелось в кухне.

После того как огонь был потушен, Ричардсонов нашли мертвыми. Даже по обгоревшим обломкам можно сказать, что дом разгромили..

— Хозяева погибли в пожаре? — спросила Лайм.

— Нет. Коронер не нашел свидетельств асфиксии. Легкие не обожжены. У них сломаны шеи.

Лайм еще раз взглянула на черный кошмар.

— Господи…

— Ты еще не слышала главного. Убийства смахивают на серийные, это верно. Но вскрытия выявили странную подробность…

Он вставил следующий слайд.

— Мы обнаружили это при вскрытии Джона Блюма.

Щелчок!

Тело Джона Блюма на прозекторском столе. Грудина рассечена на три треугольника, ребра отпилены, чтобы показать внутренние органы. Лайм присмотрелась к сердцу, легким, петлям кишечника.

— И что я должна увидеть? — удивилась она. — Обычное тело.

— Что? Ах, да, я вставил слайд не той стороной!

Хуанг нажал кнопку, вытащил слайд и вставил его правильно.

Щелчок!

Снова появился снимок внутренних органов Блюма: зеркальное отражение предыдущего.

— Шутишь! — ахнула Лайм. Хуанг ухмыльнулся, наслаждаясь эффектом.

— Это ведь ты у нас специализировалась в патологии, верно? И что ты знаешь о «Situs inversus»?

— Встречается довольно редко, — начала Лайм, по-прежнему всматриваясь в изображение. — Дело в том, что человеческое тело симметрично снаружи и асимметрично изнутри. Обычно асимметрия следует заранее установленной схеме: сердце слева, печень справа, и петли кишечника уложены соответствующим образом. Но бывают случаи, когда органы расположены наоборот. Сердце справа, печень слева. Зеркальное отображение нормального тела. Так называемая «транспозиция органов».

— В нашем случае, — заметил Хуанг, — странно, что мы обнаружили это у Джона Блюма. И еще более странно…

Щелчок! Слайд очередного вскрытия.

— …что мы обнаружили то же самое у Питера Ивенса. И уж совершенно лишено всякого смысла…

Щелчок! Еще один труп.

— …что то же самое у Тревора Ричардсона… В общем, пока это все наши достижения.

— Погоди! Хочешь сказать, что у всех жертв выявили «Situs inversus»?

— У мужчин, — поправил Хуанг. — Женщины были совершенно нормальны. Однако и этого достаточно. «Situs inversus» встречается у одного из двадцати пяти тысяч новорожденных.

— А Хэммонд? — спросила Лайм.

— Мы проверили его медицинскую карту. У него та же аномалия.

— Но какое отношение имеет «Situs inversus» ко всем этим убийствам?

— Я надеялся, что это объяснишь мне ты, — хмыкнул Хуанг, вынимая из внутреннего кармана томик в мягкой обложке. — В конце концов, ведь именно ты написала книгу на эту тему.

Хуанг швырнул книгу Лайм, которая ловко ее поймала.

— Вот почему ты мне позвонил? — спросила она, разглядывая фотографию на последней странице обложки, ту самую, где она в белом халате походила на медсестру.

— Неужели автор труда «Очерки кровавой бойни: медицинские аспекты серийных убийств» не сумеет помочь мне разобраться в этих преступлениях?

— Заглавие придумано не мной, — покачала головой Лайм, возвращая книгу. — И чего же ты ожидал от меня?

— Внешне «Situs inversus» никак себя не выдает. Пусть внутренние органы размещены в зеркальном отображении, но с виду эти люди совершенно нормальны. Тогда возникает вопрос: каким образом убийца находит свои жертвы?

Поднимаясь из метро в просторную блестящую пещеру вокзала «Южный», пассажиры проходят под поразительными образцами декоративного искусства. С потолка вестибюля свисают несколько дюжин скульптур (каждая размером с футбольный мяч), раскачивающихся, словно гири на проволоке.

Эти предметы, выточенные, похоже, на токарном станке, не несут никакой функции и формой напоминают керосиновые лампы. Да и замечают их только единицы из тех тысяч, которые ежедневно проходят через терминал.

Среди этих единиц был и Хэммонд, глазевший на висячие предметы не менее минуты, но так и не сумевший понять, что они ему напоминают. Наконец он тряхнул головой и отошел, но смутно знакомая форма скульптур продолжала его тревожить.

Наверное, он просто устал. Почти всю ночь провел в метро, меняя станции и маршруты. Стараясь сосредоточиться только на стремительном полете поезда и перестуке колес. Как ни крути, а идти ему было некуда. Его мир состоял из пишущей машинки, письменного стола и книг, но этот мир был разрушен, а последние нити человеческих отношений, связывавшие его с другими людьми, были давно перерезаны. Хэммонд был один и поэтому пересаживался с поезда на поезд, в надежде, что голова наконец прояснится.

Не прояснилась. Воспоминания о случившемся по-прежнему преследовали его. На улицах появился утренний выпуск «Бостон Глоб», где его прямо называли убийцей.

Значит, пора убираться из города.

Зайдя в аптеку, он купил темные очки — и вот теперь стоял в вестибюле «Южного»: одинокий силуэт среди цветочных киосков и кафетериев. Сквозь линзы очков все казалось темным и призрачным, как во сне.

Хэммонд почти пробежал мимо газетных стоек и подошел к кассе.

— Один плацкартный билет до Нью-Йорка, пожалуйста.

— Шестьдесят долларов.

Хэммонд выудил деньги, подождал, пока распечатают билет, и тут, как назло, кассирша обратила внимание на его очки.

— Неладно с глазами, сэр? — спросила она.

«Всего лишь преследуют всякие глюки, ничего больше», — подумал Хэммонд, но не ответив, взял билет, отвернулся и взглянул на громадный часовой циферблат на противоположной стене. Целый час до поезда. А пока придется оставаться невидимкой.

Хэммонд сунул билет в карман, поправил очки и решил провести оставшееся время в кабинке мужского туалета.

По дороге он мельком увидел «Глоб», забытый кем-то на столике в кафе. На первой странице красовалась его фотография. Хэммонд невольно замедлил шаги и снова взглянул на снимок. Не будь снимка, он, наверное, сумел бы убедить себя, что все это просто привиделось. Даже появление статьи можно было как-то объяснить. Но с фотодокументом не поспоришь! Все, что случилось с ним прошлой ночью, было реальностью. Шумы. Винная бутылка. Невидимое, бьющееся в дверь существо.

Пробежав глазами первую страницу, он увидел второй заголовок: вроде бы не связанный с его делом, но, не успев прочитать, отшатнулся, как будто в живот всадили ледяной кулак.

НЕМОТИВИРОВАННЫЕ УБИЙСТВА. НЕИЗВЕСТНЫЕ ОСТАВИЛИ НА МЕСТЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ ШЕСТЬ ТРУПОВ.

Имена и факты, казалось, кричали о трагедии. Питер и Дебора Ивенс. Тревор и Джейн Ричардсон. Джон и Рейчел Блюм. Их дома разгромлены. Обитатели найдены мертвыми. Детали были туманными, но между жертвами имелось кое-что общее: все мужчины страдали «Situs inversus». Репортер, похоже, не придал этому особенного значения.

В отличие от Хэммонда.

«В этой точке все сходится», — подумал он.

Остальные мертвы. Погублены той силой, что выгнала его на улицу. Это затрудняет положение. Если он сейчас сбежит, опасность будет нарастать, пока не останется людей, способных понять, что происходит, и остановить зло.

Хэммонд перевел взгляд на конверт, судорожно сглотнул и вынул рукопись. Всего страниц сто, не больше. Написана на иврите.

Так легко уничтожить ее. Купить спички, найти в безлюдном переулке мусорную урну, скинуть туда страницы и разжечь костер.

Хэммонд огляделся, сунул рукопись обратно в конверт и перевел дыхание. Подсчитал, сколько времени осталось, и уже начал искать глазами выход… но что-то его остановило.

В нескольких ярдах слева стоял цветочный киоск, забитый букетами роз, ромашек и тигровых лилий. Букеты были обернуты целлофаном и стояли в черных вазах с этикетками — с такими гордыми названиями, как «Сад Природы», «Сокровище осени», «Новоанглийский закат». Всего тридцать или сорок ваз.

Под изумленным взглядом Хэммонда все цветы вдруг повернулись к нему. Стебли изгибались, листья мягко терлись друг о друга, а головки тянулись к нему под легкое потрескивание целлофана.

Ближайшая к Хэммонду тигровая лилия дважды наклонила тяжелую головку, прежде чем быстро кивнуть влево.

Хэммонд повернулся. К нему через весь вестибюль медленно направлялся охранник. У входа в терминал стояли еще двое в черных куртках, галстуках и слаксах.

Хэммонд оглянулся на киоск. Лилия снова кивнула. Цветы на глазах стали увядать. Лепестки скручивались и падали вниз.

— Ладно, — кивнул Хэммонд, прежде чем осмотреться. Эскалатор, ведущий в метро, оказался всего в сотне ярдов справа. Охранники были уже совсем недалеко. Отсюда Хэммонд мог разглядеть их лица. Они явно не цвели улыбками.

Хэммонд вцепился в рукопись и пошел прочь. Вокруг него роились пассажиры, каждый шаг которых отдавался эхом в кафельных изразцах. Не отрывая взгляда от эскалатора, он протиснулся мимо носильщиков, везущих тележки с багажом. Еще семьдесят ярдов.

Интересно, охранники по-прежнему пытаются замкнуть его в кольцо? Он набрался храбрости и оглянулся, но сначала ничего не увидел. Вот он, мужчина в черной куртке, всего в тридцати футах и продолжает наступать, но…

И тут Хэммонд споткнулся о тележку, столкнулся с носильщиком, но успел вовремя вскочить, извиниться и перелезть через гору чемоданов. Всего пятьдесят ярдов между ним и эскалатором. Он ускорил шаг.

— Сэр! Минуту, сэр! — раздался голос сзади. Хэммонд сделал вид, что не расслышал. Всего тридцать футов. Кровь колотилась в висках. Стук звенящих по полу шагов отдавался в ушах. Кажется, пора.

Отбросив притворство, он пустился бежать.

— Остановитесь, сэр!

Щелчок взведенного курка. Хэммонд оцепенел.

— Медленно поворачивайтесь. Руки вверх.

Хэммонд повиновался. Перед ним стоял коротко остриженный охранник лет пятидесяти с пистолетом наготове.

— Вы делаете большую ошибку, — пробормотал Хэммонд.

— На колени! — велел охранник.

Хэммонд встал на колени, не сводя глаз с охранника. В животе неприятно засосало.

— Отпустите меня, — попросил он. — Я должен сам положить этому конец. Что-то преследует меня из-за моей книги…

Откуда-то сверху несся громкий перестук. Охранник поднял голову и побелел, как полотно. Прямо над ними висели темные непонятные скульптуры, гладкие декоративные предметы, до ужаса напоминавшие керосиновые лампы. Но сейчас они угрожающе раскачивались, как неправильной формы маятники, постепенно увеличивая амплитуду.

Охранник в оцепенении застыл, и в этот момент один из предметов сорвался с проволоки и ударил его прямо в лоб, свалив на пол. Пистолет выстрелил, и пуля разбила окно.

Хэммонд поднялся. Кругом падали предметы, звонко ударяясь о кафель. Но даже рухнув, они продолжали двигаться: переваливались на круглых основаниях, скапливаясь вокруг охранника, словно обнюхивая неподвижное тело, надвигаясь на него, как стая пингвинов.

И в этот момент Хэммонда осенило. Уже повернувшись и ринувшись к эскалатору метро, он понял, почему Странные предметы показались такими знакомыми. Такими тревожащими. Так его бесили.

— Похоже на шахматные фигуры, — заметила Лайм.

Весь участок вокруг эскалаторов был огражден. Лайм и Хуанг разглядывали скульптуры, усеявшие пол вестибюля.

— Что-что? — удивился Хуанг.

Лайм встала на колени и подняла предмет.

— Посмотри сам, разве не похоже?

Она задумчиво взвесила предмет в руке.

— Совершенно не представляю, что здесь произошло.

Хуанг вытащил блокнот.

— Я сумел восстановить картину. Хэммонд добрался на метро до «Южного» и решил купить билет до Нью-Йорка. Кассир узнала его по фото в «Глоб», которое висело за стойкой, и вызвала охрану.

— А потом?

— А потом началось непонятное. Видишь эти штуки на полу? Стоило охраннику подойти к Хэммонду, они начали валиться с потолка. Одна ударила стража по голове и сбила с ног. В суматохе Хэммонд сбежал.

Лайм уставилась в потолок.

— И они ни с того ни с сего стали падать?

— Выходит, так.

— Хэммонд что-то сказал охраннику?

— Да.

Хуанг нашел нужную страницу в блокноте.

«Что-то преследует меня из-за моей книги».

— Его книги.

Лайм вытащила из кармана газетную вырезку, разгладила и показала фото Хэммонда со штопором.

— Смотри! Что у него в руке?

— Штопор, — кивнул Хуанг.

— Нет. В другой руке.

Хуанг присмотрелся. Снимок с одного конца был обрезан, но еще можно было различить плоский прямоугольный предмет.

— Конверт из оберточной бумаги?

— Рукопись, — пояснила Лайм, сунув вырезку обратно в карман.

— Хэммонд был переводчиком. Мы знаем, над чем он работал?

— Судя по тому, что мы обнаружили в пишущей машинке, это перевод на иврит, — сообщил Хуанг, вновь открывая блокнот. — Вот послушай: «Шалтай-Болтай сидел на высокой стене, скрестив по-турецки ноги. На такой узкой стене, что Алиса только диву далась, как он не падает».

— Погоди, — остановила его Лайм. — Это же из «Алисы в Зазеркалье»!

— На иврите, — добавил Хуанг.

— Наводит на размышления, правда? Кто убивает людей, тех, у которых расположение внутренних органов является зеркальным, и одна из предполагаемых жертв переводит на иврит Льюиса Кэрролла.

— Хочешь сказать, что убийства как-то связаны с книгами об Алисе?

— Пока бы я поостереглась что-то утверждать. Но все улики указывают на серийного убийцу — фетишиста, охотящегося на людей с «Situs inversus» по какой-то причине…

— Вроде одержимости «Алисой в Зазеркалье»?

— Это еще далеко не самый странный психоз, приводящий в действие механизм очередной «серии»…

Лайм еще раз оглядела гротескные шахматные фигуры на полу, подтолкнула одну мыском туфли.

— Я ведь не говорю, что за этими убийствами стоит Хэммонд, — выговорила она наконец. — Но, бьюсь об заклад, он знает об этом больше нашего.

— Следующая остановка — Бойлстон.

Хэммонд сидел в углу поезда. Конверт лежал у него на коленях. Глаза за темными линзами были закрыты.

Двери разошлись. Поезд подкатил к платформе Бойлстона. Хэммонд покачнулся, но тут же оперся о спинку: секунду спустя двери снова закрылись, и поезд двинулся вперед.

Здесь он чувствовал себя в безопасности, и, хотя уголком сознания понимал, что полиция скоро начнет обыскивать станции, продолжал менять поезда. Стук колес и ритм движения каким-то образом уменьшали давление на мозг.

Хэммонд выпрямился, вынул из конверта перевод «Зазеркалья» и стал проглядывать главу за главой, пытаясь отыскать след… свидетельство… решение.

Он как раз дошел до одного из любимых мест, где Алиса гадает, можно ли пить зазеркальное молоко. Оказалось, нет. В химии есть вещества, являющиеся зеркальным отражением друг друга, лево- и правосторонними вариантами одной сложной молекулы. Большинство организмов способны переварить только один из вариантов. Взять хотя бы лактозу. Добавьте бактерии в раствор лево- и правосторонних молекул лактозы, и они станут питаться только правосторонними, оставив левосторонние нетронутыми.

Хэммонд представил подобного хищника, только питающегося людьми, оставляющего в покое большинство женщин и мужчин и пожирающего тех, чьи тела, подобно его собственному, стали своеобразными перевертышами.

Тварь из Зазеркалья, которая питается людьми из Зазеркалья.

Он прижал руку к правой стороне груди и ощутил нервное биение сердца. Еще ребенком он понял, что отличается от остальных людей, И с тех пор чувствовал некоторое родство с миром Зазеркалья. Именно это и привело его к книгам Льюиса Кэрролла, к зеркалам и даже к лучшему пониманию иврита. Языку Зазеркалья, шагающему по странице справа налево.

Последняя мысль его напугала. Каббала научила Хэммонда, что текст, подобно телу человека, снабжен собственной системой «органов». Каждая буква несет определенное значение. Выбор единственного знака препинания может повлиять на весь «организм», и в этом кроется разница между средним переводом и мощным инструментом магии, с помощью которого творец способен вызвать демонов или создать жизнь из хаоса.

Но что же вызвал он, переведя «Алису в Зазеркалье»?

И как теперь прогнать ЭТО туда, откуда оно явилось?

На противоположной стене висел плакат с изображением Бостона на фоне неба. И пока Хэммонд смотрел на очертания небоскребов и плывущие облака, на него снизошло вдохновение. А вместе с вдохновением пришел и ответ.

Он подошел к схеме станций метро. На следующей остановке он выйдет и поедет в обратном направлении, до конечной станции.

Хэммонд сунул рукопись обратно в конверт, подождал, пока остановится поезд, и ступил на платформу. Направляясь к турникетам, он прошел мимо киоска с газетами и сладостями. Телевизор на полке передавал городские новости. Очередной папарацци вел репортаж с места преступления. За его плечом виднелся дом с разбитыми окнами. Весь участок был отгорожен лентой. Во дворе суетились полицейские. Хэммонд едва не прошел мимо, но очередная фраза репортера приковала его к месту.

— …отказался комментировать, — сказал репортер в камеру, — но все указывает на то, что жертва, безработный инженер Леонард Рот, имел врожденный порок, так называемый «Situs inversus», весьма редкий медицинский синдром, который…

Хэммонд уставился на экран, и хотя не узнал дома, разгром показался весьма характерным. Что-то подобное произошло и с его жилищем.

Изображение сместилось к входной двери, в которую как раз входили детектив-азиат и высокая бледная женщина.

Еще одна жертва с «Situs inversus»…

Хэммонд отвернулся от телевизора. Его замутило.

Поколебавшись, он подошел к ближайшему телефону-автомату и схватил трубку.

Лайм вошла в ванную Леонарда Рота и включила свет. В комнате беспорядок, штора сорвана, зеркало шкафчика разбито.

Они с Хуангом узнали о последнем убийстве не больше часа назад. На этот раз нападение случилось днем, в Сомервилле, на глазах у всей округи: сосед видел, как осколки оконного стекла сыпались на мостовую, и вызвал полицию. Полицейские нашли труп Рота на диване в гостиной. Глубокая рана рассекла грудь. Медэксперт обнаружил, что сердце Рота расположено справа, и полицейские пришли к очевидному заключению.

— Это не прекратится, — заметил Хуанг, входя вслед за Лайм. — Наш убийца наглеет, становится все увереннее.

— Зато у Хэммонда, кажется, есть алиби, — сообщила Лайм, открывая аптечный шкафчик. — Он никак не мог вовремя успеть с «Южного» в Сомервилл, чтобы прикончить Рота.

— В любом случае, такой погром не под силу одному человеку. Тут действовала банда — три соучастника, не меньше.

— Ты прав, Хэммонду это не под силу, тем более, что он астматик.

Лайм помолчала, пробегая глазами названия лекарств.

— Как и Леонард Рот, — добавила она. — Смотри.

Она показала на выстроившиеся в ряд ингаляторы, похожие на игрушечные пистолетики, и пузырек с теофиллином. То же самое лекарство, которое Лайм нашла в доме Хэммонда.

— Это важно? — спросил Хуанг.

— Не знаю… Мы ведь ищем связи, верно? Если жертвы пользовались одним лекарством, это должно что-то означать.

— Я проверил медицинскую карту Хэммонда, когда впервые всплыл этот самый «Situs inversus», но не нашел ничего насчет астмы или болезни легких. Вряд ли; астматик способен так резво улепетывать от копов на «Южном». Но если ты хочешь проверить, какие лекарства принимали остальные жертвы, мы закажем анализы крови.

— Может, это и совпадение, — возразила Лайм, опуская флакон в пластиковый пакет. — Но возможно, кто-то находит жертвы, просматривая реестры приобретенных лекарств.

— С какой целью?

В этот момент в дверях появился полицейский с сотовым:

— Это оператор 9-11. Говорит, что Хэммонд на линии.

— Где? — вскинулся Хуанг.

— Звонит из автомата на станции метро «Парк-стрит». Туда уже направлены охранники.

Хуанг нажал кнопку громкоговорящей связи, чтобы Лайм могла слышать разговор. Секунду спустя в трубке раздался мужской голос.

— Я не убивал дежурного по станции.

— Это Джералд Хэммонд? — уточнил Хуанг.

— Я не убивал его, — продолжал голос, — но знаю, в чем причина. Не ищите обычного убийцу. Вам придется меня выслушать.

— Я слушаю.

— Меня что-то преследует. Именно ЧТО-ТО. Звоню, чтобы сказать: я единственный, кто может это остановить. Если полиция попытается вмешаться, будут новые трупы.

— Хэммонд, мы можем вас защитить.

— Только не от этого. Не от того кошмара, с которым я столкнулся…

— Все это как-то связано с вашим переводом? — неожиданно спросила Лайм. — С «Зазеркальем»?

Молчание. Хуанг свирепо уставился на Лайм и уже раскрыл рот, когда Хэммонд вдруг ответил:

— Что вы об этом знаете?

— А вы? — спросила Лайм.

Очередная долгая пауза.

— Каббалисты шли по верному пути, — выговорил Хэммонд. — Не знаю, как это произошло. И не хотел этого. Но прошлой ночью какие-то линии пересеклись. Может, дело в переводе, может, в чем-то большем. Но мои давние подозрения подтвердились самым неожиданным образом… Зеркальный мир существует!

— Минуту, — попросил Хуанг. — Хэммонд!

Молчание и слабый шум поезда в трубке. Прошла еще минута. Они услышали звук шагов, звяканье трубки.

— Служба охраны бостонского метро, — сказал незнакомый голос.

— С кем я говорю?

— Детектив Натан Хуанг. Где Хэммонд?

— Здесь никого нет. Трубка снята с рычага.

— Черт знает что! — выругался Хуанг, — протягивая телефон полицейскому и поворачиваясь к Лайм. — Он ускользнул.

Лайм рассеянно поморщилась.

— Зеркальный мир, — протянула она.

Хуанг так и лопался от злости.

— Зачем ты встряла в разговор? Хэммонд либо действительно спятил, либо прикидывается невменяемым. С твоей помощью, разумеется.

— Вероятно, он действительно немного не в себе, — кивнула Лайм.

— Нам надо сообразить, где его искать.

— Ты усматриваешь в его словах какой-то смысл?

— Во всяком случае, теперь нам есть, с чем работать. Хэммонд перевел «Алису в Зазеркалье» на иврит, верно? А евреи, в отличие от нас, пишут справа налево. Это зеркальный язык.

Хуанг как-то странно посмотрел на нее.

— Положим.

— И это язык с богатыми традициями, если учесть могущество печатного слова. Древние каббалисты верили, что буквы иврита — орудия, которыми пользовался Господь, создавая Вселенную. И если соединить эти буквы определенным образом, можно многое получить.

— И ты этому веришь?

— Неважно, во что верю я. Просто пытаюсь сообразить, во что верит Хэммонд. Ты взял меня как аналитика, вот я и занимаюсь своим делом… Ты видел переведенные им книги. Исследование каббалы, мистического еврейского учения. Хэммонд с головой ушел в него и, может, постепенно уверовал.

— Во что?

— Легенда гласит: каббалисты с помощью букв иврита вызывали духов и ангелов. Возможно, Хэммонд считает, что и его перевод имеет такую же силу. Он случайно наткнулся на определенное сочетание символов, и в этот момент был уничтожен его дом. Хэммонд бежит, добирается до метро, но что-то снова настигает его; ему опять приходится спасаться — в полном убеждении, что тварь из Зазеркалья пытается с ним покончить.

— То есть он псих!

— Может быть.

— Но какое отношение это имеет к нам?

— Помнишь, что сказал Хэммонд охраннику? «Отпустите меня. Я должен сам положить этому конец». Ему недолго осталось бегать. Он ищет собственных демонов. Охотится за ними. Но как можно охотиться за созданиями зеркального мира?

— Понятия не имею, — беспомощно поднял руки Хуанг. — Найти по-настоящему большое зеркало?

— Верно, — выпалила Лайм и застыла.

«Парк-стрит»… Всего несколько остановок от площади Копли.

Недостающий кусочек головоломки встал на место, и очевидность решения потрясла аналитика.

— Я знаю, куда направляется Хэммонд!

— Знаешь?

— Ты был совершенно прав, — бросила на ходу Лайм, устремившись к лестнице. — Для охоты на существо из зеркального мира следует прежде всего отыскать зеркало. Самое большое зеркало во всей Новой Англии. А после — ждать, когда охотник придет. Только тогда Можно затолкать его обратно, в чертово Зазеркалье.

Лайм широко улыбнулась.

— Хэммонд направляется к источнику, то есть к самому большому зеркалу в Бостоне, к небоскребу Хэнкок Тауэр.

Час спустя на площади Копли из вращающихся дверей, ведущих в вестибюль отеля, показался мужчина в голубом спортивном костюме. Он нерешительно постоял на тротуаре, любуясь изысканным кружевом церкви Святой Троицы.

Башня-небоскреб Джон Хэнкок Тауэр возвышалась над площадью гигантским параллелепипедом, грани которого поблескивали отраженным дневным светом. Все шестьдесят этажей зеркальной поверхности отражали Бостон, существующий в ином мире, зеркальный город, совершенный в мельчайших деталях. Десять тысяч переплетов посеребренного стекла.

Вскоре к бегуну присоединилась еще одна фигура, вторая, третья, четвертая… Все дружно отправились в парк на другой стороне улицы, и там, рассеявшись, стали бесцельно бродить между рядами зеленых скамеек под цветущими деревьями. Вокруг играли дети; малыши, визжа от радости, гонялись за родителями. Над их головами простиралось сверкающее синевой небо.

Сопровождавшие бегуна люди продолжали наблюдать за прохожими.

Одной из этих личностей была Лайм. Сунув руки в карманы, она обозревала парк. С одной стороны его отгораживала церковь, с другой — библиотека. Справа возвышался фонтан в виде разрезанного пополам восьмигранника. Пара обелисков обрамляла вид на Бойлстон-стрит. Перед фонтаном красовались бронзовые статуи зайца и черепахи.

Слева, на фоне неба, сияла зеркальная призма Хэнкок Тауэр. Напротив небоскреба темнел покрытый прихотливыми узорами коричневый фасад церкви Святой Троицы, идеально симметричный своему отражению в зеркалах.

Продолжая разглядывать пейзаж, Лайм мысленно восстанавливала сеть, раскинутую вокруг парка. Четверо агентов ФБР в парке. Еще двое, с рациями и биноклями — на обзорной площадке Хэнкок Тауэр. Четыре машины припаркованы на боковых улицах, по одной на каждое возможное направление погони. ФБР называло это «методом блуждающего удара».

Оставалось только ждать.

Лайм долго смотрела, как двое ребятишек играют на бронзовой черепахе и, смеясь, съезжают по ее гладкому панцирю. Черепаха ухмылялась. Бронзовый заяц озадаченно чесал за ухом.

Заслышав звон ключей, она резко обернулась. Это оказался Хуанг с пачкой бумаг в руке.

— Только что получили анализы крови первых шести жертв. Помнишь, лекарство от астмы? Так вот, теофиллин найден у Джона Блюма и Питера Ивенса. Но не у Тревора Ричардсона или его жены. И больше никаких лекарств. Никаких признаков седативных препаратов вообще.

Он отдал аналитику папку. Лайм открыла ее, стараясь скрыть разочарование. Существование связи, на которую она надеялась, оказалось фикцией. Но Лайм все равно пролистала отчеты.

— Ничего не заметила? — спросил Хуанг.

Лайм закрыла папку.

— Кажется, нет.

— Ты выглядела более уверенной, когда собирала группу наблюдения.

— Просто следовала инстинкту.

— Какой, к черту, инстинкт? По-моему, мы зря тратим время. Нет ни малейшего доказательства того, что Хэммонд направляется к Хэнкок Тауэр.

— Он собирается увидеть свой кошмар. А потому должен появиться здесь, около самого гигантского зеркала, способного поглотить всех чудовищ, которые его преследуют. Он хочет покончить с этим, прежде чем пострадает кто-то еще. Поэтому он не посмел идти к кому-то, кто ему небезразличен. Его бывшая жена, например. Она живет здесь, в Бостоне, но он не хочет впутывать ее, потому что…

Женщина осеклась.

— Что с тобой? — спросил Хуанг.

Вместо ответа Лайм вновь взяла у него папку. Какой-то зачаток мысли мучил ее, не давая покоя.

— Ты сказал, что брак Хэммонда распался, потому что у них не могло быть детей?

Хуанг сверился со своими заметками.

— Верно. Что-то неладно со спермой.

— Вот она, эта связь, которую мы ищем. Дети.

Лайм пролистала отчет коронера.

— Все эти жертвы… ни у кого из них не было детей. Почему?..

Лайм широко раскрыла глаза и замолчала. В памяти вдруг всплыл снимок из медицинского учебника.

— О, черт!

— Что такое?

Но она уже с головой ушла в воспоминания о вскрытиях, препарированиях, старых лекциях.

— Я, должно быть, ослепла! А ведь все совершенно очевидно! Недостающий кусочек…

— Что?!

— У всех мужей был… был…

Лайм сосредоточенно свела брови в поисках подходящего термина.

— Триада или синдром Картагенера! Вот она, разгадка! В медицинских картах этого нет, но иначе просто быть не могло!

— А это еще что такое? — удивился Хуанг.

— Генетическое заболевание. Означает, что у мужчин были поврежденные реснички. Микроскопические волоски, покрывающие определенные части клеток.

Лайм принялась взволнованно мерить шагами площадь.

— Они есть и в легких, и в хвостах сперматозоидов. Люди с синдромом Картагенера имеют генетический дефект, парализующий реснички. Есть три симптома этого заболевания. Первый: респираторные проблемы. Без здоровых ресничек легкие не могут содержать дыхательные пути в чистоте, верно? И, судя по отчету коронера, по крайней мере две жертвы страдали от респираторных инфекций.

— Согласен.

— Второй симптом — мужское бесплодие. Без функционирующих хвостиков сперматозоиды не могут плавать.

— И ни у кого из жертв нет детей, — кивнул Хуанг.

— Точно. И третий симптом — зеркальность расположения органов.

— Погоди. Что общего имеют поврежденные реснички с «Situs inversus»?

— Все дело в том, как отличает тело левую сторону от правой. В нормальном эмбрионе размещение органов определяется особыми протеинами, накапливающимися на одной или другой стороне развивающегося плода. Их распределение играет решающую роль в расположении органов. Реснички перемещают протеины с места на место, но если они повреждены, протеины распределяются произвольно, и размещение органов становится непредсказуемым. В половине случаев результатом является «Situs inversus». В учебнике это описано так: наследственное сочетание бронхоэктазов, полипоза слизистой оболочки носа и транспозиции органов.

— Но почему этот синдром не отмечен ни в одной медицинской карте?

— Двадцать лет назад «Situs inversus» даже не был подробно описан, так что врачи, возможно, не усмотрели связи.

— Черт! — пробормотал Хуанг. Они по-прежнему стояли на фоне обветренного фасада церкви Святой Троицы. С карнизов пялились горгульи. Сурово смотрели горельефы святых с открытыми книгами в руках.

— И что все это означает?

— Пока не знаю.

— Значит, мы нисколько не приблизились к раскрытию дела.

Хуанг поднялся на паперть, встал под навесом и повернулся лицом к небоскребу.

— Все это крайне интересно, Лайм, но пока мы не найдем Хэммонда… — начал он и осекся, глядя в зеркальную грань башни, в которой отражался весь парк, здания и площадь, где под деревьями гуляли зеркальные люди. И одним из этих людей был Хэммонд!

Хуанг развернулся и засек Хэммонда, стоявшего шагах в двадцати от них. Сунув руки в карманы, он пристально изучал статуи черепахи и зайца.

— Есть, — прошипел Хуанг.

Лайм, проследив за направлением его взгляда, затаила дыхание.

— Что будем делать? — спросил Хуанг.

— Бери рацию и скажи, чтобы держали машину наготове. Я пойду за ним. В одиночку.

— Зачем это?..

— У меня больше шансов подобраться к нему, чему у кого бы то ни было. Я женщина, со мной нет охраны. Не хотим же мы спугнуть его, верно?

Проглотив возражения, Хуанг кивнул и отошел. Хэммонд, кажется, не понял, что его засекли. Очки по-прежнему сидели на носу; руки крепко сжимали рукопись.

Небо над парком начало темнеть. Подул холодный ветер.

Лайм расстегнула кобуру и двинулась вперед.

Хэммонд в раздумье стоял возле статуй. Рассеянно протянул руку и коснулся гладкого бронзового панциря. Впервые за много-много часов он был спокоен.

— Хэммонд? — позвал кто-то сзади.

Он повернулся, оказавшись лицом к лицу с незнакомой женщиной. — Да.

— Меня зовут Маргарет Лайм.

Женщина шагнула к нему. По ее глазам ничего нельзя было прочесть.

— Мне хотелось бы поговорить с вами, если не возражаете.

— Не возражаю.

Хэммонд посмотрелся в панцирь, изучая собственное бесформенное отражение в тусклом металле.

— Я как раз хотел с кем-нибудь потолковать. У вас есть часы?

— Есть, — кивнула Лайм.

— Секунд через десять должно кое-что произойти. А пока можно и побеседовать.

Лайм нервно глянула сначала на часы, потом на Хэммонда.

— Откуда вы знаете, что сейчас должно произойти?

Что ей ответить? Как объяснить?

Добравшись до площади, он больше часа старался держаться подальше от парка. Но, увидев статуи, понял, что поиски окончены.

Хэнкок Тауэр привел его сюда только затем, чтобы направить к истинной цели. Что же, это вполне очевидно.

— Это трудно объяснить, — начал он. — Может…

Но тут за спиной раздался громкий скрип.

— Поздно, — просто сказал он.

Оба повернулись.

Статуя зайца, стоявшего за черепахой, была спроектирована и отлита несколько лет назад. Как смутно помнил Хэммонд — чтобы увековечить столетие Бостонского Марафона. Все эти годы статуя оставалась в одном положении: заяц чешет лапой за ухом. Нос почти касается земли.

Скрип исходил откуда-то из глубин этой статуи. Сначала тихий, потом постепенно нарастающий.

Хэммонд распознал его — визг разрывающихся молекулярных связей, когда металл плавится и затвердевает вновь на микроскопическом уровне. Заяц по-прежнему оставался невредим, но звук все усиливался, поднимаясь до пронзительного визга. Хэммонд хотел заткнуть уши, но руки висели неподвижно. Он мог только наблюдать.

А в сердцевине статуи происходили перемены.

Ухо зайца дернулось. Хэммонд видел, как поверхность бронзы растянулась, пошла волнами.

Заяц поднял голову.

Визг сменился треском. Кирпичи, устилавшие землю под правой передней лапой зайца, крошились в пыль. Лапа шевельнулась, скованно-ревматически приподнялась. Поверхность бугрилась от напряжения, связки и сухожилия с трудом сгибались и разгибались.

К этому времени некоторые из детей успели заметить происходящее. Какой-то малыш дернул мать за руку и ткнул пальцем в скульптуру. Женщина ошеломленно открыла рот.

В парке стало тихо. Бесчисленные туристы, подростки, родители замерли — все как один. Никто не двигался. Они смотрели на ожившую статую.

После стольких лет бесплодных усилий заяц наконец смог почесать за ухом и опустил лапу. Металл застонал: лапа разогнулась, коснулась земли — и бронза растянулась, как резина, в трех-четырех местах.

Шум на несколько мгновений стих, и Хэммонд позволил себе надежду, что на этом все кончится.

Но тут заяц подпрыгнул. Задние ноги напряглись, прежде чем оторваться от земли. Во все стороны полетели кирпичные осколки. Один из них попал Хэммонду в лицо. Он коснулся щеки: ладонь окрасилась кровью.

Заяц с громким плеском приземлился в фонтан. Бетон треснул от удара, раскалываясь и вминаясь под весом зайца. И немудрено: скульптура была размером с большую собаку и отлита из цельной бронзы, так что заяц оставил бы следы на тротуаре с такой же легкостью, как его настоящий собрат — на свежевыпавшем снегу. И теперь он выскочил из воды, легко скакнул между двумя обелисками рядом с фонтаном и, обломив бетонный бортик, умчался на улицу.

Хэммонд, уронив рукопись, ринулся по следам зайца. Плюхнулся в фонтан, поднимая брызги, пробрался к краю, перевалился на тротуар и с отчаянием огляделся. Заяц топал вниз по Бойлстон-стрит, распугивая стайки собравшихся под деревьями голубей.

Хэммонд помчался за ним, слыша скрежет лап, замечая маленькие смятые комочки дерна, остававшиеся на асфальте при каждом прыжке… Статуя времени не теряла. Она уже была на полквартала впереди и уходила все дальше. Огни города отражались в полированной бронзе. Легкие Хэммонда обжигал холодный воздух.

Лайм еще только выбиралась из фонтана. Вырвав из кармана полицейскую рацию, она оглушительно закричала.

— Машину сюда! Я не могу догнать чертову тварь!

Выключив рацию, она помчалась по тротуару. Хэммонд обогнал ее на пятьдесят ярдов, заяц — на сто. Громко топая, она летела вперед, едва успевая огибать пешеходов.

А Хэммонд уже начинал уставать. Заяц был почти в квартале от него и бесцеремонно расталкивал выходивших из магазина покупателей, разбрасывая во все стороны их пакеты и сумки. Хэммонд из последних сил бежал за ним. Кровь стучала в висках. Мышцы ног сводило судорогой. Воздух со свистом вырывался из горла.

Все же он сумел добраться до угла Бойлстон и Кларендой-стрит. У обочины пережидала красный свет «тойота». Хэммонд, не раздумывая, ринулся к машине и распахнул дверцу со стороны водителя.

— Какого черта? — выпалила сидевшая в машине женщина.

— Простите, — попытался сказать Хэммонд, но хватило сил только на невнятный шепот. Он схватил женщину за плечо и рывком вытащил из машины. Та сыпала проклятьями и норовила вцепиться ногтями ему в лицо. Хэммонд сел за руль и отъехал. Лайм едва успела заметить его маневр.

— Черт, — рявкнула она и, выхватив пистолет, еще ускорила бег. А Хэммонд тем временем таращился в ветровое стекло, стараясь не Упустить статую из виду. Наконец он увидел зайца: тот как раз вознамерился перескочить через припаркованную машину, но рухнул на Крышу, проломив металл и подняв фонтан разбитого стекла. Правда, он тут же выбрался и попрыгал дальше. А перед Хэммондом образовалась пробка, объехать которую не представлялось возможным.

По мостовой. Но не по тротуару!

— Неплохая мысль, — процедил Хэммонд сквозь стиснутые зубы и, выехав на тротуар, нажал клаксон. Испуганные пешеходы брызнули в разные стороны. Он ударил бампером урну, и та покатилась, усеяв мусором асфальт.

Сидевший в микроавтобусе Хуанг схватился за голову.

— Иисусе! Хочешь, чтобы я тоже полез за ним на тротуар?

— Есть другой выход? — спросила Лайм, вынимая сотовый.

— Кому ты звонишь?

— Группе наблюдения в Хэнкок Тауэр. Пусть проследят, куда направляется этот тип.

Она набрала номер, но едва успела услышать ответ, как Хуанг, оглушительно вопя клаксоном, свернул на тротуар, и трубка выпала у нее из рук.

— Потише, — прошипела она, пытаясь ее схватить.

— Сама хотела, — буркнул Хуанг, объезжая группу растерянных туристов.

Лайм выпрямилась и поднесла телефон к уху.

— …вы здесь?

— Здесь, — откликнулась Лайм, глядя вперед. За полквартала от того места, где они находились, ехала вторая машина. Расстояние между Хэммондом и зайцем неуклонно сокращалось.

— Какой счастье, что тротуар широкий, — пробормотал Хуанг, сворачивая, чтобы не врезаться в толпу.

— Какого черта у вас творится? — рявкнула трубка.

— Старая добрая сцена погони, — пояснила Лайм. — Послушайте, я хочу, чтобы вы определили, где мы находимся и куда ведет улица.

Перехватив телефон в левую руку, она наскоро записала продиктованные данные.

— А улица? — переспросила аналитик, поднимая голову. — О, Боже!

— Что еще у вас там?

— Мы направляемся к туннелю. Сейчас потеряю сигнал.

Хэммонд тоже увидел оранжевый свет, обрамлявший въезд в туннель. Заяц семенил уже в нескольких футах от бампера. Металл покорежился, потерял форму, но задние лапы продолжали энергично работать. Бронза растягивалась и складывалась, как живая. Уши зайца подрагивали. Огни фар Хэммонда отражались в бронзе.

— Я тебя достал! — выдохнул Хэммонд и нажал на газ, сокращая расстояние. Мотор взревел. Заяц проворно повернулся и метнулся к туннелю, скребя лапами по асфальту. Хэммонд выехал за ним на мостовую и, огибая машины, ворвался в туннель.

Шум двигателя эхом отражался от полукруглых стен.

До зайца было всего два ярда. Хэммонд почти настиг его. Он снова вдавил педаль газа.

И все кончилось.

Еще в прыжке заяц снова превратился в слиток бронзы. Хэммонд на полном ходу врезался в него, да так, что капот смялся. Поспешно ударил по тормозам, и машину занесло так, что борт царапнул стену туннеля. Он выключил зажигание и вышел из «тойоты», замершей на самом краю пешеходной дорожки.

Потерявшая всякую форму статуя лежала на боку. Какая статуя — просто оплавленный кусок горячего металла. Хэммонд пнул его. В воздухе стоял запах гари.

За спиной щелкнул курок.

— Хэммонд!

Он медленно повернулся. Лайм и какой-то мужчина стояли перед ним с пистолетами наготове. В туннель одна за другой просачивались полицейские машины, завывая сиренами, мелькая синими проблесковыми маячками.

— Конец заячьей норе, — выпалила Лайм.

Хуанг сунул пистолет в кобуру и вытащил наручники.

— Ну что, Лайм? Арестовываем?

Лайм кивнула. Хуанг шагнул к Хэммонду, взглянул сначала на дымящуюся болванку металла у его ног, потом на потрясенное лицо беглеца.

— Буду крайне обязан, если вытянете руки перед собой, — вежливо сказал он.

Хэммонд послушно протянул руки. Лайм обратила внимание на его глаза: абсолютно пустые, лишенные всякого выражения. Хуанг надел наручники, зачитал права и уже хотел увести, когда вмешалась Лайм:

— Минутку, пожалуйста.

— Да? — бросил Хуанг, уже успевший вцепиться в воротник Хэммонда. Другой рукой он сжимал предплечье арестованного.

Лайм вернула пистолет в кобуру.

— Мы не можем увести его из туннеля.

— Ты о чем? — насмешливо осведомился Хуанг.

Не зная, как лучше объяснить, Лайм решила обойтись без подробностей.

— Мой сотовый здесь не работает. Сигнал пропал, едва мы вошли в туннель. Но здесь, наверное, недалеко полицейский пост с телефоном.

— Да, я видел его на входе в туннель, — согласился Хуанг.

— Сделай одолжение, позвони в бостонское отделение ФБР.

Лайм наскоро нацарапала номер.

— Объясни, где мы находимся, и потребуй прислать в туннель передвижной изолятор.

Лайм кивнула на Хэммонда.

— Если увезем его каким-то другим транспортом, то может произойти очередное несчастье… Что-то в этом роде. — Она показала на статую, мирно остывающую на асфальте. — Пока мы остаемся в туннеле, нам ничего не грозит.

— Откуда вы знаете? — вдруг спросил Хэммонд.

— Потому что вы до сих пор живы. В отличие от остальных, попавших в этот кошмар. И я знаю, что вызвало цепь этих событий.

— Может, и меня просвятишь? — осведомился Хуанг.

— Сначала позвони.

Хуанг оглянулся и окликнул стоявшего поблизости агента ФБР.

— Агент! Вы слышали эту женщину? Немедленно звоните в отделение.

Агент кивнул и убежал. Хуанг снова повернулся к Лайм.

— А теперь поговорим.

— Но сначала отведем нашего пленника в местечко потише.

Лайм красноречиво обвела рукой творившийся вокруг хаос. Полиция установила оранжевые конусы, чтобы закрыть движение в туннеле, но несколько дюжин полицейских, фэбээровцев, пассажиров и зевак все еще толпились вокруг.

— Хорошо, — кивнул Хуанг.

Они повели Хэммонда в микроавтобус, усадили на заднее сиденье. Хуанг сел рядом. Лайм устроилась впереди и наклонила зеркало, чтобы видеть Хуанга.

— Как поживаете? — спросила она. Глаза Хэммонда блеснули.

— Я голоден. И устал.

— Нельзя ли ближе к делу? — нетерпеливо бросил Хуанг. — Я жду объяснений.

— Ладно, — согласилась Лайм. — Думаю, все эти события как-то связаны с «Situs inversus». Точнее, с триадой Картагенера.

Она наскоро повторила все три симптома болезни и еще раз подчеркнула, что, по ее мнению, все убитые мужчины страдали именно этим синдромом.

— Но есть и кое-что еще, — добавила она. — Это всего лишь предположение, но вполне возможно, что синдром Картагенера может воздействовать на нервную систему.

— Каким образом?

— Парализует реснички, микроскопические волоски, находящиеся на поверхности определенных клеток. А реснички — часть цитоскелета, внутренней опоры, придающей клеткам форму. В мозговых клетках цитоскелет может также передавать импульсы и информацию, и некоторые ученые считают, что он играет важную роль в деятельности нейронов. Мы ведем речь о таких фундаментальных свойствах, как сознание и самосознание, и даже паранормальных силах, вроде психокинеза, способности мысленно передвигать предметы…

— Паранормальных? — перебил Хуанг. — То есть ты утверждаешь…

— Что синдром, возможно, каким-то неизвестным образом воздействует на человеческий мозг.

— Хочешь сказать, что-то пробудило в этих жертвах способность к психокинезу? Никогда не поверю.

— Понимаю, это кажется странным, — настаивала Лайм. — С другой стороны, не забудь, мы только что гонялись за бронзовым зайцем, посреди бела дня, на людной улице.

— Но…

— Кстати, вспомни, что произошло на вокзале. Эти скульптуры не просто упали сами по себе, и мне кажется, идею психокинеза принять легче, чем мысль о том, что Хэммонд открыл ворота в зеркальный мир. Может, это все создание вашего ума, Хэммонд? Может, все это ваши фантазии, рожденные одержимостью Льюисом Кэрроллом, привели в действие некие психические силы, возникающие только в определенных обстоятельствах и у определенных людей?

Хэммонд немного помолчал: слишком тяжело было свыкнуться с мыслью, что монстры, преследующие его, были порождены его же собственным сознанием. Наконец он поднял глаза на Лайм.

— Но почему? Как это могло случиться? Причем почти одновременно?

— Откуда я знаю… Но в одном мы можем быть уверены: все эти происшествия были вызваны электромагнитным излучением.

— Это еще почему? — удивился Хуанг.

— Когда мы въехали в туннель, случились сразу две вещи: заяц превратился в статую и мой сотовый сдох. Радиоволны не могут распространяться в туннеле, если их длина слишком велика. Стены блокируют волны… Хэммонд, когда вы вчера сбежали из дома, то направились в метро, так?

— Вернее, провалился в метро. Я не видел, куда шел.

— Но это означает, что вы сумели пережить первую атаку. Потом, на вокзале, когда безумие повторилось, вы снова удрали в метро. И этим, возможно, спасли себе жизнь. Туннели метро блокируют электромагнитные волны. Оставаясь под землей, вы защищены, а выходя, снова начинаете ловить сигналы.

— Сигналы чего? — спросил Хэммонд.

— Не знаю. Чего угодно. Во всяком случае, это распространено по всему Бостону, проходит сквозь нас, и его воздействия невидимы и неощутимы. Но синдром Картагенера каким-то образом обостряет чувствительность к этому сигналу и делает его воздействие более отчетливым.

— Выходит, мне повезло, — угрюмо буркнул Хэммонд.

— Знаете, я вроде как помешан на радио, — вставил Хуанг. — И электромагнитные волны действительно могут самым странным образом действовать на нервную систему человека. Но мы понятия не имеем, как это делается.

— Не имеем, — согласилась Лайм. — И пока мы не узнаем, следует воспользоваться защитой.

— Но как? — спросил Хэммонд. — Не могу же я оставаться в этом туннеле до конца жизни!

— Я вызвала передвижной изолятор. Обычно его используют для перевозки высокочувствительных электроприборов, но на этот раз в нем доедете вы. Это обычный фургон, переделанный в Фарадееву клетку, цилиндр, блокирующий почти все виды электромагнитного излучения. Обтянут проволочной сеткой и заземлен. Так что мы сумеем прикрыть вас от всех радиоволн, кроме самых длинных диапазонов.

— И куда вы меня отправите?

Лайм взглянула на Хуанга.

— Не знаю. Куда-нибудь под землю?

Хуанг пожал плечами и выглянул в окно.

— А вот и наш грузовик.

Фургон с правительственными опознавательными знаками подкатил ко входу в туннель. Задние окна были покрыты амальгамой и забраны сеткой.

— Похоже, наша карета прибыла, — объявила Лайм. — Вперед!

Обстановка была самой спартанской: два пластмассовых ящика вместо стульев, по стенам тянутся голые полки. Лайм стояла, опираясь на одну из полок, пока грузовик ехал по улицам города. Задняя часть отделялась от передней перегородкой.

Хэммонд сидел на ящике, безвольно подпрыгивая каждый раз, когда колесо попадало в рытвину: скованные руки не давали удержать равновесие. Наконец он не выдержал и попросил Хуанга ослабить «браслеты».

— Почему бы нет? — пожал тот плечами и открыл наручники.

— Спасибо, — облегченно выдохнул Хэммонд, потирая запястья. — Знаете, агент Лайм, — неожиданно заговорил он, — я все гадаю…

— О чем?

— Вы утверждаете, будто все, что мне довелось пережить, — плод моего воображения. Что я сам создал чудовищ.

— Можно сказать и так.

— Но в таком случае откуда мне знать, что вы не плод моего воображения?

— Могу дать слово, что это не так, — усмехнулась Лайм.

— Вы уверены? В Зазеркалье Алиса видит спящего в лесу Черного Короля. Когда она спрашивает, ей объясняют, что Король спит и что сама она тоже часть его сна. Мало того: целый мир всего лишь часть его сна. И если бы Король не видел ее во сне, где бы, спрашивается, она была?

— «Погасла бы, как свеча», — процитировала Лайм.

— Как и остальной мир, — заключил Хэммонд, вцепившись в ящик, чтобы не упасть. — Никогда нельзя быть уверенным, что мы не чей-то сон, не правда ли?

— Думаю, да, — кивнула Лайм.

Они по-прежнему мчались куда-то.

— Я все думал о твоей теории, — обратился Хуанг к Лайм. — Ты считаешь, что электромагнитное поле распространяется по городу и пронизывает всех нас?

— Именно.

— Если это так, мы могли бы определить его источник.

— Но как? — спросила Лайм.

— Последовав за бронзовым зайцем.

На борту фургона была приклеена карта Бостона. Хуанг шагнул к ней и вытащил из кармана маркер.

— Я кое-что знаю о радиолюбительской связи. Радиолюбители используют этот принцип, чтобы засечь передачу. Если взять рамочную антенну и начать вращать, сразу увидишь, что самый сильный сигнал идет, когда антенна находится под прямым углом к его источнику. Такой антенной пользуются, чтобы проследить, откуда поступает сигнал. Далее, — продолжил он, очертив кружком площадь Копли, — если нервная система Хэммонда реагирует на какой-то вид излучения, вступает в действие этот же принцип. С некоторой натяжкой можно сказать, что мозг имеет такую же симметрию, как и рамочная антенна: имеется правое полушарие, левое полушарие, и оба полушария подвержены максимальному воздействию радиосигнала, когда находятся прямо напротив источника. И если способности Хэммонда особенно усиливаются в одном определенном направлении, значит, любое проявление этих способностей, особенно яркое, эффектное, должно следовать тем же путем.

— Как статуя зайца, — обрадовалась Лайм. — Именно она приведет нас к источнику.

— Совершенно верно. Из сводок, полученных с площадки обозрения, мы знаем, куда направлялась статуя? Теперь остается только продолжить линию.

Хуанг поднял маркер и провел черную линию через карту Бостона. Лайм проследила, куда она вела, и сердце подпрыгнуло в груди.

«Генераторная установка», — было написано на карте.

— Линия ведет к генераторной станции, — прошептала она.

— Это тебе ни о чем не говорит? — осведомился Хуанг.

— Что же, вполне очевидно. В любом большом городе подобная электроэнергетическая система — это единый мощный радиопередатчик. Мы постоянно, сами того не сознавая, окружены океаном радиоволн. Высоковольтные линии — это своеобразные гигантские антенны, действующие в низкочастотном диапазоне, в том же, что мозг и нервная система. Электричество самым странным образом влияет на мозг. Оно может изменить скорость действия мозговых клеток, повысить или понизить уровень нейротрансмиттеров. И линии электропередач тоже не исключение. Если построить график самоубийств в городе, обнаружится, что наибольшая плотность — как раз вокруг высоковольтных установок. Может, то же самое верно и для того, что мы наблюдаем.

— Но почему сейчас? — выдавил Хэммонд. — Почему все это начало происходить именно сейчас?

— Может, что-то изменилось, — предположила Лайм. — На электрическую сеть способно повлиять все, что угодно.

— Геомагнитная активность, например, — поддакнул Хуанг. — Северное полярное сияние. Или электрическая буря.

— Тоже верно, — согласилась Лайм. — Атмосферный поток идет через трансформаторы и линии электропередач, слегка изменяя электрические токи, проходящие по сети. Несколько ночей назад по неизвестной причине что-то изменилось, и мозг Хэммонда среагировал. Изменение было незначительным, но вполне достаточным, чтобы повлиять на высокочувствительных людей…

— Людей с синдромом Картагенера, — перебил Хуанг.

— Да. Но не удивлюсь, если все мы рано или поздно начнем испытывать подобные воздействия…

Смысл намека не сразу дошел до Хуанга, а когда дошел…

— Иисусе! — ахнул он. — Нужно немедленно предупредить электрическую компанию, чтобы отключила электричество, пока ничего не случилось…

— Точно, — пробормотала Лайм и уже хотела попросить водителя остановить грузовик, когда последняя мысль с ужасающей ясностью осенила ее. — О, черт!

— Что еще?

— Электрическая сеть испускает длинные волны. Длинные, понимаешь? Клетка Фарадея против них бесполезна.

— То есть…

— Этот грузовик ничего нам не даст.

Фургон вдруг тряхнуло. Он подпрыгнул раз, другой. Лайм едва не упала на колени и только чудом успела схватиться за полку.

— Ваша работа? — спросила она Хэммонда.

Тот выкатил на нее глаза:

— Не знаю.

Потолок фургона съежился и стал расходиться. В дальнем конце появилась быстро расширявшаяся трещина. Металл кряхтел, но поддавался. На них дождем посыпались хлопья краски. Лампочка вспыхнула и взорвалась фейерверком искр. Крыша поднялась, как крышка консервной банки, и Лайм увидела небо над головой. Фургон лопнул, словно гороховый стручок. Полотно крыши скручивалось, корчилось, как живое. Полки рухнули. Пол стал проваливаться у них под ногами. Лайм заметила на лбу Хэммонда крупные капли пота.

— Остановитесь! — крикнула она. — Джералд, немедленно перестаньте!

— И хотел бы, но не могу, — выдохнул Хэммонд с отчаянием.

Хуанг, встав рядом с Лайм, навел на него пистолет.

— Это должно немедленно прекратиться!

— Вы совершенно, правы, — отозвался Хэммонд.

Полки на глазах рассыпались в щепки. Отлетевший кусок дерева Ударил Хуанга по ноге, и детектив упал. Что-то обрушилось на затылок Лайм. И наступила тьма.

В сознание ее привел надсадный кашель. Ее собственный.

Оказалось, что ее выбросило на тротуар. Лайм кое-как поднялась, ощупала затылок и обнаружила гигантскую шишку.

Она была на обочине дороги. Впереди маячили промышленные здания и проволочная ограда. Справа стоял изуродованный фургон, выглядевший так, словно попал под пресс: окна разбиты, крыша оторвана. Лайм подковыляла к кабине и заглянула внутрь. Водитель с окровавленным лицом лежал без сознания.

— Лайм!

Она повернулась. Посреди дороги валялся Хуанг, безуспешно пытаясь встать. Она подошла ближе.

— Ты в порядке?

— По-моему, щиколотка сломана. Помоги мне.

Она перекинула его руку себе через плечо и осторожно свела с дороги. Детектив сел на бордюрный камень и поморщился.

— Похоже, я не скоро смогу бродить по горам, а?

Скорчив кислую гримасу, он вытащил из кармана рацию.

— Я вызываю группу поддержки. Бери на себя Хэммонда.

— Не видел, куда он пошел?

Хуанг уставился на нее как на сумасшедшую.

— Оглянись и сразу все поймешь.

Лайм послушно обернулась и увидела четыре террасированных уровня бетона: огромную автостоянку. За ней возвышалось здание со скошенной стеклянной крышей. Ряд красных дверей вел к центральному терминалу. Вокзал «Эйлуайф-Т»!

— Назови это интуицией, но, скорее всего, он опять добирается до метро, — предсказал Хуанг.

— Да. Ну, что же…

Лайм выпрямилась, вытащила пистолет и еще раз оглядела вокзал. Грандиозное сооружение. Но все равно придется обыскать.

Лайм пробежала под темным навесом автостоянки, мимо бетонных колонн и спустилась по пандусу к зданию вокзала. Притормозила перед рядом стеклянных дверей, толкнула одну и очутилась в вестибюле. Над ней простирался потолок из волнистого бетона. Под ногами звенел коричневый кафель. Не сбавляя скорости, Лайм пролетела мимо убогих киосков и кафе к центру терминала. Через пятьдесят футов от входа бетон уступил место гигантскому, скошенному потолку, вздымавшемуся высоко над ее головой. Прозрачные стеклянные панели удерживались переплетением белых трубок. Чуть впереди ползла вниз бесконечная лента эскалатора.

Вокруг ни души. Где-то внизу пел уличный музыкант, колотя ладонями в такт мелодии по пустому пластиковому контейнеру. Лайм выругалась про себя. Хэммонд может быть где угодно.

И тут она опустила глаза. По полу порхала газета, все с тем же фото Хэммонда на первой странице. Лайм придавила ее ногой, но газета шевелилась, как живая, стараясь освободиться.

Воздух в терминале был абсолютно спокойным. Ни малейшего сквознячка. Почему же газета перелетала с места на место? Неужели двигалась по собственной воле?

Лайм подняла ногу и последовала за газетой. Тонкая бумага шуршала по кафелю, то и дело вставая ребром, пока не поднялась в воздух на неощутимом ветерке, подлетела к краю и исчезла над карнизом четвертого этажа.

«Пора», — подумала Лайм и ринулась наверх, перескакивая через две ступеньки. Где-то внизу барабанщик продолжал отстукивать нервный ритм.

На следующем этаже Лайм наспех оглядела три идущих вниз эскалатора. На четвертом одна из панелей была разбита, и газеты, обертки и прочий мусор подлетали к этому месту и вытягивались наружу. На крышу.

Она побежала наверх по идущему вниз эскалатору и спрыгнула на четвертом этаже. Лайм оказалась вровень со стеклянной крышей, бесконечно вздымавшейся вверх и так же бесконечно проваливавшейся вниз. По другую сторону стекла тянулся узкий карниз, засыпанный щебнем. На карнизе стоял Хэммонд, глядя вниз, через край. Вокруг него кружились в безумном танце бумажные лохмотья, песок и мусор. Лайм долго наблюдала, как все больше всякой дребедени выбрасывается на террасу, где в центре бумажного вихря спокойно стоял Хэммонд.

— Хэммонд! — позвала Лайм. — Хэммонд!

Он не обернулся, Либо намеренно игнорировал ее, либо просто не слышал из-за шума импровизированного смерча.

Лайм приблизилась к крыше, но, не успев шагнуть к разбитой панели, обнаружила, что пол обрывался низким заграждением. Она опустила глаза. Следующий этаж находился тридцатью футами ниже.

Лайм снова оглянулась на разбитую панель. Если она сумеет пролезть сквозь отверстие, неизбежно окажется на карнизе. Рядом с Хэммондом. Только каким образом это ему удалось, черт побери?

Над ним белела паутина труб, в которой ворковали голуби. Может, ухватиться за трубу, подтянуться и вылезти в разбитое окно? Но для этого придется прыгнуть в пустоту и поймать скользкую опору! Одно неверное движение — и она полетит вниз.

Но так или иначе, а выхода все равно нет.

Лайм сунула револьвер в кобуру и примерилась, выбирая наиболее безопасное место для прыжка. Всего в четырех футах тянулась горизонтальная труба. Оглядевшись, аналитик взобралась на ограждение, прыгнула и на мгновение повисла в воздухе, но тут же обнаружила, что обеими руками держится за трубу, а ноги болтаются в пропасти. Нашла в себе силы взглянуть вниз, увидела головокружительный провал, и пальцы свело судорогой.

— Господи, — выдохнула она, но все же ухитрилась подтянуться и встать на узкую трубу. Сердце беспорядочно колотилось, как испорченные часы, отсчитывая десятые доли секунды.

Осторожно балансируя на своем тонком насесте, она встала над карнизом, тянувшимся чуть пониже разбитого стекла. С верхней трубы неслось голубиное воркованье и хлопанье крыльев. Лайм успела взглянуть на голубя, прежде чем извернуться и прыгнуть на карниз.

И приземлиться на щебенке.

Ночной воздух обдал ее прохладой. Хэммонд стоял в десяти ярдах справа, окруженный водоворотом бумаги. Лайм вынула пистолет, но не прицелилась: голова шла кругом.

— Привет, Джералд.

— Привет, — буркнул Хэммонд, не поднимая глаз.

Лайм подобралась к краю карниза и посмотрела вниз. Крыша все так же бесконечно уходила куда-то к земле. Откос прерывался только очередным карнизом на втором уровне. Чуть подальше виднелся верхний этаж автостоянки, обрамленный уличными фонарями.

— Хэммонд, я слишком устала, чтобы продолжать в том же духе. Едем домой, — предложила она.

— Не знаю, возможно ли это.

— Возможно, и еще как, — заверила Лайм, протягивая руку. — Пойдемте со мной, я отведу вас в безопасное место.

Хэммонд горько улыбнулся.

— Не хочу никого обижать, но именно это вы обещали в прошлый раз, — бросил он и, оглянувшись, увидел пистолет.

Тут же какая-то сила вырвала оружие из руки Лайм. Женщина дернулась и, потеряв равновесие, упала на спину. Пистолет повис в воздухе, щелкнул взведенным курком и плавно влился в танец бумажных обрывков.

— Вы все равно не собирались в меня стрелять, — вздохнул Хэммонд. — Кто знает, а вдруг вы просто часть моего сна? Если это так, убив меня, вы погаснете, как свеча. Вместе с остальным миром.

Вихревая воронка закружилась еще яростнее. На ее фоне лицо Хэммонда казалось опустошенным, стертым. Газеты и обертки продолжали кружиться, но пистолет на какой-то кратчайший миг завис над краем…

«Пропади все пропадом», — подумала Лайм и метнулась к пистолету.

