«Гнуснейшие из гнусных». Записки адъютанта генерала Андерса

К ЧИТАТЕЛЮ

Описывая расчленение Чехословакии осенью 1938 года, Уинстон Черчилль дал весьма емкое определение руководства предвоенной Польши. «Героические черты характера польского народа, — писал Черчилль, — не должны заставлять нас закрывать глаза на его безрассудство и неблагодарность, которые в течение ряда веков причиняли ему неизмеримые страдания… Нужно считать тайной и трагедией европейской истории, что народ, способный на любой героизм, отдельные представители которого талантливы, доблестны, обаятельны, постоянно проявляет такие огромные недостатки почти во всех аспектах своей государственной жизни. Слава в периоды мятежей и горя; гнусность и позор в периоды триумфа. Храбрейшими из храбрых слишком часто руководили гнуснейшие из гнусных! И все же всегда существовало две Польши: одна из них боролась за правду, а другая пресмыкалась в подлости»[1].

Поручик Польской армии Ежи Климковский, воспоминания которого вы держите в руках, без сомнения, подписался бы под этими горькими и справедливыми словами. Судьба свела Климковского практически со всеми крупными фигурами в польском руководстве периода Второй мировой войны. Несмотря на невысокое звание, он встречался с премьер-министром польского правительства в эмиграции и верховным главнокомандующим генералом Сикорским, с командующим подпольной армией на территории оккупированной Польши генералом Соснковским, польским послом в СССР профессором Котом и многими другими людьми, политику разгромленного и еще не возрожденного польского государства. Но лучше всех Климковский знал командующего польской армией в СССР генерала Андерса, адъютантом которого он был назначен летом 1941 года. Именно тогда Климковский стал человеком, через руки которого проходила секретная переписка, который мог с минимального расстояния наблюдать за делами польских генералов, дипломатов и политиков.

Знакомство с «сильными мира сего» стало для Климковского тяжелым испытанием. В то время как разгромленная германскими войсками Польша исчезла с карты мира, когда миллионы поляков первыми ощутили на себе ненависть нацистских господ к славянскими «недочеловекам» — в это время национальное руководство жило лишь внутренними интригами и погоней за личной выгодой. Когда Польша стонала под нацистским гнетом, командование подпольного «Союза вооруженной борьбы» раздирала междоусобная борьба, немалый вклад в которую внес командующий подпольной армией генерал Соснковский. Когда на Восточном фронте в ожесточенном советско-германском противоборстве решалась судьба мира и Польши, командующий Польской армии в СССР генерал Андерс скупал на казенные деньги драгоценности. В Лондоне члены эмигрантского правительства плели бесконечные интриги против премьер-министра Сикорского, и бездарные генералы польских частей на фронте издавали приказы задним числом — чтобы оправдать поражения, для предотвращения которых они не делали ничего. А невыгодные ему прямые приказы Верховного Главнокомандующего генерал Андерс попросту отправлял в корзину…

Это была зараза, сгубившая Польшу в роковом сентябре 1939 года; польское руководство в эмиграции ничем не отличалась от руководства предвоенного, бросившего страну на произвол судьбы при первых признаках поражения. И вся отвага польских солдат не смогла тогда компенсировать отсутствия командования, предавшего собственные войска.

Поручик Климковский был из другого теста. Родина не была для него пустым звуком, и он готов был сражаться и умирать за возрождение польской государственности. Таких, как он, было много. Солдаты и офицеры польских вооруженных сил во Франции, Англии и Советском Союзе, подпольщики переформированной из «Союза вооруженной борьбы» Армии Крайовой — все они хотели драться с врагом, освобождать свою родную землю. Но их командование, «гнуснейшее из гнусных», думало не о Родине, а лишь о себе.

И даже собственную выгоду эти деятели преследовали лишь сиюминутную, без прицела на перспективу. Если бы сформированная в СССР Польская армия дошла до фронта и бок о бок с частями Красной Армии сражалась с немецкими войсками, если бы бойцы Армии Крайовой вели активную борьбу с оккупантами, подобно советским партизанам разрушая немецкий тыл, — разве в этом случае польское эмигрантское правительство в Лондоне не стало бы правительством освобожденной Польши?

«Гнуснейшие из гнусных» собственными руками сделали все, чтобы этого не случилось. Польская армия в СССР, дезорганизованная собственным командованием, была выведена не на фронт, а на Ближний Восток — в нарушение заключенных ранее польско-советских соглашений. Армия Крайова, сдерживаемая командованием, вела борьбу против немцев в крайне ограниченных масштабах.

Слишком многие в эмигрантском правительстве и Польской армии по застарелой привычке воспринимали Советский Союз не как союзника, но как врага, слишком многие предпочитали контакты с немцами сотрудничеству с СССР. И после того, как польское правительство в Лондоне поддержало пропагандистскую кампанию, устроенную нацистами вокруг «Катынского дела», в Кремле сочли необходимым создать лояльное к СССР правительство Польши. В результате польское эмигрантское правительство так и осталось в эмиграции, упустив власть, которой обладало.

Поручик Климковский наблюдал деятельность польского руководства собственными глазами — и написал об увиденном максимально честно. Описания интриг в руководстве Польской армии в СССР порою воскрешают в памяти зарисовки Макиавелли, порою — повествующие об алчности и предательстве страницы средневековых хроник, порою — сцены из театра абсурда. При этом, однако, изложенные в воспоминаниях факты практически буквально подтверждаются рассекреченными только в последнее время документами — в отличие, например, от воспоминаний самого генерала Андерса, полностью недостоверных[2].

Сегодня, когда история второй мировой войны стала ареной для политических боев, когда во всех мыслимых и немыслимых грехах принято обвинять Советский Союз, якобы «оккупировавший» Восточную Европу, нам полезно вспомнить подлинную историю польско-советских отношений в годы войны. Потому что никто не сделал для разрушения этих отношений больше, чем само польское руководство.

И воспоминания поручика Ежи Климковcкого — хорошее тому напоминание.

Впервые воспоминания Е. Климковcкого были опубликованы на русском языке в 1964 году. Публикация была подготовлена издательством «Прогресс», известным переводами зарубежной политической литературы. Эти переводы, естественно, не были доступны простым людям; они публиковались крайне малым тиражом, рассылались по «специальному списку» и хранились в закрытых ведомственных библиотеках. Записки адъютанта генерала Андерса не получили грифа «рассылается по специальному списку», однако минимальный тираж сделал их практически неизвестными как для историков, так и для широкой публики.

Специально для настоящего издания перевод 1964 года отредактирован Д.С. Горчаковой. Кроме того, воспоминания снабжены обширными комментариями и приложениями документального и аналитического характера. В Приложении I читатель может ознакомится со следственными материалами НКГБ СССР, касающимися личности автора и некоторых затронутых в воспоминаниях событий. Эти документы, удачно дополняющие основной текст книги, становятся доступными широкой российской публике впервые. Приложение 11 содержит официальные советско-польские документы относительно создания Польской армии в СССР, ознакомившись с которыми, читатель может составить представление о договоренностях, нарушенных впоследствии командующим армии генералом Андерсом.

Александр Дюков

СЕНТЯБРЬ

Тридцатого августа 1939 года я приехал во Львов и явился в штаб военных перевозок, который работал уже полным ходом. К сожалению, с первых же минут ощущалась нехватка подвижного состава. Нужно было погрузить большое количество войск. Здесь находились Львовская дивизия и другие части из окрестностей города, которые, как и мы, ждали вагонов от львовской железнодорожной дирекции. Хаос с каждым часом увеличивался, сосредоточение войск в нужных районах из-за недостатка в транспортных средствах задерживалось. Я направлял в части все, что удавалось вырвать, стараясь по мере возможности до предела загружать отправляемые эшелоны[3].

31 августа я поехал дрезиной в Жулкевь.

Здесь господствовал достойный похвалы порядок. 6-й кавалерийский полк, которым командовал кадровый подполковник Стефан Моссор, был полностью готов к отправке, а большая часть его уже даже успела отбыть к месту сосредоточения под Серадз. Всюду чувствовались воля и разум командира. Было видно, что он заранее все продумал и ничего не забыл, сделал все, чтобы полк в полном составе и в назначенное время прибыл в заданный район. В казармах развертывалась лихорадочная работа по приему резервистов и подготовке пополнений.

Из Жулкеви я в тот же день вернулся во Львов, где осуществил погрузку вспомогательных подразделений, приданных бригаде: роты бронемашин и танкеток, а также батареи противовоздушной артиллерии.

До 1 сентября весь необходимый подвижной состав был подан к месту погрузки частей, и эшелоны проследовали к месту назначения. Я сам в ночь с 1 на 2 сентября с последним эшелоном покинул Львов. В дальнейшем, следуя вместе с дивизионом конной артиллерии, погрузившимся в Бродах, мне предстояло присоединиться к штабу бригады под Серадзем.

Накануне отъезда мы пережили первый налет немецких самолетов на город. Около двенадцати часов раздался сигнал воздушной тревоги, и вскоре неподалеку от нас, в районе вокзала, стали слышны глухие звуки взрывов. Изредка доносились голоса нашей противовоздушной артиллерии. Затем мы услышали гул моторов, так хорошо нам знакомый позже, и свист бомб, накрепко врезавшийся в память каждому поляку. Наконец заговорили пулеметы, расположенные на борту самолетов.

Это было странное ощущение. Я впервые видел немецкие «дорнье». Видел, как, блестя на солнце, они описывали круги над городом и почти безнаказанно сбрасывали свой смертоносный груз. Некоторые из этих коршунов отрывались от общей стаи, насчитывавшей более десятка машин, и снизившись, на бреющем полете обстреливали город из пулеметов. Как можно было догадаться, главными объектами этого налета служили вокзал и аэродром. И все же в тот день вокзал почти не пострадал. На аэродром упало несколько бомб, которые также не причинили серьезных повреждений. Налет не казался слишком грозным. Через полчаса был дан отбой воздушной тревоги.

Я пошел в город. Первое, что поразило меня, это вид разрушенных домов на улице Грудецкой, множество выбитых окон и сноровистые действия санитаров, подбиравших раненых. Это были первые раненые, которых я видел, и первая кровь, пролитая за Польшу. Мною овладело чувство ненависти и желание отомстить.

Другие районы города избежали разрушений. Налет был небольшой, паники в городе не было. В основном пострадало гражданское население.

Ночью, а точнее — рано утром 2 сентября, я выехал из Львова. В пути официально узнал из газет о начале войны. 1 сентября на рассвете немцы вторглись в нашу страну, и в тот же день почти над всей Польшей появились неприятельские самолеты. В голове крутился вопрос: а мы? сколько своих самолетов выслали мы против них?

К месту назначения доехали благополучно, без особых приключений, но с большим опозданием. Поезд тащился страшно медленно. Узловые станции были перегружены, забиты железнодорожными составами и войсками. Поезда шли один за другим, а поскольку пути кое-где были повреждены, то и дело возникали заторы. Но и в этих условиях наши железнодорожники — надо отдать им должное — работали удивительно четко и прилагали все усилия к тому, чтобы как можно быстрее пропускать эшелоны.

Дольше всего нам пришлось стоять в Люблине, Варшаве и Лодзи. В район сосредоточения прибыли 3 сентября, но не утром, как планировалось, а лишь около шести часов вечера[4].

Нас задержали на станции Ласк, где велено было выгружаться. До места назначения оставалось еще сорок километров. Всюду чувствовалась крайняя нервозность, возбуждение, и уже начала появляться неразбериха. Никто ничего не знал. Никто не мог сколько-нибудь вразумительно проинформировать об обстановке.

Я выгрузил свой мотоцикл и доехал наконец до городка Шадек, где в здании начальной школы расположился штаб бригады. Настроение у всех было подавленное, граничившее чуть ли не с паникой. Генерала Пшевлоцкого я не застал — его в первый же день войны отозвали для формирования какой-то группы войск, которой, между прочим, он так никогда и не сформировал. Как я узнал позже, мой генерал, имея на руках письменный приказ о формировании группы, 17 сентября — в погоне за этой именно «группой» — перешел румынскую границу, попутно прихватив в Бродах своих детей.

Командир бригады полковник Ханка-Кулеша после двух дней мужественного и преисполненного воинской доблести командования был снят с должности командующим армией «Лодзь» генералом Руммелем (которому бригада подчинялась) за сдачу немцам мостов на Барте под Серадзем.

Я застал его в тот момент, когда он, вконец сломленный непостижимым ходом событий, одиноко сидел в углу комнаты: беспомощный, непохожий на себя, не знающий, что делать и как распорядиться самим собою. Так после трех дней даже не особенно тяжелых боев выглядел человек, который «собственной грудью должен был прикрывать Польшу». Исчезла его обычная спесь и самоуверенность, и сейчас передо мною был ребенок, который сам не знает, чего хочет. Все старые почитатели его бросили, так как он теперь никому уже не был нужен. Но с какой поразительной быстротой произошла эта метаморфоза! Мне припомнилось его любимое выражение, которое он часто употреблял: «Мы добыли Польшу саблями и саблями ее защитим».

А в это время в подразделениях его бригады суетился новый командир — полковник Ежи Гробицкий.

Сдача немцам мостов на Барте под Серадзем произошла потому, что бригада попросту их плохо укрепила и не удержала отведенного ей для обороны участка. Кроме того, я узнал, что мы отступаем по всему фронту. Немцы нас бьют, и бригада откатывается назад[5].

Трудно было определить, где находились части бригады. Никто не мог сказать этого наверняка. На левом фланге у нас была почти шестидесятикилометровая брешь, через которую немцы могли просочиться в любой момент и в любом направлении, и не было такой силы, которая могла бы им в этом помешать. Где-то на правом фланге оборонялась 10-я пехотная дивизия. Но связь с нею была потеряна, так что вообще было неизвестно, где она в настоящее время находится. Поэтому полковник Гробицкий приказал мне немедленно отправиться в 10-ю пехотную дивизию, отыскать ее командира, доложить о положении бригады, а также сообщить, что наша бригада сосредоточивается в районе Шадека. Из штаба дивизии я обязан был привезти данные о ее дислокации, а также наметки командира дивизии о возможных действиях на следующий день.

Я сел на мотоцикл и поехал в сторону передовой, на участок, где должна была находиться упомянутая дивизия.

Был приятный тихий вечер, около девяти часов.

Предусмотрительно я прихватил с собой несколько гранат. Водителя тоже вооружил. Это был замечательный парень, разбитной малый из-под Львова, который уже возил меня по Львову и вместе со мною прибыл в бригаду. Он очень обрадовался нашей первой поездке на фронт.

Дивизия была выдвинута далеко вперед. После получаса езды уже почувствовалось, что мы попали в район боевых действий. Шоссе было испещрено множеством воронок, безлюдные деревни производили впечатление вымерших, нигде не видно было ни одной живой души. Царила полная тишина.

Время от времени навстречу нам попадались какие-то армейские части, которые или стояли на месте, или двигались в обратном нашему направлении. Это были малочисленные подразделения разыскиваемой мною 10-й дивизии. Но где находились штаб и командование дивизии, никто сказать не мог. Мы приближались к линии фронта. Впереди на горизонте виднелось лишь зарево пожаров. На горизонте, сколько видел глаз, все было охвачено огнем. Несколько деревень превратилось в море ослепительного бушующего пламени. Людей нигде не было видно. Мы подъехали к месту одного из пожаров так близко, что уже отчетливо можно было видеть отдельные дома и слышать грохот, с которым рушились перекрытая, выбрасывая в небо снопы искр. Дальше мы продвигались вперед очень медленно, настороженно всматриваясь в окружающую темноту, так как знали, что где-то здесь неподалеку должны находиться наши части. И действительно, через несколько минут нас на каком-то перекрестке задержала одна из пехотных рот 10-й дивизии. Командир роты объяснил, что командир дивизии находится в нескольких километрах, в одной из соседних деревень — на фольварке. Чтобы нам не пришлось больше блуждать, он дал мне связного, севшего с нами на мотоцикл. После двадцатиминутной езды по проселочным дорогам и каким-то перелескам мы добрались до довольно большой, но совершенно безлюдной деревни; население, прихватив свой скарб, убежало в ближайшие леса или еще дальше на восток, вглубь Польши. А вскоре невдалеке показался и фольварк, где расположилось командование дивизии.

Это была довольно большая усадьба, целиком погруженная в темноту. Никаких караулов, никаких постов. Такое пренебрежение опасностью меня поразило. В сенях горела маленькая лампа, на полу лежало несколько солдат, вероятно, связные, которые на вопрос, здесь ли командование дивизии, ответили утвердительно и указали на закрытую комнату. Я постучал и, не дожидаясь разрешения, отворил дверь. В комнате царил страшный беспорядок. Несколько офицеров спали на полу, другие — на каких-то диванах. Стол освещала такая же, как в сенях, керосиновая лампочка. За столом над оперативными картами склонилось несколько офицеров, среди них один в чине генерала. Это был бригадный генерал Диндорф-Анкович, командир 10-й пехотной дивизии. На всех лицах проступало какое-то отупение, чувствовалась огромная усталость. Я знал, что дивизия сражалась замечательно, но в боях была совершенно одинокой и, действуя против многократно превосходящих сил противника, вынуждена была отступать. На лице генерала лежала печать глубокой озабоченности, а в потухшем взгляде сквозило сильное переутомление.

Я представился генералу. На какой-то момент он оживился, обрадовался установлению связи с бригадой. Было видно, что это один из тех командиров, которые хотели сражаться и умели командовать, но все несчастье заключалось в том, что командовать было некем. Дивизия, командиром которой был Диндорф-Анкович, в течение трех дней вела беспрерывные бои с численно превосходившим противником, и последние ее резервы иссякли. Оборонялась остатками сил, и никто ее не сменял. А в это время враг бросал в бой все новые и новые части, воевал армией свежей и отдохнувшей[6]. Командир дивизии еще точно не представлял, что будет делать дальше. Он получил от командования армии приказ продолжать оборону, но не имел возможностей для его выполнения. Не был осведомлен о положении собственной дивизии, так как не имел точных данных, где находятся его части и в каком они состоянии. Не был осведомлен о продвижении противника, знал лишь, что силы немцев огромны и они напирают со всех сторон. Не располагал силами для сопротивления, да к тому же и сам находился в окружении. Наконец, после долгого размышления, он сказал, что с рассветом начнет отступление по направлению к Шадеку, то есть туда, где находилось командование моей бригады. Просил, чтобы бригада поддерживала с ним связь.

Обратный путь удалось проделать значительно быстрее, так что около двух часов ночи я уже вернулся в бригаду. Доложил полковнику Гробицкому обо всем виденном в дороге и в 10-й пехотной дивизии, а также о том, что намеревался предпринять командир этой дивизии.

Командование бригады через несколько часов собиралось еще на десяток километров отойти в направлении Серадза. На этом участке пока сохранялось спокойствие, так как немцы вперед не продвигались. Положение бригады было неясным.

В восемь часов утра мы прибыли в новую штаб-квартиру, расположенную в небольшом лесочке в какой-то незнакомой местности, и только отсюда начались поиски подразделений бригады, о местонахождении которых до сих пор никто ничего не знал. Единственной частью, с которой поддерживалась связь, был 6-й кавалерийский полк. Да и здесь, впрочем, связь сохранилась не по воле командования бригады, а благодаря усилиям командира полка подполковника Моссора, который сам об этом побеспокоился и прислал в бригаду своего офицера связи[7].

4 сентября около одиннадцати часов меня направили в Лодзь, в штаб армии генерала Руммеля за инструкциями, ибо связь с армией отсутствовала. Уже в течение нескольких дней мы не получали никаких приказов и не знали, что делать дальше. Одновременно начали ощущать недостаток в боеприпасах, продовольствии и фураже, хотя последним обеспечивались на месте.

Итак, я снова сел на мотоцикл и поехал — на этот раз в Лодзь. Дорога проходила через Шадек, который несколько часов тому назад мы оставили. Оказывается, час назад на этот городок был совершен большой налет авиации, и теперь он издали напоминал пылающий факел. Школа, служившая нам местом расквартирования, была разбомблена: видимо, немцы знали, что там располагался какой-то штаб. Большинство домов лежало в развалинах. Улицы были усеяны трупами, в основном— женщин и детей. На дороге валялось множество пораженных осколками лошадей. Никто не занимался ни убитыми, ни ранеными. Человеческих и лошадиных трупов встречалось все больше. Я стискивал зубы в бессильной злобе, сознавая свою полную беспомощность.

В этих условиях полное молчание вышестоящего начальства приводило в состояние не только недоумения, но прямо-таки негодования. За четыре дня ни одного приказа от верховного командования и ни одного приказа от командующего армией!

Дорога, ведущая в Лодзь, была забита всеми видами шоссейного транспорта, военного и гражданского, машинами и повозками, переполненными домашним скарбом. Толпы крестьян убегали от приближающегося врага. Люди шли за армейскими колоннами, не ведая куда и зачем. За телегами брели лошади, коровы, телята, стада свиней. Все это сбивалось в кучи, до невозможности загромождая дорогу. Люди плакали и возмущались, особенно когда проходили мимо солдат. Паника была всеобщей. Кроме того, на шоссе было полно солдат-одиночек и небольших групп людей непонятной принадлежности — не то военных, не то гражданских, еще не мобилизованных, но приписанных, которые спешили догнать свои части. Эти последние были, как и солдаты, вооружены винтовками. Все они, собственно говоря, блуждали. Отстали от своих подразделений и теперь не знали, куда идти и что делать. Не было никого, кто бы мог дать им какое-то указание. Они чувствовали, что являются лишь обузой для этого странного командования, которое не нуждалось в солдате, рвущемся в бой. Сколько же боли и горечи выражали их взгляды, сколько немого укора чувствовалось в них! Никогда не поймет этого тот, кто не видел тогда, как голодные и измученные, шли и шли они вперед, только бы пробиться к своим, влиться в свои части, шли с одним лишь желанием — лишь бы кто-нибудь повел их на врага.

К трем часам дня мы приехали в Лодзь, где я разыскал штаб армии генерала Руммеля, разместившийся в нескольких километрах от города (в Радогощи), в каком-то дворце посреди большого старинного парка. Здесь царили тишина и спокойствие. Никакой охраны и в помине не было. Подобную преступную беспечность наших штабов и командующих можно было наблюдать на протяжении всей кампании. Какой-нибудь небольшой вражеский патруль или диверсионный отряд местных немцев мог, как котят, повытаскивать наших командиров из постелей, попросту ликвидировать их, захватить оперативные планы и приказы, и никто этому не воспрепятствовал бы, а может быть, даже никто об этом и не узнал бы.

Штаб армии Руммеля занимал весь обширный дворец. Здесь были расквартированы офицеры и обслуживающий персонал. Здесь же находились столовая и солдатские лавочки, а перед зданием в парке стояло много различных грузовых и легковых автомобилей, санитарных машин, мотоциклов и т. д.

В штабе очень трудно было сориентироваться, узнать, где что помещается и как кого найти. Можно было сколько угодно ходить по лабиринту залов, не рискуя быть кем-либо задержанным. Поэтому я довольно долго блуждал в поисках оперативного отдела. Наконец мне дали солдата-посыльного. Он подвел меня к двери, на которой виднелась надпись: «3-й отдел штаба». В комнате находилось несколько офицеров, среди них хорошо мне знакомый майор И., мой недавний инструктор и наставник по Высшей военной школе. На стенах — множество карт с прикрепленными флажками, которые должны были отмечать движение и концентрацию войск, как своих, так и неприятельских. На столе лежали кальки, красиво раскрашенные в голубой и красный цвета, со стройно расставленными черточками, кружками и другими знаками. Это создавало видимость образцового порядка.

Майор И. подбежал ко мне с радостным возгласом: «Ну вот, видите, у нас война, настоящая война, не на бумаге! Прошу вас посмотреть вот сюда». И он указал на линию фронта, которая, впрочем, была уже устаревшей, ибо ни 10-я пехотная дивизия, ни наша бригада уже не занимали отмеченных штабом на карте рубежей. Эти соединения отошли на много километров в тыл.

Я был просто поражен полным отсутствием резервов. С горечью высказал предположение, что армия не сможет помочь 10-й дивизии, которая в течение двух дней ведет тяжелые оборонительные бои и в настоящее время проходит через городок Шадек. Воинственная мина на лице майора сразу поблекла[8]. Обмен мнениями о положении на фронте был прерван воздушной тревогой. Страх, охвативший майора, был так велик, что поистине поверг меня в недоумение.

Я вышел из комнаты. Ни одной живой души. Все куда-то исчезли, оставив на столах приказы, донесения, инструкции и шифры. Оставили все то, что должно было, как материал совершенно секретный, находиться под замком. Через разбитые окна врывался ветер и спокойно гулял по помещению, разбрасывая бумаги по углам. Я вышел в парк, где часть офицеров и унтер-офицеров вместе со случайными, вроде меня, посетителями, оказавшимися в это время в штабе, стояли под огромными деревьями и наблюдали за налетом. Среди них я, к удивлению своему, увидел старого товарища по гимназии — поручика Станислава Войцешку, который теперь служил в бронетанковых войсках. Спасаясь от налета вражеской авиации, он с несколькими бронемашинами тоже укрылся в парке.

— Как живешь, дружище? — обратился я к Войцешке.

— Я-то живу хорошо, но ты посмотри сюда, — он показал рукой на город, где видны были огромные клубы дыма. — Кажется, немцы подожгли бензохранилища и какие-то предприятия около вокзала.

— Ты давно в Лодзи? — спросил я его.

— Недавно.