Она сумела поймать его, хотя газеты били крыльями по лицу, а в ушах нарастал рев урагана. Земля почему-то ушла из-под ног, и она упала, покатившись по длинному откосу крыши. Так и не выпустив пистолета, она пыталась схватиться за что-нибудь, но рука натыкалась на гладкое стекло.

Наконец она приземлилась на террасе второго этажа, но удар был так силен, что перехватило дыхание. Немного придя в себя, женщина глянула вверх, туда, где виднелся неподвижный силуэт Хэммонда, подняла пистолет и прицелилась. Но палец застыл на курке. На какую-то долю секунды Лайм вспомнила о Черном Короле. Что если она пристрелит Хэммонда и тем самым сотрет его и себя с лица земли? Что если весь окружающий мир — всего лишь сон Хэммонда?

Разумеется, нет.

Лайм выстрелила. Пуля попала в цель. Хэммонд упал.

И мир погас, как свеча.

Лайм оказалась во мраке. Ни одного огонька. Фонари вокруг автостоянки мгновенно обесточились. Слабое свечение, пробивавшееся сквозь стеклянную крышу вокзала, погасло. Лайм, тяжело дыша, легла на спину.

К реальности ее вернул знакомый звук. Звонок сотового.

Она порылась в карманах, нашла телефон.

— Лайм, это Хуанг. Ты в порядке?

— Не уверена, — буркнула Лайм. И все-таки она была счастлива слышать голос Хуанга. — Это Конец Света?

— Ты о чем?

— Я лежу здесь в темноте. Ни черта не вижу. Не знаю, что стряслось.

— Могу объяснить. Электромагнитные волны, вызвавшие психокинез у Хэммонда, исходили от электросети, так? Я позвонил в электрическую компанию и убедил их вырубить свет в городе. Вот и все.

— Как, черт возьми, ты убедил их отключить свет?

— Лучше не спрашивай.

Лайм засмеялась, и с трудом встала, морщась от боли в ноющих мышцах. Должно быть, все тело покрыто синяками.

— Сработало? — спросил Хуанг.

— Думаю, да, — кивнула Лайм, оглядываясь. — Я ничего не слышу. Сверхъестественные явления, похоже, прекратились. А Хэммонд…

Она осеклась.

— Не знаю, как там Хэммонд.

Аналитик подняла голову. Вокруг царила абсолютная тишина. Ни звука. Ни движения. Ни признака жизни.

— Хэммонд! — позвала она.

Молчание.

— Хэммонд?

Лифт спустился вниз и с мягким толчком замер. Лайм ступила в Тускло освещенный коридор без окон. Добравшись до контрольно-пропускного пункта, она показала охраннику удостоверение личности, и тот без дальнейших слов нажал кнопку.

Ворота разошлись. Она прошла мимо нескольких дверей, прежде чем нашла нужную, и постучала.

— Войдите, — ответил приглушенный голос.

Лайм открыла дверь. Хэммонд сидел на больничной койке. К руке тянулась трубка капельницы, слева, на экране кардиографа, плескались зеленые зубчатые линии. На одеяле лежала открытая книга.

— Привет, — обронил он.

Лайм подвинула к кровати стул и села.

— Как дела?

— Нормально, полагаю, — пожал плечами Хэммонд. — Читаю, но писать, похоже, не могу. И не знаю, смогу ли. — И чуть помедлив, добавил: — И как выглядит ситуация?

— Какая?

— Меня посадят?

— Против вас выдвинуто несколько обвинений, — ответила Лайм, тщательно подбирая слова. — Какой-то срок вам дадут — наверное, условный. Но обвинение в убийстве снято за отсутствием доказательств.

— Хорошо, — кивнул Хэммонд, оглядывая пустые стены. — Но сколько мне придется пробыть здесь? Под землей?

— Недолго. Именно это я пришла вам сказать. Электрокомпания сегодня закончила испытания. Насколько мне известно, все аномальные поля вокруг сети исчезли.

— А если это снова произойдет?

— Не знаю.

Лайм отвела глаза, боясь встретиться с ним взглядом.

— У вас много посетителей? — выдавила она наконец.

— Не слишком. Правда, я ждал вас.

— Зачем?

— Учитывая наше не слишком теплое расставание, я подумал, что вы, может быть, захотите извиниться, — улыбнулся Хэммонд.

Лайм изобразила ответную улыбку. Под больничным халатом Хэммонда виднелись бинты. Пуля прошла через левую сторону груди, задев легкое, но не причинив тяжких повреждений. Хэммонду повезло. Будь его органы расположены, как у обычных людей, пуля попала бы в сердце. «Situs inversus» спас ему жизнь.

Осмотревшись, Лайм вдруг заметила, что зеркало над раковиной занавешено тряпкой.

— Это вы сделали? — спросила она, показывая на зеркало.

— Да. Вы против?

— Нет, — сказала Лайм.

Сергей Лукьяненко
КРЕДО

На Измайловском снова была пробка. Мегаполис жил по законам моря: с утра — прилив, к центру с окраин, к вечеру — неизбежный отлив. Обычно Артём выезжал из дома попозже, стараясь не попасть в утренний поток, но сегодня клиенты ждали его к девяти.

На набережной машина почти встала. За полчаса Артём едва ли проехал километр, и когда удалось наконец свернуть во дворы и доехать до офиса кружным путем, распугивая старушек на скамейках и мамаш с колясками, он уже безнадежно опаздывал.

К себе, на третий этаж офисного здания, он вбежал пешком, не дожидаясь лифта. Без двадцати десять. Сам Артём не стал бы ждать такого необязательного детектива. Заглянул бы в одну из соседних дверей, тут каждый второй — сыщик.

Но клиенты ждали, не ушли. Высокая худая женщина не первой молодости, мелкий и тоже худой мужчина и мальчик лет десяти. Как часто бывает в таких случаях, пацан был толстый, ничем на родителей не похожий.

— Извините, попал в пробку, — отпирая дверь в кабинет, сказал Артём. — Ей-богу, мне очень неудобно…

— Ничего, ничего, — фальшиво сказала женщина. — Эти пробки повсюду. Мы специально выехали на час раньше, чтобы не опоздать.

Артём сморщился, но ничего не сказал. В конце концов, он был виноват сам.

— Прошу, проходите…

Обосновавшись в кресле он почувствовал себя увереннее. Все было неправильно — частный детектив должен встречать клиентов сидя в кресле, перед заваленным бумагами столом. Деловитая секретарша должна подавать кофе, а хозяин кабинета молча выслушивать лепет клиентов, иронически улыбаясь и катая во рту незажженную (из вежливости) трубку.

— Секретарша в отпуске, послезавтра выходит, — оправдываясь и презирая себя за это, сказал Артём. — Может быть, кофе?

— Было бы хорошо, — сказала женщина. — А Ванечке — колы.

— У меня нет колы, — признался Артём.

Вид у женщины был такой, будто Артём заявил, что не имеет лицензии.

— Тогда хотя бы воды.

Пришлось вставать, бегать за водой (как назло — фляга в колонке оказалась пустой), кипятить воду в чайнике… Хорошо хоть в холодильнике осталась бутылка минералки — мамаша бдительно наблюдала, какой водой собираются напоить ее толстого сынка.

К тому моменту, когда взрослые получили свой кофе, а ребенок — воду, к которой даже не притронулся, Артём ощущал себя не детективом, а кем-то средним между официантом и домработницей. Хуже всего, что и женщина теперь смотрела на него как на прислугу.

— Итак? — спросил Артём, отпив глоток кофе.

— Нам вас рекомендовали, — с огромным сомнением сказала женщина.

Артём пожал плечами с видом человека, которого рекомендуют все и всем. Как ни смешно, но это было почти правдой.

— Говорят, вы работали в МУРе… в «убойном» отделе, — последние слова женщина произнесла с отвращением. — И вообще, очень опытный детектив.

— «Убойный» отдел — это жаргон, — сказал Артём. — Отдел по расследованию особо тяжких преступлений. Да, работал. Но сейчас я специализируюсь на делах, связанных с наследованием…

— Это замечательно, — оборвала его женщина. — У нас именно такое дело. Сущий пустяк, но хотелось бы получить… консультацию.

Артём едва не сказал, что консультация сама по себе стоит немалых денег. Но после опоздания и постыдной суеты с кофе это было невозможно.

— Я вас слушаю.

— Коля, — женщина строго посмотрела на мужа. Тот часто заморгал и начал говорить, безуспешно пытаясь попасть в тон супруге:

— Ванечке на днях исполнилось девять. Мы посовещались и решили, что стоило бы узнать, леем он был в прошлой жизни. Это поможет в выборе профессии и вообще крайне полезно в воспитательных целях…

— Я понимаю все плюсы и минусы такого решения, — сказал Артём.

А про себя подумал: «И как вы еще до девяти лет дотерпели… Не о пацане вы думали. О деньгах».

Мужчина на миг сбился. Продолжил:

— Мы — люди православные, все сделали, как положено. Поговорили с батюшкой, заказали молебен…

— Коля, — сказала женщина с презрением. — Не расплывайся. Господину детективу вряд ли интересны детали.

— Два нотариуса, все честь по… — мужчина запнулся.

— Дайте мне протокол, — попросил Артём. Взял из рук мужчины листы голубоватой бумаги. Водяные знаки, печати… Подписи нотариусов, подпись государственного инспектора, подпись детского психолога, подписи двух свидетелей, подпись священника… Проверка проводилась в Таганском районном ЗАГСе… Печати. Штамп регистрации в государственной Палате по Реинкарнациям. Все, как положено. Так… время… в здравом уме, твердой памяти… ля-ля-ля…

«После стандартной инъекции успокоительного (реланиум в возрастной дозировке 0,5 мл) Иван Николаевич Туванский, девяти лет, в присутствии родителей и вышеперечисленных лиц был подвергнут облучению в Звезде Теслы, интенсивностью 75 Ватт, частотой базового поля от 1 до 15 Герц. При частоте поля 3 Герца (реакция в пределах стандартного допуска) мальчик вошел в транс, и был включен высокочастотный контур. Вслед за этим был достигнут устойчивый словесный контакт с его предыдущей инкарнацией, продолжавшийся семь с половиной минут».

Далее шел подтвержденный подписями свидетелей протокол. Артём покосился на мальчика, представил, как тот лежит на кушетке, на голову его надета Звезда Теслы, глаза открыты и слепо смотрят, а губы шевелятся… и говорят чужим, взрослым голосом.

Протокол был написан на манер пьесы — в начале строки имя говорившего, потом его реплика или действия. Жесткой формы протокола, как ни странно, не существовало.

«Диакон Антон Митяев. «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Ответствуй мне, душа ли ты человеческая или исчадие бесово?»

Иван Николаевич Туванский. «Не грузи, поп. Душа. Что там требуется?»

Диакон Антон Митяев читает молитву. Брызгает на чело мальчика святой водой и прикладывает к устам крест. Мальчик целует крест. Корчей и криков не наблюдается. Диакон Антон Митяев признает, что устами Ивана Николаевича Туванского говорит его прошлая инкарнация, и уступает место государственному инспектору.

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «От имени Российской Федерации я готова зафиксировать ваше волеизъявление».

Иван Николаевич Туванский. «Русские? Угораздило… Я хоть мужик?»

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «Вы мужского пола».

Иван Николаевич Туванский. «Какие отношения у русских с Америкой?»

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «Нормальные. Дружеские».

Иван Николаевич Туванский. «Это значит, мы вас победили?»

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «Я же говорю — у нас дружеские отношения! Вы будете отвечать на вопросы?»

Иван Николаевич Туванский. «Буду».

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «Расскажите, кто вы. Назовите ваше полное имя, время и место рождения, время, место и обстоятельства смерти».

Иван Николаевич Туванский. «Кевин Лемаут. Родился шестого октября одна тысяча восемьсот семьдесят третьего года в Нью-Йорке. Умер двенадцатого ноября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года в Нью-Йорке. Сердце остановилось. Гадкое ощущение, скажу вам…»

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «Мы догадываемся. Примите наши искренние соболезнования. Остались ли у вас незавершенные дела? Не желаете ли вы что-либо передать родным и близким, правоохранительным и государственным органам?»

Иван Николаевич Туванский. «Хе-хе… А много лет прошло?»

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «Более сорока лет».

Иван Николаевич Туванский. «Жаль. Сынок, видать, уже помер… Передайте налоговой службе США, что я их имел, как хотел».

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «Больше ничего?»

Иван Николаевич Туванский. «Хватит и этого».

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «Вы хотите что-нибудь сообщить своей новой инкарнации?»

Иван Николаевич Туванский. «Пацан, говорите? Ну, скажите, пусть с бабами будет построже. Эти стервы все соки выпьют, им только деньги твои нужны, а отвернешься — на сторону смотрят. Никогда мне с бабами не везло!»

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «В каких сферах деятельности вы преуспевали, а какие были не слишком успешны?»

Иван Николаевич Туванский. «Бакалеей я торговал, оптом. Ничего, нормально. Вот когда свой магазин открыл — начались сплошные убытки».

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «Это все?»

Иван Николаевич Туванский. «Русский, говорите… А с коммунизмом вы уже завязали?»

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «В России сейчас демократическое общество. Капитализм, если вам угодно».

Иван Николаевич Туванский. «Ага… Я человек не бедный. Когда умирал, «стоил» больше миллиона. За неделю до смерти переписал завещание. Детям оставил половину, пусть подавятся, дармоеды. А половину завещал своей будущей инкарнации. Так что мальцу счастье подвалило. За сорок лет процентов должно накрутить изрядно…»

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «Благодарю вас от имени вашей инкарнации. К сожалению, как вы понимаете, прямое общение между вами невозможно».

Иван Николаевич Туванский смеется.

Государственный инспектор Регина Ильинична Ветрова. «Вы хотите еще что-нибудь сказать?»

Иван Николаевич Туванский. «Хватит уж. Не мучай… Эй, скажите, а не придумали еще такого, чтобы мне в этой вот инкарнации в жизнь вернуться?»

Государственный инспектор выключает Звезду Теслы и Иван Николаевич Туванский погружается в нормальный сон».

Артём вздохнул и отложил протокол. Все, как обычно. Редко какая беседа не завершалась вопросом души о возможности новой жизни. Настоящей жизни, а не того странного состояния, в которое погружены деинкарнированные.

— Что ж… поздравляю вас, — он посмотрел на мальчика, потом на женщину. — Как я понимаю, вам требуется обратиться с этим протоколом в адвокатское бюро. Я могу порекомендовать…

— Мы уже были у адвоката, — резко сказала женщина. — Дело в том, что завещание господина Лемаута не сохранилось. Все деньги получили его дети. Сейчас дело ведет его внук, фирма до сих пор существует.

Артём развел руками:

— Боюсь, что это уже не в моей компетенции. Если господин Ле-маут не озаботился поместить завещание в безопасное место…

— Но оно же было! Было! — женщина повысила голос. — Он сам сказал! Деинкарнированные не лгут!

— Не лгут, — согласился Артём. — Но солгать могут свидетели разговора. Будь вы американскими гражданами… ну хотя бы английскими… К сожалению, были прецеденты, когда в России фальсифицировали протоколы. Дело Васильева против Рокфеллера…

— Я знаю, — женщина собралась. Сидела напряженная и мрачная, что-то обдумывала. Потом сказала: — Вы могли бы собрать какие-то улики? Доказать, что завещание существовало?

— Написанное сорок лет назад? — Артём даже опешил. — Поверьте, только в дурных голливудских фильмах преступники хранят улики. Сгорело давным-давно ваше завещание в камине. Нет, единственный путь — подключить хорошее адвокатское бюро… конечно, получить деньги полностью вряд ли удастся, но наследники Лемаута могут пойти на компромисс. Скажем — сто, сто пятьдесят тысяч…

— Полмиллиона! — взвизгнула женщина. — И не нынешних долларов, а тех, что в шестьдесят первом были!

— Частный детектив вам ничем не поможет, — Артём развел руками. — Ни российский, ни американский. Только адвокат… но учтите, что придется вызывать прежнюю инкарнацию снова и снова. А облучение в Звезде Теслы с каждым разом все более и более… — он замолчал.

Мужчина посмотрел на сына с испугом.

Женщина поджала губы. С нажимом произнесла:

— Это его деньги. Его. На достойное обучение, на открытие собственного бизнеса! Если понадобится, он пройдет Звезду еще десять раз!

— Еще никто не оставался в здравом рассудке после двенадцати облучений, — тихо сказал Артём. — Мне нужно объяснять вам прописные истины? Первый сеанс — риск развития шизофрении один на миллион. Второй — один на двести тысяч. Третий — один на пятьдесят тысяч. Четвертый — один на тысячу. Пятый — один на триста тридцать. Шестой…

— Не смейте пугать ребенка! — неожиданно выкрикнул мужчина.

— Ванечка, не слушай его!

Ванечка и не слушал — таращился на аквариум с рыбками. Напуганным он ничуть не выглядел.

— Это ваше дело, — сухо повторил Артём. — Но я бы не советовал.

— А вашего совета никто не спрашивает! — несколько непоследовательно заявила женщина. — Детектив… ха! Ваня, мы уходим!

Мальчик встал и послушно пошел за матерью. Отец на миг задержался в дверях, тоскливо посмотрел на Артёма. Артём покачал головой. Отец мальчика вздохнул и беспомощно развел руками.

Несостоявшиеся клиенты вышли.

— Твою мать… — сказал Артём, имея в виду вполне конкретную Мать. Инкарнациям господина Лемаута и впрямь не везло с женщинами. Даже с матерью в очередной раз как-то криво вышло. Ради ничтожного шанса отсудить у американцев деньги она готова довести сына до сумасшествия.

Шестое включение Звезды Теслы — сходит с ума каждый сотый. Седьмое — каждый пятнадцатый. Восьмое — каждый четвертый. Девятое — каждый третий. Десятое — каждый второй. Одиннадцатое — все! Существует не более десятка доказанных исключений.

Но двенадцатого включения и впрямь не выносит никто.

Опыт, к сожалению, накоплен немалый. Институты инкарнационной истории платят безумные деньги тем счастливчикам (или все-таки неудачникам?), которые в прошлый раз жили давным-давно, да еще и в «интересное время». В прошлой жизни тебя убили при Ватерлоо? Десять тысяч долларов за десять минут под Звездой Теслы! Тебя расспросят о никому, кроме историков, не нужных подробностях битвы. И предложат прийти еще раз.

Некоторые приходят. Некоторые играют в рулетку с судьбой довольно долго.

Но еще никто не выигрывал больше одиннадцати раз.

Артём допил кофе — холодный и уже невкусный, встал, подошел к окну. Чахлые деревца во дворе радовали глаз зеленой листвой — лето только наступило, не успело еще высушить и припорошить городской пылью листья.

Дождь бы… дождик. Артём всегда любил дождь. Даже маньяк по кличке Мокрец, обожавший убивать в ненастье, этой любви не отбил.

Три года уже прошло. Маньяк угомонился, расследование мало-помалу заглохло.

Его так и не поймали. Одиннадцать убитых, все — «чистые души», живущие в первый раз. Что за странный повод для убийства? Но разве маньяку нужен настоящий повод…

Он сунул руки в карманы, достал бумажник. Последняя сотенная. Больше денег не предвидится. На счету пусто, клиентов нет.

Кстати, а ведь ему так и не заплатили. Даже за консультацию. И впрямь, зачем платить детективу, который говорит неприятные вещи? Лучше найти другого, который обнадежит, получит гонорар и смотается за чужой счет в США — «искать завещание».

Артём фыркнул. Пацана жалко. Что ж, в следующей жизни повезет.

Он вышел из кабинета, запер дверь и спустился на улицу. Если пройти налево, то на углу будет хорошая кофейня. Если пройти направо, чуть подальше, то наткнешься на пивной ресторанчик.

Кофе больше не хотелось, и Артём пошел направо. На сегодня работы уже не предвиделось.

Россия — страна, для пива не приспособленная. Сколько бы раз ни пытались местные энтузиасты или зарубежные варяги сотворить достойную конкуренцию «Гиннессу» или «Будвайзеру» — кончается это ничем. В лучшем случае появляется пафосная и дорогая марка пива, которую принято пить в определенных кругах. Но, как правило, вполне достойное и интересное пиво выпускается в России не больше трех месяцев, после чего превращается в кисловатый и одновременно безвкусный алкогольный напиток. Даже великий пивовар Артур Гиннесс, которому довелось реинкарнироваться в России, не смог эту тенденцию переломить. Первое время «Русский Гиннесс» и впрямь не уступал настоящему (злые языки говорили, что Виктор Розанов, русское воплощение Гиннесса, проходил Звезду Теслы семь раз, чтобы адвокаты выпытали все секреты пивоварения). Но все равно через полгода «Русский Гиннесс» стал обычным кислым темным пивом.

Владельцы пивного ресторана «Деньги на ветер» проблемы русского пивоварения прекрасно понимали. Но импортных сортов пива не держали принципиально, решая вопрос другим методом — частой сменой сортов. Ни одно пиво не держалось в ресторане больше двух-трех месяцев. Едва качество начинало падать, как поставки прекращались, а в ресторане появлялся новый брэнд.

Помимо этой разумной политики успеху пивной способствовало и удачное расположение — рядом с несколькими институтами, через дорогу от корпусов знаменитой Бауманки.

Артём спустился в подвальный зал — лестница была широкой и покатой, гуманной к перепившим пива посетителям. С любопытством посмотрел на стойку.

Его любимого «Золотого саранского» уже не было. Зато появилось «Симбирское праздничное» — плотное, но легкое.

— Большую, — взглядом указывая на кран, сказал Артём. Поискал глазами свободное место. Нижний зал в ресторане был демократичным, никаких официантов, пиво и легкую закуску полагалось брать у стойки самому. Артёму это даже нравилось… но низкие цены и раскрепощенная атмосфера привлекали сюда множество студентов.

Совсем свободных столиков не было. Артём отыскал взглядом столик на двоих, за которым сидел костлявый молодой парень в костюме и при галстуке. Студент, обмывает сданный или проваленный зачет?

Артём вопросительно кивнул на свободное место. Парень пожал плечами и чуть-чуть пододвинул к себе кружку, давая понять, что никого не ждет.

Расплатившись и взяв свое пиво, Артём присел напротив парня. Вблизи тот оказался постарше и посерьезнее, чем полагается московскому школяру. «Студенческий» вид ему придавала какая-то общая худоба и нескладность — у большинства мужчин это проходит вместе с подростковым возрастом, у некоторых остается на всю жизнь.

Скорее всего, аспирант или м.н.с., преподающий где-нибудь рядом технические дисциплины.

— Новое? — глядя на кружку, поинтересовался парень.

— «Симбирское праздничное», — Артём не любил таких вот случайных застольных знакомств, но парень, похоже, задавал вопрос из вежливости. — «Саранского» уже нет.

— Хорошее было пиво, — парень понимающе кивнул. — Одни сорта умирают, другие появляются. Как люди.

— Да? — пробуя пиво, сказал Артём.

— Я имею в виду — будто душа из пива уходит. И в другой сорт ре-инко… реинкарнирует.

Теперь Артём понял, что парень изрядно пьян. Тихо, интеллигентно, без всякой водки. Так надраться пивом — целое искусство… или, напротив, полнейшее неумение пить. И то, и другое — не лучшим образом характеризует человека.

И все же раздражения парень не вызывал. Скорее, любопытство. Может быть, играло свою роль приятное, располагающее выражение лица, может быть, та старательность, с которой парень боролся с опьянением.

— Где преподаете? — Артём решил сыграть ва-банк. — В Бауманке?

— В Бауманке, — парень фыркнул. — У меня на лбу написано — препод?

— Здесь бывает много студентов, но вы, пожалуй, старше и серьезнее. И сидите один, а студенты чаще приходят компаниями. Вид у вас… ну, как у завсегдатая. Костюм, галстук — одежда либо чиновника, либо преподавателя. Чиновник вряд ли станет с утра напиваться пивом, а вот преподаватель уже мог отчитать утреннюю лекцию. Бауманка здесь рядом, самый большой институт.

— Ничего себе дедукция… — тщательно выговаривая слова, произнес парень.

— Я частный детектив, — теперь Артём удивился собственным словам. Ладно бы, молодых девиц охмурять, а перед парнем-то чего рисоваться?

— Ого, — с любопытством сказал парень. — Круто. Это всякие неверные жены и блудливые мужья?

Сущность профессии он обрисовал совершенно верно. И это Артёма задело.

— Не только. Я занимаюсь сыском в интересах реинкарнированных.

— Клады, наследства… — кивнул парень. Отставил кружку. Появилось ощущение, что он трезвеет на глазах. — Слушайте… меня вам Бог послал… нет, вас мне… Подождите, а? Не уходите!

Он быстро, хотя и несколько нетвердо отправился в сторону двери с мужским силуэтом.

Артём отхлебнул еще пива. Пиво и впрямь хорошее.

Это что получается — он уже докатился до поиска клиентов в пивных?

Достойная точка в неудачной карьере.

Будь пиво чуть-чуть похуже, Артём оставил бы кружку и поднялся в верхний зал. Или вообще ушел из ресторана.

Но пиво было вкусным…

Парень вернулся через пять минут. С мокрыми волосами и покрасневшими глазами, будто не просто холодной водой умылся, но и подержал голову под краном. Убедившись, что Артём никуда не ушел, взял у стойки двойной эспрессо и вернулся к столику.

— Иван Петренко, — руки он подавать не стал. — Извините, я… немного пересидел. С открытия тут…

— Артём Камалов, — кивнул Артём.

— Вы действительно частный детектив?

— Показать лицензию?

Иван нервно засмеялся.

— Извините… неожиданно так. Я сидел и думал, что мне нужно найти частного детектива. И тут подходите вы, с этими шерлок-холмсовскими штучками…

— Честное слово, не знал, что вы нуждаетесь в детективе, — серьезно сказал Артём.

Парень провел ладонью по лицу, взялся за подбородок. Подумал Несколько секунд. Покачал головой.

— Верю. До мании преследования я еще не докатился. Мне действительно нужна ваша помощь… Нет, вы пейте пиво, пожалуйста, я не собираюсь никуда вас тащить, я вам просто расскажу свою ситуацию, а вы решайте, интересно вам или нет…

— Стоп! — Артём поднял руку. — Подождите минутку. Сейчас я не на работе. И все, что вы мне расскажете, вы мне расскажете как частному лицу. Понимаете? Я не буду связан никакими обязательствами. Вас это устраивает?

Петренко заколебался.

— Вы когда-нибудь имели дело с частным детективом? — уточнил Артём.

Парень покачал головой.

— Ситуация простая. Я обязан хранить вашу информацию втайне, если вы меня наняли. Разумеется, кроме случаев явного нарушения закона. Тогда вам стоит…

— Нет-нет, ничего подобного! — бурно запротестовал Петренко.

— Хорошо. Тогда поступим так. Вы даете мне в задаток один рубль и становитесь моим клиентом. Я выслушиваю ваш рассказ, и мы либо заключаем письменный контракт, либо я отказываюсь от дальнейшей работы. В любом случае на сторону информация не уйдет.

Петренко усмехнулся. Он и впрямь очень быстро трезвел.

— Спасибо за консультацию. Давайте я вам поставлю кружку пива? Как раз рубль стоит.

Артём кивнул.

Достойное продолжение утрешнего конфуза. Получить за консультацию кружку пива. А сплясать за рюмку водки не слабо, господин бывший следователь по особо важным делам?

Но идти в офис не хотелось: клиент из парня никакой, дело явно выеденного яйца не стоит. В то же время требовать с молодого преподавателя нормальную сумму за пустяковую консультацию — стыдно.

Лучше уж выслушать парня за кружкой пива. Какова проблема, таков и гонорар.

Вернулся Петренко — с кружкой пива и тарелочкой с фисташками. Сел напротив. Артём заметил, что его секундная решимость уже куда-то улетучилась — вполне обычное дело.

— Теперь вы мой клиент, — серьезно сказал Артём. — Я вас слушаю.

Петренко кивнул и неуверенно произнес:

— Я вот подумал… если вы решите взяться за мое дело: я всего два года как преподаю, капиталов не нажил. Вряд ли смогу предложить вам достойную оплату.

— Расскажите вначале, в чем ваша проблема, — предложил Артём.

— Возможно, хватит одной кружки пива и одного совета.

— Нет, так легко я не отделаюсь… — Петренко неловко улыбнулся. — Хорошо. Это связано с предыдущей инкарнацией…

— Давайте, я догадаюсь? — предложил Артём. — Вы повели своего ребенка на проверку…

Петренко удивленно посмотрел на него:

— Ребенка? Нет, что вы! У нас пока нет детей, мы собираемся, но… Дело в моей предыдущей инкарнации.

Артём сконфуженно замолчал. Надо было подумать, прежде чем говорить: парню двадцать четыре, может, двадцать пять, не больше. Звезду Теслы не рекомендуется проходить раньше девяти лет. Когда бы он успел завести и вырастить ребенка?

Впрочем, Иван не стал заострять внимание на его оплошности.

— Я не проходил обследование в детстве. Родители предлагали, я отказался…

— Почему? — полюбопытствовал Артём. — Ваше вероисповедание?

— Нет. Я атеист… извините. Вы же понимаете, реинкарнация никоим образом не доказывает существование Бога.

— Тогда почему? — теперь уже Артём заинтересовался всерьез. — Знание того, кем вы были в прошлой жизни — огромная сила. Вы можете избежать ошибок, к которым предрасположена ваша душа, не ошибиться при выборе профессии, добиться больших успехов в этой жизни. В конце концов, вас может ожидать неожиданное наследство!

— Я понимаю, — Иван кивнул. — Возможно, вам это покажется странным, но мне всегда было жалко свое предыдущее воплощение. Представьте: вы умерли, а вас вдруг на краткий миг возвращают к жизни какие-то незнакомые, чужие люди. И начинают допрашивать: кем был, что успел… Никакой возможности не ответить…

— Ну почему же, — буркнул Артём. — Отказаться от ответа и впрямь нельзя, но нередки случаи, когда деинкарнированные… э… скажем так, темнят. Отвечают уклончиво, тянут время. Особенно, если они умерли недавно и знают все ограничения на использование Звезды.

— Да-да, — Петренко одним глотком выпил кофе. — Я понимаю. Но ничего поделать с собой не могу. Знаете, это, наверное, как с психоанализом. Кто-то легко идет на прием и рассказывает про свои сексуальные фантазии и детские обиды. А кто-то никогда на это не согласится.

Артём кивнул.

Сейчас я работаю на кафедре низко- и высокочастотных колебаний, — продолжил Петренко. — Вы ведь понимаете, устройство Звезды Теслы — секрет Полишинеля. Опытный радиолюбитель спаяет ее за полдня из самых обычных деталей. А у нас есть макет для обучения студентов… ну, какой это макет, — если честно, вполне работоспособный генератор, только ограничитель мощности поставлен.

— Вы сами себя… — начал Артём. — Стоп! Но вы же не могли оставаться в сознании!

— Я и не оставался. Долго все обдумывал, а вчера вечером смонтировал простейшую цепь. Звезда Теслы запускалась ровно на десять минут. Одновременно включался диктофон. Вначале на воспроизведение — я кратко объяснил своему предыдущему воплощению, что происходит. Потом попросил его рассказать то, что он сочтет нужным. А потом таймер отключил бы Звезду.

Артём молча смотрел на Петренко.

— Труднее всего было сделать себе укол успокоительного, — сказал Петренко. — С детства боюсь уколов… Вы меня считаете идиотом?

— Нет, — осторожно подбирая слова, сказал Артём. — Но экстравагантным человеком — без сомнения. Я понимаю, в сталинские времена… Никому не хотелось оказаться инкарнацией немецкого генерала и до полного сумасшествия рассказывать в НКВД давно устаревшие военные секреты. Но сейчас чего бояться?.. А если бы таймер отказал? Если бы вы впали в кому? Это случается!

Петренко жалобно улыбнулся:

— Наверное, я и впрямь немного псих.

— Ладно, все кончилось хорошо, — кивнул Артём. — Итак?..

— Я заснул. Потом очнулся. Таймер сработал прекрасно. Я даже не сразу включил диктофон. Сварил кофе, выпил анальгина — голова болела ужасно. Потом… потом прослушал запись.

Петренко внезапно замолчал. Артём терпеливо ждал.

— Вам надо это услышать самому, — сказал Петренко. — А то и вы сочтете меня психом.

— Запись у вас с собой?

— Нет, я ее сразу же спрятал. Если вы согласитесь…

Артём колебался несколько секунд. История была слишком фантастическая, чтобы отнестись к ней всерьез.

Но никаких дел у него не было. А детектив, отказывающийся от слишком необычных дел, зря ест свой хлеб.

— Пойдемте, — сказал он, отодвигая недопитую кружку. Если уж предстояло работать, то пиво будет лишним. — Вы меня заинтриговали.

Петренко просиял.

— Спасибо. Мне надо было еще с кем-то поделиться, а впутывать… — он внезапно замолчал.

Артём сделал вид, что не заметил запинки. Петренко считает информацию опасной? Что ж, люди склонны переоценивать важность своей персоны и своих тайн.

Вслед за Иваном он поднялся по лестнице. Петренко на миг задержался в дверях, оглядывая себя в зеркале. Поправил галстук, распахнул дверь. И остановился на пороге.

— Я вам сейчас покажу… — услышал Артём.

Но показать Иван ничего не успел.

Хлопнуло — или, скорее, чмокнуло. Петренко пошатнулся, сделал шаг назад, наваливаясь на Артёма. Чмокнуло снова — приглушенно, не громче, — чем в первый раз. Артём почувствовал, как вздрогнуло тело преподавателя, когда в него попала вторая пуля.

— Ложись! — закричал он, падая на ступеньки и сдергивая за собой Петренко. Впрочем, этого уже не требовалось — молодой человек оседал сам по себе. Тяжело сполз вдоль стенки, прижимая Артёма к лестнице.

Над головой просвистело еще две пули. И никакого звука выстрелов. Глушитель никак не умирал — в отличие от преподавателя физики.

Распахнулась дверь в верхний зал. Артём увидел накрытые клетчатыми скатертями столики, медленно поворачивающихся посетителей, жующие по инерции рты… Официант в дверях таращился на Петренко, глаза его медленно дурели, наполняясь слепым ужасом, вежливо-услужливая улыбка превращалась в карикатурную гримасу.

— Вызовите полицию! — закричал Артём. — Полицию!

Пуля ударила в наличник, выбивая желтую щепу. Официант исчез — то ли и впрямь кинулся к телефону, то ли грохнулся в обморок.

Артём решил не надеяться на первое.

Подхватив Петренко под мышки, он пополз вниз по лестнице, прикрываясь подрагивающим в судорогах телом. Подпружиненная дверь в верхний зал медленно закрылась. А вот дверь на улицу — еще нет, хороший гидравлический доводчик закрывал ее медленно и плавно. Стрелявшему достаточно было сделать несколько шагов, заглянуть в маленький вестибюль — и Артём вместе с Петренко оказались бы под прицелом.

Но убийца не решился войти. Побоялся, что его увидят посетители верхнего зала?

Артём дополз до самого низа лестницы. Руки были в крови, Иван тяжело и часто дышал, но даже не стонал. Артём несколько раз ударил ногой дверь нижнего зала, но та не открылась. Ручка… надо потянуть за ручку. Пожалуй, уже можно встать…

Но Артём лежал, пока дверь, ведущая на улицу, не хлопнула — гулко и разочарованно, будто закрылась пасть упустившего добычу зверя.

Из дверей нижнего зала доносилась слабая музыка. Там, видно, никто и не заподозрил трагедии.

Артём привстал, наклонился над Петренко. Тот смотрел удивленно и уже успокоенно; так смотрят только здоровые и сильные люди, к которым неожиданно пришла смерть. Пиджак был пробит в двух местах, рубашка вся пропиталась кровью. Но почему-то больше всего Артёма поразил галстук, пробитый пулей посередине — это выглядело изыском модельера, решившего эпатировать публику, а вовсе не смертельным попаданием.

— Кто это был? — крикнул Артём. — Кто стрелял?

— Зачем я… сказал… что буду тут… — изо рта Петренко пошла кровавая пена.

— Имя! Имя скажи! — повторил Артём. — Иван, скажи имя!

Ну почему в девяти случаях из десяти умирающие тратят силы на какие-то нелепые объяснения и оправдания — вместо того, чтобы назвать одно-единственное имя?

Глаза Петренко закрылись. Он резко отяжелел: так всегда бывает, когда душа, поднимающая человека к небесам, покидает тело.

Артём медленно опустил голову физика на покрытый ковром пол. Встал в полный рост, медленно поднялся по лестнице. Вошел в верхний зал.

Перемены произошли разительные. Посетители толпились в дальнем углу. Несколько мужчин, включая выглядывавшего на лестницу официанта, стояли у дверей — с ножами и палками. Наиболее восхитительно выглядела швабра в руках солидного мужчины в дорогом костюме, вряд ли в последние годы поднимавшего что-то тяжелее авторучки.

— Полицию вызвали? — спросил Артём.

На него смотрели с ужасом и подозрением. Наконец официант кивнул и пробормотал:

— Я вызвал… приедут…

— Где здесь можно умыться? — спросил Артём. — Я весь в крови. Не выходите пока из зала. Внизу убитый человек.

Какая-то женщина пронзительно закричала и рухнула на пол.

За три года кабинет ничуть не изменился. Тот же портрет того же президента на стене (пошел на второй срок), маленькая трещина в уголке оконного стекла (один не в меру резвый подозреваемый никак не мог поверить, что стекло небьющееся), даже компьютер на столе — старый (три года назад это было чудо техники, сейчас почти антикварный хлам). И письменный стол — тот самый… до Артёма за ним сидел Андрей Лопахин по прозвищу Хапа, следователь старательный, но не гениальный. Нет, не гениальный… как и Артём.

Теперь на этом месте сидел Денис Крылов, ведущий следователь МУРа по «убойным» делам. Артём обживал кресло подследственного. Хотя какое это кресло, название одно. Намертво прикрученное к полу и удивительно неудобное.

— Сигарету? — спросил Денис. Высокий, широкоплечий, он выглядел так, как и должен выглядеть следователь по особо важным делам — надежно и успокаивающе.

— Давай, — миролюбиво сказал Артём. Дениса он знал лет пять. Когда-то Крылов был в его группе: не прирожденный следователь, в прошлой жизни — кондитер из Шанхая. Но талантливый.

Бесспорно талантливый. За счет упрямства.

А настоящего неуловимого маньяка, наподобие Мокреца, в последние годы не появлялось. Так что Крылов сидел в своем кресле крепко.

Денис перебросил ему через стол пачку «Космоса». Артём достал Сигарету, мрачно глядя на предупреждающую надпись: «Курение приближает вас к следующей инкарнации!»

— Как ты с ним познакомился? — небрежно спросил Денис.

— За кружкой пива, — ответил Артём, закуривая.

— Что же так… с утра начинаешь? — в голосе Дениса послышалось искреннее до правдоподобия сочувствие.

— Утром у меня были клиенты, — сказал Артём. — Семья Туванских. Гиблое дело. Прежняя инкарнация оставила мальцу наследство. Большое, но давно в Штатах. Родственники, ясен пень, завещание уничтожили.

— Гиблое дело, — согласился Денис.

— Поговорил с ними и расстроился. Они явно решили бороться до последнего и довести сына до психушки. Хотел развеяться. Пошел в пивную. Я там часто бываю, это легко проверяется.

Денис с улыбкой покивал.

— Тут и познакомился, — продолжил Артём. — Парень был изрядно навеселе, но я это не сразу понял. Слово за слово, представились Друг другу. Когда он услышал, что я частный детектив — сразу протрезвел. Сходил умылся, выпил кофе. И рассказал, что у него проблема…

— Тут поподробнее, — сказал Денис.

— Он не проходил Звезду Теслы в детстве. Вроде как ему было неприятно, что прежнюю инкарнацию станут допрашивать чужие люди… Кстати, это несложно проверить. Но поскольку парень преподавал в Бауманке, а у них там есть Звезда в качестве наглядного пособия, он решил провести эксперимент. Соорудил таймер, поставил диктофон, сам себе вколол успокоительное…

— Это точно? — спросил Денис.

— Так он рассказал… Словом, расспросил сам себя. Запустил диктофон вначале на воспроизведение, потом на запись. Что-то там ему предыдущая инкарнация наговорила…

— Что именно?

— Не знаю. Он не уточнял. Сказал, что запись где-то спрятал, и предложил мне прослушать ее. Я согласился. Стали подниматься, но нас там ждали…

— Ждали?

— Ждал, ждали… — Артём пожал плечами. — Не видел я, кто стрелял. Я еще стоял на лестнице, и он мне загораживал весь обзор. Петренко только успел сказать: «Я вам сейчас покажу…» — и раздался выстрел… Собственно говоря, выстрела я даже не услышал, пистолет был с глушителем. Иван начал на меня сползать, я упал на лестницу, стянул его за собой. Но было поздно, в него всадили две пули.

— Три, — меланхолично поправил Денис. — Что потом?

— Убийца не решился войти в здание. Когда дверь захлопнулась, я встал и попытался расспросить Петренко, но он уже умирал. Только и произнес: «Я сказал, что буду тут…»

— Имя назвать не успел, — улыбнулся Денис.

— Не успел.

— Как неудачно… — Денис встал, прошелся по кабинету. Остановился у окна, спиной к Артёму, заложил руки назад. — И что ты по этому поводу думаешь… Пинкертон?

Хорошо он это сказал. Четко, ясно. Даже на слух прозвучало с заглавной буквы: не эпитет, а имя.

— Дать бы тебе в репу, — мечтательно сказал Артём.

Денис резко повернулся. Процедил:

— А попробуй! Нападение на лицо, находящееся при исполнении…

— Использование служебной информации в личных целях… — ответил Артём.

Денис мгновенно расслабился.

— Да ты чего, Артём? Досье я твое смотрел, уж извини. Так положено. Но это все между нами. И чего тебе, собственно говоря, стыдиться? Прежней инкарнации? Так очень достойная личность, можно сказать — легендарная…

— Кем я был в прошлой жизни — исключительно мое дело, — сказал Артём. — Хоть Аланом Пинкертоном, хоть Джеком-Потрошителем.

— Положим, во втором случае тебя бы в полицию не взяли, — улыбнулся Денис. — Сам понимаешь, предрасположенность… Н-да. Я действительно не хотел тебя обидеть. Был очень удивлен, конечно.

Он вернулся за стол, тяжело опустил руки на клавиатуру. Вызвал какой-то файл.

Артём молчал. Ждал.

— Странно выглядит, признаешь? — не глядя на Артёма, спросил Денис. — Бывший следователь по особо важным делам, ныне — частный сыщик, знакомится с человеком. Того через полчаса убивают.

— Хочешь сказать, что я замешан в убийстве?

— Нет, — с легким сожалением признался Денис. — Но думаю, ты что-то скрываешь.

— Я познакомился с Петренко сегодня утром, — сказал Артём. — Он не сообщил мне ничего конкретного.

— Кто был его инкарнацией, что именно ему сказали, где спрятана запись, кто стрелял…

— Ничего.

Денис молчал. Артём без спроса взял еще сигарету из пачки, закурил. Устало сказал:

— Денис, я прекрасно понимаю и твое, и свое положение. Все значащие факты я тебе изложил. Ты можешь продержать меня еще сутки, это ничего не изменит. Но после этого я подам в суд заявление, что ты на почве давних неприязненных отношений…

— Что за чушь! — рявкнул Денис. — Какие еще неприязненные отношения?

— Вот и я думаю — какие? — задумчиво сказал Артём.

Денис замолчал. Развел руками:

— Извини… за Пинкертона. Не удержался. У нас тяжелый месяц, Артём. За две недели — четыре убийства.

— Что-то сложное? — насторожился Артём.

— Нет, бытовуха… А вот теперь — и впрямь сложное. Стрелявшего никто не видел. Собака след не взяла. Гильз нет. Видимо, стреляли из револьвера. Никаких зацепок. И вдруг — ты на месте преступления. Можно сказать, единственный свидетель…

— Совет хочешь? — спросил Артём.

— Ну? — Денис приподнял голову.

— Убийца не бывал в пивнушке… или не часто бывал. Дверь в верхний зал на пружине, стекло в ней матовое. Он спокойно мог дойти до лестницы, сделать контрольный выстрел в Петренко, расстрелять меня. Но убийца боялся, что его увидят из зала, и не переступил через порог. А ведь несколько раз стрелял вдогонку, пытался подстрелить и меня.

Денис подумал секунду, кивнул. Но все же буркнул:

— Может быть, просто невнимательный… Или не выносит вида крови, дело обычное.

— Расстрелять человека в упор, потом стрелять в официанта — и паниковать при виде крови? Сомневаюсь. И еще… Было две фразы, вначале я не придал им значения. Первая — «а то и вы сочтете меня сумасшедшим…» Вторая — «мне надо было еще с кем-то поделиться…» Петренко кому-то рассказал про свой эксперимент. Но ему не поверили, а скорее, сделали вид, что не верят. Надо искать в самом ближнем окружении. Жена, друзья, коллеги.

— Искать всегда надо в ближнем окружении, — поморщился Денис. — Но спасибо. Чего сразу не сказал?

— В заявлении все есть, — Артём кивнул на лежащие перед Денисом бумаги.

— Диктофонную запись надо искать, — пробормотал Денис. — Вот где ответ…

Артём покачал головой:

— Боюсь, что запись не найти.

— Почему?

— А ты подумай сам. Из-за нее убили. Но какой смысл убивать человека, если важная для убийцы информация остается доступной для следствия? На месте убийцы я бы вначале изъял носитель… что там, кассета?

— Флэшка, диктофон электронный, — Денис помрачнел. — Выпытал, да?

— Брось, Денис. Понятно, что вы сразу бросились к нему домой.

— На работу. В лаборатории нашли Звезду Теслы, приведенную в рабочее состояние… ему всего-то одну цепь пришлось закоротить. В мусорном ведре — вскрытая ампула реланиума, шприц. На столе — электронный диктофон, программируемый, его можно подключать как автоответчик.

— Ну конечно, чтобы вначале воспроизвел речь, потом включился на запись.

— Диктофон в порядке. Но флэш-карты в нем нет.

— Когда ее могли изъять? И кто?

— Да кто и когда угодно, это университет, а не банк. Вход свободный… Возможно, Петренко сам ее вытащил и припрятал.

— Что же там было? Клад? Наследство? — Денис испытующе поглядел на Артёма. — Узнал, что ему полагается наследство, полученное кем-то другим. Позвонил человеку, потребовал вернуть деньги. Тот обозвал Петренко психом. Парень пошел заливать горе выпивкой, а наследничек почесал в затылке и решил обезопасить себя.

— Тоже версия, — вежливо согласился Артём. — Но извини, мне теперь за версии деньги не платят.

— Все на деньги меряешь, сыщик? — Денис достал и подписал бланк, протянул Артёму. — Вот разрешение на выход, иди.

Артём кивнул, пошел к дверям, чувствуя на себе взгляд. Вопрос догнал его на пороге:

— Больше ничего сказать не хочешь?

— Денис, легко ли убить человека? — спросил Артём, не оборачиваясь.

— Физически?

— Нет. Морально. Находясь в трезвом уме, осознанно и расчетливо. Убить, зная, что душа бессмертна. Что через десяток лет жертва может рассказать о тебе?

Денис молчал.

— Вот об этом подумай, — ехидно сказал Артём. И, не удержавшись, добавил: — Это тебе не леденцы на палочке…

Крылов вскочил, грохнув стулом. Но Артём уже вышел и закрыл за собой дверь. Гнаться за ним по коридору и устраивать сцену Денис не решится. Забавно, должно быть, подколоть бывшего начальника, в прошлой жизни — легендарного сыщика, в этой — уволенного за несоответствие должности. Но очень, очень стыдно признать перед коллегами, что твоя прежняя инкарнация лепила сладкие рисовые пирожки и рисовала кремовые розочки на тортах.

Почти всех сотрудников Артём помнил, да и его не забыли. Нина Васильевна, дежурившая на проходной, даже привстала со стула.

— Артём! Какими судьбами… решил вернуться?

Пожалуй, эта немолодая женщина, почему-то всегда относившаяся к Артёму с нежностью, и впрямь была бы рада его возвращению в МУР.

— Я здесь в качестве важного свидетеля, Нина Васильевна, —

Артём протянул ей подписанный Крыловым пропуск. — При мне сегодня парня убили.

— Преподавателя? — Нина Васильевна всплеснула руками. — Молодой, да?

Артём молча кивнул.

— Вот горе-то… Есть же на свете изверги, чтоб им в тлю воплотиться… — разговор ничуть не мешал Нине Васильевне бдительно проверить пропуск, глянуть на паспорт и сделать запись в журнале. — Застрелили, да? Кто убийца?

— Не видел я его. Сам чуть пулю не поймал.

Нина Васильевна наколола пропуск на тонкий штык от трехлинейки, вделанный в деревянную подставку. Начальство на мелкие вольности вахтеров смотрело сквозь пальцы.

— Возвращался бы, Артём, — сказала она. — Ты же сыщик прирожденный…

Артём подозрительно посмотрел на женщину. Но та, похоже, ничего особого в виду не имела.

— Я гордый, Нина Васильевна. С должности меня за дело сняли. А штаны просиживать на бумажной работе — это не мое.

Нина Васильевна вздохнула. Пробурчала под нос:

— Гордый… Все мы гордые, только через обиды не переступать — самому себе карму портить.

Артём смолчал. Нина Васильевна была буддисткой и вопреки всем выкладкам статистиков верила, что очередное воплощение зависит от поведения человека. Порой Артёму казалось, что она верит и в полнейшую чушь о воплощении особо нехороших людей в животных.

— Подумаю, — дипломатично сказал он. — Что у нас нового-то?

— Да все по-старому; — Нина Васильевна махнула рукой. — Крылов землю роет, старается, только настоящих дел ему не потянуть, ох, не потянуть… Нас и раньше-то не особо жаловали, а сейчас совсем в угол загнали. Знаешь, как «убойный» отдел теперь в МУРе зовут? «Вытрезвитель»!

— Это с какой стати? — Артёма кольнула невольная обида.

— А кто наша клиентура? Напился человек, шарахнул по дури соседа табуреткой, проспался — пришел каяться.

В голосе Нины Васильевны прозвучала тихая обида, будто она была недовольна столь высокой сознательностью преступников.

Артём покивал, еще с минуту послушал ее сетования — и вышел из здания бывшего «убойного» отдела. Во внутреннем дворике было тихо и сонно. Незнакомый шофер возился с разъездной легковушкой, стоящей с открытым капотом. В будочке на выходе скучал охранник — вроде бы тоже незнакомый. Здесь пропуск показывать уже не требовалось. Артём прошел мимо, на всякий случай кивнув охраннику. Тот кивнул в ответ.

Старое двухэтажное здание пряталось во дворах рядом с главным зданием МУРа, будто стесняясь своего предназначения. Рядом шла настоящая жизнь и настоящая работа. Ловили домушников и карманников, взяточников и наркоторговцев, сутенеров и шантажистов. Получали за это медали и ордена, премии и ценные подарки. Выступали в телепередачах и давали интервью.

Отдел по расследованию особо опасных преступлений, он же — «убойный», он же — «вытрезвитель», никогда не пользовался ни любовью начальства, ни вниманием прессы. Кому хочется лишний раз вспоминать, что люди порой убивают друг друга? Все это грязь, мусор, отвратительная изнанка бытия. Можно почитать на досуге старенькие детективы, пощекотать себе нервы преступлениями профессора Мориарти. Можно ужасаться судьбой солдат мировой, уже понимавших, что стреляют-то они, по сути, в своих отцов и матерей, что колесо реинкарнаций не знает государственных границ, не отличает православного от мусульманина, но вынужденных воевать друг с другом. Можно, если совсем уж нервы крепкие, читать ужастики Стивена Кинга, где в каждом романе кого-нибудь убивают, а порой счет жертвам и за десяток переваливает.

Но это все — беллетристика и мемуары. В начале двадцать первого века живут иначе. Во всяком случае, в цивилизованном мире.

— «Вытрезвитель», — с чувством произнес Артём. — Хе…

Он достал сигареты. Огляделся. Казалось, сейчас выйдет сержантик, козырнет, скажет: «Господин следователь, машина готова…»

Машина рядом была одна. Синенький «жигуль» под старыми тополями. Стоял он тут недавно — пуха налетело совсем немного. Молодая женщина за рулем пристально смотрела на Артёма. Поймала его взгляд, решительно выбралась из машины, громко хлопнув дверцей. Подошла.

— Господин Камалов?

Прежде чем ответить, Артём несколько секунд изучающе разглядывал незнакомку. Миниатюрная, хорошенькая, с русой косой, в легком сарафане и босоножках. Ощущение, что из дома вышла второпях — ни малейших следов косметики на лице. Впрочем, макияж ей пока и не требуется… разве что глубокие тени под глазами… никогда женщина не выйдет на улицу, не скрыв следы недавних слез…

В груди кольнуло. Он неожиданно понял, кто перед ним.

— Вы — жена Ивана? — спросил Артём.

И тут же сообразил, что сморозил глупость.

— Вдова, — тихо сказала женщина.

Голос у нее был очень приятный и чем-то знакомый. Но лицо не вызывало в памяти никаких ассоциаций. Может быть, из-за этих недавних слез?

— Простите, — Артём готов был провалиться сквозь землю. Хрестоматийная этическая ошибка, сам напоминал молодым: «У мертвых не бывает жен и мужей».

— Ничего. Я понимаю. Я сама никак… А вы действительно детектив.

Артём неловко пожал плечами. Ну откуда у него эта страсть к показухе? Не Шерлоком Холмсом все-таки был в прошлой жизни, а Пинкертоном.

— Меня зовут Таня Демина, — она протянула руку. — Мы жили в гражданском браке… наверное, теперь мне уже не позволят взять его фамилию?

— Наверное, нет, — Артём покачал головой. Пожал руку — церемонно целовать было бы уж совсем нелепо.

— Я глупости говорю… — она отвела глаза. — Но Ваня почему-то всегда хотел этих формальностей. А я отшучивалась, мол, заведем ребенка — стану Петренко, а пока не заслужила… дура!

— Не надо себя винить, — Артём покачал головой. — Вы ни в чем не виноваты. Иван слишком рано ушел, но вы же знаете, мы не уходим бесследно… он вернется.

Лицо Тани дрогнуло:

— Не надо об этом. Кем он вернется? Маленький китайский мальчик скажет, что в прошлой жизни был русским физиком? И снова станет маленьким китайским мальчиком, теперь уже — насовсем? Лучше бы мы уходили навсегда… Я могу с вами поговорить?

— Да, конечно.

— Садитесь в машину, — Таня не предложила, скорее, велела. Что-то в ней было властное, как в госпоже Туванской, о таких говорят: «В прошлой жизни брюки носила». Но вот агрессивного, не рассуждающего напора не было. Может быть, из-за недавнего шока.

Артём послушно обошел машину, сел на переднее сиденье. Его «десятка» все равно осталась возле офиса.

Татьяна села за руль, включила мотор. Помедлила секунду:

— Я очень хочу есть. Меня здесь продержали пять часов и все время поили кофе.

— То же самое, только со мной разбирались семь часов.

Татьяна кивнула:

— Вы не сочтете меня сволочью, если мы поговорим в каком-нибудь кафе?

— Не сочту, — сказал Артём. — Если честно, я буду вам очень благодарен. Особенно, если в этом кафе можно выпить водки.

Здесь можно было и поесть, и выпить, и даже потанцевать — если бы настроение к тому располагало. Заведение называлось «Колесо» и относилось к популярным у среднего класса ресторанчикам типа «заплати за вход и ешь, сколько хочешь». Основную прибыль здесь делали на спиртных и безалкогольных напитках — мало кто способен справляться с едой всухомятку.

Еду набирали с огромного, медленно вращающегося круглого стола в центре ресторанчика. Артём заполнил два подноса — себе и Татьяне. Потом заказал в баре графинчик тминной водки. Татьяна тоже выпила рюмку — не чокаясь, прикрыв глаза, будто лекарство. Посидела секунду, думая о чем-то своем, и молча принялась за еду.

— Вы давно вместе? — спросил Артём, когда они утолили первый голод.

— Два года. Даже не знаю… наверное, это немного? Хотя как посмотреть…

Артём кивнул. Его брак не продержался и года.

— Татьяна, вы хотите, чтобы я рассказал про Ивана? О его последних минутах?

— Нет, — она энергично помотала головой. — То есть, да. Но не это главное. Ведь вы были следователем по особо тяжким? Расследовали убийства?

— Да.

— Я хочу вас нанять. Найдите убийцу.

Артём вздохнул. Почему-то все думают, будто частный детектив — это современный Шерлок Холмс, спасающий невинных девиц от злых опекунов или изобличающий коварных убийц.

— Татьяна, все не так просто. Ни один частный детектив не имеет права заниматься расследованием убийства.

— Почему?

— Убийство — особо тяжкое преступление. Только государство в лице сотрудников уголовного розыска вправе вести такие дела.

Татьяна закусила губу. Неохотно кивнула:

— Понимаю… Но… Скажите, Ивана убили из-за реинкарнации?

— Вы о чем?

— Он собирался провести эксперимент. Сам себя расспросить о своей прошлой жизни, — Татьяна посмотрела ему в глаза. — Иван рассказывал. А потом меня расспрашивали об этом в полиции… и еще про диктофон, про флэш-карту…

Артём кивнул:

— Хорошо, слушайте. Я познакомился с Иваном в пивном ресторане…

На рассказ ушло не больше четверти часа. Татьяна умела слушать, и даже несколько заданных ею вопросов оказались вполне уместными. Мысленно Артём посадил ее в кресло Крылова — и остался доволен заменой.

— Понятно… — она кивнула. — Тогда, как я понимаю, все произошло из-за флэш-карты? Запись чем-то опасна для убийцы?

— Видимо, так, — согласился Артём.

— Я хочу вас нанять, — повторила Татьяна. — Найдите запись! Диктофон принадлежал Ивану, значит, и мне тоже. Я хочу получить назад свою вещь. Это законно?

— Законно, — неохотно признал Артём. Он понимал, что Татьяна придет к этому выводу. Лазейка в законе была. В законах всегда есть лазейки. — Но если мы обнаружим, что информация позволяет изобличить убийцу и важна для следствия…

— Мы тут же передадим запись в полицию, — кивнула Татьяна. — Я не сумасшедшая и не жажду крови. Если остаток этой жизни убийца проведет в тюрьме, меня это устроит.

Она замолчала. Артём молча налил ей еще рюмку.

— Я за рулем, — вяло запротестовала Татьяна. Но водку выпила.

— Можно попробовать, — сказал Артём. — Только извините, вначале у меня будет довольно обидный вопрос…

— У меня есть алиби, — просто ответила Татьяна. — Железобетонное. Такие всегда вызывают подозрения, да?

Артём пожал плечами.

— Я диктор, — сказала Татьяна. — Сейчас принято говорить «ведущая», а мне больше нравится «диктор». Диктор на «Русском радио». Каждые полчаса читаю новости. В тот момент, когда Ивана… когда Иван…

Она запнулась.

— Теперь я понял, почему мне знаком ваш голос, — Артём встал.

— Пойдемте.

— Не хочу сейчас за руль, — запротестовала Татьяна. — Я далеко живу, на Речном…

— Я сам поведу. Если позволите.

Они вышли из зала, и уже в дверях Татьяна взяла Артёма за руку и тихо сказала:

— Мне не успели позвонить из полиции. Информация пришла раньше. И я ее прочитала! Вначале прочитала в эфир, а потом поняла… Артём, найдите убийцу!

Садясь за руль — Татьяна не спорила, — Артём все-таки задал еще один вопрос:

— Почему вы считаете, что я справлюсь лучше, чем сыщики из МУРа? Я — одиночка, у них — машины, техника, власть в конце концов!

Женщина молчала.

— Все-таки? — подбодрил ее Артём. — То, что я был рядом с Иваном?

— Вы не обидитесь?

— Постараюсь.

— Человек, который меня допрашивал, Крылов… он вначале все клонил к тому, что я сама замешана… а потом, когда разобрался…

— Ну? — Артём уже понял, что вопрос излишен.

— Он сказал, что тогда проверит хорошенько вас… что давно пора присмотреться к этой… этой инкарнации Пинкертона. А я с детства любила детективы, я только не думала, что Пинкертон был живым человеком. Извините…

Артём долго молчал. Потом притормозил на миг, хлопнул руками по рулю и выдохнул:

— Кондитер!

Казалось бы, что за прок человеку от предыдущей инкарнации?

Принято спрашивать, в чем твое прежнее воплощение добивалось успеха, а в чем, напротив, терпело неудачи. Принято строить свою жизнь, исходя из полученных советов.

Но по сути, по сути-то, что изменится?

Будь ты хоть Наполеоном — это вовсе не гарантирует тебе воинской славы. Знаменитейшей (и позорнейшей) битвой новейшей истории, «Сражением при Нагасаки», руководил с американской стороны молодой, хотя и болезненный адмирал Роберт Хайнлайн, инкарнация маленького французского сержанта, а с японской — генерал Тодзе, воплощение великого Тоетоми Хидэеси. И что же?

Обе стороны допустили такое количество стратегических и тактических ошибок, что только вмешательство Советского Союза под руководством маршала Жукова (инкарнация идеологически правильного уральского рабочего Ваньки Косого) помогло закончить тихоокеанский конфликт.

Есть, конечно, примеры и обратного рода. Прославленный Дали, как известно, был инкарнацией Ван Гога. Компьютерный гений Билл Гейтс в прошлой жизни носил имя Фурье. Воплощением младшего из братьев Люмьер, Луи-Жана, стал режиссер Квентин Тарантино, прославившийся на весь мир своими нежными, лирическими комедиями. Сказочницу Астрид Линдгрен звали когда-то Гансом Христианом Андерсеном.

Но, если отталкиваться от теории относительности Эйнштейна (упрямо отказавшегося проходить Звезду Теслы), совпадения подобного рода неизбежны. Как говорил старый безбожник Бернард Шоу: «К началу цепи инкарнаций всегда прикована обезьяна».

И что остается?

Помимо возможного наследства?

Если повезет — щекочет легонько самолюбие громкая слава, заработанная в прошлой жизни. Щекочет… и давит. Так младший сын в знаменитой семье, не наделенный талантами родителей и старших братьев, всю жизнь пытается «соответствовать», мечется из стороны в сторону… и ловит на себе снисходительно-жалостливые взгляды.

В психологии это явление давным-давно получило название «синдром неадекватной инкарнации», послужило поводом к написанию нескольких сотен диссертаций и выпуску нескольких учебников и методичек для детских психологов.

Артём считал, что к своей прежней личности относится адекватно. Нет, во многом она определила выбор его жизненного пути (несмотря на совет Пинкертона стать актером, потому что «только свинья дважды лезет в одну грязь»).

Но особой поддержки от предыдущего воплощения Артём не ждал. И уж тем более не хвастался, даже в детстве. Помимо нескольких государственных чиновников из ЗАГСа, руководства министерства (увы, но в правоохранительных органах ответственным работникам положено сообщать о своей прошлой инкарнации), родителей и бывшей жены, его тайну не знал никто.

Ну, как теперь выясняется, знал еще и Крылов. И мало того, что знал — счел возможным распускать язык перед посторонними!

— Он вроде бы просто так сказал, в шутку, — неуверенно произнесла Татьяна. — Но вы поймите, я такие вещи чувствую. Это не шутка была. Вы и вправду инкарнация Ната Пинкертона?

— Его звали Алан, — ответил Артём. — Нат Пинкертон — книжный персонаж.

— Извините…

— Его звали Алан, — повторил Артём. — Его. Понимаете? Это не я! Алан Пинкертон и впрямь был величайшим детективом. Но во мне от него нет ничего!

— Душа, — убежденно сказала Татьяна.

— Душа, — кивнул Артём. — Это ничего не значит, вы же понимаете… Почему Иван так долго не проходил проверку на Звезде?

— Он вам не сказал?

— Сказал, что его смущает допрос прежнего воплощения чужими, незнакомыми людьми. Я не поверил. Почему он отказывался на самом деле?

— Боялся, — Татьяна полезла в бардачок, достала сигареты. Закурила. — У него были страхи… детские совсем… что в прошлой жизни он был убийцей, злодеем, военным преступником.

— Ну и что? Даже Сталин сказал: «Инкарнации друг за друга не отвечают!»

— Ага, сказал, — фыркнула Татьяна. — И сослал в лагеря тех, кто в прошлой жизни угнетал рабочий класс.

— Сейчас другое время.

— Время другое, а страхи всегда одни и те же… Мы поедем или будем стоять?

— Поедем, — Артём кивнул. — Я немного вышел из себя. Знаете, как в таких случаях говорят японцы? В нем пробудилось прежнее воплощение… Таня, я отвезу вас домой.

— Зачем? — возмутилась Татьяна. — Думаете, я сейчас усну?

— Нет, — жестко ответил Артём. — Думаю, вы сейчас будете перебирать фотографии и вещи мужа. Плакать. Пить. Думать о тех неизбежных формальностях, что на вас сейчас навалятся… Но одной вам оставаться не надо. У вас есть хорошая подруга? Которая сможет приехать и провести с вами ночь?

— Есть, — ответила Татьяна, помолчав.

— Позвоните ей прямо сейчас. Если надо, мы за ней заедем.

— Я думала, мы… — она смешалась, — начнем прямо сейчас что-то расследовать.

Артём хмыкнул.

Больше ничего сказано не было, но Татьяна послушно полезла в сумочку, достала мобильник, набрала номер, быстро и приглушенно заговорила. Артём не слушал, смотрел на дорогу, думал.

«Я сейчас покажу вам…»

Вот что не давало ему покоя. Спокойная фраза — и выстрел. Нет, не сам выстрел. Попадание. Не про убийцу же, стоящего с пистолетом в руках, говорил Иван! Не про флэшку от диктофона — что ее показывать, да и не нашли на теле флэшки!

Я покажу вам… что?

— Заезжать не надо, — сказала Татьяна, закрывая телефон. — Подруга живет рядом, сама подойдет.

— Расскажите мне, о ком из коллег Ивана вы чаще всего слышали? Друзья, враги — неважно.

Татьяна помолчала, собираясь с мыслями. Артём вел машину. Третье кольцо было на удивление свободным, они уже приближались к Ленинградке.

— Захар Киреев, — сказала Таня. — Его все зовут Киря. Они вместе учились, вместе работают… работали на факультете. Хороший друг Ивана. Он… нет, никогда!

— Вы просто перечисляйте, — мягко сказал Артём.

— Потом — Анатолий Давидович Ройбах. Заведующий факультетом электромагнитных колебаний и вычислительных систем, профессор. Еще молодой, ему и сорока нет. Иван над ним подсмеивался все время, уж больно Анатолий Давидович пытался соответствовать образу профессора — бороду носил, чуть ли не в седину красился… Но так… нормальный, приятный человек.

— Угу, — ободрил ее Артём.

— Сергей Светов, аспирант с кафедры вычислительной математики. Иван и над ним подтрунивал. Амбициозный и все пытается сделать себе реноме за счет соседних кафедр — на своей кого-либо трогать боится. Но вряд ли серьезные разногласия были, только поддевали друг друга при случае…

— Тоже замечательно, — сказал Артём.

— Профессор Петр Валентинович Атласов, заведует факультетом газодинамики. Ему за семьдесят, но он удивительный человек, энергичный, общительный. Иван, еще когда студентом был, вел для него какие-то расчеты, эксперименты. Знаете, как обычно бывает? Студенты вкалывают, а профессор выпускает очередную монографию. Здесь все наоборот. Помог опубликоваться и в аспирантуру поступить — хотя и не его специальность…

— Хорошо, — поддержал Артём.

— Ну и заведующая кафедрой низко- и высокочастотных колебаний Карина Аслановна Данилян. Строгая такая женщина, знаете, бывают среди армянок эмансипированные по полной программе. Говорят, когда-то считалась хорошим ученым. Сейчас в основном занимается общественными делами. Но хорошо занимается. И никому не мешает делать науку.

— Так, — подбодрил Артём.

— Пожалуй, это все.

— Больше ни о ком Иван не рассказывал?

— Рассказывал, конечно. Но об этих пятерых чаще всего… Вы будете искать убийцу среди них?

— Я просто хочу расспросить их про Ивана… Значит, серьезных врагов у него не было?

— Не нажил, — спокойно ответила Татьяна. — Знаете, годам к тридцати в науке любой человек обрастает союзниками и недоброжелателями. Иван был человек неконфликтный, но никуда бы он не делся… Не успел.

До Фестивальной, где жила Татьяна, доехали молча.

Домой Артём попал к двенадцати, спать лег около часа. В восемь утра он стоял у дверей «Денег на ветер». Пивная только что открылась

— к удовольствию немногих страждущих, которым требовалось пиво, и куда большего количества служащих, не успевших позавтракать дома.

Есть Артёму не хотелось совершенно, но позавтракать нужно. Он подождал, пока ранние посетители расселись за столиками (работал пока только верхний зал), вошел в вестибюль. Невольно посмотрел вниз, на лестницу, где вчера лежал рядом с умирающим Иваном.

Разумеется, все было вымыто и вычищено. И даже ковровую дорожку, прижатую к ступенькам медными прутьями, успели сменить.

Артём встал у двери, ведущей на улицу. Протянул руку, сильно толкнул дверь. Та плавно открылась — и замерла, распахнутая, пока отрабатывал доводчик.

— Я вам сейчас покажу… — пробормотал Артём, озираясь.

Что покажу?

Своего будущего убийцу?

Флэш-карту?

Улица. Неширокая, почти всегда пустынная, машины по ней ходят редко. Невысокие, двух-трехэтажные домишки на другой стороне давно бы снесли, вот только представляют какую-то историческую ценность.

И новый корпус Бауманки. Три верхних этажа виднеются над крышами и над кронами деревьев. Часть окон закрыта, часть открыта. Метров девятьсот… да нет, побольше. Километр.

Далеко. Из пистолета можно стрелять хоть до посинения.

Но кто сказал, что стреляли из пистолета?

— Я вам сейчас покажу, где работаю, — сказал Артём.

Кивнул — фраза прозвучала правильно. Так она и должна была прозвучать вчера в полдень. Но не успела. Из окна университета раздался выстрел, которого никто не услышал. И еще один. И еще. Петренко падал, а убийца ловил в прицел стоявшего рядом с ним человека — на всякий случай…

Артёму вдруг стало чудовищно неуютно. Будто на него снова упал холодный, умный, расчетливый взгляд человека, привыкшего и умеющего убивать людей…

Доводчик мягко закрыл дверь, и Артёма передернуло. Он постоял секунду, потом вошел в зал. Едва не наткнулся на давешнего официанта. Тот его узнал — еще бы не узнать! — и едва не выронил из рук поднос с кофе, горячими булочками и джемом.

— Мне то же самое плюс сосиски, — сказал Артём, проходя за ближайший свободный столик.

Официант принес завтрак минут через пять. Держался парень молодцом, многие бы на его месте уволились еще вчера — или с полным основанием затребовали больничный лист.

— Мои соболезнования, — расставляя перед Артёмом приборы, сказал официант. — Ваш друг… это ужасно.

Артём кивнул. Спросил:

— Вчера вы не заметили убийцу?

— Нет, — официант вздрогнул, но ответил уверенно. — Нет. Выстрел, пуля рядом с головой попала… даже не посмотрел в сторону улицы. А вы?

— И я не посмотрел, — кивнул Артём. — Скажите, Иван часто сюда захаживал?

— Нечасто, — официант не раздумывал, видимо, вчера его допросили как следует. — Но регулярно. По большей части вниз, но мы-то меняемся залами. Сидел долго, но выпивал всего-то пару кружек.

— Один приходил?

— Обычно с друзьями. Чаще всего с таким крепеньким, невысоким… — официант неуверенно развел руками, рисуя в воздухе кого-то, комплекцией напоминающего Карлсона. — Кирилл его зовут.

— Киря?

— Да, Киря.

Артём кивнул. Ничего неожиданного он не услышал, но…

— Спасибо, вы мне помогли.

— Вы… из полиции? — с легким сомнением спросил официант.

— Пять лет назад назначен начальником отдела особо тяжких преступлений МУРа, — честно сказал Артём. О том, что три года назад он был снят с должности, Артём предпочел не распространяться.

Официант просиял:

— Как хорошо, что вы здесь! Вчера ваши товарищи просили позвонить, если что-то вспомню.

— Да? — Артём оживился.

— Вчера, когда он зашел, убитый-то, с самого утра, то сперва заглядывал в верхний зал. Я вначале значения не придал, а потом повспоминал получше. Он в дверь-то заглянул, на зал особо и не глядел, сразу в тот угол уставился.

Артём проследил взгляд официанта. Два столика, один пустой, за другим субтильная девушка ковыряла ложечкой пирожное.

— Там кто-то сидел?

— Нет, никого. А он, убитый, вроде как ожидал кого-то встретить. И когда никого не увидел, то сразу пошел вниз.

— Кто там обычно сидит? — спросил Артём.

— Разные люди. Место хорошее, у окон и в уголке, нешумное. Там многие стараются сесть.

Артём достал сигареты.

— Извините, здесь не курят, — вежливо сказал официант. — Хотя для вас…

— Нет, ничего. А там — курят?

— Да, у окна курящие места. Там вытяжка хорошая, дым никого не тревожит. Некурящие там не любят сидеть: со всех сторон дымят.

Артём снова посмотрел на девушку. Та справилась с половиной пирожного и теперь собиралась с силами: крутила в пальчиках сигарету, призывно поглядывая по сторонам.

— Знаете, вы все-таки позвоните в МУР, — сказал Артём. — Расскажите им, что вспомнили… Да, той девушке у окна явно нужен огонек!

Сосиски остыли, но все еще были вкусными. Артём позавтракал, рассеянно поглядывая по сторонам. Изможденная девица домучила пирожное, выкурила сигаретку и ушла. Компания студентов деловито смолола сосиски и яичницу, погоготала только им понятным шуточкам, удалилась. Поодиночке уходили клерки, рылись в меню случайные посетители. Иногда кто-то садился за те столики, которые вчера интересовали Петренко. Никто не походил на убийцу, явившегося на место преступления. Впрочем, убийцы, как правило, ничем не отличаются от нормальных людей. Даже наличием бессмертной, реинкарнирующей души.

Все-таки симпатичный молодой преподаватель Петренко был не так уж прост. Он пришел в «Деньги на ветер» не напиваться, а поговорить. Что-то открылось ему в короткой диктофонной записи… что-то, требующее обсуждения.

Но человек на встречу не пришел. Предпочел сесть у окна и подождать, пока Петренко не выйдет из пивной. Потом прицелился из…

Из чего?

Артём вздохнул. Картина вырисовывалась совсем уж фантасмагорическая. Пистолет, револьвер — это оружие можно представить у гражданского лица. Сохранились со старых революционных времен наградные наганы, в армии и милиции есть табельные пистолеты, которые имеют обыкновение теряться. Существует, как с ним ни борись, подпольный рынок оружия. В общем, если человек хочет иметь револьвер или пистолет, то он его найдет. И порой такие стволы убивают.

Но на подобной дистанции речь может идти только о винтовке. А учитывая точность стрельбы — о винтовке с оптическим прицелом. Охотничье оружие такого типа тоже существует, но всерьез его даже рассматривать не стоит.

Снайперская винтовка. В руках убийцы, в центре Москвы!

На мгновение Артёму захотелось достать телефон и позвонить в МУР. Они там хоть исследовали пули? Убедились, что стреляли вовсе не из револьвера? Или старичок-эксперт Арсений Сергеевич, вот уже сорок лет работающий на отдел особо тяжких преступлений, только сегодня утром приковылял на работу? А весь вчерашний день отрабатывалась «револьверная версия»?

Желание позвонить угасло, прежде чем Артём достал телефон. В любом случае к обеду Крылов будет все знать точно. А попасть со своей идеей впросак и услышать в очередной раз про Пинкертона Артёму не хотелось совершенно.

Хорошо. Примем за рабочую гипотезу снайперский выстрел из здания Бауманки.

Винтовка с оптическим прицелом. Снайперская винтовка… Опытный стрелок: три пули подряд попали в Петренко. Так что же у него было? Полицейская снайперская винтовка? Вряд ли. Такую точность боя на таком расстоянии СВУ не даст никогда, вручи ее хоть Натаниэлю Бампо по прозвищу Соколиный Глаз.

Армейская СВД? Винтовка Драгунова — надежная, хорошая штука. Но на километровом расстоянии и от нее ждать чудес не приходится.

Какие-нибудь иностранные модели? Тут Артём мог только пускаться в догадки. У всех-стран есть армии, поскольку рано или поздно люди начинают воевать, невзирая на реинкарнацию (честно говоря, порой она даже служит оправданием — враг не убит совсем, а всего лишь отправлен к следующему перерождению). У всех стран есть полиция, а в полиции — спецподразделения со снайперами, потому что рано или поздно появляются убийцы, которых не страшит неизбежность наказания.

Но про иностранное оружие Артём не знал практически ничего. Наверное, есть что-то очень дальнобойное и точное, позволяющее на километровой дистанции всаживать пули в сердце жертвы. Да и у российских спецподразделений найдутся хитрые вооружения, о которых простые полицейские и не слышали никогда.

Но представить себе убийцу с иностранной или секретной снайперской винтовкой разум Артёма решительно отказывался.

Ладно. Это тупик, но он и не должен искать убийцу. Пусть голова болит у Крылова. Артёму надо всего лишь найти флэш-карту, а убийцу с его хитрым оружием он получит в довесок.

Не правда ли, удобно?

Артём усмехнулся, представив себе Крылова, узнающего, что пули выпущены из снайперской винтовки. Прижал чашечкой из-под кофе десятку, кивнул официанту и вышел, не дожидаясь сдачи.

С деньгами — совсем швах. Надо было взять у Татьяны задаток.

У дверей Артём на миг задержался. Резко, холодно толкнуло в сердце предчувствие. Сейчас он откроет дверь, шагнет — и далекий снайпер нажмет на спуск…

— Хренушки, — сказал Артём, распахивая дверь.

Удара не было. Отсвечивали на солнце окна Бауманки.

Но все-таки Артём поспешил перейти на другую сторону улицы, прежде чем двинуться к университету.

Существуют места, навевающие тоску на любого нормального человека. Прежде всего, конечно, это присутственные учреждения, обитель бюрократов, с которыми хочешь не хочешь, а приходится иметь дело — если ты уже родился, еще живешь или недавно скончался и пока не похоронен. Далее — отвратительные для любого считающего себя здоровым человека медицинские заведения. Пусть врачи будут мудры и гуманны, сестры красивы и квалифицированны, нянечки заботливы и небрезгливы — все равно нормальный человек больниц и поликлиник чурается, как огня. Даже кладбища и крематории выглядят веселее и правдивее — бесповоротной окончательностью своей функции.

Но не меньшее отторжение вызывают школы и институты (конечно, если ты в них учился, а не пас овец на высокогорных пастбищах). Пятнадцать загубленных лет жизни, да еще каких лет! Энергия бьет ключом, хвост стоит пистолетом, хочется резвиться и шалить, ухаживать за девушками и путешествовать. Нет, суровая проза жизни (и ведь правдивая проза, вот что обидно!) заставляет тебя учиться, грызть науки (кое-кто говорит, что это гранит, но скорее — не более чем закаменелые отложения), постигать дисциплину и приобретать опыт жизни в коллективе. Надо, конечно же, надо учиться! И даже ненужные в жизни знания служат великой цели тренировки ленивых мозгов. Но по доброй воле появляться там, где из малолетних гуманоидов делают людей — занятие невеселое. Сразу вспоминаются детство и юность, прошедшие до обидного быстро и скучно. А еще становится понятно, что тебе уже никогда не изменить свою жизнь, что ты, в отличие от веселых студентов, все положенные выборы сделал, закоснел, заматерел — и теперь перед тобой только одна дорога.

К следующей инкарнации.

Артём не думал об этом, пробираясь мимо аудиторий и лабораторий, мимо вечно распахнутых дверей в накуренные туалеты, мимо шумных студенческих компаний и вечно спешащих куда-то преподавателей. Все эти мысли и так были с ним лет с тридцати, когда он уволился из МУРа, полный решимости изменить и свою жизнь, и окружающий мир; он еще был напоен энергией, еще ощущал себя молодым… и внезапно оказался в тупике. Все уже выбрано. Все уже отмерено. Все уже построено. Можно сменить профессию окончательно, уйти из частного сыска в цветоводство или начать петь песни под гитару — ничего не изменится. Полжизни ты ждешь поезд, в который хочешь сесть, покупаешь билеты и ищешь свой вагон. Но только когда поезд трогается, ты узнаешь, что остановок больше не предвидится. И тогда либо прыгай под откос, ломая руки и ноги, либо кури в тамбуре, глядя, как проплывают мимо навеки незнакомые полустанки.

Школы и институты — они как беспощадное напоминание о тысячах жизней, которые не дано прожить.

— Я тебя ждал у носа! — перекрикивая гвалт, сообщал в мобильник какой-то студент. — В циркуле, где же еще… Давай, подходи!

Кафедра низко- и высокочастотных колебаний помещалась на восьмом этаже. Артём поднялся пешком, то ли из упрямого желания доказать себе собственную хорошую форму, то ли стараясь воспринять окружающую атмосферу. Вторая причина казалась приятнее для самолюбия.

Искать никого не пришлось. У открытых дверей с табличкой «Аспирантская» стояла невысокая крепенькая женщина и отчитывала кого-то, невидимого из коридора.

— В нашей ситуации, товарищ аспирант Киреев, следует думать не о себе, любимом, а о погибшем друге и учебном процессе! Ваше поведение — это капитулянтство и слюнтяйство! Ведете себя, простите, как баба перед месячными!

При появлении Артёма женщина и не подумала снизить голос. Лишь покосилась неодобрительно и добавила, прежде чем закрыть дверь:

— И прекратите курить на рабочем месте, окружающие не обязаны вдыхать вонь!

Дверь она ухитрилась закрыть мастерски — вроде бы захлопывая с раздражением и силой, но при этом абсолютно беззвучно. Высший класс разборок!

— Что вам нужно, товарищ? — женщина перенесла свое внимание на Артёма.

— Добрый день, Карина Аслановна, — вежливо сказал Артём. — Артём Камалов, детектив. Если вы не возражаете, я побеседовал бы четверть часа с товарищем Киреевым, а потом отнял семь-восемь минут у вас.

Удивительные результаты приносит «попадание в тон» и демонстративная информированность об именах-фамилиях. Профессор Дани-лян не удивилась слову «детектив», не попросила предъявить удостоверение, а лишь взглянула на часы и сообщила:

— Через двадцать минут жду вас в своем кабинете, товарищ Камалов.

Уточнять, где находится кабинет, Артём теперь не мог. Поэтому Дружелюбно кивнул и вошел в «Аспирантскую».

Да, тут и впрямь было накурено. Помещение оказалось длинным, узким, с одним окном, выходящим в сторону Лефортовской набережной. По стенам — стеллажи с каким-то хламом, книгами, журналами. У окна — стол, несколько стульев. И подвергшийся суровой критике товарищ аспирант Захар Киреев. Пренебрегая мебелью, Захар сидел на подоконнике.

Он и впрямь походил на Карлсона — такой же толстенький, невысокий, щекастый. Вот только Карлсон при всем своем антипедагогическом поведении никогда не курил и не брал в руки стакан с однозначно алкогольным содержимым.

— Влетело, Захар? — спросил Артём, подходя к аспиранту.

Тот лишь махнул рукой. Вдумчиво посмотрел на Артёма. Плеснул в чистый стакан прозрачной жидкости из склянки.

— Спирт я разбавляю, — сообщил Артём.

— Уже разбавлено, — отозвался Киря. — Земля пухом Ивану… пусть побыстрее повернется колесо.

— Побыстрее, — согласился Артём.

Они выпили не чокаясь. Едва прикоснувшись к стакану, Артём понял, что спирт был разбавлен исключительно символически.

Киреев выжидающе смотрел на Артёма, и тот молча выпил. Вздохнул, взял со стола кусочек хлеба, зажевал.

— Ты не мент, — сказал Киреев. — Ты кто?

— Частный детектив. Зовут Артёмом.

Киреев скорчил удивленное лицо. Подумал и спросил:

— А с каких пор расследованием убийств занимаются в частном порядке?

— Я не расследую убийство, — Артём придвинул стул, сел. — Я ищу флэшку от диктофона. А убийство… ну, разве что случайно.

Киреев понимающе кивнул. Затянулся, затушил бычок, ловко вскарабкался на подоконник и принялся дергать закрытое наглухо окно.

— Танька наняла? — спросил он, не поворачиваясь.

— Она.

— А частные сыщики всем и все рассказывают? Вдруг я и есть убийца?

Артём фыркнул. Киреев начинал ему нравиться.

— Был вчера утром у «Денег на ветер»?

— Зачем? С нашего этажа вход в пивнушку как на ладони. Пиф-паф…

Мысленно Артём поаплодировал аспиранту.

— Браво. Но ты-то не убийца.

— А кто тогда?

— Тебе сказать? — лениво спросил Артём.

Киреев, распахнувший наконец-то окно, медленно повернулся. Сходства с Карлсоном он не потерял. Только теперь это был очень злой Карлсон, у которого стырили годовой запас варенья, да вдобавок еще и запретили играть с Малышом.

— Ты знаешь?

— Есть версия, — сказал Артём. — А к вечеру сообразят и в полиции. Или завтра к утру. Но это ничего не значит, Киря. Улик уже не найти. А без флэшки не будет и мотива.

Киреев тяжело спрыгнул с подоконника. Подозрительно уставился на Артёма. Тот сидел молча, без улыбки.

— Что я могу для тебя сделать? — спросил Киреев.

— Где Иван смонтировал Звезду Теслы?

Киреев развел руками. Постучал по столу.

— Здесь! Здесь он ее смонтировал. Извини, показать не могу — забрали вчера как вещдок. Вон к той розетке подключился, дурачина. И сунул башку в капкан…

— Он тебе не звонил? — спросил Артём. — После эксперимента?

Киреев покачал головой.

— Ты сам флэшку искал?

— Тут вчера все перерыли, — мрачно сказал Киреев. — В обед явились — и лаборатории, и аспирантскую — все проверили. Нет флэшки, опоздали!

— Никто никуда не опоздал, — ответил Артём. — Давай для начала исходить из этого. Иван спрятал запись, и она до сих пор находится в здании.

— Откуда ты знаешь?

Артём промолчал. Ну как объяснить, откуда он это знает? Из слов Ивана, из его уверенности, что запись существует. Из ощущения чужого холодного взгляда на пороге «Денег на ветер». Убийца здесь. И флэшка тоже здесь. Пока существует запись — убийца под угрозой.

— Иван мне говорил, что хочет пройти Звезду, — пробормотал Киреев. — Я сам ему предложил записать разговор на диктофон… Но я не знал, что он собирался это сделать прошлой ночью! И куда он флэшку дел — тоже не знаю. Я пришел утром на работу, увидел прибор на столе, рядом диктофон — сразу все понял. Проверил, но в диктофоне флэшки не было.

— Что за диктофон? — спросил Артём.

— Простенький такой, китайский. Размером с пачку сигарет. Вставляется флэшка, на нее идет запись. Динамик крошечный, едва-едва бормочет. Даже не на аккумуляторах, на батарейках.

Артём кивнул, поднялся. Выпитый спирт придал движениям неприятную ватность.

— Возьми, — Киреев протянул ему упаковку «Антиполицая». — Спасибо, что выпил со мной. Я… не прав, наверное. Но захотелось помянуть Ивана.

— Понимаю, — сказал Артём. — Мне надо поговорить с Ройбахом, Световым, Агласовым и Данилян. Что скажешь о них, Захар?

Киреев задумчиво потер переносицу.

— Данилян… Ты же ее видел… На самом деле — неплохая женщина. Как ученый давно кончилась, увы. Но как руководитель кафедры — на своем месте. Знаешь, организаторы в науке тоже очень важны, если они не мнят себя при этом великими учеными. Иван ее уважал.

— А ты?

— Тоже, — во взгляде Киреева мелькнуло удивление. — Ты об этом разносе? Да нет, она права. А я дурак, что дверь не запер.

— Атласов?

— Приятный мужик. Ему уже семьдесят, в прошлом году юбилей отмечали. Ивану он помог в свое время. До сих пор занимается научной работой… Тридцать лет назад, можно сказать, из руин факультет газодинамики восстановил.

— Фигурально выражаясь?

Киреев хихикнул, но тут же посерьезнел.

— Да нет, на самом деле из руин. Был взрыв в научной лаборатории, погибли семеро студентов и почти весь преподавательский состав. Ты же понимаешь, у нас и сейчас многие исследования военные, а тогда в мире было неспокойно. Занимались боеприпасами объемного взрыва… дозанимались! Что факультет возродился — целиком заслуга Агласова.

— Светов?

— Пижон, — коротко ответил Киреев. — Парень с амбициями, но… Я его плохо знаю, а вот Ивану нравилось с ним пикироваться. Наш с Иваном ровесник, на год раньше закончил университет. В армии служил где-то на Кавказе, но так раздолбаем и остался.

— Кем служил?

Киреев замолчал. Неуверенно развел руками. Спросил:

— А ты полагаешь…

— Нет, я просто спросил, — успокоил его Артём. — Ройбах?

— Ну, Анатолий Давидович — ученый серьезный, — Киреев едва заметно улыбнулся. — Быть ему нобелевским лауреатом за что-нибудь. Или президентом Академии Наук. Как сам решит. Я серьезно говорю, у него на все способностей хватит. А мужик еще молодой.

Артём достал и протянул ему визитку.

Здесь мой мобильный номер. Если вдруг что-то вспомнится или найдешь флэшку… — он улыбнулся. — Позвони.

— Позвоню, — пряча визитку в карман, пообещал Киреев. — Что-нибудь еще?

— Где кабинет Данилян, не подскажешь?

Карина Аслановна сидела за компьютером. Не изображала деятельность, а именно работала — пальцы так и бегали по клавишам. Артём постучал, тихонько вошел. Карина Аслановна кивком указала на кресло и продолжала работать. С полминуты Артёму пришлось ждать.

— Извините, — закрывая файл, сказала Данилян. — Чем могу быть полезна, товарищ Камалов?

«Товарищ» у нее звучало звонко, гордо. Видимо, Карина Аслановна состояла в коммунистической партии. При всем скепсисе Артёма касательно революционных идей работать с убежденными коммунистами он любил — почти как с ортодоксальными православными или мусульманами-ретроградами. Всегда проще, когда у собеседника есть четкая система убеждений.

— У меня несколько вопросов общего порядка, — сказал Артём. — Карина Аслановна, скажите, как получилось, что на кафедре имелась работоспособная Звезда Теслы?

Данилян вздохнула — как человек, вынужденный в очередной раз излагать азбучные истины.

— Товарищ Камалов, наша кафедра называется «Кафедра низко- и высокочастотных электромагнитных колебаний». Как вы понимаете, основной темой нашей работы является исследование влияния электромагнитных колебаний на психику человека. Те самые исследования, которые в 1893 году привели к созданию «спиритической спирали», или Звезды Теслы.

Артём вежливо кивнул.

Его нисколько не интересовал исторический экскурс — да и причина, по которой в университете стоял рабочий макет Звезды. Ясное Дело, что будущие механики изучают макеты двигателей, будущие электрики — макеты генераторов, а будущие ученые — макеты «спиритической спирали». Куда интереснее было наблюдать за самой Кариной Аслановной.

— Устройство, созданное больше ста лет назад и активно применяющееся во всем мире, не может являться секретным, — продолжала Данилян. — И пожелай Тесла изначально засекретить свои исследования — за годы информация все равно бы просочилась. Даже на уроках физики в пятом классе детям рассказывают об устройстве Звезды Теслы, упрощенно, разумеется. А у нас учатся студенты, которым предстоит всю жизнь продолжать исследования великого Теслы. Как вы полагаете, возможно ли обучать их без работоспособных макетов?

— Звезда может быть опасной.

— Не более, чем утюг или электрическая лампочка, товарищ Камалов. Макеты Звезды, находящиеся в университете, вполне работоспособны. Но! Есть одно отличие. Настоящая Звезда Теслы воздействует на человеческий мозг сочетанием низко- и высокочастотных колебаний. Только в этом случае возникает «инкарнационный прорыв» и предыдущее воплощение человека временно обретает сознание. В макете стоит простой и надежный предохранитель, позволяющий включать либо только низкочастотный, либо только высокочастотный контур.

Артём снова кивнул. Данилян чуть-чуть оживилась, как любой профессионал, получивший возможность растолковывать азбучные истины благодарному слушателю.

— Отключить предохранитель несложно, — продолжала она. — Точно так же, как несложно засунуть в розетку два гвоздя и взяться за них рукой. Мы запрещаем гвозди и розетки? Нет. Так какие у нас были основания использовать вместо нормальных работоспособных макетов бутафорские генераторы?

— Никаких, — согласился Артём. — Вы совершенно правы. Извините, я не имел в виду ничего дурного. Хотел лишь прояснить ситуацию.

Данилян подозрительно посмотрела на него. Кивнула. Суховато спросила:

— Еще вопросы?

— Вы знаете о причинах убийства Петренко?

Данилян вздохнула.

— Как сказать. Вчера, когда я беседовала с вашими товарищами, у меня сложилось ощущение, что прежняя инкарнация Ивана сообщила ему что-то важное. Об этом узнал кто-то заинтересованный. И убил Ивана, опасаясь, что правда откроется.

— В общих чертах все верно, — согласился Артём. — Рассказ был записан на флэш-карту…

— Знаю, знаю, — Карина Аслановна поморщилась. — Ее искали-Вот… — она полезла в ящик стола, достала маленькую коробочку диктофона. — У меня точно такой же, видите? Вот такая флэш-карта, она выщелкнула из гнезда маленький пластиковый квадратик и положила на стол.

— Да уж, спрятать несложно, — согласился Артём. — Вчера утром> до появления полиции, кто-нибудь мог зайти в аспирантскую и вынуть карту из диктофона?

— Да кто угодно! У нас сессия, занятия уже не проводятся. Ключи от дверей, если честно, получить нетрудно. Здесь ходили студенты, Преподаватели, уборщицы… кто угодно!

— А я-то думаю, почему так тихо, — понимающе сказал Артём.

— Сессия, — повторила Данилян. — Завтра экзамен у третьего курса — будет шумно. Иван был в комиссии… теперь надо срочно искать замену. Ужасная история, товарищ Камалов. Всякое бывает в учебном процессе, студенты порой такое творят! Но чтобы преподаватель повел себя столь безответственно, а потом погиб! Такого у нас не бывало никогда!

— Ну а как же взрыв в лаборатории газодинамики?

— Этой истории почти тридцать лет, — Данилян поморщилась. — Да, там было явное нарушение техники безопасности. Но это не наш факультет. Мы с подобными объектами не работаем.

Она демонстративно посмотрела на часы.

— Кого из друзей Петренко посоветуете расспросить? — Артём сделал движение, будто порывается встать.

— Киреева, — не задумываясь, ответила Данилян. — Светова… он не друг, скорее — вечный оппонент. Профессора Агласова — он всегда протежировал Ване.

— Спасибо, — теперь Артём и в самом деле встал. — Скажите, а где я могу найти профессора Ройбаха?

— Его кабинет в конце коридора.

— Благодарю вас, товарищ Данилян, — с чувством произнес Артём.

— Последняя просьба… Вы не могли бы одолжить мне флэш-карту из своего диктофона?

— Зачем? — удивилась Карина Аслановна.

— Хотел бы показать некоторым людям. Всегда проще, когда показываешь, что надо искать. Я верну ее через пару часов.

— Пожалуйста, — Данилян протянула ему карту. — Я буду на работе до четырех часов, потрудитесь меня найти.

Работа детектива — неважно, состоящего на службе в милиции или занимающегося частным сыском — неизбежно связана с поступками не самыми этичными.

Чтобы разоблачить шантажиста, приходится стать шпионом. Чтобы поймать вора, приходится искать доносчиков. Чтобы схватить убийцу, приходится угрожать и запугивать.

Артёму приходилось и шпионить, и вербовать доносчиков, и угрожать.

Но больше всего Артём не любил провоцировать.

Есть что-то постыдное в самой необходимости одному человеку устраивать ловушку для другого. Даже для преступника. Даже для убийцы.

Но ни одному детективу в мире не удалось обойтись без блефа и провокации. В прошлой своей жизни, будучи Аланом Пинкертоном, Артём неоднократно становился «своим» для преступников, проникал в банды, планировал ограбления — чтобы затем победоносно схватить негодяев на месте преступления. Разумеется, Артём не помнил своих приключений, тысячекратно умноженных и растиражированных «желтой» прессой. Читать — читал, со стыдливым интересом знакомясь с деталями похождений своей прежней инкарнации. И неоднократно думал, что «его» методы, во многом заложившие основы современного сыскного дела, имели и свою оборотную сторону. Сыщик и преступник — не только антагонисты, не только соперники, но еще и два полноправных игрока. От хода сыщика зависит и ответный ход преступника. Алан Пинкертон безжалостно преследовал и уничтожал американских бандитов, но не была ли ответная жестокость преступного мира отчасти порождена и его методами?

Артём не знал ответа. Точнее, знал тот ответ, который стал справедливым в его время. С шулерами дозволимо играть краплеными картами.

Если и были в мире благородные преступники, то они навсегда остались под пологом Шервудского леса. Там, наверное, им самое место.

Потому что стоит присмотреться к настоящему преступлению, и вы найдете не страдающего Отелло, а лишь пьяного мужа, приревновавшего супругу к соседу; не благородного Гамлета, а коварного охотника за наследством; не пылкого Ромео, а банального соблазнителя.

Правда всегда грязнее фантазии.

Выйдя от Данилян, Артём не сразу отправился к моложавому профессору Ройбаху. Вначале он снова заглянул в аспирантскую и несколько минут беседовал с Киреевым. Они обсудили, куда же все-таки Петренко мог спрятать флэш-карту, и сошлись на том, что она «где-то здесь».

Артём еще раз попросил Киреева позвонить, если сумеет что-то найти, и удалился.

А флэш-карта от диктофона Карины Данилян осталась в аспирантской. На дне стеклянной вазочки, из которой уныло торчали пластиковые цветочки.

Правоту Захара Киреева Артём понял, едва увидел профессора Ройбаха. Во-первых, профессор хоть и нагонял себе возраст изо всех сил — и бородой с редкой, едва ли не перекисью обеспеченной проседью, и очень консервативным костюмом, — но выглядело это у него вполне естественно. Вроде и понимаешь, что человек немногим тебя старше, а невольно начинаешь обращаться как к уважаемому пожилому господину. Во-вторых, профессор и впрямь был личностью многогранной и вполне «от мира сего». Не купившись на фразу «детектив Артём Камалов», он потребовал удостоверение личности, снисходительно улыбнулся, услышав о частном расследовании и поиске пропавшей флэшки, и согласился уделить Артёму пять минут.

Об Иване Петренко профессор отозвался с симпатией и сочувствием. О его мальчишеской выходке со Звездой Теслы — со снисходительным осуждением. О коллегах — вежливо, но с хорошо подчеркнутой дистанцией.

Разумеется, о местонахождении несчастной флэш-карты Ройбах ничего не знал. Но, закуривая тоненькую «дамскую» сигарету, искренне пожелал успехов в благородном деле частного сыска. После чего недвусмысленно посмотрел на часы — у него это вышло куда изящнее, чем у Данилян.

Выходя из кабинета профессора, Артём с некоторым восхищением подумал, что если все-таки убийцей является Ройбах, то дело дрянь. Такой ошибок не допустит.

Хорошо хоть, что люди подобного склада крайне редко опускаются до банальной уголовщины. Они могут сживать со света противников на ученых советах, доводить оппонентов до инфарктов и инсультов, но никогда не снизойдут до такой грязной банальности, как огнестрельное оружие.

С этой не слишком успокоительной мыслью Артём и отправился на Поиски аспиранта Светова, с которым так любил спорить и пикироваться покойный.

Сергей Светов был крепок, подтянут и мускулист. Такому не математикой и программированием заниматься, а уголь в шахте добывать, на худой конец — спортивные рекорды устанавливать.

Его удалось найти в столовой, в «обжорном ряду», как ее называли в университете.

— Чудило он гороховый, Иван, — ничуть не стесняясь, высказался Светов о покойном. — Ну кто же такое делает? Под Звезду Теслы — самому! А если бы шок? А если бы крыша съехала? Опять же, если узнал что-то важное, то молчи в трубочку! Дуй в правоохранительные органы и пиши заявление: так мол и так, я инкарнация и наследник Рокфеллера, капиталы в Россию переведу, обеспечьте-ка мне охрану!

— Инкарнация Рокфеллера? — удивился Артём.

— Ну, это к слову, — отмахнулся Светов. — Что-то же было сказано? И Петренко это что-то кому-то ненужному ляпнул! Вот и подослали киллера. Нельзя же так, господин детектив, никак нельзя!

Отломив вилкой половину котлеты, он отправил ее в рот, прожевал и добавил:

— На всякий случай: тут разные идиоты говорят, что мы с Иваном враждовали. Ну… было маленько. Идейные разногласия, можно сказать. Но я его hq убивал. Вчера утром все время был здесь, в новом корпусе. Поминутно, конечно, алиби не обеспечу, но поспрашивайте людей… не было у меня времени караулить его у пивной… Вы-то сами не хотите пообедать?

— Пока нет, спасибо, — Артём доброжелательно улыбнулся. — Здесь можно курить?

— Нет, нельзя, — приступая к гарниру, ответил Светов. — И слава Богу. И вообще не советую, господин детектив, дурная привычка.

Артём покаянно кивнул и спрятал сигареты. Спросил:

— Скажите, Сережа, а кем вы были в армии?

Еще никогда ему не доводилось видеть такого быстрого перехода от самоуверенной бодрости к отчаянной панике. Будто Сергея Светова схватили за коротко остриженные волосы, дернули вверх — и стянули маску с нарисованной улыбкой Рыжего Клоуна. А новый клоун оказался Белым. Тем, у которого уголки рта загнуты вниз, тем, кого положено колотить огромными надувными молотками.

— Вот как… — пробормотал Светов.

— Ответьте на вопрос, пожалуйста, — сказал Артём.

— Я служил в частях специального назначения.

— Должность, Сергей. Должность.

Аспирант Сергей Светов отставил уарелку с недоеденной котлетой. Уставился на Артёма.

— Ну? — подбодрил Артём.

— Снайпер.

Похоже, Светов уверился, что «детектив Артём Камалов» прекрасно знает его воинскую биографию.

— Тогда зачем несете чушь о киллере, караулившем у пивной? — резко спросил Артём. — Уже с пятого этажа вход в пивную прекрасно виден. И помещений, в которых можно закрыться и поджидать, вполне хватает.

— У меня нет снайперской винтовки! — выпалил Светов.

— А я вас ни в чем и не обвиняю, — ответил Артём. — Я с вами советуюсь, Сергей. Вы служили в армии, были снайпером. Возможно расстрелять человека на таком расстоянии?

— Сколько раз в него попали? — хмуро спросил Светов.

— Три раза подряд.

— Я бы не смог, — пробормотал Светов. — Тут больше километра расстояние. С «драгуновкой» — тяжело. Нет, если это твоя, хорошо пристрелянная винтовка, если постоянно тренируешься, если позиция удобная… все равно тяжело!

— А вы тренируетесь? — поинтересовался Артём. — Нет, не надо отвечать. Уверен, что заходите порой в тир. Дело не в этом…

— Господин Камалов! — Светов явно собрался с духом и решил дать отпор. — Я решительно отказываюсь продолжать этот разговор…

Артём быстро перегнулся через стол, схватил Светова за руки. Прошептал:

— Кончай дурью маяться, боец! Ты мне скажи — из чего могли бы так стрелять? Теоретически? У нас в армии есть такие стволы?

— Да я же не специалист, я два года винтовку по горам таскал да в мишени лупил, вот и все! — оборона Светова рухнула мгновенно. — Я даже в боестолкновениях не участвовал… ну, один раз по контрабандистам постреляли, для острастки, они сдались сразу, мы даже не ранили никого…

— Есть такие стволы? — повторил Артём, понизив голос. Обычный столовский шум как-то затих, а привлекать внимание не хотелось.

— Наверное, есть, оружейники и не такое напридумывали, — Светов помедлил. — Тут ведь даже не ствол главное, господин детектив! Обычные пули никогда не дают хорошей кучности, вот у спецподразделений для снайперов специальные боеприпасы имеются, даже из СВД начинаешь кучно лепить…

Он вдруг замолчал, глядя куда-то за спину Артёма. И это был не взгляд загнанного в угол преступника, пытающегося отвлечь сыщика, а паника человека, без вины виноватого, но на снисхождение не надеющегося.

— И ты здесь… сыщик, — на плечо Артёма легла рука. — Господин Светов, не стоит делать резких движений.

Светов и не пытался.

— Да не порите горячку, Денис Романович, — Артём повернулся к Крылову и ухмыльнулся. — Ого! Ну это круто!

Это и впрямь было круто. Теперь стало ясно, почему замолчали студенты, замечательно умеющие есть и говорить одновременно.

За спиной Крылова стояли пятеро бойцов из группы захвата. Троих Артём узнал даже в масках, двое были новенькими. Все пятеро — с оружием. Четверо с короткоствольными автоматами, один — с полицейским тетанайзером[1].

Идиот!

Они что, собирались палить из автоматов посреди столовой?

Если бы группу вел Артём, то он взял бы троих с тетанайзерами и, на крайний случай, двоих с пистолетами.

— Не остри, сыщик, — процедил Крылов. Чувствовалось, что словом «сыщик» он заменяет слово «Пинкертон», но с огромной неохотой. — Самым умным себя считаешь? — Он снова перевел взгляд на Светова и произнес: — Вы задержаны по подозрению в убийстве Ивана Петренко. Прошу вас следовать за нами.

Вокруг зашумели. Пока еще тихо-тихо, но это были только первые раскаты начинающейся бури. Через полчаса она примется бушевать во всем университетском городке.

«Убийца преподавателя найден!»

«Это другой преподаватель!»

«Снайпером был в армии!»

«Из Бауманки стрелял!»

Артём покачал головой. Посмотрел на обреченно поднимающегося Светова. И сказал:

— Ну что ж вы так, Денис Романович. Хоть пирожное дайте доесть человеку…

— Ты у меня дошутишься, — прошептал Крылов. — Когда тебе стало известно, что стреляли из снайперской винтовки?

— Мне? Известно? — Артём состроил удивленное лицо.

— Дошутишься, — бросил еще раз Крылов и полностью переключился на Светова. Это был миг его триумфа. Не какой-нибудь жалкий пьяница, укокошивший собутыльника, а настоящий, коварный, опасный убийца! Снайпер!

Артём молча наблюдал, как Светову зачитывают права, надевают наручники и конвоируют к выходу. Даже теперь автоматчики не опустили свое оружие.

— Кондитер, — сказал Артём вполголоса. — Вот олух… где ж ты возьмешь оружие и мотив?

В отношении оружия и мотива Артём все-таки оказался не прав. Крылов не был олухом и умел рыть землю в поисках улик.

Но пока Артём об этом не знал. И потому он с чистой совестью пододвинул к себе чашку кофе и пирожное, к которым Сергей Светов не успел притронуться.

Кофе остыл. Но сегодня Артёму было не привыкать пить холодный кофе.

Светова уже увезли, Артём успел заметить только выворачивающую на улицу машину с зарешеченными окошками — «гадовозку» на жаргоне «убойного» отдела. Но перед входом в новый корпус еще стояла пара полицейских машин, и рядом с ними о чем-то говорил по мобильнику Крылов. Видимо, рапортовал начальству о быстром и успешном задержании преступника.

Артём остановился поодаль, закурил. Крылов закончил разговор, глянул в его сторону (на удивление дружелюбно) и поманил к себе.

Артём подошел.

— Ты не обижайся, сыщик, — миролюбиво сказал Крылов. — И давай закончим с этими детскими подначками, а?

— Давай, — согласился Артём. — Докладывал об успехе?

— Какой тут успех, все просто, — Крылова прямо-таки распирало от удовольствия и желания поделиться. — Когда эксперт сказал, что стреляли из винтовки, все стало ясно.

— Арсений Петрович?

— Он самый. Приковылял в кабинет, глаза горят… нечасто нашему брату снайперы попадаются, — Крылов хмыкнул. — А дальше рутина, Артём. Наша нескончаемая рутина, которая одна только и приносит результаты…

— Светов, конечно, мог расстрелять Ивана из винтовки, — кивнул Артём. — Но где он взял оружие? И где ты возьмешь мотив?

Крылов оглянулся. Рядом никого не было, а желание поделиться своим триумфом, пусть даже с неприятным ему человеком, перевешивало.

— Оружие он взял там же, где Иван — Звезду Теслы. Это Бауманка, Артём! Бауманка! Университет работает на оборонку.

— И в нем бесконтрольно хранятся снайперские винтовки?

Крылов хихикнул и хлопнул Артёма по плечу:

— Ты бы вспотел, увидев эту винтовку… У них в подвале — испытательный стенд для проверки новых боеприпасов. Они разрабатывают не само оружие, а патроны, понимаешь? Так вот, винтовки там нет. Там есть здоровенная бандура, килограммов в двадцать весом. В центре — огрызок винтовки. Без приклада и весь облепленный датчиками. Рядом смонтирован прицел — не обычный, а настоящий телескоп, труба длиной в полствола! И все это прикручено могучими гайками перед узкой стальной трубой, в конце которой ставится мишень. Понятное дело, как оружие они это устройство не рассматривали. Так, агрегат для отстрела патронов по мишени. По документам проходит как «отстрельный механизм». Охраны никакой, замок в двери — простейший.

— Считаешь, Светов вытащил из устройства винтовку?

— Он все устройство вытащил. Гайки недавно откручивали, понимаешь? А если этот «механизм» взгромоздить на подоконник, то с его прицелом можно лупить пулю за пулей в яблочко. Вот только за целью толком не последишь. Потому он и караулил парня в дверях пивной… гаденыш.

Артём пожал плечами. Сергей Светов не относился к людям, вызывающим мгновенную симпатию (во всяком случае — у мужчин, женщинам самодовольные красавчики-атлеты нравятся сразу). Но…

— Денис, я понимаю, ты все проверил, у Светова нет алиби, и возможность вытащить из подвала… э… агрегат он имел. Но где ты возьмешь мотив?

— С мотивом, Артём, у нас все хорошо, — Крылов понизил голос.

— Ты человек наш… как бы там ни было. Вчера ведь общался с супругой убитого?

— С вдовой, — машинально поправил Артём.

Крылов досадливо поморщился, продолжил:

— Четыре года назад у Сергея Светова и Тани Деминой был роман. Серьезный роман. Потом появился Иван — Таня и Сергей расстались, но…

— А… — протянул Артём. — Вот оно что…

— Ты зациклился на Звезде Теслы, которую прошел Петренко, — сказал Крылов. — Решил, что убийство непременно связано с его прошлой инкарнацией? А зря. Если связь и была, то очень опосредованная. Светов узнал о выходке Ивана и решил, что следствие пойдет по ложному пути. Вот и все, Артём. Убийство из ревности. Банальная, древняя, как мир, причина.

— Но все-таки куда-то пропала флэш-карта, — сказал Артём. — И Петренко был очень расстроен тем, что узнал от своего прошлого воплощения.

Крылов только улыбнулся. Пихнул Артёма в бок. Сказал:

— Ну так ты поищи. Дело нужное. Только давно уплыла эта флэшка в канализацию. А Петренко небось узнал что-то неприятное о своей прошлой жизни. Пунктик у него был по этому поводу.

— Ты начальник, тебе видней, — пробормотал Артём. — Но я бы на твоем месте не зацикливался на одной версии.

— Вот потому ты и не на моем месте, — добродушно сказал Крылов. — Ладно, сыщик. Бывай.

— Удачи, — кивнул Артём.

Он постоял, ожидая, пока Крылов сядет в машину и уедет. Посмотрел на здание Бауманки, вздохнул и направился к главному входу.

Звонок застал его на ступеньках. Артём посмотрел на дисплей трубки, отошел в сторону, присел на каменные перила:

— Да, Таня.

— Артём? — голос был каким-то придавленным, вялым, будто вчера Татьяна наглоталась снотворного. Скорее всего, так оно и было. — Артём, мне позвонили из полиции…

— Я знаю. Сказали, что задержали подозреваемого.

— Сказали, что арестовали убийцу… Сказали, что это Сергей Светов…

— Идиоты, — сказал Артём. — Им потребуется два-три дня, чтобы убедиться в своей ошибке.

— Вы не верите, что это он?

— Нет, конечно. А вы?

— Светов… нет, он не мог. Не мог стрелять в Ивана.

— Вы хорошо с ним знакомы?

После короткой неловкой паузы Татьяна сказала:

— Мы были близки. Полгода. Потом я познакомилась с Иваном… Сережа нас и познакомил…

— Понимаю. Это неважно. Вы уверены, что Светов не стал бы убивать Ивана?

— Уверена. У него давно уже другая женщина. Обида… обида, наверное, осталась. Но из-за обиды не убивают.

— Ясно. Вы не волнуйтесь, Татьяна. Я еще перезвоню вам сегодня. Попозже.

Он спрятал трубку и двинулся к лифту. Факультет газодинамики располагался на восьмом этаже.

Профессора Агласова пришлось подождать. У него в кабинете сидели две молоденькие девчонки — не то преподаватели, не то аспирантки, получали какие-то наставления. Артём только заглянул, поздоровался и стал ждать в коридоре.

Наконец девчонки выпорхнули — перешептываясь и улыбаясь, а профессор громко позвал:

— Входите, молодой человек.

Артём зашел в кабинет, притворил за собой дверь. Здесь было прохладно — работал кондиционер, но пахло застарелым куревом, запах въелся в мебель, в книги, в сами стены кабинета.

— Петр Валентинович? Меня зовут Артём Камалов. Я частный детектив, провожу расследование в интересах Татьяны Деминой, вдовы Ивана. Вы сможете…

— Садитесь, садитесь, — профессор Атласов указал на кресло. Он действительно был пожилым человеком, но еще крепким, широкоплечим, совершенно не придавленным возрастом. Наверное, в юности Атласов походил на Сергея Светова. — Нынче убийствами занимаются частные сыщики?

— Нет, конечно, — Артём уселся в кресло. — Я ищу флэш-карту из диктофона Ивана. Это в рамках закона.

Атласов улыбнулся:

— Понимаю. Искать убийцу вы не в праве, но вот искать карту… А на карте — изобличение убийцы?

— Полагаю, что да, — Артём кивнул. — Впрочем, карту уже искали, но не нашли. Но я полагаю, что если сумею поставить себя на место Петренко, то мне станет понятнее, куда он ее спрятал. Вы ведь были в хороших отношениях?

— В хороших, — согласился Атласов. Аккуратно собрал раскиданные по столу бумаги, сложил их стопкой, будто готовясь к долгому разговору.

— Насколько это возможно при нашей разнице в возрасте и положении. Иван… он напоминал мне покойного друга. Я старался помочь ему… знаете, в науке одного таланта мало, надо еще уметь пробиться, растолкать локтями напористую бездарь, утвердить себя… Иван этого не умел.

— Вы уже знаете, что арестовали Сергея Светова?

Атласов кивнул.

— И ваше мнение?

— Абсурд, — сказал Атласов. — С чего бы ему убивать Ивана?

— Ну… личная неприязнь…

— Вы имеете в виду отношения между Световым и Деминой? — профессор развел руками. — Знаете, это настолько романтично, что я не верю.

— Вот и я не верю, — кивнул Артём. — Но давайте вернемся к Ивану. Вы его неплохо знали. Представьте, что Иван решился в одиночку пройти Звезду Теслы. Ночь, пустой университет. Он выходит из транса, берет диктофон. Слушает запись. И узнает что-то шокирующее, что-то, переворачивающее все его представления о жизни… Что это могло быть?

— Наследство? — спросил Атласов. — Самое вероятное, на мой взгляд… Я закурю, с вашего позволения.

— Тогда и я тоже, — согласился Артём.

Профессор подвинул простенькую стеклянную пепельницу на середину стола, достал сигареты. Предложил Артёму — тот отказался и достал свои.

— Я полагаю — наследство, — повторил Атласов.

— Проблемы с наследством — это мой хлеб, — кивнул Артём. — Но из-за них не убивают. Вот представьте, Иван узнал, что должен был получить огромную сумму денег… а ее, к примеру, получили вы. Он звонит вам и возмущенно спрашивает: «Где мои деньги?» Вы же не попрете после этого на восьмой этаж отстрельный механизм, не сядете в засаду?

— К счастью, молодой человек, — на лице Агласова не дрогнул ни единый мускул, — подобная ситуация даже теоретически невозможна. Я никогда не получал наследства — ни от инкарнации, ни от родителей. Вырос в детдоме, понимаете? Всего в жизни пришлось добиваться самому.

Артём кивнул:

— Я привел совершенно гипотетический пример. Собственно говоря, я веду речь о том, что убийство было совершено по гораздо более серьезной причине. Не из-за ревности. Не из-за денег… Извините.

Артём достал зазвонившую трубку.

— Простите, мне нужен Артём Камалов.

— Я слушаю.

— Это Киреев, Захар Киреев. Знаете, я тут заново обшарил аспирантскую… Флэшка у меня! Она лежала в пустой вазочке, на дне! Что мне делать?

— Замечательно, — сказал Артём. — Просто замечательно! Вы ее не слушали?

— Нет пока… а надо?

— Берите диктофон и поднимайтесь в кабинет профессора Агласова. Я у него.

— Сейчас!

Артём спрятал трубку и довольно улыбнулся:

— Вот видите, как удачно! Флэшка нашлась. Сейчас Захар Киреев ее принесет.

Атласов внимательно посмотрел на него. Несколько секунд помолчал, о чем-то размышляя. Потом улыбнулся:

— Как удачно нашлась…

— И не говорите, — поддакнул Артём.

— Я с удовольствием послушаю ее вместе с вами. Но вы продолжайте, продолжайте молодой человек… Итак, если убийство было совершено не из-за денег и не из-за несчастной любви, то что же у нас остается?

— Я попытаюсь объяснить ход своих мыслей, — кивнул Артём. — Иван что-то узнал. Это «что-то» его потрясло. Он кому-то позвонил и поделился информацией. Этот «кто-то» назначил ему встречу в пивном ресторанчике, но сам туда не пришел. Вместо этого — убил Ивана. Орудием убийства послужил отстрельный механизм из лабораторий Бауманки; логично предположить, что убийца здесь и работает. Теперь двигаемся дальше. Почему Иван вообще стал звонить своему будущему убийце? Не поверил своей прежней инкарнации? Хотел исключить возможность ошибки, прежде чем дать делу ход? Тогда этот человек должен быть ему чем-то дорог. Круг подозреваемых сразу сужается… Вы следите за ходом мысли? Тогда двигаемся дальше. Убийца, застрелив Ивана, сохраняет полнейшее хладнокровие. Почему? Видимо, убивать ему не впервой. Возможно, Иван узнал о прошлом убийстве, совершенном этим человеком. Впрочем, даже самое ловкое преступление мало чего стоит, ведь жертва может сразу реинкарнироваться и лет через десять рассказать о преступлении. Вы, наверное, знаете, что жертвы насильственных преступлений, как правило, перерождаются очень быстро? Почему убийцу это не беспокоит?

— Вероятно, потому, что убийца уже очень стар, — спокойно сказал Атласов. — И не рассчитывает прожить больше десятка лет.

— Хорошая мысль, — поддержал его Артём. — Итак, что мы получаем в итоге?

В дверь постучали.

— Входите, — негромко сказал Агласов.

Захар Киреев заглянул в кабинет.

— Здравствуйте, Петр Валентинович… Артём, я…

— Заходи, — сказал Артём. — Итак, мы приходим к мысли, что убийца Ивана работает в Бауманке — раз, в его прошлом есть какое-то непонятное и чудовищное преступление — два, он стар — три.

Киреев, держа в одной руке диктофон, а в другой — флэш-карту, с удивлением смотрел на Артёма.

— Давай сюда, — Артём забрал у него диктофон и карту. Посмотрел на Агласова. Спросил: — Вы не хотите ничего сказать?

— Удивляюсь вашей наглости, — спокойно ответил профессор. — Давайте вашу карту, послушаем, что на ней есть.

Артём молча протянул ему диктофон и карточку. Секунду Агласов держал карту в руках. Потом, усмехнувшись, вставил в гнездо диктофона, нажал на воспроизведение и презрительно отодвинул диктофон по столу к Артёму.

Огонек на диктофоне тлел зеленым, но ничего слышно не было.

— Значит, вы все-таки уничтожили карту, — сказал Артём.

— Молодой человек, — холодно произнес Агласов. — Вы ввалились ко мне с нелепейшими обвинениями, а теперь еще и разыгрываете комедию с фальшивой флэш-картой. Ах, как удачно она нашлась! Очевидно, в вашем понимании я должен был разрыдаться или попытаться ее сломать? Так вот, прежде чем я позвоню в полицию и расскажу о вашем возмутительном шантаже…

— Здравствуй, незнакомец… — очень тихо донеслось из диктофона. — Меня зовут Иван Петренко. Я — твоя следующая жизненная инкарнация…

У Агласова отвисла челюсть. Но и Артём оцепенел — и когда профессор перегнулся через стол, хватая диктофон, он не успел ему помешать.

Успел Киреев. Прыгнул к столу, схватил диктофон, вырвал, выкрутил из рук профессора. Агласов и впрямь был крепок, но в данном случае молодость победила.

— Сука! — завопил Агласов. — Сука, Ванька, ты сука!

Он вскочил из-за стола, нелепо размахивая руками, беззвучно глотая воздух, мгновенно превращаясь из солидного и крепкого еще старика-профессора в того, кем и был на самом деле — дряхлого, трясущегося от страха и ненависти убийцу.

А голос в диктофоне уже неуловимо изменился — так бывает всегда, когда устами человека начинает говорить его прошлое жизненное воплощение:

— Меня зовут Леонид Балашов. Я родился восемнадцатого июня одна тысяча девятьсот тридцать второго года. Я погиб третьего декабря одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года. При жизни я заведовал факультетом газодинамики в Высшем Техническом Училище имени Баумана. Прежде всего я хотел бы рассказать об обстоятельствах своей смерти. Проводился любопытный эксперимент, теоретически способный привести к созданию сверхмощных боеприпасов объемного взрыва. Присутствовала большая часть преподавательского состава и несколько студентов. Видимо, только я заметил, что находившийся за пультом управления Петр Валентинович Атласов, старший научный сотрудник нашего факультета, подает слишком большое количество смеси в испытательную камеру. Я несколько раз спросил через переговорник, что именно он делает, затем подошел к бронестеклу и постучал по нему, пытаясь привлечь внимание Агласова. Однако он встал из-за пульта и быстро покинул пультовое помещение. Герметичная дверь из лаборатории взрывотехники была закрыта и, видимо, заблокирована снаружи. Больше я ничего не помню. Теперь, что касается моих личных дел…

Артём нажал кнопку, выключая диктофон. Сказал:

— Захар, позвоните, пожалуйста, в полицию. В отдел особо тяжких. Объясните в двух словах ситуацию…

Профессор Атласов медленно сел в свое кресло. Схватил какой-то документ, положил перед собой, уставился в бумагу. Рявкнул — точнее, попробовал повысить голос, но тот сорвался на писк:

— Вон! Вон, не мешайте работать!

— Работайте, а мы подождем полицию, — сказал Артём.

Атласов медленно поднял голову. Спросил:

— Он скопировал карту?

— Иван все-таки был ученый, — ответил Артём. — Честно говоря, я действительно собирался вас спровоцировать. Но Иван относился к своим действиям как к эксперименту. Он сдублировал оборудование. Взял второй диктофон из кабинета заведующей кафедрой и поставил его на запись. А потом отнес на место… Я ответил на ваш вопрос. Может быть, и вы, Петр Валентинович, скажете, что же произошло в семьдесят третьем году? Чем вам не угодили коллеги?

— Вы никогда не работали в научной среде, молодой человек, — Агласов горько улыбнулся. — Вы не знаете, что это такое, когда вас зажимает свора самозваных мэтров, когда не дают хода разработкам, имеющим огромное народнохозяйственное значение! Они считали, что я не прав, что повышение мощности взрыва невозможно. А я доказал, что не правы они! Понимаете? Я всего лишь доказал свою правоту!

Агласов опустил голову. Взял ручку и принялся что-то отмечать в документе.

Он занимался этим и через четверть часа, когда в кабинет вошли Денис Крылов и два оперативника с тетанайзерами.

Артём молча включил диктофон на воспроизведение. Когда запись прокрутилась до конца, Агласов встал и, не говоря ни слова, двинулся прочь из кабинета. Крылов остановил его в дверях, и дальше профессор шел уже в сопровождении конвоя.

Никто так и не заговорил.

Прежде чем уйти, Артём не удержался и заглянул в лежавший на столе документ. Это была докладная записка о приобретении нового оборудования. Каждая заглавная буква в документе была аккуратно подчеркнута.

Возможно, психоаналитика это навело бы на интересные предположения о характере Петра Валентиновича Агласова. Но Артём Кама-лов предпочитал не искать смысла там, где его не было и нет. Поэтому он пожал плечами и пошел допивать технический спирт вместе с Захаром Киреевым.

У Татьяны он появился уже поздно вечером. Коротко рассказал о проведенном расследовании и вручил официальный счет за услуги. Татьяна рассеянно посмотрела на цифру, спросила:

— Почему так мало?

— Я же не нашел флэш-карту. Агласов ее уничтожил. Полагаю, сломал и спустил в канализацию. А может быть, и сжег дотла — у них там много интересных приспособлений.

— Господи, я же не для этого вас нанимала… — пробормотала Татьяна, доставая и вручая ему деньги. — Вы так быстро все выяснили… я думала, это займет месяцы…

— Если бы я копался, меня бы опередила полиция, — пояснил Артём. — Вы зря их недооцениваете. Там только начальник отдела… излишне прямолинеен. Но не полный дурак. Завтра к вечеру он выпустил бы Светова и принялся за остальных.

— Вы словно заранее знали, кто убийца…

— Не заранее, но понял быстро.

Татьяна удивленно посмотрела на него.

— Убийцей был кто-то из коллег вашего мужа, из близких ему людей. Таких всего пятеро. Иван договорился о встрече в пивном ресторанчике. Профессор Ройбах никогда бы в таком простецком месте не появился. Человек должен был ждать его в верхнем зале, на местах для курящих. Данилян и Светов не курят. Остаются двое — Киреев и Агласов. Но Киреев — ровесник Ивана. Он не мог совершить никакого преступления, о котором знало бы предыдущее воплощение Ивана. Остается… — Артём замолчал.

— Так просто? — Татьяна прошла по комнате, остановилась у окна, спиной к нему. — Все так просто?

— Да. Но это косвенные улики. Полиция, прицельно взявшись за Агласова, могла накопать какие-то серьезные доказательства. Отпечатки пальцев на отстрельном механизме, к примеру. Свидетелей того, как Агласов волок куда-то наверх тяжелый механизм. Могли быть улики. Но их могло и не быть. Я попытался спровоцировать Агласова на уничтожение карточки — ничего не вышло. Так что основная заслуга принадлежит Ивану. Он подстраховался. Сохранил запись и оставил ее там, где ее неминуемо бы прослушали рано или поздно.

— Вы хороший сыщик, — сказала Татьяна. — Вы так говорите, будто все у вас получилось случайно, но это неправда. Вы великий сыщик… прирожденный сыщик. Спасибо вам…

Артём хотел ответить, но вдруг понял, что женщина давно уже плачет — беззвучно и горько. Ему очень хотелось подойти и утешить ее, но это могло бы закончиться неправильно. Не так, как положено заканчивать очередное дело прирожденному сыщику.