— А налеты часто бывают?

— Ежедневно, а то и по несколько раз в сутки, но до сих пор особого ущерба не причиняли.

— А что еще слышно?

— Англия и Франция объявили Германии войну. Как будто даже линия Зигфрида уже прорвана. Бьют немцев на западе. Сегодня наши разбомбили Берлин, говорят, весь лежит в развалинах.

Я чувствовал, что это неправда, однако и сам очень хотел поверить услышанному. Схватил Сташека в объятия и начал целовать, страстно желая внушить себе самому, что есть чему радоваться[9].

Когда налет закончился, я снова пошел искать начальство. Блуждая по коридорам, наткнулся на полковника Прагловского, начальника штаба армии «Лодзь». Он спокойно выслушал меня, а затем предложил вернуться в бригаду, заверив, что необходимые приказы и распоряжения будут высланы, как только армия получит инструкции от главного командования[10].

Возвращаясь, я не мог не заметить, что обстановка на дорогах стала еще хуже, чем утром. Все дороги были до предела забиты людскими массами, тащившими свое имущество на себе и на телегах. В общей толпе брели также группы солдат и полицейских.

Штаб бригады, куда мне удалось вернуться до наступления сумерек, я застал уже на новом месте. Бригада продолжала отступать. На этот раз уже без всякого соприкосновения с противником, а лишь в результате сложившейся общей обстановки, в частности, отхода 10-й дивизии. Наконец-то отыскались все полки бригады. Они получили приказ отойти на новые рубежи — в район, находившийся в тридцати километрах дальше на восток, где должны были ждать новых распоряжений.

К сожалению, приказы из армии так и не поступили. Собственно, и фронта уже не было. Все откатывалось назад. Отступали и мы. Никто не мог дать себе отчета в том, что, собственно говоря, происходит. Никакие известия до нас не доходили. Связь с армией по-прежнему отсутствовала.

6 сентября вблизи Бжезин под Лодзью вдруг пронесся слух, будто немцы окружают нас и их передовые части уже совсем близко. Сразу же началась паника и, как следствие, разнобой в отдаче приказов. Полковник Гробицкий вызвал к себе подполковника Моссора, который со своим полком всегда находился у него под рукой, и отдал ему следующий приказ:

— Господин подполковник, бригада будет продвигаться в направлении Варшавы (карт не было). Вам же надлежит остаться со своим полком у этого пересечения дорог с целью задержать наступающего противника. Вы должны продержаться здесь до вечера (было 10 часов утра), даже если бы вам самим вместе со всем полком придется погибнуть, иначе бригаду не спасти.

Подполковник Моссор в ответ лишь одобрительно кивал головой, как бы говоря: «Ну что ж, тяжело, но приказ есть приказ». Он действительно остановился со своим полком, и с тех пор об этом полку мы ничего не знали до конца войны. Ходил слух, что отважный командир довел свой полк до Варшавы и даже принимал участие в обороне столицы[11].

В это время произошел незначительный, но неприятный и, к сожалению, характерный эпизод. Как я уже говорил, по армии пополз никем не проверенный слух, будто нас настигают немцы и их мотоциклисты вот-вот должны появиться у нас за спиной. Начальник штаба бригады подполковник Витковский решил лично проверить достоверность слуха, убедиться, сколько в этом слухе правды. В сопровождении одного улана он на мотоцикле поехал в направлении, откуда ожидался противник.

Мы стояли в деревне, а за изгородью у самого шоссе была установлена противотанковая пушчонка. Обслуживавшие ее уланы хорошо видели, как подполковник Витковский уезжал, а их командир перед этим лично с ним разговаривал. И вот через несколько минут нас поднял на ноги внезапный выстрел из нашей пушки. Но так как до перестрелки дело не дошло, мы тотчас успокоились, не придав никакого значения одиночному выстрелу, столь обычному на войне. Однако вскоре к нам подъехал на лошади Витковский, весь залитый кровью и едва державшийся в седле. На вопрос, что произошло, подполковник рассказал, что, когда он возвращался, в него с расстояния каких-нибудь трехсот шагов выстрелили из злополучной пушки. Выстрел оказался настолько метким, что снарядом водителю мотоцикла оторвало голову, а улану, сидевшему за ним, этим же снарядом пробило грудь. Подполковник же, сидевший в коляске, вместе с мотоциклом упал в ров, расшибся, ободрал лицо и вывихнул руку. Когда он выкарабкался и стал пробираться обратно в сторону деревни, уланы узнали его и дали лошадь, на которой он и приехал к нам.

О противнике сведений Витковскому собрать не удалось, а шоссе в том направлении, откуда немцы могли появиться, было свободно на протяжении многих километров. Доложив об этом командиру бригады, подполковник отправился в госпиталь в Варшаву. А тех двоих наскоро похоронили.

Бригада начала отходить, ускоренным маршем двигаясь к Варшаве. Приказы свыше до нас так и не доходили. А ждали их с нетерпением как в армии, так и в бригаде, ждали, не проявляя при этом никакой собственной инициативы, никакой предприимчивости, ни малейшего действия, продиктованного требованием обстановки. Царила полная апатия.

Между тем возможностей драться и уничтожать врага было немало. Хорошо помню, как мы проходили через Кампиноскую пущу. Буквально тыс. хорошо вооруженных солдат совершенно бесцельно бродили по ее зарослям. Сама собой напрашивалась мысль использовать их для боев в лесу, для устройства засад и партизанских действий в тылу врага в широком масштабе. Можно был о создать буквально тыс. очагов сопротивления, нападать на врага врасплох. Вся территория между Вартой и Вислой могла стать единой огромной сетью смертоносных ловушек для врага. Наша полумиллионная армия, использованная в этом районе для партизанской борьбы, была бы в состоянии нанести немцам неизмеримо большие потери — и притом при меньшем количестве жертв со своей стороны — чем это имело место фактически.

Об этом я говорил командиру 22-го уланского полка подполковнику Плонке, с которым несколько часов мы ехали рядом на лошадях как раз через леса и перелески Кампиноской пущи. Увы, на него мои слова не произвели никакого впечатления. В ответ он лишь твердил: «У нас нет приказа, мы должны спешить в Варшаву, а кроме того, мы не можем допустить, чтобы нас опередили и окружили».

Не дать себя опередить, окружить — это была какая-то мания, какой-то психоз, парализовавший умы и души наших командиров и заслонивший собою все остальное на свете.

Словом, происходило соревнование с немецкими бронетанковыми частями, кто скорее достигнет Варшавы— они или мы. Никто не думал о том, чтобы задержать врага хотя бы на несколько часов, если не на несколько дней или дольше.

В Варшаву, как можно скорее в Варшаву!

8 сентября мы через Модлин прибыли в Отвоцк. Штаб бригады разместился в пансионате посреди замечательного соснового парка. Здесь бригада наконец получила долгожданный приказ, в соответствии с которым она придавалась группе генерала Андерса.

А между тем состояние бригады было плачевным. Фактически она перестала существовать и числилась лишь на бумаге да в воспоминаниях. 1 сентября она вступила в бой в составе четырех кавалерийских полков, дивизиона конной артиллерии (четыре батареи), бронетанковой роты, зенитной батареи, разведывательного эскадрона и эскадрона связи. Это была крупная, хорошо вооруженная и оснащенная боевая единица.

Но уже после двух дней не очень тяжелых боев и после нескольких дней марша без сражений и даже без соприкосновения с противником от нашего замечательного боевого соединения в результате неумелых действий его командира почти ничего не осталось. Бригада буквально развалилась и рассыпалась. Я особо подчеркиваю при этом — без каких-либо боев с немцами! Даже самолеты нам не очень-то досаждали. Только один раз — около Скерневиц — мы стали объектом небольшого налета, причем мы не понесли никаких потерь.

В Отвоцке всю бригаду представляли восемь офицеров командования (в том числе командир бригады полковник Гробицкий, поручик Зигмунт Янке, ротмистр Скорупка и я в качестве квартирмейстера), несколько офицеров запаса и небольшое число унтер-офицеров. Из средств передвижения уцелели два легковых автомобиля и несколько десятков лошадей.

От 20-го уланского полка остался только один взвод в составе тридцати конников. Остальные потерялись где-то в пути. 6-го кавалерийского полка вообще не существовало — он остался на месте, получив задачу прикрывать наш отход. Из состава 22-го полка уцелел неполный эскадрон. 1-й кавалерийский полк КОП[12] вообще невозможно было разыскать, от дивизиона конной артиллерии, от бронемашин и зенитной батареи не осталось и следа. То же самое произошло с эскадронами связи и разведывательным, Которые пропали неизвестно куда и когда. Принимались меры к розыску 1-го полка КОП. У нас имелись непроверенные данные, что он находится где-то недалеко. В таком плачевном состоянии мы вскоре были включены в группу генерала Андерса.

«Оперативная группа» Андерса, перед которой была поставлена задача оборонять Вислу южнее Варшавы, собственно говоря, никогда до конца так и не была сформирована. Группа фактически состояла из Барановичекой Кавалерийской бригады, Командиром Которой являлся Андерс, Волынской Кавалерийской бригады (командир — полковник Филипович), а также несуществующей Кресовой бригады полковника Гробицкого. Штаб оперативной группы во главе с Андерсом находился под Вянзовной.

12-го утром наша бригада получила приказ прикрывать тыл группы Андерса, Которая должна была нанести удар по Минську-Мазовецки и одновременно оборонять Вислу под Отвоцком. Но те, кто отдавал приказ, упустили из виду одну деталь, — забыли, что бригады практически не существует.

Выполнение приказа выглядело так: все, что было способно двигаться, было сведено в походную колонну, которой с небольшим интервалом надлежало следовать по шоссе за частями, имевшими задачу осуществить удар по Минську-Мазовецки. Около 22 часов того же дня мы тронулись все вместе, единой и единственной колонной в составе двух легковых автомобилей, одного военного вездехода, одной грузовой автомашины и около ста всадников. Чуть поодаль за нами следовали тридцать конных повозок бригады. Общее направление движения — за группой генерала Андерса.

Вылазка в направлении Минська-Мазовецки полностью провалилась[13].

Мы вынуждены были отступать на Люблин Хаос на дорогах царил невероятный. Наступившая ночь еще больше затрудняла какое бы то ни было передвижение. Колонны походили на сплетенные тела огромных ужей, конвульсивно вздрагивающих в безуспешных попытках сдвинуться в какую-либо сторону. Транспортные средства забили не только шоссе, но и обочины. Путь отступления был отмечен опрокинутыми машинами, перевернутыми телегами, изломанными колесами. Колонны шли в разных направлениях, и никто не знал, куда и зачем. Часто было неизвестно, где конец одной, а где начало другой. Командиров нигде не было видно, компактных войсковых частей — тоже. Только обозы и обозы, машины и повозки всевозможных видов и назначения. Бесконечный поток, которому, казалось, нет конца. О какой-либо организованности движения не могло быть и речи. Приказы по-прежнему не приходили.

В такой обстановке я потерял остатки группы и с трудом, часто сворачивая в поле, добрался наконец до Гарволина, который превратился в сплошное море огня. В свете пожаров, особенно ярких на фоне темной ночи, виднелись сотни двигающихся мужчин, женщин, стариков, детей, телеги, лошади, Коровы, овцы. Все это пыталось пробиваться в различных направлениях, поднимало невообразимый шум и гам. Выли и лаяли собаки, мычали коровы, блеяли овцы, ржали лошади, кричали и метались обезумевшие люди с Красными от огня лицами

О проезде через Гарволин не могло быть и речи. Пришлось отъехать на несколько километров от города и остановиться прямо в поле на стерне, невдалеке от шоссе. Нужно было переждать, пока этот поток людей и транспортных средств удалится в одну или в другую сторону. Так я дождался рассвета. Утром на шоссе стало немного свободнее, а главное, улучшилась видимость. В воздух все еще поднимались Клубы дыма, стоял запах гари, но пожар уже утих, поглотив все, что было подвластно огню.

Я приехал в Гарволин и увидел страшную картину. Города попросту не существовало Остовы домов, руины и еще дымящиеся развалины. Нигде ни души. Проехал в казармы за городом. Застал там нескольких офицеров и два-три десятка солдат. От них узнал, что всем надлежит следовать на Люблин, так как там должна быть сформирована новая ударная армия генерала Домб-Бернацкого.

О Группе генерала Андерса никто ничего не слышал. Кое-кто утверждал, что кавалерия получила приказ отступать на Парчев. Я поехал В сторону Люблина. Вся дорога Гарволин — Люблин была забита людьми. Шло гражданское население со своим имуществом, молодые добровольцы и мобилизованные. Вместе с ними двигались небольшие группки военных, пробиравшихся вперед пешком, на телегах, иногда в автомобилях или верхом. Время от времени попадались отдельные орудия и даже целые батареи. Около шоссе валялось множество убитых лошадей, сломанных телег и опрокинутых автомашин.

Вдруг появился немецкий самолет, который начал пикировать и обстреливать шоссе из пулемета. Какие-то обезумевшие лошади в разъяренном галопе понесли одинокое орудие серединой дороги. В следующее мгновение «взбесившееся» орудие зацепило боком мой автомобиль и тут же опрокинуло его в ров. Вместе с шофером мы кое-как выкарабкались из-под машины, подняли ее и поставили вновь на шоссе. Оказалось что мотор не был поврежден, вырваны лишь дверцы и погнуты крылья. Таким образом, мы могли следовать дальше. Я стал вглядываться, пытаясь увидеть, что же произошло с орудием. Невдалеке, метрах в ста от нас на шоссе образовалось настоящее столпотворение. Видимо, раненые лошади упали, а другие не могли высвободиться из упряжки, тем более что их всей своей тяжестью придавило орудие. Проходившие мимо люди стали обрубать упряжь и освобождать бедных животных. Не теряя больше времени на созерцание разыгравшейся сцены, я поехал дальше и в тот же день под вечер добрался до Люблина.

Тут я увидел знакомую картину: улицы, казармы, весь пород и даже окрестности забиты войсками. Найти кого-либо почти невозможно, тем более что учреждения уже закрыты и справиться просто не у кого. Пришлось дожидаться утра.

Утром в казармах от каких-то офицеров узнал, что Люблин должен быть эвакуирован и все войска покинут город, а гражданские и военные власти это уже сделали.

Было 14 сентября 1939 года.

Об ударной группе Домб-Бернацкого, которая должна была формироваться В Люблине, никто ничего не знал, а самого генерала в Люблине не было.

Массы солдат блуждали без командиров, не зная, что делать. В качестве ближайшего ориентировочного направления почти все, с кем мне приходилось разговаривать, называли Хелм-Влодаву. И сколько я ни спрашивал о кавалерии и о группе Андерса, слышал один и тот же ответ: «Держи курс на Влодаву». Мне не оставалось ничего иного, как направиться в эту самую Влодаву, новую Мекку, куда сейчас устремлялось все и вся.

Положение на дорогах было такое же, как под Лодзью, Варшавой или Люблином. Толпы беженцев, массы беспорядочно бредущих солдат — отличнейшая цель для «дорнье» и «мессершмиттов», которые безнаказанно сеяли вокруг смерть и опустошение, а прежде всего панику и неразбериху.

До Влодавы добрался к четырем часам дня 15 сентября.

Военных здесь было как муравьев, а хаос и беспорядок царили еще больше, чем в каком-либо другом месте. Никто не командовал, не отдавал приказов, не знал обстановки. Никто не имел никакого представления о том, что делать дальше, а главное — и это было самым тяжким — никто не старался овладеть положением на месте. Единственное, что мне удалось узнать: группа генерала Андерса находится в ближайших лесах, а Восточная бригада, которой командовал полковник Гробицкий, совсем рядом, в какой-то деревне. Мне даже сообщили предполагаемое название местности.

Такие сведения удавалось получать от знакомых и случайно встречавшихся офицеров, которые, разыскивая свои части, попутно узнавали о других и таким образом приблизительно ориентировались, кто где находится.

Осмотревшись в городе, я решил, чтобы не возвращаться в бригаду с пустыми руками, собрать какое-то количество солдат. Мне ведь было известно, что бригада фактически рассыпалась, а тут солдат всюду полно. С этой целью я вернулся в район Хелма и у люблинского шоссе начал задерживать небольшие группки и отдельных уланов, отбившихся от своих подразделений. Через несколько часов набрал уже около сотни человек. Разделил их на взводы, приказал приготовить обед в случайно приобретенной полевой кухне, расседлать и покормить лошадей. Видя организованную часть, к нам все больше стало приставать солдат. Стоило предложить какому-нибудь «бродяге» присоединиться к нам, и он с радостью соглашался.

Так я обзавелся двумя небольшими противотанковыми орудиями, двумя крупнокалиберными пулеметами и походной кухней.

Совсем немного времени понадобилось мне, чтобы сколотить подразделение, состоявшее из ста двадцати конных уланов, восьмидесяти самокатчиков и нескольких пулеметных и артиллерийских расчетов.

На рассвете следующего дня я во главе своего нового подразделения отправился в путь с твердым намерением разыскать группу Андерса и бригаду. В одной из деревень, через которую мы проезжали, я наткнулся на Гробицкого.

Полковник вместе с поручиком Янке сидел в саду у одного из домишек. Увидев меня, он очень обрадовался, выбежал на дорогу, приветствуя издалека и крича; он думал, что немцы взяли меня под Гарволином в плен. Я доложил, что веду солдат в бригаду для ее усиления. В потухших глазах полковника я заметил блеск. Его сгорбившаяся фигура распрямилась. Он снова почувствовал себя командиром — ведь теперь он имел солдат.

Как оказалось, бригада в тот момент состояла из трех офицеров: полковника Гробицкого, ротмистра Скорупки и поручика Янке, нескольких уланов, одной автомашины и пяти повозок. Следовательно, приведенный мною отряд являл собою в тех условиях небывалую силу, поистине недостижимую мечту командира бригады.

В тот же день я представлялся в штабе Генерала Андерса, где от моих добрых друзей ротмистра Кучинского и поручика Кедача узнал много неприятных вещей. Они сообщили мне, что как будто есть приказ о движении к румынской или к венгерской границе и даже о переходе через нее, что правительство и Верховный Главнокомандующий покинули Варшаву и никто не владеет обстановкой[14]. Говорили, что Андерс совершенно потерял Голову, не хочет сражаться, а старается сторонкой, избегая всякой возможности встречи с противником, как можно быстрее пробраться в ВенГрию. Говорили о том, что единственным человеком, который думает и работает за всех, является майор Адам Солтан, начальник штаба Андерса, и что если бы не он, то от всей группы и следа не осталось бы.

Проходили дни. Наша группировка продвигалась к югу. Примерно 21 сентября мы оказались в Грабовских лесах около Замосцья. Шли проселочными, Глухими дорогами. Никто на нас не нападал. Противника не было видно, даже немецкие летчики оставили нас в покое.

Андерс приказал бросить весь обоз, все, что могло затруднить движение наших частей, даже походные кухни и повозки с боеприпасами. Солдат должен был взять с собой только то, что может унести на себе или увезти на своей лошади. Таким способом предполагалось укоротить отступающие колонны и облегчить переход через границу.

Глухой болью отдавались в нас такие распоряжения. Было совершенно ясно, что уже ничего не делалось для организации отпора немцам. Информация не поступала, и мы, отрезанные от внешнего мира, не знали, что вокруг нас происходит. Доходили лишь неясные вести, будто Красная Армия вошла на территорию Польши. Никто, однако, не знал точно, правда ли это, а если да, то с какой целью. Ходили самые фантастические слухи.

Таково было состояние нашего духа и нашей организации, когда 22 или 23 сентября под Замосцьем нам преградили дорогу немцы. Части Андерса вынуждены были с боем пробиваться на Красныбруд.

Генерал вызвал меня и приказал продвигаться в нескольких километрах за ним, прикрывая его главные силы с тыла. Задача неясная, карт нет, и никаких больше уточнений к приказу. Мне даже не указали, на каком фронте я должен был прикрывать отступающие главные силы группы. Средств связи, кроме конного посыльного и, возможно, самокатчика, никаких. Видно было, что генерал и не мог уточнить своего приказа, ибо сам не знал обстановки, в какой находились он и подчиненные ему части. Вместо разъяснений он в заключение порекомендовал мне ориентироваться по своему усмотрению и действовать, исходя из конкретных условий.

Я собрал солдат, разделил их на отделения и стал ждать, пока двинутся главные силы. Мы находились в лесу, который обстреливала немецкая артиллерия. Снаряды с глухим шумом падали в густые заросли, внося замешательство. Разрывались, ударяясь о деревья, но нам особого вреда не причиняли. Лишь в 19-м уланском полку было ранено несколько лошадей. Мы продолжали двигаться вперед. Появились раненые. А поскольку перевязочных пунктов не было, раненый солдат был предоставлен сам себе или его оставляли на попечение и добрую волю местных жителей.

В каком-то доме у дороги мы соорудили нечто вроде приемного пункта, где раненые могли хоть немного отдохнуть, сделать себе перевязку. Кроме того, здесь мы могли дать им горячего чаю из нашей походной кухни.

Я продолжал продвигаться вперед, стараясь через связных поддерживать связь с главными силами. Под вечер стрельба утихла, а ночью установилась полная тишина. Догнать своих я не мог. Всякая связь с ними прекратилась. Стало попадаться много всадников, едущих нам навстречу. От них я узнал, что группа перестала существовать, рассеявшись под Красныбрудом. Андерс хотел издать приказ о том, чтобы каждый солдат по своему усмотрению пробирался в Венгрию или Румынию, куда и он сам направлялся[15]. Однако большинство людей в его частях предпочитали остаться в Польше. Многие совершенно недвусмысленно заявляли о своем желании возвратиться в Варшаву, которой было известно, что она сражается.

На рассвете мы вышли из леса. Подходивший к деревне патруль был встречен огнем. В деревне находились немцы. Поручик Хвалек со спешенными самокатчиками решительно атаковал деревню, показав чудеса храбрости. Захватил половину ее. Его действия мы поддерживали огнем пулеметов и противотанковых пушек. Однако немцы, получив подкрепление, вынудили нас отступить к лесу, где к нам присоединился какой-то артиллерийский офицер с двумя 75-миллиметровыми орудиями. Пришлось укрыться в лесной чаще. Здесь решили переждать. Замаскировали свою артиллерию и пулеметы. Солдаты посменно отдыхали. Был замечательный, погожий день. Кругом царили тишина и ничем не нарушаемый покой.

Однако уже через несколько часов наш отдых был прерван. Из деревни, находившейся в двух километрах от нас, показалась немецкая моторизованная колонна. Она, видимо, ничего не опасалась, ибо двигалась без всякого боевого охранения. Перед колонной ехали только четыре мотоциклиста и одна бронемашина, а за ними, на расстоянии каких-нибудь двухсот метров, два легковых автомобиля. Еще на полкилометра сзади — колонна грузовых автомашин с пехотой. Замечательный объект для нападения. Уланы застыли в ожидании. Все наше оружие мы навели на эту колонну. Противотанковой пушкой взяли на прицел бронемашину. Я лег за ручной пулемет и запретил стрелять, пока сам не открою огонь. Очень боялся, чтобы кто-либо из уланов, не выдержав нервного напряжения, не начал стрелять преждевременно: он мог вспугнуть немцев и выдать засаду Сердце стучало как никогда. Впервые в этой войне я так близко встретился с немцами Ждал терпеливо, секунды казались часами. Разрешил группе самокатчиков подойти к нам на расстояние каких-либо двухсот метров и только тогда нажал на спусковой крючок. Помню, что оторвался от пулемета лишь тогда, когда магазинная коробка оказалась пустой. Весь лес задрожал и вдруг ожил. Немцы были застигнуты врасплох. Бронемашина, пораженная метким выстрелом, свалилась в ров. Один легковой автомобиль горел, а второй опрокинулся. Мотоциклисты повернули обратно, но далеко не уехали. Наши две пушки били вдоль дороги по колонне. Станковые и ручные пулеметы открыли огонь по поспешно разгружавшейся немецкой пехоте. Большинство машин вражеской колонны было разбито. Немцы суетились около них, вытаскивая пулеметы и минометы. Потом начали наступление на лесок, но, прижатые нашим огнем, залегли в поле.

Так мы держались около часа. Затем из деревни откликнулись немецкие пулеметы — их огонь нас не достигал. Однако уже через несколько минут перешел в наступление батальон немецкой пехоты. Нужно было уходить. У нас не было ни одного убитого, лишь несколько легкораненых, которых я приказал поместить на телеги. Скоро все было приведено в полную готовность, и мы под прикрытием леса благополучно оторвались от наседавшего противника.

Скрываясь по лесам и ведя бои, где удавалось, мы продержались до 29 сентября. К этому времени у нас кончились боеприпасы, велосипеды были поломаны, большинство лошадей хромало. Людей убывало тоже с каждым днем. Мы были измучены и голодны. 29-го вечером уничтожили все свои орудия и пулеметы. Я разбил солдат на мелкие группки, чтобы они без потерь смогли вернуться к себе домой.

Мы уже знали, что Красная Армия вступила на территорию Польши. До нас доходили слухи, что наши части ею разоружаются и распускаются по домам[16].

В ночь с 29 на 30 сентября, помолившись и еще раз прочитав текст присяги, мы сердечно распрощались. Момент был торжественный, но печальный и мучительный.

Каждый пошел в свою сторону. Мы знали, что боевые действия для нас в Польше кончились. Тем не менее все отдавали себе отчет в том, что это еще не конец, что война еще продолжается и наш долг еще не выполнен.

Я с несколькими уланами двинулся на Сокаль, а оттуда направился во Львов. По дороге нам встречались советские войска. Они нас не задерживали, и мы продолжали идти спокойно. В пути попадались такие же группки, как наша. Иногда мы с ними объединялись, иногда только обменивались советами или замечаниями…

Печальное то было время. Куда ни бросишь взгляд — пепелища и руины. В душе каждого — скорбь и безграничное отчаяние, порожденные сознанием невозможности оказать сопротивление из-за отсутствия оружия, руководства…

После нескольких дней странствий, не раз подсаживаясь на крестьянскую телегу, а иногда на советскую грузовую автомашину, 4 октября я добрался до Львова.

Первое, что бросилось здесь в глаза — это перенасыщенность города людьми. Массы беженцев, множество военных — наших и советских. В остальном же он выглядел почти нормально. Разрушения, причиненные военным действиями, были минимальными. Некоторые районы совсем не пострадали. Но ждать здесь теперь протекала в ускоренном темпе, поистине била ключом. Гостиницы, рестораны, кафе были переполнены. И ничего удивительного — ведь население города увеличилось вдвое. При всем том, однако всюду царила необыкновенная серьезность.

Я встречал множество друзей товарищей по оружию. Почти все хотели попасть во Францию. Мы уже знали что генерал Сикорский формирует там Польскую армию, что создано новое правительство, что борьба будет продолжаться что «еще Польска не сгинела…»

Во Львове я установил контакт с генералами Янушайтисом, Борута-Спетовячем, Андерсом, который находился в госпитале и рядом других офицеров.

Здесь же я узнал, что наш президент, Игнаци Мосьцицкий, Верховный Главнокомандующий маршал Рыдз-Смиглы и все правительство вместе с генералитетом оставили страну на произвол судьбы спасая свои драгоценные особы…

ВО ФРАНЦИЮ

После многочисленные бесед, проведенных во Львове с коллегами, а также с генералами Янушайтисом и Борута-Спеховичем, руководителями тогдашнего, только еще зарождавшегося подпольного движения Сопротивления, я в качестве курьера был послан Янушайтисом в Париж к генералу Сикорскому[17].

Во Львове тогда находилось больше шести тыс. офицеров. Часть из них должна была перейти границу и влиться в Польскую армию во Франции, часть намеревалась остаться в Польше. Поэтому необходимо было установить постоянную и надежную связь с Парижем и получить деньги на проведение акций в Польше.

Однако наиболее насущным вопросом было определение нашего отношения к русским. Ситуация была неясная и к тому же с каждым днем ухудшалась, а урегулировать вопрос можно было только на высшем уровне обоих государств.

Мы вступили в тот период, который для одних стал долгим пеклом плена, для других же — порой скитаний, конца которым не было видно.

Собираясь отправиться в качестве специального курьера в Париж для доклада генералу Сикорскому о положении в Польше и получения инструкций относительно развертывания подпольной работы, я решил, что мне удобнее будет поехать с кем-то вдвоем. В качестве спутника я пригласил в это опасное путешествие человека симпатичного и с твердым характером — инженера Стефана Богдановича. К трудному вояжу готовились серьезно. Прежде всего запаслись нужными гражданскими документами. До Кут, где мы предполагали перейти румынскую границу, решили ехать под видом закупщиков ковров. Поэтому в одной из известных во Львове фирм достали рекомендательные письма и теперь делали последние приготовления к отъезду. Нужно было иметь хорошие и удобные сапоги, теплое белье и хотя бы немного денег. Многое нужно было предугадать и предусмотреть.

Как раз в разгар приготовлений я случайно встретил своего бывшего коллегу — командира 12-го уланского полка полковника Бронислава Раковского. Это был уже не тот уверенный в себе человек, каким я его знал еще не так давно. События надломили его, и он, жалкий и беспомощный, выглядел в сущности уже развалиной. В разговоре со мною этот некогда бравый полковник поведал, что во время войны он был офицером для специальных поручений при генерале Соснковском и принимал участие в обороне Львова, а затем был одним из членов военной комиссии, передававшей Львов советским властям. Далее он сказал мне, что имеет выданное советскими властями разрешение на право свободного проживания и передвижения по всей территории, занятой советскими войсками. Узнав, что я еду в Париж, он умолял меня взять его с собой. Мне стало жаль его, и я согласился. Полковник был счастлив. С этого момента он выполнял только мои поручения, не проявлял никакой собственной инициативы, не обнаруживал никаких стремлений, кроме желания убежать за границу[18].

Неоднократно навещая Андерса в одном из львовских госпиталей, я узнал, что он, пробираясь с несколькими офицерами к венгерской границе в последние дни сентября, во время ночной перестрелки был дважды ранен[19]. Сообщил об этом факте советским властям, попросив оказать помощь, и в результате оказался в госпитале во Львове. Он сам утверждал, что ему в госпитале хорошо, а представители советских властей относятся к нему доброжелательно и даже предлагали вступить в Красную Армию. В одной из бесед я сказал генералу, что собираюсь отправиться в Париж к Сикорскому. Генерал просил, чтобы перед отъездом я зашел к нему, так как он хотел через меня передать кое-что о своих делах Сикорскому. Позже я как-то привел к Андерсу полковника Раковского, а примерно 15 октября мне удалось через знакомых отыскать во Львове жену и дочь Андерса и при содействии тех же знакомых связать их с генералом[20]. Еще через несколько дней к нашей группе присоединился подхорунжий Бончковский. Это был дельный, сообразительный и к тому же довольно интеллигентный парень, молодой артиллерист, у которого я жил на улице Калечей, 24.

Незадолго перед отъездом я, как и обещал, пришел к Андерсу. Генерал просил доложить Сикорскому о своем лояльном отношении к нему и желании служить под его командованием. Резко нападал на санацию[21], легионистов[22], осуждал Бека и Рызд-Смиглы, а в заключение выразил пожелание, чтобы Сикорский каким-либо дипломатическим путем вызволил его из Львова и перетянул к себе в Париж, потому что состояние здоровья не позволяет ему, Андерсу, решиться на нелегальный переход границы. Я обещал генералу, что все устрою так, как он хочет, и после получасовой беседы сердечно распрощался с ним.

Утром 22 октября 1939 года мы тронулись в путь. Вышли из Львова пешком, добрались до первой железнодорожной станции и там купили — каждый отдельно — билеты до Коломыи. Движение на вокзале было огромное, поэтому мы не привлекали ничьего внимания. В купе входили тоже по одному, как совершенно незнакомые люди. Полковник Раковский страшно нервничал. Казалось, что он не выдержит напряжения. Достаточно было на него взглянуть, чтобы догадаться, что с этим человеком что-то не в порядке. Он то и дело тревожно озирался по сторонам, со страхом в глазах подскакивал, как только открывалась дверь и кто-нибудь заглядывал в купе. Курил папиросу за папиросой когда закуривал, пальцы у него дрожали так, что спичка выпадала из рук. Становилось ясно, что этот человек подведет, что он не в состоянии проделать сопряженный с большими трудностями путь.

Однако до Коломыи мы доехали благополучно. На вокзале нас никто не пытался задержать. Впрочем, здесь, как и всюду в то время, суетилось множество народа. Люди ехали в разные стороны. В городе мы разместились кто у знакомых, а кто в случайных домах, но опять-таки по отдельности. В ночлеге нам не отказывали — жители уже привыкли почти ежедневно принимать в свои квартиры каких-нибудь путников. Помогали, кормили, устраивали на ночлег и почти никогда не брали за это денег. Кроме того, еще и оказывали кое-какие услуги, например, поддерживали связь между нами, собирали нужные сведения или давали ценные советы. Люди еще верили друг другу, открыто смотрели в глаза, оказывали взаимную помощь.

Я занялся подготовкой к переходу границы. Осуществить его было далеко не просто. Граница охранялась бдительно. Все же, несмотря на многие трудности, мне удалось за несколько дней подготовить переход границы около Кут.

Из Коломыи мы автобусом поехали в Косов. Дорога была спокойной. Мы любовались предгорьями: леса были убраны в октябрьский золотой наряд.

Вот и проверочный пункт. Здесь задерживали каждый автобус, и местные власти (то есть милиция) его «перетряхивали», внимательно оглядывая пассажиров. Каждого, кто казался подозрительным, задерживали. Так произошло и в этот раз. Когда в автобус вошли милиционеры, наши сердца забились учащенно. Мы старались не смотреть друг на друга. Каких-то двух задержали и забрали, нас же не тронули, хотя мы только чудом не показались им подозрительными. После проверки автобус двинулся дальше в сторону Кут. Не доезжая трех километров до города, мы сошли и, разделившись по двое, направились в город — я с инженером Богдановичем впереди, а шагах в двухстах за нами полковник Раковский с подхорунжим Бончковским. Когда мы подходили к предместью, около нас стали крутиться несколько подростков. Мы поняли, что попали под наблюдение, а между тем в нашем распоряжении оставалось совсем немного времени. Встретиться с проводником, с которым мы заранее условились еще в Коломые и который обещал провести нас известным только ему путем, я мог лишь после захода солнца.

Около Кут нас задержала милиция, состоявшая тогда главным образом из украинских юношей в гражданской одежде с красными повязками на левом рукаве и с винтовками. Нас отвели в отделение, помещавшееся в одном из домов у рынка. На первом этаже в дежурной комнате на лавках около стен сидели милиционеры, выглядевшие так же, как и те, что нас задержали: в руках винтовки, некоторые даже с примкнутыми штыками. За столом на лавке сидел старшина милиции — человек пожилого возраста, рядом — его помощник, лет двадцати с небольшим, а с другой стороны, кажется, лейтенант Красной Армии. Мы встали перед ними. Старшина, хорошо владевший польским языком, спросил нас, кто мы. Я ответил, что я студент, а Богданович инженер. Предъявили свои паспорта. Документы у нас были в порядке. Затем старшина спросил, зачем мы сюда приехали. Мы отвечали, что решили торговать коврами, а Куты славятся их производством. Поэтому мы приехали сюда, чтобы закупить партию ковров для Львова. Нашим ответом очень заинтересовался помощник начальника, родители которого, как выяснилось позже, имели в Кутах большой магазин ковров. Он расспрашивал нас, знаем ли мы, где их искать, а затем дал нам адреса нескольких магазинов, после чего мы уже без всяких трудностей получили разрешение на двухдневное пребывание в Кутах.

Во время нашего допроса в отделение привели также полковника Раковского и подхорунжего Бончковского. Как оказалось, каждого нездешнего, появившегося в городе, задерживали и отводили в милицию. Мы сделали вид, что не знакомы. По выражению лица и поведению полковника я сделал вывод, что он «кончился»: весь трясся, как студень, и было видно, что полностью капитулировал. Покинув отделение милиции с пропусками, разрешавшими свободно пребывать в городе, мы решили подождать двух остальных наших спутников, которых начали допрашивать после нас. Долго прохаживались по рыночной улице взад и вперед, наблюдая, появятся ли они. После примерно сорока минут бесплодного ожидания мы сочли за благо уйти, резонно полагая, что их, вероятно, задержали.

С обоими задержанными тогда моими товарищами по путешествию я встретился много лет спустя уже совершенно в иных условиях[23].

Между тем мы пошли в гостиницу, сняли номер и спросили, где можно было бы перекусить. Хозяин гостиницы был человеком сметливым и с хитрецой: когда разговаривал с нами, глаза его бегали во все стороны. Он посмотрел наши пропуска, дал нам комнату и записал наши фамилии в книгу. При этом слегка улыбался, кивал головой, но, хотя лицо у него было хитрое, чувствовалось, что человек он неплохой. Какая-то нить симпатии протянулась между нами.

Мы умылись и снова отправились в город. Пошли в ресторан, поужинали. Я надеялся, что полковнику как-нибудь удастся освободиться. Посматривал на улицу. Выйдя из ресторана, мы еще долго прогуливались, но все напрасно. Наконец подошло условленное время встречи с проводником. Я пошел к месту встречи. Было уже совсем темно. Проводник ждал и хотел нас сразу же вести. Нужно было выбраться за город, подняться в горы и лесом дойти до реки Прут, являвшейся границей. Все это казалось делом простым. Проводник знал дорогу прекрасно и заверял, что она совершенно безопасна. Советовал идти немедленно. Конечно же, следовало идти сейчас, но я подумал, что было бы непорядочно с моей стороны уйти, ничего не узнав достоверно о судьбе полковника и его товарища. Может быть, их сегодня или завтра рано утром отпустят, а если мы их оставим, они вряд ли сумеют сами пройти через границу, особенно полковник. Я вспомнил, как он говаривал: «Я дал бы отрезать себе ногу, только бы вырваться отсюда, только бы бежать!» И решил, что останусь. Проводник стал меня упрекать — наверное, подумал, что я струсил, но когда я ему заплатил условленную сумму, несмотря на то, что мы не воспользовались его помощью, он утихомирился. Однако прийти на следующую ночь отказался. Нет так нет. Ничего не поделаешь.

Дело начинало осложняться. Я вернулся к Богдановичу, и мы побродили еще немного по городу. В общем все было спокойно. Везде болталось довольно много народу: городишко был хотя и небольшой, но весьма оживленный. Около одиннадцати часов вечера мы направились в гостиницу и здесь завязали разговор с нашим хозяином. Начали со стереотипного вопроса:

— Что нового?

— Ничего особенного, — ответил хозяин. — Сегодня задержали нескольких подозрительных. Хотели будто бы перейти границу. А перед самым вечером арестовали какого-то полковника, который шел с молодым парнем, выдававшим себя за крестьянина. Кажется, этот юноша тоже оказался военным.

Мы даже онемели. Речь, несомненно, шла о наших спутниках. Именно подхорунжий Бончковский должен был выдавать себя за сына крестьянина. Как ни тяжело нам было, мы постарались показать полное безразличие. Однако через минуту инженер Богданович спросил:

— Ну и что делают с такими задержанными?

— Их на машинах отвозят в Коломыю, а оттуда во Львов. Дело было ясное. Но все-таки, может быть, им удастся как-нибудь сбежать? Мы пошли спать, а в пять утра уже были на ногах: хотели разузнать, когда и как их повезут. Увы, наше намерение оказалось неосуществимым.

Следовало подумать о себе. Мы бродили по городу и окрестностям его, знакомясь с местностью. Несколько раз нас задерживали, но имевшиеся у нас на руках пропуска всюду открывали нам путь. О переходе границы около самого города Куты не могло быть и речи. Вдоль всей границы было полно пограничных постов. Через каждые пятнадцать минут проходил патруль. Подойти к самой пограничной полосе тоже было непросто — милиционеры уже на подступах задерживали всех незнакомых им лиц. Положение становилось мучительным. После обеда мы вернулись в гостиницу с настолько грустными лицами, что это не укрылось от внимания нашего хозяина, и он, приветствуя нас, поинтересовался, как наши дела.

— Видимо, не особенно хорошо, а?

Слово за слово разговорились, и хозяин пообещал оказать нам содействие. Он имел здесь какого-то родственника-лесничего, который мог помочь в этом деле. Условились, что рано утром придет машина и мы на поедем до шоссе, идущего вдоль Прута, то есть вдоль границы. А там уже можно будет попытаться перейти границу. Мы согласились. Хозяин гостиницы за оказание этой услуги ничего взять не хотел, говоря, что выполняет свой долг и очень рад, когда видит молодых людей, стремящихся в армию, чтобы бить немцев. При этом мы узнали, что нескольким лицам он уже помог. Затем порешили, что выедем на следующий день около семи утра.

Успокоившись в сознании того, что самый важный вопрос решен, мы облегченно вздохнули и снова пошли в город — на этот раз ненадолго, только чтобы кое-как поесть. А около восьми уже вернулись и легли спать, чтобы получше отдохнуть к следующему дню, сулившему нам различные приключения и неожиданности.

28 октября около половины восьмого к гостинице подъехал автомобиль. Шофер был не один — рядом сидела девушка лет восемнадцати. Машина была побитая, ободранная и выглядела такой развалиной, что мы с опаской в нее садились. К счастью, оказалось, что мотор — это был замечательный шестицилиндровый «Австро-Даймлер» — работал отлично, свободно давал сто километров, а внешний вид машины специально изуродовали, чтобы она не бросалась в глаза. Лицо у шофера было умное и энергичное. Сопровождавшая его молодая веселая блондинка с голубыми глазами, как оказалось, была дочерью лесничего. Она рассказала нам, что довольно часто так ездит и что ей приятно смотреть, как «господа в костюмах прыгают в воду. Гоп — и уже на другой стороне».

Мы поехали в направлении Косова и в каком-то месте должны были свернуть в сторону одной деревни, до которой несколько километров дорога вела вдоль границы — в десяти шагах от реки, служившей границею. Погода выдалась замечательная, хотя немного прохладная. Впрочем, мы, тепло одетые, не чувствовали холода, а прохладный воздух действовал на нас ободряюще. Путешествие действительно было приятным. Шоссе все еще было пустынным, хотя время подходило к девяти часам. Каждая минута приближала нас к месту, избранному для перехода через границу. Шоссе извивалось по глубокому ущелью, По обе стороны тянулись покрытые лесом горы. По дну ущелья, рядом с шоссе, протекал Прут.

И вот наступил долгожданный момент: наша спутница, показывая глазами на реку, дала понять, что мы приближаемся к условленному месту. Усиленно забилось сердце. На том берегу была Румыния. Первая цель нашего длительного и трудного путешествия была здесь, рядом. Машина замедлила ход, и наша покровительница сказала:

— Прыгайте тут. Счастливого пути!

Мы поцеловали ей ручку, а с шофером обменялись крепкими рукопожатиями и через минуту оказались в ледяной воде. Река была мелкая (вода не доходила нам даже до пояса), но быстрая, и это затрудняло движение. Из-за скользких камней мы ежеминутно теряли равновесие. Когда мы добрались до противоположного берега реки, которая в этом месте имела около сорока метров ширины, машина повернула обратно. Дочь лесничего на прощанье помахала нам платочком, мы в ответ поклонились. Автомобиль ушел, а мы устремились к лесу.

Здесь была уже Румыния.

Сейчас, много лет спустя, все это кажется простым и легким, но сколько мы тогда пережили, может представить себе только тот, кто сам совершал подобные путешествия!

Мы все больше углублялись в лес. Горная дорога была крутой, и идти по ней было очень тяжело. Со всех сторон нас окружали высокие хвойные деревья. Ни патрулей, ни пограничной охраны — вообще ни одной живой души. Мы решили добраться до нашего ближайшего консульства в Черновицах. Богданович благодаря многочисленным знакомствам еще в Польше заполучил себе румынскую визу, поэтому ему ничто не грозило. Я же, не имея визы, мог быть задержан местными властями.

За несколько часов ходьбы мы удалились от границы, вероятно, километров на пять. Подошли к какому-то горному лугу, на котором виднелось несколько домов, а так как мы чувствовали усталость и голод (было около двух часов дня), то решили войти в одну из хат, отдохнуть и чего-нибудь поесть. Кроме того, следовало разузнать, где мы находимся и далеко ли отсюда до Черновиц. Мы вошли в дом, стоявший немного в стороне от других. В типичной горной хате, крытой дранкой, состоявшей из одной большой комнаты и кухни, мы застали хозяина, его жену и двоих детей. Им достаточно было бросить на нас беглый взгляд, чтобы определить, что мы нездешние. Мы объяснились с ними на ломаном украинском языке. Они дали нам овечьего сыру, немного мамалыги и молока. Подкрепившись и отдохнув несколько часов, мы двинулись дальше. Хозяин вызвался проводить нас до ближайшего шоссе, проходившего в каких-нибудь четырех километрах. Там можно было нанять телегу или ехать дальше по железной дороге. До Черновиц было километров восемьдесят. По пути мы собирались заехать в Глыбокую, где двоюродные сестры Богдановича, Скибневские, владели именьицем.

По тропинке, петлявшей по горным склонам, покрытым густым лесом, мы добрались до шоссе. Не прошли и полкилометра, как на ближайшем мосту нас задержал военный патруль. Вообще на шоссе было полно румынских солдат, обозов, кухонь и т. д.

Это румыны укрепляли свою границу. Перед военными властями всякие уловки были напрасны. Пользы от хитрости никакой, а повредить она, пожалуй, могла. Поэтому мы без обиняков рассказали, что идем из Польши и держим курс на Черновицы, а по дороге хотели завернуть в Глыбокую. Поместье и его хозяева были хорошо известны в окрестностях. Нас отвели в стоящий в стороне домик, где размещались румынские офицеры. Они приняли нас весьма вежливо — видно, здесь уже привыкли к таким путешественникам, как мы. Разговор проходил без затруднений, — так как один из них хорошо владел французским, а этот язык неплохо знал Богданович. Я же мог объясниться на русском языке, которым сносно владели несколько румынских офицеров. Они составили протокол нашего допроса и заявили, что в соответствии с приказом обязаны направить нас в штаб полка. Предупредили, что мы не являемся арестованными, но в связи с объявленным чрезвычайным положением они должны задерживать каждого иностранца и направлять его на допрос. На военной повозке с унтер-офицером мы поехали в штаб полка, располагавшийся в небольшом городке в десяти километрах. Такой оборот нас, пожалуй, устраивал. Попрощавшись с офицерами, мы двинулись в дальнейший путь. До места назначения добрались только вечером.

В штабе полка нас провели к дежурному офицеру, который, ознакомившись с рапортом, направил нас еще к одному офицеру, вероятно, из румынской разведки, повторившему допрос. Выяснив все, что его интересовало, он заявил, что мы будем отправлены в Черновицы, в штаб дивизии, так как существует такой порядок. Затем провел нас в какую-то комнату, где стояли две кровати, а дежурному офицеру приказал выставить охрану у окна и у дверей Как оказалось, мы были задержаны до выяснения за нелегальный переход границы, который влечет за собой привлечение к уголовной ответственности. Однако офицер, сообщивший нам это, был предупредителен и вежлив. Когда мы сказали, что хотели бы поесть, он пошел с нами в ресторан Мы объяснили, что у нас нет румынских денег, а есть лишь польские злотые. Он спросил, есть ли серебро. Стефан показал ему пять злотых в серебре. Офицер взял эти деньги и дал нам как бы в обмен пятьдесят лей, сказав, что этих денег не только хватит на ужин, но еще и останется. Как выяснилось позже, за пять злотых в серебре всюду давали сто пятьдесят лей. Однако тогда мы этого не знали и были ему даже благодарны. После ужина в полупустом ресторане мы вернулись в свою комнату, у которой уже была выставлена охрана. Мы были впервые задержаны таким образом. Это походило на арест. Однако нас это совершенно не расстраивало. Настроение было хорошее. Мы легли и уже через минуту спали крепким сном. Никто нас не будил и не мешал спать Поднялись около восьми часов утра. Примерно в десять начали напоминать о завтраке, расспрашивали о нашей дальнейшей судьбе, но безрезультатно — нам ничего не отвечали и никого к нам не впускали Из комнаты выйти постовые тоже не разрешала Положение становилось немного неприятным и неясным. Наконец, около двенадцати часов пришел унтер-офицер и отвел нас в канцелярию, в ту самую, где вчера нас допрашивали. Офицер, с которым мы ужинали, передал нас капралу жандармерии, сказав, что еще сегодня после обеда нас отвезут в Черновицы. Мы так обрадовались этой вести, сулившей нам какую-то перемену, что даже совсем позабыли о голоде. Прикомандированный к нам капрал был молодой парень лет двадцати. Его тоже радовала поездка в Черновицы. Он повел нас на находившийся в двух-трех километрах жандармский пост. Там никто нами не заинтересовался. Нас оставили в садике около дома, предупредив, чтобы мы никуда не отходили. Место было красивое. Кругом возвышались крутые, почти отвесные лесистые горы! Мы с интересом рассматривали представший нашему взору пейзаж. Выехать мы должны были в пять часов, чтобы в семь прибыть в Черновицы. Наш конвоир несколько раз заглядывал к нам. Купил нам хлеба и колбасы и больше нами особенно не интересовался. Когда мы рассказали ему, что в Глыбокой у нас есть родственники и что мы хотели бы им сообщить о своем прибытии в Румынию, он ничего определенного не ответил, так что мы не знали, согласится ли он задержаться на станции, чтобы мы могли известить родственников Богдановича. В конце концов мы пообещали ему пятьдесят лей, если он задержится с нами в Глыбокой до следующего поезда, и он согласился. Около пяти часов пошли на железнодорожную станцию, находившуюся совсем близко. Конвоир купил билеты, и мы поехали дальше. Примерно через час поезд прибыл в Глыбокую. Мы вышли вместе с жандармом из вагона и направились в сторону поместья, расположенного в километре от станции.

Вот и усадьба родственников Богдановича — довольно старый дом, окруженный большим тенистым парком. Навстречу нам выбежали две барышни. Одна — совсем молоденькая девушка, почти подросток, с длинными, светлыми, как лен, косами, но смуглая, почти как Зося из «Пана Тадеуша», а вторая — чуть постарше, блондинка. Узнав Стефана, сестры очень ему обрадовались. Меня также приветствовали сердечно и с радостью. Поднялись наверх, где нас представили хозяйке дома, как раз принимавшей гостей — многочисленных родных и знакомых. От пани Кристины (старшей сестры Богдановича) мы узнали, что можем спокойно ехать в Черновицы, ибо у их семейства отличные отношения с властями и нам ничто не угрожает. Она пообещала завтра поехать вслед за нами и поставить в известность обо всем консула Буйновского, резиденция которого находилась в Черновицах. Заверила, что сама позаботится о нас. Как я узнал позже, это была очень толковая и деятельная девушка, полная энергии и желания всячески помогать полякам.