Поэтому он тихо вышел из квартиры и закрыл за собой дверь. Постоял секунду на лестничной площадке. Ему очень хотелось вернуться, но этого делать было нельзя.

— Господи, не дай мне в следующей жизни снова быть полицейским, — прошептал Артём.

Но он слишком хорошо знал, что Бог — или, по мнению атеистов, случай — не прислушивается к таким просьбам. □

ВИДЕОДРОМ

Пат Кадиган
ИСТИННЫЕ ЛИЦА

Я же сказал тебе, что совсем не в настроении для такого дела, — шепнул Стилтон. Я ткнула его локтем в ребра, не отводя взгляда от трупа женщины на полу большой комнаты. Сама я тоже редко бываю в настроении для убийств посредством удушения, но не стоит это рекламировать. Особенно в подобном обществе. «История!» — подумала я. У меня на глазах творилась история. Людей и прежде душили, их будут продолжать душить и потом, но в первый раз человека задушили в здании инопланетного посольства — самого первого посольства такого рода. Два «впервые». А мы были первыми представителями закона на месте преступления, итого три. День явно обещал быть насыщенным.

Стоящий справа от меня высокий мужчина в смокинге громко сглотнул — наверное, в миллионный раз. Он сказал, что фамилия его Фарбер, а род занятий… он был секретарем покойной. Я не могла решить, что его выделяет: старомодность костюма или звучная судорожность перистальтики. Я еще никогда прежде не слышала, чтобы кто-то так оглушительно сглатывал — итого четыре «впервые»… В комнате стояла такая тишина, что, возможно, вслушайся я повнимательнее, то уловила бы, как его желудок переваривает пищу. Лазаря-не либо соблюдали тишину в силу какой-то религиозной заповеди, либо пребывали в том же шоке, что и работавшие в посольстве люди, которые сбились тесной молчаливой кучкой в дальнем конце комнаты.

Рядом с нами находился только один лазарянин. Остальные собрались полукольцом у трупа. Примерно полтора десятка созданий, и было нечто почти официальное в том, как они расположились, будто явились на прием к покойнице.

Я обернулась к Фарберу, который тотчас снова сглотнул, а затем утер лоб рукавом.

— Еще раз? — я снова ткнула Стилтона локтем в ребра.

— Готово, — буркнул Стилтон, повернувшись так, чтобы я увидела нацеленный интервьюер.

— Бог мой, я всегда думал, что только в голограммках полиция требует снова и снова повторять одно и то же, — сглотнул Фарбер, пугливо покосившись на плоский объектив вьюера. Мне это ни о чем не говорило — те немногие существа с довеском «разумные», кто не нервничает, когда на них нацелен вьюер, это либо мертвецы, либо инопланетяне. Впрочем, определить реакцию лазарян было трудновато: слишком уж они смахивали на пугал, а я еще никогда не видела беспокойного пугала, даже внеземного происхождения.

— Можете ограничиться сокращенной версией, — успокоила я его. Третья запись не требует второстепенных деталей.

Фарбер сглотнул:

— Отлично. Я вошел и увидел миссис Энтуотер точно в том же положении, в каком вы ее застали. Вокруг собрались лазаряне — точно так же, как и сейчас. Служащие находились в других помещениях, но один лазарянин собрал их, привел сюда и с той минуты не позволял никому уйти. Тогда я вызвал вас. Отсюда. Поскольку мне тоже не позволяют выходить из помещения.

Я взглянула на Стилтона, он кивнул.

— И вы говорите, что отношения миссис Энтуотер с лазарянами были… какими?

Сглотнул. Кадык запрыгал над воротничком.

— Сердечными. Дружескими. Очень хорошими. Они ей нравились. Ей нравилась ее работа. Если среди лазарян у нее были враги, мне она об этом ничего не говорила.

— А о чем она вам не говорила из того, что вы позже узнали? — спросила я.

Он призадумался, сглатывая.

— Она умолчала о том, что в здании находится Пилот.

— Почему же?

— Либо не представился случай, либо не сочла нужным. Вряд ли необходимо сообщать секретарю ежечасно о том, кто является с дружеским визитом.

— Вы уверены, что визит был дружеским?

— (Сглатывает). Пилоты все время навещают лазарян. Ведь те научили их полетам на основе Межзвездного Резонанса, а потому они ощущают определенное родство с ними, даже большее, чем с другими людьми, как мне кажется.

— Почему вам так кажется?

— Потому что они редко общаются с людьми, работающими в посольстве. А вернее, никогда. За исключением миссис Энтуотер. Она их встречает и провожает (сглатывает), то есть встречала и провожала.

— И всегда лично? Разве это не обязанность секретарши из приемной или личного секретаря?

— Даллетт и я принимаем других посетителей. Но Пилотами миссис Энтуотер всегда занималась лично.

— То есть она не упомянула, что в здании находится Пилот, — сказала я. — А чем занимались вы?

— (Сглатывает). Почти все утро я был занят пресс-релизом.

— Лазарянским пресс-релизом?

— (Сглатывает, затем кивает). Они предпочитают сами давать сведения средствам массовой информации. О чем угодно. Например, о голограммках, которые они видели, и о расторжении троичных уз…

— Минуточку! — вклинилась я. — Об этом вы раньше не упоминали.

Классические приемы никогда не устаревают. Заставьте кого-нибудь снова и снова повторять один и тот же рассказ, и обязательно всплывет что-нибудь новенькое.

— Извините, я не пытался скрыть… (взгляд на вьюер), просто забыл. Это… это что-то вроде расторжения брака или долгой помолвки. Лазаряне… ну, есть много аналогов, но они всегда включают мелкие своеобразные расхождения. Только к миссис Энтуотер в любом случае это никакого отношения не имело.

— Вы уверены?

— Абсолютно (сглатывает). — Миссис Энтуотер никогда… э… не вторгалась в их личную жизнь.

Я невольно засмеялась.

— Ну, послушайте! Задача Селии Энтуотер заключалась именно в том, чтобы научиться лучше понимать лазарян. И как бы она могла этого добиться, не будучи знакома с их личной жизнью?

— Миссис Энтуотер считала себя дипломатом, занятым глубоким изучением чужой культуры. Она скрупулезно считалась с обычаями, и табу, и прочим подобным. Она знала, что если мы их оскорбим, лазаряне закроют посольство и вернутся в родной мир.

— Ла-а… ЗА-АР… иии, — раздался басистый гнусавый голос у меня за спиной, произносивший каждый слог будто отдельное слово с легким клокотанием на ЗА-АР.

Фарбер сглотнул и низко поклонился. Я обернулась. Единственный неприкаянный лазарянин стоял почти вплотную к Стилтону, который закатил глаза. Лазарянский обычай уплотнения пространства допек его очень быстро. Меня это тоже выводило из равновесия — словно имеешь дело с расой людей, выросших в битком набитых лифтах и чувствующих себя нормально, только если между ними яблоку упасть негде.

И внезапно я подумала, что полукруг у трупа выглядит вдвойне странно. Они не стояли вплотную друг к другу. Почему?

— Мне надо допросить весь обслуживающий персонал, — сказала я лазарянину. — Если кто-то из людей убил Энтуотер, он должен понести наказание по нашему закону.

— С-судим и пока-аран, если на-айден виновным, — поправил меня лазарянин. — Вопрос.

Фарбер подошел ко мне, сглатывая.

— Тинта-а испрашивает разрешение осведомиться у вас о чем-то, — начал церемонно. Я удержалась от тяжкого вздоха. Я ведь не дипломат, а шесть лет в отряде по борьбе с бандитизмом привили мне глубокое отвращение к ритуалам. Двадцать лет назад, когда лазаряне только-только прибыли на Землю, я, возможно, была бы взволнована больше, ну да у меня давление всегда было низким.

— Задавайте свой вопрос, — сказала я.

— Добавьте «прошу», — шепнул Фарбер.

Я улыбнулась как можно шире.

— Прошу вас.

Лазарянин положил шестипалую руку на голову, похожую на кулек.

— Если Энтуа-атер умертвил один из нас, что-о тогда-а?

Я еще раз посмотрела на Энтуотер. С такого расстояния было трудно разглядеть следы на ее горле. Но они могли быть оставлены и рукой лазарянина. Пальцы у них были длинными и многосуставными и без труда обхватили бы человеческую шею.

— Это ваше посольство, — сказала я, — то есть как бы часть вашей родины. Из чего следует, что в этом вопросе мы предоставим вам вер-щить собственное правосудие.

Стилтон уставился на меня, как на сумасшедшую. Я его не винила. Внезапно я заговорила, будто дипломат из голограммки. Но я ничего не могла с собой поделать, что-то в этом лазарянине толкало меня изъясняться неуклюжими официальными формулами.

Лазарянин положил руку на вьюер, заметно ошарашив Стилтона.

— Ма-ашина истины?

Я покосилась на Фарбера.

— Чего он хочет?

Фарбер сглотнул дважды.

— Видимо, Тинта-а желает, чтобы вы применили вьюер к лазарянам.

Стилтон кашлянул.

— И что это даст? Мы… э… — он обернулся к лазарянину, — мы слишком разные.

Вьюер интерпретировал много разных мелочей — выражение лица, Давление, температуру, движение глаз и мимических мышц, пульс, дыхание, высоту и тембр голоса, выбор слов, построение фраз и так далее, чего я не потрудилась запомнить. Нас предупреждают, что он не обеспечивает стопроцентной достоверности, но лично я еще не встречала никого, кому удалось бы взять над ним верх, включая даже самых закоренелых лжецов. Нам разрешается пользоваться им лишь с целью выявления повода для обыска и/или ареста, но не для официального установления вины или невиновности, так что в суде полученные с его помощью данные во внимание не принимаются. Однако он полезен, даже очень.

— Могу конвертирррова-ать, — сказал лазарянин. — Имею програ-аммы конверта-ации для нашего вида.

Стилтон бережно прижал вьюер к груди и бросил на меня отчаянный взгляд.

— Не знаю, — заколебалась я. — Мне нужно позвонить…

Фарбер сглотнул.

— Разве вас не предупредили, что вы должны принять все необходимые меры для скорейшего прояснения ситуации? — Он нагнулся ко мне и понизил голос. — А вы не подумали о последствиях нераскрытого убийства в стенах лазарянского посольства? Придется вызвать Национальную гвардию, чтобы защитить его, а все мы здесь, как в ловушке. Включая вас и вашего партнера. Дверь с секретом. Звуковая ловушка. Попробуйте выломать панель с этой стороны — и хлопнетесь чуть ли не замертво. А когда очнетесь, то поймете, что такое настоящая головная боль. — Он кивнул на кучку людей. — Кое-кто из них попытался. Спросите их, хотят ли они попробовать еще раз. Да поймите же: никто отсюда не выйдет до полного выяснения обстоятельств. Причем, если на это потребуются месяцы, Тинта-а это мало беспокоит.

— Что же делать? Вызвать штурмовую группу? Разрешения я не получу. Придется как-то нащупать дверное нокаутирующее устройство и сообразить, как его нейтрализовать. Конечно, это приведет к международному инциденту — межпланетному инциденту! — но все-таки не к такому скандалу, как штурм посольства.

Я посмотрела на лазарянина, но его лицо было непроницаемым. Как всегда. Собственно говоря, оно представляло собой внешнюю поверхность своего рода пластичного наружного скелета, покрывающего всю голову, лишенную каких бы то ни было черт, за исключением темных пятен, где полагается находиться глазам и рту. Я где-то читала, что экзоскелет то уплотняется, то становится мягче, следуя циклу, индивидуальному для каждого лазарянина, но никто из людей не знает ни причины такой перемены, ни воздействия ее на лазарян. Было известно только, что они называют скрытое под экзоскелетом лицо «истинным», и его ни в коем случае нельзя показывать ни одному живому существу, даже после смерти. Вопрос: какой смысл иметь так называемое «истинное лицо», если никто никогда не может его увидеть.

Что-то смутно зашевелилось в моем подсознании. Я оглядела лазарян, все так же неподвижно стоящих у трупа. Если увидеть «истинное лицо», не карается ли это смертью на месте?

— Все-таки мне следует запросить разрешение, — сказала я неуверенно.

— За-апр-аси, — сказал лазарянин. Он не позволял, а приказывал.

Я отцепила мобильник от пояса и нажала кнопку связи с капитаном. Последовавший разговор был стремительным.

— Он говорит: «Валяйте», — информировала я, цепляя мобильник к поясу. Стилтон на полсекунды захлебнулся от возмущения, затем стер с лица всякое выражение. По какой-то причине специалисты по работе с вьюерами ревнуют всех и вся к своим малюткам. Обычно Стилтон даже меня к ним не подпускает. — Забирай программу и перенастраивай вьюер.

Фарбер сглотнул с очень расстроенным видом.

— Есть одна проблема…

Я покосилась на него:

— Всего одна? Какое облегчение!

— Но очень серьезная. Необходимая программа в кабинете миссис Энтуотер, наверху. Все, кто находился в посольстве в момент смерти миссис Энтуотер, сейчас здесь, в этой комнате — и лазаряне, и люди. И никому не разрешается выходить.

— Почему? — уставилась я на Тинта-а.

— Так на-адо, — ответил лазарянин все тем же непререкаемым тоном.

— О! — сказала я, надеясь, что это «о!» не прозвучало слишком уж саркастично, и посмотрела на Фарбера. — Какие-нибудь идеи?

Он сглатывал довольно долго.

— Мы можем вызвать курьера, чтобы он доставил нам программу. Конечно, затем курьеру придется остаться с нами.

— Счет за сверхурочные представим посольству, — сказала я, снова хватая мобильник.

Операция с курьером заняла больше времени, чем предполагалось, так как он допустил промах, сначала посетив нашу комнату, и мне пришлось вызвать еще одного. Предупрежденный заранее, второй курьер положил требуемые чипы в конверт и бросил его мне в полуоткрытую Дверь.

— Валяй, — сказала я, передавая конверт Стилтону. Лицо его слегка позеленело.

— Прежде чем я изнасилую вьюер и, возможно, попорчу его, может быть, мы опросим людей?

— Наш вид перррррвым, — сказал Тинта-а, и это был еще один приказ. Я хотела было возразить. В углу напротив люди-служащие все еще сидели кучкой, хотя уже не такой тесной. Не считая Пилота — ей надоело сидеть, она прислонилась к стене позади них, дымя сигаретой в длинном мундштуке. Она выглядела беззаботно-счастливой, но все Пилоты выглядят беззаботно-счастливыми в любое время. Один из результатов их курса обучения. Возможно, после первого полета, они, образно выражаясь, так и остаются «за гранью».

— Делайте, как вам говорят, — сказал Фарбер Стилтону, умудрившись придать голосу извиняющийся тон. — У меня жена и трое детей, которых я хотел бы увидеть, прежде чем состарюсь, и, думаю, у вас двоих тоже есть семьи.

Я покашляла. Взывать к Стилтону с таких позиций было ошибкой: три недели назад они с женой разошлись.

Однако он не пронзил Фарбера свирепым взглядом, а начал возиться с вьюером и даже позволил мне подержать его, пока менял чипы.

Стилтону понадобилось около получаса, чтобы синхронизировать, отъюстировать фазы и что-то еще — я такой же технарь, как и дипломат, хотя и подозреваю, что вторые пятнадцать минут он возился просто для того, чтобы потянуть время.

— Пожалуй, готово, — сказал он наконец. — Но при всех этих поправках и подгонках под лазарянскую биологию я не знаю, справится ли вьюер с экзоскелетом. Это ведь, по сути, маска.

— Нет, — сказал Тинта-а, снова приближаясь к нам почти вплотную. — Истинное лиии-цо.

Лазаряне возле Энтуотер, казалось, не нарушили полной неподвижности, однако атмосфера резко изменилась. Это почувствовали все, даже люди в дальнем углу. Что-то вроде внезапного ощущения озона в воздухе перед ударом молнии, и мне даже почудилось на секунду, что волосы у меня встали дыбом.

— Я знаю о вашем обычае не показывать истинное лицо, — сказала я Тинта-а. — Так как же…

Тинта-а снова вверг Стилтона в дрожь, прикоснувшись к вьюеру.

— Нежи-ивой.

— Вы разрешите фиксирование, которое мы сможем наблюдать? — спросил Стилтон ошеломленно.

— Ра-азрешу на-аблюдать один ра-аз, — сказал лазарянин и сделал странное движение, будто пожал всем телом. Одежда не по росту широкая, разнокалиберная и измятая, будто извлеченная из залежей благотворительного фонда, казалось, переместилась на развинченной фигуре лазарянина и каким-то образом обрела еще больше измятых складок. Такие измятые складки, видимо, были последним писком их моды. Лазаряне возле трупа по-прежнему не шелохнулись, но я понимала, насколько им скверно. И не просто скверно, а так скверно, как ни разу в жизни. Я попробовала представить что-нибудь подобное. Раздеться догола публично? — но я знала, что для них-то это было куда хуже наготы.

— Один раз, — сказала я Стилтону. — Значит, тебе придется очень постараться.

Тинта-а произвел быструю перегруппировку. Он приказал лазарянам и людям отвернуться к стене, вызвал одного соплеменника и отвернулся сам.

Мы со Стилтоном нашли стул для вьюера. Стилтон навел его на первого лазарянина, повозился с фокусировкой, а затем включил.

— Готово, — сказал он лазарянину и тоже отвернулся, притискиваясь ко мне.

В последовавшей паузе я услышала, как лазарянин сдирал экзоскелет. Жуткий звук — будто рвущееся полотно, и я прикинула, насколько это болезненно. Такой звук словно бы указывал на жуткую боль.

— Спра-ашива-ать, — сказал Тинта-а.

Я откашлялась.

— Ваше имя?

— Симиир-а, — ответствовал лазарянин. Я почувствовала, как напрягся Тинта-а. Последний слог указывал на родство с Тинта-а, хотя и не определял его.

— Как вы связаны с…

— Спра-ашивать только про Энтуа-атер, — почти прикрикнул Тинта-а.

Я помялась, ведь это нарушало схему допроса. Однако истинное лицо лазарянина было открыто — если не на виду у остальных, то в их присутствии, — и для них покончить с этим было куда неотложнее раскрытия убийства, любого убийства.

Я готова была поклясться, что услышала, как сглотнул Фарбер, хотя он и стоял теперь в дальнем конце комнаты рядом с курьером, повернувшись лицом к запертой двери.

— Делайте, что вам говорят! — крикнул он мне.

У меня за спиной разоблачившийся лазарянин издал негромкий звук. Я никогда прежде ничего похожего не слышала, но инстинктивно поняла: инопланетянин плачет. Волна сострадания и стыда нахлынула на меня — совсем не то, что положено чувствовать полицейскому Во время расследования убийства. Если я стану жалеть каждого, кто заплачет во время допроса, свободой будет наслаждаться заметно больше Подонков.

Я перевела дух.

— Что вам известно о смерти Селии Энтуотер?

— Ответственен я-а.

Мой коктейль из сострадания и стыда тут же превратился в ледяную воду.

— Вы хотите сказать, что убили ее?

— Моя вина-а.

Стилтон пожал плечами.

— Вроде бы счастливый номер с первого же захода, — шепнул он.

— Вы задушили Селию Энтуотер? — не отступала я.

— Винова-ат я-а-а-а.

— Довольно, — тихо сказал Тинта-а. — Следующий.

Я сдалась:

— Ну, хорошо. Мы подождем, пока вы не… восстановите себя.

Черт знает что! Экзоскелет вернулся в прежнее положение с тем же звуком рвущегося полотна. По моим нервам словно провели наждачной бумагой. И мне предстояло услышать этот звук всего лишь девятнадцать раз.

Нет, шестнадцать, как я обнаружила, когда можно было снова повернуться. Стилтон нацелил вьюер на следующего лазарянина. Первый выглядел, как ни в чем не бывало. Во всяком случае снаружи. Ничего похожего на пот или кровь, никаких изменений в экзоскелете. Однако фигура его выглядела чуть-чуть расслабленной, как бывает у людей, которые в конце концов сознались в преступлении и обнаружили, что испытывают больше облегчения, чем страха перед наказанием. Может быть, первый номер и впрямь оказался счастливым.

Затем второй лазарянин сказал точно то же, и мир преобразился в ту форму, которую принимает всегда во время расследования преступлений. Мир полон лжецов — лжецов, которые говорят, что сожалеют о содеянном, и лжецов, которые говорят, что не сожалеют, лжецов, которые клянутся, что никогда прежде такого не делали, и лжецов, которые обещают никогда больше такого не делать. Видимо, существуют вселенские параллели — в буквальном смысле слова.

К тому времени, когда покаялся шестой, допрос взял на себя Стилтон, и моя саркастичность приобрела сходство с наркотиком, достигающим порога токсичности в организме. После номера седьмого я слышала только звук рвущегося полотна. Тут не обошлось без какой-то космической иронии, думала я. Обнажи свое истинное лицо, а потом солги. Придает более глубокое значение выражению «бесстыжий лжец». Вот тут я была уверена.

Но чего я действительно не понимала: почему это так сильно на меня действует. Быть может, потому, что в тайне я страдала от недостаточного уважения к собственному биологическому виду и верила: инопланетяне должны поистине представлять собой более высокую форму жизни по сравнению с ущербным человечеством. И вот теперь они развеяли мою иллюзию о своей близости к ангелам. Как говорилось в старом анекдоте, пользовавшемся бешеным успехом, когда лазаряне только-только прибыли? Оптимист надеется, что люди могут оказаться высшей формой жизни во Вселенной, а пессимист знает, что так оно и есть. Правильно! А если еще точнее, подумала я с горечью: оптимист думает, что все существа — родные братья и сестры, а пессимист знает, что так оно и есть. Причем, имя первого брата на любом языке — Каин.

— Еще не спишь? — неожиданно спросил меня Стилтон.

Я умудрилась не подскочить от внезапного звука его голоса.

— Угу. Более или менее.

— Отлично. Грядет заключительное признание, — сказал он, подкручивая вьюер на стуле. А я и не заметила, как с приближением сумерек в комнате зажглись плафоны. Сквозь матовое стекло окна я увидела, что уже почти стемнело. Если повезет, к рассвету мы сможем отсюда выбраться, подумала я устало. А когда выберемся, тут же подам заявление о переводе меня из отдела по убийствам и буду ловить бандитов, или наркоманов, или пройдох, увиливающих от уплаты штрафа за незаконную парковку.

— Еще разок, — сказал Стилтон, занимая позицию.

Звук рвущегося полотна. Если и этот намерен соврать про Энтуотер, от души надеюсь, что ему очень больно.

Однако номер семнадцатый оказался, видимо, диссидентом.

— Фа-ар-бер, — сказал последний лазарянин. — Фа-ар-бер виной.

— Какое облегчение! — сказала я. — Мне уже казалось, что шестнадцать лазарян стояли в очереди, чтобы кого-то придушить. Однако выясняется, что придушил некто, переодетый дворецким. Просто не дождусь поставить в известность СМИ.

Тинта-а внезапно ожил и велел Фарберу послать кого-нибудь за пиццей. Видимо, пицца больше всего остального напоминала национальное лазарянское блюдо. Это меня не подбодрило и даже не раздразнило моего аппетита, хотя я, по идее, давно должна была испытывать голод.

И жажду. Как и люди в углу — судя по их виду, они провели весь этот день в пустыне. За исключением Пилота, которая оставалась такой же отстраненной и безмятежной. Однако именно Пилот сообщила нам, что у обслуживающего персонала возникла проблема.

Она подошла к нам, когда мы устанавливали вьюер на столе, чтобы Изучить записи.

— Многим нужно в туалет, — сказала она, мундштуком указывая на группу людей.

— У некоторых начались настоящие боли, — добавила она жизнерадостно.

Мне захотелось расквасить ей нос.

Но вместо этого я поговорила с Фарбером. Его реакция вызвала у. меня желание расквасить нос ему.

— Тинта-а знает, — сказал он. — Условия были созданы до вашего прибытия сюда. — Он указал на большой орнаментальный цветочный горшок в углу и добавил, читая мои мысли: — Он только похож на цветочный горшок. — Это… э… лазарянский приемник отходов. Лазаряне… э… (сглатывает) не придают этой функции особого значения.

— Да неужели! — сказала я. — Но я что-то не заметила, чтобы кто-то из них им воспользовался.

— Они им пользуются каждую вторую неделю. А сейчас еще первая.

Я направилась к людям и сама им объяснила. Пожилой мужчина упрямо мотнул головой, не взглянув на меня. Но женщина лет шестидесяти пожала плечами, направилась к приемнику и демонстративно повернулась спиной. Гнев вокруг, казалось, можно было пощупать, и вряд ли эту ситуацию удастся скрыть от прессы. Дипломатические отношения между лазарянами и людьми, вполне возможно, будут прерваны: урон от пренебрежения к физиологическим нуждам будет куда больше, чем от убийства. Ведь даже террористы водят своих заложников в туалет.

Или, — подумала я, поглядывая на Тинта-а, который тщательно смотрел куда угодно, но только не в угол с приемником, — люди теперь приблизились к пониманию того, что испытывает лазарянин, обнажая истинное лицо?

К пониманию? Навряд ли. Суть они уяснят, но подобное не содействует сочувствию.

— ОДИН взгляд, — напомнил нам Тинта-а, когда мы приготовились просмотреть записи.

— Только один, — сказал Стилтон. Возле него лежала половина пиццы, и он чувствовал себя много лучше — несравненно лучше курьера, которая вошла в комнату прежде, чем мы успели ее остановить. Она мрачно села рядом с первым курьером. Я спросила себя, заметил ли снаружи кто-нибудь еще, кроме семей служащих посольства, курьерской службы и кулинарии, торгующей пиццей, тот факт, что в лазарянском посольстве творится что-то неладное. Мой мобильник безмолвствовал — никто не звонил, чтобы получить последние сведения, или официальное заявление, или чего-нибудь еще. Может быть, мы накрыты правительственным «колпаком» — семьи, курьерская служба, кулинария, ну, словом, мы все.

— Мне иной раз придется зафиксировать тот или иной образ, — Стилтон предупредил Тинта-а. — Это можно?

— Да-а. Дозволено. Один ра-аз каждый.

Стилтон вздохнул с облегчением, включил вьюер и взял кусок пиццы с двойным слоем грибов. Экран засветился, и он уронил пиццу себе на колени.

Лицо на экране было лицом миссис Энтуотер.

Стилтон ударил по кнопке фиксации.

— Что ты натворил? — сердито зашептала я. — Снимал показания с покойницы?!

— Сама видишь, что нет, — сказал он, от растерянности даже не оскорбившись. — Это же не труп. Это живое лицо, оно движется, говорит. Погляди на показания, — он кивнул на шкалу сбоку от экрана. — Организм функционирует.

Я перевела взгляд с экрана на Тинта-а по другую сторону стола.

— Неужели это истинное лицо лазарянина?

— Я-a не маааа-агу смотреть, — сказал Тинта-а. — Но лицо, которое вы видите, должно быть истинным.

Я встала, обошла стол и приблизилась к инопланетянину.

— Послушайте, — зашептала я, — лицо на экране…

— Не говорите мне, — перебил Тинта-а. — Мне нельзя знаааа-ать. Лицо таа-ам истинное.

Я попыталась обдумать ситуацию. Это было нелегко из-за густого запаха чеснока, исходившего от пиццы возле Стилтона.

— Ладно. Но лицо на экране никак не может принадлежать кому-либо из вашего биологического вида, оно совсем другого, причем индивиду…

— Мне нельзя знааааа-ть, — разнесся по комнате голос Тинта-а, на этот раз без всякой приказной интонации. Скорее, это был вопль отчаяния. Все замерли. Фарбер у панно (стиль Рокуэлла) перестал шептаться с курьерами, чтобы смерить меня свирепым взглядом.

— Прошу меня извинить, — сказала я Тинта-а и поклонилась. — Я была… я была не слишком озабочена…

Лазарянин даже не взглянул на меня. Я вернулась к столу и села ря-Дом со Стилтоном, чувствуя себя так, будто только что осквернила чужой храм, совершив там свой религиозный обряд.

Эта ассоциация засела у меня в мозгу, будто репей. А может, здесь Действительно замешана религия?

Я нетерпеливо поманила Фарбера, и он торопливо подошел.

— Могу я расспросить Тинта-а о лазарянской психологии?

— (Сглотнул, как же иначе!) Нет.

— Но почему нет? — простонала я.

— Вы не специалист, а у них психология вообще отсутствует.

— О чем вы говорите! Психология есть у всех. Даже у животных!

— Ну да, она у них есть (сглатывает), но как наука, как предмет изучения психология отсутствует. На их планете психологию не изучают.

— Но должно же у них что-то быть!

Фарбер кивнул.

— Конечно. У них есть истинные лица.

— Неоценимая помощь! — воскликнула я. — Хотите знать истинное лицо лазарянина, стоящего вон с того края?

Он начал возражать, что ему не разрешено смотреть, и я отмахнулась.

— Неважно. Все равно вы не поверите, даже если увидите.

Он хотел отойти, но я ухватила его за локоть.

— Э-эй, держитесь поближе, будьте так добры. Я тут работаю без сетки.

— Как и мы все, — буркнул он.

— Заключение выдано, — констатировал Стилтон. — Согласно вьюеру, этот инопланетянин говорит правду.

Я уставилась на образ Энтуотер на экране. Она была очень привлекательной женщиной. У кого-то из ее родителей обнаружились предки в Японии, и что бы там еще ни подметалось к этим генам, оно обеспечило ей лицо, которое хорошо выдерживает атаки старения. И чертовски жаль, что ей не придется стареть и дальше… или? Стареют ли истинные лица? Предположительно, этого никто не знает. ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО. Но кто-то же должен знать. Должен же иметься какой-нибудь лазарянский хранитель запретных знаний, разве нет?

Я отмахнулась от этих мыслей, как от бесплодных. Если такие лазаряне и имеются, вероятнее всего, они не покидают Лазаря… Или Ла-а-ЗА-АР-иии, или как еще эта чертова планета называется.

— Чего вы хотите? — спросил у меня Стилтон. — Мне сменить этот кадр на следующий?

— Ты с ним покончил?

— А ты? — он запустил пальцы в свои черные кудри. — Вспомни, больше мы его не увидим, а потому убедись, что с тебя достаточно.

— Я не так уж в этом уверена, — сказала я, когда он пустил запись дальше. Показатели на шкале застыли, пока видео с ними не поравнялось.

— О чем ты? — спросил Стилтон.

Я указала на вьюер.

— А вот о чем. — Я увддела, как Стилтон покрылся потом, когда на экране вновь возникло лицо Энтуотер.

— Чему ты удивляешься? — спросила я. — Они же все твердили од-ло и то же. — Я посмотрела на Фарбера. — Все, кроме одного.

Фарбер уставился на меня, в недоумении сглатывая. Очевидно, голос последнего лазарянина не достиг его ушей. Или он просто слушал вполуха.

На этот раз мы просматривали видео синхронно с программой детектора лжи… Я следила за лицом, а Стилтон читал показатели. Я хотела запечатлеть это лицо в памяти. Оно не было полностью идентично первому, но различия улавливались мелкие — ширина лица, длина носа, размер подбородка. Вполне понятно — ведь головы лазарян должны различаться величиной, так что лицо подгонялось под размеры данной головы. Прокрустово лицо. Нет, истинное лицо на прокрустовой голове.

Стилтон горько вздохнул.

— Этот тоже говорит правду. Во всяком случае, так указано здесь. В программу вкралась ошибка, но как мы можем проверить…

Он снова вздохнул.

— Продолжай, — сказала я. — Может быть, мы увидим какой-нибудь вариант.

Стилтон ответил мне злобным взглядом.

— Но мы уже видели несовпадения, — пояснила я, наклонилась поближе и зашептала: — Это лицо не вполне идентично предыдущему. Отклонения имеются, мелкие, почти незаметные, но они имеются. А показатели?

Он вернул предыдущие изображения.

— Ты права. Но все несовпадения чисто физические. Пульс, температура кожи — такие же различия есть и у людей. Во всяком случае, у стандартно здоровых людей.

— Ну так посмотрим, может, кто-то из них не отличается стандартным здоровьем.

Теперь он почти улыбнулся.

— Оказывается, ты мне нравишься больше, чем я думал, — сказал он и снова сосредоточился на вьюере.

Но, конечно, я была слишком оптимистична. Лицо Энтуотер возникало, исчезало и возникало вновь и вновь без единого значимого отклонения. Возможно, это что-то означало — да только мы не могли понять, что именно.

Ну, хотя бы семнадцатый лазарянин выглядел, как Фарбер. Меня очень утешила мысль, что моя догадка оказалась верной. Но она не смягчила факта: вьюер показал, что этот лазарянин тоже говорит правду, только правду и ничего, кроме правды.

— Скорее всего, в программу вкралась ошибка, — сказал Стилтон.

— Надо сменить программу, проверить всех людей и устроиться покомфортабельнее в нашем новом доме. Торчать нам тут еще долго, и не мешало бы вспомнить, что в детстве мы не смущались, садясь на горшок.

— Нет, — возразила я, вставая и глядя на Тинта-а. Фарбер шагнул ко мне, и Стилтон поднялся на ноги, прикрывая меня с левого фланга.

— Я понимаю твои чувства, связанные с горшком, — сказал он, — но сейчас не время расстраиваться по такому поводу.

— Я имела в виду, что в программе никакой ошибки нет… и я обойдусь без горшка. — Я почти вплотную приблизилась к Тинта-а, он не отодвинулся. — Программа не полна. У нас нет эталона.

— Чего-чего? — подозрительно спросил Фарбер.

— Эталона, — повторила я, глядя на Тинта-а. — Стандарта для сравнения с остальными лазарянами.

Стилтон едва не перепрыгнул через стол.

— На тех же условиях, что и остальные лазаряне, — сказала я. — Тинта-а, ваш черед разоблачиться.

— Тинта-а уже разоблачился, — испуганно сказал Стилтон.

Лазарянин бросился мимо меня к столу, но Стилтон уже схватил вьюер.

— Назад, — приказал он, пятясь. — Не то я обернусь, и все присутствующие увидят изображение на экране.

Перегнувшийся через стол Тинта-а заколебался, а затем медленно выпрямился.

— Вы не дааааааалжны видеть.

— Я уже видел, — отчеканил Стилтон. — Вы ведь не сказали, что уже проходили эту процедуру.

— Нет. Я не сказа-ал. — Тинта-а попятился от стола, но Стилтон не сдвинулся с места. Он поманил меня к себе и отнял вьюер от груди.

Тинта-а был либо дипломатом до мозга костей, либо пребывал в полной нерешительности. Его истинное лицо оказалось гротескной смесью лица Энтуотер с лицом Фарбера. Нет, это не было «лоскутное одеяло» — физиономия вибрировала, словно черты двух лиц не то перетекали с одного на другое, не то сплавлялись и каким-то образом застыли на середине этого процесса.

— Я нажал, чтобы получить контрольный файл, а вьюер информировал меня, что файл уже имеется, — пояснил Стилтон, пока я вглядывалась в экран, — так что я его набрал и — вот!

Мне бы следовало предвидеть этот сюрприз. Ведь Энтуотер создавала программу, используя в качестве эталона Тинта-а. Любимчик учителя. Любимчик дипломата. И так далее.

— Зафиксируй и послушаем аудио, — сказала я. — Отпусти, когда аудио синхронизируется с видео.

Из малого динамика донесся голос, предположительно Энтуотер:

— Как ваше имя?

— Тинта-а.

— Вы с другой планеты?

— Да-а-а.

Образ на экране ожил. Еще несколько вопросов. Любимое земное блюдо? Пицца с густым чесночным соусом — правда. Последний раз ели вчера? Нет — ложь. Полный разброс, но очень простенько, будто слегка адаптированная анкета для брачного агентства. Однако цель достигнута, показатели абсолютно четкие.

— Черт подери! — сказал с отвращением Стилтон. — Раз в программу был заложен контрольный эталон, значит, она верна. Они все говорят правду… или же они самые искусные лжецы во Вселенной.

— Вы правы.

Мы оба вздрогнули, и Стилтон чуть не выронил вьюер. Пилот умудрилась подойти к нам почти вплотную, а мы и не заметили.

— В чем? — спросил Стилтон.

Она с улыбкой указала на него пальцем.

— Вы ищете правду. А вы, — она обернулась ко мне, не опуская пальца, — вы ищете ложь.

— Чего ищете вы? — спросила я, удостоверившись, что Тинта-а не подбирается ко мне.

— Резонанса со всем сущим.

Я вдруг поняла, что излучала она не счастье, а только безмятежность. Выражение это видишь у людей, которые убеждены, что им известны все ответы. И что, в сущности, такое — их Резонанс? Что-то, касающееся передвижения из одной точки в другую, и умение совместить их таким образом, чтобы эти две точки, казалось бы, разделенные колоссальным расстоянием, на самом деле не были бы им разделены вовсе… или что-то в том же духе. Я не улавливала тут ни малейшего смысла, но ведь Пилот не была мною. Если мне не удавалось понять механику этого процесса, то уж, конечно, я не могла вычислить, откуда берется ее безмятежность.

— Лазаряне научили нас Резонансу, — сказала она, кивая мне. — Чтобы передвигаться из точки в точку в космосе, мы должны и здесь передвигаться из точки в точку, — она указала пальцем на собственный лоб. — Если здесь нет нужного совмещения, вы не сможете добраться до нужного места. Только из точки мимо точки. Странствовать сорок лет по пустыне, да так и остаться в ней.

Она принудила нас снова сесть, а сама примостилась на краешке стола, поставив вьюер возле себя.

— Они все говорят правду, и они самые искусные лжецы во Вселенной, потому что правда, которую они преподносят, это ИХ правда.

Это был один из немногих моментов в моей жизни, когда я испытала озарение. А испытав, почувствовала себя полной дурой, что не увидела сути сразу же. Люди в подавляющем большинстве не могут обмануть вьюер, потому что, как бы искренне ни верили своей собственной лжи, они знают: эта вера противоречит фактам, известным другим людям, а значит, и то, и другое одновременно не может быть истиной. Но лазаряне полностью чужды людям, следовательно, их истина чужда нам.

Чуждая истина. Истинные лица. Два понятия бешено вращались у меня в мозгу, нащупывая связь.

— Но что это означает? — спросил Стилтон. — Каким-то образом они все ее убили? Или они все лгут, выгораживая кого-то?

Пилот покачала головой.

— Вы все еще не поняли. Они научили нас Резонансу со всем сущим. Потому что сами они резонируют НЕПРЕРЫВНО.

Не знаю, было ли это еще одно озарение или продолжение первого.

— Энтуотер они нравились, — произнесла я. — И ей нравилась ее работа. — Я посмотрела на Фарбера. — И она была очень популярна. Настолько, что… — Я оборвала фразу и небрежно положила ладонь на вьюер. — Скажите, она была популярна, потому что они ей нравились, или они ей нравились, потому что она была популярна?

— Теперь это срезонировало в нечто единое. И уже не может быть установлено, поскольку неразделимо. И остается только… любовь. Не установленные химические процессы в мозгу. Вы резонируете любовь?

— То есть понимаю ли я ее? — Я усмехнулась. — А кто понимает?

— Что вы делаете — для любви? Что она делает для вас?

Против обыкновения я растерялась, потому что у меня не было ни длительных связей, ни ребенка. Тот скачет быстрее, кто скачет один[3]. Но сзади в пыли остается многое — и понимание в том числе.

— Ну, наверное, заставляет тебя кем-то очень дорожить, — сказала я наконец, ощущая себя слащавой поздравительной открыткой.

— Угу. А когда они перестают любить, то больше тобой не дорожат, — сказал Стилтон мрачно. — Не чувствуют себя ответственными, и прочее дерьмо.

Лицо Пилота озарилось больше, чем мне представлялось возможным.

— Ответственны. ОТВЕТСТВЕННЫ. Понимаете?

Ответственен я-а.

Моя вина-а.

Виноват я-а-а-а.

Вот оно что…

— Да, они все виновны, — сказала я. — То есть ощущают себя виновными, потому что чувствовали себя ответственными за нее и не помешали ее убийству!

Все лазаряне у трупа Энтуотер повернули головы и посмотрели на меня. Все, кроме одного. Последнего.

— Возложите на себя лавры, — сказала Пилот и погладила меня по руке. — Что дальше?

— Проблемы в Раю, — сказала я. — В Раю всегда проблемы, можете быть уверены. Потому что никто не может пользоваться такой популярностью и не вызвать зависти. — Я встала и подошла к Фарберу. — И кто-то испытывал настоящую, НАСТОЯЩУЮ зависть. УБИЙСТВЕННУЮ зависть.

— Нет, — сказал Фарбер с возмущением. — Завидовал, да — они все ели у нее из рук, но я бы не стал… я бы не смог…

— И убил не он, — подхватил Стилтон. — Мы не просмотрели показания его третьей проверки, но голову прозакладываю, они подтвердят его правдивость, как и первые две.

— Знаю, — сказала я, не отводя взгляда от Фарбера. — Он плохой лжец. Во всяком случае, не настолько хороший. К тому же он не инопланетянин. И минуту назад он не был совсем точен. Они не все ели у нее из рук. Вы нашли друга. Одного из семнадцати, не слишком популярного, но очень, очень преданного друга. Друга, который любит вас настолько, что чувствует себя ответственным за вас. За ваше счастье. За вашу грусть. И за ваши злобу, и зависть, и ненависть.

У Фарбера отвисла челюсть. Я повернулась к Стилтону.

— Наш убийца — номер семнадцатый. — Я помолчала. — Чуть было не попросила тебя достать наручники, но спохватилась. Дипломатическая неприкосновенность. Нам придется предоставить все на усмотрение Тинта-а — бедный Тинта-а, совершеннейший дипломат биологического лазарянского вида, оказавшийся перед такой дилеммой.

К моему удивлению, Тинта-а как будто ничуть не смутился. У человека такая поза провозглашала бы гордость. Инопланетяне, иначе не скажешь.

Стилтон перевел взгляд с группы лазарян на Пилота, потом на меня.

— Ты уверена?

— Подумай сам, — сказала я. — Если они все виновны в том, что не воспрепятствовали ее смерти, кто действительно виновен? Любящий лазарянин? Или тот, кого этот лазарянин любит? — Я снова обернулась к Фарберу.

— Я не знал, — сказал он. — Не имел ни малейшего представления.

— Он нахмурился. — А как вы?..

Я открыла было рот, но тут же поняла, что сказать ему не могу.

— Истина смотрела мне в глаза, — заметила я после долгой паузы.

— Я просто ее не видела.

Фарбер беспомощно развел руками.

— Не понимаю…

— Знаю. Но один совет, прежде чем мы все уберемся отсюда. — Я притянула его поближе за лацкан. — Откажитесь от этого места. Вы не подходите для работы с инопланетянами. Никак. Я это знаю.

— Я ведь не дипломат. Я секретарь. И могу получить место секретаря где угодно. Но это было… экзотично, волнующе.

Я вернулась к столу, к Стилтону и Пилоту, которые все еще сидели рядом.

— Думаю, это означает, что мы можем уйти.

— Судите сами, — сказала Пилот и указала на середину комнаты. Группа лазарян возле Энтуотер распалась, они медленно удалялись от трупа, по двое и по трое. Уплотнение пространства. Будто им требовалось дышать воздухом друг друга.

— Всем можнаааааааа уйти, — сказал Тинта-а, кланяясь нам. — Дверь выключена-а.

— Истина делает вас свободными, — буркнул Стилтон, переводя все во вьюере в формат долговременного хранения.

— Неплохо сформулировано, — сказала я.

— Таково назначение истины. Ведь для того-то она и существует, верно? — спросил он у Пилота.

Пилот на мгновение скрестила руки на груди.

— Что есть истина?

Она вернулась к группе людей, которые теперь опасливо поднимались со стульев.

Я посмотрела ей вслед.

— Так что? — спросил Стилтон.

— Истинные лица. Селия Энтуотер умерла за грехи человечества. Шутка Пилота.

— Что?

— Ничего. Идем отсюда.

Иэн Уотсон
ОБЛИК УБИЙСТВА

Откуда вы, черт побери, взялись?..

Кто вы?..

— Что вы здесь?..

Щеголеватый человечек окинул горделивым взором встревоженное собрание.

— Я, — объявил он, обращаясь к пассажирам, экипажу и некоей экзотической особе, — вероятно, величайший детектив во всей Вселенной. Насколько я понимаю, вы во мне нуждаетесь. Est bien[4] я здесь. Не соблаговолит ли кто-нибудь объяснить мне, где, собственно, это «здесь»?

Вскоре знаменитый детектив в сопровождении старшего стюарда удалился в каюту, дабы посидеть в одиночестве и хорошенько подумать.

Каюта была маленькая, приятно геометрическая, замечательно функциональная. А также чрезвычайно хорошо обустроенная. Кровать откидывалась к одной стене. С противоположной стены на освобожденное место опускались столик и мягкое кресло. Туалетная кабина являла собой истинный шедевр компактности. Конечно, не апартаменты в первом классе. Далеко не апартаменты. Скорее уж, футуристическая тюремная камера. Тем не менее… э… какой экономичный дизайн, какой лаконизм. Знаменитый детектив уже узнал, что на этом корабле, названном «Сириус», хотя и имеется несколько просторных общих помещений, личные апартаменты отсутствуют. Каюта самого капитана Мунго Мбойо была почти столь же скромной, как и предоставленная гостю.

Alors[5], корабль бороздит не презренный (будь проклята качка) океан, а бескрайние и мирные межзвездные просторы.

Или точнее: бороздит некое сюрреальное измерение, известное как гиперпространство. В собственных художественных пристрастиях знаменитый детектив предпочитал прямоугольную простоту, однако был наслышан о поползновениях своих соотечественников масляными красками изобразить абсурдные образы сна. С сюрреальным он сумеет справиться! Ведь присутствие знаменитого детектива на борту «Сириуса» в зоне гиперпространства само по себе сюрреально, n’est се pas[6]?

Гость подошел к иллюминатору. Снаружи — ничего, кроме беспредельной серости, напоминающей Ла-Манш хмурым утром.

Пожар, вспыхнувший в медпункте, уничтожил некий лекарственный препарат. Его назначение — подавлять чрезмерное воображение, притуплять подсознание. Иначе в гиперпространстве расплодятся воображаемые феномены. Если пассажиры и экипаж забудут принять таблетки, по коридорам корабля, возможно, станет расхаживать фантомный тигр. Но этот тигр будет способен терзать и убивать.

Или коридор перегородят заросли орхидей.

Или смятенная и не находящая себе места Грета Гарбо начнет соблазнять всех направо и налево, случись на борту эмоциональная личность, потерявшая голову от любви к этой актрисе.

Какая удача, что после двух убийств, произошедших на борту звездолета, все горячо пожелали, чтобы кто-то как можно скорее разгадал головоломку, и что сильная духом леди Маргарет Маккензи изучала базу данных на предмет методов раскрытия преступлений.

Знаменитый детектив не позволит своей фантазии разбушеваться.

Освежившись и приведя себя в порядок, знаменитый детектив сверился с карманными часами-луковицей, после чего вышел из каюты и направился в обеденный салон.

Его вкусовые рецепторы предвкушали трапезу, хотя и не без недобрых предчувствий. Мозоль на мизинце левой ноги, сдавленная остроносой лакированной туфлей, причиняла боль. Однако детектив справился с душевным волнением, весьма сходным с тем, которое он испытал много лет назад, прибыв беженцем в Англию. Теперь он все подчинит холодной логике фактов — и собственные смутные ощущения, и свою оценку качества корабельной кухни. В конце концов, он — личность вселенского калибра, приглашенная на борт.

Кстати, о калибре! В обоих совершенных здесь преступлениях не фигурировало огнестрельное оружие. Не были пущены в ход ни нож, ни яд. Способ убийства — удушение. Деликатнейшее удушение, произведенное как будто безо всякого сопротивления жертвы. В обоих случаях его совершил близкий знакомый? Во время некоего извращенного эротического дивертисмента? Речь идет об affaire passionelle[7], обернувшейся преступлением? Это представляется маловероятным. В одном случае жертва — молодой человек. В другом — молодая женщина. Кроме того, не обнаружено никакого беспорядка в одежде.

Или кто-то на борту — к примеру, экзотический пассажир, чьи способности предугадать невозможно — гипнотизер?

Знаменитый детектив открыл дверь салона. В сколь великолепный парадный мундир облачен рослый чернокожий капитан! Сколько золотого шитья на обшлагах, лацканах и клапанах карманов! А какие эполеты! Их золотая канитель ниспадала, точно щупальца актинии! Истинно адмиральский китель.

А какие пышные жабо под отороченными бархатом смокингами гостей. А сверкающие туалеты дам и драгоценность леди Мег Маккензи — громадный сапфир-кабошон в определенно варварском золотом ожерелье, точно трофей из колоний.

Экзотическая особа (над странной формы бритым черепом поднимался, точно мухобойка, оранжевый хохолок, изо рта выступали два бивня, а розовые глазки казались налитыми кровью) также красовалась в богатом облачении: накидка из переливчатых чешуек напоминала сшитые внахлест надкрылья тысяч жуков.

Будь у него самого доступ к вечернему гардеробу, знаменитый детектив чувствовал бы себя среди такой роскоши вполне комфортно. Увы, в отведенной ему каюте он нашел лишь подобие заурядной пижамы и, разумеется, ни одного смокинга. В своем — для всех прочих случаев — совершенно корректном черном пиджаке, брюках в полоску и белой сорочке с изящной «бабочкой» он на фоне собравшихся производил впечатление настройщика роялей или парикмахера! Тем не менее выкрашенные черным волосы были разделены на абсолютно ровный прямой пробор. Великолепные усы безукоризненно загибались вверх. И кроме того, иногда полезно производить впечатление простого смертного, дабы ввести подозреваемых в заблуждение. Тут-то знаменитый детектив расставит капканы и поймает в свои сети злодея.

За столом ему пришлось исправить ошибки стюарда, должным образом разложив приборы, а затем он был вынужден умерить пыл обедающих, которым не терпелось заговорить о преступлениях, тогда как следовало отдать предпочтение трапезе и вести беседу о делах не столь профессиональных.

Подали шампанское. Но игристая жидкость казалась подделкой, словно из нее извлекли алкоголь. Увы, суп из омаров представлял собой сладковатую розовую водицу.

Детектив повернулся к своей соседке, достопочтенной Донне Фэрбрид. Ее темные волосы были безжалостно острижены, всем своим видом она напоминала индейскую скво. Однако какой превосходный на ней diamant[8].

— Мадемуазель, позвольте спросить, что привело вас на борт этого судна?

— Я специалист по компьютерам, — представилась дама.

Компьютер. Ха! Он понимает. К семидесятым годам двадцатого века (а дальше его воспоминания не простирались) подобные машины уже вошли в употребление. Юная дама индейского (апачи или какое-либо другое племя) происхождения занимает важное положение на борту звездолета «Сириус».

— Люди часто совсем не то, чем кажутся, — в раздумье пробормотал он.

Последовавшая за супом рыба, кажется, не могла обитать ни в одном из существующих морей. Подумать только, металлическая геометрия обеденного салона достойна восхищения. А кухня — издевательство над пищеварением.

Вскоре многое стало проясняться. Здесь разыгрывался престранный маскарад. Худой бородатый принц Кессель — старший стюард; застенчивый маркиз Джек Скратон — навигатор; взбалмошный лорд Берджес — главный инженер; леди Маргарет Маккензи — престарелый дипломат. На всех возложена деликатнейшая миссия: вести переговоры с инопланетной расой, чьим полномочным послом на пути к Земле был осененный мухобойкой и бивненосный Верховный Тэнтту Возвеличенный.

Общество Тэнтту придерживалось ритуализированных обычаев, следовать которым люди должны были почти неукоснительно.

По законам своего народа, Верховный Тэнтту Возвеличенный был фактически «почетным заложником». Вот как эти инопланетяне вели свои дела. Отсюда и редкий сапфир на леди Мег. Эта драгоценность являлась священным амулетом инопланетян, ныне переданным на хранение землянам. Сам «Сириус» оставил несколько леди из своего экипажа на планете Тэнтту как ответных заложниц, которые будут заперты в своеобразном гареме. Одна, поспешно титулованная принцессой, была главной заложницей. Другая, служившая на этом корабле со множеством вероисповеданий капелланом/психологом, сыграла роль амулета, поскольку была сочтена жрицей.

Сложнейшие и изощреннейшие переговоры предшествовали этому компромиссу.

Знаменитый детектив разгладил усы и дружелюбно обратился к Верховному Тэнтту.

— Мы с вами, месье, оба здесь инопланетяне.

Настоящий инопланетянин задумчиво потер бивень шершавым пальцем — одним из трех (плюс большой), какие имел на каждой руке.

— Я был оскорблен отклонением от курса, — прозвучал решительный и тщательно произнесенный ответ.

— За что я вновь приношу вам свои извинения, Ваше Возвеличенство, — поспешил вставить капитан Мбойо. — Как я говорил вам, согласно кодексу нашего человеческого поведения, мы не можем оставить без внимания сигнал бедствия.

Что это было за отклонение от курса? Какое бедствие?

Ах вот как. Периодически звездолеты гиперпространства должны возвращаться в обычный космос возле определенных звезд, в определенных «точках перехода». Как раз во время такого перехода «Сириус» засек радиосигнал с ближайшей планеты. На разведку послали ракету, экипаж которой состоял из пилота, двух морских пехотинцев и планетолога Руди Даггена, который впоследствии стал первой жертвой убийцы. Разведчики нашли небольшой разбившийся корабль, но никто из экипажа не уцелел: у реки было обнаружено несколько трупов, обглоданных неопознанными зверями. Похоронив останки и выключив маяк, Дагген и его спутники вернулись на «Сириус».

— Планету досконально осмотрели? — спросил знаменитый детектив.

— Нет. Там побывала только группа предварительного обследования. Они нашли лишь дикие джунгли, и никаких признаков разумной жизни.

Знаменитому детективу пока не хотелось переходить к разговору об убийствах.

Подали пародию на омлет, несомненно, приготовленный из яичного порошка и кубиков мороженой ветчины.

— Прошу простить меня, — заметил детектив достопочтенной Донне Фэрбрид, — но вашему шеф-повару как будто не хватает мастерства. — Чем заслужил свирепый взгляд капитана Мбойо.

Дама же взялась за омлет с энтузиазмом.

— По мне, так порядок.

— Возможно, я мог бы дать ему наставление в искусстве приготовления омлета aux fines herbes[9].

— Пожалуй, Чарли Мэнкс весь перелет был не в себе, поэтому я не стала бы его критиковать.

— Этот Чарли Мэнкс, ваш повар… — Знаменитый детектив стремительно лишил его титула «шеф». — Почему вы думаете, что он, как вы выразились, не в себе?

— Ну, он обвинил ребят из экипажа, будто они крадут с камбуза продукты.

— И какие это были продукты?

— Мясо, кажется.

— Скажите же, когда это произошло?

— Вскоре после возвращения ракеты. — Дама прожевала. — После того, как мы снова прыгнули.

— Крайне интересно. Это мясо было сырым или приготовленным?

— Это вам, ей-богу, нужно спросить у Чарли.

— Непременно так и сделаю. Хотя было бы безумием красть еду после того, как ее приготовили подобным образом.

— Послушайте, — вмешался капитан, — нам не до украденной еды. Два человека убиты.

— Monsieur le Capitaine[10], никогда нельзя упускать незначительные детали.

Какая странная ситуация. Какое изобилие вопиюще ложных улик.

Когда было подано жалкое подобие кофе, дамы не выразили никакого желания удалиться. На счастье, в кармане пиджака знаменитый детектив нашел пачку тонких русских папирос и зажигалку. Едва он успел закурить и вдохнуть дым, как капитан потребовал:

— Вы должны потушить эту трубочку, сэр!

Вот как. Курить на борту звездолета запрещено. Чистота вторичного воздуха. Опасность возгорания.

— Почему же тогда произошел пожар в pharmacie[11]? — спросил знаменитый детектив доктора Пера Лунди. Лунди, судя по его имени, был норвежцем. И одет он был строже всех присутствующих. Этот задумчивый блондин относился к тому типу людей, на чью помощь часто и плодотворно опирался знаменитый детектив.

— Трудно сказать. Ущерб был обширный.

— Pharmacie обычно заперта?

— Замок реагирует на отпечаток моей ладони. И ладони капитана Мбойо. А также ладони нашего капеллана/психолога, хотя, разумеется, к тому времени ее тут уже не было.

— На случай, если у вас возникнут вопросы, — вмешалась Донна Фэрбрид, — я могу вскрыть замок, взломав программу. Но я этого не делала.

— Alors, кто мог бы умышленно устроить пожар на космолете?

— Только сумасшедший, — заключил врач.

— Или некто, пренебрегающий мерами безопасности. Скажите, доктор, кто обращался к вам, скажем, за двадцать четыре часа до пожара?

Врач нахмурился.

— Никто.

— У вас не было ни одного пациента?

— Ну, я провел диагностику экипажа шаттла на случай, если они подцепили какой-нибудь вирус или микроорганизм.

— Включая несчастного Руди Даггена?

— Конечно.

— Крайне интересно.

— Интересного мало. Медпункт я никому из них не открывал. Более того, диагностический комплект я взял с собой на борт ракеты.

Во время soiree[12], последовавшего за оставляющим желать лучшего обеда, знаменитый детектив с глазу на глаз побеседовал с врачом о подробностях смертей. Тела Руди Даггена и Анны Красник находились в морозильных камерах. Однако знаменитый детектив не выразил желания их осмотреть.

— В конце концов, по вашим словам, доктор Лунди, тела практически не имеют отметин, если не считать незначительных синяков на шее, вызванных надавливанием.

— Уверяю вас, не могли быть использованы ни шнур, ни веревка, — они врезались бы в кожу…

— Но вы не нашли никаких следов пальцев. И все же подача крови через сонную артерию была перекрыта. — Знаменитый детектив положил одну руку на запястье другой и повернул обе руки. — Возможно, способом убийства был прием, используемый в джиу-джитсу. Скрещиваете руки. Хватаете свою жертву за шею вот так и поворачиваете. В ход идут локтевые сгибы: раздвигают мышцы, прикрывающие артерии жертвы, и оказывают давление. Смерть наступает на удивление быстро.

— Не понимаю, как Дагген мог допустить, чтобы с ним такое случилось. Он был помешан на боевых единоборствах.

— Вот как? И есть на борту другие любители борьбы?

— Морские пехотинцы обучены бою голыми руками… И кто знает, на что способен Верховный Тэнтту? Кажется, на его планете приняты смертельные поединки как способ разрешения некоторых казусов кодекса чести.

— Вероятно, этот Тэнтту представляет собой опасность для находящихся на борту?

— Пока Мег Маккензи носит камень, нет.

Знаменитый детектив пожал плечами.

— Если бы первой была задушена Анна Красник, думаю, подозрение вполне могло пасть на Даггена. Но маловероятно, что он мог сам себя задушить.

— Не буду от вас скрывать, — доверительно сказал доктор Лунди,

— Дагген имел виды на Анну Красник.

— Виды? Какие виды?

— Хотел с ней переспать. Она его ухаживаний не принимала. Я все спрашиваю себя, не мог ли Дагген показывать ей, как провести этот прием, — чтобы к ней прикоснуться, — а она в самом деле его задушила.

— Э, mon ami[13], но кто же тогда потом задушил ее?

— Может, она кому-то доверилась? Может, она испугалась того, что Дагген и вправду мертв?

— Что именно вы хотите этим сказать?

— Строго между нами?

— Положитесь на мою сдержанность.

— Мег Маккензи заглядывалась на Даггена. Знаю, она уже в летах…

— О, по-вашему, она желала был иметь Даггена своим жиголо?

— Тут может быть больше, чем просто желание! Предположим на минуту, что наивная Анна доверилась леди Мег, обратилась к старшей женщине как к матери…

— Леди Мег обуреваема горем и яростью? «Как же вы это сделали?

— спрашивает она наивную Анну. — Куда именно нужно положить руки?» И затем из мести душит Анну точно таким же способом.

— Разве не логично?

— Нет, если вспомнить украденное мясо, — пробормотал знаменитый детектив. — А также пожар у вас в медицинском пункте. О, вы очень походите на одного моего бывшего коллегу, тот тоже вечно гонялся за химерами. Если у Даггена были виды на несчастную юную Анну, стал бы он одаривать своим вниманием престарелую леди?

— Мег Маккензи способна вознести на вершину карьеры.

— И тем не менее, — сказал знаменитый детектив. Соглашается он или протестует, осталось неясным.

Вскоре знаменитый детектив приступал с вопросом к леди Маккензи:

— Вы справлялись в базе данных о методах раскрытия преступлений?

— И в результате вы здесь, смешной маленький человечек, потому что мы не могли принимать таблетки.

— Пожалуй, лучше я, чем какое-нибудь чудовище, порожденное сном разума.

Однако знаменитый детектив умел уподобиться коварной лисе или даже лютому волку, когда знал, что загнанной добыче уже некуда деться.

— Вы много, как бы это сказать, имели сношений с мистером Даггеном? — В деликатные моменты полезно делать вид, что английским языком владеешь из рук вон плохо. — Я хотел сказать общений, — поправился он.

Леди Маккензи тронула великолепную подвеску, ее рука прикрыла несколько костлявое декольте.

— Как личность он был довольно незрелым. Мы имели мало общего.

— Bien, bien[14]. А ваши отношения с мадемуазель Красник?

— Дагген преследовал бедную Анну. Анна советовалась, как его остановить.

— Кто-то его безусловно остановил, — заметил знаменитый детектив. — Нужно дать маленьким серым клеточкам обдумать это affaire[15] ночью.

— Должен вам сказать, — заявил случайно подслушавший последнюю реплику капитан Мбойо, — что завтра во время дневной вахты «Сириус» выйдет из гиперпространства.

— Иными словами, я испарюсь?

Мбойо кивнул. Такова неизбежность.

— Alors, маленьким серым клеточкам придется сильно потрудиться.

— Я слышал, — сказал знаменитый детектив Верховному Тэнтту, — на вашей превосходной планете нередко происходят поединки, продиктованные вопросами чести. Позвольте рассказать вам об исторических дуэлях, которые велись в прошлые века во Франции и Бельгии…

Отличный рассказчик, знаменитый детектив потчевал заложника-посла, ловя подтекст вопросов, которые начал задавать инопланетянин об этих старомодных земных ритуалах узаконенного убийства.

Ох, с каким же грохотом ломились в дверь его каюты. Тут же дверь отодвинулась, и капитан Мбойо закричал с порога:

— Мег Маккензи задушена в собственной постели. Сапфировый амулет пропал.

Вынырнув из сна, знаменитый детектив подумал единственное: какое величайшее унижение!

— Я послал вооруженных пехотинцев в каюту Возвеличенного.

Заклекотало коммуникационное устройство на эполете капитанского кителя. Последовал быстрый обмен репликами. Драгоценность действительно легко нашлась в каюте инопланетянина. Верховного Тэнтту взяли под стражу.

— Вот вам и убийца, — горько заключил Мбойо. — Плакали наши надежды на межрасовую гармонию… а заодно и жизни двух наших заложниц.

— Успокойтесь, Monsieur le Capitaine. Подозреваю, все не так, как вам кажется.

— Кто еще мог подбросить драгоценность в каюту, запирающуюся отпечатком ладони Тэнтту?

— Э, в точности как с pharmacie… Однако в ажиотаже вы сами можете спровоцировать межзвездный инцидент.

Ах, если бы только под рукой были шелковый халат и вышитые шлепанцы!

Со вздохом:

— Кто нашел тело?

— Кессель. Он проходил мимо каюты Мег и заметил, что между косяком и дверью защемлен уголок нижней юбки.

— Ага. Значит, преступник подстроил все так, чтобы тело нашли быстро и тут же подняли тревогу.

— Тело сейчас осматривает Лунди. Пойдите присоединитесь к нему. Возможно, вы найдете новые доказательства вины Верховного Тэнтту, хотя больших и не требуется.