После ужина мы стали подумывать об отъезде, чтобы не опоздать к следующему поезду на Черновицы. Большая компания проводила нас на станцию. Жандарм получил обещанные пятьдесят лей и обильный ужин, так что имел все основания быть довольным.

В Черновицы мы прибыли в первом часу ночи. Местные жители принимать нас на ночлег не хотели. Кончилось тем, что после нескольких часов шатания мы пошли ночевать в гостиницу.

На следующий день нас отвели в префектуру, где еще раз допросили. Ничего другого, кроме нелегального перехода границы, нам в вину не вменялось. Инженера Богдановича освободили сразу, поскольку у него имелась румынская виза, мне же заявили, что до суда меня, как и всех нелегально переходящих границу, будут содержать в тюрьме.

Ничего не поделаешь! Попрощался со Стефаном, заверившим во всяческом содействии как со своей стороны, так и со стороны родных. До сих пор отношение румынских властей не было враждебным, поэтому я особенно не протестовал и в сопровождении конвоира направился в тюрьму.

Это было огромное, мрачное и грязное здание. Пришлось пройти по каким-то коридорам, закоулкам, прежде чем меня водворили в камеру. У меня ничего не отобрали: часы, перочинный ножик, карманный фонарь и другие мелкие предметы, включая лезвия для бритья, — все было оставлено при мне. Надзиратель открыл окованную железом дверь, и я вошел в большую камеру, в которой находилось около сорока человек. Как выяснилось позже, все они были поляками, задержанными за нелегальный переход границы. Меня приветствовали возгласами, по-разному выражавшими одну и ту же мысль: «Нашего полку прибыло!» Среди узников я обнаружил нескольких офицеров, двух-трех чиновников, но больше всего здесь было учащейся молодежи.

Сначала жилось довольно сносно: спать можно было без ограничений, кормили три раза в день, но почти никто этой пищи не ел, так как приносили ее в лохани, словно поросятам. Заключенные питались собственными продуктами, которые можно было покупать в любом количестве. Надзиратель собирал деньги и записывал, кому что купить. Иногда приносил даже пиво и вино. У кого не имелось денег в леях, тот добывал их, продавая часы и другие вещи или выменивая на польские злотые. Единственное, что всех нас страшно беспокоило, это вши. Была их тут тьма-тьмущая, а недостаток воды еще больше осложнял положение. Вообще гигиенические условия были ужасные.

На второй день пребывания в тюрьме я имел свидание с консулом Буйновским, которому Богданович уже сообщил, что я являюсь курьером, следующим в Париж, и что нахожусь в тюрьме. Консул, весьма вежливый и деловитый, спросил, действительно ли я курьер, и если да, то от кого и к кому. Я ему все рассказал, просил проявить заботу и оказать помощь в следовании к месту назначения. Просил также как можно скорее вызволить меня из тюрьмы. Консул обещал свое заступничество, предупредив, однако, что все это может занять несколько дней. Спрашивал, не нуждаюсь ли я в чем, в каких условиях мы содержимся и т. д. После получасовой беседы мы расстались, и я вернулся в камеру.

Ежедневно в тюрьму прибывало по несколько человек. В камере становилось тесно. Через несколько дней после разговора с консулом меня вызвали в коридор. Там находился Стефан с каким-то господином, который отрекомендовался инженером Фрейманом. Стефан сообщил мне, что надзиратель за соответствующую мзду согласился на несколько часов выпустить меня в город. Я с радостью встретил эту весть.

В автомобиле, которым управлял Фрейман, поехали к нему домой. Стефан объяснил, что инженер — его хороший знакомый и может быть нам полезен. Сейчас он занимается подготовкой необходимых для моей поездки документов. Я сообщил данные для паспорта, который мне хотели оформить и выдать в консульстве. Стефан меня невероятно растрогал, предложив пойти вместо меня в тюрьму, пока я занимался бы оформлением, связанным с дальнейшей поездкой. Однако я не принял такого предложения. Надзиратель очень обрадовался, увидев нас, успокоился, что не будет иметь неприятностей с начальством, да и мы были заинтересованы иметь своего человека среди тюремщиков. В будущем это могло пригодиться.

Мы ждали суда, но дело затягивалось. Прошла неделя, в камере уже насчитывалось почти шестьдесят человек. В один из дней перед обедом нам совершенно неожиданно велели забрать все вещи и выйти в коридор. Здесь какой-то чиновник из консульства объявил нам, что мы поступаем под опеку консула, который дал гарантию, что никто из нас не убежит. Зная наше тяжелое положение и лишения, каким мы подвергаемся, консул распорядился приготовить нам специальные помещения, очень удобные, и именно туда мы сейчас и должны перейти. Однако перед этим нам следует помыться, а одежда пройдет дезинфекцию. Такой оборот дела нас очень обрадовал. После бани и дезинфекции одежды нас отвели в какой-то дом, где в коридорах стояла румынская охрана, а в одной из комнат работал представитель консульства. Чиновник развел нас по трем большим залам, преданным в наше распоряжение. В каждом стояло около сорока кроватей. Чистая постель, тут же ванна и т. п. Даже библиотека была предоставлена в наше распоряжение. Словом, все удобства, почти как в пансионате. Выходить из нашей новой обители теоретически не разрешалось, но практически почти все могли позволить себе это. Что же касается свиданий, то они официально разрешались без всяких оговорок и ограничений.

Тем временем чиновник из консульства оформлял наши паспортные дела. Здесь нужно признать и подчеркнуть заслугу во всем этом деле консула Буйновского, который заботился о нас уже не только как чиновник, но прежде всего как человек, хорошо понимающий беды своих соотечественников. Он не хотел, чтобы нас держали в румынских тюрьмах только за то, что мы стремились добраться до формирующихся частей Польской армии.

Должен признать, что за все прожитые мной годы я не встречал другого чиновника, который проявлял бы столько гражданской доблести при выполнении своих обязанностей, не «служил», а сердцем решал вопросы. Ангелом-хранителем была для нас жена консула. Для каждого у пани Марии находилось доброе слово, она умела и утешить, и посоветовать, и дать указание. Поистине не было такого дела, о котором не думала бы и не заботилась Эта чудесная, Энергичная женщина, неизменно покорявшая своим обаянием всех и вся.

Временами нас навещали инженер Фреймаи и советник консульства Фрюлинг. Часто приходил Стефан, иногда даже по несколько раз в день. Так прошла еще неделя, и наконец наступил день суда. Нас вводили в зал заседания по двадцать человек. Там находились судья, прокурор и адвокат, который должен был нас защищать. Было видно, что прокурор поддерживал обвинение больше по обязанности. Главным пунктом его речи являлось утверждение, что специфические условия вынудили нас к переходу границы и в связи с этим вступают в силу смягчающие обстоятельства. Он, прокурор, знает, что мы не являемся преступниками; тем не менее для порядка и ради уважения к закону нас надо наказать.

Защитник обратился к суду с призывом принять во внимание переживаемую нами трагедию в такое невероятно тяжелое время и просил не подвергать нас наказанию. Нас ни о чем не спрашивали. После выступления сторон был вынесен приговор, присудивший каждого из нас к четырем неделям лишения свободы с зачетом предварительного заключения. Оставшийся срок мы должны были отбывать в том же самом помещении и в тех же условиях.

Возвратившись из зала суда к себе, я спросил нашу покровительницу пани Марию, действительно ли мне придется здесь просидеть еще две недели. Жена консула ответила, что я хоть сейчас могу покинуть это помещение, поскольку документы мои уже готовы. В тот же день мы были приглашены к Буйновским на обед, а на следующий день рано утром отправились поездом в Бухарест.

Прибыли туда под вечер. Документы наши были в порядке, однако у нас не имелось обязательного тогда разрешения на проживание в столице. Его следовало добыть в префектуре. Без такого разрешения пребывание в городе было небезопасным, так как нас могли вновь арестовать и даже заточить в один из военных концлагерей. О своих затруднениях мы решили поведать нашему генеральному консулу в Бухаресте Микуцкому. Консул, пожилой, солидный господин с очень умными глазами, проявил максимум доброжелательности и понимания. Разделяя наши опасения, он распорядился приготовить в своем кабинете две постели для нас, а утром послал чиновника оформить нужное нам разрешение на временное пребывание в Бухаресте.

Около одиннадцати часов я пошел в канцелярию военного атташе подполковника Тадеуша Закшевского. Тут меня приняли с явной недоброжелательностью. Здешним чиновникам очень не понравилось что какие-то «курьеры» направляются к генералу Сикорскому. По их мнению, незачем было ехать к Сикорскому, когда здесь, на месте находятся все самые высокие военные и гражданские власти. Они нашли мою поездку во Францию совершенно ненужной. Мне предлагалось все доложить им, а они, если сочтут необходимым передадут это сообщение верховному командованию сами. Однако я ответил, что имею приказ передать все лично верховному главнокомандующему и, как человек военный должен этот приказ выполнить. Мой собеседник, какой-то офицер в гражданском костюме, услышав мои слова, вспылил и начал меня поучать, кто здесь осуществляет высшую власть и кто может приказывать. После долгого обмена мнениями по этому поводу под аккомпанемент «милых и поучающих слов» мой оппонент в заключение (не знаю, каким чудом, может, желая от меня отвязаться) пообещал устроить мне визу и отъезд. Однако я должен был в письменной форме представить доклад, к кому и по какому делу еду. Разумеется, это требование было совершенно незаконным.

Когда через несколько дней я вновь пришел, меня принял сам подполковник Закшевский и заявил, что генерал Сикорский обо всем проинформирован телеграммой, а поскольку через каждые несколько дней в Париж ездят курьеры, моя поездка не является необходимой. Я опять повторил свои прежние возражения, подчеркнув, что обязан лично выполнить полученный приказ. После некоторого размышления подполковник предложил мне явиться еще раз через несколько дней.

Я не видел препятствий, которые могли бы помешать моему выезду, так как знал, что ежедневно во Францию выезжало по тридцать-сорок человек. Следовательно, мог уехать и я. Однако минула неделя, а виз мы еще не получили. Мне трудно было понять эту игру. В интригах, процветавших в среде высшего офицерства, я еще не разбирался и первые уроки на сей счет получил только в Бухаресте. Как я узнал позже, трудности создавал руководимый полковником Венде 2-й отдел[24], который стремился не допустить, чтобы Сикорский мог установить связи с Польшей.

Потеряв всякое терпение, я пошел в посольство. Посла Рачинского не застал. Его замещал первый советник Понинский. К счастью, здесь оказался советник Щенсны-Залевский, которого я знал еще до войны — он приезжал в наш полк с докладами об экономике страны. Этими вопросами я также интересовался, и между нами не раз завязывались споры. Поэтому Залевекий сразу меня узнал и предложил свою помощь. В ответ на мои сетования он улыбнулся и сказал, что через два дня я буду иметь все нужные мне визы. Он объяснил, что в атташате люди упрямые, амбициозные, не любят, когда их обходят. Чаще стараются мешать, чем помогать, а кроме того, преследуют и свои закулисные корыстные интересы: высылают только старших офицеров, сотрудников 2-го отдела и прочих «высоких особ».

Через два дня я получил все необходимые проездные визы. Решил ехать на автомашине, так как мне заодно поручили перегнать во Францию отменный «кадиллак», на котором всегда ездил еще маршал Рыдз-Смиглы. В Париже автомобиль взял в свое распоряжение главнокомандующий генерал Сикорский и постоянно им пользовался.

Жизнь в Бухаресте была совершенно не такой, как в Черновицах, и уж совсем далекой от той, какую я оставил во Львове. В Бухаресте все развлекались, все безумствовали. Отели, рестораны, кафе были переполнены. Дансинги функционировали, как обычно, бридж процветал, как в лучшие времена. По вечерам разодетые дамы и не менее элегантные мужчины собирались в залах ресторанов, пили и веселились. Не было бара, где бы вечерами не отирались наши офицеры и чиновники. Не было танцплощадки, где бы наши пани — жены сановников, как гражданских, так и военных, не плясали, что называется, «до упаду». Все в бриллиантах, разряженные, надушенные, декольтированные чуть ли не до пояса, они млели в объятиях танцоров, главным образом, офицеров румынской армии. Обилие алкоголя и новое, неизвестное окружение стимулировали почти полную свободу поведения с любой точки зрения. Все вокруг плясало, веселилось и упивалось, как будто ничего не произошло, как будто эти люди приехали сюда всего-навсего отдыхать, веселиться, веселиться и только веселиться — до полного умопомрачения.

Интересы общего дела не были тут доминирующими, как в Черновицах. Здесь было полно клик и группировок. Каждый думал только о себе, другого считал врагом, которого надлежало уничтожить. Сплетни и клевета стали оружием, постоянно и широко применявшимся. Посольство существовало само по себе, консульство и военный атташат — тоже сами по себе. Всюду царило самоуправство, процветала протекция.

Однако картина была бы односторонней, если бы я чернил всех поголовно. Конечно же, встречались люди, готовые к самопожертвованию и полные энтузиазма, рвавшиеся в бой и потому жаждавшие любым путем пробраться во Францию, чтобы вновь встать в ряды борющихся, а не прозябать здесь в праздности. Но я должен подчеркнуть, что это были главным образом люди неизвестные, выходцы из так называемых низов, а не представителя знати, занимавшие высокие и почетные посты.

Получив документы на себя и на автомобиль, я пошел к военному атташе доложить о своем отъезде. Показал документы и попросил дать мне направление прямо в Париж, чтобы как можно скорее представить доклад главному командованию. На этот раз препятствий мне уже не чинили. Подполковник Закшевский вручил мне направление к начальнику штаба Верховного командования полковнику Кендзеру.

Попрощавшись со знакомыми, 19 ноября 1939 года вместе со Стефаном Богдановичем, а также каким-то господином, фамилию которого не помню, и двумя дамами — Геленой Новосельской и Яниной Бжеской — я сел в автомобиль. Дамы были представительницами именно той немногочисленной группы женщин, которые желали работать на общее благо и переносить ради этого все трудности и лишения. Обе были очень милые, симпатичные, полные энтузиазма женщины. С первого дня пребывания в Румынии, они, как и любой честный поляк, хотели выполнить свой долг до конца.

Итак, Бухарест остался позади. Автомобиль шел отлично, и мы быстро мчались навстречу почти полной неопределенности.

На следующий день пересекли румыно-югославскую границу. В живописнейших горах Югославии уже выпал снег, доставивший нам кое-какие хлопоты. Миновали Белград, Загреб, и под вечер 22 ноября нашему взору предстала незабываемая, полная очарования панорама Триеста: город, распростершийся в долине у самого подножия гор, буквально утопал в море огней.

В Триесте мы заночевали, а на следующий день через Венецию, Северные Апеннины и Итальянскую Ривьеру доехали до французской границы, откуда послали в Париж телеграмму о своем прибытии. Утром пришел ответ, из которого явствовало, что Верховный Главнокомандующий находится в Лондоне, но приказал мне явиться прямо в Париж.

Мы двинулись в дальнейший путь через Марсель и вечером того же дня приехали в Париж.

Первая цель моего путешествия была осуществлена.

В Париже остановились в маленьком чистеньком отеле на бульваре Осман. На следующий день рано утром, отдохнувший после утомительной и полной впечатлений поездки, я вышел в город с намерением отыскать местопребывание наших властей. Правительство и верховное командование располагались тогда в красивом отеле «Регина», который находится почти в сердце Парижа, рядом с Лувром и площадью Согласия, невдалеке от Вандомской колонны. Перед самым отелем стоял небольшой памятник Жанне д'Арк. В гостинице я спросил, где находится начальник штаба Верховного командования полковник Кендзер. И был поражен, увидев те самые, так хорошо знакомые мне физиономии генералов и офицеров периода до-сентябрьской Польши, весь этот санационный антураж. Было видно, что и здесь санация хорошо себя чувствовала.

Приема у начальника штаба пришлось ожидать довольно долго. Как оказалось, они и здесь никогда не имели времени. Я с любопытством разглядывал окружающих, прислушивался к разговорам и частично принимал в них участие. Вскоре банальный разговор перешел в оживленный общий обмен мыслями и взглядами о Польше и о сентябрьской кампании. Хотя сентябрьская катастрофа была еще свежа в памяти, я мог заметить, что понимание ее причин уже отчетливо вырисовывалось как в сознании тогдашнего правительства, так и у людей из польского общества, не боявшихся мыслить самостоятельно.

От дискуссии отвлек меня адъютант начальника штаба, проводивший меня в кабинет своего шефа. За столом сидел небольшого роста симпатичный, еще не старый полковник. Я представился ему. Он указал мне на кресло. Мы сели, и полковник засыпал меня вопросами, касающимися положения в Польше. После часовой беседы он предложил мне написать подробный рапорт. Предупредил, что я буду докладывать верховному главнокомандующему, когда тот вернется из Лондона, и министру по делам Польши генералу Соснковскому. Точной даты не назначил, но высказал предположение, что это произойдет дня через два-три. На прощанье расспросил, как я устроился, не нужно ли мне чего и т. д. Дал мне ряд указаний и товарищеских советов.

В ожидании приема у Верховного Главнокомандующего я часами бродил по Парижу. Почти ежедневно заглядывал в министерство по военным делам, где работал Сикорский, хотел по возможности ближе познакомиться с его окружением. Постепенно все больше узнавал людей как из правительства и главного штаба, так и из непосредственного окружения Сикорского. Внимательно присматривался к их работе. Рапорт был написан уже давно, и я почти неделю имел возможность всесторонне наблюдать за происходящим вокруг.

Велико было мое удивление, когда во время беседы с начальником 2-го отдела штаба подполковником Тадеушем Василевским я увидел на его столе свой дословно переписанный рапорт, подписанный им и адресованный министру Соснковскому. Видимо, я, как поручик, был слишком маленьким человеком, чтобы подписывать свой собственный рапорт.

С возмущением приходилось наблюдать, как наша эмиграция уже в первые месяцы после разгрома проявляла былую строптивость. Я вновь видел увивающихся около государственной кормушки людей из числа тех, кто безнадежно скомпрометировал себя во время сентябрьских событий, кто бесспорно был повинен в одном из позорнейших поражений в нашей истории.

Это был верный признак того, что наши лидеры опять не отвечают уровню стоящих перед ними задач, которые требовалось решать на каждом шагу и без проволочек, чтобы спасти Польшу и ее будущее.

Так, изучая людей и их взаимоотношения в новых условиях, я дождался наконец аудиенции у генерала Соснковского, которая была назначена на 1 декабря.

С Соснковским я раньше не был знаком. В Польше его не видел и как-то никогда с ним не соприкасался. Знал кое-что о нем лишь понаслышке и из прессы.

Предполагалось, что я пойду к нему на прием в сопровождении офицеров его штаба — полковника Багинского и полковника Демеля. Так как мне сказали, что генерал будет расспрашивать о положении в Польше, я, готовясь к визиту, делал себе заметки и систематизировал свои вопросы, чтобы вернуться в Польшу с самыми точными инструкциями правительства. Около восьми вечера я прибыл в резиденцию Соснковского и доложил о своем прибытии дежурному офицеру. Меня ввели в большой зал, где шесть человек что-то срочно переписывали на пишущих машинках. Здесь мне надлежало ждать. Вопреки предположениям, ждать пришлось недолго. Через минуту меня пригласили в следующую комнату, в которой уже находились полковники Багинский и Демель. Через несколько минут к нам вышел высокий и представительный пожилой господин в штатском. Его движения, однако, выдавали в нем военного. Мы встали, приветствуя вошедшего. Это и был генерал Соснковский. Когда я представился, мы сели за стол. Я сидел напротив Соснковского, присматривался к нему. Он был почти совсем седой. Со спокойного, симпатичного лица на меня смотрели темные, потухшие, как бы очень усталые глаза. Между генералом и мною завязался разговор, в котором оба полковника не участвовали; они были лишь немыми свидетелями беседы.

После моего исчерпывающего рапорта о положении дел в Польше и о потребностях страны мы перешли к вопросам, которые, как мне показалось, больше всего интересовали генерала.

— Что говорят в Польше о сентябрьской кампании? — спросил он. — Что говорят о защите столицы? Разве не жалко было Варшавы?

Я поочередно ответил на поставленные вопросы так, как об этом говорили в Польше: я сказал, что все были возмущены поведением власть имущих, санацией, правительством и военными властями, что все страшно разочарованы, помнят нанесенную им обиду и не желают ее прощать, что Варшава чтит своих защитников и своих героев.

— Да, я тоже не хотел примириться с существовавшими порядками в Польше, — ответил генерал, — но что я мог сделать?

Поощряемый такой позицией генерала, а также всем увиденным здесь, в Париже (мысленно я вновь представил себе, что кругом делается и кто снова берет бразды правления в свои руки), я в присутствии полковников заявил, что сентябрьская катастрофа явилась лишь естественным следствием того, что было в Польше перед сентябрем.

Наша беседа продолжалась больше часа. Прощаясь, генерал сказал, что через несколько дней я должен снова навестить его, а завтра мне надлежит прибыть на доклад к верховному главнокомандующему генералу Сикорскому. Простились мы, пожалуй, даже сердечно.

2 декабря около десяти утра я прибыл в отель «Регина», в приёмную Верховного Главнокомандующего. Меня принял начальник его канцелярии майор Борковский. Мне пришлось немного подождать, так как генерал еще был занят. Через несколько минут из кабинета Сикорского вышел Тадеуш Белецкий, председатель «Стронництва Народового»[25], а за ним в дверях показался и сам генерал Сикорский. Майор Борковский доложил:

— Господин генерал, эмиссар из Польши.

Я хотел отрапортовать по всей форме, но Сикорский прервал меня, жестом велев следовать за ним в кабинет.

— Ваш доклад читал, — были первые его слова. Генерал подал мне руку и показал на кресло, а сам занял место за столом.

Только теперь я мог сосредоточиться и собраться с мыслями. Мог приглядеться к верховному главнокомандующему и премьеру. Минуты две мы молчали, и я с большим интересом разглядывал Сикорского.

В 1926 году генерал Сикорский, тогда командующий Львовским военным округом, не пошел за Пилсудским и не поспешил к нему на помощь. Существовали даже серьезные опасения, что он может в будущем выступить против его власти. В связи с этим он был отстранен от командования округом и вынужден покинуть Польшу, чтобы не разделить участи генерала Загурского, который был убит при невыясненных обстоятельствах, или генерала Розвадовского, просидевшего в Вильно в тюрьме два года и умершего через полгода после освобождения. Сикорский поселился во Франции, принимая активное участие в общественной и политической жизни. В 1938 году хотел вернуться в Польшу на постоянное жительство, но тогдашний премьер генерал Складковский ответил отказом, ссылаясь на то, что «у него не хватит полиции, чтобы охранять особу генерала Сикорского». Мне об этом впоследствии рассказывал сам Сикорский. В 1939 году, сразу же после начала войны, он вернулся в Польшу и обратился к маршалу Рыдз-Смиглы с просьбой поручить ему командование каким-либо соединением. Хотел идти на фронт и сражаться, но маршал отказал в просьбе, и Сикорский вернулся в Париж.

Сикорский был среднего роста, с довольно крупным лицом, с высоким и слегка выпуклым лбом. Глаза голубые, быстрые, очень живые, свидетельствующие о высоком интеллекте. Он был одет в пиджак темного цвета и в чуть более светлые брюки. Всем своим видом генерал демонстрировал солидность и энергию. Чувствовалось, что в его характере были настойчивость и сила воли. Какая же огромная разница была между двумя генералами! Соснковский, вялый сибарит, был явно сломлен, придавлен, а Сикорский полон энтузиазма, энергии и желания действовать.

Верховный Главнокомандующий начал расспрашивать об общем положении в Польше, об условиях жизни. Он говорил, что старается организовать помощь Польше, что живет единственной мыслью, как принести пользу стране, и делает в этом направлении все возможное, но пока организуемая помощь дойдет до страны, еще может много воды утечь.

Наша беседа продолжалась около сорока минут. Сикорский очень спешил: несколько человек, которым он назначил прием, уже ждали своей очереди в адъютантской. В заключение он сказал мне:

— Я оставляю вас в своем распоряжении. Через два-три дня вы ко мне явитесь.

Когда же я ему напомнил, что обязан возвратиться в Польшу, так как прибыл сюда только за получением его приказов и инструкций, он прервал меня:

— Да, знаю, но пока задерживаю вас при себе. У меня нет людей, а дальше увидим. Когда вы захотите возвратиться, я вас отпущу. — И он протянул мне руку, давая понять, что беседа закончена.

Меня прикомандировали к кабинету генерала Сикорского для специальной работы по вопросам, связанным с Польшей[26].

Свободного времени у меня было довольно много, и я не без интереса изучал людей из правительства и известных деятелей, принимавших активное участие в тогдашней политической жизни.

Тогда я познакомился с министрами Марианом Сейдой, Станиславом Котом и Августом Залесским, генерал-полковником Юзефом Галлером, генералом Желиговским, епископом Гавлиной, генералами Кукелем и Модельским, с ксендзом-ректором Цегелкой, адвокатом Битнером, Ксавернем Прушинским, Тадеушем Белецким, Цат-Мацкевичем, Софией Залевской и рядом других лиц.

Встречаясь с коллегами, я заводил разговоры на темы, которые меня так волновали. Мы обсуждали польские дела, как в самой Польше, так и за границей. Многое, увиденное здесь с близкого расстояния, наполняло нас, молодых офицеров, озабоченностью и беспокойством за будущее.