— Н-да, но сперва я должен совершить мой туалет.

— И сколько это займет времени?

— Не более сорока пяти минут.

— Мег Маккензи лежит там мертвая!

— Ей уже не поможешь, а я должен привести себя в порядок. Малейшая неаккуратность весьма меня расстраивает, Monsieur lе Capitaine. Неаккуратность в личных вещах, неаккуратность облика… Nom d’un nom![16] — С этим выкриком знаменитый детектив затанцевал по каюте, обхватив себя за бока, словно от сурового приступа несварения желудка. — Я должен поговорить с поваром, этим вашим Чарли Мэнксом.

— О треклятых омлетах?

На что знаменитый детектив ответил туманно:

— Цыплят по осени считают. А сперва оценим истинный цвет перьев птички.

Мунго Мбойо с отвращением удалился.

Лишь несколько часов спустя знаменитый детектив вошел в салон, в котором собрался экипаж.

— Где вы были? — вопросил капитан.

А Лунди добавил:

— Вы даже не пришли осмотреть каюту леди Мег!

— Нет нужды, mon ami. Проблему разрешает работа мысли, а не осмотр застрявших в двери предметов туалета.

— Очень скоро, — предостерег Мбойо, — мы начнем спускаться из гиперпространства в обычный космос.

Знаменитый детектив невозмутимо сверился со своими карманными часами.

— Bien, времени достаточно. Не могли бы вы велеть безотлагательно привести сюда Верховного Тэнтту?

Мбойо сказал несколько слов в передатчик. Знаменитый детектив заметил, что сапфировый амулет висит теперь на шее у Донны Фэрбрид.

— Выходит, обязанности леди Мег унаследовали вы? — спросил он.

— Кто-то же должен был.

— И вас радует такая преемственность?

— А вас бы обрадовала? — воскликнула она. — Учитывая, что ваша предшественница убита?

Знаменитый детектив оглядел собравшихся.

— Джек Скрутон отсутствует.

— Он на вахте, отслеживает наш переход, — нетерпеливо пояснил Мбойо. — Да и мне пора возвращаться на мостик.

— «Сириусу» грозит опасность?

Мбойо покачал головой.

— Корабль совершает переход на автопилоте. Однако без наших таблеток возможны визуальные искажения.

Очень скоро пара пехотинцев ввела инопланетянина, руки которого были связаны спереди. Взгляд розовых глазок Верховного Тэнтту пробежал по кают-компании, пока не уперся в драгоценность. После этого инопланетянин застыл с бесстрастным видом.

— Alors, — сказал знаменитый детектив, — убийца находится в этой комнате. — Его зеленые кошачьи глаза блеснули.

Все взоры устремились на Возвеличенного.

— Нет, это не он, — сказал знаменитый детектив и начал свой рассказ.

— Убийство леди Маргарет — просто отвлекающий маневр, задуманный с тем, чтобы бросить подозрение на Верховного Тэнтту. Драгоценность подложили в его каюту как неоспоримое доказательство вины инопланетянина. Кто мог столь безответственно потрясать основы мирного сосуществования различных рас, как не существо, которое не связано с человечеством узами верности? Кто устроил пожар в pharmacie, как не субъект, плохо разбирающийся в устройстве звездолета? И все-таки этот кто-то обладает обширной информацией.

— Вы хотите сказать, что на борту у нас незапланированный пассажир? — вмешался лорд Берджес. — Некто с планеты Верховного Тэнтту, настроенный против мирных инициатив. Стало быть, два предыдущих убийства были всего лишь репетицией?

— Я сказал, ложный след — последнее убийство, а не первые два.

— На корабле практически невозможно спрятаться, — заявил старший стюард. — Рано или поздно этого безбилетника обнаружили бы, разве что он катапультировался, и тогда любой дипломатический саботаж все равно бы провалился.

— Но замысел был не в этом, — возразил знаменитый детектив.

— Безбилетник вполне возможен, — предположил доктор Лунди, — если он мастер гипноза.

— Ага, — одобрительно хмыкнув, знаменитый детектив снисходительно наклонил голову. — Тем не менее вы ищите не на той планете, mon ami.

Капитан Мбойо не верил своим ушам.

— Дагген и еще трое высадились на покрытую джунглями необитаемую планету. Вернулись те же четверо, с разбившегося корабля никто не уцелел.

— Тем не менее безбилетник был.

Донна Фэрбрид легкомысленно рассмеялась.

— Так вот куда уходило украденное мясо?

— Совершенно верно.

— Но я же осмотрел всех четверых на борту ракеты, — запротестовал врач. — Никого больше там не было.

— И тем не менее безбилетник был, — повторил знаменитый детектив. — Я это знаю. Безбилетником являлся никто иной, как сам Дагген.

— Абсурд.

— Сущий вздор!

Какой хор недоверия и замешательства!

Знаменитый детектив с улыбкой подкрутил ус.

— Помните обглоданные тела жертв крушения? На этой планете диких джунглей есть существо, способное изменять свой облик. — Знаменитый детектив гадливо поморщился. — Оно имитирует другие существа и становится ими — не только телом, но и — при большой сосредоточенности — разумом тоже. Существо гипнотизирует свою добычу в точности, как горностай парализует кролика.

— Затем ему нужно съесть часть своей жертвы, чтобы усвоить ее ДНК? — спросил доктор Лунди.

— Non, non[17], вовсе нет. Оно узурпирует ее облик и воспоминания чистым усилием воли.

Вообразите себе существо со способностью к метаморфозе, которое развило в себе умение маскироваться под другие виды — не только окраской, но и анатомически. Соответственно, ему нужно имитировать и поведение своих моделей. Копировать его, как фотографическая пленка. У этого существа развивается грабительская телепатия. Размножается оно не очень часто, поскольку ревниво относится к себе подобным, поэтому планета не перенаселена особями этого вида.

Далее, изменение его формы требует больших затрат энергии — поэтому вскоре после метаморфозы оно испытывает сильный голод. Пока несчастный Дагген искал выживших, он столкнулся с таким хищником — мимикрировавшим под одну из жертв. К тому времени из воспоминаний жертвы хищник уже знал о большой вселенной за пределами своих джунглей. Он загипнотизировал Даггена, подменил его, затем убил и спрятал тело.

— Таким образом, — победно продолжил знаменитый детектив, — он и попал на борт «Сириуса». Когда вы, доктор Лунди, осматривали того, кого считали Даггеном, гипнотизер воспользовался случаем запечатлеть вашу ладонь, чтобы при случае ее сымитировать. Не забывайте, теперь у него имелся доступ к знаниям Даггена. Он боялся, что таблетки могут заблокировать его способность галлюцинировать, так сказать, самого себя в новую форму. Еще он боялся, что ваш осмотр задним числом выявит в Даггене что-нибудь подозрительное.

Затем, пребывая в облике Анны Красник, он запомнил руку Верховного Тэнтту во время одного из столь плачевных обедов…

— Все это сплошная игра воображения!..

— Нет и нет, — отрезал знаменитый детектив. — Я доподлинно знаю. Есть еще один жизненно важный фактор. Хищник обнаружил, что у человека умственные способности намного выше, чем у любого из существ, с какими он сталкивался в своих прошлых животных инкарнациях. Это касается и паранормальных возможностей, хотя обычно у людей они в зачаточном состоянии. Теперь мимикрирующий смог переносить свой разум непосредственно из одного тела в другое. А вместе с разумом — и умение силой воли управлять материей, свою способность к метаморфозам, вызывающую пластичность клеток и костей.

Гипнозом заставив Анну Красник остаться с ним наедине, он перенес себя в нее и подавил ее личность. А затем, использовав познания Даггена в джиу-джитсу, убил пустое тело Даггена.

Однако Анна Красник явно не годилась для его цели. Она была слишком заметной, слишком общительной. А кроме того, она не имела доступа к источнику пищи. Наш безбилетник все еще сохранил инстинкты животного.

— Он перенесся в Чарли Мэнкса! — воскликнул врач. — Чарли задушил парализованную Анну!

— Вы действительно обмолвились, что стряпня Чарли несъедобна! — заметила Донна Фэрбрид, но только в шутку.

Знаменитый детектив погрозил пальцем.

— Боюсь, кулинарное искусство вашего шеф-повара всегда было пародией на гастрономию.

Раз, другой, третий предупреждающе провыла сирена.

— Начинаем выход из гиперпространства, — предупредил Мбойо.

— Ваши объяснения нелепы. Я не стану сожалеть о вашем отсутствии.

С этими словами капитан поспешил на мостик.

А вот Верховный Тэнтту пристально вгляделся в знаменитого детектива:

— Вы спасли мою честь и честь моей расы.

Знаменитый детектив милостиво принял комплимент:

— В прошлом мне случалось спасать честь нескольких правительств.

Какое-то мерцание в воздухе, точно спускалась и растворялась прозрачная пелена.

— К сожалению, — сказал принц Кессель, — никто, кроме Возвеличенного, с вами не согласен. А что ему еще остается делать? Как только закончится переход, мы при строжайшей секретности с пристрастием допросим нашего повара. Хотя лично я склонен считать, что мы не найдем…

— Ваше высочество, — прервал его знаменитый детектив, — разумеется, Чарли Мэнкса на камбузе вы не найдете.

— Что, черт побери, вы хотите этим сказать?

Знаменитый детектив раздулся от гордости.

— Я говорил, что тот, кто совершил эти преступления, находится здесь, в этом самом салоне. Смотрите: это я. Я — Чарли Мэнкс. Или точнее, я оборотень, заменивший Чарли, а затем принявший облик самого себя.

Снова опустились сверкающие пелены. Однако знаменитый детектив не шелохнулся.

— Ранее, — продолжал он, — я не без трепета рискнул встретиться с поваром. От страха он запаниковал. Он не знал, с кем я мог поделиться своим догадками, а узнать это он мог, лишь став мной, чтобы получить мою память. Или перенестись в мое тело, но это тело должно было вскоре испариться.

Voila, он принял мой облик, захватил мои тело и мозг, а фантомного меня затолкал в морозильную камеру. Но он не учел силы моего мозга и моего умственного превосходства. Мой имитированный интеллект быстро подавил его. Это у меня есть доступ к его памяти и к памяти Анны Красник, Даггена и всего множества прошлых инкарнаций. Это чрезвычайно обострило мои охотничьи инстинкты.

Собравшиеся ахнули.

— Меня глубоко печалит, что таким образом и я стал преступником. Потому я хочу исправить положение, объяснившись. Что мне было делать в сложившихся обстоятельствах? Ведь с выходом из гиперпространства я был обречен на исчезновение! Вселенная могла лишиться моих талантов! Нет, Богом клянусь, вы не найдете Чарли Мэнкса. Мое фантомное я уже исчезло. Но я сам еще здесь, к вашим услугам.

— Вы находитесь под моей защитой, это вопрос чести, — важно заявил Верховный Тэнтту, хотя пехотинцы пока еще его не отпустили.

Знаменитый детектив склонил голову и сказал:

— Поскольку вы лишились Чарли Мэнкса, до конца этого путешествия я намерен стать вашим поваром. Наконец на камбузе Появится истинный гурман.

Вскоре вернулся Мунго Мбойо.

— Мы перешли в обычное космическое пространство… — Увидев знаменитого детектива, капитан изумленно осекся. — Почему, черт побери, вы еще здесь?

Маленький детектив ухмыльнулся.

— Сами видите, Monsieur le Capitaine, от меня не так легко избавиться. — Он подвернул закрученный кверху ус. — Я буду готовить изумительные омлеты.

Иэн Макдональд
УБЕЖИЩЕ

Дикие гуси вернулись в Убежище, и я чувствую себя почти счастливой. Должно быть, первые стаи прилетели еще ночью; Шодмер просыпается вместе с солнцем, а я встаю еще раньше, но на обнажившемся с отливом берегу уже кормится несколько гусиных семей. Я спешу в Детскую, но пронзительные птичьи голоса, несущиеся над стенами монастыря, заставляют меня замедлить шаг и поднять голову. Заслонив глаза от лучей все еще невысокого солнца, я вижу на фоне неба неровный гусиный клин. Похоже, зима действительно кончилась. Мне казалось, она будет длиться вечно, но холода и вправду отступили. Скоро лето. Здесь, на заполярном Высоком Юге, оно короткое, но яростное. Непросто будет пережить эти несколько недель — жарких, исполненных буйства жизни, — зная, что уже очень скоро зима снова стиснет этот край в своей ледяной деснице. Здешнего лета я никогда не видела и не знаю, какое оно; с меня хватило зимы. Для женщины из Ташнабхеля с его мягким климатом это достаточно суровое испытание.

— Покажи мне гусей! — требует Шодмер, пока я помогаю ей одеться. Я приготовила телб с отороченным горностаевым мехом капюшоном и манжетами, но девочка надменно отворачивается, утверждая, что «сегодня ей это не понадобится». Что ж, посланница великого Клейда вольна одеваться как ей угодно, даже если самой посланнице еще нет шести. Я соглашаюсь, и мы возвращаемся в спальню, чтобы взглянуть на гусей. Там мы долго стоим у высокого окна — единственного во всем монастыре, которое выходит на залив Гадрисаг и огромный ледник на другой стороне.

Глядя на него, я думаю о том, что зима всегда рядом. От одного вида этих вечных льдов мороз пробирает до костей. Тысячелетним холодом веет от ледника. Кажется, я начинаю понимать, почему все окна этой приморской твердыни обращены внутрь, во внутренний двор, и мои мысли невольно улетают на север — в Анн-Шабх, в виноградную долину Ташнабхеля — к своей паре, Фодле.

Летят радужные брызги, струится прохладная вода, щекочет нагретую солнцем кожу. Поворот головы, взгляд через плечо; глаза немного щиплет от растворенного в бассейне антисептика. Мышцы приятно ноют от усилий, а ноздри наполняются запахом свежести. Глубже, еще глубже — туда, где взбивают голубоватую тень чьи-то бледные ноги и мечутся стайки серебристых пузырьков. Качаются и плывут похожие на водоросли длинные рыжеватые волосы. Это мы. В разгар обеденного перерыва мы незаметно ускользнули из офиса, чтобы искупаться в пронизанном светом и тенью бассейне. Теперь Фодла поступает так каждый день, и мы быстро плывем от бортика к бортику, хотя на двоих у нас только одно тело, одна пара рук и ног. И это мы стоим рядом и глядим в единственное смотровое окно старой крепости, хотя на двоих у нас только одна пара глаз.

Треммер…

Маленькие, теплые пальцы Шодмер находят мою руку. Не совладав с собой, я невольно отдергиваю ее и тут же мысленно обзываю себя идиоткой. Я знаю, что девочка почувствовала мое движение, и бросаю на нее быстрый взгляд. Она испытующе смотрит на меня снизу вверх, и мне, как всегда, становится не по себе. У Шодмер открытый и прямой взгляд шестилетнего ребенка, но мне кажется — она намного старше. Впрочем, она действительно старше, и не на годы — на поколения. Слышишь ты меня, Шодмер? Нет, ничего она не слышит. Ведь у нее нет сестры-близнеца; Шодмер одна, как перст. Одиночка. Сирота. He-пара. Треммер для нее — всего лишь странный социокультурный феномен, не более.

Холодом веет на меня и от этой несовершеннолетней посланницы чужого мира.

Каждое утро я непременно захожу к Кларригу и Кларбе с обязательным докладом. Каждое утро братья готовят для меня мате. Это уже стало традицией. Та-Гахадцы — смешная, суетливая пара, и оба не прочь поболтать. Как ни странно, сегодня они отчего-то ничего не рассказывают о своей скорой женитьбе на другой паре. Мне трудно представить, чтобы кто-то захотел выйти за них замуж, но я все же надеюсь, что свадьба не расстроится в последний момент. Впрочем, от вопросов я воздерживаюсь — за без малого год жизни в Убежище я кое-чему научилась у дипломатов. Как всегда, в комнате на полную мощность работает радио: «Голос Анн-Шабха» передает сообщение об очередном громком скандале, связанном с коррупцией в высших эшелонах власти. Удивительно, как одна южная зима способна заставить человека тосковать по любым известиям с родины.

— Она захотела посмотреть гусей? — переспрашивает Кларриг.

— Быть может, у них на Науле нет гусей, — отвечаю я.

— Похоже, у них на Науле много чего нет, — замечает Кларба.

Вооружившись серебряной соломинкой, я потягиваю раскаленный напиток, а Кларриг просматривает утреннее расписание. В восемь — сразу после завтрака и занятий языком — состоится «круглый стол», в котором примут участие все дипломатические миссии. На девять запланирована частная аудиенция для посланников Трайна, затем — перерыв до трех часов. Шодмер может обладать умом и памятью взрослого, она может говорить и держаться как посланница великого Наула, но при этом физиологически она остается шестилетним ребенком, и ей необходимы отдых, сон и время для игр.

— На-ка, возьми!.. — Кларба бросает мне круглый пластмассовый футляр, в котором лежит наполненный шприц для подкожных инъекций.

— Я же предупреждала, что от уколов у меня начинает трещать голова! — возмущаюсь я.

— Ты хорошо говоришь по-трайнийски?

— Могу заказать в ресторане обед.

— В таком случае, без инъекции тебе не обойтись.

У Кларбы совершенно очаровательная улыбка, способная покорить кого угодно. Он улыбается мне, и я сдаюсь. Я сказала чистую правду: инъекция лингвистических ДНК действительно вызывает у меня многочасовую мигрень, и все же я каждый раз соглашаюсь сделать укол. Зато я, кажется, начинаю понимать, что нашли девицы у-Традан в братьях та-Гахадц.

Прежде чем вернуться в Детскую и отвести Шодмер в зал, где лучшие дипломаты и политики всего мира будут задавать ей свои вопросы, я ненадолго закрываюсь в туалете. Во-первых, необходимо облегчиться, так как по этикету мне предстоит стоять на коленях, пока «круглый стол» не закончится. Во-вторых, туалет прекрасно подходит для того, чтобы воспользоваться шприцем.

Через четверть часа я уже стою на коленях в зале для конференций, и в голове у меня галдят, словно странствующие гуси, десятки и сотни трайнийских слов, идиом, оборотов. Они стаями кружат под сводами моей черепной коробки, опускаются на равнины памяти и начинают обживать их, подобно настоящим диким гусям, которые кормятся, ссорятся, спариваются, хлопают крыльями, устраиваются на ночлег на берегу залива. Очень скоро мне начинает казаться, что я слышу настоящее хлопанье бесчисленных крыльев.

Главная тема частной аудиенции трайнийской делегации — таинственный аднот, созданный инженерами Клейда много лет назад и вращающийся теперь по орбите вокруг нашего мира. Трайнийцы — закрытый, педантичный народ, склонный к сдержанности и элитаризму. Во всяком случае, такое представление о них бытует в Анн-Шабхе. Считается, что они завидуют нам — нашим успехам, нашему открытому и динамичному обществу. Во всем, что касается Клейда,

Трайн — наш главный конкурент, возможно, даже враг. И все же вопреки расхожему мнению министры иностранных дел Овед и Ганнавед не кажутся мне угрюмыми и злобными варварами. Скорее, наоборот: они производят впечатление людей всесторонне образованных, остроумных, по-хорошему практичных. Я даже нахожу, что их пресловутая педантичность — это просто завидное упорство в достижении поставленной цели, подкрепленное неколебимой решимостью докопаться до сути проблемы. Разумеется, это мое субъективное, глубоко частное мнение. Не исключено, что большинство трайнийцев именно таковы, какими их описывают. Впрочем, трайнийцы, несомненно, тоже не считают нас ангелами во плоти-.

Аудиенция тянется и тянется, и конца ей не видно. Даже мне вопросы министров кажутся однообразными и излишне детализированными; что уж говорить о шестилетнем ребенке. После обеда я отвожу Шодмер в спальню и включаю над кроватью звуковой мобиль. Мобиль медленно вращается и негромко вызванивает старую-престарую колыбельную песенку, которая очень популярна в моем родном Ташнабхеле. Шодмер тоже находит ее приятной, хотя и не совсем понятной. Какие колыбельные поют детям на Науле?.. Жалюзи в комнате наполовину опущены, и просеянные сквозь переплет окна лучи послеполуденного солнца ложатся на лицо девочки размытыми светлыми полосами и пятнами, образуя затейливый рисунок из света и тени. Странная фантазия приходит мне в голову: на мгновение я воображаю, будто ее кожа на самом деле такая — двухцветная, нечеловеческая, чужая…

Не-пара.

Мне хочется поцеловать Шодмер, но я сдерживаюсь. Она лежит на огромной, застеленной белыми простынями кровати, словно в центре ледника, и я думаю о том, что девочка слишком мала и хрупка для этого официально-помпезного ложа. Во всяком случае — в этом маленьком и хрупком теле.

Я вздрагиваю, потом качаю головой. Что это — предчувствие или просто у меня начинается мигрень, которую я сама себе предсказывала? Я снова качаю головой, потом встаю, плотнее закрываю жалюзи И иду на доклад к та-Гахаддам — моим хозяевам. В Убежище — этой древней крепости-монастыре — я исполняю сразу две работы: наставницы Шодмер и агента Анн-Шабха.

«Аднот — это не название».

«Если это не название, тогда что же? Тип космического корабля? Или, может быть, класс?..»

«Ни то, ни другое. Аднот — это просто аднот, и все!»

«Но что такое «просто аднот»? Какое-то автоматическое устройство, робот? Или разумная машина?»

«Может быть. Аднот сам по себе».

«Значит, он не может использоваться для транспортировки живых существ между звездами или между мирами?..»

Детский голосок Шодмер чуть дрожит от напряжения; расплывчатые «взрослые» формулировки и идеи, которые насчитывают сотни, тысячи лет, даются девочке с ощутимым трудом. Невольно начинает дрожать и мой голос, пока я пересказываю та-Гахаддам все, о чем говорилось на аудиенции. Впрочем, мой пересказ, как всегда, безупречен. Думаю, именно благодаря своему умению подслушивать, запоминать и воспроизводить чужие разговоры я и получила эту работу на далеком холодном юге.

«Конечно, не может! Ни одно живое существо не в состоянии пережить путешествие с такой скоростью, с какой способен двигаться аднот».

«Прошу прощения, Шодмер, но вы ведь пережили!»

«Не я. Это были мои воспоминания, чувства, все, что составляет индивидуальность, личность. Но не тело. Мое тело создали для меня вы. Клейд велик; он больше и старше, чем вы можете себе вообразить, но даже мы не умеем транспортировать человеческие тела с релятивистскими скоростями. Возможно, на это способны цивилизации Четвертого типа, хотя я и не представляю, зачем им это может понадобиться. На контакт с вами мы вышли через аднот. Если вам так удобнее, можете считать меня его рабочим органом — живым продолжением машины, которая вращается вокруг вашего мира».

Легкое замешательство. Трайнийские министры просят сделать небольшой перерыв и поспешно совещаются со своими атташе и советниками. Шодмер начинает раскачиваться на стуле; она явно ждет, когда аудиенция закончится. Я тоже не против, но сначала мне хочется спросить всех этих людей, почему их так интересует аднот, который может оказаться совершенно бесполезным для всех нас. Спросите лучше о Клейде, думаю я, об этом огромном сообществе людей, которое растет быстрее, чем успевают появляться на карте его границы, о его более чем пятисоттысячной истории. И — прах вас побери! — задавайте ваши вопросы как мужчины, чьи сердца сжигает жар звезд, а не как пресыщенные политики, которым нужны только голоса избирателей. За детским нетерпением Шодмер я улавливаю то же разочарование, и у меня невольно теплеет на душе.

— Похоже, они всерьез заинтересовались аднотом, — говорит Кларба и делает какие-то заметки на портативном компьютере, который целиком умещается у него на ладони. — Может быть, их спутники получили новую информацию, которой они не сочли нужным поделиться с нами?

Кларриг едва уловимо кивает, и я замечаю признаки треммера. Это быстрое согласие, эта четкая скоординированность действий близнецов, их предельная сосредоточенность… Увы, мгновения моего единения с сестрой стали слишком редкими. Наш предпоследний (перед купанием в бассейне) контакт состоялся давно, но я помню его во всех деталях. Словно наяву я вижу сумерки, слышу громкую танцевальную музыку. Это праздник Молодого Вина. Фодла, Адмер и Адмола медленно едут по запруженным народом улицам, ищут место для парковки, и я до дрожи боюсь за беспечных пешеходов в карнавальных масках и костюмах: моя сестра никогда не умела прилично водить машину. Потом я вижу братьев Брейнт в костюмах бога Вина, пьяно покачивающихся в разукрашенном мишурой и виноградными лозами паланкине, который кругами носят по площади несколько молодых парней, чувствую запах шипящего на углях свиного сала и горячего масла, и ноздри мои щиплет дым жаровен и мангалов, в который вплетается тонкий аромат пряностей и молодых трав. Я ощущаю во рту терпкий аммиачный привкус только что зачерпнутого из бочки молодого вина, щурюсь от вспышек взрывающихся над Винной часовней шутих и фейерверков. Праздник Молодого Вина — нарраванский осенний фестиваль.

Целых полгода прошло с тех пор — трудных, тяжелых полгода. Треммер не знает физических границ, его ограничивает лишь сдержанность сердца и холод души.

— О чем еще шла речь? Было что-нибудь важное? — спрашивает Кларба, настраивая компьютер на связь с Далит Талом, где сидят их руководители и хозяева.

— Нет. Обычная чушь о необходимости скорейшего присоединения к дружной семье всекосмического человечества, — говорю я. — И все такое прочее.

— Похоже, ты недолюбливаешь девочку, — замечает Кларриг.

Я пожимаю плечами.

— Вовсе нет, просто… Просто мне иногда становится не по себе. Вы этого не поймете, потому что не общаетесь с ней каждый день. Мне же приходится быть с Шодмер постоянно.

Кларриг встает и ставит на огонь чайник, чтобы приготовить очередную порцию мате. Братья потребляют этот напиток в таких количествах, что их желудки давно должны были превратиться в бурдюки из самой грубой и толстой кожи.

— Я знаю тебя, Фодаман. Тебе не по себе от того, что она не-па-ра и что у нее нет сестры.

— Согласитесь, для ребенка это противоестественно.

— Это неестественно для каждого из нас, но для вас, психологов — особенно.

У меня давно готов ответ. Я долго говорю о необходимости создать обстановку, которая бы напоминала Шодмер ее родной дом, каким мы его себе представляем. Благодаря Монологу мы сумели получить кое-какую информацию, и…

Кларриг терпеливо слушает, потом говорит:

— Ее дом здесь, Фод.

Он предлагает мне мате, но я отказываюсь. У меня еще есть дела, к тому же сейчас мне меньше всего хочется сидеть с коротышками та-Гахадцами, пить огненный напиток и выслушивать подробности их матримониальных планов. Поднимаясь в Детскую по широкой лестнице, я в сотый раз задумываюсь над фрагментом информации, которую мы получили через Монолог еще до прибытия аднота и рождения Шодмер. Оказывается, во всей огромной Вселенной обнаружен единственный вид разумных существ — люди. Разные миры, а их тысячи и тысячи, могут сильно отличаться друг от друга, однако все они образуют одну большую семью — Клейд. Необъяснимо, странно, но среди бесконечного разнообразия человеческих рас и народов существует только один подвид людей (пошлый зоологический термин, но другого, наверное, не подберешь), для которого рождение близнецов является нормой.

Солнце только начинает клониться к закату. Мы бредем по узкой горной долине. Это любимое место Шодмер, маленькое убежище в Убежище. Посланница Наула может обладать знаниями и словарным запасом взрослого, но радости и забавы у нее именно такие, какие должны быть у шестилетней девочки. Бурная горная река, каменистые склоны, хрустально-чистые заводи с белым галечным дном, стремительные ручьи, которые можно перейти только по блестящим мокрым камням, замшелые валуны, острые скальные обломки, кряжистые деревья, ветви которых нависают над дорогой, точно лапы сказочных великанов — все это глубоко трогает Шодмер. Когда она впервые увидела, как крошечная оляпка бесстрашно бросается в белый от пены бушующий поток и спустя минуту как ни в чем не бывало появляется на валуне у противоположного берега, она была так потрясена, что надолго замерла. Девочка стояла пораженная, а я готова была вызвать врачей, ибо мне показалось, будто с ней случилось что-то вроде мозгового паралича, спровоцированного распаковкой слишком большого массива информации.

Заброшенный шалаш, ледяной грот, хижина отшельника над круглым, словно чаша, озерцом всегда наполнены для нее волшебством. Каждый раз, когда мы оказываемся здесь, Шодмер обязательно звонит в небольшой железный колокол у входа в хижину. Сегодня поток, падающий в озеро со скалы, особенно полноводен; он несет мутную талую воду из верхней долины, шумит, звенит и грохочет, наполняя воздух мельчайшими брызгами. Поверхность словно кипит; среди грязноватых клочьев пены ныряют и кружатся листья, ветки, другой мусор. Мрачно глядим мы, как бурлящий поток несет вывороченное с корнями молодое деревце; вот оно летит со скалы, на несколько секунд исчезает из вида и, снова появившись на поверхности, застревает между валунами на краю чаши водоема. Шодмер хочет подтолкнуть его — раз уж деревце отправилось в путешествие не по своей воле, оно должно хотя бы закончить его.

— Этот поток утащит и тебя, и меня, а не только дерево, — говорю я.

В конце концов мы возвращаемся на тропу и идем к верховьям водопада. Лес понемногу редеет. Колышутся тонкие ветви берез; из, лопнувших почек уже показались острые молодые листочки. Свежая зелень на фоне серебристых стволов выглядит так же эффектно, как карнавальные костюмы танцовщиков Надтанни. Весна… Мне кажется, я чувствую ее запах. На заросших березняком склонах долины на все голоса заливаются птицы.

— Идем, идем скорее! — торопит Шодмер. — Я хочу тебе показать одну вещь. — Она буквально тащит меня по скользкой грязной тропе, петляющей между стволами берез. Я оступаюсь, пачкаю глиной подол телба и манжеты шаровар и едва удерживаюсь, чтобы не выругаться вслух. Маленькая рука с недетской силой тянет меня за собой.

— Ну идем же!..

Мы взбираемся на гребень невысокого холма и останавливаемся на краю лесной прогалины. Много зим назад ветер повалил здесь старую березу; падая, она сломала еще несколько деревьев. Толстый ствол уже почти сгнил, но под выворотнем, точно под навесом, вырос настоящий ковер весенних цветов. Белые, желтые, пурпурные, голубые — нарциссы, фритиллярии, крокусы, гиацинты. Ноздри щекочет сильный, резкий запах упругих стрелок молодой черемши. Яркие, сочные цветы в углублении под пнем напоминают дары в святилище. Сколько раз я проходила по тропе всего в нескольких шагах от этого потайного местечка, не зная, не подозревая, что совсем рядом меня ждет чудо? Шодмер приберегла его для меня, словно я — не она — была здесь гостьей.

— Очаровательно! — выдавливаю я и сама слышу, как фальшиво, неубедительно звучит мой голос. Я выбрала не то слово. Стараясь сгладить неприятное впечатление, я спешу перейти в наступление.

— Это Ардран привела тебя сюда?

— Нет, — сдержанно отвечает Шодмер. — Я первая ей показала.

— Она делает паузу, словно затем, чтобы дать мне как следует подумать, кто здесь чужой, посторонний, потом осторожно спрашивает: — У тебя ведь нет детей, правда?

— Нет, — отвечаю я.

— А вот у Ардран есть. Она часто мне о них рассказывала. Их зовут Анлил и Антаббан, Тайба и Трайварра. Я бы очень хотела с ними познакомиться и поиграть. Вот было бы здорово, если бы им разрешили приехать сюда!

Некоторое время мы молча смотрим на цветы. Я жду следующего вопроса. Мне уже ясно, каким он будет.

— Почему они забрали Ардран? У тебя нет детей, ты в них не разбираешься… Так почему ты, а не она?

Моя профессия, мои знания помогают быстро найти ответ.

— Все дело в твоем возрасте. Даже не в возрасте, а в… уровне твоего развития. В ближайшие несколько месяцев должны проявиться новые воспоминания, знания, опыт. Ты изменишься, и мы подумали: будет лучше, если в это время рядом с тобой окажется квалифицированный ксенопсихолог, а не… нянька. Все это записано в программе твоего развития и обучения. Я сама участвовала в ее составлении — должно быть, поэтому мне доверили работать с тобой. Я была самым подходящим кандидатом еще и потому, что в каком-то смысле мы с тобой знакомы дольше, чем ты думаешь.

— Как так?

— Тебе никогда не приходило в голову, что между прибытием ад-нота и твоим рождением прошло несколько лет?

Шодмер глядит на меня, и я вижу — она начинает что-то понимать.

— Значит, я была не первой?

Откуда-то издалека доносится гудение реактивного самолета. Должно быть, это летит делегация Венджета. Хоть сейчас я могу положить конец нашей прогулке: для этого мне достаточно сослаться на испорченную одежду, на испачканные руки, на необходимость организовать для новоприбывших информационную конференцию — но я понимаю, что этого делать нельзя. Ведь Шодмер только что доверила мне свой самый большой секрет, и я обязана ответить откровенностью на откровенность.

— Да, ты не первая.

Ее пальцы больше не сжимают мою руку.

— И… сколько их было?

— Ты вторая, если, конечно, не считать нескольких зародышей, развитие которых самопроизвольно прекратилось в течение первых двенадцати недель. Честно говоря, мы ожидали, что неудач будет больше. Методика, которая стала известна нам благодаря Монологу, была для нас совершенно новой и не совсем понятной.

— А кто был первым?

— Девочка, очень похожая на тебя. Как сестра-близнец. Она родилась живой и сразу начала дышать самостоятельно, но, к сожалению, ее мозг так и не включился. По какой-то причине наномеры — носители памяти — не сумели подсоединиться к нервным окончаниям коры головного мозга. Периферическая нервная система работала прекрасно, основные рефлексы и моторика были в норме, но высшие когнитивные функции отсутствовали. Она так и не пришла в сознание. Врачи называют подобное состояние «необратимой комой».

— Понятно. — Голос Шодмер кажется мне очень, очень усталым и старым, и я невольно вздрагиваю. — Как ее звали?

— Шодаман.

Наклонив голову, Шодмер задумывается. Потом она говорит:

— Значит, у меня тоже была сестра, сестра-близнец. И я такая же, как вы. Я не сирота, не одиночка, не «не-пара», как вы их называете!..

Самолет проходит к северу от нас. Он совсем близко, я даже вижу его сквозь переплетение березовых ветвей. Самолет сбрасывает скорость и, развернув вертикально турбины, ныряет вниз. Посадочная, площадка находится за монастырем, и крутые щипцовые крыши Убежища вскоре скрывают мощную машину. До меня продолжает доноситься только натужный рев двигателей.

Шодмер слегка приподнимает голову.

— Это, наверное, посланцы Венджета, — говорит она. — Пора возвращаться.

Вот две легенды.

По одной из них, вначале был океан — бескрайний водный мир под названием Детример. Многие штормы бушевали на его безбрежных просторах, и по поверхности перекатывались огромные валы в клочьях белой пены. Прозрачным как стекло был этот океан; он даже не был голубым, как сейчас, ибо тогда вместо неба было просто ничто, а ничто не имеет цвета. Вода в океане была пресной и чистой словно дистиллированная; в ней не ощущалось даже привкуса соли. В прозрачных глубинах не резвились и не плавали живые существа, и даже птицы не проносились с криком над волнами, потому что неба еще не существовало.

Кроме океана был только корабль под названием «Дан-ху». Никто не знает, сколько времени плыл он по Детримеру; известно только, что двигался он в определенном направлении, упрямо стремясь к какой-то неведомой цели. Два ряда длинных весел толкали корабль вперед. И за каждой парой весел сидела пара живых существ, какие только есть на свете. Бактерии, насекомые, растения, рыбы, птицы, животные и люди — все они были равны, все были близнецами, все были богами, но и они не знали, куда идет Дан-ху.

Но вот странность: за кормой корабля океан начинал вздыматься и скручиваться, как бы сворачиваясь в трубочку. Огромные волны скатывались с крутизны вниз, обнажая голое скалистое дно. Так родилась суша. Все быстрее сбегали со скал потоки воды, настигая корабль и швйряя его из стороны в сторону, будто щепку, потому что, как ни огромен был Дан-ху, ничто не может выглядеть большим по сравнению с океаном. На протяжении ста дней и ста ночей гребцы боролись со штормом, но на сто первый день огромная волна, которая была больше, чем все предыдущие, подхватила корабль. Она тащила его сто и одну милю, а потом швырнула прямо на скалы. От страшного удара Дан-ху раскололся, как яичная скорлупа, и все живое, что было в нем, высыпалось на камни.

Вскоре состоялся совет, на котором председательствовали секвойи, уже тогда слывшие самыми мудрыми из всех живых существ. В небе все еще не было ни туч, ни облаков, ибо свет не успел собраться в золотой шар солнца, и страшный жар погубил много живых существ. От рассеянного, всепроникающего света погибло три четверти народа Рыб; выжили лишь те, кто укрылся в озерах и лужах, оставшихся после отступления Детримера. Конечно, они могли уйти в океан, но они остались, потому что Совет Секвой хотел знать мнение каждого.

В конце концов было решено, что живые существа должны расселиться по всему круглому миру. Бактериям и Микробам достаточно было только подпрыгнуть повыше, и ветер подхватил их и разнес по свету. Рыбы могли двигаться по рекам и озерам, но всем остальным пришлось остаться — даже Насекомым, потому что тогда они еще не похитили у Птиц тайну полета. Это случилось много позднее, и с тех пор Птицы охотятся на Насекомых, стараясь вернуть украденное.

Но тогда именно Птицы пришли на выручку остальным. Они собирали обломки Дан-ху и брали их в лапы и клювы. Растения, Животные или Насекомые садились на эти импровизированные насесты, и Птицы взмывали в прозрачный чистый воздух так высоко, что мир внизу начинал казаться просто большим голубым шаром. В конце концов Птицы разнесли Жизнь по всему свету, и именно так мир стал таким, каким мы его знаем.

Народ Людей первоначально состоял всего из шести пар близнецов, мужчин и женщин. Старшая из женщин стала матерью раньше других, но — о, ужас! — ее дети оказались разнополыми. Так появились на свет божественные близнецы Кантаюма и Аштияман: мальчик и девочка. Это было настолько противоестественно, что в конце концов они не удержались на Земле и оказались в космосе, превратившись в Солнце и Луну, в мужское и женское божества. Но хотя они очень разные, все же они близнецы, и поэтому мы иногда видим на небе Солнце и Луну одновременно. Что касается солнечных и лунных затмений, то это просто продолжение борьбы, которую Кантаюма и Аштияман начали еще в утробе матери.

Такова одна версия сотворения мира, но есть и другая.

Одиннадцать с половиной тысяч лет назад некое устройство, известное как корабль-яйцо, появилось в нашей солнечной системе. Оно находилось в пути восемьсот веков и прибыло с Лолела, преодолев расстояние в сто двенадцать световых лет. Наш мир к тому моменту уже не был безжизненным; за пятнадцать тысяч лет до этого его «засеяли» корабли с Дрейла — одной из десяти колоний, основанных во время первой Сейаманской экспансии. Сам Сейаман давно превратился в цивилизацию Второго типа; во всяком случае, он уже несколько столетий не отправлял адноты к колонизированным мирам.

Первыми признали наш мир пригодным для жизни уджирцы — древняя, консервативная раса, странствующая в космосе. За пятнадцать тысяч лет до нашей эры уджирский флот, состоящий из девяноста тысяч космических кораблей-жилищ, изменил полетный строй и окружил наше солнце плотным кольцом. Триста лет уджирцы оставались в нашей системе, запасаясь солнечной энергией и перерабатывая наш астероидный пояс. Потом уджирцы отправились дальше, а двигались они всегда только в одном направлении — к колоссальным энергиям центра галактики, где, по их сведениям, обосновались высокоразвитые цивилизации Третьего типа — могучий биоэлектронный разум, использующий излучение черной дыры, способное в мгновение ока распылить на атомы любое разумное, но примитивно организованное живое существо на углеродно-кислородной основе. Именно к союзу с этими титанами и стремились уджирцы. Наш мир — наш Фанадд — не представлял для них никакого интереса. Бледно-голубые источники слабых гравитационных полей им были ни к чему, однако они все же взяли на себя труд передать дружественной, но не столь высокоразвитой цивилизации координаты встретившегося им в космосе обломка грубой материи, который мог оказаться для последних весьма перспективным.

Наши беспилотные корабли-исследователи обнаружили на некоторых кометах с вытянутой орбитой следы инженерной деятельности уджирцев. До этого наши теории планетарной эволюции неизменно противоречили реальной картине мира, но теперь все встало на свои места. Пришельцы буквально разобрали по камешку наш астероидный пояс.

Одиннадцать с половиной тысячелетий и восемьсот лет. Сто пятьдесят веков. Восемьдесят восемь тысяч лет с тех пор, как первые корабли-автоматы, двигавшиеся со скоростью света, покинули систему Сейамана. Один только сигнал Уджире добирался до Лолела сто пятьдесят лет. Всего получается что-то около ста пятнадцати с половиной тысячелетий. Гигантская цифра, которая не укладывается в голове, однако только история Клейда едва ли не вчетверо длиннее.

Корабль-яйцо был автоматом, запрограммированным на создание новых, подходящих для лолельцев миров. На борту не было ничего живого — ни отважных пионеров-разведчиков, ни трудолюбивых колонистов и поселенцев. Главным его грузом был обширный банк генетической информации, позволявший воссоздать из имеющихся материалов любое живое существо — начиная с почвообразующих бактерий и заканчивая человеком. Последовательность действий тоже была давно определена; наулыды, например, полагают, что она сохраняется без изменений с того самого момента, когда зародился первый населенный людьми мир.

Корабль-яйцо лег на орбиту и начал синтез ДНК. В работу включились самые разнообразные машины, начиная с микроскопических наномеров, способных оперировать фрагментами генов, создавать новую жизнь, приспосабливать ее к существующим условиям, и заканчивая гигантскими — размером с грозовую тучу — аэростатами, курсировавшими в ионосфере. Аэростаты методично и эффективно разрушали озоновый слой сложными хлорзамещенными фторуглеродами. В течение нескольких десятилетий жесткое ультрафиолетовое облучение стерилизовало поверхность планеты, очистив ее от микроорганизмов; после этого чрева аэростатов разверзлись и вниз пролился самый настоящий дождь новых бактерий.

Когда машины и механизмы спустились на Фанадд, от корабля не осталось ничего, кроме нескольких хранилищ, прилепившихся к хребту аннигиляционного тормозного двигателя. Отправка автоматического «яйца» была титаническим предприятием, потребовавшим ресурсов целой планетной системы, однако после того, как погасли пусковые лазеры и началось восьмисотлетнее свободное падение в межзвездной пустоте, «яйцо» оказалось полностью предоставлено самому себе — как бутылка, брошенная наугад в океан. Да на Лолеле и не рассчитывали получить о нем какие-то известия. Разумеется, не было речи и о дозаправках, ремонте, профилактических осмотрах двигателей. Будущие поселенцы были совершенно одни.

Первые пятьсот лет на Фанадде безраздельно властвовали бактерии и микроорганизмы. Уджирцы не ошиблись, сочтя планету перспективной и пригодной для освоения. Понадобилось всего двести лет, чтобы стерилизовать планету до скального основания, а затем вновь засеять жизнью. Пока наши предки спали, в океанах были заложены основные питательные цепочки — основа основ биологических и климатических механизмов обратной связи, ответственных за то, чтобы Фанадд всегда оставался благоприятным местом для обитания нашего вида.

Следующие двадцать веков были царством растений. Вырастали дремучие леса, плотной стеной вставали джунгли. Первыми, как водится, были папоротниковые и голосемянные. Несколько позднее — когда появились насекомые-опылители — настала эра цветущих растений и трав. Все шло как по писанному, да и не мудрено — у тридцати тысяч обитаемых планет был богатейший практический опыт и обширные знания. Через каких-нибудь восемь с половиной тысяч лет после того, как корабль-яйцо лег на орбиту вокруг Фанадда и распался на миллионы самостоятельных систем-компонентов, из гестационных колыбелей-инкубаторов выбрались первые люди и ступили на поверхность только что созданного, молодого мира.

Лишь в самом конце, на завершающем этапе творения, нанодешифраторы совершили ошибку. Они проделали уже почти всю работу, рассчитали миллионы и миллионы программ, но в конце концов все же дали сбой. Ошибка была не смертельной, но и пустяковой ее тоже не назовешь. Чтобы как можно скорее увеличить численность человеческой популяции, нанодешифраторы запрограммировали генные структуры людей на рождение близнецов. Планировалось, что как только человечество станет достаточно многочисленным и ему уже не будут грозить генетические сдвиги, ген станет дубль-рецессивным, но этого не произошло. Что-то не сработало.

Две истории, два подхода — мистическо-религиозный и сугубо рациональный, основанный на реальных фактах, почерпнутых из длившегося несколько десятилетий Монолога. Два начала, две легенды. Можно верить любой, какая больше нравится. По большому счету, оба варианта сходятся в одном: мы — особенные создания, а кто нас создал — боги или технология, не так уж важно. Ископаемые останки и окаменелости неопровержимо свидетельствуют, что мы не принадлежим этому миру, мы пришельцы, чужие. Некоторые религиозные системы не хотят признавать людей творениями простых смертных, однако те, кто способен сначала стерилизовать планету до последней песчинки, а затем снова вернуть ее к жизни, вполне заслуживают того, чтобы называться богами.

Впрочем, археологи так и не нашли никаких доказательств того, что Фанадд был заселен искусственно. Не обнаружено ни окаменевших останков гестационных инкубаторов, ни отпечатавшихся в пластах угля бактериологических сеялок. Когда подошли к концу запасы аннигиляционного топлива, безжизненный остов корабля-яйца начал терять высоту и сгорел в атмосфере. Не исключено, что это событие известно нам как Звезда Жемчужное Семя, ненадолго вспыхнувшая в нашем небе. Звездочеты Ардвадрана предсказали по ней Семилетнюю засуху, положившую конец существованию Каппахридской империи. Геофизики до сих пор роются в нескольких известных метеоритных кратерах в поисках ионов металлов, однако им не удалось обнаружить никаких материальных подтверждений правильности второй легенды. Что же касается истории об океане

Детример и корабле Дан-ху, то она и не нуждается в доказательствах. Да и можно ли рационально доказать существование бога? Тем не менее факт остается фактом: фольклор живущих на Фанадде народов имеет общие, расходящиеся лишь в некоторых незначительных деталях сюжеты и реалии, в том числе такие, как начальный мир-океан и корабль-ковчег. Даже представление о реальности как о первородном существе, разделившемся на две взаимодополняющих друг друга противоположности, у нас общее. Все наши языки, несомненно, пошли от одного общего корня — от праязыка, а последние исследования наших митохондриальных ДНК доказывают, что даже самые враждебно настроенные друг к другу народы на самом деле являются близкими родственниками.

Возможно, все действительно так, но мы этого не знаем. Вернее — не знаем наверняка. Известно, что первопоселенцы, вышедшие из своих гестационных колыбелей, были знакомы с технологией обработки железа. Не исключено, что они умели и писать, но первым поколениям просто некогда было вести летопись происходящего. Гораздо важнее для них было просто выжить. Они были слишком заняты борьбой за собственное существование; на все остальное у них элементарно не хватало ни сил, ни времени. Их было ничтожно мало, буквально горстка, и они, несомненно, чувствовали себя очень одиноко.

Как мы сейчас…

На вторую половину дня запланировано еще несколько встреч, представление нового хумертанского посольства (в Хумертане прошли выборы, и состав миссии полностью обновился), а также итоговое аналитическое совещание Специалистов, как мы себя называем. Мы действительно специалисты в самых разных областях — ксенобиологии, ксеноантропологии, ксенопсихологии, ксеносоциологии, ксенолингвистике и прочих «логиях». Мы ученые. И шпионы. Правда, говорить об этом вслух не принято, но в любом важном международном проекте каждый на кого-то работает. Искусство, с которым мы умеем лицемерить и притворяться, достойно восхищения. В чем, в чем, а в этом мы действительно специалисты высшего класса. Виртуозы. Мастера. Мы знаем это и продолжаем делать вид, будто ведем наблюдения, анализируем полученные данные, делаем какие-то профессиональные выводы и с готовностью признаем собственные ошибки, словно подобные признания способны снять с нас часть вины за нашу деятельность.

Дегра Данн, во всяком случае, ведет себя как обычно. Словно терьер, который треплет только что пойманную крысу, он снова и снова возвращается к одним и тем же тривиальным мелочам, как будто именно в них сокрыта истина. Мы отвечаем, как можем, а между тем истина заключается в том, что все наши «логии», все наши нынешние познания были получены в готовом виде через Монолог. Это произошло восемьдесят семь лет назад; до этого ни ксенологии, ни развитой биохимии у нас просто-напросто не существовало.

Но вот наступил вечер, и я медленно бреду вдоль побережья. С отливом вода отступила, и гуси последовали за ней. Они плещутся на мелководье, роются в грязи и грудах водорослей. Их шеи красиво изгибаются, крылья хлопают, клювы совершают стремительные разящие движения. Закатное небо покрыто золотисто-пурпурными перистыми облаками. В воздухе чувствуется близость ночных заморозков, и я прячу руки в отороченные мехом рукава телба. Я совершенно одна.

Эта мысль, это слово заставляют меня вздрогнуть от холода, от которого не способна защитить даже толстая ткань накидки. Я не в силах постичь, каково это — оказаться одной в мире, где каждое живое творение может существовать лишь во множественном числе. Одиночество не просто дефект рождения — это своего рода умирание. Я хорошо помню, как моя бабушка потеряла свою сестру. Тогда я была еще маленькой, но даже мне было ясно, что иногда смерть милосерднее жизни. После смерти сестры бабушка прожила всего два месяца, и я до сих пор уверена, что она покинула мир живых усилием воли. Впрочем, ничего удивительного, коль скоро половина ее существа уже была мертва.

Передо мной возникает древний, сплошь заросший ржаво-желтыми лишайниками каменный причал, от которого в былые времена отправлялись на свой опасный промысел королевские китобои. Взобравшись по полуразрушенной лестнице, я иду вдоль него и останавливаюсь только у серых причальных тумб в самом конце. В мелкой воде под причалом колышутся неопрятные бурые водоросли.

Порыв холодного ветра снова заставляет меня поежиться. Так значит вот чего ты боишься, Фодаман Салба Баскарбнек? Остаться одной? Когда я была ребенком, я часто просыпалась в крохотной спаленке в нашем доме в Брандере и подолгу лежала без сна. Я прислушивалась к дыханию спавшей рядом Фодлы, чувствовала ее тепло, ее сонное шевеление. Потом я начинала понемногу отключаться от этих звуков и ощущений, пока их не заглушал доносящийся из-за окон шум уличного движения. Я воображала, что осталась одна. До сих пор я помню ледяную, всепоглощающую волну паники и страха. И здесь, на пустынном берегу у воды, я вдруг начала понимать, что означали эти приступы парализующего ужаса.

Страх, одиночество, холодный комок под сердцем. Время, время, время — вот главное, что было в полученном мною послании. Время — и возможность сделать выбор. Нет, не возможность — необходимость. Фодла и Фодаман, способные, талантливые дети. Именно талант определил наш путь. Прежние друзья и подруги понемногу исчезали; кто-то выходил замуж, заводил семью, кого-то манила иная карьера, и только мы, упрямые сестры у-Баскарбнек, остались верными избранному пути, который в конце концов привел меня в Убежище, в чужое посольство. Мы думали, что у нас еще много времени, что мы успеем остановиться и заняться чем-то другим, но мы просчитались. А сейчас уже поздно. Близится зима, которая никогда не кончится.

Тяжелее всего думать о том, что я состарюсь и покину этот мир бездетной. Что мне мешает?.. Все то же. Время, необходимость решительного выбора и… Шодмер — чуждый разум в теле шестилетней девочки.

— Фодаман…

Голос звучит совсем тихо — наверное, чтобы не напугать, — но в моем нынешнем состоянии он подобен ружейному выстрелу. Я не могу справиться с собой и вздрагиваю от неожиданности.

— Прошу прощения, господин посол. Я… я немного задумалась.

— Нет, это я прошу прощения за то, что помешал, — говорит Гардра, один из пары.

— Мы хотели кое-что спросить, — добавляет Гадцавер, и по его тону я понимаю, что они многое знают, о многом догадываются. В монастыре в сторону моря выходит только одно окно, но мне все равно не по себе — уж слишком мы бросаемся в глаза здесь, на дальнем конце пустынного старого причала.

— Извините, господин посол, — я обращаюсь уже к обоим, — но существует определенный порядок передачи информации, и…

— Я знаю, — Гадцавер кивает. — Но если мы обратимся к Кларригу и Кларбе, то получим лишь очередную порцию сведений, тщательно отсортированных и просеянных аналитиками разведслужбы. — Он делает пренебрежительный жест. — В нарушение существующего порядка мы решили задать несколько вопросов непосредственно вам. Надеюсь, вы будете с нами откровенны…

Я отворачиваюсь и некоторое время разглядываю море. Мне очень не хочется, чтобы посол заметил мое напряжение.

— Вы можете задавать любые вопросы, господин посол.

Я слегка подчеркиваю голосом последние слова, и Гадцавер понимающе усмехается.

— Что вы знаете о Клейде?

— Клейд — это межзвездная гдперцивилизация, состоящая из тридцати тысяч более или менее самостоятельных миров. Отличия между ними весьма значительны; некоторые из входящих в этот союз цивилизаций и культур нам трудно признать человеческими — во всяком случае, человеческими в нашем понимании. Клейд как общность множества миров настолько стар и огромен, что он фактически не обладает всей полнотой сведений о самом себе. Да это, скорее всего, и невозможно, учитывая, как быстро и энергично он растет и расширяется.

— А что представляет собой Наул, родной мир Шодмер?..

— Наул не одиночная планета. Слово «наул» означает что-то вроде «системы». Насколько мне известно, он состоит из шести пригодных для жизни планет естественного происхождения, а также из нескольких терраформных миров и их спутников. В последнее время идет активное освоение газовых гигантов, колонизируются крупные астероиды и даже кометы, создаются многочисленные космические поселения. В настоящее время Наул относится к цивилизациям Второго типа. Общая численность его населения приближается к трем квинтильонам. В Клейд Наул вступил сравнительно недавно — по их меркам, разумеется…

Посол Гардра раздраженно фыркает. Я нарочно подбирала самые простые слова, чтобы не преувеличивать гипотетическую мощь чужаков, но даже самый краткий перечень их возможностей подавляет. По сравнению с тем, на что способен Клейд, все наши начинания и стремления выглядят микроскопическими, ничтожными. Кажется, что для возникновения этой космической в буквальном смысле слова цивилизации нужна вечность, и существовать она тоже будет вечность.

Гадцавер кивает.

— Скажите, Фодаман, нужно ли нам опасаться Клейда?

— Миры не воюют между собой, если вы это имеете в виду. Наши экономические возможности также несравнимы, к тому же то, чем мы дорожим и что считаем ценным, вряд ли представляет для Клейда хоть какой-то интерес. Иными словами, в настоящий момент космические армады вторжения не летят с Клейда к Фанадцу, однако…

— Продолжайте.

— Клейд так велик и стар, что его история состоит, главным образом, из легенд, слухов, сведений, которые никто никогда не проверяет.

— Из каких именно легенд и сведений — вам удалось узнать?

— Как нам теперь известно, во всей Вселенной так и не было обнаружено негуманоидных разумных существ. Считается почти доказанным, что человеческий разум — явление уникальное, единственное в своем роде. Иными словами, во Вселенной живут только люди, однако некоторые расы обладают, гм-м… особенностями.

— Как ни мало я знаю о Науле, мне понятно, почему наше общество может показаться им… чуждым.

— Высокоразвитые цивилизации, как правило, трансбиологичны.

— То есть это разумные машины? Компьютеры?

— Нет, это нечто большее. Я до сих пор не представляю себе, что это может быть и на что похожи эти высшие формы жизни. Теория гласит, что на определенной стадии развития техника и биология начинают вести себя по общим законам. Но существовала одна цивилизация, которая не сумела преодолеть этот порог. Ее правящая элита представляла собой машинный разум в чистом виде, и этот разум угнетал и подавлял подчиненные ему биологические существа. В конце концов это привело к гражданской войне, в результате которой цивилизация была практически уничтожена. Немногие уцелевшие представители правящей верхушки предприняли отчаянные усилия, пытаясь восстановить свою численность и начать галактическую экспансию. Им это удалось. Эти разумные машины перепроектировали себя на самовоспроизводство. Увы, в поисках сырья они опустошали целые планетные системы…

— Обитаемые планетные системы?

— И мобильные космические поселения тоже. Им казалось, что биологическая жизнь представляет для них угрозу. Техника, которой они обладали, могла уничтожать целые миры. Но Клейд остановил их.

— Как?

— По слухам, Клейд применил так называемый «принцип ассиметричного расщепления».

— Что это такое?

— Я не знаю, но думаю, что это имело какое-то отношение к структуре времени и реальности.

Гардра медленно, шумно вздыхает.

— Фанадд — очень маленький мир, — говорю я. — Просто крошечный.

Но я знаю, что мои слова его не утешают. Ни один политик не любит, когда ему напоминают о собственной незначительности.

— Понятно, — кивает Гаддавер. — Ответьте нам еще на один вопрос, и мы оставим вас в покое. Как вы думаете, можем мы что-то выиграть от союза с Клейдом?

Я вздыхаю и снова поворачиваюсь к проливу, к сверкающему за ним леднику.

— Этого я не знаю, господин посол.

Этой ночью я впервые за много лет попыталась искусственно вызвать треммер. Я не делала этого с тех пор, как была подростком. И снова, как в далекой юности, ощущение показалось мне нечистым, грубым, эгоистичным — ни дать, ни взять душевная мастурбация. К счастью, я была одна в своей комнате, и меня никто не потревожил. Если бы меня застали за этим занятием, я бы, наверное, сгорела со стыда…

Снаружи режет проливной дождь; вода несет острые ледяные кристаллики и дышит холодом. Пенные потоки бурлят в водостоках, гремят по крышам галерей. Горные реки и ручьи наверняка вышли из берегов, и хижине отшельника грозит нешуточная опасность. Я разбираю свой стол. Вдоль стены перед собой я расставила лучшие фотографии. Правую половину стола занимает гора безделушек — кольца, бижутерия, монеты, заколки для волос, булавки и прочие мелочи, подаренные, случайно подобранные или незаметно присвоенные. Слева разложены музыкальные диски. Флаконы с ароматными маслами открыты, и в воздухе витают приятные экзотические ароматы.

Дождь за окном усиливается, хотя и кажется, что это невозможно. Ничего подобного я еще никогда не видела.

Моя одежда разложена на кровати. Я колеблюсь, не зная, что выбрать: строгий брючный костюм, который мы купили в бутике «Южный берег» в Метеваре, или теплый телб для зимнего отдыха, который мы приобрели в Итранге. Этот телб… Такие уже давно никто не носит, да и мех, которым оторочены капюшон и рукава, начинает вылезать, но стоит мне прикоснуться к нему, и я как наяву снова вижу Фодлу. Я собираю вещи, чтобы ехать в Убежище, а она протягивает мне старый телб и говорит:

«Непременно возьми его, слышишь? Немодная одежда тебя не убьет, а вот холод — запросто!»

Воспоминание становится таким ярким, что и дождь за окном, и полутемная комната с низким потолком на несколько мгновений исчезают. Быть может, начинается треммер?.. Я поспешно набрасываю телб на плечи и сразу чувствую знакомый запах. От старого меха пахнет Фодлой, ее телом, ее духами.

Я смотрю на первый снимок. На нем запечатлена церемония выпуска из Академии. Дождь в Вангале — большая редкость, но в тот день лило как из ведра, и новоиспеченные доктора, бредущие через квадратный внутренний дворик в Зал Науки, промокли до нитки. Фотограф стоит в арке крытой галереи. Когда очередная пара подходит к лестнице, слышится щелчок и сверкает блиц. Мы с Фодлой одеты в кружевные фартучки и легкие накидки с капюшоном; мокрые волосы свисают неопрятными прядями, на лицах написано глубочайшее отвращение ко всему происходящему и желание, чтобы церемония скорее закончилась. В руках у нас пергаментные дипломы и перстни выпускников. После вчерашнего мы обе страдаем тяжелым похмельем, но только Фодле хватило силы воли, чтобы повернуться к объективу, скорчить рожу и высунуть язык. Ну а я смотрю в сторону. Вид у меня сосредоточенный, угрюмый и очень, очень мокрый. Впрочем, так было всегда: одна сестра весела и беспечна, вторая — серьезна и сосредоточенна, словно она силится вспомнить что-то важное.

Я ставлю на проигрыватель пластинку с музыкой, которую мы слушали в тот вечер в кафе. Наур Видру в сопровождение нарраверского ансамбля ударных извлекает из своего битрена звучные, мелодичные аккорды. Под эту музыку мы пили, целовались с парнями, болтали о всякой чепухе. Приятно вспомнить… Я подношу к лицу ароматическую лампу. Запах — лучший стимулятор памяти.

Мне начинает казаться — я что-то чувствую.

Второй снимок… Снова водные мотивы. Две восьмилетние девчушки сняты на нарраверском пляже. Пляшут волны, ярко светит жаркое солнце. Одна из девочек наклонилась к самому объективу и, широко открыв рот, кричит что-то глупое, но задорное; другая глубокомысленно таращится в небо — на облака, чаек, вселенную. Проигрыватель играет «Мессонги» — помнится, тем летом это была самая популярная песня; она слышалась буквально из каждого радиоприемника. Но сейчас песня звучит немного странно. Обычно подобные вещи ставят в конце долгой вечеринки и только для самых близких и давних друзей, чтобы хоть ненадолго окунуться в счастливое прошлое.

Я втягиваю ноздрями воздух, и мне кажется, что арум веттивер — ароматическое масло — пахнет нагретой хвоей, йодом, солнцем, солью и сырой рыбой. Я гляжу на смешные короткие купальнички с голубыми рыбками на них и вдруг вспоминаю — нет, чувствую, — как сильно терли под мышками мокрые проймы.

Не спеша я перебираю в памяти образы, запахи, звуки. Я распахиваю для них свой разум и жду, что они помогут отвориться моему сердцу, моей душе. Я с надеждой жду легкой дрожи — едва уловимого трепета, который предшествует треммеру. Мне даже кажется, что я ощущаю или слышу что-то, но каждый раз это оказывается просто сквозняк под дверью, приглушенный бой часов или стук дождя по черепице. Какая же все-таки ненадежная вещь — память…

Но вот все снимки просмотрены и повернуты лицом к стене — к прошлому. Осталась последняя фотография. На ней запечатлены две юные девушки, они лежат в постели. Этот снимок был сделан в самый первый, замечательный и волнующий месяц, проведенный вне дома — в общежитии Университета. Сейчас я даже не помню, кто из друзей — парни или девушки — застал нас врасплох тем ранним солнечным утром. На снимке Фодла бросается к камере, протестующим жестом протягивая к ней руки; рот ее открыт, распущенные волосы падают на лицо. Я, как всегда, сонно смотрю куда-то в сторону, выпростав голову из-под белого шерстяного пледа. Накануне мы все крепко выпили, и в руке у меня фарфоровая кружка с итраном — солоновато-прозрачным, отдающим старой бочкой. От снимка пахнет горячим вангальским солнцем, чистыми простынями и морем, запах которого врывался в огромные открытые окна университетских аудиторий на протяжении всех шести лет учебы.

Проигрыватель исполняет «Аддурапу». Это долгая, спокойная танцевальная мелодия. Когда-то она тоже была популярной, и мы обязательно заводили ее (и не один раз), когда собирались на вечеринку с друзьями. До сих пор эта музыка трогает и волнует меня. Пусть она кажется старой, сентиментальной, незатейливой, зато она напоминает о временах, когда ничто не мешало нам радоваться тому, что мы живем, что мы молоды и ни от кого не зависим…

Встав из-за стола, я делаю несколько па. Потанцуем? Конечно. Ты помнишь, помнишь?.. Потанцуем, Фодла? Потанцуем?..

Я ловлю ноздрями этот запах. В комнате вдруг становится очень холодно, и я чувствую, что проваливаюсь сквозь деревянный пол и падаю, падаю неведомо куда, неведомо когда. Фодла… Мне чудится легкое движение, как будто кто-то услышал свое имя и обернулся. Фодла?!..

Но — ничего. Пустота. Я никуда не упала, осталась там, где была. Ничто не изменилось. Яростно грохочет по крыше дождь. Я выключаю проигрыватель — глупую, детскую, примитивную музыку, потом быстро собираю фотографии и небрежно бросаю в ящик стола. Несмотря на холод (впрочем, с тех пор, как я приехала в Убежище, мне никогда не было тепло по-настоящему), я сбрасываю телб и остаюсь в одном белье. Я чувствую себя старой и глупой; одновременно я испытываю глубокую неловкость, словно ласкала себя в ванной и попалась. От стыда я вздрагиваю.

Иди спать, Фодаман Баскарбнек. Завтра у тебя много дел.

Но я не могу спать. Мне очень страшно. Я боюсь, что теряю сестру.

Посланница великого Клейда в затруднительном положении.

— Шелк или меха? Меха или шелк?.. — бормочет она, сидя на кровати между двумя разложенными по покрывалу телбами. — Просто не знаю!.. Как ты думаешь, Фод?

— Шелк, — быстро говорю я, хотя знаю, что Шодмер все равно сделает по-своему. — Это официальный прием, вряд ли там будет холодно.

Шодмер немедленно надувает губы, хватает свои любимые меха, но потом уступает и откладывает в сторону. Я помогаю ей надеть очень красивый шелковый телб ручной работы. По его подолу и манжетам шаровар несутся вскачь мифические животные.

— Кажется, ты была права, — говорит Шодмер.

— Кажется, — говорю я. — А теперь повернись, пожалуйста, к зеркалу. — Я сажаю девочку на мягкий кожаный табурет перед туалетным столиком и начинаю раскрашивать ей лицо. Шодмер капризно морщится — ей не нравятся белые точки на лбу, желтые охристые мазки на губах и подбородке.

— Шесть лет — очень важный возраст, — сообщаю я. — Именно в шесть ребенок получает душу и становится полноценным человеком. До этого ты была только кандидаткой в люди.

Посланница великого Клейда недовольно хмурится.

— Не гримасничай, сиди спокойно, — одергиваю я ее, думая о том, что гримасы Шодмер — это, возможно, реакция взрослого наульца на реальности повседневной жизни шестилетней фанадцки. Шодмер продолжает хмуриться; на маленьком детском лобике появляются глубокие, взрослые морщины.

— У тебя опять?!.. — догадываюсь я.

Шодмер кивает:

— Ничего, пройдет.

— Я дам тебе лекарство. — И тянусь к аптечке.

— Я же говорила — твое лекарство на меня не действует! — резко бросает Шодмер.

Сильные головные боли начались у нее примерно неделю назад, с тех пор их интенсивность и продолжительность с каждым днем нарастала. На наших совещаниях мы, специалисты, только об этом и говорим.

«Вероятно, происходит разархивация новой порции воспоминаний», — предполагает Дегра Данн.

«Или не справляется с нагрузкой мозг», — возражает Марбандд Тетревнер.

«Наульцы вполне способны составить точную программу развития шестилетнего ребенка — они знают о нашей культуре достаточно много», — парирует Данн.

«О культуре Анн-Шабха или о других тоже?» — вмешивается Бент Гул из Гарппанда.

Беда в том, что все мы — специалисты, которые знают только свои «измы» и «логии». Впрочем, со временем даже мы поняли: с Шодмер ничего не происходит просто так. И все же неприятно думать, что мне, возможно, придется своими глазами увидеть, как Шодмер — юная и старая, наивная и мудрая, невинная и всезнающая — превращается в бессмысленно лопочущую идиотку. Поэтому я не отхожу от набитого лекарствами саквояжа, пока боль не отступает, хотя я отлично понимаю, что вся наша наука бессильна перед этим. Но вот Шодмер в последний раз морщится и наконец улыбается. Она готова гримироваться дальше.

Прием или, лучше сказать, праздничный обед по случаю шестилетия посланницы Клейда проходит на редкость скучно и неинтересно. Оказывается, у некоторых специалистов, обслуживающего персонала и младших дипломатов тоже есть дети. Сейчас все они одеты в лучшие платья, но, несмотря на это, вид у них такой, что сразу ясно: они с радостью занялись бы чем угодно, лишь бы оказаться подальше от Летнего зала с его старинными костяными светильниками и натертым до зеркального блеска паркетом. Дети стоят в ряд, а Шодмер медленно шагает вдоль строя, словно принимающий парад генерал. В течение четверти часа все три группировки — дети дипломатов, местная ребятня и сама Шодмер — с подозрением приглядываются друг к другу. Послы и атташе, на чьих плечах лежит тяжкое бремя ответственности за организацию всеобщего веселья, растерянно переминаются с ноги на ногу, не зная, как взяться за дело. Гремит музыкальный автомат, снаряженный отборной коллекцией последних шлягеров, и я невольно думаю, что еще никогда они не звучали так тривиально и пошло, как здесь — под этими высокими сводчатыми потолками и резными стропилами. Интересно, нравится ли Шодмер весь этот шум?

Улучив минутку, я покидаю группу серьезных взрослых, которые изо всех сил стараются расшевелить малышню. В глубине зала стоит стол с напитками «для больших». Здесь я сталкиваюсь с братьями та-Гахадд. Они заранее позаботились о том, чтобы занять стратегически выгодную позицию.

Я с удовольствием опрокидываю бокал аквавита. Затем еще один.

Кларриг озадаченно смотрит на меня.

— Я думал, ты не пьешь на работе, — замечает он, но я пропускаю его замечание мимо ушей. Первая порция крепкого напитка подействовала практически мгновенно; я начинаю видеть и чувствовать.

Я была за рулем легковой машины. Обоняние ловило запах разогревшейся на ярком весеннем солнце обивки салона; удобно облегало тело подхалимски-мягкое сиденье. Негромко застучал о рулевую колонку счастливый Дорсийский крест — брелок ключа зажигания, и двигатель с ворчанием ожил. Несильный толчок, и я почувствовала, как машина, набирая ход, запрыгала по булыжной мостовой.

Шодмер затевает игру в «колокольчики». Дети берутся за руки и встают в круг. Дипломаты и советники покровительственно хлопают в ладоши, подбадривая Шодмер, которая то вырывается из кольца сцепленных детских рук, то ныряет обратно. Дети смущены. Шодмер, напротив, выглядит беззаботной и счастливой. И чужой.

Динь-динь!.. Удар по плечу, взмах подола, быстрое движение маленьких ножек. Динь-динь, ты — колокольчик!..

Шодмер на целую голову ниже мальчика-буданца, но он, как и подобает джентльмену, все же покидает круг и, наклонившись вперед, обхватывает Шодмер сзади за талию. И вот уже два колокольчика то врываются в центр кольца, то вырываются из него.

Передо мной стремительно разворачивается полотно дороги. Косые лучи вечернего солнца бьют прямо в глаза, и лобовое стекло частично поляризуется. Движение довольно плотное — в этот вечерний час все спешат домой. Автомобиль мчится. Она всегда ездит быстро — на мой взгляд, даже чересчур быстро. Одна рука крутит ручку настройки приемника, поэтому за дорогой она следит не очень внимательно. Меня это пугает, но ей все равно. Она обожает слушать новости — просто жить без них не может. Но куда, куда она мчится с такой скоростью навстречу плотному транспортному потоку? От множества недоуменных вопросов у меня перехватывает горло, но ответов нет. Треммер — не телепатия. В нем нет слов — только чувства, только сопереживание.

Машинально я протягиваю руку за третьим бокалом, но кто-то останавливает меня.

— Послушай, Фод, тебе не кажется…

Динь-динь, ты — колокольчик!

Взгляд, которым я награждаю Кларбу, достаточно красноречив. «В следующий раз, — говорит мой взгляд, — подумай хорошенько, прежде чем прикасаться ко мне. А лучше — отрежь себе руки!»

Шодмер улыбается мне из круга и машет рукой, приглашая принять участие в игре, но я отрицательно качаю головой. Я боюсь, что если я сдвинусь с места хотя бы на шаг, то потеряю контакт с Фодлой. Длинная вереница детей движется дальше. В самом конце я с удивлением замечаю Чрезвычайного и Полномочного посла эт-Шэя. Он напоминает громоздкий товарный вагон, который по недоразумению прицепили к изящному дачному поезду.

…Она снова тянется к радиоприемнику, потому что не может поймать новости, которые ее больше всего интересуют. Последние известия о посланнице Наула и обо мне. Приемник перескакивает с одной станции на другую, из динамиков сыплются светские сплетни, спортивные отчеты, криминальные новости, но о контакте, о переговорах с Клейдом нет ни слова. Что ж, журналистов можно понять: все это уже вчерашний день. Не без горечи я думаю о том, что, даже когда Фанадц присоединится к сверхцивилизации, состоящей из тридцати тысяч миров, мы еще долго будем искать в газетах только привычные заголовки. Фодла продолжает крутить ручку настройки, и низкое вечернее солнце светит ей прямо в глаза.

Я чувствую опасность раньше, чем замечаю что-то определенное.

Фодла улавливает мой страх и вскидывает глаза на дорогу. Прямо перед ней возникает из ослепительного солнечного сияния тяжелый автопоезд. Тормозить и сворачивать поздно: автопоезд уже совсем рядом, а Фодла едет слишком быстро. Кроме того, она все еще не видит опасности. Она видит только хлопающих в ладоши людей в хороших костюмах, чадящие светильники из пожелтевшей,

растрескавшейся кости да маленькую девочку, которая кружит и кружит по залу, то врываясь в круг, то вырываясь из него. Лишь в последний момент Фодла инстинктивно выворачивает руль. Каким-то чудом ей удается избежать лобового столкновения, но в последний момент автопоезд задевает легковушку крылом. Машина Фодлы отлетает в сторону, скользит боком и, наконец, опрокидывается в кювет.

И все это я вижу, слышу и чувствую.

Ведь все это происходит со мной.

Пронзительный крик. Шодмер падает на колени, прижимая к вискам крепко сжатые кулаки. Вереница «колокольчиков» замерла неподвижно; дети еще держат друг друга за талии, но на лицах уже проступают удивление и страх. Потом взрослые бросаются вперед и заслоняют от меня посланницу Клейда.

Машина ударяется о дно глубокого оврага, и у меня темнеет в глазах. Я ничего не вижу, но продолжаю ощущать, как меня давит, расплющивает и рвет на части нечеловеческая сила. Я чувствую, как Фодла умирает внутри меня.

Я тоже кричу, но за воплями Шодмер никто не слышит моего крика. Бокал с аквавитом вываливается из моих пальцев. Толстое стекло не бьется; бокал подскакивает и, оставляя за собой мокрую дорожку, катится по паркету в угол. Кларриг и Кларба поддерживают меня под руки, но их взгляды направлены на Шодмер. Та продолжает визжать, сучить ногами и кататься по натертому до блеска полу.

— Ах, чтоб тебя!.. — свирепо шепчет мне на ухо Кларба. — Да что с тобой, Фодаман?!..

Бедный, бедный Кларба! Острый приступ мигрени у Шодмер, пьяный ксенопсихолог, играющие в «колокольчики» послы великих держав. Для него это, пожалуй, чересчур.

— Ничего. Со мной — ничего, — отвечаю я, и это правда. Но часть меня умерла, и мне нужно уйти. Я должна как можно скорее выбраться отсюда. — Пустите меня, пожалуйста. Оставьте меня одну…

Шодмер продолжает что-то бессвязно выкрикивать. Еще немного, и меня начнут искать, чтобы я «перевела» им ее слова. Но меня нет. Мое изуродованное тело лежит в глубоком кювете на обочине Ташнабхельского шоссе, а душа… Стараясь не привлекать к себе внимания, я начинаю пробираться вдоль стены к выходу. Никто не должен меня заметить!

— Аднот! — кричит Шодмер. — Ад… Нот… Это… собрание… коллективных… знаний… тридцати тысяч… миров… Клейда!..

Я уже у выхода. Вытянутое здание монастыря напоминает изнутри четырехрядное шоссе — длинное, прямое, пугающее. Опираясь на колонны, бредет вдоль него наполовину мертвая женщина.

Куда бы я ни пошла, где бы ни появилась, меня обязательно спрашивают, как я себя чувствую. Чувствую?.. — переспрашиваю я. Что вы имеете в виду? Как, по-вашему, могу я что-то чувствовать, если я умерла? Существует некая женщина. По утрам она встает, умывается, одевается. Она завтракает, пьет мате и звонит по телефону людям, которые живут далеко на севере. Те отвечают ей спокойными, обдуманными фразами, но она все равно слышит в их голосах неловкие нотки. Сама она не испытывает ни неловкости, ни горя — ничего, только произносит ничего не значащие, общие фразы и кладет трубку. Когда день заканчивается, она ложится спать. Я наблюдаю за женщиной со стороны. Я точно знаю, что и как она делает, но между нами нет никакой связи. Это, кстати, еще одно доказательство того, что настоящая я умерла, превратившись в дух, в призрак, который способен только смотреть, но не может ни чувствовать, ни переживать.

Впрочем, дух понимает, что в мире живых происходят грандиозные события. Шодмер вспомнила множество важных подробностей, касающихся устройства и предназначения аднота. Специалисты и дипломаты носятся как угорелые с совещания на совещание, с конференции на конференцию, и некогда тихие и пустые коридоры Убежища заполняет пронзительное попискивание портативных компьютеров. В глубине души я знаю, что не должна оставаться в стороне. Все происходящее слишком значительно и важно, так что рано или поздно мне придется вернуться в мир слов и поступков. Но сама я к этому не стремлюсь. Я вообще больше ни к чему не стремлюсь и ничего не хочу. Лучшая часть меня умерла, и вместе с ней умерли все желания и чувства.

Так тянутся однообразные, бесцветные, пустые часы и дни. Однажды утром кто-то негромко стучит в дверь моей комнаты в мансарде, и я понимаю — произошло именно то, чего я так боялась. Шодмер спрашивает разрешения войти, а затем приносит мне свои соболезнования. Странно звучат в устах маленькой девочки по-взрослому тщательно подобранные, очищенные от излишних эмоций фразы. Призрак глядит на нее и говорит про себя: что можешь понимать ты — шестилетняя малявка, только недавно получившая душу? А мрачная женщина по имени Фодаман думает: «Наконец-то я понимаю тебя, дитя другой планеты. Ведь теперь и я — как и ты — не-пара, недочеловек, калека».

Шодмер говорит совсем недолго. Закончив свою маленькую речь, она поворачивается к двери, собираясь уходить. Я благодарна ей, но на пороге Шодмер неожиданно останавливается.

— Ах да, — говорит она, — чуть не забыла. Я скоро уеду. Примерно через неделю состоится внеочередное заседание ассамблеи Союза Наций в Далит Тале. Я должна выступить и рассказать им об адноте…

По тому, как звучит ее голос, я догадываюсь — Шодмер очень хочется услышать в ответ что-то ласковое, ободряющее, но я молчу. Я не смею даже поднять глаза и посмотреть на нее — на это древнее и мудрое… дитя.

— Так вот, — добавляет Шодмер, и на сей раз ее голос звучит обиженно и холодно, — на случай, если мы больше не увидимся, я хотела поблагодарить тебя за доброту и терпение. Мне было очень приятно работать с тобой. Мне будет тебя не хватать.

После недолгого колебания она решает не прощаться за руку и исчезает. Я слышу щелчок захлопнувшейся двери и еще долго гляжу на то место, где только что стояла Шодмер.

Смерть — не только горе, но и неизбежные хлопоты. Нужно известить друзей и родственников, связаться с похоронным бюро, заказать все необходимое, договориться о заупокойной службе. Но я была на Юге, я выполняла важное правительственное задание и ничем не могла помочь. Несомненно, я чувствовала бы себя значительно лучше, если бы мне пришлось принимать соболезнования, делать звонки, решать организационные вопросы. Заботы помогают справиться с унынием и тоской. Я же не могла уйти даже в свою повседневную работу, поскольку никакой работы не осталось: Шодмер со своей небольшой свитой собирала вещи, готовясь к переезду в Далит Тал. Кроме того, теперь и мне, и моим коллегам-ксенологам стало окончательно ясно: все, что происходит и будет происходить дальше, от нас никоим образом не зависит, и изменить мы все равно ничего не сможем. Вот почему уже несколько дней я занимаюсь главным образом тем, что сравниваю мрачную тональность собственных мыслей с цветом непогожего весеннего неба и с трепетом и страхом жду трем-мера — точнее, не треммера, а воспоминаний о нем. Родители и родственники ежедневно сообщают мне, как идут дела, которыми я должна была бы заниматься сама.

Наконец я узнаю, что назначена дата кремации и заказана отдельная печь. Придется ехать. С тяжелым сердцем я иду к Кларригу и Кларбе, чтобы попросить их достать мне место на самолете.

— Я возьму только самое необходимое, — обещаю я. — Прочие вещи я пока оставлю здесь и вернусь за ними потом, когда будет такая возможность.

Кларриг морщится, словно у него болит зуб, и молчит.

— Если я не полечу этим самолетом, я не успею на кремацию!

Даже удивительно, как легко далось мне это слово.

Кларриг надувает щеки, тяжело вздыхает и движением бровей указывает на брата. Это получается у него почти непроизвольно, и я догадываюсь, в чем дело. Треммер…

— В чем дело? — спрашиваю я напрямик. — Что происходит?

Кларба качает головой. Я вижу, как его буквально разрывают какие-то противоречивые чувства. Наконец он решается и в двух словах объясняет, почему я не должна лететь одним самолетом с Шодмер. Я слушаю эту невероятную правду и начинаю понемногу сознавать, что, кроме никогда не тающих ледников над Убежищем, в мире, оказывается, существует еще одна страна вечного холода и мрака, где небо и земля одного цвета, где не текут реки и не поют птицы. И еще я понимаю, что некоторые люди живут там всю жизнь и — самое главное — превосходно себя чувствуют.

Как ни в чем не бывало я благодарю братьев та-Гахадц и выхожу в коридор. Первые несколько шагов я делаю довольно спокойно, потом почти бегу к винтовой деревянной лестнице и поднимаюсь на самый верх. По длинной галерее я добираюсь до своей комнаты и бросаюсь в кресло у окна. Снаружи еще светло, но вокруг меня сгущается мрак. Парализующий страх и боль, которые я сейчас чувствую, очень похожи на то, что я испытала, когда погибла Фодла, но разница все же есть. Тогда я умерла вместе с сестрой. На этот раз мне кажется, будто меня убили.

Я сижу без движения, не замечая течения времени, сражаясь с головокружением и накатывающимися на меня волнами отчаяния и ужаса, и прихожу в себя, только когда куранты на Часовой башне отбивают полночь. Прошло несколько часов, но за это время все в моей голове странным образом встало на свои места. Я ясно понимаю, что мне нужно предпринять: сделать несколько звонков, совершить несколько предательств. Совершенно обычные хлопоты, во всяком случае — для меня.

Я встаю с кресла, выхожу из комнаты и иду к Детской по гулким, пустым коридорам, где гуляют ледяные сквозняки. Мне ни капельки не страшно; я боюсь только одного — что мой магнитный пропуск может быть аннулирован. Но нет — Кларриг и Кларба специально позаботились, чтобы этого не произошло. Я всегда была их лучшим агентом и осталась им даже сейчас. Особенно сейчас.

Я подношу пропуск к считывающему устройству. Светодиод мигает, дверь открыта.

Несколько мгновений я просто смотрю на спящую Шодмер. Как и всегда, она лежит в самом центре огромной кровати и кажется очень маленькой и беззащитной. Сложные чувства охватывают меня, но особенно раздумывать некогда — время не терпит. Весне всего несколько недель, но здесь, на высоких южных широтах, ночи уже стали заметно короче.

Вместо того, чтобы окликнуть Шодмер по имени, я запускаю звуковой мобиль. Полые металлические трубки негромко вызванивают старинную колыбельную. В психологии это называется «мягким пробуждением». Плавная ташнабхельская мелодия наполняет комнату, и я с запоздалым страхом думаю о том, что ее, наверное, слышно во всех комнатах монастыря. Но в темноте уже блеснули глаза — Шодмер проснулась.

— Кто здесь?! — тревожно шепчет она и узнает меня. — Фодаман, это ты? Что случилось?

В руке я держу ее рюкзачок. И показываю его девочке.

— Вставай, Шодмер. Мы должны срочно уехать.

Она приподнимается на локте и морщит лоб. Шодмер готова задать мне сразу несколько вопросов, но ни слушать, ни отвечать на них я не собираюсь.

— Шодмер, пожалуйста, верь мне! — быстро говорю я. — Одевайся, и идем. Нам нужно немедленно покинуть Убежище.

— Нам грозит какая-нибудь опасность?

— Да, — киваю я. — Очень серьезная опасность.

Я вижу, как Шодмер бросает быстрый взгляд в сторону кнопки тревожной сигнализации, вделанной в деревянную облицовку стены в изголовье кровати. Звенит, сводя с ума, ташнабхельская колыбельная — древний, навязчивый, гипнотизирующий мотив. Дурацкая игрушка! Я тянусь к выключателю, но Шодмер перехватывает мою руку.

— В таком случае, — говорит она, — нам нельзя терять время.

Две минуты спустя Шодмер уже полностью одета и готова к выходу. На ней теплый зимний телб и башмаки из толстой кожи. Там, куда мы отправляемся, может быть очень холодно. Непроизвольно я бросаю взгляд в сторону окна. Сквозь щели в жалюзи уже брезжит серый рассвет. Нам действительно пора.

К тому времени, когда мы добираемся до стоянки машин, становится уже совсем светло. На грязевых пустошах побережья шумно скандалят вышедшие на утреннюю кормежку гуси. Им тоже нужно многое успеть за короткое полярное лето.

Я подсаживаю Шодмер в большой трехосный вездеход и сажусь сама. До этого все идет нормально, но стоит мне поднести палец к кнопке стартера, как я снова вижу себя за рулем другой машины. Руль в моих руках кажется теплым, вечернее солнце слепит глаза, а в тесном салоне становится душно и жарко…

Я крепко зажмуриваю глаза, стискиваю зубы и отгоняю воспоминание. Мое дыхание вырывается из ноздрей густым облаком пара. Стартер скрежещет, с трудом проворачивая холодный двигатель. Наконец мотор запускается.

— Ну что, едем? — спрашиваю я.

Шодмер кивает.

— Одну минуточку… — Она наклоняется к рюкзаку, стоящему на полу возле ее ног, достает музыкальный мобиль и с торжествующим видом вешает на поручень над дверью.

Мы движемся по старой дороге, протянувшейся от монастыря к самому подножию ледника. В лучах встающего над горизонтом солнца верхняя часть долины сверкает ослепительно-белым светом. Там, наверху, еще лежит снег, но из-под него уже торчат кое-где верхушки самых больших валунов и скал. Мутные, разбухшие от талой воды ручьи подступают опасно близко к дороге. По моим расчетам, шоссе должно вывести нас к западной границе ледяного плато. Где-то там есть перевал, от которого начинается другая дорога, ведущая вниз, в долины Гарвадд и Трайн.

Мы едем достаточно быстро, хотя шоссе изобилует ямами и выбоинами. Каждую весну талые воды подмывают грунт по краям и взламывают бетон, но он, по крайней мере, свободен от снега и льда. С ледников Гундры дует постоянный сильный ветер; он уносит с дороги снег и испаряет воду, поэтому полотно остается сухим и чистым. Я особенно радуюсь этому обстоятельству, поскольку ничто не мешает мне поддерживать максимальную скорость. Скоро в монастыре заметят, что Шодмер исчезла. Когда поднимется тревога, я должна быть как можно ближе к границам Трайна. Самолет легко настигнет меня на шоссе — настигнет и остановит. Не исключено, что это будет истребитель с военной базы в Харвандере. Разумеется, чтобы вызвать военную машину, оставшимся в монастыре дипломатам придется кое-что объяснить, но я уверена, что у них есть наготове подходящая легенда. К тому же здесь, на заполярном Юге, не бывает лишних свидетелей. Именно поэтому долина так и называется — Убежище.

Между тем Шодмер то задремывает, то просыпается, то снова начинает клевать носом. Печка жарит вовсю; мне это необходимо, но тепло усыпляет. Я пытаюсь разговаривать с Шодмер — главным образом, для того, чтобы не заснуть самой. Если я отключусь хотя бы на несколько секунд, мы скатимся в овраг, и мутный поток, несущийся по дну параллельно дороге, подхватит и унесет нас, как щепку.

Я расспрашиваю Шодмер, что она помнит о Науле.

— Ничего не помню, — отвечает она спокойно. — Ведь мои воспоминания — это именно воспоминания, не больше! Но они необходимы, чтобы мое свидетельство было свидетельством очевидца. Как бы очевидца… — уточняет Шодмер. — Но на самом деле я никогда там не была.

Необходимы… Сколько в этом слове равнодушия, холодного расчета!

— Что же ты все-таки «помнишь»?

— Я помню, как жила на Эмраэре, четвертой планете системы. Ее колонизировали сравнительно давно — примерно две тысячи лет тому назад, но даже сейчас жить там очень нелегко. Эмраэр находится слишком далеко от солнца. Это бедный, суровый, холодный мир, но он был первой планетой, до которой добрался мой народ, и поэтому мы считаем его прекрасным. И люди там прекрасные — спокойные, серьезные, добрые. Они светлокожие, не такие, как на Фанадде, и, разумеется, все — не-пары. — Она лукаво улыбается и продолжает: — Зимы на Эмраэре еще страшнее, чем здесь, поэтому все города немного похожи на монастырь. Все дома в городе или поселке строятся глухими стенами наружу, чтобы легче было укрываться от ветра и мороза, но даже это плохо помогает. Например, в научном поселке в горах, где я жила, по ночам бывало так холодно, что углекислый газ замерзал, и по утрам, когда нужно было выйти из дома, приходилось разбивать лед, намерзший за ночь на двери. А еще я помню, как ехала на мотолыже через лес. Был вечер, и я очень боялась, что не успею вернуться домой до темноты, потому что, когда солнце садится, человек очень быстро превращается в самую настоящую ледышку…

— И как ты думаешь, чьи это воспоминания на самом деле? — осторожно интересуюсь я.

— Одного мужчины, — сразу отвечает Шодмер. — Я помню, что какое-то время была мужчиной — генным инженером, участвовавшим в разработке проекта по контакту с Фанаддом. Мне кажется, это очень справедливо, что мне достались наномеры и его памяти.

Дорога тем временем начинает петлять, карабкаясь выше по склону. Вскоре мы переезжаем старый бетонный мост, что едва сдерживает напор бушующих внизу пенных, мутно-шоколадных волн, которые всего несколько минут назад были льдом ледника. Вода прибывает буквально на глазах, и я с облегчением вздыхаю. Если мост зальет, догнать нас по земле будет уже невозможно. Впрочем, я уверена, что в любом случае сумею оторваться от преследования — не случайно я выбрала для бегства самый лучший вездеход.

Я переключаю раздатку на полный привод и бросаю взгляд на топливомер. Горючего вполне достаточно, чтобы добраться до Гарвад-да. В этом небольшом населенном пункте в одноименной долине расположен ближайший к границе трайнийский полицейский участок.

— Но это была не я, — снова говорит Шодмер. — Это просто воспоминания. Меня не было до тех пор, пока я не родилась. Все, что я помню на самом деле — это Фанадд и только Фанадд. Он — моя настоящая родина.

Мы уже около перевала. На головокружительную высоту вздымаются ледяные стены Гундры. Это ослепительно красивая, юная, совершенно нетронутая страна. На присутствие человека указывает только узкая полоса шоссе. Интересно, почему наиболее обжитые, освоенные людьми ландшафты выглядят старыми, словно они уже устали от долгой жизни?

Шодмер просит ненадолго остановиться.

— Нам нельзя останавливаться, — возражаю я. — Здесь мы слишком на виду!

Но мы, разумеется, останавливаемся, выбираемся из кабины и подходим к небольшому каменистому пригорку рядом с дорогой. Перед нами открывается долина Шибны — широкая, ровная, она тянется до самого моря, над которым горит снежными шапками Гардрисаг. Его блеск так ярок, что контактные линзы Шодмер поляризуются и делаются почти черными, отчего ее лицо, выглядывающее из отороченного мехом капюшона, становится похоже на мордочку чрезвычайно любопытного, смышленого зверька. Холод стоит такой, что воздух буквально звенит.

— А где?.. — Шодмер не договаривает, но я понимаю ее и показываю назад, на темную полоску леса у самого берега. Из-за деревьев едва видны тонкие шпили монастыря.

— И что теперь будет? — робко спрашивает Шодмер.

— Мы попросим убежища в Трайне, — отвечаю я уверенно. — Анн-Шабх потребует выдать нас, но Трайн на это не пойдет. Эта страна будет первой, кто примет предложение Клейда, и очень скоро ее примеру последуют другие члены Союза Наций. Рано или поздно Анн-Шабху тоже придется присоединиться к остальным — ничего другого ему просто не останется. В конце концов мои соотечественники — не глупцы…

— Но почему тогда они собирались…

— Потому что думали, что это сойдет им с рук. Все должно было выглядеть как самая обычная авиационная катастрофа. Разумеется, власти Анн-Шабха провели бы расследование и обвинили во всем Трайн, Венджет или любую другую страну, которую правительство сочло бы на данный момент своим основным вероятным противником. Как ты понимаешь, подобное обвинение — просто идеальный предлог, чтобы отправить несколько «челноков» для «защиты» аднота. Остальным государствам пришлось бы ограничиться более или менее резкими протестами, переданными по дипломатическим каналам, поскольку Анн-Шабх далеко опередил всех в развитии космических технологий.

— Из этого все равно ничего бы не вышло.

— Почему?

— Помнишь, однажды я сказала, что я — продолжение аднота? Точно так же аднот является моим продолжением. Если я умру, он уничтожит сам себя, а Наулу придется решать вопрос о контакте еще раз. Быть может, наульцы предпримут еще одну попытку, но не исключено — они решат, что и так потратили слишком много времени и средств на этот примитивный и грубый пограничный мир, пусть даже он уникален с точки зрения своего биосоциального устройства.

— Мне бы этого не хотелось, — говорю я после непродолжительного молчания и прищуриваюсь. Лед сверкает так ярко, что у меня начинают слезиться глаза.

— Я уверена, что Фанадц стоит того, что в него вложено, — убежденно отвечает Шодмер. — Ну что, поехали дальше?

— Сейчас поедем. — Я киваю, и мы вместе возвращаемся к вездеходу. Там я берусь за ручку дверцы, но открывать не тороплюсь.

— Скажи мне одну вещь, Шодмер… Почему они решили убить тебя именно сейчас, пока ты не выступила перед Союзом Наций? Что ты им такого сказала?

Шодмер чуть заметно пожимает узкими плечами.

— Я рассказала, что такое аднот.

— Ах вот в чем дело!.. — Я вспоминаю парадный зал, обеспокоенные лица сбившихся в кучу дипломатов и пронзительные выкрики Шодмер. Полное собрание коллективных знаний тридцати тысяч миров Клейда… Да, кое-кто вполне мог решить, что ради этого можно рискнуть.

— Именно это я старалась сообщить вам с самого начала, но не могла вспомнить, — добавляет Шодмер. — Аднот — не космический корабль и не устройство связи с Клейдом. Это — сам Клейд, каким его знают и представляют наульцы. В нем в спрессованном, сконцентрированном виде хранятся данные о четвертьмиллионолетней истории всех тридцати тысяч миров Клейда. Но аднот не просто архив или библиотека. С его помощью можно посещать другие миры. Мощные программы-симуляторы могут обрабатывать данные и создавать виртуальные миры, которые являются точными копиями настоящих. Информационные технологии на Клейде достигли такого уровня, что отличить искусственный мир-двойник от реальности практически невозможно. Благодаря этому можно, не покидая родной планеты, побывать на всех тридцати тысячах мирах Клейда. Теперь вам вовсе не обязательно путешествовать среди звезд — звезды сами придут к вам!

— Четверть миллиона лет истории и четверть миллиона лет развития науки и техники, — говорю я. — Ради таких сокровищ Анн-Шабх мог бы пойти на любое преступление…

Я в последний раз оглядываюсь на высокую ледяную стену позади. Неужели я действительно покидаю этот опостылевший южный край? В Трайне климат прохладнее, чем в Анн-Шабхе; там чаще идут дожди и дуют сильные ветры, но я уверена, что мы с Шодмер сумеем акклиматизироваться. И только лед, который я оставляю позади, как будто шепчет мне: «Я здесь, рядом. Я был и буду всегда…»

Но я это знаю.

Я подхватываю на руки удивленно взвизгнувшую Шодмер, забрасываю ее на сиденье вездехода, прыгаю за руль и нажимаю кнопку стартера. С ворчанием оживает мощный мотор. Машина трогается с места и начинает медленно сползать с перевала в долину. Дорога петляет, но я знаю — в конце концов она приведет нас в страну, где нам будут рады.

Дэн Симмонс
ВОСХОЖДЕНИЕ

Не реши мы акклиматизироваться перед попыткой взять К2[18], тайком поднявшись на восьмитысячную отметку Эвереста, дурацкой горы, к которой больше не подойдет ни один уважающий себя альпинист, нас ни за что бы не поймали и не пришлось бы совершать восхождение с инопланетянином, да и всего остального тоже не случилось бы. Но мы решили и поднялись, и дальше все пошло, как мы не предполагали.

— Да и что тут нового? Все старо, как теория хаоса. Тонкие расчеты, хорошо продуманные планы мышей и людей и так далее, и тому подобное. А теперь можете сказать все это альпинисту.

Вместо того, чтобы направиться прямиком в наш Базовый Лагерь Конкордия у подножия К2, мы, трое, воспользовались вертким, маленьким, незаметным «CMG» Гэри, чтобы полететь на северо-восток, в Гималаи, прямо к бергшрунду[19] ледопада Кхумбу, 23 000 футов над уровнем моря. Ну… не прямо, а почти: приходилось маневрировать, делать резкие повороты, зигзаги и петли, чтобы оставаться в зоне действия радара Гонконгского Синдиката, не видеть самим и не быть увиденными с этой вонючей бетонной кучи японского дерьма, именуемой «Отель Базового Лагеря Эверест» (стоимость суточного пребывания $ 4500, не считая платы за доступ к Гималаям и аренды «CMG-лимузина»).

Мы приземлились незамеченными (по крайней мере, так мы считали), убедились, что наш транспорт надежно изолирован от ледопадов, сераков[20] и возможных сходов лавин, оставили «CMG» в режиме укрытия и начали наш тренировочный подъем в «альпийском» стиле на Южное Седло. Погода была изумительной. Условия — идеальными. Мы поднимались, как по лестнице. И это было самым идиотским поступком из всех, на которые мы когда-либо отваживались.

К концу третьего дня мы достигли Южного Седла, этой узкой, жалкой, продуваемой всеми ветрами борозды, забитой льдом и валунами, вклинившейся высоко между склонами Эвереста и Лхоцзе. Активизировали наши маленькие палатки, соединили между собой, надежно укрепили в покрытых льдом валунах и запрограммировали на белый цвет, чтобы уберечь от любопытных глаз.

Даже в эти прекрасные гималайские вечера позднего лета, вроде того, которым мы наслаждались в тот день, погода на Южном Седле стояла довольно поганая. Средняя скорость ветра была выше, чем та, которая наблюдается у вершины Эвереста. Всякий альпинист-высотник знает, что если встречаешь бесснежный участок, жди ураганных ветров. Таковые не замедлили прибыть точно по расписанию, на закате этого третьего дня. Мы заползли в общую палатку и согрели суп. В наши планы входило пробыть две ночи на Южном Седле и акклиматизироваться на нижнем крае Зоны Смерти, прежде чем спуститься и лететь на Конкордию, готовиться к разрешенному восхождению на К2. Мы и не думали подниматься выше Южного Седла. Да и кому это нужно?!

Хорошо еще, вид был не такой убогий, с тех пор как Синдикат очистил Эверест и Южное Седло, убрав скопившийся более чем за столетие альпинистский мусор: древние перила, горы разодранных палаток, тонны замерзших человеческих экскрементов, около миллиона брошенных кислородных баллончиков и несколько сотен замерзших людских трупов. В двадцатом веке Эверест считался чем-то вроде эквивалента Орегонского Тракта: здесь бросали все, что считали ненужным, включая своих погибших друзей-альпинистов.

Собственно говоря, вид в этот вечер был довольно красив. Седло к востоку спускается на четыре тысячи футов к тому, что когда-то было Тибетом, и обрывается еще круче, примерно на семь тысяч футов к Западному Цирку, или так называемой Долине Безмолвия.

В этот вечер высокие гребни Лхоцзе и весь видимый западный склон Эвереста отражали густой золотистый закат еще долго после того, как Седло ушло в тень и температура в лагере упала приблизительно на сто градусов. На небе, как говорим мы, любители свежего воздуха, не было ни облачка. Высокие пики сияли во всей своей восьмитысячеметровой красоте, снежные шапки горели оранжевым огнем. Гэри и Пол лежали у открытой двери палатки, все еще в верхних термскинах, и наблюдали, как одна за другой появляются звезды и дрожат на ураганном ветру. Я тем временем возился и мучился с плитой, пытаясь сварить суп. Жизнь была хороша.

Неожиданно с неба прогремел усиленный динамиками голос:

— Эй, вы, там, в палатке!

Я едва не намочил термскин. Но удержался. Зато расплескал суп по всему спальному мешку Пола.

— Мать твою! — выругался я.

— Будь оно все проклято! — буркнул Гэри, наблюдая, как черный «CMG» с мерцающими эмблемами ООН и мощными фарами, разрезающими тьму, мягко опускается на небольшие валуны метрах в двадцати от палатки.

— Попались, — констатировал Пол.

Два года в плавучей гонконгской тюрьме не казались столь унизительными, как вынужденная необходимость войти в этот омерзительный ресторанчик на вершине Эвереста. Все мы протестовали, и Гэри — громче остальных, поскольку был старше и богаче нас, но четверо сотрудников службы безопасности ООН многозначительно поигрывали стандартными «узи» и молчали, пока наша колесница не приземлилась у воздушного шлюза — гаража ресторана — и давление не стабилизировалась. Мы неохотно вышли и еще неохотнее последовали за другими охранниками в закрытый и погруженный в темноту ресторан. С нашими ушами творилось нечто неописуемое. Только сейчас мы располагались на высоте 26 000 над уровнем моря, а пять минут спустя давление снизилось до стандартного, какое обычно бывает в самолетах при пятитысячной высоте. Довольно болезненная процедура, несмотря на все попытки пилота «CMG» помедленнее снижать давление, для чего мы целых десять минут облетали темную громаду Эвереста.

К тому времени, как нас ввели в «Хиллари Рум» и подтолкнули к единственному освещенному столику, настроение было хуже некуда. Боль и ярость буквально разрывали нас.

— Садитесь, — велела госсекретарь Бетти Уиллард Ясная Луна.

Невозможно было не узнать эту высокую, с резкими чертами женщину из индейского племени «черноногих», в строгом сером костюме. Каждый знаток считал ее крутейшей и наиболее интересной личностью в администрации Коэна, и четыре американских солдата морской пехоты в боевом камуфляже, стоявшие в тени за ее спиной, только усиливали и без того достаточно впечатляющее ощущение власти.

Мы сели: Гэри — поближе к темному окну, напротив госсекретаря Ясная Луна, Пол — рядом, а я — дальше всех от разворачивавшегося действия. Именно в таком порядке мы обычно совершали подъем.

Перед госсекретарем на дорогом столе тикового дерева лежали три досье в голубых папках. Я не мог прочесть надписи со своего места, но стоило ли сомневаться в их содержании? Досье № 1: Гэри Шеридан, сорок семь лет, почти удалился от дел, бывший главный администратор «ШерПат Интернешнл», многочисленные адреса по всему миру, первые миллионы сделал в семнадцать лет, во время давно ушедшей в прошлое и нечасто оплакиваемой золотой лихорадки, разведен (четыре раза), человек многих страстей и увлечений, величайшим из которых является альпинизм. Досье № 2: Пол Эндо Хирага, двадцать восемь лет, заядлый лыжник, профессиональный проводник, один из лучших в мире альпинистов, не женат. Досье № 3: Джейк Ричард Петтигрю, тридцать шесть лет (адрес: Боулдер, штат Колорадо), женат, трое детей, школьный преподаватель математики, довольно средний альпинист, на счету которого числятся только два восьмитысячника, и то благодаря Гэри и Полу, приглашавших его примкнуть к ним на международных восхождениях последние шесть лет. Мистер Петтигрю все еще не в силах поверить своему везению: редко кому выпадает на долю иметь одновременно друга и покровителя, оплачивающего все его восхождения, тем более что Гэри и Пол — альпинисты куда более опытные и умелые. В досье, возможно, и говорится, как за последние годы Джейк, Пол и Гэри стали близкими друзьями и партнерами по экспедициям, иногда и незаконным. Например, путешествие в Гималайский Заповедник, предпринятое в качестве тренировочного, чтобы подготовиться к величайшему восхождению всей их жизни.

А может, голубые папки были всего лишь очередной канцелярщиной Госдепа, не имевшей ничего общего с нами.

— И с какой целью нас втолкнули сюда? — осведомился Гэри сдержанно, но напряженно. Крайне напряженно. — Если Гонконгский Синдикат желает бросить нас в кутузку, ради Бога, но ни вы, ни ООН не имеете права тащить нас куда-то против воли. Мы как-никак все еще американские граждане…

— Американские граждане, нарушившие запрет Гонконгского Синдиката на посещение Заповедника, а также законы США об охране исторических заповедников, — рявкнула секретарь Ясная Луна.

— У нас имеется законное разрешение… — снова начал Гэри. Его лоб выглядел багрово-красным чуть ниже линии коротко стриженных белых волос.

— Да, подняться на К2 через три дня, — оборвала госсекретарь. — Ваша команда альпинистов выиграла в лотерее Гонконгского Синдиката. Это мы знаем. Но в разрешении не упоминается о восхождении или полете в Гималайский Заповедник, тем более на гору Эверест.

Пол бросил на меня короткий взгляд. Я покачал головой, поскольку понятия не имел, что происходит. Мы вполне могли бы украсть гору Эверест, но это не заставило бы секретаря Бетти Уиллард Ясная Луна пролететь пол мира и теперь торчать в темном отвратительном ресторанчике только для того, чтобы шлепнуть нас по рукам.

Гэри пожал плечами и уселся поудобнее.

— Итак, что вам нужно?

Секретарь Ясная Луна открыла то досье, которое лежало ближе, и послала нам по отполированной столешнице какой-то снимок. Мы сгрудились вокруг него.

— Жук? — удивился Гэри.

— Они предпочитают слово «Слушатель». Но можно обойтись и «богомолом».

— Какое отношение имеют к нам жуки? — спросил Гэри.

— Именно этот жук желает через три дня подняться на К2 вместе с вами. И правительство Соединенных Штатов совместно с Комитетом Содействия Слушателям и Советом по Сотрудничеству ООН намерены позволить ему… или ей… сделать это.

Челюсть Пола отвалилась. Гэри сцепил руки на затылке и расхохотался. Я тупо пялился на госсекретаря, но, как ни странно, первым обрел дар речи.

— Это невозможно!

Секретарь Бетти Уиллард Ясная Луна устремила на меня бесстрастный взгляд темных глаз.

— Почему?

При других условиях сочетание силы духа, положения и взгляда этой женщины приковало бы меня к месту, но происходящее было слишком абсурдным. Гэри поднял руки ладонями вверх. К чему разъяснять совершенно очевидные вещи?

— У жуков шесть ног, — недоуменно произнес я. — Они и ходят-то с трудом. Мы же поднимаемся на вторую по высоте вершину мира. И самую неосвоенную.

Секретарь Ясная Луна и глазом не моргнула.

— Жу… Богомолы прекрасно путешествуют по своим фригольдам в Антарктиде, — спокойно сообщила она. — А иногда ходят и на двух ногах.

Пол фыркнул. Гэри так и не опустил рук: плечи отведены назад, поза расслабленная, но глаза казались двумя прицелами.

— Как я понимаю, если этот жук пойдет с нами, вы посчитаете нас ответственными за его благополучие и безопасность.

Глаза секретаря стали стеклянно-круглыми, как у совы.

— Вы совершенно верно понимаете. Безопасность Слушателей неизменно остается главной задачей.

Гэри опустил руки и покачал головой.

— Исключено. На высоте выше восьми тысяч метров никто никому помочь не может.

— Поэтому эту высоту и называют Зоной Смерти, — рассерженно вставил Пол.

Ясная Луна проигнорировала Пола и продолжала играть в гляделки с Гэри. Слишком много лет она была погружена в атмосферу власти, переговоров и подковерной борьбы, чтобы с первого взгляда не понять, кто наш лидер.

— Мы можем сделать восхождение более безопасным, — предложила она. — Телефоны, «CMG» по первому вызову, линии связи…

Гэри снова покачал головой.

— Мы поднимемся без телефонов и эвакуационных средств.

— Но это глупо… — начала госсекретарь.

— Ничего не поделаешь, — снова оборвал Гэри. — Такие уж мы. Именно так поступают все альпинисты в наше время. А вот чего они не делают — носа не кажут в эту мерзкую непристойность, выдаваемую за ресторан.

Он обвел рукой полутемную «Хиллари Рум». Жест явно включал в себя всю вращающуюся Вершину Мира. Один из морских пехотинцев ошеломленно моргнул, явно потрясенный таким бесцеремонным обращением с высокой особой.

Зато секретарь Ясная Луна и бровью не повела.

— Ладно, мистер Шеридан. Телефоны и эвакуаторы не предмет для переговоров. Полагаю, есть вещи поважнее.

Гэри с минуту помолчал, прежде чем задумчиво выговорить:

— Думаю, если мы откажемся, вы превратите нашу жизнь в сущий ад.

Секретарь улыбнулась уголками губ:

— Ну… вряд ли вы удивитесь, не получив больше виз на восхождения за границей, — ответила она. — Вообще никогда. Кроме того, у всех вас вскоре могут возникнуть трудности с налоговым управлением. Особенно вы, мистер Шеридан, поскольку счета вашей корпорации так… запутаны.

Гэри вернул улыбку. На мгновение мне даже показалось, что он искренне наслаждается происходящим.

— А если мы согласимся, — лениво протянул он, — что будем с этого иметь?

Ясная Луна кивнула. Один из лакеев, стоявших слева, открыл второе досье и отработанным жестом послал нам глянцевую цветную фотографию. Мы снова подались вперед. Пол нахмурился. Прошло не меньше минуты, прежде чем я сумел разобрать, что это такое: красноватое облако над жерлом вулкана. Гавайи?

— Марс, — тихо сказал Гэри. — Гора Олимп.

— Она в два раза выше Эвереста, — заметила секретарь Ясная Луна.

— В два? — хмыкнул Гэри. — Черта с два, женщина! Гора Олимп более чем втрое выше Эвереста: высота восемьдесят восемь тысяч футов, диаметр — триста тридцать пять миль. Кальдера — шириной пятьдесят три мили. Иисусе, даже внешняя скала, окружающая подножие этой штуки, и то выше Эвереста: тридцать две тысячи восемьсот футов по вертикали, да еще с выступом.

Наконец-то и Ясную Луну проняла фамильярность нашего друга. Бедняга даже глазами захлопала. Интересно, когда в последний раз кто-то осмеливался говорить с секретарем в подобном тоне? Впрочем, она довольно быстро справилась с собой и даже улыбнулась.

— И что из этого? — продолжал Гэри. — Программа по Марсу сдохла. Мы струсили и подались в кусты, совсем как семьдесят лет назад с программой Аполлона. И не говорите, что предлагаете послать нас туда: у нас до сих пор нет даже технологий возвращения назад.

— А у жуков есть, — возразила секретарь Ясная Луна. — И если согласитесь позволить сыну спикера богомолов подняться с вами на К2, Слушатели гарантируют, что в течение двенадцати месяцев переправят вас на Марс: очевидно, путь займет всего по две недели в обе стороны. Мало того, они снарядят альпинистскую экспедицию на гору Олимп специально для вас. Скафандры, дыхательные аппараты с регенерацией воздуха, все, что угодно.

Мы переглянулись. Такие темы даже обсуждению не подлежали. Поэтому мы снова уставились на снимок. Наконец Гэри поднял глаза.

— Какие еще будут указания?

— Постарайтесь, чтобы богомол остался в живых.

Гэри устало пожал плечами.

— Вы слышали Пола. На высоте больше восьми тысяч нельзя поручиться, что мы сами останемся в живых.

Секретарь кивнула, но тихо сказала:

— И все же, если мы добавим к вашему снаряжению простое устройство аварийного вызова, — хотя бы сигнал бедствия, вмонтированный в ваши наладонники, — это позволит нам в спешном порядке эвакуировать богомола, если возникнет такая необходимость, скажем, болезнь или несчастный случай. Заметьте, при этом совершенно необязательно нарушать график вашего восхождения.

— Красная кнопка тревоги, — буркнул Гэри, но мы снова переглянулись. Идея была отвратительна, но по-своему разумна. Кроме того, как только насекомое снимут с горы, по какой бы то ни было причине, мы трое можем продолжать путь и, если повезет, даже получить шанс посетить гору Олимп.

— Что еще? — справился Гэри.

Секретарь Ясная Луна сложила руки и на мгновение опустила взгляд. Когда же снова подняла голову, глаза светились чистосердечием.

— Вы, джентльмены, конечно, знаете, насколько неоткровенны с нами богомолы… как неохотно делятся своими технологиями…

— Но они дали нам «CMG», — запротестовал Гэри.

— Да. В обмен на антарктические владения. Но мы только краем уха слышали о других чудесах, которые они могли бы открыть нам: технология воспроизводства во время полета к звездам, лекарство от рака, свободная энергия. Слушатели… скажем так, отказываются нас слушать. И впервые о чем-то нас попросили.

Мы молча выжидали.

— Большая просьба к вам: записывайте все, что скажет сын спикера во время восхождения, — объявила секретарь Ясная Луна. — Задавайте вопросы. Внимательно слушайте ответы. Подружитесь с ним, если сможете. Это все.

— Но мы не желаем надевать никакие приборы, — запротестовал Гэри и, прежде чем Ясная Луна успела возразить, добавил: — Нам приходится носить термскины: молекулярные тепловые мембраны. Ни под них, ни на них нельзя надевать провода.

Судя по лицу секретаря, она едва удерживалась, чтобы не приказать морским пехотинцам немедленно пристрелить Гэри и, возможно, выбросить Пола и меня из окна. Единственное, что ее удерживало — невозможность открыть окна. Весь чертов ресторан был герметизирован.

— Я это сделаю, — вызвался я.

Гэри и Пол изумленно воззрились на меня. Признаюсь, я сам не ожидал от себя такой прыти.

— Почему нет? Мои родители умерли от рака. Неплохо бы найти лекарство. Можете вплести записывающие провода в мою парку. Можно также использовать диктофон в моем наладоннике. Я буду записывать все речи жука, когда смогу, но все остальные беседы попробую накапливать в наладоннике. Знаете, чтобы держать вас в курсе дела.

У Ясной Луны сделался такой вид, словно она наглоталась желчи. Она поморщилась, но все же кивнула, сначала нам, потом морским пехотинцам. Те обошли стол, чтобы проводить нас на «CMG» ООН.

— Погодите, — спохватился Гэри, прежде чем нас увели. — У этого жука есть имя?

— Канакаридес, — бросила госсекретарь, даже не глядя на нас.

— Напоминает что-то греческое, — хмыкнул Пол.

— Серьезно в этом сомневаюсь, — вздохнула секретарь Ясная Луна.

Кажется, я ожидал чего-то вроде небольшого летающего блюдца: миниатюрного варианта того шаттла, на котором девять лет назад жуки впервые приземлились около здания ООН. Оказалось, что они прибыли в громадном, красном, как пожарная машина, «CMG даймлер-крайслере». Я увидел их первым и позвал остальных. Гэри и Пол вышли из палатки-кладовой, где они в третий раз проверяли припасы и оборудование.

Секретарь Ясная Луна, естественно, не соизволила нас проводить — мы вообще не виделись с ней с той ночи на Вершине Мира. Зато появился этот тип, Уильям Граймз, из Комитета Содействия Слушателям, вместе с двумя помощниками. За ними последовали два жука, один чуть побольше другого. Тот, что поменьше, нес что-то вроде прозрачного пузырчатого рюкзака, свисавшего вдоль спинной бороздки и угнездившегося в треугольной впадине, как раз в том месте, где основная часть тела присоединялась к протораксу[21].

Мы пересекли усыпанное валунами поле и встали лицом к лицу с прибывшими. Для меня это было впервые. Я никогда раньше не видел инопланетян и, должен признать, сильно нервничал. За нашими спинами, над головами кружились мелкая водяная пыль и облака с гребней и вершины К2. Если от богомолов и пахло как-то не так, я не смог ничего унюхать, поскольку стоял с подветренной стороны.

— Мистер Шеридан, мистер Хирага, мистер Петтигрю, — начал бюрократ Граймз, — позвольте представить спикера Слушателей Адурадаке и его… сына… Канакаридеса.

Тот, что повыше, развернул свои суставчатые руки, или передние лапы, взмахнул первым коротким суставом, как готовящийся к ритуальной церемонии богомол, и предложил Гэри трехпалую руку. Гэри пожал ее. Пол пожал ее. Я пожал ее. Такое впечатление, что она была совершенно бескостна.

Тот, что пониже, наблюдал. Два основных глаза — черные и непроницаемые. Боковые глаза — поменьше, затянуты веками и выглядят сонными. Это — Канакаридес — не протянуло руки.

— Мой народ благодарит вас за то, что Канакаридесу позволено сопровождать вас в этой экспедиции, — молвил спикер Адурадаке. Не знаю, пользовались ли они вживленными голосовыми синтезаторами, чтобы разговаривать с нами, — лично я думаю, что нет, — но английские фразы выходили из его горла в виде тщательно модулированных последовательностей щелчков и вздохов. Вполне понятно, но странно, очень странно.

— Нет проблем, — ответствовал Гэри.

Ооновские бюрократы, похоже, собирались сказать что-то еще, но спикер Адурадаке развернулся на всех четырех задних ногах и побрел через валуны к трапу «CMG». Люди поспешили за ним. Еще полминуты, и от судна осталась только красная точка на синем южном небе.

Оставшиеся немного помолчали, прислушиваясь к вою ветра вокруг оставшихся сераков ледника Годуин-Остен и в пустотах выветренных валунов. Наконец Гэри спросил:

— Вы привезли все то дерьмо, о котором мы просили вас в е-мейле?

— Да, — кивнул Канакаридес. Суставы передних лап вращались в своих лунках, длинные богомоловы бедра двигались вверх и вниз, третий сегмент опустился вниз, так, что мягкие трехпалые руки смогли похлопать по прозрачному рюкзаку на спине.

— Привез все дерьмо, о котором говорилось в е-мейле.

— Совместимую с северным склоном «хитрую» палатку? — допрашивал Гэри.

Жук кивнул: по крайней мере, я именно так истолковал движение большой клювастой головы. Должно быть, и Гэри так показалось.

— Питание на две недели?

— Да, — заверил Канакаридес.

— Для вас имеется высотное снаряжение. Граймз сказал, что вы умеете обращаться со всем: с «кошками», репшнурами, веревками, ледорубами, альпенштоками, жумарами[22], словом, уже поднимались на горы раньше.

— Гора Эребус, — сообщил Канакаридес. — Я там тренировался несколько месяцев.

Гэри вздохнул.

— К2 немного отличается от горы Эребус.

Мы немного помолчали. Ветер продолжал завывать, бросая мне в лицо длинные пряди моих волос. Наконец Пол показал на то место, где ледник закруглялся вблизи Базового Лагеря и поднимался к восточному склону К2, заползая под задний склон Пик-Броуд. Я едва различал ледопад в том месте, где ледник смыкается с ребром Абруцци[23] на К2. Этот гребень, дорога для тех, кто первым попытался взойти на гору, и линия первого успешного восхождения на вершину, станет нашим аварийным маршрутом, если восхождение по северо-восточному ребру и восточному склону не удастся.

— Видите ли, мы могли пролететь над ледником, начать восхождение с подножия ребра Абруцци на высоте восемнадцати тысяч футов и избежать, таким образом, опасности попасть в трещину на протяжении этого пути, но мы с самого начала планировали начать подъем отсюда, — пояснил Пол.

Канакаридес ничего не ответил. Его основные глаза были снабжены прозрачными мембранами, но никогда не мигали. Черные провалы смотрели прямо на Пола. Остальные два глаза глядели Бог знает куда.

Я почувствовал, что должен сказать что-то, и поспешно откашлялся.

— Черт с ним! — воскликнул Гэри. — Зря жжем дневной свет! Давайте складываться и в путь!

К2 называют «свирепой горой» и сотнями других прозвищ, впрочем, крайне уважительных. Это гора-убийца, уничтожившая больше мужчин и женщин, пытавшихся одолеть ее (в процентном соотношении, разумеется), чем любой другой пик в Гималаях или Каракоруме. Это не значит, что она особенно злобна или недоброжелательна. Просто является дзен-квинтэссенцией горы: отвесная, высокая, пирамидальная, если смотреть с южной стороны, напоминающая идеальную, нарисованную детской рукой каноническую модель Маттерхорна: зубчатая, крутая, с острыми, как нож, гребнями, сотрясаемая частыми лавинами и неистовыми бурями. Никакие сантименты и попытки персонификации природы не позволяют предположить, что горе хоть каким-то минимальным образом не наплевать на человеческие надежды и человеческую жизнь. Собственно говоря, было бы невозможным и политически некорректным выразиться или хотя бы намекнуть, что К2 абсолютно мужеподобна. Она бесконечно равнодушна и абсолютно неумолима.

Альпинисты любили ее, ликовали и умирали на ней вот уже больше века.

Теперь настала наша очередь посмотреть, в какую сторону повернется именно этот молитвенный барабан.

Вы когда-нибудь наблюдали, как ходит богомол? То есть мы все, конечно, это видели на HDTV или VirP — ими занят целый спутниковый канал. Правда, обычно это всего лишь короткие сюжеты, изображения, снятые длиннофокусными объективами, или статичные снимки спикера жуков и кого-то из больших политических шишек, стоящих вокруг. А вот случалось вам видеть, как они ходят, хотя бы недолго?

Пересекая верховья ледника Годуин-Остен, под одиннадцатитысячной вертикалью, называемой иначе восточным склоном К2, вы неизбежно сталкиваетесь с некоей альтернативой — либо держаться краев ледника, где почти нету трещин, и рисковать попасть под лавину, либо идти по центру, не зная, когда лед и снег под ногами неожиданно рухнут в скрытую пропасть. Любой чего-то стоящий альпинист предпочтет второй маршрут, если имеется хоть какой-то намек на сход лавины. Опыт и умение позволят вам избежать трещин, но когда на вас мчится лавина, единственное средство — молитвы.

Для того чтобы забраться на ледник, необходимо идти в связке. Гэри, Пол и я обсуждали это… то есть стоит ли идти в связке с жуком, но когда достигли той части ледника, где трещины наиболее возможны, а вернее, неизбежны, ничего другого не оставалось. Было бы настоящим убийством позволить Канакаридесу идти непривязанным.

Когда десять лет назад жуки приземлились на нашу планету, всех, разумеется, крайне интересовало, носят ли они одежду. Теперь мы знали, что нет: малопонятное сочетание хитинового экзоскелета на сегменте основной части тела и слоев различных мембран на более мягких частях служат прекрасной заменой одежды, но это не означает, что они выставляют напоказ свои половые органы. Теоретически, богомолы имеют различия в полах, то есть делятся на мужчин и женщин, но лично я никогда не слышал о человеке, видевшем гениталии жука, и могу заверить: ни я, ни Гэри с Полом не горим желанием быть первыми.

Все же инопланетяне при необходимости наряжаются в пояса-ленты с инструментами или в нечто вроде сбруи, совсем как Канакаридес, явившийся в идиотском рюкзаке со всем альпинистским снаряжением. Но как только мы начали подъем, он снял крепления с рюкзака и обернул их вокруг толстой, почти бронированной верхней секции своего тела, там, где находились руки и средние лунки суставов ног. Он также воспользовался стандартным металлическим ледорубом, сжимая изогнутый верх тремя бескостными пальцами. И хотя казалось немного странным видеть нечто столь прозаическое, как красные нейлоновые крепления, карабины и ледоруб на жуке, именно так оно и было.

Когда пришло время связываться, мы нацепили шнур из паучьего шелка на карабины, передавая его в нашем обычном порядке восхождения, правда, на этот раз, вместо того чтобы любоваться задницей Пола, медленно тащившегося вверх, приходилось час за часом пялиться на Канакаридеса, бредущего в десяти шагах впереди.

Термин «бредущий» не воздавал должного способу передвижения жука. Мы все видели, как жук балансирует и ходит на средних ногах, выпрямляя спину и поднимая голову, пока не окажется достаточно высоким, чтобы заглянуть в глаза человеку-коротышке, и при этом передние лапы неожиданно становятся более похожими на настоящие руки, чем на конечности богомола, но теперь я подозреваю, что делают они это по одной причине: из желания казаться более человечными во время редких публичных появлений. До сих пор Канакаридес стоял на двух ногах только во время официальной встречи в Базовом лагере, но едва мы начали взбираться на ледник, голова его опустилась, треугольная впадина между сегментом основного тела и протораксом расширилась, передние лапы протянулись далеко вперед, как у человека, вооруженного палками, и он немедленно впал в совершенно свободный, не требующий видимых усилий ритм четырехногой ходьбы.

Но, Иисусе, до чего же нелепые движения! Все лапы жука имеют три сустава, но уже после нескольких минут созерцания именно этого насекомого стало ясно, что таковые далеки от тенденции сгибаться в одинаковом направлении в одно и то же время. Одна из передних лап, по идее, должна была сгибаться вдвое, вперед и вниз, чтобы Канакаридес смог вонзить ледоруб в склон, пока другой следовало согнуться вперед, а потом назад, чтобы ему удалось почесать свой дурацкий клюв. В то же время, средние лапы сгибаются на манер лошадиных ног, только вместо копыт нижняя, самая короткая секция заканчивалась покрытыми хитином, но каким-то образом казавшимися изящными, разделенными… черт, не знаю, как выразиться… ногами-копытами. А задние лапы, те, которые прикрепляются к основанию мягкого проторакса… именно от них у меня голова шла кругом, стоило понаблюдать, как жук пробирается через незамерзший снег. Иногда Колени инопланетянина, те самые первые суставы, находящиеся во второй трети лап, поднимались выше его спины. В другой раз одно колено сгибалось вперед, второе — назад, пока нижние суставы проделывали еще более странные вещи.

Немного погодя я устал думать о конструкции этого создания и просто восхищался его плавной, почти небрежной ходьбой по глубокому снегу и льду. Все мы беспокоились, зная о малой площади давления лап жука на лед: эти треугольные штуки, вроде копыт, еще меньше босой ноги человека. Боялись, что придется вытаскивать его из каждого заноса по пути в гору, но пока что Канакаридес управлялся вполне прилично, дай ему Бог здоровья, думаю, за счет того, что весил всего около ста пятидесяти фунтов, и вес распределялся на все четыре, а иногда и на шесть лап, когда он засовывал ледоруб в свои крепления и карабкался просто так, без всего. По правде говоря, пару раз, уже на верховьях ледника, он вытаскивал меня из глубокого снега.