Принимаясь за работу, я решил привлечь к сотрудничеству молодежь. Я намеревался также внушить руководящим деятелям, что они должны опираться на молодых офицеров, среди которых было так много способных людей. Это были ребята энергичные, готовые пожертвовать собой, не зараженные угодничеством, горечью и разочарованием. Они жаждали служить Польше. Однако в новом правительстве Сикорского самый большой голос имели санационные «двуйкажи», аппарат которых нетронутым перебрался на Запад, а также высшие санационные офицеры, которые постепенно, но настойчиво — благодаря своим высоким военным званиям и знакомству — втирались в штаб Сикорского. Один из важнейших и самых существенных разделов работы — деятельность в Польше — был поручен Соснковскому, а санация, которая довела страну до сентябрьской катастрофы, не только не была привлечена к ответственности за свои происки, а напротив, начинала опять верховодить и снова все прибирать к своим рукам.

Я решил взяться за объединение молодых офицеров одинаковых со мной взглядов на санацию и досентябрьский режим.

После бесед с капитанами Мацеем Каленкевичем, Яном Рурским, Здиславом Тулодзейоким, Ядзвинским и рядом других лиц я приступил к созданию «группы молодых». Не знаю, кто дал нам это наименование, может быть, санационная «двуйка», а может, и сам Сикорский, много слышавший о нас как непосредственно от меня, так и от генералов Модельекого и Пашкевича, которые по его поручению часто приходили на наши собрания. Во всяком случае, это название за нами закрепилось и с течением времени стало довольно известным[27].

Мы не создавали какой-либо организации в строгом смысле, у нас не было никакого устава или вообще чего-либо похожего. Мы были заинтересованы лишь в том, чтобы держаться вместе и помогать Сикорскому. Собирались мы главным образом у меня на квартире на улице Риволи, 178, недалеко от отеля «Регина». Предметом обсуждения на собраниях были вопросы политического положения, необходимость оказания помощи Польше, сотрудничество с генералом Сикорским и содействие его усилиям. Как правило, такие собрания были открытыми, их мог посещать любой желающий.

Через несколько дней я в соответствии с приказом вновь явился к Соснковскому. Находясь здесь, в Париже, я уже успел должным образом оценить личность этого генерала и ознакомиться с его деятельностью, ибо и сам в определенной степени был связан теперь по работе с его ведомством. В этом мне помогло еще и то, что мои коллеги капитаны Каленкевич и Джевецкий входили в штаб Соснковского, а многие офицеры из нашей группы, например, капитан Антосевич, поручик Богданович, подпоручик Гродзицкий и другие, были курьерами, ездившими в Польшу.

Соснковский, по моему мнению, не обладал и каплей силы воли, представляя собой образец совершенно бесхарактерного и в жизни беспомощного, но зато упрямого человека. Он заботился лишь о собственных удобствах, стараясь всюду сохранять видимость порядочности, в чем и был более всего заинтересован. Правда, в защиту Соснковского следует сказать, что он прибыл в эмиграцию, отягощенный ответственностью за послемайский режим[28] и нес общий с другими груз вины за компрометацию нашей армии. Эти обстоятельства очень связывали его, накладывая отпечаток на поведение и принимаемые решения. Тем не менее, я должен признать, что распространенное еще в Польше мнение о Соснковском подтверждалось.

Ближайший приятель и соратник Пилсудского еще со времен легионов, он только благодаря последнему пользовался предельно большим почетом в Польше, регулярно получая по военной линии самые высокие посты и почетные звания. Однако когда пришел час «майского испытания», Соснковский не оправдал возлагаемых на него надежд. Поэтому 1926 год стал переломным в его жизни. В перевороте, организованном Пилсудским, он никакой роли на себя не взял, так как у него попросту не хватило решимости. Он даже не знал, на чью сторону встать. Честь солдата, о которой он столько распространялся в среде окружавших его офицеров, и присяга требовали, чтобы он стал на сторону президента Речи Посполитой. С другой же стороны, он не мог выступить против Пилсудского. На такой шаг его просто не хватало, тем более что этому своему приятелю он был обязан всем достигнутым в жизни. Желая соблюсти видимость порядочности, о которой заботился больше всего, он, будучи командиром корпуса в Познани, симулировал свое печально известное самоубийство. Позже, вылечившись и получив прощение, принимал участие в правительствах санации как один из самых высокопоставленных военных деятелей. Являлся украшением и обязательным реквизитом всех высоких собраний и охот.

После смерти Пилсудского Соснковский, обманутый в своих надеждах на получение маршальской булавы, которую благожелательно относящаяся к Мосьцицкому камарилья во главе с Венявой-Длугошевским вручила более милому президентской душе Рыдз-Смиглы, косился и на президента, и на Рыдз-Смиглы. Но это были лишь гримасы неудовольствия. Они проистекали не из каких-либо принципиальных расхождений во взглядах на методы и форму правления в Польше, а из чувства обиды, поскольку Соснковский считал себя духовным душеприказчиком маршала Пилсудского.

Теперь же генерал усиленно старался подчеркнуть, что он чуть ли не преследовался досентябрьским режимом и абсолютно не разделял господствовавших тогда взглядов. Он утверждал, что якобы видел весь царивший в Польше хаос и только из более высоких соображений не выступал активно против него. По существу ему трудно было объяснить, почему, собственно, он не соглашался с досентябрьским режимом — потому ли, что в его понимании режим этот был недостаточно фашистским или недостаточно демократичным. Вернее всего, потому, что он не играл в нем решающей роли. Во всяком случае, очевидно лишь одно: он никогда не смог бы решиться на какое-либо сопротивление или протест, а сейчас являлся опорой всего того, что было до сентября.

Как-то в первой декаде декабря я снова пришел с докладом к Соснковскому. Он принял меня в своем кабинете в «Регине», и мы беседовали больше часа. Я изложил свои соображения о положении в Польше. Как раз в это время мы составляли инструкцию для подпольной работы в стране, а он должен был ее утвердить. В разговоре я обратил внимание генерала на то, что на ответственные должности назначаются старшие офицеры, те которые не оправдали себя в самые трудные минуты. На это генерал спокойно ответил, что «ведь они будут пользоваться псевдонимами, и никто не будет знать, кто такой тот или иной». Когда же я заметил, что подобная позиция может повредить делу, особенно если учесть, что уже встречались затруднения в связи с плохой организацией перехода через границу, генерал прямо заявил, что ведь ответственных постов за границей так мало…

Должен признать, что меня поразило такое понимание вопроса. Невежество генерала и желание потворствовать старым силам были столь велики, что их трудно было понять и тем более простить.

Через минуту Соснковский начал жаловаться на существующие порядки, прежде всего на нынешнее правительство и штаб Верховного Главнокомандующего. Говорил об отсутствии согласованности между ним и Сикорским, между своими офицерами и офицерами Сикорского. Подчеркивал отсутствие взаимного доверия и вытекающие из этого трудности — прежде всего при подборе людей на важные посты. Он сказал, что имеется письменное соглашение о разделении функций и сотрудничестве, а также об ограничении возможностей перестановки кадров, но именно это обстоятельство содержит в себе, кроме хороших, и плохие стороны. В общем, он считал, что все обстоит плохо, поскольку его не назначили президентом. Вот тогда все было бы иначе, он имел бы большую свободу действий, а сейчас — ограничен в своей деятельности и отодвинут на второй план.

Было известно, что Соснковский после сентябрьской кампании 1939 года являлся, пожалуй, наиболее вероятным кандидатом в президенты Речи Посполитой, однако опоздал приехать в Париж. А там тем временем, после неудавшегося «назначения» генерала Венявы-Длутошевского, президентом стал Владислав Рачкевич.

Я спросил генерала, что произошло с Венявой и почему он отказался от поста президента.

— Это произошло не по его воле, — ответил генерал. — Он вынужден был отказаться, так как представители других государств, в особенности Франции, не согласились с его кандидатурой. Французский посол решительно заявил, что его правительство не признает Веняву.

Через минуту Соснковский добавил, что это — «работа» Сикорского и что вообще с постом президента были хлопоты.

— Сначала, — продолжал он, — хотели, чтобы президентом стал кардинал Хлонд. И, собственно, все соглашались на эту кандидатуру. Однако по непонятным причинам этот план не был реализован. А Веняву предлагал сам президент Мосьцицкий. Словом, учитывая совершенно ясное пожелание французского правительства, был избран Рачкевич. Когда я прибыл в Париж, вокруг этого поста вновь начался торг, но на сей раз я уже сам не согласился его принять, потому что могло показаться со стороны, будто мы меняем президентов как перчатки. Это выглядело бы несолидно — в течение месяца сменить трех президентов. Я согласился принять только пост вице-президента с той мыслью, что через некоторое время стану президентом. Кроме того, меня назначили государственным министром по делам Польши и главнокомандующим подпольной Армией Крайовой, которую мне предстоит организовать[29].

Следовательно, Соснковский во Франции почти с первого момента фактически играл руководящую, а не номинальную роль. Дело было совершенно ясное. Он был необходим тем деятелям старого режима, которые с самого начала жаждали любой ценой устранить Сикорского. Борьба против него велась санацией еще до сформирования эмигрантского правительства во Франции. Они не могли простить Сикорскому, что он не нес никакой ответственности за события в Польше, поскольку ушел из армии в 1926 году.

Санация выдвинула Соснковского в расчете на то, что он будет своеобразным противовесом генералу Сикорскому. Основной упор в работе немедленно стали делать на Польшу: как говорили, «решать все будет Польша». Поэтому в стране все должно было организовываться руками санации с явным устранением какого-либо влияния Сикорского. Поэтому командование подпольной армии в Польше должно было формироваться только из представителей санации, из надежных и преданных ей людей. В то же время эмиграция, которая. по расчетам санации, не в состоянии была сыграть серьезной роли (как и армия Галлера после 1920 года), могла быть пока оставлена в руках Сикорского. По тем же соображениям санационная гвардия начала создавать новую легенду вокруг Соснковского. Трубили о его «героических» сражениях в сентябре, что ему очень импонировало. Таким образом, все в этом хоре взаимного обожания были довольны собой. Полковники все плотнее окружали и подчиняли своему влиянию Соснковского. Генерал со своей стороны компенсировал их усердие предоставлением им постов, как в Польше, так и за границей.

Этот спевшийся кружок начинал все отчетливее, все более планомерно вести наступление против Сикорского. Через некоторое время я вторично побывал у Сикорского. Он тоже отдавал себе полный отчет в том, что творилось на польском подворье во Франции.

Когда я пришел, генерал принял меня в том же кабинете, что и в прошлый раз. На нем был военный мундир. Как всегда, я с удовольствием смотрел на его фигуру — столько в ней было какого-то юношеского темперамента и простоты.

После обмена приветствиями Верховный Главнокомандующий вернулся к нашему первому разговору. Расспрашивал о знакомых. Я рассказал ему об Андерсе, о том, что он ранен, лежит в госпитале и обращается к нему с просьбой каким-либо дипломатическим путем отозвать его из Польши. Сикорский ответил, что уже думал об Андерсе. Пока же Андерс назначен командующим подпольной армией Краковского округа под кличкой Валигора. По этому вопросу генерал Сикорский имел даже столкновение с Соснковским, возражавшим против такого назначения. Когда я сказал Сикорскому, что Андерс заявляет о своей лояльности и очень хотел бы служить под его командованием и находиться около него здесь, в Париже, он ответил, что он также с удовольствием сотрудничал бы с ним, так как у них есть нечто общее еще с 1 926 года: оба были тогда против Пилсудского. Он, Сикорский, считает, что может сейчас еще больше рассчитывать на Андерса, зная его антисанационные взгляды[30].

Затем Сикорский спросил, что говорят о Беке и Рыдз-Смиглы. Я ответил, что почти все считают их предателями. Услышав это, Сикорский даже привстал со своего места:

— Так ведь это замечательно! Мне здесь будет легче, хотя они там, в Румынии, начали против меня кампанию, в которой особую активность проявляет Венда. При этом пытаются повлиять на Францию и на Польшу. Не могут пережить того, что я принял пост премьера и Верховного Главнокомандующего. Но ничего, как-нибудь с этим справимся. Хуже с Польшей, так как не знаю точно, что там делается. Готовлю для вас инструкцию. Как только все будет готово, поедете туда и расскажете, что здесь видели и как мы работаем.

Как всегда, генерал очень торопился. Заканчивая беседу, сказал:

— Здесь у меня совсем нет времени. Пожалуйста, приезжайте ко мне как-нибудь в Анжер на ужин, там мы побеседуем. Я дам вам знать, когда будет поспокойнее и сам буду более свободен.

Правительство Польши во Франции существовало тогда уже около трех месяцев, но дела двигались как-то с трудом. Правительство не имело четкого определенного облика, не имело основной идеи. Министры вели между собой «партизанскую войну». Желание быть на первом месте заслоняло все. При таком положении вещей самые существенные вопросы нашего будущего оставались без внимания, а соперники не согласовывали ни своих взглядов, ни мероприятий, а занимались лишь взаимным уничижением.

Нужно признать что французы оказались не слишком гостеприимными хозяевами. Они считали что война разразилась из-за Польши. «Une grande affaire provoquee par une petite nation»[31]. Каждый второй француз повторял, что он сражается за Польшу за польский Гданьск а по меньшей мере каждый третий вообще не хотел воевать.

Польско-французский военный договор еще не был подписан. Пока имелись лишь проекты и временное соглашение, что осложняло работу призывных комиссий, которые уже с конца октября начали функционировать. Добровольцев было очень немного.

Польские деятели оказавшиеся в Венгрии и Румынии делали все возможное, чтобы не допустить большого наплыва добровольцев во Францию, в армию Сикорского. В этом направлении работали целые санационные штабы во главе с полковником Венде, а послушные им польские официальные миссии, прежде всего военные атташе охотно выполняли их указания. То же самое делали и дипломатические представительства в Венгрии и Румынии. Они не только не направляли добровольцев во Францию, но и прибегали к нажиму, стремясь вынудить поляков возвращаться под немецкую оккупацию. Кое-кто говорил без обиняков: «Отсюда из Румынии и Венгрии, ближе до польской границы, поэтому, как только кончится война (по их официальным данным, это должно было произойти весной 1940 года), мы первыми войдем в Польшу с готовыми частями, которые сейчас стоят в лагерях. Лишь после этого мы будем разговаривать с Сикорским. Будет так, как в свое время мы поступили с армией Галлера: распустим его части — и конец»[32]

А в это время с призывом добровольцев во Франции дело шло не лучшим образом, и Сикорский стал добиваться у французских властей согласия на издание распоряжения о привлечении в армию поляков-эмигрантов, проживающих на всех подконтрольных Франции территориях, что ему в конце концов и удалось.

Как-то в середине декабря я пошел к генералу Пашкевичу, тогдашнему вице-министру и заместителю Соснковского в министерстве по делам Польши. Генерал жил в небольшой комнатке недалеко от резиденции штаба. Я застал его за уроком французского языка.

Это был, пожалуй, один из очень немногих генералов, желавших помочь Сикорскому в его работе. Он видел и понимал трудности, нагромождавшиеся санацией на пути премьера и главнокомандующего, и хотел их устранять. Поэтому между ним и кругами санации, находившейся в Париже, также существовали большие трения. Кроме того, он проявлял большое понимание тогдашнего нашего положения, лучше других разбирался в общих проблемах, хорошо ориентировался в обстановке. Бывший начальник известной Варшавской офицерской школы, он благосклонно относился к молодежи, видя в ней опору для планов Сикорского, и поэтому пользовался у молодых огромной симпатией и доверием.

Генерал встретил меня очень приветливо.

Разговаривали мы о Польше, в частности о подборе людей на пограничных пунктах. За последнее время произошло несколько провалов во время перехода. Организация дела была явно плохой. Генерал возмущался тем, что ему мешают работать, в частности жаловался на 2-й отдел, личный состав которого сохранился без изменений и старался все захватить в свои руки, а имея своих людей на местах, мог это довольно легко сделать. К этим людям генерал явно не питал доверия и намеревался добиться их замены. Когда я в связи с этим выразил свои опасения и сомнения, учитывая проводимую санацией борьбу за посты, генерал разделил мое мнение, тоже сожалея о том, что в Польше почти все важные посты уже перешли в руки санации.

В это же время я познакомился с ксендзом-епископом Гавлиной. Он проявлял большую активность, но не столько в области духовной, сколько в области политической.

Воспитанник немецких школ, он принимал участие в Первой мировой войне в качестве капрала одного из полков немецкой армии. После войны вернулся во Вроцлав и там окончил высшее учебное заведение. Получив духовное звание, приехал в Польшу. В первый период выполнял обязанности секретаря кардинала Хлонда, а затем возглавлял один из силезских приходов.

После ухода епископа Галля с поста главы военного духовенства Гавлина по предложению Хлонда, после некоторых хлопот и столкновений с военными кругами, был назначен шефом католических пастырей в армии, а затем благодаря ходатайству кардинала Хлонда в Риме получил митру епископа.

Епископ Гавлина оказался весьма послушным оружием в руках тех, кто возглавлял лагерь легионеров, и сразу же провел чистку среди католического духовенства в армии, снимая с должностей тех капелланов и деканов, которые, по его мнению, не особенно ревностно вводили санационную политику. В дальнейшем он с головой окунулся в политическую жизнь, активно участвуя в деятельности сначала санационно-легионерского лагеря, а затем «Озона»[33]. Выступал с рядом проповедей, в которых курил фимиам господствующему режиму и руководящим деятелям Польши, и прежде всего превозносил до небес Рыдз-Смиглы.

Оказавшись во Франции, он стал усиленно добиваться расположения Сикорского, заверяя его в своей лояльности. В результате ему удалось сохранить занимаемую должность главы духовных пастырей в армии, остаться «епископом полевых польских войск». Благодаря незаурядной ловкости он сумел настолько вкрасться в доверие руководящих деятелей польского эмигрантского правительства, что вскоре вошел в состав первой Рады Народовой, созванной Сикорским. Добившись таким образом влиятельного положения и обеспечив себе свободу действий, он — сначала исподволь, а потом все активнее — стал помогать санации и брать ее под защиту. Если верить слухам, он принимал даже деятельное участие в так называемом Комитете защиты чести маршала Рыдз-Смиглы, созданном любимчиком маршала полковником Смоленским, который при Рыдз-Смиглы возглавлял 2-й отдел.

Одновременно епископ состоял в дружбе с теперешним начальником 2-го отдела подполковником Тадеушем Василевским и с его заместителем подполковником Гано, которые представляли круги, весьма активно стремившиеся к восстановлению санацией влияния в правительстве и армии и усиливавшие атаки на Верховного Главнокомандующего.

Примерно 20 декабря я был приглашен Сикорским в Анжер, вернее, в небольшое имение в нескольких километрах от Анжера. Это был старый охотничий замок какого-то французского графа, очень красивый, расположенный в живописной местности. Французское правительство передало его в распоряжение Сикорского, чтобы он в свободное время мог отдохнуть вдали от суеты и шума большого города. В Анжер я приехал во второй половине дня. Пошел в здание президиума Совета министров, которое, собственно, являлось резиденцией правительства Речи Посполитой. В секретариате генерала ближе познакомился с его секретарем, профессором Каролем Зстрейхером и с профессором Станиславом Котом, с которым встречался уже несколько раз.

Одной из главных черт Кота была ловкость, большая житейская предприимчивость и умение извлечь для себя выгоду в любой ситуации.

После сентябрьской кампании он уже в конце месяца попал во Францию, где вошел в состав правительства Сикорского. Благодаря своей оборотистости и ловкости, сочетавшихся с общей интеллигентностью, он вскоре стал важным лицом в правительстве. Стал буквально spiritus movens правительства Сикорского. Играть такую роль ему было тем проще, что всюду его считали большим личным другом Сикорского. Данное обстоятельство он сам охотно подчеркивал на каждом шагу, а Сикорский против этого отнюдь не возражал. В правительстве профессор Кот занимал пост Государственного министра по делам Польши и, кроме того, являлся вице-премьером. Однако амбиции у него было значительно больше. Всем было известно, что в это время он стремился заполучить пост премьера, желая оставить в руках Сикорского лишь руководство военными делами. Он выражал опасение, что сосредоточение в одних руках власти премьера и Верховного Главнокомандующего может привести к военной диктатуре. Поэтому усиленно старался разделить эти обязанности, резервируя для себя пост премьера. К его разочарованию, пока что ничего не получалось. Однако от своего плана он никогда не отказывался, а через несколько лет даже приобрел ценного компаньона в лице Андерса. Но об этом речь пойдет ниже.

На сей раз профессор хотел меня очаровать. Прохаживаясь по комнате, он спросил:

— Вы сегодня вечером едете к Сикорскому? Это хорошо. Будете иметь возможность с ним спокойно поговорить… А вообще хотите возвращаться в Польшу?

— Хотел бы, и как можно скорее: там ждут, а ожидание выглядит там немного иначе, чем здесь.

— Да, это очень хорошо с вашей стороны, что вы хотите возвратиться. В Польшу должны идти прежде всего молодые, и вообще молодежь должна больше вторгаться в жизнь, в особенности в политическую. А как обстоит дело с группой, которую вы организуете?

Я ответил, что нас огорчает то, что мы видим, а особенно все усиливающиеся ссоры и интриги, которые отрицательно сказываются на работе.

— Вы поедете во Львов. Это нелегкая задача, более тяжелая, чем добраться до Варшавы. Трудно должным образом определить позицию нашего правительства в отношении советских властей, и решения этого вопроса вам придется немного подождать. А эта группа, — Кот как бы невзначай вновь затронул несомненно интересовавший его вопрос, — может, она конспиративная?

— Нет, господин профессор, совершенно явная. Сегодня я даже хочу о ней подробно доложить Сикорскому, — ответил я.

Поговорили еще некоторое время, после чего профессор Кот попрощался.

Пользуясь свободным временем, я пошел посмотреть город.

Вечером, около семи часов, вернулся в здание президиума. У подъезда меня ожидал автомобиль, на котором я и поехал в замок Сикорского.

Кроме самого Сикорского, здесь находилось небольшое число обслуживающего персонала и два-три унтер-офицера. Даже никакой охраны не было. Когда мы подъехали к замку, из ворот вышел какой-то вахмистр и только спросил: «Вы поручик Климковский?»

Я вошел в большой холл, увешанный старинным оружием и разными охотничьими трофеями — чучелами кабаньих голов, большими оленьими рогами, шкурами леопардов и тигров. Тут уже находился майор Борковский, который провел меня в гостиную. Это был довольно большой зал с деревянным потолком и непременным камином. На стенах висело множество картин из истории Франции, портреты владельцев замка и их предков.

В ожидании генерала я стал просматривать фотографии, вклеенные в красиво отделанный кожей альбом. Не успел пролистать его до конца, как вошел уже известный мне вахмистр и доложил, что ужин подан.

В столовой уже находились Соснковский и какой-то господин в штатском. Поздоровавшись, я стал разглядывать помещение. Это был небольшой зал, посредине которого стоял круглый стол, накрытый на пять персон. Большой пушистый ковер покрывал весь пол, а белые стены были украшены пейзажами.

Через минуту вошел Сикорский. Он был в костюме (как, впрочем, и все мы). Поздоровался с присутствующими и пригласил к столу. Мне досталось место между Сикорским и Соснковским. Напротив сидели майор Борковский и неизвестный мне господин. Во время трапезы серьезных тем не затрагивали, шла обычная дружеская беседа.

После ужина присутствующие разделились на две группы. Соснковский с майором Борковским и неизвестным господином перешли в салон, а меня Сикорский пригласил наверх, в своей кабинет, куда попросил принести кофе. Снял пиджак, уселся в глубокое и удобное кресло, указав мне место напротив. Извинился за свой слишком домашний вид, сославшись в оправдание на то, что хочет чувствовать себя совершенно свободно.

Затем начал разговор, который более напоминал длинный монолог. Генерал излагал свои проекты и планы на будущее, говорил о теперешних трудностях. Сетовал на обилие хлопот и на отсутствие понимания как со стороны иностранцев, так и со стороны своих соотечественников, которые постоянно ставят ему палки в колеса. Жаловался, что все должен делать сам, всюду должен присутствовать лично, никогда не имеет времени и, собственно говоря, ниоткуда не получает помощи. Очень переживает по поводу наших отношений с Россией. По этому вопросу в правительстве существуют большие разногласия. Он, Сикорский, считает, что в принципе мы не находились в состоянии войны с Советским Союзом и что общее положение, равно как и наше благополучие, требует, чтобы мы вновь установили дипломатические отношения с СССР[34]. Следовало бы урегулировать спорные вопросы и — прежде всего — позаботиться о населении, остававшемся на территории, на которую сейчас вступила Красная Армия, а также вытащить как можно больше годных к военной службе людей в Польскую армию во Франции. В то же время такие члены правительства, как министры Залесский, Сеида и прежде всего Соснковский, выступают против этого, считая, что нет смысла вступать в переговоры с Советским Союзом, поскольку после окончания войны русские вынуждены будут уступить под давлением победоносных французов, а особенно англичан, которые гарантировали нам границу. А пока, подчиняясь влиянию некоторых реакционных кругов Запада, они придерживаются мнения, что необходимо считать СССР врагом и готовиться к войне с ним. Он, Сикорский, считает подобную точку зрения колоссальной политической ошибкой и, вопреки позиции других старается добиться соглашения с Советским Союзом, но вынужден делать это очень осторожно, чтобы собственные министры при иностранной помощи не сорвали его планов.