Днем, когда в небе полыхало солнце, слепящим свечением отражавшееся от чаши льда, именуемой ледником Годуин-Остен, стало чертовски жарко. Мы, трое людей, убавили нагрев термскинов и сбросили верхние слои парок, чтобы немного остыть. Но жук, казалось, был вполне в своей стихии, хотя беспрекословно отдыхал, пока отдыхали мы, пил воду из бутылки, когда мы останавливались, чтобы напиться, и жевал что-то, на вид казавшееся плиткой, спрессованной из собачьего дерьма, пока мы ели наши питательные брикеты (которые, как я сейчас понимаю, тоже имели весьма значительное сходство с брусочками, изготовленными из того же материала). Если Канакаридес и страдал от перегрева или холода в этот первый долгий день на леднике, то не подавал виду.

Задолго до захода солнца тень от горы упала на нас, и трое из четверых быстренько увеличили нагрев и снова натянули парки. Пошел снег. Неожиданно огромная лавина сорвалась с восточного склона К2, позади нас, и пошла вниз, набирая скорость, вскипая и утюжа ту часть ледника, которую мы проходили всего лишь час назад. Все мы застыли на месте, пока не затих гул. Наши следы в потемневшем снегу, всю последнюю милю поднимавшиеся более или менее прямой линией на тысячефутовую высоту, выглядели так, словно были стерты гигантским ластиком с размахом в несколько сот ярдов.

— Мать твою, — охнул я.

Гэри кивнул, дыша немного тяжелее обычного, поскольку почти весь день прокладывал путь, повернулся, шагнул вперед и исчез.

Последние несколько часов тот, кто шел впереди, пробовал дорогу ледорубом, чтобы убедиться в надежности грунта и проверить, не ждет ли впереди засыпанная снегом бездонная трещина. Гэри прошел два шага, не удосужившись сделать этого. И трещина поймала его.

Всего момент назад он был с нами: красная парка мерцала на льду, и до белого снега на гребне было, казалось, рукой подать — и вот теперь его больше нет…

За ним провалился Пол.

Никто не вскрикнул, не засуетился. Канакаридес мгновенно встал на все лапы, вонзил ледоруб глубоко в лед, прямо под собой, и обвил страховочной веревкой дважды, пока тридцать футов провисшей части не натянулись. Я сделал то же самое, как можно глубже втыкая в снег «кошки» на ботинках и ожидая, что трещина втянет сначала Канакаридеса, а уж потом и меня.

Этого не случилось. Шнур натянулся, но не лопнул. Генетически полученный паучий шелк, из которого он делается, никогда не рвется. Ледоруб Канакаридеса застрял намертво, да и жук крепко удерживал его в ледниковом льду, а мы двое застыли, как вкопанные, пытаясь убедиться, что тоже не стоим на тонкой корке снега. Однако когда стало ясно, где находится край трещины, я выдохнул: «Держи их крепче», — отстегнулся и пополз вперед, пытаясь заглянуть в черный провал.

Я не имел ни малейшего понятия, насколько глубока трещина: сто футов? Тысяча? Пол с Гэри болтались там: Пол всего футах в пятнадцати, не больше. Казалось, он устроился с удобствами, прислонившись спиной к зеленовато-голубому льду и прилаживая жумар. Зажим и несложное подъемное устройство, которое, должно быть, использовали еще наши прадеды, быстро доставит его обратно на поверхность, при условии, что веревка будет держать и он достаточно быстро сумеет приладить ножные крепления.

Гэри приходилось куда хуже. Он успел пролететь почти сорок футов и болтался вниз головой под ледяным выступом, так что виднелись только «кошки» и задница. Да, он, похоже, попал в беду. А уж если ударился головой о выступ, тогда…

И тут я услышал, как он сыплет проклятьями, да такими цветисты — ми, каких я отродясь не слышал. Я облегченно вздохнул, сообразив, что с ним все в порядке.

У Пола ушла всего пара минут на то, чтобы перевалить через край. Но на то, чтобы вытащить Гэри из-под выступа и подтянуть, мы потратили гораздо больше времени.

И только тогда я обнаружил, до чего же силен этот жук! Думаю, Канакаридес смог бы вытащить из трещины всех троих: почти шестьсот фунтов чистого веса. И мне до сих пор кажется, что он сделал бы это всего лишь с помощью тощих, на вид безмускульных передних лап.

Когда Гэри оказался в безопасности и выпутался из веревок, креплений и подъемника, мы осторожно обошли трещину стороной: я впереди, ежеминутно пробуя лед ледорубом, как слепой в долине, поросшей бритвенными лезвиями. Все же мы наконец добрались до хорошего, вполне подходящего для Лагеря Номер Один места у подножия ребра: до его вершины совсем немного, и дорога приведет нас к склону самой К2. Под последними лучами солнца мы отстегнули карабины от веревки, сбросили семидесятипятифунтовые рюкзаки и немного передохнули, прежде чем разбивать лагерь.

— Ничего себе, чертовски хорошее начало для убойно удачной экспедиции, — проворчал Гэри между хлюпающими глотками из бутылки с водой. — Абсолютно ублюдочно-гребано-блестяще: я валюсь в проклятую сукину стебанутую трещину, как последний недоносок, мать его за ногу.

Я оглянулся на Канакаридеса. Но кто может понять выражение морды жука? Этот бесконечный рот, похожий на прорезанное в тыкве отверстие, с бесконечными шишками и бороздками, занимающими две трети морды, от ее клювастого хоботка почти до начала ухабистой макушки, казалось, почти всегда улыбается. Неужели улыбка стала шире? Трудно сказать, а спрашивать мне как-то не хотелось.

Одно было ясно. Богомол вытащил маленький прозрачный прибор величиной с кредитную карту и с молниеносной быстротой вводил данные всеми тремя пальцами.

Словарь, подумал я, либо перевод, либо запись пламенного монолога Гэри, который, должен признать, являлся великолепным образчиком брани.

Наш приятель продолжал плести великолепный гобелен непристойностей, не выказывая ни малейших признаков усталости, гобелен, который, возможно, на долгие годы повиснет голубым облаком над ледником Годуин-Остен.

«От всей души желаю использовать эту лексику во время одной из ваших ооновских вечеринок с коктейлями», — мысленно посоветовал я Канакаридесу, стоило ему закончить ввод данных и спрятать карточку.

Когда Гэри наконец иссяк, мы с Полом обменялись улыбками и принялись раскидывать палатки, разворачивать спальные мешки и ставить печи, прежде чем темнота погрузила Лагерь Номер Один в глубокий лунный холод.

Я делаю эти записи для агентов государственного департамента и всех тех, кто хочет больше узнать о жуках, их технологиях, о причинах прилета «членистоногих» на Землю, о культуре и религии, о всех вещах, которые они не сочли нужным рассказать нам за последние девять с половиной лет.

Вот сводная запись беседы человека с богомолом в ночь, проведенную в Лагере Номер Один.

Гэри: Кан… Канакаридес? Мы подумываем соединить наши три палатки, поесть супа и пораньше лечь спать. Может, у вас возникнут какие-то проблемы с ночевкой в отдельной палатке?

Канакаридес: У меня с этим никаких проблем.

На этом диалог завершился. Вот тебе и вся беседа.

Сегодня вечером мы должны были оказаться выше. Весь день мы неутомимо поднимались вверх и все же остались в нижней части северо-восточного ребра, так что предстояло хорошенько постараться, если мы хотели взобраться на эту гору и благополучно спуститься вниз за отведенные нам две недели.

Все эти термины типа «Лагерь Номер Один» и «Лагерь Номер Два», которые я заношу в дневник наладонника, весьма стары и остались с прошлого века, когда попытки подняться на восьмитысячники требовали буквально армий: более двухсот человек тащили снаряжение первой американской экспедиции на Эверест в шестьдесят третьем году. Некоторые из пиков были почти неприступными, но тыл и снабжение работали, как часы. Под этим я подразумеваю, что десятки носильщиков волокли бесчисленные тонны оборудования и припасов: в Гималаях это были шерпы, в Каракоруме, в основном, — балти. Бригады женщин и мужчин вручную поднимали эти тонны на горы, работая

посменно, чтобы раскинуть лагеря, увеличив продолжительность подъема, размечая дорогу, натягивая стационарные веревки на целые мили вверх. Они помогали командам альпинистов взбираться выше и выше, пока, после нескольких недель, а то и месяцев постоянных усилий, очень немногие, самые удачливые и лучшие, получали возможность совершить восхождение из наиболее высоко расположенного лагеря, обычно под номером шесть, а иногда и семь, начиная где-то в Зоне Смерти, выше восьмитысячной отметки. Выражение «штурмовать гору» было в ходу в то время, тем более, что для него требовалось целое войско.

Гэри, Пол, жук и я поднимались в «альпийском» стиле, то есть несли все необходимое, сначала сгибаясь под тяжестью, потом, по мере подъема, все больше распрямляясь, в надежде через неделю или менее того оказаться на вершине. Никаких постоянных лагерей, только временные ниши, вырубленные в снегу и льду для наших палаток, по крайней мере, кроме того лагеря, который мы назначим исходным пунктом попытки атаковать вершину. Там мы оставим палатки, большую часть снаряжения, и станем молиться всем богам, чтобы погода не испортилась, пока мы будем в Зоне Смерти, чтобы мы не заблудились, спускаясь в темноте в наш высотный лагерь, и чтобы ничего серьезного не произошло ни с кем из нас во время последней попытки, поскольку мы вряд ли сможем помочь друг другу на этой высоте, но, в основном, будем заклинать высшие силы, чтобы ничто не омрачило час нашего торжества.

Однако все это возможно лишь при условии, что мы возьмем ровный темп. Сегодня, к сожалению, он был не таким ровным.

Мы вышли рано, за несколько минут свернув Лагерь Номер Один, быстро нагрузились и стали подниматься: первым я, за мной Пол, потом жук и последним Гэри.

Есть такой на редкость поганый траверс[24]: крутой, бритвенно-острый, начинающийся примерно на уровне 23 000 футов, самая тяжелая часть нашего маршрута на этом ребре. Мы хотели заночевать в безопасном месте, перед тем как приступать к нему. Не вышло.

Я уверен, что записал сегодня несколько реплик Канакаридеса, в основном, междометия, отнюдь не открывающие каких-то сенсационных тайн жуков. Выглядит это примерно так:

— Кана… Канака… эй, Ка, ты уложил запасную плиту?

— Да.

— Хочешь сделать перерыв на обед?

— Было бы неплохо.

И:

— Мать твою, кажется, снег пойдет.

Последняя реплика, естественно, принадлежит Гэри. Все щелчки и вздохи в диктофоне издает Канакаридес, отвечающий на наши вопросы. Все ругательства — наши.

К полудню разразился сильный снегопад.

До этого дела шли неплохо. Я по-прежнему шел впереди: сжигал калории с неправдоподобной скоростью, прокладывая путь и вбивая шипы «кошек» в крутой откос для тех, кто шел следом. В этот раз мы были не в связке. Если один поскользнется или застрянет подкованными ботинками в скале, а не во льду, придется срочно прерывать падение, воткнув в скалу ледоруб, в противном случае, бедняга получит бесплатное развлечение на ледяном аттракционе, пропахав лед на тысячу футов вниз и отправившись в свободный полет на три-четыре тысячи футов, прежде чем приземлится на леднике.

Лучше всего не думать об этом и побольше внимания уделять маршруту, как бы вы при этом ни устали. Смотри, куда ставишь ногу — вот главный закон. Не знаю, боялся ли Канакаридес высоты: лично я сделал мысленную заметку спросить его, но его стиль подъема отличался тщательностью и осторожностью. Его обувь была сделана по заказу: ряд острых шипов, похоже, из пластика, прикрепленных к нелепым стреловидным ступням; он явно умел пользоваться ледорубом и не допускал ни малейшей небрежности. В этот день он поднимался на двух ногах: задние были уложены в удлиненный проторакс, так что, не знай вы, где искать, ни за что бы не заметили.

К десяти тридцати или одиннадцати утра мы достигли значительной высоты, откуда был ясно виден пик Стейркейз, или Лестница Богов, — его восточный гребень изрыт ступеньками, словно специально вырубленными для сказочного индусского гиганта. Находится он на северо-восточной стороне К2. Гора эта также называется Скианг-Кангри и отличается необычайной красотой, ослепительной в солнечном свете, на фоне синего восточного неба. Далеко внизу простирался ледник Годуин-Остен, расплывшийся вдоль подножия Скианг-Кангри до девятнадцатитысячного перевала Седло Ветров. Теперь мы могли легко бросить взгляд по другую сторону перевала — десятки миль тянулись до коричневых гор того, что когда-то было Китаем, а теперь стало мифической страной Синкьянг, за которую шла непрерывная война между Гонконгом и китайскими военачальниками различного толка.

Но для нашего дела куда важнее был взгляд наверх и на запад, по направлению к прекрасной, но почти смехотворной громаде К2, с ее непокоренным, острым, как кинжал, ребром, до которого мы надеялись добраться к ночи. Я еще подумал, что при такой скорости особых проблем не возникнет…

Именно в этот момент и послышалось знаменательное восклицание Гэри:

— Мать твою, кажется, снег пойдет.

Оказалось, мы не заметили, как клубившиеся облака надвигались с юга и запада, и через десять минут мы были окутаны серой массой. Поднялся ветер. Снег вихрился со всех сторон. Нам пришлось сгрудиться на чрезвычайно крутом откосе, только чтобы не потерять друг друга. Естественно, именно на этой точке нашего подъема крутой, но сравнительно безопасный и покрытый снегом откос превратился в грозную ледяную стену с каменной кромкой, видимой всего несколько минут, прежде чем тучи закрыли обзор.

— Пистон мне в задницу, — буркнул Пол, когда мы собрались у подножия ледяного откоса.

Неуклюжая клювастая голова Канакаридеса медленно повернулась к нему. Взгляд черных глаз казался на диво внимательным, словно их обладатель задался вопросом, возможна ли такая биологическая процедура. Но жук ничего не спросил, а Пол ничего не ответил.

Пол, лучший альпинист среди нас, шел во главе группы следующие полчаса, вонзая ледоруб в почти вертикальную ледяную стену, потом сильно ударяя в лед двумя шипами на носке ботинок, подтягиваясь на правой руке, снова ударяя шипами в лед, вытаскивая ледоруб и опять врубаясь в лед.

Обычная методика подъема, несложная, но утомительная, особенно на высоте почти двадцать тысяч футов, то есть в два раза больше той, на которой «CMG» и коммерческие авиалинии прибегают к дополнительной подаче кислорода. Кроме того, эта методика требует немало времени, особенно потому, что теперь мы шли в связке и страховали Пола, пока тот поднимался.

Теперь Пол находился примерно в семидесяти футах над нами и с величайшей осторожностью переходил на каменную кромку. Внезапно из-под его ног брызнул фонтанчик небольших камней, посыпавшихся на нас.

Спрятаться было некуда. Каждый выбил небольшую площадку во льду, на которой мы могли стоять. Оставалось прижаться к ледяной стене, закрыть головы и ждать. Меня камни не задели. Булыжник величиной с кулак отскочил от рюкзака Гэри и улетел в пространство. В Канакаридеса ударили два довольно больших камня: один попал в верхнюю часть левой лапы, руки, или как там ее, второй в шишкастую спинную бороздку. Звук был такой, словно камни стукнулись о шифер крыши.

— Пистон мне в задницу, — отчетливо выговорил Канакаридес, стоически вынося камнепад.

Когда обстрел закончился, Пол докричал последние извинения, а Гэри высказал все, что он о нем думает, я, вбивая ботинки в лед, прошел шагов десять к тому месту, где стоял богомол, прижавшийся к ледяной стене: правая передняя лапа поднята, но пальцы твердо держатся за вонзенный в стену ледоруб.

— Вы ранены? — спросил я, опасаясь, что придется воспользоваться красной кнопкой, дабы эвакуировать жука, и таким образом загубить все дело.

Канакаридес медленно покачал головой: не столько в знак отрицания, сколько для того, чтобы проверить, как работает шея. Со стороны зрелище было страшным: неуклюжая голова и улыбающийся клюв вращаются в любом направлении почти на двести семьдесят градусов! Свободная передняя лапа гнется совершенно невероятным образом, а длинные пальцы без суставов осторожно гладят и ощупывают спинную бороздку.

Щелчок. Вздох. Щелчок:

— Все в порядке.

— Впредь Пол будет осторожнее.

— Надеюсь.

Пол и в самом деле стал осмотрительнее, но дорога была омерзительной, и еще нескольких камнепадов избежать не удалось. Правда, на этот раз обошлось без последствий. Десять минут и шестьдесят футов спустя Пол добрался до вершины, нашел надежное местечко для страховки и позвал нас. Гэри, все еще раздраженный, — он терпеть не мог, когда на него рушились камни из-под чьих-то ног, — пошел следующим. Я велел Канакаридесу идти за ним, футах в тридцати ниже. Я полез последним, пытаясь держаться поближе, чтобы видеть и увертываться от летящих булыжников, если таковые посыплются, когда мы достигнем каменной кромки.

К тому времени, когда мы все начали подниматься по северо-восточному ребру, видимость уменьшилась до нулевой, температура упала градусов на пятьдесят, снег стал еще гуще и глубже; было слышно, как лавины несутся по восточному склону К2. Мы по-прежнему оставались в связке.

— Добро пожаловать на К2! — крикнул Гэри, занявший первое место. Его парка, капюшон, солнечные очки и голый подбородок превратились в устрашающую, покрытую сосульками массу.

— Спасибо, — щелкнул-прошипел Канакаридес, как мне показалось, довольно-таки церемонно. — Оказаться здесь — огромное удовольствие.

Застряли здесь на три дня и ночи, ожидая приближения четвертой. Бессильно скорчились в палатках, поедая питательные брикеты и готовя суп, который ничем нельзя заменить, тратя нагревательные заряды в плитках, чтобы растопить снег, с каждым часом слабея и все больше злясь из-за недостатка кислорода и отсутствия физических нагрузок. Ветер выл, и шторм бушевал трое суток, даже четверо, если считать наш подъем из Лагеря Номер Два. Вчера Гэри и Пол, идущий впереди, на невероятно крутом гребне пытались проложить дорогу в бурю, через отвесный траверс, решив протянуть стационарную веревку, даже если потом придется взбираться на вершину с мотком бечевы, застрявшим в наших карманах.

У них ничего не вышло. Бедняги повернули назад, проведя три часа на воющем ветру, едва не обморозившись, покрывшись ледяной коростой. Пол трясся в ознобе часа четыре, хотя регулятор термскинов был поставлен на верхнюю отметку. Если мы не пересечем этот траверс как можно скорее, буря там или не буря, нам вообще не придется беспокоиться о том, какие припасы и снаряжение оставить для восхождения, поскольку никакого восхождения не будет.

До сих пор непонятно, как два дня назад нам удалось подняться из Лагеря Номер Два на эту узкую полоску выветрившегося гребня ребра. Наш жук, очевидно, был на грани изнеможения. Техника явно его подводила, несмотря на лишние ноги и непомерную силу, и мы решили последние несколько часов подъема идти в связке, на тот случай, если Канакаридес вдруг отстанет. Вряд ли стоит нажимать красную кнопку сигнализации наладонника, только чтобы сообщить прибывшим ооновским парням, что Канакаридес нырнул головой вниз, прямо на ледник Годуин-Остен, пролетев до этого пять тысяч футов.

«Мистер Спикер Инопланетян, мы вроде как потеряли вашего малыша. Но, может, вы сумеете соскрести его со льда и клонировать». Нет, нам это совсем не улыбалось.

Как оказалось, нам пришлось работать после темноты, с включенными головными прожекторами, пристегнутыми к нашим креплениям веревками, и ввинченными в склон специальными ледовыми крючьями, только для того, чтобы нас не снесло в черный провал. Орудуя ледорубами, мы высекли плиту как раз такого размера, чтобы уместилась палатка, вернее, скопление соединенных вместе маленьких палаток, угнездившихся в десяти футах от вертикального обрыва, в сорока — от места схода лавин и спрятанных прямо под нависающим сераком величиной с трехэтажное здание, сераком, который в любой момент мог рухнуть и похоронить палатку вместе с нами. В обычных обстоятельствах мы бы и десяти минут тут не задержались, не говоря уже о трех сутках под бушующим ураганом. Но особого выбора у нас не оставалось: либо кинжально-острое ребро, либо лавинный склон.

Вопреки всем моим чаяниям, у нас наконец нашлось время для беседы. Наши палатки были соединены в форме тонкого креста с крохотной центральной площадкой, не более двух футов в поперечнике, едва-едва достаточной для того, чтобы, ложась спать, втиснуться в наши маленькие гондолы. Площадка, которую мы вырубили под карнизом, была не так велика или плоска, чтобы вместить нас всех, и меня вытеснили на тот сегмент палатки, который располагался более отвесно, так что голова оказалась выше ног. Хорошо, что не наоборот. Наклон был не столь велик, чтобы это мешало мне задремать, но все же настолько крут, что я то и дело просыпался, нащупывая ледоруб, чтобы остановить скольжение. Однако мой ледоруб находился за палаткой, вместе с остальными, воткнутый во все утолщавшийся слой снега и прикрепленный сотней футов основной веревки из паучьего шелка, обмотанной вокруг него, потом вокруг палатки и снова вокруг него. Мы также использовали двенадцать ледовых крючьев, чтобы надежнее приторочить себя к крохотному ледяному шельфу.

Конечно, черта лысого это нам поможет, если серак решит обломиться, или произойдет сдвиг снега, или ветры просто вознамерятся сдуть с горы всю кучу веревок, ледорубов, крючьев, палаток, людей и жука.

Мы, конечно, много спали. Пол захватил с собой е-бук ридер, загруженный дюжиной или около того романов и десятками журналов, так что время от времени мы передавали его из рук в руки. Даже Канакаридес не пропускал своей очереди почитать, и в первый день мы почти не говорили из-за невозможности перекричать вой ветра и шум валившегося на палатки снега. Но, в конце концов, нам даже спать надоело, поэтому мало-помалу мы стали обмениваться репликами. В тот первый день мы, в основном, обсуждали подъем и технические детали, перебирали подробности маршрута, приводили доводы «за» и «против» попытки восхождения, как только пройдем этот траверс и поднимемся выше снежного купола к подножию вершинной башни. Гэри отстаивал необходимость подъема по Финишной Прямой, причем, любой ценой, Пол выступал за осторожность, Канакаридес молча внимал. Однако к началу третьего дня мы стали задавать жуку личные вопросы…

— Значит, вы, парни, прилетели с Альдебарана, — заметил как-то Пол. — И сколько же времени у вас на это ушло?

— Пятьсот лет, — ответил жук. Для того, чтобы втиснуться в свою секцию палатки, ему пришлось сложить каждую конечность, по крайней мере, вдвое.

Гэри присвистнул. Он никогда не уделял особого внимания материалам прессы, касающимся богомолов.

— Неужели вы настолько стары, Канакаридес? Пятьсот лет?

Жук, в свою очередь, испустил тихий свист, который, как я уже начал подозревать, был чем-то вроде эквивалента нашего смеха.

— Мне только двадцать три ваших года, Гэри, — сообщил он. — Я родился на корабле, как и мои родители, и их родители, и так далее. Срок нашей жизни приблизительно равен вашему. Это был корабль смены поколений, если следовать вашей терминологии.

Он помолчал, очевидно, не желая перекрикивать рев ветра, ставший уже совсем невыносимым. Когда шум стал чуть меньше, жук продолжал:

— Я не знал другого дома, кроме корабля, пока мы не достигли Земли.

Мы с Полом переглянулись. Настала пора допросить нашего жука ради страны, семьи и секретаря Ясная Луна.

— Так почему вы… Слушатели, решили улететь на Землю? — спросил я. Жуки не раз отвечали на этот вопрос публично, но ответ всегда был один и тот же и не отличался особым смыслом.

— Потому что тут были вы, — обронил жук. Все то же самое. Довольно лестное замечание, тем более, что мы, люди, всегда считали себя центром Вселенной, но смысла тут, однако, было немного.

— Но почему вы потратили целые века на то, чтобы встретиться с нами?

— Чтобы помочь вам научиться слушать, — пояснил жук.

— Кого именно? — удивился я. — Вас? Богомолов? Мы хотим слушать. Хотим учиться. И с удовольствием прислушаемся к вам.

Канакаридес медленно покачал тяжелой головой. Наблюдая эту голову вблизи, я вдруг понял: она более напоминала ящера, вернее, помесь птицы и динозавра, чем жука.

— Не к нам, — пояснил он, щелчок-шипение. — К песне своего мира.

— Песне нашего мира? — деловито переспросил Гэри. — Хотите сказать, нам следует больше ценить жизнь? Снизить темпы и нюхать розы? И все такое?

Вторая жена Гэри увлекалась трансцедентальной медитацией. Думаю, именно по этой причине он с ней и развелся.

— Нет, — покачал головой Канакаридес. — Я имею в виду, прислушаться к звуку вашего мира. Вы напитали моря. Освятили мир. Но не хотите слушать.

Настала моя очередь еще больше все запутать.

— Напитали моря и освятили мир, — повторил я. Палатка затряслась под очередным порывом ветра, но тут же замерла. — И как мы это сделали?

— Тем, что умерли, Джейк, — выговорил жук. Он впервые назвал меня по имени. — Стали частью морей и мира.

— Имеет ли умирание что-то общее со способностью слышать песню? — допытывался Пол.

Глаза Канакаридеса были идеально круглыми и абсолютно черными, но вовсе не казались угрожающими, когда он смотрел на нас в свете одного из электрических фонарей.

— Ты не можешь слышать песню, когда умираешь, — прощелкал-просвистел он. — Но и песни не будет, пока твой вид не рециклировал свои атомы и молекулы через твой мир на протяжении миллионов лет.

— А вы можете слышать песню отсюда? С Земли, я имею в виду? — осведомился я.

— Нет, — ответил жук.

Я решил затронуть более перспективную тему.

— Вы дали нам технологию «CMG», и это, несомненно, стало причиной многих поразительных изменений.

Я покривил душой. Лично мне больше нравилось время, когда машины не летали. По крайней мере, дорожные пробки в Колорадо, на Франт Рейндж, где я жил, тогда были двухмерными.

— Но мы… вроде как интересуемся, когда Слушатели собираются разделить с нами другие секреты.

— У нас нет секретов. Хранить какие-то секреты не входило в наши намерения, когда мы прибыли сюда, на Землю.

— Ну… не секреты, — поспешно согласился я, — а новые технологии, изобретения, открытия…

— Какого рода открытия? — уточнил жук.

— Хорошо бы узнать про лекарство от рака.

Канакаридес издал щелкающий звук.

— Хорошо бы, — согласился он. — Но это болезнь вашего вида. Почему вы ее не излечили?

— Мы пытались, — оправдывался Гэри, — но это крепкий орешек.

— Да, — кивнул Канакаридес, — это крепкий орешек.

Мне ничего не оставалось, кроме как идти напрямик.

— Нашим видам необходимо учиться друг у друга, — объявил я, возможно, чуть громче, чем необходимо, чтобы перекричать разгулявшуюся бурю. — Но представители вашей расы так сдержанны. Когда же между нами завяжется разговор по душам?

— Когда ваш вид научится слушать.

— Именно поэтому вы решили совершить с нами восхождение?! — воскликнул Пол.

— Надеюсь, это не следствие, но вместе с необходимостью понимания стало причиной, по которой я пришел сюда.

Я взглянул на Гэри. Лежа на животе, так что голова находилась всего в нескольких дюймах от низкой крыши палатки, он слегка пожал плечами.

— В вашем родном мире есть горы? — спросил Пол.

— Мне говорили, что нет.

— Значит, ваша родина походила на южный полюс, который вы, ребята, взяли во владение?

— Там не настолько холодно, а зимой никогда не бывает так темно. Но атмосферное давление почти одно и то же.

— Значит, вы акклиматизировались к высоте… около семи-восьми тысяч футов?

— Да.

— И холод вам не докучает? — допрашивал Гэри.

— Временами бывает не слишком приятно. Но наш вид вырастил подкожный слой, который регулирует температуру так же эффективно, как ваши термскины.

Что же, теперь и мне самое время задать вопрос.

— Если в вашем мире нет гор, почему вы пожелали взойти на К2 вместе с нами?

— А почему вы хотите взойти на К2? — парировал Канакаридес, плавно поводя головой в сторону каждого из нас.

Воцарилось минутное молчание… ну, не совсем молчание, поскольку ветер и неистовый снег вызывали такое чувство, что мы находимся под самым соплом реактивного двигателя, но, во всяком случае, никто из людей не издал ни звука.

Канакаридес расправил и сложил все шесть ног. От этого зрелища становилось не по себе.

— Попробую-ка уснуть, — сказал он, закрывая клапан, отделявший его нишу от наших.

Мы приникли головами друг к другу и стали шептаться.

— Проповедует, как чертов миссионер, — прошипел Гэри. — Вся эта демагогия насчет «прислушайтесь к песне»!

— Нам, как всегда, повезло, — поддакнул Пол. — Первый контакт с внеземной цивилизацией, и — на тебе, долбаные Свидетели Иеговы!

— Он пока еще не совал нам никаких брошюр, — вступился я.

— Постой, все еще впереди, — заверил Гэри. — Мы, четверо, спотыкаясь, когда-нибудь приковыляем на вершину горы, если этот треклятый шторм соизволит уняться, задыхаясь, ловя ртом воздух, которого там нет, и тут-то наш жук вытащит и станет раздавать «Башню стражи Богомолов».

— Ш — ш-ш, — осадил его Пол. — Богомол нас услышит.

В этот момент ветер набросился на палатку с такой силой, что все мы дружно попытались вонзить ногти в гиперполимерный пол, чтобы удержать палатку от соскальзывания с ненадежной площадки и падения с горы. Если дело обернется хуже некуда, мы что было силы заорем: «Откройся», — и ткань хитрой палатки сложится, а мы выкатимся на склон в наших термскинах и схватимся за ледорубы, чтобы остаться на месте. Так, по крайней мере, считалось теоретически. Фактически же, если площадка сдвинется или паучий шелк лопнет, мы почти наверняка совершим полет, не успев и глазом моргнуть.

Когда мы снова смогли слышать друг друга за ревом ветра, Гэри крикнул:

— Если мы оторвемся от этой площадки, обещаю давать залпы трехэтажным матом на всем пути, до приземления на леднике.

— Может, это и есть та песня, о которой говорил Канакаридес? — предположил Пол.

И последняя запись за день: богомолы храпят.

На третий день, ближе к полудню, Канакаридес неожиданно заявил:

— Мой креш-брат тоже сейчас прислушивается к буре около вашего южного полюса. Но его окружение… гораздо уютнее, чем наша палатка.

Мы все дружно вскинули брови.

— Не знал, что вы захватили с собой телефон, — сказал я.

— Вовсе нет.

— Радио? — допрашивал Пол.

— Нет.

— Подкожный интергалактический коммуникатор из «Звездного Пути»? — хмыкнул Гэри. Его сарказм, вместе с привычкой слишком медленно пережевывать питательные плитки, начинал действовать мне на нервы, особенно после трех суток, проведенных в палатке. Мне вдруг показалось, что если он снова примется за свои издевки или начнет неспешно двигать челюстями, я вполне способен просто прикончить его.

Жук едва слышно свистнул.

— Нет. Я соблюдаю традицию альпинистов не брать в экспедицию переговорных устройств.

— Откуда же вам тогда известно, что ваш… как это… креш-брат тоже слушает вой бури? — спросил Пол.

— Потому что он мой креш-брат. Мы родились в один час. И, в основном, представляем собой один и тот же генетический материал.

— Близнецы! — догадался я.

— Значит, между вами что-то вроде телепатии! — добавил Пол.

Канакаридес покачал головой, едва не задев хоботком ткань палатки.

— Наши ученые считают, что такой вещи, как телепатия, не существует. Ни для одного вида.

— Тогда, как… — начал я.

— Мой креш-брат и я часто резонируем на одних и тех же частотах, слушая Песню мира и Вселенной, — выдал богомол самое длинное предложение из тех, какие мы когда-либо от него слышали. — Совсем как ваши близнецы. И нам нередко снятся одни и те же сны.

Сны жуков.

Я сделал мысленную заметку позднее записать этот факт.

— И ваш креш-брат знает, что вы сейчас чувствуете? — спросил Пол.

— Думаю, да.

— И что же? — вмешался Гэри, слишком медленно пережевывая питательную плитку.

— Прямо сейчас, — сказал Канакаридес, — страх.

Четвертый день выдался идеально ясным и абсолютно спокойным.

Мы собрались и стали пересекать траверс еще до того, как первые лучи солнца осветили гребень. Холодно было, как у ведьмы за пазухой.

Я упоминал, что эта часть маршрута была, возможно, наиболее тяжелой технически, по крайней мере, пока мы не достигнем последней вершинной башни. Но, кроме того, она была самой красивой и волнующей. Словами этого не опишешь: для того чтобы по-настоящему оценить почти абсурдную крутизну этого отрезка пути, нужно видеть снимки, и даже это вряд ли позволит вам ощутить все величие пейзажа. Северо-восточное ребро поднимается рядами бесконечных, кинжально-острых снежных карнизов, причем каждый склон почти отвесен.

Перейдя на ребро, мы взглянули вниз, на гигантский серак, нависший над истоптанной площадкой нашего Лагеря Номер Три, примостившегося на самом краю. Отсюда он казался куда более огромным, каким-то деформированным и, очевидно, крайне ненадежным, особенно после сильного снегопада и бури. Не стоило и упоминать о том, до чего же нам повезло. Даже Канакаридес, похоже, был рад убраться оттуда.

Двести футов по траверсу — и мы поднимаемся на лезвие ножа. Заснеженный гребень в этом месте настолько узок, что мы способны оседлать его, свесив ноги с очень-очень крутой крыши.

Ничего себе крыша. Один скос падает вниз на тысячи футов к тому, что когда-то было Китаем. Наши левые ноги, включая три лапы Канакаридеса, нависают над бывшим Пакистаном. В эру «CMG» любой военный корабль Синкьянгского Гонконга или индийское судно отряда по борьбе с наркотиками могут в любой момент подлететь сюда, зависнуть в пятидесяти футах и сбить нас прямо с гребня. Но мы на этот счет не тревожимся. Уже само присутствие Канакаридеса — надежная гарантия.

Пока что это был самый высокий подъем, и наш приятель жук усердно трудился, чтобы не отстать. Мы с Полом и Гэри обсуждали это прошлой ночью, опять шепотом, пока Канакаридес спал, и решили, что этот отрезок слишком крут, чтобы передвигаться в связке. Мы шли парами. Пол, разумеется, вместе с Канакаридесом, а я — с Гэри.

Солнечные лучи скользили по откосу, согревая нас, пока мы перебирались с одной стороны «ножа» на другую, следуя самой безопасной линии, пытаясь держаться подальше от наиболее опасных и надеясь пройти как можно дальше, прежде чем солнце начнет растапливать снег и наши «кошки» уже не смогут вонзаться в него на нужную глубину.

Мой слух ласкали сами названия инструментов, которые мы использовали: крючья, колышки, ледовые винты, карабины, жумары. Я люблю точность наших движений, даже когда дышится тяжело и голова тупеет: вполне естественные симптомы на такой высоте. Гэри пробивал дорогу в стене льда и снега, а иногда и в скале: «кошки» одного ботинка с силой вонзаются в склон, найдены три точки опоры, прежде чем ледоруб вырывается и перемещается на несколько футов выше. Я стоял на крошечной площадке, которую вырубал в снегу, страхуя Гэри, пока тот не достигал конца отрезка шнура длиной в двести футов. Потом он крепил свой конец шнура крюком, колышком или ледовым винтом, продолжая страховать себя, и наступала моя очередь вонзать «кошки» ‘в снежную стену, поднимавшуюся почти вертикально к голубому небу, всего на пятьдесят — шестьдесят футов надо мной.

Ярдах в ста позади Пол и Канакаридес проделывали то же самое: Пол впереди, богомол страхует, потом они менялись местами — Канакаридес поднимался, а Пол страховал и немного отдыхал, пока напарник работал ледорубом.

С таким же успехом мы могли находиться на разных планетах. Нам было не до разговоров. Каждая унция воздуха использовалась для попытки сделать следующий натужный шаг, сосредоточиться на возможно точном размещении ног и ледорубов.

Команде альпинистов двадцатого века, наверное, потребовалось бы много дней, чтобы одолеть этот траверс, установить стационарные веревки, вернуться в Лагерь Номер Три, чтобы поесть и выспаться и позволить другим командам прокладывать путь с того места, где кончались веревки. Такой роскоши нам никто не предоставил. Приходилось взять этот траверс за одну попытку и двигаться вверх, пока стоит хорошая погода, иначе мы проиграем.

И я любил все это.

После пяти часов подъема я вдруг осознал, что вокруг меня порхают бабочки, и посмотрел на Гэри, находившегося в двухстах футах впереди и надо мной. Он тоже видел бабочек: маленькие цветные пылинки, пляшущие и вьющиеся на высоте 23 000 футов над уровнем моря. Интересно, что вообразит себе Канакаридес? Посчитает, что на подобной высоте такое встречается каждый день? Но, возможно, так оно и есть. Мы, люди, не так часто бываем здесь, чтобы точно знать.

Я покачал головой и продолжал втыкать шипы и ледоруб в этот невероятный откос.

Солнечные лучи падали почти горизонтально, когда все мы спустились с острия ножа в верхней части траверса. Ребро в этом месте было по-прежнему головокружительно крутым, зато расширялось настолько, что мы могли встать на него и посмотреть на наши отпечатки в снегу. Даже после многих лет восхождений я с трудом верил, что мы смогли одолеть такой путь.

— Эй! — завопил Гэри. — Я гребаный великан!

Он махал руками и глазел на Синкьянг и ледник Годуин-Остен, простирающиеся на много миль внизу, под нами.

Высотная болезнь, — решил я. — Надо бы дать ему успокоительного, сунуть в спальный мешок и стащить вниз, как корзину с бельем.

— Давай! — вопил мне Гэри, тревожа холодный сухой воздух. — Стань гигантом, Джейк!

Он продолжал размахивать руками. Я оглянулся. Пол и Канакаридес тоже подпрыгивали, правда, осторожно, чтобы не сверзиться, вопя и хлопая в ладоши. Зрелище было еще то: представьте Канакаридеса, сгибающего свои богомоловы лапы в шести направлениях одновременно — суставы вращаются, бескостные пальцы болтаются, словно большие червяки.

Они все спятили. Недостаток кислорода, — подумал я, но случайно взглянул вниз, к востоку, и замер.

Наши тени, растянувшись на мили, легли на ледник и соседние горы. Я поднял руки. Опустил. Моя тень, прыгнувшая поверх темной линии тени гребня, подняла и опустила руки длиной не менее десяти миль.

Мы продолжали прыгать, махать, вопить, пока солнце не зашло за широкий пик на западе, и наши гигантские подобия исчезли навсегда.

Больше никаких разговоров, бесед или прослушивания песен. Ни прыжков, ни воплей, ни резких жестов. Не хватает кислорода, чтобы дышать, думать и тем более дурака валять.

Почти ни единого слова последние три дня или ночи, пока мы взбирались на заключительный отрезок расширившегося северо-вос-точного ребра, туда, где оно заканчивалось огромным снежным куполом, а потом поднимались на сам купол. Погода оставалась спокойной и ясной: невероятно для этого времени года. Задержавший нас в Лагере Номер Три ураган намел огромные сугробы, но мы по очереди прокладывали дорогу: изнурительное занятие на высоте 10 000 футов и поистине непосильное на высоте свыше 25 000 футов.

Ночью у нас даже не хватило сил соединить наши палатки: каждый использовал свой сегмент как спальный мешок. Горячий обед мы ели только раз в день: подогревали суперпитательный суп на единственной плитке (другую мы оставили как раз перед подъемом по острию кинжала, вместе со всем скарбом, который, как мы считали, не понадобится в последние три-четыре дня) и жевали холодные питательные брикеты по вечерам, прежде чем погрузиться в полусон на несколько холодных неуютных часов и встать в три или четыре утра, чтобы начать восхождение при свете фонарей.

Все мы (я имею в виду людей) мучались головными болями и высотной болезнью, от которой немели мозги. Пол был в самой плохой форме, возможно, из-за опасности обморожения тогда, во время первой попытки взять траверс, и теперь надрывно кашлял и шел, шатаясь. Даже Канакаридес замедлил темп и поднимался, в основном, на двух лапах, а иногда тратил ми нуту-другую, прежде чем сделать следующий шаг.

Большинство гималайских гор имеют ребра, доходящие до самой вершины. Но не К2. Не это северо-восточное ребро. Оно заканчивалось у массивного снежного купола, в двух тысячах футов от вершины.

Мы поднялись на этот купол: медленно, неуклюже, почти без сознания и по отдельности. Ни шнуров, ни страховок. Если кто-то свалится вниз, это будет одиночным падением. Но нам уже все равно. На легендарной восьмитысячеметровой отметке и выше вы погружены в свои ощущения и потом… часто… теряете даже себя.

Мы не захватили кислород, даже легкие бустермаски, действующие по принципу обратного осмоса, усовершенствованные за последнее десятилетие. У нас была одна такая маска, на случай если у кого-то случится отек легких или что-то в этом роде, но мы оставили ее вместе с плитой, большей частью шнуров и другим дополнительным снаряжением чуть повыше Лагеря Номер Четыре. В то время это казалось хорошей идеей.

Но теперь я мог думать только о дыхании. О том, как втянуть в легкие хоть глоток воздуха. Каждое движение, каждый шаг требовали все более глубокого вдоха, больше кислорода, чем находилось в моей системе. Полу, похоже, становилось все хуже, хотя он каким-то образом держался. Гэри шагал ровно, вроде бы не сбиваясь, но иногда выдавал свое недомогание нечетким движением или короткой паузой. Этим утром, перед уходом из Лагеря Номер Шесть, его дважды вывернуло. Ночью мы проснулись после минуты-другой полусна, задыхаясь, отчаянно глотая воздух, хватаясь за грудь, чувствуя, как на нее легло нечто тяжелое и кто-то яростно пытается задушить нас.

Что-то действительно стремилось убить нас здесь. И не что-то, а всё. Мы зашли высоко в Зону Смерти, а К2 было абсолютно безразлично, что с нами будет.

Хорошая погода по-прежнему держалась, но ураганные ветры и бури были на подходе. Стоял конец августа. В любой день или ночь мы можем застрять здесь на несколько недель безжалостного шторма, не в силах двинуться ни вперед, ни назад. И наверняка умрем от голода.

Я подумал о красной аварийной кнопке на наладоннике.

Мы сказали Канакаридесу об этой кнопке, когда грели суп в Лагере Номер Пять. Богомол попросил показать дополнительный наладонник с аварийной кнопкой, взял в лапу и выбросил из палатки в ночь.

Гэри долго глядел на жука, прежде чем ухмыльнулся и протянул руку. Передняя лапа Канакаридеса развернулась, поднялась, три пальца обхватили руку Гэри и пожали.

Тогда я посчитал этот поступок не только хладнокровным, но и героическим. Теперь же отчаянно жалел о пропаже чертовой красной кнопки.

Мы зашевелились, оделись и принялись греть воду для последнего обеда, вскоре после половины второго утра. Никто из нас все равно не мог спать, а каждый лишний час, проведенный в Зоне Смерти, означал дополнительную возможность отправиться на тот свет. Дополнительную возможность потерпеть поражение. Но мы двигались так медленно, что натягивали ботинки, казалось, несколько часов и прикрепляли «кошки» целую вечность. В начале четвертого мы отошли от палаток, которые оставили в Лагере Номер Шесть. Если переживем этот подъем, значит, вернемся.

Холод стоял невероятный. Даже термскины и наружные парки не могли нас согреть. Поднимись сейчас ветер, и мы не сможем продолжать восхождение.

Сейчас мы находились на так называемой Финишной Прямой. Предполагалось, что мы пройдем по внешней стене К2 к самому освоенному маршруту, вверх по северо-восточному ребру Абруцкого, если Финишная Прямая окажется недоступной. Думаю, все мы, трое, с самого начала подозревали, что дело кончится ребром Абруцци: большинство наших предшественников, поднимавшихся по северо-восточ-ному ребру, именно здесь и сдавалось. Даже легендарный Рейнгольд Месснер, возможно, величайший альпинист двадцатого века, был вынужден изменить маршрут на более легкий Абруцци, опасаясь потерпеть поражение на Финишной Прямой.

К полудню того дня, который, как предполагалось, должен был ознаменоваться нашим восхождением на вершину, Финишная Прямая казалась совершенно недосягаемой, как, впрочем, и траверс к ребру Абруцци. Снег на внешней стене К2 был настолько глубок, что пройти через него, по-видимому, было невозможно. Каждую четверть часа сверху срывались лавины. А над нами снег еще глубже. Мы застряли.

Там, где обрывалось снежное поле, начиналась вертикальная ледяная скала, поднимавшаяся прямо в небо не меньше, чем на сто пятьдесят футов. Все мы стояли там, в утреннем свете: трое вытирали очки, глупо пялясь на скалу. Мы знали о ее существовании. Просто понятия не имели, что это за сука.

— Я иду первым, — прохрипел Пол. Он едва держался на ногах. Но поднялся на скалу менее чем за час, вбивая в нее крючья и привязывая остаток веревки. Когда и остальные медленно приплелись за ним, Пол почти терял сознание.

Над ледяной скалой возвышалась каменная гряда, такая крутая, что снег к ней не прилипал. Камни держались едва-едва, и вся эта штука выглядела крайне предательской: то самое рассыпающееся под ногами дерьмо, которое каждый уважающий себя альпинист обойдет десятой дорогой, даже если это займет лишние полдня.

Сегодня идти по траверсу нельзя. Любая попытка пошевелиться здесь, на внешней стороне, почти наверняка вызовет сход лавины: поверх старого льда намело мягкого, готового в любую секунду слететь снега.

— Теперь я впереди, — вызвался Гэри, запрокидывая голову и оглядывая каменную гряду. При этом он держался обеими руками за виски. Я знал, что из нас троих его сильнее всех терзают головные боли Зоны Смерти. Последние четыре-пять дней и ночей любое слово или вздох Гэри сопровождались ударами стальных осколков внутри его черепа, где-то за глазами.

Я кивнул и помог Полу встать. Гэри принялся взбираться на нижний пласт.

К середине дня мы дотащились до вершины гряды. Поднимается ветер. С почти вертикальной стены снега и льда вихрится снежная пыль. Вершина скрыта в тумане. Над узким кулуаром[25], поднимающимся, подобно дымовой трубе, в самый замерзший ад, начинается снежное поле вершинной башни. Мы уже выше 27 000 футов.

Высота К2 — 28 250 футов.

Последние тысяча двести футов могут с таким же успехом измеряться в световых годах.

— Я буду прокладывать путь по кулуару, — слышу я собственный голос. Остальные даже не кивают, просто ждут, пока я начну. Канакаридес опирается на ледоруб в ранее невиданной позе.

Сделав первый шаг по кулуару, я немедленно проваливаюсь до колен. Это немыслимо. Я бы заплакал, да только слезы замерзнут на стеклах очков и ослепят меня. Невозможно сделать еще один шаг в этой крутой гребаной лощине. Я и дышать-то не могу. Голова разламывается так, что перед глазами все сливается, пляшет, и сколько ни протирай очки, видимость лучше не становится.

Конец дня. Когда мы доберемся до вершины, будет почти темно. Если мы доберемся до вершины.

Теперь все зависит от снега, который вздымается над нами, устремленный к неправдоподобно темно-синему небу. Если снег замерз, не такой кашицеобразный и глубокий, как тот доходящий до бедер суп, через который мне пришлось брести по кулуару, тогда шанс есть, хотя спускаться придется ночью.

Но если снег глубок…

— Я впереди, — говорит Гэри, пристраивая поудобнее маленький рюкзачок для восхождения, и медленно тащится наверх, чтобы заменить меня. На верхушке узкого кулуара тянется каменная полоса, и он, шагнув с нее, либо провалится в рыхлый снег, либо ступит на плотный наст. Если поверхность твердая, все мы окажемся на ней, используя «кошки», чтобы вонзаться в снег следующие два часа подъема на вершину, хотя отсюда вершина по-прежнему не видна.

Пожалуйста, Господи, пусть она будет твердой!

Я пытаюсь оглядеться. Прямо под моими ногами — обрыв до невозможно далекого острия кинжала, гораздо ниже — гребень, где мы устраивали Лагерь Номер Два, милями и милями ниже — изгибающаяся, покрытая застывшей рябью река ледника Годуин-Остен и смутные воспоминания о Базовом Лагере и живых существах: ящерицах, воронах, лишайниках, кустиках травы, там, где ледник вытаял, обнажив землю. По обе стороны простирается Каракорум: белые пики вздымаются вверх, как острые клыки, далекие вершины сливаются с гималайскими хребтами, и только один пик… я не слишком глуп, чтобы гадать, который именно, стоит, гордый и неприступный, устремившись в небо. Красные холмы Китая горят в густой дымке пригодной для дыхания атмосферы в сотне миль к северу.

— О’кей, — говорит Гэри, ступая со скалы.

И проваливается по пояс.

Уж не знаю, откуда у него находятся силы и дыхание обругать последними словами снег, а заодно и тех богов, которые насыпали его здесь в таком количестве. Он делает рывок вперед и буквально плывет. Дальше снег еще глубже. На этот раз Гэри утопает по самые подмышки. Он набрасывается на снег с ледорубом. Бьет по нему варежками. Но снежное поле и К2 его игнорируют.

Я падаю на колени, прямо на острые камни, прижимаю к себе ледоруб, и плевать, что мои всхлипы слышат остальные и что замерзшие слезы не дадут векам закрыться. Экспедиция закончена.

Канакаридес медленно подтягивает свое членистое тело на последние десять футов кулуара, бредет мимо валуна, у которого Пола выворачивает наизнанку, мимо меня, стоящего на коленях, к последнему клочку твердой почвы, до снежной ямы, где тонет Гэри.

— Теперь я пойду первым, — говорит он, вкладывая ледоруб в крепление. Его проторакс сдвигается ниже. Задние лапы — вниз и наружу. Передние вращаются вниз и вперед.

Канакаридес ныряет в крутое снежное поле, как пловец-олимпиец, срывающийся с трамплина. И я вижу, что он уже миновал Гэри, барахтающегося в мягком снегу.

Жук, наш жук, раскидывает и расшвыривает снег передними лапами, разгребает согнутыми ковшиком пальцами, уминает своим бронированным верхним сегментом тела, плывет, гребя всеми шестью лапами.

Это наверняка недолго продлится. Такого не выдержит никто. Ни у одного живого существа не хватит на это воли и энергии. До вершины — семьсот или восемьсот почти вертикальных футов.

Канакаридес плывет-брыкается-продирается на пятнадцать футов вверх. Двадцать пять. Тридцать.

Поднявшись на ноги, чувствуя, как колотят в висках неумолимые молотки, ощущая вокруг невидимых альпинистов, призраков, скитающихся в тумане боли и отчаяния Зоны Смерти, я прохожу мимо Гэри и начинаю карабкаться следом, барахтаясь и пропахивая повторно уже разрушенный снежный барьер.

Мы выходим на вершину вместе, рука об руку. Все четверо. Для этого гребень вершины достаточно широк.

Многие вершины восьмитысячников имеют нависающие карнизы. Бывает, что после всех усилий альпинист делает последний шаг к триумфу и падает вниз, на милю или больше. Мы не знаем, имеется ли такой же карниз у К2, но, как и многие из этих бедняг, слишком устали, чтобы это проверить. Канакаридес не может ни стоять, ни ходить, после того как прокладывал путь через снежное поле на высоту больше шестисот футов. Последнюю сотню футов мы с Гэри несем его, подхватив под передние лапы. К моему полнейшему потрясению обнаруживается, что он почти ничего не весит. Вся эта энергия… неукротимый дух… при массе не более ста фунтов!

Но карнизов не оказалось. Мы не свалились.

Погода держалась, хотя солнце уже садилось. Последние лучи проникали сквозь парки и термскины, согревая нас. Темная лазурь неба несравненно более глубокого цвета, чем аквамарин. Вероятно, не найдется слов для подходящего описания такого оттенка.

Перед нами простирается неоглядная ширь, до самого изгиба земли и дальше. Над этим изгибающимся горизонтом поднимаются два пика. Их ледяные вершины отсвечивают апельсинами в закатном свете далеко-далеко на северо-востоке. Возможно, где-то в Китайском Туркестане. К югу раскинулась мешанина находящих друг на друга пиков и прихотливо изогнутых ледников — это Каракорум. Я различаю одно совершенное творение природы — Нанга Парбат: Гэри, Пол и я поднимались на нее шесть лет назад. Немного ближе находится Гашербрум. У наших ног, именно у наших ног высится Пик-Броуд.

Кто бы подумал, что его вершина покажется сверху такой широкой и плоской?

Мы все развалились на узкой вершине, в двух футах от отвесного северного обрыва. Я все еще не выпускаю Канакаридеса, вроде бы помогаю, но на самом деле поддерживаю его и себя.

Богомол щелкает, шипит и пищит. Трясет клювом и пробует снова.

— Извините, — выдыхает он наконец. Воздух со свистом выходит из ноздрей клюва. — Я хотел спросить, каковы традиции? Что мы должны теперь делать? Есть ли какая-то церемония для таких случаев? Требуемый ритуал?

Я смотрю на Пола, который, кажется, немного оправился от недавней апатии. Мы оба поворачиваемся к Гэри.

— Постарайтесь не испохабить сделанного, откинув копыта, — пыхтит Гэри между выдохами. — Большинство альпинистов умирает во время спуска.

Канакаридес, похоже, серьезно над этим задумывается, но после небольшой паузы настаивает на своем.

— Да, но здесь, на вершине, должен состояться какой-то ритуал…

— Снимки героев, — стонет Пол. — Требуется… сделать… снимки… героев.

Инопланетянин кивает.

— А… кто-нибудь принес изображающий прибор? Камеру? У меня нет.

Мы переглядываемся, хлопаем себя по карманам парок и начинаем смеяться. На этой высоте смех звучит, в точности как кашель трех больных чаек.

— Значит, снимков не будет, — изрекает Гэри. — Тогда мы должны воткнуть флаги. Донеси флаг до вершины — таков наш человеческий девиз.

Эта прочувствованная речь настолько выбивает Гэри из колеи, что ему приходится низко опустить голову между поднятых колен и немного подержать в таком положении.

— У меня нет флага, — оправдывается Канакаридес. — Слушатели вообще не имеют флагов.

Солнце опускается все ниже: последние лучи сияют в промежутках между пиками, но красновато-оранжевый свет бьет прямо в наши глупые улыбающиеся лица, играет на очках, перчатках и обросших снегом парках.

— Мы тоже забыли флаг, — признаюсь я.

— Вот это хорошо, — заключает Канакаридес. — Так больше ничего не нужно?

— Только спуститься живыми, — сообщает Пол.

Мы дружно поднимаемся, немного покачиваясь, поддерживая друг друга, вытаскиваем ледорубы из сверкающего вершинного снега и начинаем возвращаться по собственным следам, все решительнее скрываясь в тени снежного поля.

На спуск ушло всего четыре с половиной дня, включая день отдыха в нашем старом Лагере Номер Три на нижней стороне кинжально-острого траверса.

Погода всю дорогу стояла просто исключительная. Мы добрались в наш последний высотный Лагерь Номер Шесть в начале четвертого ночи, после успешного восхождения, но поскольку ветра не было, наши следы, не заметенные снегом, хорошо просматривались даже при свете фонаря, и никто не поскользнулся, не упал и не обморозился.

После этого мы двигались быстро, пустившись в путь, только когда рассвело, и оказались в Лагере Номер Четыре на верхнем конце кинжально-острого траверса уже перед закатом, удрав подобру-поздорову, пока боги К2 не передумали и не напустили на нас ураган, чтобы навеки оставить в Зоне Смерти.

Единственный инцидент на нижних склонах горы случился, как ни странно, на сравнительно легком участке снежного откоса ниже Лагеря Номер Два. Мы шли по этому откосу раздельно, не в связке, погрузившись в собственные мысли и довольно приятное марево усталости, когда Канакаридес сорвался. Возможно, запутался в собственных задних лапах, хотя позже он это отрицал, и растянулся на животе, по крайней мере, нижняя часть верхнего панциря оказалась на земле, все шесть лап раскинуты, ледоруб куда-то отлетел. Бедняга заскользил вниз, к самому обрыву.

К счастью, Гэри находился примерно в сотне футов впереди нас и успел воткнуть в снег ледоруб, обмотаться шнуром и дважды захлестнуть ледоруб. Мало того, он точно рассчитал траекторию скольжения жука, и упав лицом вниз, протянул руку и схватился за три пальца Канакаридеса, да так ловко, словно был партнером летающего акробата на трапеции. Шнур натянулся, ледоруб не вырвало, человек и богомол качнулись несколько раз туда-сюда, словно чудовищный маятник… но на этом трагедия закончилась. На следующий день Канакаридесу пришлось обходиться без ледоруба, но он справлялся. И теперь мы знали, как выглядит смущенный жук: его затылочные бороздки наливаются темно-оранжевым цветом.

Спустившись с ребра на ледник, мы решили продвигаться в связке, но единогласно постановили: идем вниз, держась ближе к восточному склону К2. Пронесшаяся буря засыпала все трещины, а последние семьдесят два часа мы не видели и не слышали лавин. Около склона было куда меньше трещин, зато на леднике лавина могла бы застать нас в любом месте и в любую минуту. Конечно, у восточного склона тоже небезопасно, зато мы в два счета уберемся с ледника и избежим встречи с лавиной. И это будет куда быстрее, чем брести по центру, выискивая трещины.

Мы успели спуститься на две трети: ярко-красные палатки Базового Лагеря отчетливо виднелись на камнях за ледником, когда Гэри сказал:

— Может, нам стоит обговорить это дельце с горой Олимп, как по вашему, Канакаридес?

— Да, — прощелкал-прошипел наш жук. — Я сам собирался обсудить этот план и надеялся, что, быть может…

Мы услышали ЭТО еще до того, как увидели. Несколько товарных поездов, казалось, несутся на нас сверху. Со склона К2.

Мы замерли, пытаясь увидеть снежное оперение лавины, надеясь, вопреки всем надеждам, что она сойдет на ледник далеко позади нас. Она сорвалась со склона, пролетела поперек бергшрунда в четверти мили прямо над нами и, набирая скорость, неслась на нас. Настоящее белое цунами.

— Бегите! — заорал Гэри, и мы помчались по склону, совершенно позабыв о бездонных трещинах и только пытаясь, против всякой логики, перегнать стену из снега, льда и булыжников, катившуюся на нас со скоростью шестьдесят миль в час.

Теперь я припоминаю, что мы были связаны остатком веревки из паучьего шелка с интервалами по шестьдесят футов: шнур прикреплялся к нашему высотному снаряжению. Для нас троих это значения не имело, поскольку мы мчались в одном и том же направлении и с одинаковой быстротой, но в этот день я увидел, как передвигаются богомолы на полной скорости, — используя все шесть лап, причем руки служат дополнительной парой ступней, — и теперь знаю, что Канакаридес мог включить третью скорость и лететь в четыре раза быстрее всех нас. Может, он и успел бы удрать от лавины, поскольку нас задел всего лишь южный край ее волны. Может быть.

Он даже не пытался. Не обрезал шнур. Бежал вместе с нами.

Южный край лавины захватил нас, поднял, втащил внутрь, разорвав самую прочную в мире веревку из паучьего шелка, подбросил нас, снова накрыл с головой и разлучил навеки.

У меня было время хорошенько подумать, пока я сидел здесь, в приемной секретаря госдепартамента, через три месяца после того самого дня.

Все мы, все обитатели планеты, даже жуки, были потрясены, когда зазвучала Песня, сложность и красота которой росли с каждым днем. Как ни странно, оказалось, что она, эта Песня, вовсе никого не приводила в смятение, не смущала и не расстраивала. Никого не отвлекала. Мы занимаемся своими делами. Работаем, разговариваем, едим, занимаемся любовью и спим, но она всегда здесь, всегда на заднем фоне, всегда присутствует, когда кто-то хочет послушать. Песня.

Просто невероятно, что мы не слышали ее до этого.

Больше никто не называет их жуками, или богомолами, или Слушателями. Теперь у них одно имя на всех языках: Несущие Песню.

Правда, Несущие не устают напоминать, что не они принесли Песню, только научили нас ее слушать.

Меня обнаружили голым и измочаленным более чем в трех четвертях мили от того места, где мы пытались убежать от лавины. Гэри, Пола и Канакаридеса так и не нашли.

«CMG» «скорой помощи» прибыли через три минуты: должно быть, они все это время парили в воздухе на случай непредвиденных обстоятельств. Но после двадцати часов непрерывных поисков, глубокого зондирования и прослушивания эхолокатором, как раз когда морские пехотинцы и чиновники готовились разрезать лазером всю нижнюю треть ледника, если власти сочтут необходимым отыскать тела моих погибших друзей, именно спикер Адурадаке, как выяснилось, одновременно отец и мать Канакаридеса, запретил все дальнейшие попытки.

— Оставьте их там, где лежат, — приказал он взволнованным ооновским бюрократам и хмурым полковникам морской пехоты. — Они погибли вместе, в вашем мире, и должны оставаться вместе, в объятиях вашего мира. Теперь их части Песни соединились.

И Песня началась… по крайней мере, впервые была услышана, всего неделей позже.

Ко мне выходит чиновник, пространно извиняется за то, что заставил ждать — к сожалению, секретарь Ясная Луна находится на совещании у президента, — и провожает в ее кабинет. Там мы стоим в ожидании.

Я видел футбольные поля размером несколько меньше этого кабинета.

Еще минуту спустя Ясная Луна входит через другую дверь и приглашает меня к двум диванам, стоящим друг напротив друга. Усаживает меня на один, сама садится на другой, справляется, не хочу ли я кофе или чего-нибудь прохладительного, кивком отсылает помощника, выражает мне соболезнования по случаю гибели дорогих друзей (она присутствовала на заупокойной службе, где речь произносил сам президент), позволяет себе немного поболтать о том, какой поразительной стала жизнь теперь, когда появилась Песня, соединившая всех нас, а потом несколько минут расспрашивает, деликатно, сочувственно, о моем физическом состоянии (идеальное), о настроении (ужасное, но постепенно улучшается), о щедрой компенсации от правительства (уже инвестирована) и планах на будущее.

— Именно по этой причине я просил о встрече, — объясняю я. — Как вам известно, было дано некое обещание. Речь идет о возможности восхождения на гору Олимп.

Секретарь недоуменно смотрит на меня.

— На Марсе, — без нужды добавляю я.

Секретарь Бетти Уиллард Ясная Луна кивает, устраивается поудобнее и смахивает невидимую ниточку с темно-синей юбки.

— Ах, да, — роняет она, по-прежнему учтиво, только в голосе слышится отзвук той стали, который я так хорошо помню по нашей предыдущей встрече. — Несущие Песню подтвердили свои намерения.

Я жду.

— Вы уже решили, кого выбрать своими спутниками по восхождению? — спрашивает она, вынимая непристойно дорогой и микроннотонкий платиновый наладонник, словно собирается сама делать заметки, дабы помочь мне выполнить мой каприз.

— Да, — отвечаю я.

Теперь уже секретарь, в свою очередь, выжидает.

— Я выбираю брата Канакаридеса, — поясняю я. — Его… креш-брата.

Челюсть Бетти Уиллард Ясная Луна едва не отваливается. Весьма сомневаюсь, что она реагировала столь откровенно на какое-либо другое заявление за все тридцать лет своей профессиональной деятельности сначала в качестве преподавателя Гарварда, имеющего репутацию человека, который пленных не берет, а совсем недавно — госсекретаря.

— Вы это серьезно? — бормочет она наконец.

— Совершенно.

— Кто-нибудь еще, кроме этого жу… Несущего?

— Никого.

— Но вы уверены, что он вообще существует?

— Уверен.