Затем генерал выразил сожаление, что не может по этому вопросу вести переговоры лично, и вынужден пользоваться услугами посредников, в доброй воле которых он совершенно не уверен. Находясь в Лондоне, он предпринял там определенные шаги с целью прийти к какому-то соглашению с Россией.

Должен был это сделать при посредничестве Англии, так как в настоящее время установление контактов при помощи Франции не дало бы никакого результата. Пока он не имеет никакого ответа на свою памятную записку. Очень хотел бы в первую очередь заполучить из России наших людей для борьбы с Германией. Однако не знает, будет ли правильно понят.

— Да, впрочем, — махнул он рукой с явной апатией, — что здесь говорить о чужих, если наши этого не понимают! Они дрались бы со всем миром, а в жизни, если хочешь идти вперед, так поступать нельзя.

Далее генерал заявил, что хотел бы создать воинские формирования на востоке или на юге, чтобы иметь возможность двигаться в Польшу по нескольким направлениям, поскольку неизвестно, какая дорога окажется кратчайшей и лучшей. Французы будут концентрировать часть своих вооруженных сил на Среднем Востоке для защиты своих колоний и для эвентуального удара по Германии с юга или востока, что могло бы произойти на второй стадии войны. В этом случае было бы желательно, чтобы там находилось также определенное количество наших войск. В пользу этого взгляда говорит и то, что таким путем можно было бы сохранить наши части от преждевременного обескровливания. Польские части, находящиеся на территории Франции, не следует дробить. Как ради престижа правительства, продолжал Сикорский, так и для воздействия на мировое общественное мнение необходимо, чтобы где-то воевали значительные польские силы. Они должны добиться больших успехов, чтобы смыть сентябрьское пятно. Уже теперь хотелось бы создавать новые польские части на Среднем Востоке. Но он, Сикорский, еще не знает, кого туда послать; может быть, Пашкевича, однако это должно быть еще хорошо продумано. Пашкевич, пожалуй, более нужен ему здесь, так как он следит, чтобы санация не особенно распускалась. Во Франции он, главнокомандующий, хотел бы иметь около ста тыс. солдат. Этой армией будет командовать он сам. Однако дело двигается с трудом: велик недостаток в людях. Впрочем, людей не хватает всюду.

— Недавно, — развивал свои мысли генерал, — я создал Раду Народову, чтобы не говорили, что я все делаю сам, что стремлюсь к диктатуре, в чем меня уже подозревают. Председательство в Раде Народовой принял Падеревский — заме-нательное имя, особенно для Америки. Падеревский мой друг, но он немного староват и в текущие дела особого вклада внести не в состоянии. В то же время французы тянут с военным договором, а это серьезно задерживает работу по созданию армии. Много хлопот также с санацией… Не могу понять, чего еще хотят эти люди. Раз уж понесли такое поражение, так по крайней мере сидели бы тихо!

И Сикорский опять махнул рукой.

Я спросил, когда смогу выехать в Польшу. Генерал ответил, что, вероятно, через два-три месяца, когда выяснится и определится ряд вопросов. Поговорив так еще некоторое время, мы спустились в салон к остальным гостям. Здесь в числе прочих гостей застали еще полковника Микулич-Радецкого, приехавшего поздно вечером. Посидев еще с полчаса, стали прощаться. Соснковский остался ночевать у Сикорского, а я и полковник Микулич-Радецкий уехали.

Атмосфера в среде польской эмиграции в Париже была очень нездоровой. Больше всего ее характеризовало взаимное оплевывание. Одни огульно осуждали все, что было до сентября, другие ожесточенно защищались, не брезгуя никакой клеветой по адресу новых властей.

В этой атмосфере общей подавленности, с одной стороны, и дикой погони за постами — с другой, в конце декабря 1939 года в Париже собиралась и начинала работать немногочисленная группа молодых.

Борьбу против группы организовал и вел 2-й отдел штаба во главе с подполковниками Василевским и Гано. Эти активные деятели санации вместе со своим старшим коллегой полковником Смоленским, а также рядом других штабных офицеров, выполняя задания и инструкции бывших польских властей, ожесточенно защищали старый режим и его прерогативы. Они пытались опутать и подчинить санации и ее планам Сикорского как Верховного Главнокомандующего и премьера. Уже тогда они усиленно старались парализовать его деятельность и лишить его всякой возможности оказывать влияние на положение дел в Польше.

В то время к группе молодых с симпатией, как он сам утверждал, присматривался министр — профессор Кот. Однако я должен с сожалением заявить, что его расположение было чисто внешним. Перед отъездом в Польшу я имел с ним ряд бесед. Тогда я сам питал к нему симпатию и серьезно считался с его суждениями. Я считал его, пожалуй, единственным министром, который знал, чего хочет. Поэтому меня удивило и очень огорчило то, что Станислав Кот, который, как казалось, благоволил к группе молодых, не поддержал нас, когда я рассказал ему о происках 2-го отдела. Более того — не могу это не подчеркнуть, — он целиком пренебрег нами, решительно встав на сторону старых полковников. В ответ он заявил лишь, что в ближайшее время в Румынии и Венгрии будет создано бюро для ведения политической работы за пределами учреждения Соснковского. Это бюро должно служить также связующим звеном с Польшей исключительно по вопросам политическим.

Не в пример Коту, большую симпатию проявляли к нам и часто были гостями на наших собраниях генералы Модельский, тогда второй заместитель министра по военным делам, и Пашкевич, являвшийся в то время заместителем Соснковского. Они присматривались к нашей работе и были вроде идейных связных между нами и Сикорским.

Насколько я мог ориентироваться, отношения между Котом и Пашкевичем были почти всегда натянутыми. Как правило, эти два человека никогда не могли прийти к согласию, особенно по вопросам, связанным с работой в Польше и посылкой курьеров. Отсюда возникали столкновения и недоразумения, которые не раз должен был улаживать лично Сикорский, почти всегда признававший правым Пашкевича.

Так минуло несколько месяцев. Французы, совершенно не заботясь о нас, выделяли нам худшие казармы, не оборудованные самым необходимым для нормального существования. За водой нужно было ходить за несколько сотен метров. С отоплением дело обстояло еще хуже: несмотря на зимнюю пору, казармы вообще не отапливались. Оружия для обучения имелось немного, да и то устаревших образцов.

Капитан Тулодзейский и я организовывали расширенные собрания коллег, находившихся в Париже, и офицеров, приезжавших время от времени из других пунктов дислокации наших частей.

Один из наших товарищей, капитан Тадеуш Керн, на беседе в школе подхорунжих, между прочим, заявил, что если мы будем возвращаться в Польшу, то следовало бы на границе перестрелять всех офицеров от майора и выше. Это вызвало в санационных кругах такой страшный шум, что мне пришлось лично улаживать инцидент у Сикорского.

В тот период Сикорский, как всегда, проявлял огромную энергию, большой энтузиазм и подвижность. Всюду лично присутствовал, принимал дипломатов, вел ряд переговоров и в январе 1940 года подписал наконец военное польско-французское соглашение. Словом, он не имел ни одной свободной минуты. А тут еще приходилось тратить драгоценное время на препирательства с санацией, которая начала поднимать голову, не брезгуя при этом никакими средствами. Интриги и ссоры нарастали. Внутренняя борьба достигла такого накала, что, например, генерал Домб-Бернацкий позволил себе направить письмо президенту Франции Лебрену, в котором назвал Сикорского узурпатором, требовал его отставки и просил французское правительство содействовать этому.

Пашкевич подвергался все более частым атакам. Желая от него избавиться, санация поддерживала его кандидатуру на пост командующего польскими частями в Сирии.

Во Франции он, пожалуй, был одним из тех, чья позиция разбивала все планы санации.

После довольно крупных разногласий и длинных словопрений Сикорский все же задержал Пашкевича при себе, а дабы ублажить санацию пошел на компромисс назначив на пост командующего польскими войсками в Сирии полковника Станислава Копаньского. Последний, в соответствии с общим санационным лозунгом «хватай все, что удастся лишь бы заполучить в свои руки как можно больше руководящих постов» с удовольствием принял назначение. Хотя этот офицер отнюдь не был обязан карьерой связи с легионами а во Франции вел себя скромно и в политической жизни не играл сколько-нибудь заметной роли однако старые санационисты, знавшие, какую должность он занимал до сентября, считали его своим: ведь полковник Копаньский был в свое время начальником оперативного отдела в штабе маршала Рыдз-Смиглы.

Замещение высших должностей «организовывалось» следующим образом: какой-нибудь генерал или полковник вербовал себе офицеров, обещая им различные должности или повышение в звании. Собрав таким образом вокруг себя некоторое число офицеров, клюнувших на его приманку, он под аккомпанемент санационной рекламы, выдававшей его за хорошего организатора, назначался командиром дивизии или полка. Через несколько месяцев такой командир снимался с должности так как оказывалось, что он никуда не годится, а на его место приходил новый, опять со своей фалангой верных и преданных.

Таким путем в одной из дивизий, например, в течение немногих месяцев сменилось четыре командира. Одни выживали других, буквально отвоевывая «теплые местечки» друг у друга. Что делалось в такой воинской части какое влияние оказывала подобная политика на ее боеспособность, сплоченность, моральный уровень, степень обученности и т. д. лучше не говорить. Впрочем, это никого кроме Верховного Главнокомандующего, и не интересовало.

Совершенно ясно, что в таком хаосе нельзя было должным образом оценить ситуацию или сделать соответствующие выводы из происходящего, как в самой Франции, так и во всем мире. Да об этом никто из более высоких особ всерьез и не думал. Не хватало солдат, вооружения, обмундирования и другого оснащения, зато прожектов всяких было великое множество: планы возникали самые нереальные, больше того, совершенно абсурдные, но что удивительно — в них верили.

Вот штаб Верховного Главнокомандующего в тяжких трудах и усилиях подготовил план создания главного штаба и министерства по военным делам, рассчитанных на армию в восемьсот тыс. солдат. Согласно плану, такая армия могла быть создана за счет притока добровольцев — американцев польского происхождения. С соответствующей миссией в Америку направили генерала Юзефа Галлера, который вернулся через два-три месяца. Но каково же было разочарование и возмущение неблагодарными заокеанскими земляками, когда вместо взращенных в мечтах восьмисот тыс. рекрутов вместе с генералом во Францию прибыли подаренные польской колонией в Америке двадцать санитарных автомобилей!

8 самой Франции тоже было нехорошо, вернее, так плохо, что хуже некуда. Раздвоение в обществе было огромное. Во второй половине февраля палата депутатов лишила депутатов-коммунистов депутатских мандатов, а месяцем позже наступил правительственный кризис. Ушел в отставку Даладье, а новое правительство сформировал Поль Рейно. Эта перемена произвела на всех удручающее впечатление. Только наше правительство и штаб совсем не задумывались над положением во Франции, вообще не желая ни замечать, ни понимать происходящих перемен. Так дождались мы апреля 1940 года. С этого момента события стали разворачиваться ужасающе быстро.

ПОРАЖЕНИЕ И ВОЗВРАЩЕНИЕ

9 апреля 1940 года немецкие армии напали (как всегда, внезапно) на Норвегию и Данию, сразу же добившись серьезных успехов. Неожиданность была столь большой, что союзники оказались не в состоянии помочь странам, подвергшимся нападению. Для спасения Норвегии был подготовлен экспедиционный корпус, в состав которого входило и польское соединение — Подхалянская бригада.

Французские воинские части, которые тоже должны были входить в состав этого корпуса, так никогда и не добрались до Норвегии. Но Подхалянская бригада была переброшена и еще успела принять участие в последних боях. Ее в спешном порядке сформировали из готовых батальонов различных полков еще за несколько месяцев до этого. Сначала предполагалось использовать ее в Финляндии в марте 1940 года в войне против СССР. Однако Сикорский возражал против посылки войск в Финляндию, так как это противоречило его основному замыслу — добиться соглашения с Советским Союзом. В то же время реакционные деятели, опираясь на консервативные круги Англии, и в особенности — Франции, всячески толкали его на это. Они хотели вести войну против Советского Союза, послать польские части в Финляндию, а на территорию, на которую вступила Красная Армия, шли срочные приказы из отделов Соснковского об организации вооруженных отрядов и проведении в широких масштабах диверсионных актов. Французский генерал Вейган проводил на Ближнем Востоке демонстрацию, а нашим санационным политикам казалось, что это уже война против СССР, о которой они постоянно мечтали.

Когда я как-то спросил Сикорского, что он думает об этом, он ответил, что это только демонстрации западных государств, попытки оказать политический нажим на Советский Союз. В принципе мы должны держаться как можно дальше от этого. Лично он, Сикорский, будет стараться не допустить отправки наших подразделений в Финляндию. Одновременно он отдает себе отчет в том, что вопрос этот очень трудный, поскольку наша политика не является самостоятельной, а находится в зависимости от хозяев. Во многих случаях мы вынуждены делать то, чего от нас хотят, даже вопреки нашим собственным интересам. Однако в связи с затронутым вопросом он не предвидит каких-либо крупных осложнений. Считает, что все и закончится лишь демонстрациями. Следовательно, все то, что по планам союзников должно было явиться средством нажима, служащим их комбинациям и дипломатическим маневрам, в умах большинства наших политиков принималось за чистую монету, и на этом фундаменте они строили свои политические планы.

Подхалянская бригада насчитывала пять тыс. человек. Командовал ею полковник Зигмунт Богуш-Шишко. Хотя бригада не была еще надлежащим образом обучена и вооружена, однако, чтобы подчеркнуть нашу готовность и желание сражаться, а также под давлением англичан, ее послали на фронт. Для полной экипировки ей не хватало совсем немногого: «только» артиллерии, противовоздушных средств, танков и средств связи! Даже тяжелого оружия, такого как пулеметы и минометы, не имелось в достаточном количестве, даже его не хватало. Однако это не помешало бросить бригаду в бой. Энтузиазм и воля к борьбе были огромны, поэтому считалось, что в бригаде все в порядке. Тем более что на ее переброске в Норвегию настаивали союзники. Верховный Главнокомандующий посетил бригаду накануне ее отправки, вдохновляя ее на борьбу, а командира ее, полковника Богуша, для большей солидности и авторитета произвел в генералы.

10 мая немцы нанесли удар по Бельгии, Голландии и Люксембургу, добившись и на этот раз молниеносного успеха. И здесь, как в Польше, полилась кровь.

Мир начал понимать, чем является Германия. Моторизованные гитлеровские полчища устремились вперед, всюду неся опустошение, оставляя за собой слезы, могилы и нужду. Теперь эта лавина неумолимо приближалась к Франции. Массы беженцев запрудили все дороги. Обстановка становилась до ужаса очевидной.

В конце мая я снова был у Соснковского. Мы обсуждали положение во Франции, я старался убедить генерала, что военные возможности Франции, возможности сопротивления с ее стороны весьма ничтожны, что Франция вынуждена будет покориться и что час ее поражения уже совсем близок.

Генерал ответил, что не верит в возможность поражения Франции, но даже если бы это и случилось, все же Франция всегда останется Францией, с которой все обязаны считаться. Поэтому, твердил Соснковский, ничего не следует менять в нашей внешней политике, а нужно и впредь идти в фарватере политики Франции. После минутного размышления он, как бы вдруг осознав, что ведь на Францию уже опираться нельзя, добавил: «И Англии». Мы должны, резюмировал он, делать то, чего хотят эти два государства, а они нам гарантируют будущее Польши. О России генерал вообще не хотел ничего слышать: это был враг, который должен будет уступить, и его не следовало брать в расчет. Как эта уступка будет выглядеть, генерал еще сам не знал.

Такова была основная концепция нашей внешней политики в период приближавшегося поражения Франции. Проводником этой политики был министр иностранных дел Август Залесский, а его горячим сторонником и исполнителем планов являлся Соснковский вкупе со всем досентябрьским аппаратом, собравшимся в эмиграции.

Сикорский продолжал жаловаться на неприятности, какие ему доставляет собственное окружение. Временами даже взрывался:

— Меня обманывают, на меня клевещут, не выполняют моих приказов и поручений. Порой я даже не знаю, кому можно верить.

К сожалению, это была правда. Печальная, горькая правда. Премьер и главнокомандующий даже не знал, была ли получаемая им из Польши информация достоверной. Не раз случалось, что присылаемое оттуда донесение, если его содержание было невыгодным для санации, сразу же в шифровальном бюро переделывалось и порой в противоположной версии представлялось Сикорскому.

Я как-то спросил его:

— Господин генерал, кто, собственно, осуществляет руководство: вы или ваше окружение во главе со 2-м отделом? Почему я, несмотря на ваше распоряжение о моем выезде в Польшу, в течение нескольких месяцев не могу тронуться с места?

С февраля по июнь шла ожесточенная борьба за то, чтобы любым способом задержать мой выезд в Польшу, санкционированный Сикорским, Соснковским, Модельским, Пашкевичем и профессором Котом. Видимо, кое-кто опасался, как бы в Польше от меня не стало известно о продолжающейся губительной деятельности санации, о ее планах и намерениях, о том, что, невзирая на позорное прошлое, она вновь стремилась, не разбираясь в средствах, захватить власть.

Я сказал ему тогда дословно следующее:

— Господин генерал, вы окружили себя болотом, и я боюсь, что вы утонете в этом болоте.

Генерал вздрогнул.

— Но что делать, что делать? — патетически воскликнул он, но уже через минуту с твердостью в голосе добавил:

— В Польшу вы отправитесь в ближайшие дни.

Мы решили, что я поеду не один, а подберу себе двух-трех офицеров, которые помогут мне в выполнении моей миссии. Я некоторым образом должен был представлять Сикорского в вопросах политических и следить под углом зрения политики Рады Народовой за подпольными организациями на занятой советскими войсками территории. Кроме того, генерал не знал толком, что делается в подпольных вооруженных силах Польши. До него доходили лишь слухи, что там существуют большие внутренние трения, и он хотел, чтобы я обстоятельно выяснил, как это выглядит и выполняются ли его инструкции и указания. Мы решили, что с этой целью я возьму с собой капитана Тулодзейского, который будет меня сопровождать и непосредственно помогать мне в работе, а также двух офицеров из группы молодых — подпоручиков Гродзицкого и Романовского, которые войдут в состав подпольных вооруженных сил. Двоим последним предстояло оформить выезд через бюро Соснковского в качестве его курьеров. Одновременно им было вменено в обязанность помогать мне, о чем, вполне понятно, не должны были знать ни Соснковский, ни 2-й отдел.

Сикорский написал министру Залесекому записку о выдаче нам всем дипломатических паспортов до Румынии. Мне с капитаном Тулодзейским предстояло ехать на автомашине, а подпоручикам Гродзицкому и Романовскому — поездом. В Румынии я должен был с ними встретиться и составить план дальнейших действий.

После обсуждения этих вопросов генерал, как бы возвращаясь к мысли, которая не давала ему покоя, сказал, что за Францию он все же спокоен: у нее ведь только одна граница подвержена угрозе, да и она в значительной степени защищена линией Мажино. Генерал, как и другие, непоколебимо верил в линию Мажино.

— А Италия? — спросил я.

— За нее я совершенно спокоен. Как раз несколько дней тому назад я получил от генерала Венявы (нашего тогдашнего посла в Италии) письмо, в котором он сообщает, ссылаясь на достоверные источники, что Италия не нападет на Францию. Хотя он и не называет самого источника, но заверяет словом чести, что это точно. Это письмо я даже показывал генералу Вейгану и премьеру Рейно, желая их успокоить относительно итальянской границы.

— Так ли это, господин генерал?

— У меня нет оснований полагать, что это сообщение не соответствует действительности. Я знаю только один случай большого вранья Венявы, но это было давно.

Я с любопытством взглянул на генерала.

— Когда уже стало известно, что маршал Пилсудский умирает, начался спор о его преемнике. Кандидатов имелось несколько. Наиболее вероятными были Соснковский и Рыдз-Смиглы. Президент Мосьцицкий не любил Соснковского и хотел каким-либо способом его отстранить, да и Веняве кандидатура Смиглы была более близкой. Поэтому Венява прибег к совершенно необыкновенному коварству. Перед самой кончиной маршала, когда тот находился уже в агонии, а весь генералитет в предчувствии решающих событий собрался в соседней комнате, Венява, всегда имевший свободный доступ к больному, вошел к нему, посмотрел на лежащего маршала, нагнулся над ним и через минуту вышел, заявив, что маршал на мгновение пришел в сознание и назначил своим преемником Рыдз-Смиглы. Присутствующие восприняли это как приказ. Позже Венява проболтался, что это была шутка. Президент Мосьцицкий всегда очень ценил эту услугу и в доказательство благодарности даже теперь передал свои полномочия в руки Венявы.

После этого рассказа меня тем более удивило доверие, которое питал Сикорский к донесению Венявы-Длугошевского. Но здесь все было таким странным, что, собственно говоря, я должен был уже перестать чему-либо удивляться.

— Тем не менее я все же не считаю, — продолжал генерал, — что в данном случае Венява хотел ввести меня в заблуждение. Это был бы слишком большой скандал. Тогда бы моя особа и престиж подверглись дискредитации в глазах французских властей. Это могло бы оказаться похожим на предательство.

Через несколько минут, прощаясь со мной, генерал предупредил, что он скоро меня вызовет и даст инструкции относительно работы в Польше.

Еще не совсем веря в возможность скорого отъезда, я понемногу стал готовиться в дорогу. Получил дипломатический паспорт для проезда в Румынию, откуда должен был совершить нелегальный переход через границу во Львов.

8 июня 1940 года меня от имени Верховного Главнокомандующего пригласили в польское посольство в Париже, где он в это время работал. Генерал очень спешил. Через несколько часов он собирался выехать на фронт. Франция была разбита.

Немцы уже глубоко вклинились во французскую территорию, временная оборона на линии Вейгана, которая должна была их задержать, совершенно не оправдала возложенных на нее надежд и 1 июня 1940 года была прорвана.

Сикорский принял меня в одном из салонов посольства. Я должен был взять с собой специальную инструкцию и в тот же день отправиться в путь в качестве курьера Верховного Главнокомандующего и премьера. При инструктаже присутствовал начальник кабинета Верховного Главнокомандующего Борковский. Сикорский категорически возражал против каких-либо вооруженных выступлений, направленных против СССР. Предлагал воздерживаться от саботажа и диверсий, которые, по его мнению, кроме жертв и вреда для нашего общего дела, до сих пор ничего не приносили. Требовал вести политическую работу среди населения с целью сплотить и объединить всех вокруг общих целей и единого политического руководства, указывал на необходимость поисков на месте возможностей соглашения с СССР.

Информируя меня об общей политической обстановке, генерал многократно подчеркивал, что Англия очень серьезно надеется на возможность вовлечения СССР в войну против Германии и на этом строит свои будущие военные планы. Когда это произойдет, сказал он, Россия станет нашим союзником, что и предопределяет необходимость политического и военного сотрудничества с нею. Сикорский утверждал, что в противном случае не может быть и речи о победе. Он еще раз подчеркнул, что Англия усиленно хлопочет о вовлечении Советского Союза в войну, видя в этом единственное для себя спасение. На сопротивление Франции Англия серьезно не рассчитывает, хотя он лично полагает, что Франция может обороняться еще довольно продолжительное время. Оказавшись фактически в одиночестве, Англия поспешно ищет нового союзника, причем такого, который мог бы всю тяжесть войны взять на себя, ибо одна она не в состоянии ее вести. Отсюда ясно, какие в сложившейся обстановке возлагаются на нас обязанности и какие вырисовываются возможности.

Продолжая, Сикорский обратил мое внимание на то, что идея соглашения с Россией очень непопулярна среди эмиграции, ее считают даже абсурдной. Особенно враждебно относятся к ней военные деятели. Сикорский подчеркнул, что это проблема деликатная и требуются большие политические способности для ее разрешения.

Я покинул Париж 8 июня 1940 года. Вместе с капитаном Здиславом Тулодзейским сел в «бьюик», переданный в мое распоряжение ксендзом-ректором Цегелкой, и поехал в сторону франко-итальянской границы, а 9 июня рано утром пересек ее.

Благодаря дипломатическим паспортам на границе нам не чинили никаких препятствий. На пограничной станции мне вручили маршрут, каким мы должны были добираться до югославской границы. Нам предстояло ехать через Турин, Милан, Верону, Падую (где мы заночевали), а затем через Венецию и Триест в Югославию.

Пересекая франко-итальянскую границу, мы увидели на итальянской стороне множество воинских частей, чего нельзя было сказать о французских пограничных районах. Нечто подобное мы наблюдали и на итало-югославской границе, где итальянцы также сконцентрировали крупные силы. В то же время на югославской приграничной территории войск вообще не было видно.

10 июня, примерно в полдень, я пересек итало-югославскую границу, а 11 июня, уже в Белграде, узнал, что Италия объявила Франции войну. Мне тотчас же вспомнился разговор с Си-корским о письме Венявы.

14 июня мы благополучно прибыли в Бухарест.

… А в это время во Франции события развивались с потрясающей быстротой. Уже 14 июня немцы вступили в Париж, 16-го было объявлено о создании правительства маршала Петэна, 17-го новое французское правительство обратилось к немцам с просьбой о перемирии, а 22 июня произошла капитуляция Франции.

Все это как гром среди ясного неба поразило наше правительство и штаб. Взаимно пожирая друг друга и ссорясь по пустякам, руководящие деятели эмиграции не имели ни возможности, ни времени заняться должным образом армией и политическими делами. Поэтому в дни поражения 1 940 года они совсем потеряли головы.