— Откуда же вы знаете, что он готов рисковать жизнью на марсианском вулкане? — удивляется она, хотя привычная маска снова на месте. — Гора Олимп, как вам известно, выше, чем К2. И, вероятно, куда более опасна.

Я едва не улыбаюсь этому поразительному сообщению.

— Он готов.

Секретарь Ясная Луна делает быструю заметку в своем наладоннике и почему-то колеблется. Хотя выражение ее лица строго нейтрально, я знаю: она пытается сообразить, задавать ли вопрос, который, вероятно, у нее не будет шанса задать позже.

Дьявол, вот поэтому я и не обратился к ней еще месяц назад, когда решил пойти на это. Потому что предвидел этот вопрос, но не мог додуматься, как на него ответить. Но потом вспомнил ответ Канакаридеса, когда мы спросили, зачем жуки потратили пять веков, чтобы долететь до Земли. Он почитал своего Мэлори и понимал меня, Пола и Гэри… и знал еще кое-что о человеческой расе. То, чего никогда не понять этой женщине.

Секретарь все-таки решается задать вопрос.

— Почему… — начинает она. — Почему вы хотите подняться на нее?

Несмотря на все, что случилось, несмотря на сознание того, что Ясная Луна никогда меня не поймет, и того, какой ослиной задницей она отныне будет меня считать, я все же улыбаюсь, перед тем как ответить.

— Потому что она есть.

Вл. Гаков
ДАМА, КОРОЛЬ И МНОГО ДЖОКЕРОВ

В этом году Генри Каттнеру исполнилось бы 90 лет. Его имя не нуждается в пространных рекомендациях — во всяком случае для тех любителей фантастики, которым оно известно прежде всего по книгам, а не по фильмам, комиксам или компьютерным играм. Однако знакомство нашего читателя с творчеством Генри Каттнера представляло собой тоже своего рода «фантастику» — с невероятной путаницей, недоразумениями и последующими откровениями.

Первые переводы этого автора появились в СССР в середине 1960-х годов — и незнакомый доселе Генри Каттнер сразу же стал любимцем наших читателей. Трудно было не поддаться обаянию создателя уморительных баек про горе-изобретателя Галлагера или про лихую семейку Хогбенов с кентуккийских холмов! Отдельные пассажи из последнего цикла[26] быстро вошли в студенческий фольклор — чего стоит хотя бы незабвенное объяснение пьяницы-папули: тот навострился превращать принятое внутрь в сахар, а затем «обучил своих друзей, которых звать Ферментами (не иначе как иностранцы, судя по фамилии), превращать сахар обратно в алкоголь и потому умеет оставаться пьяным сколько душе угодно»…

Параллельно мы познакомились с другими рассказами — не такими веселыми. Первой на память приходит трагическая новелла «Лучшее время года», в которой праздные туристы-эстеты из будущего наслаждаются страданиями жителей прошлых времен, черпая в них творческое вдохновение.

Но все равно мы не сомневались, что и это тоже написано Генри Каттнером. Редкие упоминания в предисловиях и рецензиях имени его супруги и соавтора Кэтрин Мур в сознании огромного большинства поклонников Каттнера как-то не откладывались. Может быть, эта аберрация восприятия произошла потому, что первые переводы Кэтрин Мур были опубликованы на русском языке лишь в последние десять — пятнадцать лет, или же сыграло роль известное предубеждение насчет того, что «не женское это дело — фантастика», заставлявшее писательницу и у себя на родине подписывать свои вещи «нейтральными» инициалами К. Л. Мур.

Как бы то ни было, сравнительно недавно мы узнали и о писательнице по имени Кэтрин Мур. И о том, что в их семейном дуэте с Каттнером главная роль принадлежала, скорее всего, ей, а не супругу. И что большинство произведений «Генри Каттнера» выходило вообще под именами каких-то Лоуренса О’Доннелла, Льюиса Пэджетта и еще двух десятков неведомых личностей, в свое время бивших рекорды популярности у американских читателей.

Да ведь и на родине соавторов с этой чехардой распутались тоже не сразу. Пора и нам начать разбираться со странной колодой, в которой и дама не слабее короля, а за джокерами выглядывают все те же король с дамой…

Генри Каттнер родился 7 апреля 1914 года в Лос-Анджелесе в семье книготорговца Генри Каттнера-старшего. Он умер, когда будущему фантасту было всего пять лет. Овдовев, мать с тремя сыновьями перебралась в поисках заработка в Сан-Франциско, а когда Генри пришло время идти в школу, семья снова вернулась в Лос-Анджелес. Там Каттнер почти безвыездно провел всю жизнь — если не считать кратковременных наездов в Нью-Йорк (во время одного из них Генри и познакомился с Кэтрин Мур).

Закончив школу, Каттнер поступил на работу в литературное агентство одного из родственников, но долго там не задержался. Чего ради корпеть над договорами для других авторов, когда проще и, главное, прибыльнее сочинять самому! Начиная с ранней юности, Генри Каттнер был активным фэном, и его органичная трансформация в профи лишь подтвердила устойчивую тенденцию «воспроизводства» авторов в американской НФ.

Правда, начал Каттнер с литературы совсем иного сорта — можно сказать, полярной по отношению к научной фантастике. Дело в том, что молодой фэн был увлечен творчеством Говарда Филипса Лавкрафта. Неудивительно, что первые произведения Каттнера представляли собой лишь ученические подражания кумиру. О том, что это была за литература, красноречиво свидетельствует название дебютного рассказа, опубликованного в журнале «Weird Tales» в марте 1936 года: «Кладбищенские крысы»[27]. Среди ранних рассказов Генри Каттнера встречаются и примеры героической фэнтези, — например, цикл об Элаке из Атлантиды.

Вскоре, правда, молодой автор слегка охладел к «литературе ужасов» и фэнтези и обратился к научной фантастике, печатая ее под целым букетом псевдонимов. Часть ранних рассказов Каттнера — например, вышедшая в 1938 году серия о кинематографе будущего — давно канула в лету, зато другие запомнились и даже неоднократно переиздавались. К таковым относятся рассказы, написанные в соавторстве с известным фантастом довоенной поры Артуром Барнсом, а также «Доктор Циклоп» (1940), впоследствии экранизированный.

И все-таки определяющим фактором в довоенной писательской судьбе Генри Каттнера было творчество Лавкрафта. Их связывала обильная переписка (патологическая нелюдимость и, как следствие, невероятная эпистолярная активность короля «литературы ужасов» стали притчей во языцех). Поэтому, когда речь заходит о сольном творчестве Генри Каттнера довоенной поры, имеется в виду фантастика в основном «страшная» или фэнтезийная — ни намека на заразительно-смешных Галлагера или Хогбенов!

Увлечение Лавкрафтом свело Каттнера и с Кэтрин Мур — непререкаемый авторитет и гуру, сам того не ведая, сосватал двоих из своих верных адептов. Произошло это и просто, и неожиданно.

Когда в 1935 году молодой Каттнер завязал переписку с Лавкрафтом, уже известная к тому времени писательница Кэтрин Мур также числилась в корреспондентах короля «литературы ужасов». Правда, мастер тоже до поры до времени не догадывался, что за нейтральными инициалами К. Л. Мур скрывается женщина! Хорошо знал и высоко ценил творчество новой звезды журнала «Weird Tales» и Генри Каттнер — лишь природная робость не позволяла ему написать восхищенное письмо «мистеру Муру»… И тут подвернулся редкий шанс: сам Лавкрафт попросил молодого фэна переслать несколько книг «мистеру Муру», которого мэтр высоко ценил. Каттнер с удовольствием исполнил просьбу Лавкрафта… Легко представить себе изумление молодого человека, когда он получил ответ за подписью миссис Мур!

Закончился этот роман в письмах свадьбой в Нью-Йорке в июне 1940 года, ставшей, мягко говоря, неожиданностью даже для близких друзей молодоженов.

Чтобы понять, что так удивляло в этом браке людей, знавших обоих писателей, нужно хотя бы в двух словах рассказать, кем к тому времени была нареченная Генри Каттнера.

Кэтрин Люсиль Мур родилась в 1911 году. В отличие от Каттнера, в жилах которого бурлил целый коктейль из немецкой, еврейской (дед — раввин), английской, ирландской и даже польской кровей, Мур была англосаксонкой с легкой галльской примесью — оттого в ее произведениях столь часты французские имена и названия. До литературы она сделала удачную карьеру в бизнесе. Во времена Великого Кризиса молодая красивая женщина не только смогла устроиться на работу в провинциальный банк, но и за десять лет пройти в нем путь от простой секретарши до президента! Для представления о том, что за характер скрывало личико романтической красавицы, одного этого факта, полагаю, достаточно.

А если добавить, что все эти десять лет аккуратная и исполнительная сотрудница банка после работы писала для души фантастику… И какую! Дебютный и, по мнению многих, лучший рассказ Мур «Шамбло» (1933), где впервые появился ее самый популярный персонаж — бравый космический рейнджер Нортвест Смит, произвел фурор в «Weird Tales»: после этого все, что приходило по почте от «мистера К. Л. Мура», редактор немедленно ставил в текущий номер. Успехом пользовались и произведения другого цикла Мур — о королеве-амазонке Джирел из Джойри. Понятно, почему творчеству Кэтрин Мур путь к советскому читателю был закрыт.

И вот на этой красавице, успешной банкирше и именитом авторе женился Генри Каттнер — по всем параметрам, прямая противоположность ее любимому герою Нортвесту Смиту: застенчивый, худой брюнет с усиками, малоизвестный писатель, перебивавшийся откровенной поденщиной в журнальчиках, часто весьма сомнительного свойства. Словом, никакой не герой и не победитель.

Но Кэтрин Мур была женщиной сообразительной и практичной и в свои 29 лет уже набралась кое-какой житейской мудрости: «Нет ничего скучнее, чем выйти замуж за Нортвеста Смита. А Генри Каттнер, судя по его творчеству и свидетельству знавших его людей, был человеком удивительно изобретательным, восприимчивым, обладал свежим взглядом на все вокруг — и очень, очень остроумным. Я думаю, все мы ценили его в основном за уникальное чувство юмора. Но в то же время в нем ощущалась такая внутренняя сила и самодисциплина, которые я редко встречала в мужчинах. И за это я особенно благодарна Генри — в ряде случаев он меня крепко выручил. Этим — а не внешним сходством — он напоминал мне Нортвеста Смита».

Сняв себе скромную квартирку в пригороде Нью-Йорка, молодожены прожили на Восточном побережье еще год. А потом Америку потрясла трагедия в Перл-Харборе, и Соединенные Штаты официально вступили во вторую мировую войну. Каттнера призвали в армию, но на фронт он не попал из-за врожденного порока сердца и всю войну провел санитаром в военном госпитале в Форт-Монмуте, штат Нью-Джерси.

Как уже говорилось, в литературу Мур и Каттнер пришли еще до войны. А стоило им только пожениться, как их творческие энергии слились в одну «критическую массу» — и началась цепная реакция! Для знававших их по отдельности читателей фантастики признанная дама и подававший надежды король из колоды куда-то бесследно исчезли, зато посыпалось два десятка «джокеров».

Ни один из известных нам в переводах юмористических рассказов Каттнера под его именем при жизни писателя не выходил. А многие серьезные — в частности, упомянутое «Лучшее время года» (1946) — и написаны не им. Зато теперь вся продукция, подписанная многочисленными «мужскими» псевдонимами, представляла собой плод коллективного творчества супругов. Причины подобной дискриминации по признаку пола (считанные совместные рассказы вышли под именем одного Каттнера) очевидны: к «авторшам» читатель science fiction привыкнет еще не скоро.

Знаток жанра Сэм Московиц вспоминал: «Представьте себе, что кто-то из авторов, которых вы числили в третьеразрядных, вдруг заявит, что именно им и никем иным написаны многие превосходные вещи Теодора Старджона или Клиффорда Саймака. А попутно еще и признается с легким смущением, что и кое-какие произведения Марка Клифтона, Кордвайнера Смита, Кристофера Энвила и других — тоже его! Приблизительно ту же реакцию вызвало публичное признание Генри в том, что Лоуренс О’Доннелл и Льюис Пэджетт — это все он, Генри Каттнер. А кроме того — еще и Кит Хэммонд, Келвин Кент, Пол Эдмондс и ряд других авторов с устойчивой репутацией и именем!»

Вскоре успех Генри Каттнера достиг славы таких корифеев тогдашней НФ, как Азимов, Ван-Вогт, Лейнстер или Лейбер. Однако, в отличие от всех перечисленных, Каттнер, вероятно, был единственным, кто достиг вершин славы, оставаясь инкогнито. И притом не без помощи сознательно оставшейся в тени жены…

Писали они так: Каттнер начинал фразу, а Мур ее заканчивала, после чего супруги менялись местами. Ему явно лучше удавались завязки рассказов, а она безукоризненно писала финалы.

Чтобы завоевать любовь наших читателей, Каттнеру и Мур достаточно было бы написать всего два цикла — уже упомянутые «галлагеровский» и «хогбенский», подробно представлять которые, полагаю, нет необходимости. Однако из-под пера Лоуренса О’Доннелла, Льюиса Пэджетта и иже с ними вышло еще немало других прекрасных рассказов, украсивших не одну антологию «лучшего за год». Достаточно вспомнить новеллу «Твонки» (1942), в которой замаскированная под радиоприемник «умная» машина вела слежку за своим хозяином. Или рассказ «Все тенали бороговы…» — о сообразительных детях, быстро разобравшихся в странных игрушках, случайно попавших к ним из будущего или какого-то иного измерения. А еще «Механическое эго» (1949), «Ты трогать моя подруга?! Моя убивать!» — эта фраза голливудского режиссера, превращавшегося то в Ивана Грозного, то в питекантропа, также в свое время стала фольклором…

В активе «фантастической пары» есть и произведения крупной формы, хотя по американским стандартам их немного. Самые известные — это «Мутант» (1953) и «Ярость» (1950). Первая книга представляет собой цикл новелл о телепатах-изгоях (не путать с Хогбенами), вынужденных бороться за право на существование среди нормальных людей. А «Ярость» выросла из планировавшегося продолжения к рассказу «Столкновение ночью» (1943). В романе рассказано о переселении остатков человечества на Венеру — после того, как жизнь на Земле, перенесшей ядерную войну, стала невозможной. Однако, освоившись на дне венерианских океанов, люди пытаются выжить в малокомфортабельной обстановке, повторяя пройденное: создав тоталитарную политическую систему…

Может быть, этот дуэт написал бы и больше, но 4 февраля 1958 года он распался — умер Генри Каттнер.

Когда болезнь обострилась, супруги переселились поближе к Лос-Анджелесу, в щадящий климат курортного приморского местечка под названием Лагуна-Бич. В начале 1950-х, пользуясь привилегиями участника войны, Генри Каттнер поступил без экзаменов в местный Университет Южной Калифорнии. Проучившись три с половиной года, он уже начал работу над дипломом, но тут его и настиг фатальный инфаркт. Смерть забрала писателя, несколько месяцев не дожившего до своего 44-летия, из только что купленного супругами нового дома — на сей раз в одном из самых мирных и симпатичных лос-анджелесских пригородов, Санта-Монике.

Его преждевременный уход из жизни поверг в шок мир американской фантастики. При жизни Генри Каттнер не отличался общительностью — наоборот, все отмечали его необыкновенную для жителя этой страны погруженность в себя. Однако, по воспоминаниям многих — в их числе Рэй Брэдбери, Роберт Блох, Теодор Старджон, — не было в лос-анджелесском фантастическом кружке человека более приятного и дружелюбного. В опубликованном некрологе Теодор Старджон сказал просто и искренне: «Я никогда не слышал ни одного плохого слова, сказанного в адрес Генри. Никогда не ощущал даже легкого дуновения зла, идущего от него. Никогда не встречал другого такого человека, утрату которого ощущал бы столь остро, хотя мы и не были близко знакомы. Он не должен был умирать».

Вдова писателя, еще раньше с отличием закончившая тот же университет, что и муж, попробовала себя в научной карьере — защитила диссертацию по филологии и недолгое время проработала преподавателем в своей alma mater. Позже Кэтрин Мур во второй раз вышла замуж, после чего совсем прекратила писать фантастику, переключившись на сценарии для телесериалов.

Однако мир фантастики ее не забыл: в 1981 году Мур была удостоена Всемирной премии фэнтези, присужденной за общий вклад в развитие жанра. Спустя семь лет Кэтрин Мур скончалась.

Когда сегодня мы вспоминаем имена соавторов, память первым делом подсказывает образы, вызывающие на лице улыбку. Это и «мастер-ломастер» Галлагер, и вся семейка Хогбенов в полном составе, и упомянутый голливудский режиссер… Тоже, если задуматься, завидная писательская судьба. Автора давно нет на бренной земле, а улыбка, как у чеширского кота, все никак не растает…

БИБЛИОГРАФИЯ ГЕНРИ КАТТНЕРА

(Книжные издания)

Почти все книги, выходившие с именем Г. Каттнера на обложке, вероятнее всего, были написаны им в соавторстве с К. Мур. Но во второй части библиографии указаны только те работы, относительно которых факт соавторства известен достоверно.

1. Сб. «У роботов нет хвостов» (Robots Have No Tails, 1952). Выходил также под названием «Робот-зазнайка; полное собрание рассказов о Галлоуэе Галлагере» (The Proud Robot: The Complete Galloway Gallegher Stories).

2. Сб. «Впереди времени» (Ahead of Time, 1953).

3. Сб. «Линия в завтра» (Line to Tomorrow, 1954).

4. Сб. «Память о завтрашнем дне» (Remember Tomorrow, 1954).

5. Сб. «Путь богов» (Way of the Gods, 1954).

6. Сб. «Какими вы были» (As You Were, 1955).

7. Сб. «Меч завтрашнего дня» (The Sword of Tomorrow, 1955).

8. Сб. «Обходным путем к иному» (Bypass to Otherness, 1961).

9. Сб. «Возврат к иному» (Return to Otherness, 1962).

10. Сб. «Лучшее Каттнера» (The Best of Kuttner, vv.1–2, 1965–1966).

11. «Маска Цирцеи» (The Mask of Circe, 1971).

12. Сб. «Лучшее Генри Каттнера» (The Best of Henry Kuttner, 1975).

13. Сб. «Элак из Атлантиды» (Black of Atlantis, 1985).

14. Сб. «Книга Иода» (Book of Iod, 1995).

1. «Ярость» (Fury, 1950). Выходил также под названием «Цель: бесконечность» (Destination: Infinity).

2. Сб. «Жил-был гном» (A Gnome There Was, 1950).

3. Сб. «Завтра и завтра, и Сказочные шахматисты» (Tomorrow and Tomorrow & The Fairy Chessmen, 1951)

4 «Источник миров» (Well of the Worlds, 1953).

5. «Мутант» (Mutant, 1953).

6. «За земными вратами» (Beyond the Earth’s Gates, 1954).

7. Сб. «Без ограничений» (No Boundaries, 1955).

8. «Последняя крепость Земли» (Earth’s Last Citadel, 1964).

9. «Долина пламени» (Valley of Flame, 1964).

10. «Ось времени» (The Time Axis, 1965). См. также JV? 15.

11. «Темный мир» (The Dark World, 1965). См. также № 15.

12. «Создания из бесконечности» (Creatures from Beyond Infinity, 1968). C.m. также № 15.

13. Сб. «Столкновение ночью» (Clash by Night, 1980).

14. Сб. «Планета на шахматной доске» (Chessboard Planet, 1983).

15. Сб. «Поразительные миры Генри Каттнера» (The Startling Worlds of Henry Kuttner, 1987). Объединение M 10, 11 и 12.

16. Сб. «Тайна звезды Земля» (Secret of the Earth Star, 1991).

Рецензии

Евгений Лукин
О РЫЧАГАХ ВОЗДЕЙСТВИЯ И ЧИСТОТЕ РЕЧИ

Вот уже более двух лет на страницах печати не появлялись новые документы партии национал-лингвистов. Злые языки стали поговаривать о прекращении ее деятельности в связи с невозможностью противостоять повсеместным речевым «новациям». По счастью, это не так, о чем свидетельствует нынешнее выступление лидера партии.

В январе 2001 года журналом «Если» по просьбе Центрального Комитета партии национал-лингвистов были опубликованы материалы, свидетельствующие о широкомасштабном наступлении нарождающегося неопределённого артикля «типа». Это языковое явление было высоко оценено партией и всячески приветствовалось как новый шаг к счастливому менталитету. Единственная оговорка, сделанная с разрешения ЦК автором статьи, выглядела следующим образом: «Как патриот я бы, конечно, предпочёл, чтобы артиклем стало какое-нибудь чисто русское слово («вроде», «якобы», «как бы»). Однако языку видней — ив выборе средств мы ему не указчики».

С момента публикации, что было отмечено и независимыми наблюдателями, победное шествие внезапно приостановилось — и далее в течение трёх последующих лет частота употребления слова «типа» на территории Российской Федерации неизменно шла на убыль, пока не достигла нынешней своей отметки. Применение в устной речи данного артикля стало признаком непродвинутости и дремучего провинциализма. Лица, претендующие на некий уровень, если не культуры, то хотя бы духовности, срочно перешли на три следующие речевые склейки: «а», «да?» и «как бы» («Все — а — счастливые семьи — да? — как бы похожи друг на друга…»).

В связи с истечением трёхлетнего срока с операции «Типа» снят гриф «Секретно», и я наконец-то могу с удовлетворением сообщить читателям, что в результате эксперимента выверен мощный рычаг воздействия на язык, менталитет — и, как следствие, на окружающую действительность. Времена манифестов и теоретических выкладок миновали. Настала пора претворения идей в жизнь.

Как было постулировано в десятом разделе «Манифеста партии национал-лингвистов», борьба за чистоту языка не только бессмысленна, но и опасна, поскольку напрямую ведёт к общественным потрясениям вплоть до революций. Единственный социологически чистый способ вытеснения неугодных нам речений — это одобрить их с высокой трибуны, что и было предпринято в январской публикации 2001 года. В итоге иноязычное по происхождению слово «типа» уступило лидерство исконному «как бы».

Собственно, то, что попытки управлять языком административно всегда кончались крахом, было ясно и до этого. Вспомним яростный поединок Павла I с возмутительным, по его мнению, глаголом «выполнять» («Выполняются лишь тазы, а повеления должно исполнять!»). Сейчас многие исследователи полагают, что одной из причин убийства императора в Михайловском замке явилось подспудное желание русского этноса не исполнять, а именно выполнять распоряжения начальства.

Менее трагично, но столь же бесплодно завершились баталии В. И. Даля со словом «обыденный» (в значении — «обиходный») и К. И. Чуковского с непривычными ему новоделами «танцулька» и «ухажор». Коротко говоря, в истории не зафиксировано ни единого случая победы поборников правильной речи над нарушителями принятых норм, что однако не даёт нам права делать из этого далеко идущие выводы. Попытки М. С. Горбачёва внедрить в сознание граждан неверные ударения («нАчать», «углУбить» и проч.) сделали Президента героем анекдотов, но заметного успеха тоже не имели.

Итак, истина лежит на поверхности. Если инициатива сверху не подкреплена заградотрядами, результат будет либо нулевым, либо прямо противоположным. Тем не менее партия национал-лингвистов — первое и на сегодняшний день единственное общественно-политическое движение, открыто заявившее, что для достижения цели в условиях России следует, образно выражаясь, умело рулить не в ту сторону.

Идеалисты, рассматривающие язык как живое существо (а таких в партии тоже хватает), говорят о том, что его следует раздразнить и заманить в нужном направлении. Если воспринимать это высказывание опять-таки в образном ключе, с ним нельзя не согласиться.

На первый взгляд, задача кажется довольно простой, однако достаточно вспомнить, что произошло на Руси с известным наставлением Иисуса Христа, дабы в полной мере оценить изворотливость нашего языка и нашего мышления. Учитель, запрещая клятвы, сказал: «Да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». На древнерусском «да» звучало как «ей», а «нет» — как «ни». Формально предки ни на шаг не преступили указанных свыше границ — они просто превратили в клятву рекомендованные Христом слова: «ей-ей!», «ни-ни!».

Тем более разителен успех, достигнутый нашей публикацией. Не обошлось, однако, без побочных последствий негативного свойства: конструкция «как бы», тоже являясь типа неопределённым артиклем, обладает меньшей экспрессивностью и нуждается в соседстве двух упомянутых выше слов-сообщников: «а» и «да?». Вставляемое куда попало «а» есть не что иное, как редуцированное «э-э…» («мнэ-э…»), и особой опасности, как правило, не таит. Что же касается тяготеющего к концу предложения полувопросительного «да?», то при всей своей внешней безобидности речение это представляет собой серьёзную угрозу менталитету, причём исходящую уже не с Запада, а с Юга, ибо вносит в наше мышление акцент определённого пошиба.

Левое крыло партии национал-лингвистов, к которому примыкает и ваш покорный слуга, считает вслед за евангелистом Иоанном, что сначала явление возникает в языке и лишь потом воплощается в жизнь. Есть даже мнение, что упомянутый псевдоакцент был не предвестием, а именно причиной резкого увеличения на территории России численности выходцев с Кавказа и из Средней Азии.

Независимо от того, является ли обасурманившееся «да?» результатом лингвистического терроризма или же следствием отечественного недомыслия, оно вполне заслуживает высшей меры национальной защиты, а именно: детального анализа на страницах прессы и последующего официального одобрения.

Не скрою, многие члены Центрального Комитета были категорически против рассекречивания этих сведений, однако спешу заверить, что само по себе одобрение печатным словом ничего не решает. Скажем, при публикации материалов о неопределённом артикле «типа» учитывались такие эзотерические нюансы, как количество и расположение слов в тексте, их графическое оформление, тонкости вёрстки и многое другое, чего я пока не имею права разглашать.

Кроме того, как это ни прискорбно, но рассекречивать, по сути, нечего. Выяснилось, что наши противники давно и относительно успешно используют те же самые технологии.

Многим, вероятно, памятен прошлогодний шум в средствах массовой информации, связанный с обсуждением в Государственной Думе некоего подобия закона о русском языке. Большинство россиян, увы, отнеслось к происходящему юмористически, не подозревая, что именно на это и рассчитывали безымянные устроители данной акции.

Зубоскальства хватало.

«Наконец-то будет дан отпор словесной немчуре, противоправно поселившейся в нашей речи! — глумливо ликовал в провинциальной (волгоградской) прессе некий Е. Нулик. — Дадут окорот и непечатным выражениям, попавшим в один сусек с иноязычным сором по той простой причине, что многие избранники наши не в силах отличить мудрёных заграничных слов от незнакомых матерных».

Печально даже не то, что провинциальный ёрник хватил лишку, предположив существование думца, не знакомого с инвектив-ной лексикой в полном объёме. Недаром же, по простодушному мнению народному, прозвище «избранник» произошло от оборота «из брани», то есть из ругани. Печально то, что Е. Нулик (очевидно, псевдоним) волей-не-волей стал жертвой провокации, в результате которой словарь отяготился новыми иностранными заимствованиями, а матерные включения замелькали в нашей речи куда чаще прежнего.

Акция, повторяю, была проведена вполне профессионально.

1. Её разработчики учли, что любая инициатива сверху будет встречена низами с недоверием.

2. Затеяв нарочито нелепую депутатскую полемику, в ходе которой предлагалось, например, заменить «компьютер» «вычислительной машиной», а «футбол» — «игрой в ножной мяч», разработчики умышленно дискредитировали саму идею.

3. Кары за нарушение закона предусмотрено не было.

«Следует вменить в обязанности городовым (бывшим милиционерам), — изгалялись по этому поводу всё те же зубоскалы, — смело заносить в ябеду (бывший протокол) такие, например, записи: «выражался иноязычно, оскорбляя тем самым достоинство граждан».

Уверен, язвительному провинциалу и в голову не пришло, что нынешний разгул русского мата и заимствованных с Запада словес во многом вызван попытками борьбы с данными неприятными явлениями.

Однако возникает вопрос, кому и зачем это нужно.

С матом всё ясно. Для многих общественных и политических деятелей он неотъемлемая составная часть логических конструкций. Кстати, упомянутое выше «а» («э-э…», «мнэ-э…») зачастую является речевым эквивалентом того бибиканья, которое мы слышим из динамика, когда требуется заглушить нечто, как выразился бы А. Н. Радищев, «неграмматикальное». Но чего ради понадобился новый прилив западной лексики?

Ответ прост. Иностранное слово именно в силу своей непонятности гораздо лучше скрывает неприглядную суть обозначаемого им явления. Отсутствие эвфемизма смерти подобно. Не случайно же каждый раз расцвет жульничества и смертоубийства на Руси совпадал с массированным словесным вторжением из-за кордона. Попробуйте буквально перевести на русский такие слова, как «киллер» и «дилер». В первом случае вы ужаснётесь, во втором — призадумаетесь.

Впрочем, лучше известного поэта девятнадцатого века не скажешь:

Уж на что я национал-лингвист — и то временами так и тянет заменить исконное слово зарубежным. Взять хотя бы для сравнения английский и русский тексты Нового Завета. У них — «officer», у нас — «истязатель» (Лк. 12, 58). Чувствуете разницу?

Речь в данном разделе пойдёт о планирующейся на ближайшее будущее операции, поэтому некоторые существенные подробности мне по известным соображениям придётся обойти молчанием.

Партия национал-лингвистов не скрывает, что, поскольку заимствованные слова возврату не подлежат, ближайшей задачей следует считать их скорейшую русификацию. Метод вытеснения более сложен и далеко не всегда приводит к успеху. Да, иностранку «перпендикулу» когда-то удалось заменить на отечественный «маятник», «аэроплан» — на «самолёт», но это не более чем единичные случаи.

Следующее утверждение кому-то может показаться пародоксом, и тем не менее многие искажения родной речи продиктованы исключительно стыдливостью русского мышления. Борцы со словом «ложить» никак не желают уразуметь, что слово «класть» почитается в народе неприличным. А глагол «надеть» вызывает ассоциации сексуального характера. Как тут не процитировать А. Н. Толстого!

«— Ну, Кулик, скажи — перпендикуляр.

— Совестно, Семён Семёнович».

Кстати, не этим ли объясняется победа «маятника» над «перпендикулой»?

Стало быть, для вытеснения неугодного нам слова следует, во-первых, придать ему физиологический или сексуальный смысл (как это случилось со стремительно исчезающими из нашей речи прилагательным «голубой» и глаголом «кончить»), а во-вторых, подготовить ему соответствующую замену. Не представляю, как такое можно осуществить на практике.

Думаю, сказанного вполне достаточно, чтобы осознать всю бесперспективность данного способа. Гораздо привлекательнее выглядит метод ускоренного обрусения. Аналитическим центром при ЦК партии национал-лингвистов разработан план операции «Суффикс» или, как его принято называть в кулуарах, «Подкоп под правый фланг». Суть в следующем: усилиями рядовых членов партии и сочувствующих внедряется мода заменять в устной речи иноязычный суффикс «-ор» («редактор», «терминатор», «спонсор») исконно русским суффиксом «-ырь» («редактырь», «терминатырь», «спонсырь»).

Вторым этапом должна стать волна возмущения в средствах массовой информации, которую, разумеется, поначалу придётся поднимать самим. Как только шум в прессе обретёт черты борьбы за чистоту языка, победу суффикса «-ырь» можно будет считать неизбежной.

После чего настанет черёд следующего иностранца: скорее всего, это будет «-анс» («шанс», «аванс», «ассонанс»), который логично поменять на «-анец» («шанец», «аванец», «ассонанец»).

Знаю, у многих возникнет вопрос: в чём смысл акции, если корень слова останется иноязычным? Дело однако в том, что, ощутив присутствие родной морфемы («Ура! Наши пришли!»), народ, согласно выкладкам, не остановится на достигнутом и довольно быстро русифицирует слово целиком. Так заимствованное существительное «профос» (военный полицейский) превратилось когда-то в «прохвост», заново обретя ясное и соответствующее истине значение.

Могут также спросить: не является ли данная публикация опрометчивым шагом? Не раскрывает ли она прежде времени планов партии? Напротив: это и есть начало операции «Суффикс». Мало того, каждый, кто сейчас ознакомился с этим текстом, независимо от отношения к прочитанному, уже является её участником.

P. S. Автырь заранее благодарит редактыря и корректырей за предоставленный ему шанец.

ЭКСПЕРТИЗА ТЕМЫ

Какие «новации» в русской речи вас раздражают больше всего? Возможно ли с этим бороться и, главное, как? Или же вы считаете происходящее естественной эволюцией языка, а значит, препятствовать этому не стоит?

Геннадий ПРАШКЕВИЧ:

Да, раздражает речь дикторов, политиков, деловых людей, деятелей попсы — речь глупая и нелепая от неуверенности и хамства.

Однако что касается литературы, то она должна процветать, ибо период ломки — самый счастливый для нее период. Тут главное, иметь совершенный вкус — вещь для писателя обязательная. У каждого вкус свой: один у Алексея Толстого, другой у Артема Веселого, третий у Бабеля, четвертый у Панферова. Мы с наслаждением погружаемся в «Петра Первого», с ужасом в «Бруски», но то и другое запоминается. Я уж не говорю про «Конармию» или «Россию, кровью умытую». И все это насыщено сленгом тех времен, языковой трухой, но как гениально организованной у того же Толстого! В эпоху первого русского императора язык подвергся исключительно мощной атаке — как со стороны «иностранщины», так и со стороны «подлого» языка. Для современников речь молодых сподвижников Петра звучала чудовищно, зато писателю это позволило передать истинный дух эпохи.

Не менее сильный удар нанесли русскому языку революционные потрясения. От одного слова «шкраб» Корней Чуковский падал в обморок.

Затем 30—50-е. Полстраны пересидело в лагерях. Блатной язык вошел в речь первых секретарей.

Перестройка перевернула привычную языковую инертную массу (ее, кстати, и в лучшие времена пытались переворачивать — тот же Аксенов).

Понятно, писатель (тем более — фантаст) работает не с заборными словами, но они тоже должны его интересовать. Единственное правило: сообразуйся со вкусом. Я сам с наслаждением окунаюсь в современный сленг, в его нелепые производные, неважно, исходят они от бомжа или от премьер-министра. Работать с живым языком — одно удовольствие. И уж точно: лучше сорваться, но с блеском, чем в тысячный раз занудливыми суконными штампами рассказывать про какого-то барда с отдаленной Галактики. Ну, отпоет он свое, постучит (чуть не написал — посучит) мечами, и все такое прочее. Но никогда ему не придет в голову спросить про убежавших врагов: «А где там эти лоси?»

Я за то, чтобы писатель вырабатывал вкус. Вкус — это единственное,

что может противостоять грязевым вулканам словесного мусора. Надо писать так, чтобы твоих читателей вырвало на концерте Кати Лель от ее «пуси-муси». И саму Катю, конечно, чтобы вырвало.

И — никакой борьбы.

Борьба с живым языком бессмысленна.

Евгений ПРОШКИН:

Бытовая речь всегда была неопрятной, это ее природное свойство, но сейчас происходит засорение языка литературного. Причина проста: литература перестала быть делом кастовым и превратилась в дело народное. «Один приличный роман может написать любой образованный человек», — говорили раньше, разумея под образованностью не диплом вуза, но — Школу. Школа же как эстетическая преемственность исчезла. И чему учиться? И зачем учиться, если в нынешних условиях «ЛЮБОЙ человек может написать ЛЮБОЕ количество романов». О десакрализации творчества сказано уже много, отметим лишь первый результат: стены храма покрыты граффити, а пол усыпан фантиками.

Катастрофа? Нет. Язык всегда подпитывался неологизмами и заимствованиями (а кто предложит другой источник?), и это всегда выглядело как потрясение основ. Но разве не так же выглядит сама Эволюция? Разве старое вытесняется новым безболезненно? Как мог бы характеризовать этот процесс лучший в мире диплодок, подозревающий, что его потомки будут мельче?

Язык трансформируется в соответствии с неявными, но жесткими законами, сходными с законами развития живой природы: масса микромутаций и непрерывный отбор. Большая часть будет выброшена как шлак, но что-то и приживется — независимо от нашего желания. Вам дорог язык Пушкина? Конечно, дорог, ну как же! А вы пробовали на нем разговаривать — лично ВЫ — с соседом, с продавщицей, с милиционером? Меняется жизнь — меняется язык. Не в лучшую сторону? Что ж поделать… «Каждый народ достоин своего правителя». Я бы еще добавил: «своего языка и своей литературы».

Как использовать возможности современной лексики? Вероятно, для речевой характеристики персонажей. Авторская же речь обязана оставаться в рамках канона или хотя бы псевдоканона, писатель не должен тащить в текст все, что слышится во дворе. Однако современный литературный язык все равно сближается с разговорным. Движение от высокого стиля к низкому литература начала не сегодня, но вот когда (и чем!) оно закончится — диплодокам не известно.

Перечитал все это и задумался: а что я хотел сказать? Короче:

1. Засорение языка — это типа плохо.

2. Но на самом деле не плохо.

3. Хотя как бы и не хорошо.

Андрей СТОЛЯРОВ:

Неряшливость и невнятность современного языка удручают. Все время сталкиваешься с неумением выразить словами элементарное содержание (то, что человек хочет сказать) и с еще большим, просто патологическим неумением выразить элементарные ощущения (то, что он по этому поводу чувствует). Причем данное явление очень заразно. Именно потому я не слушаю радио, за исключением новостей, не смотрю телевизор и практически не читаю газет. Тем более — коммерческую литературу. Подцепить вирус легко, а чтобы избавиться от него, особенно если болезнь обретает вялотекущую, «спокойную» форму, требуется уже специальная терапия.

Здесь, мне кажется, проявляет себя фундаментальный недостаток нашего образования. В школе (и в институте тоже) учат не столько умению думать, то есть выделять скрытые смыслы, анализировать их, сопоставлять, сводить в нечто новое, сколько пользоваться стандартными словесными блоками, обозначающими стандартные ситуации. Социализация человека идет по пути наименьшего сопротивления. В советское время это было не так заметно: тотальная матрица коммунизма, не допускающая вариантов, порождала такой же тотальный, заранее согласованный в смыслах и формах язык, внутри которого собеседники («журналист — слушатель», «автор — читатель») неплохо понимали друг друга. Сейчас, когда прежняя матричная реальность распалась, а матрица нового времени, способная выстроить норматив, даже еще не просматривается, соответственно, рассыпался и язык. Он отражает теперь не Космос, а Хаос, не структурированное бытие, а набор мозаичных случайностей, всплывающих на поверхность. Отсюда — такая эклектика, отсюда — такое жаргонное косноязычие прессы и литературы. Не умея метафоризировать новизну, не умея грамотно и понятно «составить карту» новой реальности, они обозначают ее как первобытные люди — с помощью камней, веток, щепочек, всего, что попадет по руку.

Представьте себе вид города после сильного землетрясения: дома разрушены, выворочены все их внутренности — свисает кровать, шкаф, брюки, лохмы обоев, прорвало фановую трубу, торчит перекореженная арматура. И этот неприглядный пейзаж фиксирует кинопленка. Вот в такой ситуации мы находимся. Произошел социальный разлом, вывернуло на поверхность прежде всего груды мусора. Писатель, правда, не оператор кинохроники, не фотограф, он не обязан фиксировать все без разбора. Писатель авторизует реальность, то есть воспринимает ее сквозь «линзу» своих литературных способностей. Таким образом выявляется суть. Однако это уже вопрос не столько реальности, сколько личности. □

ПРИЗ ЧИТАТЕЛЬСКИХ СИМПАТИЙ

По традиции в майском номере журнала мы сообщаем итоги работы читательского жюри, которое созывает редакция в декабре предыдущего года. Читателям журнала предстояло определить лучшие произведения, увидевшие свет в 2004 году, а также назвать наиболее заметные материалы, опубликованные в нашем журнале. В голосовании (только «бумажном», электронные версии не учитывались) приняли участие 273 любителя фантастики.

Если судить по результатам голосования Большого жюри, общая картина фантастики, по сравнению с предыдущим годом, практически не изменилась. Если добавить оценку счетной комиссии, то стала бледнее. Если подключить еще и мнение редакции, призвавшей читательское жюри к работе, то… впрочем, не будем о грустном.

Давайте обратимся к статистике, которая, конечно, — ложь, да в ней намек… В 2002 году издатели и писатели выплеснули на рынок 257 романов, читатели же выдвинули на соискание премии лишь 17 (имеются в виду те произведения, за которые было подано два и более голоса). В прошлом году романов вышло уже три сотни — однако члены жюри посчитали возможным назвать только 14.

Но и среди 14 заметных книг острого соперничества не получилось. Уже в самом начале пути стало ясно, что борьба предстоит двум романам — «Бессильным мира сего» С. Витицкого и «Пандему» М. и С. Дяченко. На всех остальных этапах эти два произведения только наращивали преимущество. «Группа преследования» тоже была не слишком плотной. В нее вошли всего три участника: С. Логинов со «Светом в окошке», Е. Лукин с романом «Чушь собачья» и Хольм ван Зайчик с очередной историей из мира Ордуси «Дело судьи Ди».

Рост числа опубликованных рассказов и повестей (почти на четверть!) не привел к заметному улучшению ситуации в этих жанрах. По итогам позапрошлого года жюри отметило 11 повестей и 16 рассказов, по итогам минувшего — 12 и 15. Однако именно здесь и разгорелось настоящее соперничество.

В жанре повести лидировали сразу три автора, и только в конце дистанции будущий победитель стал отрываться от соперников. За приз «Сигма-Ф» боролись «Зоопарк» М. и С. Дяченко, «Корабельный секретарь» А. Громова и «Эпоха великих соблазнов» О. Дивова. Вблизи лидирующей группы держались пять соискателей: «Цена денег» Г. Л. Олди, «Топоры и Лотосы» А. Зорича, «Белый мамонт» Г. Прашкевича, «Аутсайдеры» Д. Трускиновской и «Адекватно униженная особь» А. Плеханова.

Первая тройка, заявившая свое лидерство в номинации «Повесть», плавно перешла в номинацию «Рассказ». Но здесь группа фаворитов включала уже пять человек: к А. Громову («Сила трения качения»), М. и С. Дяченко («Тина-Делла») и О. Дивову («Личное дело каждого») примкнули Л. Каганов («На поселение») и Е. Лукин («Старый чародей»). Да и догоняющие шли очень резво, нередко беспокоя лидеров: С. Лукьяненко «Стройка века», Д. Володихин «Твердыня роз», А. Саломатов «Незнакомка», О. Овчинников «Последняя тысяча слов».

Зарубежным авторам повезло меньше — у них номинация всего одна. К тому же по условиям конкурса не они получают диплом «Сигма-Ф», а российское издательство (журнал, альманах), познакомившее с этим произведением читателей. Лишь в том случае, если произведение-победитель было опубликовано в нашем журнале, диплом получает переводчик, как, например, в прошлом году, когда первое место заняла повесть Иэна Макдональда «История Тенделео», напечатанная в «Если». Однако в этом году дело оказалось сложнее: среди пяти лучших произведений прошлого года были названы «Американские боги» Нила Геймена (ACT) и «Вавилонская башня» Теда Чана («Если») в переводе одного человека. Как вы помните, в Положении о «Сигме-Ф» три года назад появился пункт, согласно которому авторы из первой пятерки, получившие в сумме равное или большее число баллов, чем у лидера номинации, также награждаются призом или дипломом. Но здесь ситуация еще более запутанная. Поэтому… Однако не станем забегать вперед. Победители будут названы в конце нашего повествования.

В пятерку лидеров, кроме указанных произведений, вошли: повести «Автобан нах Познань» А. Земянского (в переводе известного писателя-фантаста Л. Кудрявцева) и «Караван» Кейдж Бейкер, а также роман Терри Пратчетта «Интересные времена». Всего же среди лучших читатели назвали 23 произведения зарубежных авторов.

Ну а лучших фильмов (по тому же принципу: более двух упоминаний) оказалось всего девять. Назовем все: обе «Матрицы», «Унесенные призраками», «Пираты Карибского моря», «Брюс Всемогущий», «Возвращение короля» (пока не ставший лидером, поскольку большинство зрителей увидело фильм лишь в этом году), «Лига выдающихся джентльменов», «Возвращение кота», «Терминатор-3: Восстание машин».

На очереди — дипломы «Если» в трех номинациях. В первой, «Публицистика», был один бесспорный лидер, оставивший далеко позади всех авторов, выступивших в этой рубрике. Острые и, как оказалось, очень «неудобные» для многих критиков очерки Кира Булычёва под общим названием «Падчерица эпохи» завоевали почти единодушное признание читателей… В той композиции, которую замыслил автор, цикл был закончен. Однако Игорь Всеволодович предполагал со временем вернуться к теме и написать еще три или четыре очерка о фантастике 50—60-х годов. К сожалению, мы уже не узнаем о том, что собирался рассказать нам Мастер…

Еще пять публицистических работ снискали благосклонность жюри: «О том, чего нет» А. Столярова, «Обезьяна из прекрасного далека» Л. Каганова, «Все на выборы!» В. Успенского и В. Шахова, «И сели они в ракету…» А. Ройфе, «Сколько будет дважды два» Вл. Гакова.

По разделу критики приоритеты жюри стали понятны лишь в конце голосования. Конкуренция была высокой, однако читатели, уставшие от лицезрения бесконечных теледебатов, где единственное желание собеседников — уничтожить оппонента, выбрали спокойный и уважительный диалог двух критиков — «В поисках чуда» М. Галиной и В. Каплана. Далее следуют статьи Г. Елисеева «Облик овечий, ум человечий», М. Галиной «Муза в чужой земле», Е. Харитонова «Балканский оазис», В. Мясникова «Пограничная словесность», С. Питиримова «Бог из машины».

В разделе «Видеодром» боролись за первенство семь материалов. Члены жюри голосовали за статьи «Что наша жизнь? Телеигра!» Д. Караваева, «Большой джентльменский набор» Д. Байкалова, «Возвращение со звезд» М. и С. Дяченко, «Москва — Кассиопея: путь неблизкий» А. Щербака-Жукова, «Его факультеты» Д. Байкалова, «Голова в облаках» С. Лукьяненко, «У границы основания» Вл. Гакова.

Итак, призы читательских симпатий «Сигма-Ф» получают С. Витицкий за роман «Бессильные мира сего», Марина и Сергей Дяченко за повесть «Зоопарк», Александр Громов за рассказ «Сила трения качения».

Дипломы «Сигма-Ф» будут вручены издательству ACT за подготовку романа Нила Геймена «Американские боги» и переводчице Анне Комаринец за перевод этого романа (первое место) и рассказа (или короткой повести, как ее позиционирует автор) «Вавилонская башня» Теда Чана (третье место). Также дипломы «Сигма-Ф» получит компания «КАРО-Премьер», обеспечившая прокат в России фильмов братьев Вачовски «Матрица: Перезагрузка» и «Матрица: Революция».

Победителями в номинациях «Публицистика», «Критика», «Кинокритика» стали: цикл очерков «Падчерица эпохи» Кира Булычёва, диалог Марии Галиной и Виталия Каплана «В поисках чуда», статья «Что наша жизнь? Телеигра!» Дмитрия Караваева и работы Дмитрия Байкалова «Большой джентльменский набор» и «Его факультеты», занявшие в разделе «Видеодром» второе и пятое места.

Нам остается назвать имена критиков, которые по результатам голосования читателей должны войти в состав жюри Мемориальной премии имени Кира Булычёва. Читатели делегировали свои полномочия Вл. Гакову, Дмитрию Володихину, Евгению Харитонову и Марии Галиной. В марте-апреле профессиональное жюри, в составе которого писатели, члены Творческого совета «Если», критики и журналисты, представляющие нашу редакцию (по результатам жеребьевки ими стали ответственный секретарь «Если» Татьяна Мурина и заведующий отделом кинофантастики Дмитрий Байкалов), определяли писателя, достойного этой высокой награды. Напомним: премия присуждается по двум критериям, на которых зиждилось все творчество Кира Булычёва, — высокий литературный уровень и ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ, гуманистический посыл, адресованный читателю. Произведение, заслужившее Мемориальную премию имени Кира Булычёва, будет названо в следующем номере журнала.

Благодарим всех, кто принял участие в голосовании.

КУРСОР

Водопад

экранизаций классики фантастики в скором времени выплеснется на экраны. Компания «Utopia Pictures & Television» готовит сценарии по трем романам Филипа Дика. «Пролейтесь, слезы…» повествует о злоключениях телезвезды в милитаристском мире будущего; «Валис» — почти детективная история о поисках Бога; «Свободное радио Албемута» — альтернативные США.

Номинант на «Оскар» сценарист Дэвид Рейнольдс («В поисках Немо») готовит адаптацию знаменитого подросткового романа Роберта Хайнлайна «Имею скафандр — готов путешествовать».

Два романа Орсона Скотта Карда «Игра Эндера» (получивший «Хьюго» и «Небьюлу») и «Тень Эндера» станут основой сценария фильма Вольфганга Петерсена «Игра Эндера». Адаптируют романы Дэн Харрис и Майкл Догерти. Кард очень долго не поддавался на уговоры компании «Warner Brothers» продать права на роман и согласился лишь после того, как ему пообещали вместе с фильмом выпустить компьютерную игру по мотивам произведений. Спутниковый канал «SCI FI Channel» планирует в декабре выпустить в эфир четырехчасовой мини-сериал по мотивам эпической саги Урсулы Ле Гуин «Земноморье». Одну из ключевых ролей Верховной Жрицы Тар в фильме исполнит знаменитая Изабелла Росселини.

Стивен Спилберг и Том Круз решили объединить усилия для масштабной постановки «Войны миров» Герберта Уэллса. Спилберг выступит режиссером, а Круз кроме продюсирования проекта, возможно, снимется в главной роли. Дэвид Кепп, работавший со Спилбергом в «Парке юрского периода» и с Крузом в «Миссия невыполнима», подготовил сценарий фильма, а финансированием займутся компании «Paramount Pictures» и «DreamWorks».

«Red Eagle Entertainment» приобрела права на экранизации всех романов популярного фэнтези-сериала Роберта Джордана «Колесо времени». В данный момент компания продюсирует фильм по первой книге саги «Глаз мира», затем планирует заняться следующими. Всего написано 11 романов. На подобный масштабный проект создателей подвиг тот факт, что самый свежий из романов серии, «Новая весна», занимает первое место в списке бестселлеров по данным «New York Times».

Другой классический фэнтези-сериал собирается экранизировать студия Диснея. Уже планируется потратить более ста миллионов на постановку первой части «Хроник Нарнии» Клава Стейплза Льюиса— «Лев, колдунья и платяной шкаф». Режиссером станет Эндрю Адамсон («Шрек»), сценарий пишут Кристофер Маркус и Стивен Макфили. Премьера планируется на Рождество 2005 года.

От другого кинопроекта студия Диснея отказалась в 2002 году и перепродала права на экранизацию «Марсианского цикла» Эдгара Райса Берроуза студии «Paramount». Первый из 11 романов, «Принцесса Марса», будет воплощать на экране известный режиссер Роберт Родригес.

Роберт Родригес

не собирается ограничиваться лишь «Джоном Картером Марсианским». В данный момент он работает над экранизацией черно-белого комикса Фрэнка Миллера «Город Греха». В свой проект Родригес, являющийся фанатом комикса с появления первых выпусков в 1991 году, планирует привлечь таких звезд, как Брюс Уиллис, Элайджа Вуд, Леонардо ДиКаприо, Микки Рурк…

После «Детей шпионов 3D» режиссеру понравилось работать с объемным киноизображением. В данный момент он пишет сценарий семейного фантастического 30-фильма. Соавтором Родригеса выступает… его пяти летний сын Рэйсер. Собственно, ребенок и предложил папе сюжетообразующую идею ленты.

Эльфийский язык

начали официально преподавать в одном из британских колледжей. Это первый опыт такого рода, несмотря на то, что разработанный Толкином на основе финского и галльского наречий язык весьма популярен в мире. Поклонники Профессора даже пишут на нем стихи и баллады. Герои киносаги Питера Джексона «Властелин Колец» также часто в разговорах переходили на эльфийский. Поэтому неудивительно, что у студентов технического колледжа на западе Великобритании новый курс пользуется огромным успехом.

«Властелин Колец»

продолжает триумфальное шествие по планете. К миллиардным кассовым сборам третьей части добавились 11 «Оскаров»: фильм победил во всех номинациях, в которых выступал. Среди них— «Лучший фильм», «Лучший режиссер», «Лучший адаптированный сценарий», «Лучшая песня», «Лучший музыкальный ряд», «Лучшие визуальные эффекты», «Лучший грим».

Константин Бромберг,

режиссер «Приключений Электроника», планирует прибыть в Россию из США, где сейчас проживает. Цель приезда — съемки сериала «Приключения Электроника 25 лет спустя», продолжения знаменитого фильма. Уже готов сценарий 30-серийного телефильма. Действие будет происходить в наше время в Институте имени Громова. Каждая серия, построенная на детективном сюжете, расскажет о достижениях современной науки.

/In memoriam/

12 марта на 71-м году жизни скончалась Валентина Николаевна Журавлева — фантаст и исследователь жанра, одна из самых ярких представительниц Золотого века советской НФ. Писательница дебютировала в 1958 году рассказами «Сквозь время» и «Эксперимент 768». Очень скоро наполненные романтическим пафосом, психологически тонкие рассказы Валентины Журавлевой, умело сочетавшей в своем творчестве традиции «твердой» и «гуманитарной» НФ, вывели автора в число очевидных лидеров «новой волны» советской НФ. Классикой жанра стали такие ее рассказы, как «Звездная рапсодия» (1959), «Капитан звездолета «Полюс» (1960), «Мы уходим к Аэлле» (1961), «Летящие во Вселенной» (1963), повесть «Баллада о звездах» (1963), написанная в соавторстве с мужем, известным фантастом Генрихом Альтовым, цикл детективно-фантастических новелл «Мы пойдем мимо — и дальше» (1971). Валентина Журавлева так и не написала ни одного романа, ее повести и рассказы составили содержание трех сборников — «Сквозь время» (1960), «Человек, создавший Атлантиду» (1963) и «Снежный мост над пропастью» (1971). В 2002 году в серии «Классика отечественной фантастики» вышел сборник произведений Г. Альтова и В. Журавлевой «Летящие во Вселенной».

PERSONALIA

Коренной москвич Александр Громов родился в 1959 году. Получил образование в Московском энергетическом институте. В течение многих лет работал в НИИ Космического приборостроения. А. Громов заядлый астроном-любитель, а второе увлечение писателя, байдарочный спорт, наложило отпечаток на его прозу, в которой всегда ощутимо звучит мотив преодоления, борьбы с препятствиями.

Литературный дебют А. Громова состоялся в 1991 году — это был рассказ «Текодонт», опубликованный в приложении к журналу «Уральский следопыт». В 1995 году увидела свет первая книга фантаста — сборник «Мягкая посадка», куда вошло все лучшее, созданное писателем к тому времени. Книга стала одним из самых значительных и ярких дебютов в российской НФ 1990-х. Уже в следующем году книга была удостоена литературной премии имени Александра Беляева, а в 1997-м заглавный роман сборника обрел еще одну авторитетную награду — премию «Интерпресскон».

С тех пор почти каждая новая книга А. Громова оказывается в центре внимания критиков и читателей, тем более, что писатель не отличается плодовитостью (по нынешним меркам). Напомним названия книг московского фантаста: «Властелин Пустоты» (1997), «Год Лемминга» (1997), «Ватерлиния» (1998), «Шаг влево, шаг вправо» (1999), «Тысяча и один день» (2000), «Запретный мир» (2000), «Крылья черепахи» (2001), «Завтра наступит вечность» (2002). Произведения А. Громова неоднократно удостаивались премий «Сигма-Ф», «Интерпресскон», «Роскон», «Филигрань», «Странник».

Американская писательница Патриция Кадиган родилась в 1953 году в городе Скенектеди (штат Нью-Йорк) и закончила Университет штата Канзас в Лоуренсе с дипломом «исследователя широкого профиля» (именно так буквально переводится название этой странной дисциплины — general studies; сама Кадиган иронично расшифровывала ее как «специалист-в-гуманитарной-науке-по-ка-не-выбрала-в-какой»). Прежде чем попробовать себя в литературе, Пат Кадиган зарабатывала на жизнь тем, что читала вслух для слепых на городской радиостанции и сочиняла поздравительные открытки для известной всей Америке фирмы «Hallmark». Дебютом Кадиган в научной фантастике стал рассказ «Смерть от облучения» (1978), с тех пор писательница опубликовала 11 романов и более 60 рассказов, дважды став лауреатом премии имени Артура Кларка. Хотя критики охотно называют ее «королевой киберпанка», сама писательница относится к этому титулу с долей иронии, напоминая, что в литературе пробовала — и не без успеха — всякое, а не только киберпанк. Тем не менее самые известные ее книги — романы «Проигрыватели сознаний» (1987), «Синтеры» (1989) и «Дураки» (1992) — многие рецензенты не без основания называют парадигмой киберпанка».

Американский писатель-фантаст Рон Коллинз окончил Университет города Луисвилля с дипломом инженера-механика, работал специалистом по электронной технике и авионике в различных компаниях. Первый научно-фантастический рассказ Коллинза, «Семейное дерево», был напечатан в 1995 году, и с тех пор автор выступал только в жанрах рассказа и короткой повести (в том числе в соавторстве с Линдой Данн и Джоном Бодином). Два произведения номинировались на премию «Небьюла», одно — на премию «Хьюго», а рассказ «Камень Тарант» (2000) получил сетевую премию НОМеr. Вместе с женой, дочерью и кошкой Рикой Рон Коллинз проживает в городе Коламбусе (штат Индиана).

Один из самых популярных фантастов современной России родился 11 апреля 1968 года в казахском городке Каратау в семье потомственных врачей. В соответствии с семейными традициями закончил Алма-Атинский государственный институт по специальности психиатрия. Свой первый рассказ Сергей сочинил в 20 лет и, по собственному признанию, «за следующие два года написал 8 повестей и около 40 рассказов». В 1988 году состоялась и первая публикация — фантастический рассказ «Нарушение» в алма-атинском журнале «Заря». Работал журналистом в газете «Казахстанская правда», редактором журнала фантастики «Чудеса и диковины» (впоследствии «Миры»). После издания повести «Атомный сон», получившей премию «Старт-93», и романа «Рыцари Сорока Островов» (1992) к С. Лукьяненко пришла известность. С 1994 года он занимается только литературной работой. В 1997 году получил российское гражданство и переехал из Алма-Аты в Москву. В феврале 2004 года в семье родился первенец — Артемий.

Наиболее известные романы автора: «Рыцари Сорока Островов» (1992), трилогия «Лорд с планеты Земля» (1995), дилогия «Императоры иллюзий», «Осенние визиты» (1997), дилогия «Лабиринт отражений» (1997) и «Фальшивые зеркала» (1999), дилогия «Искатели небес» (1998, 2000), дилогия «Звезды — холодные игрушки» (1997) и «Звездная Тень» (1998), «Геном» (1999), «Танцы на снегу» (2001), «Спектр» (2002), трилогия о Дозорах (1998–2004). Несколько книг вышло в соавторстве: с Ником Перумовым — «Не время для драконов» (1997), с Юлием Буркиным — трилогия «Остров Русь» (1996), с Владимиром Васильевым — «Дневной Дозор» (2000).

С. Лукьяненко в разные годы собрал почти все жанровые премии: «Интерпресскон», «Странник», «Аэлита», «Бронзовая Улитка», «Сигма-Ф», «Золотой кадуцей», «Золотой Роскон» и другие. В 2003 году на международной конференции «Еврокон», проходившей в финском городе Турку, Сергей Лукьяненко был удостоен звания «Лучший писатель Европы».

Один из самых известных британских писателей-фантастов последнего десятилетия Иэн Макдональд родился в 1960 году в Манчестере, а спустя пять лет вместе с родителями переехал в Северную Ирландию, где проживает по сей день. Первым научно-фантастическим произведением Макдональда стал рассказ «Колесо Катарины» (1984). С тех пор он опубликовал более сорока рассказов, один из которых — «Невинные» (1992) — принес ему Британскую премию научной фантастики. Первый роман писателя, «Дорога отчаяния» (1988), критики назвали «комбинацией «Марсианских хроник» и «Ста лет одиночества» плюс немного от Кордвайнера Смита». Всего же фантаст написал 13 романов; один из них «Король утра, королева дня» завоевал премию имени Филипа Дика. В 2001 году Макдональд получил также премию имени Теодора Старджона.

Молодой американский автор Алек Джастин Невала-Ли родился в 1980 году и с отличием закончил Гарвардский университет с дипломом филолога и философа, специалиста по классической литературе и драме. В настоящее время Невала-Ли работает штатным обозревателем сетевого журнала и пишет статьи по истории литературы и кино. В этом номере «Если» знакомит читателей с дебютом Алека Невала-Ли в научной фантастике — рассказом «Inversus», опубликованном в февральском номере журнала «Analog» за 2004 год.

Дэн Симмонс, культовый автор американской фантастики последних двух десятилетий, родился в 1948 году в Пеории (штат Иллинойс). После окончания Университета в Сент-Луисе преподавал в школе для особо одаренных детей, а затем профессионально занялся литературой. Первым опубликованным научно-фантастическим произведением писателя стал рассказ «Река Стикс бежит к истоку» (1982). С тех пор писатель опубликовал 17 романов и два с половиной десятка рассказов, с одинаковой легкостью выступая в разных жанрах: «твердая» НФ, фэнтези, хоррор и другие.

Вершиной творчества Симмонса критики и читатели единодушно называют роман «Гиперион» (1989), принесший автору премию «Хьюго» и поставивший в тупик тех, кто пытался определить жанр этого произведения. По богатству сюжетных и смысловых «слоев» этот роман-колосс имеет мало равных в американской science fiction последних десятилетий. Последовавшие затем продолжения — «Падение Гипериона» (1990, Британская премия фантастики), «Эндимион» (1996) и «Возвышение Эндимиона» (1997) — уже несут на себе родовую печать коммерческого сериала. Среди внесерийных романов Симмонса выделяются «Песня Кали» (1985), «Фазы тяготения» (1989), «Энтропийная постель в полночь» (1990), «Человек-пустышка» (1992) — произведения, принадлежащие пограничным с научной фантастикой субжанрам (дрейф Симмонса в «сопредельные» территории фэнтези и «ужасов» в последние годы очевиден). Известен также, как автор триллеров и детективов. Среди многочисленных литературных наград Симмонса, кроме упомянутых, есть Всемирная премия фэнтези, Британская премия фэнтези, премия имени Брэма Стокера и премия имени Теодора Старджона.

Ведущий представитель британской интеллектуальной научной фантастики Иэн Уотсон родился в 1943 году в Норт-Шилдсе (графство Нортумберлендшир) и после окончания престижного Байолльского колледжа в Оксфорде читал лекции по английской литературе в различных университетах и колледжах Великобритании (а также в Японии и Танзании). В частности, Уотсон преподавал один из первых на своей родине курсов научной фантастики, а в 1970-х годах был редактором печатного органа Британской ассоциации писателей-фантастов «Foundation».

Первой научно-фантастической публикацией Уотсона стал рассказ «Крытый садик под Сатурном» (1969). С тех пор писатель (названный своим коллегой Баллардом «одним из интереснейших британских «фантастов идеи», а точнее, единственным британским «фантастом идеи») опубликовал около 30 романов и более 130 рассказов и повестей, лучшие из которых составили 9 сборников. Успех пришел к Уотсону после появления его первых рассказов (среди которых многие ныне причислены к классике жанра — например, «Медленные птицы» и «Очень медленная машина времени»), а также философских романов — «Вложение» (1973), «Набор для Ионы» (1975) и других. Сложное для восприятия среднего любителя фантастики творчество Уотсона постоянно вызывает восторги критиков и литературоведов, но в значительно меньшей степени — фэндома, что нашло отражение в незаслуженно бедной коллекции литературных трофеев писателя — всего две премии: французский приз «Аполлон» и Британская премия научной фантастики.