В Англию вместе с отступавшими через Дюнкерк английскими войсками попало около двух тыс. наших офицеров и около четырех тыс. солдат. Офицеры были главным образом из штаба и министерства по военным делам, а также из числа тех, которые по приказу Кукеля бросили свои части, чтобы спасти свою жизнь.

Я не собираюсь заниматься описанием нашей неповоротливости, не хочу подробно рассказывать даже о преступлениях, совершенных в это время, но некоторые факты тем не менее вынужден привести.

Подхалянская бригада, действительно отважно сражавшаяся в Нарвике (она оставила там в могилах больше ста пятидесяти своих солдат), вдруг, уже после падения Франции, была направлена в Бретань. Ее командир, генерал Богуш, который обязан был точно знать обстановку, не запротестовал против такого преступного приказа, и в результате вся бригада, в которой насчитывалось четыре с половиной тыс. человек, почти до последнего человека была уничтожена, а ее остатки попали в плен к немцам. Все это было следствием неспособности командования. Командир, боясь последствий за изъяны своего командования, а вернее, за его полное отсутствие, встал на путь издания приказов задним числом. В результате его приказы оказывались очень удачными, а разгром бригады вытекал из общей обстановки, превосходства противника и т. д. Таким же манипуляциям подверглись донесения об обстановке и иные документы.

Когда Богуш вместе с несколькими десятками оставшихся в живых подчиненных высадился после этого в Англии, его ожидала неприятность: против него было возбуждено судебное дело за махинации с приказами и рапортами.

Однако до суда дело не дошло…

Вот с каким багажом наше правительство и штаб оказались 20 июня 1940 года на английской земле, чтобы «продолжать борьбу за Польшу».

Положение правительства было не очень-то прочным, и этот факт умело использовали санационные элементы, усиленно стремясь устранить Сикорского и в результате добиться перемен в руководстве.

Едва ступив на английскую землю и должным образом разместившись там, представители санации начали плести новые интриги.

Прежде всего усилились нападки на тех, кто лояльнее других относился к Сикорскому. Первая мощная атака обрушилась на генералов Модельекого и Пашкевича. Особенно сильные удары пришлось выдержать Пашкевичу в связи с вопросом о посылке курьеров в Польшу. Однажды Пашкевич отказался дать согласие на выезд курьера, некоего Микициньского, сильно подозревавшегося в сотрудничестве с немцами. Тем не менее его все же решили послать, поскольку он взялся привезти из Польши жену Соснковского. Профессор Кот, в то время желавший понравиться Соснковскому, оформил выезд Микициньского, который, получив личные инструкции от Соснковского и Кота для организаций в Польше, а также шифры и деньги, не мешкая выехал из Парижа (это было еще в апреле 1940 года). Проведенное позже (не нашими властями, а английскими) расследование установило, что Микициньский полученные инструкции и шифры передал соответствующим органам, как польским, так и немецким, за что, собственно, и получил согласие на вывоз пани Соснковской. В результате того что немцы располагали теперь соответствующей информацией, в Польше участились серьезные провалы. Английская разведка установила, что это было предательство. Микициньского заманили в Турцию, где устроили в его честь обильный ужин. Затем «виновника торжества» в совершенно пьяном виде посадили в самолет и — вывезли с территории нейтральной Турции в Польшу, где он был расстрелян.

В целом скандалы и компрометация высокопоставленных лиц достигли невероятных размеров, что от соотечественников, однако, по вполне понятным причинам скрывалось самым тщательным образом. В это же время, в июле 1940 года, Пашкевич — как он мне рассказывал позже, когда я прибыл в Лондон в мае 1942 года, — имел довольно резкий разговор с верховным главнокомандующим по поводу посылки курьеров в Польшу и существующих там отношений. Пашкевич требовал снятия с постов командиров соединений подпольной армии в Польше генерала Токаржевского, полковника Клеменса Рудницкого и полковника Пелчинского. Сикорский утверждал, что он пока не в состоянии этого обещать и в принципе запрещает делать перестановки такого рода. Позже, правда, от генерала Токаржевского и полковника Рудницкого все же удалось избавиться, выслав их во Львов, где они тотчас были арестованы[35].

Вообще, таким образом довольно часто избавлялись от неугодных людей. Это была процедура, широко применявшаяся в условиях этой взаимной грызни и взаимного поедания друг друга.

Пашкевич, возмущенный некоторыми неудачными мероприятиями Сикорского, обратил его внимание на деятельность генералов Бурхард-Букацкого и Домб-Бернацкого, подчеркивая их враждебное отношение к Верховному главнокомандующему, против которого они позволяли себе выпады как в самом Лондоне, так и в польских военных лагерях в Шотландии. Он разоблачил их подлинную роль в попытке устранить Сикорского с поста Верховного Главнокомандующего, не останавливаясь перед организацией в армии бунта. Этот бурный разговор между генералами вызвал определенное охлаждение в их взаимоотношениях. Пашкевич, видя, что не встречает необходимого понимания со стороны Сикорского, решил отказаться от поста вице-министра по делам Польши и отойти от активного участия в политической жизни. Сикорский удовлетворил просьбу Пашкевича и назначил его командиром танковой бригады в Шотландии.

В отношении Сикорского эмиграция использовала все доступные средства, стремясь изолировать его от преданных ему офицеров, чему, как это ни удивительно, способствовал, пожалуй, и сам генерал, проявлявший поразительное неумение разбираться в людях.

Наконец, решено было предпринять генеральное наступление против самого премьера и Верховного Главнокомандующего: в июле 1940 года президент Рачкевич под нажимом санационных кругов дал премьеру Сикорскому отставку, выдвинув на этот пост министра Августа Залесского. Одновременно такую же деятельность, направленную против Сикорского как Верховного Главнокомандующего, вели в армии генералы Бурхард-Букацкий и Домб-Бернацкий. Однако в отношении того, кто должен был стать верховным главнокомандующим, согласованного решения не было. Обсуждались кандидатуры Соснковского, Бурхард-Букацкого и Домб-Бернацкого. Такое отсутствие единодушия в отношении поста Верховного Главнокомандующего несколько задержало атаку на Сикорского. Соснковский сохранял спокойствие и определенную сдержанность, несмотря на то что ранее принимал во всем этом деле довольно активное участие. Это немного озадачило других генералов. Бурхард-Букацкий решительно, но без шума выступил против Сикорского, а Домб-Бернацкий открыто агитировал против Верховного Главнокомандующего, стремясь вызвать в лагерях бунт.

В то время как в армии ситуация представлялась еще неопределенной, министр Залесский, не теряя времени, приступил к формированию нового правительства. Тогда Бурхард-Букацкий, из-за нерешительности Соснковского, сам стал готовиться к принятию поста Верховного Главнокомандующего.

Поскольку споры и переговоры затягивались вследствие недостатка решимости как у одних, так и у других, исход событий, как всегда в подобных случаях, предрешила энергичность Сикорского. Пораженный наглостью предпринятых против него выступлений, он решил молниеносно покончить со смутами и бунтами в армии, считая всю эту кампанию позорящей Польшу.

Несколько офицеров из ближайшего окружения Сикорского (начальник штаба Верховного Главнокомандующего полковник Климецкий, подполковник Крупский и еще некоторые) пошли к министру Залесскому и принудили его отказаться от миссии формирования кабинета. Залесский вынужден был заявить, что он не берется за образование нового правительства. Одновременно и президенту Рачкевичу пришлось отменить решение об отставке Сикорского и официально подтвердить сохранение за ним поста премьера.

Весьма характерным во всей этой афере было поведение двух человек — Соснковского и Кота.

Первый из них, прояви он решительность, довольно легко мог бы стать верховным главнокомандующим. Если этого не произошло, то только в результате типичной для Соснковского пассивности в решительные моменты. Перед этим он принимал активное участие во всей этой аморальной заговорщической афере. Когда же наступил решающий момент, он вдруг устранился, чем невольно очень ослабил заговор, ибо никто не Знал действительных намерений генерала и его позиции в случае, если бы в самом деле потребовалось применить силу.

Соснковский до последнего момента приглядывался ко всему издали как бы выжидая, кто победит. Разумеется, если бы Домб-Бернацкий добился успеха и предложил ему пост Верховного Главнокомандующего или премьера, он принял бы такое предложение без промедления. Больше того, он наверняка считал бы, что на этот пост нет никого более достойного, чем он, и что этот пост только ему и подходит. Вместе с тем он полагал, что ему выгоднее будет официально не ввязываться в это дело. Поэтому когда министр Залесский под нажимом отказался от поста премьера, а президент Рачкевич взял обратно согласие на отставку Сикорского, Соснковский продолжал держаться так, будто ни о чем не ведал.

Другим лицом, которое вообще могло не допустить этой неразумной и очень вредной акции, являлся профессор Кот. Своим вмешательством в поддержку Сикорского он мог с самого начала предотвратить какие бы то ни было выпады и действия против премьера и Верховного Главнокомандующего. К сожалению, располагая всеми возможностями, он не только не сделал этого, но, наоборот, вел себя выжидательно, а это придавало смелости противникам Сикорского. Не следует забывать, что Кот сам стремился занять пост премьера и ждал только удобного момента для осуществления своего плана.

После того как Сикорский удержался на посту Верховного Главнокомандующего и премьера, Кот начал играть роль его преданного и верного друга, что отнюдь не помешало ему открыто поддерживать офицеров старого режима, устраивая их на ответственные должности в штабе Сикорского. В результате этого санация стала настойчиво «протискиваться» в штаб, захватывая в свои руки один важнейший пост за другим. В штаб попали такие люди, как бывший офицер для поручений у Рыдз-Смиглы, полковник Глябиш, получивший должность начальника 1-го отдела (организационного), генерал Глуховский, который до 1939 года являлся вице-министром по военным делам, и ряд других. Приобрел большой вес также полковник Климецкий, получивший звание генерала за свое выступление перед президентом в защиту Сикорского. Такое повышение вызвало недовольство в армии. Впрочем, все участники событий, выступавшие перед президентом против министра Залесского, были повышены в званиях.

В результате всей этой истории, как это обычно бывает, одни пострадали, а другие получили высокие назначения.

Епископ Гавлина, который слишком демонстративно защищал санацию, оказался в состоянии конфликта с Сикорским, в результате чего его удалили из новой Рады Народовой. Однако он сумел при поддержке Кукеля и министра Кота сохранить за собой должность епископа полевых польских войск. Все же он был вынужден как верховный пастырь изменить тон и суждения, ибо ему начали напоминать о том периоде деятельности в Польше, когда он провел среди ксендзов генеральную чистку. Епископ немного притих. В то же время Богуш-Шишко, которого должны были судить за служебные злоупотребления и подделку приказов, не только вышел сухим из воды, но и добился расположения самого Сикорского, которому в этот период оказал большую услугу. Верховный Главнокомандующий, желая поддержать свой авторитет и престиж в армии, а также наказать тех, кто наиболее резко выступал против него, отдал под суд военного трибунала генерала Домб-Бернацкого за попытку вызвать мятеж в армии. Но чтобы иметь возможность разжаловать и осудить Домб-Бернацкого, Сикорскому предстояло подобрать преданных судей и заседателей.

Поэтому он вызвал к себе Богуша и сказал примерно так (передаю в соответствии с рассказом самого Богуша): «Против вас имеется дело, господин генерал, дело очень серьезное, но если вы на суде как один из заседателей добьетесь разжалования и тюремного заключения Домба, то я забуду о вашем деле». Богуш этому страшно обрадовался и, конечно, на все согласился. Вошел в состав суда заседателем и с порученным заданием справился как нельзя лучше. Домб-Бернацкий был разжалован и приговорен к двухлетнему заключению.

Так закончился первый этап «борьбы за Польшу» на английской земле. Эту борьбу инспирировали санационные деятели, окопавшиеся в Румынии и Америке и считавшиеся в лагере пилсудчиков главными.

В это время наши дипломатические и военные учреждения в Румынии, а также группы Соснковского по переброске через границу вели себя весьма своеобразно. Они не только не помогали правительству Сикорского, считая, что оно падет, и ожидая возвращения власти санации, но и мешали его работе, где и как только могли. Они предельно осложняли, а то и вовсе делали невозможным выезд в Польшу тех курьеров, а во Францию и затем на Ближний Восток, тех молодых офицеров, которые, по их мнению, слишком лояльно относились к правительству Сикорского.

Кроме того, бичом являлись крайне неумелые действия наших властей, особенно военных. В качестве примера можно привести работу групп по переброске нужных людей в Польшу. Эти группы были созданы на основе «соглашения» с румынской сигуранцей, согласно которому перебрасываемое в Польшу лицо бралось на учет в сигуранце и только с ее разрешения и после соответствующей мзды ее чинам могло проследовать через границу.

Технически переброска выглядела следующим образом. После разрешения всех вопросов (обеспечение документами и т. д.) офицер нашего 2-го отдела в Румынии и офицер румынской контрразведки вместе с перебрасываемым ехали на границу в заказанное румынской контрразведкой место, где румынский пограничник по приказу офицера сигуранцы пропускал «нарушителя» через границу. Я уже не говорю о том, что румыны знали о каждом из тех, кто переходил границу. Часто они даже знали, с чем наш человек идет, куда и зачем. При этом следует помнить, что в то время румынская контрразведка уже сотрудничала с немецкой довольно тесно, вследствие чего последняя была осведомлена о движении наших курьеров. Кроме того, румынская контрразведка под давлением немцев вообще могла отказаться от переброски наших людей. А что тогда? Словом, в важнейшем разделе нашей работы — действиях на Польшу— мы находились в зависимости от румынской контрразведки, а в какой-то мере — даже и от немцев. О какой-либо самостоятельной организации переходов через границу не было и речи.

Об этом даже не подумали. Персонал наших учреждений был многочисленным, доходил до нескольких сот человек, поэтому организовать серьезную работу было возможно, тем более при помощи польской колонии в Румынии, которая нам очень сочувствовала. Однако здешнее польское начальство довольствовалось существующим положением вещей, которое целиком отдавало нас в чужие руки.

Чтобы проиллюстрировать, чем занимались наши руководящие деятели в Румынии, приведу небольшой пример.

Когда в Лондоне разразился польский правительственный кризис, руководящие деятели санации стали добиваться непременного включения в состав правительства бывшего министра Бека если не премьером, то по крайней мере министром иностранных дел, считая его человеком наиболее подходящим и наиболее способным. Развернув широкую пропаганду вокруг облюбованной кандидатуры, они утверждали, что именно министр Бек заключил в августе 1939 года договор с Англией, что именно ему англичане дали гарантию наших границ, и поэтому только он и должен формировать правительство на английской земле. Тем более, твердила санация, что он, Бек, пользуется уважением англичан, которые с удовлетворением восприняли бы его назначение на этот пост.

Тем временем 2-й отдел в Румынии, возглавляемый доктором Осташевским (подполковником Орловским), заготовил министру Беку паспорт на имя Яна Карпинского с необходимыми визами. Поручику Петру Высоцкому предстояло перевезти министра на автомобиле через румынскую границу в Югославию, а оттуда Бек должен был уже сам добираться в Англию. Однако задуманное предприятие сорвалось, так как румыны обо всем знали и задержали Бека на границе. Впредь ему вообще запретили покидать занимаемую им виллу.

О компрометирующей деятельности 2-го отдела в Румынии может свидетельствовать эпилог дела подполковника Орловского, которого на территории Палестины, опасаясь разглашения им секретов, отравили некие разведывательные органы.

Теперь, когда правительство Сикорского удержалось, а санация временно потерпела поражение как в Лондоне, так и в Румынии, можно было рассчитывать на относительное спокойствие хотя бы в течение двух-трех месяцев.

Через несколько дней после моего прибытия в Бухарест военный атташе подполковник Тадеуш Закшевский заявил мне, что есть указание отменить мой выезд в Польшу, а меня направить на Ближний Восток в бригаду генерала Копаньского. Мне это показалось подозрительным, тем более что я выполнял прямое поручение Сикорского и хорошо знал, какая происходила борьба между ним и санационно-легионерскими кругами.

Подпоручикам Кшиштофу Гродзицкому и Яну Романовскому, приехавшим в Бухарест несколькими днями раньше меня в качестве посланцев бюро Соснковского, не чинили никаких препятствий, и они нормально могли следовать в Польшу. Я заявил подполковнику Закшевскому, что все же в Польшу я поеду, потому что имею на этот счет определенный приказ Сикорского и твердо намерен его выполнить. Закшевский ответил, что здесь высшую военную власть представляет он, а не Сикорский, и я должен подчиняться ему. Я сказал, что этого не будет.

Через несколько недель после неудавшегося побега Бека подполковник Закшевский, скомпрометировавший себя активным участием в этом деле, был снят со своей должности, а его обязанности принял майор Зимналь. Тем не менее споры о моем переходе в Польшу продолжались. В половине июля Зимналь показал мне переданный из Лондона и подписанный начальником штаба полковником Климецким приказ о том, что, согласно распоряжению Сикорского, я обязан направиться на Ближний Восток.

Зная, в каком одиночестве находится Сикорский, как его обманывают и сбивают с толку, я решения своего не изменил и снова подтвердил, что намерен идти в Польшу[36]. В то же время капитан Здислав Тулодзейский на основании приказа (не знаю, действительного ли) выехал в Сирию в бригаду Копаньского.

Пока продолжались словопрения, я установил контакт с организованной министром Котом политической ячейкой, о которой он мне говорил еще в Париже. Эта ячейка должна была вести политическую работу на Польшу. Руководил ею вице-консул Каньский при помощи сотрудников консульства Залевского и Ольшевского. Я рассказал им о своих злоключениях. Они посмеялись и тотчас же все уладили. Я получил от них адреса явок во Львове и деньги на дорогу, а также крупную сумму для передачи организациям в Польше. Хотелось смеяться, но не следовало ли плакать? Одно учреждение, представляющее лондонское правительство, чинит мне всяческие препятствия и усиленно добивается якобы от имени Сикор-ского моего отзыва. Другое учреждение, которое также представляет правительство Сикорского, помогает мне, снабжает деньгами не только меня, но и подпольные организации. Это лишь небольшой пример пресловутой «дружной» работы всех звеньев.

Я договорился с подпоручиком Гродзицким, что отправлюсь в путь через несколько дней после них, и назначил встречу во Львове в доме № 24 по улице Калечей, где я предполагал остановиться.

В это время узнал, что наш военный атташат в Румынии не признал себя побежденным и, будучи уверен, что сможет помешать каким-либо способом моему переходу в Польшу, посылал в Лондон одно письмо за другим в соответствующие отделы, предлагая употребить любые средства и использовать все влияние на генерала Сикорского, дабы добиться его согласия на мой отзыв. Распускались слухи, будто Сикорский склонен был уступить этим наговорам, в которых меня изображали бунтовщиком против него, и вот-вот должен был дать указание нашим учреждениям в Румынии не помогать мне в переходе границы и не проявлять в отношении меня никакой заботы.

Несмотря на это, я в первой половине августа отправился из Бухареста в Польшу[37]. Не имея возможности, а точнее, не желая пользоваться любезностью наших учреждений, я сам при помощи знакомых организовал свой переход. Приехал в Сучаву, расположенную почти в тридцати километрах от границы. По карте выбрал место перехода границы. Терпеливо ожидал дождя, который был здесь довольно частым явлением в это время года. Во время проливного дождя нанял такси и поехал в одну из приграничных деревень. Я знал, что в такой ливень даже паршивого пса нигде не встречу. Отослав машину, с картой и компасом в руках пошел в сторону ближайшего леса, по опушке которого проходила граница. За несколько часов ходьбы порядком углубился в лес, оставив границу далеко позади. Наступила ночь, и я чувствовал себя довольно неважно на совершенно незнакомой территории, совсем один в глухом лесу, окутанном кромешной тьмой, которую лишь изредка рассекали вспышки молний. Ориентироваться было очень трудно, не удавалось найти ни дороги, ни даже какой-нибудь тропинки. Поэтому приходилось держаться лишь направления, отмеченного по компасу на карте. Еще несколько часов я медленно двигался вперед. Промок до нитки, даже резиновый плащ не особенно помогал, так как я в темноте свалился в овраг и окунулся в воду почти по шею. В каждом кусте или дереве, внезапно возникавшем перед глазами при вспышке молнии, мне чудились какие-то фигуры. Наконец после многих часов блужданий вышел на поляну, на которой стояло несколько стогов сена. Промокший, озябший и измученный, я решил здесь передохнуть. Весь, с головой, зарылся в один из стогов. Чтобы согреться, выпил коньяку из бутылки, закусил колбасой и в следующее мгновение с блаженным ощущением покоя и относительной безопасности заснул.

Проснувшись, взглянул на часы. Было 14.20. Снова глотнул коньяку. Чувствовал себя отлично. Одежда на мне высохла. Высунул голову из своей берлоги и осмотрелся вокруг. Поляна небольшая, окружена лесом. Людей не видно было, и это наполнило меня радостью и спокойствием. Не спеша, оглядываясь по сторонам, вылез из своего укрытия и двинулся в дальнейший путь. Встречи с людьми не искал, они сразу узнали бы, что я «нездешний», а это могло оказаться опасным. О точных ориентирах не могло быть и речи, но тем не менее я шел гораздо увереннее, чем ночью. Погода благоприятствовала: было солнечно, а в лесу чувствовалась легкая прохлада. Шел все время по компасу. Через несколько часов добрался до деревни, обозначенной на карте. Теперь я мог точно сориентироваться на местности. Я находился в каких-нибудь двадцати с лишним километрах от границы. Однако впереди, километрах в десяти, меня ожидало еще одно серьезное испытание — переправа через реку Серет, преодоление которой требовало больших усилий. Решил дойти до нее до наступления вечера, чтобы успеть выбрать место переправы. В шесть часов впереди показался Серет. О переходе по мосту не могло быть и речи: там маячил усиленный патруль. Поэтому нужно было проверить возможность перехода вброд и выбрать для этого подходящее место. Река не патрулировалась, и я спокойно пошел вдоль берега. Серет, как и все горные реки, не мог быть глубоким. Пройдя немногим более километра, я наметил место, где как мне показалось течение было более спокойным. В этом месте река была довольно широкой, но мелкой (просматривались камни на дне), а кроме того, ближе к противоположному берегу виднелась отмель. Приняв решение переходить вброд здесь, я на несколько сот метров удалился от реки и решил подождать сумерек в полном соответствии с пословицей: береженого бог бережет. Когда наступила темнота, я разделся, однако ботинок не снял, так как скользкие и острые камни на дне реки могли поранить мне ноги и затруднили бы движение. Одежду завернул в плащ. Когда уже совсем стемнело, вошел в воду (уже довольно холодную) и не спеша побрел в сторону противоположного берега. Мое предположение оказалось правильным: река в этом месте действительно была неглубокой. Но зато течение оказалось значительно сильнее, чем я думал. Ботинки мне очень пригодились, так как позволяли твердо ступать по дну и увереннее шагать. С напряжением добрался до отмели, где немного отдохнул. До берега оставалось уже не больше пятнадцати метров, но тут, к несчастью, меня подстерегала большая и неприятная неожиданность. Когда я вошел в воду, то оказалось, что здесь значительно глубже, чем я предполагал. Через несколько шагов меня подхватило сильнейшее течение, бороться с которым было бесполезно. Я старался лишь держаться на поверхности и по возможности сближаться с берегом. Проплыв по течению метров около сорока, я благополучно выбрался на берег и только тогда почувствовал огромную усталость. Поскольку в этот день мне и так уже пришлось преодолеть. большой путь, я решил отдохнуть и лишь на рассвете двинуться дальше с таким расчетом, чтобы в течение следующего дня пройти двадцать километров, отделявшие меня от Прута, который также предстояло преодолеть. Свое намерение я осуществил, но с той лишь разницей, что переходил Прут не под вечер, а на рассвете следующего дня, около четырех часов утра. Перебравшись на другой берег Прута, кое-как привел в порядок свой внешний вид: побрился, расправил и почистил костюм. Вот и тропинка, которая должна была вывести меня на шоссе Куты— Косов. Через час вышел на шоссе и зашагал в сторону Косова.

Меня охватило какое-то чувство легкости и свободы. Я находился в уже знакомых местах, среди людей, от которых ничем не отличался. Чувствовал себя так, словно сбросил с плеч огромный груз. Через несколько минут пристроился на попутную подводу, направлявшуюся за досками на лесопильный завод в Коломыю, и в тот же день под вечер прибыл в хорошо знакомый мне город. Чувствовал себя здесь как дома. Ведь я отсюда выбирался в путешествие в Париж. Прошелся по городу, который выглядел так же, как тогда, когда я его покидал, направляясь в Румынию. С того времени минуло десять месяцев. Продефилировал несколько раз мимо знакомых домов, стараясь убедиться, что все осталось по-старому. Через некоторое время зашел к одному из приятелей. Хозяева, увидев меня, несказанно удивились, и расспросам не было конца. Переночевав у них, я на следующий день поездом поехал во Львов. В вагоне опять почувствовал себя как-то странно, появилась прежняя нервозность. Но все обошлось благополучно.

Во Львов прибыл поздно, около восьми часов вечера[38]. Вокзал буквально кишел пассажирами. На улицах было столь же оживленно, как и перед войной. Пошел к знакомым, у которых жил до отъезда из города. Здесь, как и в Коломые, меня засыпали вопросами. Не могло быть и речи о том, чтобы идти куда-нибудь искать ночлег. Гостеприимные хозяева оставили меня у себя и устроили, как когда-то в былое время.

Итак, я снова был во Львове. Городе, который хорошо знал еще со времен школьных экскурсий, в котором часто бывал, когда проходил службу в 12-м уланском полку. То же движение, те же лица…

Побродив немного, стал разыскивать знакомых по имевшимся у меня адресам. Связи оказались хорошими. Уже через несколько часов установил контакт с ячейками подпольных организаций. В течение последующих дней принял участие в двух собраниях, на которых ознакомил участников с общим направлением политики Сикорского. У здешних работников уже несколько месяцев отсутствовал личный контакт с Парижем, и я был поражен тем, что эти люди, как-никак представлявшие подпольный мир и, как они сами считали, весь народ, все польское общество, совершенно не ориентировались в вопросах внешней политики, в оценке положения и возможностей продолжительной войны. Они буквально жили только сегодняшним днем. Протянуть до весны, «а там будь что будет!». Неустанно ожидали какого-то чуда. Конкретные факты для них не существовали. Кроме того, я убедился, что они были совершенно неправильно информированы. Они были уверены, что наша армия численностью около трехсот тыс. человек сконцентрирована на границах Венгрии и Румынии и вот-вот ступит на территорию Польши. Они также были убеждены, что и в Англии находится почти полумиллионная Польская армия.

В этом отношении члены подпольного руководства мало чем отличались от любого завсегдатая кафе, склонного всегда оперировать миллионными армиями и особыми, сногсшибательными сведениями. Каково же было разочарование моих слушателей, когда я им в осторожной форме раскрыл всю правду о нашей жизни в эмиграции. Я сообщил им о том, что ни в Румынии, ни в Венгрии нет никакой нашей армии, рассказал, как все происходило во Франции и с каким багажом наше правительство перебралось в Англию. Конечно, я не сказал о происходивших закулисных интригах различного рода — этого в данный момент они просто не поняли бы. Старался лишь внушить им то, что было ясно за границей каждому: война продлится еще верных несколько лет, и поэтому нам необходимо уже сейчас заниматься поисками новых политических путей. Должен отметить, что, хотя я сообщал им вести, диаметрально противоположные тем, которые доходили до них раньше через курьеров или по почте, все же моя информация, принятая сначала, правду говоря, с некоторой сдержанностью, вызвала доверие. В данном случае мне помогли сводки радио, совершенно недвусмысленно освещавшие общее положение. Я несколько раз подчеркивал необходимость создания единого политического руководства из представителей всех политических группировок, чему Сикорский придавал большое значение.

Хуже обстояло дело с военными деятелями, так как в сфере военного руководства царила страшная раздробленность, существовало множество самостоятельных групп и группок. Неизвестно было, кто кого слушает, кто кому подчиняется. К тому же имелось немало самозваных руководителей. Одни не верили другим, а порой же вступали в междоусобную борьбу. Контакты с Парижем были очень слабыми, вследствие чего здешние военные деятели не могли связаться с Верховным командованием, а с Лондоном они вообще не имели никакой связи.

Значительным числом групп Союза вооруженной борьбы (СВБ) на территории Львовского округа руководил майор Зигмунд Добровольский. С ним я также имел несколько встреч, во время которых разъяснил ему точку зрения Сикорского. С другой частью СВБ, которой руководил майор Мацелинский, имевший официальный мандат из Парижа на Львовский округ, я тоже установил связь.

Мне удалось также без каких-либо осложнений встретиться со всеми, с кем мне было предписано встретиться. Я старался выполнить все поручения Сикорского и передать по назначению его приказы и инструкции. Я обстоятельно проинформировал деятелей организаций о том, что происходило за границей, в частности, в области международной политики. Однако проследить за выполнением инструкций и осуществлением планов Сикорского мне не удалось, так как моя работа неожиданно была прервана. Через несколько дней после прибытия во

Львов, 6 сентября 1940 года я был арестован советскими органами[39].

Полагаю, что орудовавшие в Польше санационные деятели, которых не устраивали инструкции Сикорского, попросту выдали меня в руки советских органов, желая тем самым устранить с поля своей деятельности. Сделали они это не только по собственной инициативе, но и по тайному наущению санационных властей в Румынии, которые представлял там наш атташат.

Военный атташат, получив через 2-й отдел указание о том, чтобы я был направлен на Ближний Восток и чтобы наши учреждения не помогали мне при переходе в Польшу, через командование СВБ, подчиненное Соснковскому и сотрудничавшее с атташатом в Румынии, узнал, что я нахожусь во Львове. Он направил в Лондон донесение в штаб верховного командования, что я во время перехода границы был ранен и, вероятно, умер или арестован. Одновременно с отсылкой этого донесения было передано указание во Львов командованию СВБ донести на меня советским органам.

Поэтому сразу же после разговора с адъютантом майора Мацелиньского и одним из чинов командования СВБ, Тельманом, я был арестован. О том, что меня выдал Тельман, я узнал уже в Москве, а затем от полковника Бонкевича в штабе нашей армии в Бузулуке, где находившийся там же Тельман рассказывал об этой истории[40].

Это был, конечно, низкий и подлый способ избавляться от неугодных людей, но он, как я уже говорил, практиковался довольно часто. В конце концов, санация не брезговала ничем. Я был не первый и наверняка не последний ее противник, от которого она избавилась таким образом. Мне, например, известно, что майор Домбровский, направлявшийся в качестве курьера из Польши в Париж, был нашими деятелями, противниками Сикорского, выдан в Югославии местным властям по спровоцированному обвинению в деятельности в пользу Германии. В результате ему пришлось провести полгода в страшных тюремных условиях, прежде чем вообще стало известно, где он находится. Подобная же участь постигла значительно позже, в 1943 году, еще одного курьера, которого, собственно, из-за какой-то личной неприязни обрекли на смерть и чуть было не привели приговор в исполнение. Он остался жив лишь потому, что я, зная, почему он осужден, не допустил исполнения приговора. Тем не менее он просидел в заключении в Палестине три года.

После ареста меня привезли в Москву, где я пробыл в тюрьме одиннадцать месяцев, вплоть до заключения июльского польско-советского договора.

Советские органы по имеющемуся у них доносу хорошо знали, что я прибыл из Парижа как эмиссар Сикорского. Находясь в тюрьме в Москве, я несколько раз разговаривал с представителями советских властей на тему о польско-советских отношениях и дважды по этому вопросу писал Советскому правительству.

В то время гитлеровская Германия находилась в зените своего могущества. Это был период самых крупных успехов фашистов, когда многим уже казалось, что их стремление добиться господства над миром будет осуществлено. Это был период самых больших их побед, и вместе с тем — самой большой слабости Англии. Может быть, никогда за всю свою историю Англия не была такой слабой, как в те памятные 1940 и 1941 годы. Она была почти одинока и к тому же не располагала сколько-нибудь крупными вооруженными силами, способными противостоять немецкой мощи.

Поражение Англии, а вместе с нею и ее союзников казалось неизбежным. Поэтому все с огромным напряжением ожидали чего-то, чего сами не могли предугадать, надеялись на какое-то событие, почти чудо, которое изменило бы ход военных действий и почти неизбежное поражение обратило бы в победу.

Даже самый большой оптимист в Англии не мог себе представить на стыке 1940 и 1941 годов, каким образом Англии удастся победить Германию, как самый большой пессимист в Германии не мог бы себе представить бело-красного знамени, водруженного рукой польского солдата над куполом рейхстага в Берлине[41].

Но все же наступил тот памятный в истории день — 22 июня 1941 года, который в конечном счете предрешил исход войны. В этот день фашистская Германия напала на Советский Союз.

В МОСКВЕ

Десятое августа 1941 года было для меня таким же тюремным днем, как и любой другой из 337 дней, проведенных в московской тюрьме. Я уже знал, что подписан польско-советский договор и что нас будут освобождать из заключения. Ожидал, когда наступит мой черед.

Сидя на кровати, читал. Вдруг вошел надзиратель (как всегда, молчаливый) и приказал выходить из камеры. Он повел меня по узким, извилистым коридорам. Затем на лифте мы спустились на четвертый этаж (с шестого, где я сидел). Когда лифт остановился, я понял, что меня ведут не к следователю, а куда-то в другое место. Следователи обычно работали на седьмом и восьмом этажах. По такому же узкому коридору меня провели в другую камеру. Это была парикмахерская. Обычно парикмахер обслуживал нас в камере один раз в декаду, и следующая моя очередь должна была подойти только через четыре дня. А тут вдруг снова в парикмахерскую! В этом было что-то необычное.

После бритья надзиратель отвел меня обратно в камеру. Но через пятнадцать минут он вновь появился в дверях и сказал безразличным тоном, каким обычно сообщалось о предстоящем перемещении из одной камеры в другую: «Собирайтесь с вещами». Это могло означать просто перемену камеры. Но на сей раз он повез меня на восьмой этаж, где ввел в хорошо обставленную комнату. Там стоял кожаный диван, два таких же мягких глубоких кресла, письменный стол, покрытый стеклом, а на стенах висели портреты руководителей Советского Союза.

Я знал сидящего за столом высокого худощавого блондина славянской внешности, который уже раньше допрашивал меня. Он хорошо обходился со мной и всегда доброжелательно улыбался. Он был в чине майора, неплохо говорил по-польски.

— Юрий Мечиславович, — произнес он приветливо, — вы свободны.

Итак, моя тюремная жизнь окончилась. 10 августа 1941 года около двенадцати часов дня я вышел из тюрьмы[42].

С радостным чувством на душе ходил я по улицам Москвы, забыв о том, что было. Впервые за год всей грудью, полными легкими мог вдыхать свежий воздух.

Уже полтора месяца шли тяжелые бои между Германией и Советским Союзом. Еще находясь в тюрьме, мы каждый день слышали мощную канонаду зенитной артиллерии, сотрясавшую стены домов советской столицы. И теперь, идя по улицам, я с любопытством разыскивал следы неприятельских налетов. Однако обнаружить разрушения нигде не удавалось.

Сначала я недоумевал, но со временем все прояснилось. Уже через несколько недель я смог убедиться, что противовоздушная оборона Москвы действительно была замечательной. Как оказалось, все попытки совершить налет на Москву отражались еще на дальних подступах. Москва была единственной из столиц, успешно боровшейся с немецкой авиацией. Лишь иногда одиночным самолетам удавалось прорваться к окраинам города, и уж совсем редко — к центру Москвы. Разумеется, они не наносили сколько-нибудь серьезного ущерба.

Даже в Тех отдельных случаях, когда бомба падала в центре города и производила некоторый беспорядок, следы разрушений предельно быстро и искусно маскировались, развалины тотчас же убирались. Вызывала восхищение также маскировка города. Не только крыши и стены домов были разрисованы самыми причудливыми узорами — даже на площадях краской имитировались большие здания, которые с птичьего полета сливались с контурами настоящих строений. Часто сооружались макеты домов, менявшие внешний вид некоторых районов до неузнаваемости и тем самым серьезно дезориентировавшие фашистских летчиков, замечательно была замаскирована Москва-река. На специальных плотах возводилось много искусственных крыш спускались на воду плавучие макеты тротуаров, отчего, если смотреть на реку сверху, она становилась неузнаваемой. Мешками с песком обкладывали не только (как в других городах) памятники, но и витрины магазинов, что предохраняло от осколков бомб и обломков камней а также от взрывной волны. Маскировка осуществлялась так обстоятельно и всеобъемлюще что даже Кремль был выкрашен в защитный цвет. В противовоздушной обороне принимала участие вся столица. Многие жители дежурили на крышах домов, наблюдая, чтобы нигде случайно не пробился даже слабый луч света сквозь затемненные окна. Пулеметы и небольшие зенитные пушки часто устанавливались прямо на крышах зданий.

Столь хорошо и эффективно организованной противовоздушной обороны я нигде больше не встречал.

На улицах царило спокойствие, жизнь шла своим нормальным чередом, без каких-либо признаков паники или нервозности. Движение было оживленное, трамваи и троллейбусы курсировали, как обычно, и, как обычно, сновали автомобили. В магазинах толпились покупатели, нередко можно было видеть даже довольно большие очереди. И хотя это были первые месяцы войны, когда немцы одерживали свои «молниеносные» победы, московские улицы, если не принимать во внимание маскировку, выглядели нормально и спокойно.

Пообедав в гостинице, я вновь отправился в город на розыски сотоварища по тюрьме подполковника Юзефа Спыхальского. Он был моим старым сердечным другом, коллегой по преподавательской работе в Центральной пехотной школе в Рембертове.

В тюрьме, дабы разнообразить наше бытие, нас время от времени переводили из камеры в камеру, чем мы были очень довольны, так как это была единственная возможность видеть новые лица, получать кое-какие сведения и, прежде всего, иметь возможность встретить многих знакомых и коллег. Во время одного такого «переселения» меня ввели в камеру, в которой уже находилось несколько сотоварищей. С любопытством разглядывая присутствующих, я вдруг встрепенулся, не веря своим глазам… Неужели это Юзеф? Подполковник, стоявший ко мне боком, повернулся, и меня поразил тогда вид огромных усищ (между прочим, я в то время тоже носил подобное украшение). Обращаясь к подполковнику, я употребил известное еще со школьной скамьи прозвище (мы называли его «князем пехоты»). В следующее мгновение, до предела взволнованные, мы бросились в объятия друг другу.

С подполковником мы провели вместе довольно много времени. Он хотел как можно скорее вернуться в Польшу, а потом мы решили возвращаться вместе, как только представится возможность.

Подполковник вышел из тюрьмы несколькими днями раньше. Жил в замечательной гостинице «Москва», по соседству со мной (я остановился в гостинице «Метрополь»). Встретил меня очень сердечно, радуясь тому, что оба мы, несмотря на прожитые тяжелые времена, целы и здоровы, сохранили бодрое настроение и не растеряли запаса энтузиазма. Он поделился со мной новостями. Генерал Янушайтис уже неделю находится на свободе и живет у своих знакомых в Москве. Андерс также освобожден и назначен командующим польскими вооруженными силами в СССР. Я невольно задумался над тем, какие обстоятельства повлияли на это назначение и почему обошли Янушайтиса, обладавшего большими профессиональными данными, притом известного политического деятеля, словом, во всех отношениях лучше подходившего для этой должности.

Далее я узнал, что в Москве находятся недавно прибывший из Лондона наш поверенный в делах доктор Юзеф Реттингер, секретарь посольства Веслав Арлет, глава польской военной миссии генерал Зигмунд Шишко-Богуш и его помощник майор Бортновский. Последнего я знал довольно хорошо еще по Парижу: он был старым санационным сотрудником 2-го отдела[43].

Я решил в тот же день побывать у Янушайтиса, а генералу Андерсу представиться на следующий день, то есть 11 августа.

А между тем поляков в Москву прибывало все больше. Освобождали группами, после чего всех направляли в лучшие гостиницы столицы.

К Янушайтису я зашел около пяти часов вечера. Он жил у своих старых знакомых в очень скромной комнатке. Удобно усевшись, мы начали разговор с нашей встречи во Львове в 1939 году. И у меня снова возникли перед глазами картины незабываемого для всех поляков трагического сентября. Мои мысли прервал Янушайтис.

— Вы первый пошли и вернулись, другие уходили, но не возвращались, — сказал он, обращаясь ко мне.

Затем переключились на текущие вопросы: что будем делать дальше и как? Было известно, что польско-советский договор подписан, но мы не знали его содержания. Военного соглашения пока не было, и Янушайтис сам еще не представлял, куда его назначат и какова будет его новая работа.

После приятной беседы, длившейся около часа, я стал прощаться. Видя, что я без пиджака, генерал дал мне один и3 своих, сказав: «У меня два, так что поделимся». Он покорил меня своей простотой и доброжелательностью. Я поблагодарил его крепким рукопожатием.

Вечером я снова пошел к подполковнику Спыхальскому, у которого застал еще незнакомого мне полковника Леона Окулицкого, ставшего позже начальником штаба нашей армии в Советском Союзе. В ходе разговора я узнал, что уже на свободе подполковник Пстроконьский, ставший позже интендантом армии, подполковник Аксентович, ставший потом начальником 2-го отдела армии (для лучшей маскировки он взял себе фамилию Гелгуд), майор Бонкевич, ставший его заместителем, а со временем и преемником, подхорунжий Игла-Иглевекий и ряд других лиц[44].

На следующий день примерно в полдень я направился к Андерсу. Он был в синем костюме. Выглядел немного бледным и осунувшимся. Встретил меня весьма сердечно. Его первые слова были:

— Я очень рад, что мы вместе. Будем вместе работать. Дел много, а людей мало, но следует ожидать, что наплыв будет большой.

Потом за чаем он стал мне рассказывать обо всем пережитом с момента, как мы расстались во Львове. В свою очередь и я поведал ему о своих злоключениях. Рассказал о поездке в Париж, о том, что там увидел и почему разочаровался, как возвращался, каким образом был арестован и освобожден. Генерал разделял мой взгляд на санацию (в тот период он не любил санацию, да, впрочем, не питал к ней симпатий и в другие времена). Начали говорить об омоложении армии, не реализованном во Франции. Генерал обещал осуществить это здесь.

Андерс чувствовал себя еще нездоровым, жаловался на боли в пояснице. Кроме того, его беспокоила нога: ведь в сентябре он был ранен. Когда генерал вставал или ходил, то пользовался тростью, потому что, как он говорил, не хотел напрасно расходовать свои силы, которые еще могут пригодиться.

После беседы, которая длилась несколько часов, он проводил меня, заверив, что я в любое время и при любых обстоятельствах могу являться к нему.

Между тем ряды поляков росли с каждым днем.

Были уже на свободе полковник Сулик-Сарнецкий, ставший впоследствии командиром полка в 5-й дивизии; полковник Казимеж Висьневский, будущий начальник 3-го отдела штаба армии; майор Кипиани, назначенный вскоре начальником юридической службы армии; майор Каминский; ксендз Ценьский, позже возглавивший духовных пастырей армии; подхорунжий Пасек, ксендз Вальчак, будущий капеллан 5-й пехотной дивизии; полковник Шиманский, бывший военный атташе в Берлине, назначенный позже командиром полка в 5-й пехотной дивизии; госпожа Влада Пеховская — будущий главный инспектор военной подготовки женщин, писательница Термина Наглер, поручик Ентыс, капитан Мрозек, майор Зигмунт Добровольский, поручик Ян Зелинский, вахмистр Шидловский и многие другие. Число поляков в Москве увеличивалось. В целом мы чувствовали себя превосходно, никто из нас уже не думал о перенесенных обидах и о недавно пережитых тяжелых временах. Напротив, все были преисполнены радостных надежд и раздумий о занимающейся заре в связи с созданием Польской армии. Все мы хотели драться с немцами, и как можно скорее. Долгая вынужденная бездеятельность, к счастью, нас не разложила; наоборот, оказалось что мы сохранили в себе большой запас энтузиазма и энергии. Каждый хотел что-нибудь делать, как можно скорее взяться за работу.

Тем более что вести с фронта поступали безрадостные. Немецкое наступление развивалось с каждым днем все успешнее. Фашистские войска, продвигаясь вперед, в июле овладели уже Смоленском, а в августе советские войска отошли за Днепр.

Гитлеровские армии захватывали все большие пространства плодородных украинских и белорусских земель. Одновременно и промышленные районы Центральной России начали испытывать давление вражеских войск. Немецкая авиация неистовствовала. И хотя нас это непосредственно не затрагивало, поскольку мы находились вдали от фронта и войны не ощущали, тем более что улицы Москвы благодаря повсеместной организованности и порядку действовали успокаивающе, все же каждый из нас испытывал какую-то внутреннюю потребность по возможности скорее вырваться на фронт.

Мы с нетерпением ожидали претворения в жизнь военного соглашения. Его выполнение проходило, если так можно выразиться, через несколько стадий. Первой был пакт от 30 июля 1941 года, создавший основу для установления отношений и дальнейшего сотрудничества. Его следствием явилось военное соглашение, подписанное в Москве 14 августа 1941 года. Затем в декабре 1941 года были дополнены как июльский договор, так и военное соглашение. Это было сделано по инициативе и при личном активном участии Сикорского во время его пребывания в Москве. Завершающим шагом и как бы документальным подтверждением гарантии наших хороших отношений в настоящее время и в будущем явилась советско-польская декларация от 4 декабря 1941 года.

Возвращаясь теперь к начальному этапу нашего сближения с Советским Союзом, увенчавшемуся заключением договора, посмотрим, кому же Сикорский доверил следить за реализацией только что принятых, необыкновенно важных для нашей государственной жизни решений, которые должны были обеспечить наше будущее и почти полностью изменить наш прежний внешнеполитический курс.

Человеком, которому выпало проводить договор в жизнь, следить, чтобы он не нарушался, а выполнялся в полной мере, случайно стал профессор Станислав Кот. Именно случайно, так как он сам признавался впоследствии, что Сикорский обратился к нему с этим предложением сразу же после подписания договора 30 июля, прямо в кабинете Черчилля. Кот был так поражен предложением Сикорского, что, по его собственным словам, «просто остолбенел». Действительно, было от чего остолбенеть.

Этот выбор оказался во всех отношениях роковым. Профессор Кот не был подготовлен к такой роли ни политически, ни морально: не обладал нужным политическим опытом, совершенно не знал ни Советского Союза, ни русского языка, никогда тут не жил и обо всем советском имел лишь весьма смутное представление. Поистине все, что касалось Советского Союза, было для него терра инкогнита. Кроме того — и это самое важное, — он не понимал, в чем должна заключаться его миссия и в чем суть польско-советских отношений. Словом, Кот совершенно не понимал той роли, какую должен был играть, решительно не отдавал себе никакого отчета во всей важности поставленной перед ним задачи и возложенной на него персональной ответственности за возможные неудачи, не осознавал, что стечение обстоятельств, по воле которого он оказался на гребне волны, обязывало его укреплять взаимную дружбу, не щадить усилий для налаживания сотрудничества, основанного на взаимном уважении. Кроме того, он не имел необходимого личного авторитета и не умел его создать. Был совершенно лишен столь необходимой в данном случае способности руководить и не умел не только навязать и осуществить свою волю, но даже проследить за тем, чтобы выполнялась воля Сикорского. Наконец — не в последнюю очередь — Кот был исключительно бездарным организатором.

Имел ли Сикорский на примете кого-либо другого? К сожалению, кажется, нет. Попросту никто ни из министерства иностранных дел, ни из правительства, ни из армии не хотел идти на этот пост. Как я уже говорил, Сикорский был совершенно одинок, не умел находить людей, не умел их подбирать. Поэтому при создавшемся положении (в силу отсутствия другого кандидата) он вынужден был просить своего «друга» во имя личной дружбы поехать в Москву и проследить там за проведением его политической линии.

В итоге Кот стал руководящей фигурой на одном из самых ответственных форпостов. Вряд ли нужно особо подчеркивать, что это было не обычное поприще, как многие иные, где дела могли идти немного лучше или хуже, где послом мог быть тот или другой. От учреждения, которое отныне возглавлял Кот, от его хорошего функционирования, без всякого преувеличения, зависело будущее Польши.

В довершение всего профессор Кот не получил никакой определенной инструкции или указаний относительно будущей линии своего поведения. Он рассуждал, как сам утверждает, следующим образом:

«Находясь на посту в Москве, я не видел возможности ведения большой политики. Ведь мы там не имели в своих руках никаких козырей или рычагов для осуществления давления. Главную задачу посольства Речи Посполитой я усматривал в защите и поддержке — материальной, моральной и политической — польского населения в России, а также в оказании помощи Войску Польскому».

Где уж тут было при такой позиции заботиться о налаживании дружественных межгосударственных отношений! Об этом с самого начала никто и не думал, все помыслы сводились только к «нажиму» и к «предоставлению аргументов и материалов для защиты нашего вопроса на международной арене».

Не был также отрегулирован важнейший вопрос нашей жизни в Советском Союзе — вопрос сотрудничества между польскими вооруженными силами и посольством, не была определена взаимная зависимость и подчиненности А это не могло не иметь самых пагубных последствий.

Второй фигурой, которая, по крайней мере на первом этапе, должна была сыграть не менее важную роль, чем Кот, являлся глава военной миссии бригадный генерал Зигмунд Шишко-Богуш, получивший от Сикорского полномочия подготовить и заключить военное соглашение.

Как и профессор Кот, Богуш не понимал и не знал, что он должен делать, не отдавал себе отчета в том, какая роль выпала на его долю. Из штаба он получил установки, насквозь пропитанные самым отвратительным антисоветским духом, а с Сикорским не имел времени обсудить все вопросы, так как был вызван из Шотландии, где командовал бригадой, столь поспешно, что даже не успел привести в порядок свои личные дела.

Вызванный 1 августа 1941 года к Сикорскому, он уже 3-го должен был вылететь в Москву, куда и прибыл через два дня. Его сопровождали майор Бортиовский из 2-го отдела и первый секретарь посольства Веслав Арлет.

Не имея конкретных указаний и директив, он ограничился обычной формальностью подписания соглашения, которое к тому же на поверку оказалось непродуманным и подготовленным неряшливо, кое-как, наспех. Богуш не только не понимал, как и Кот, своей миссии, но никогда и не пытался ее понять. В то же время его злой дух сказался на решении многих очень важных вопросов советско-польского сотрудничества. Ко всему прочему, Богуш враждебно относился к Коту, что конечно, не могло способствовать укреплению делового сотрудничества между ними. Единственным его «положительным качеством» было знание русского языка и тот факт, что он «воспитывался в пажеском корпусе».

Третьей фигурой, которая сыграла исключительную роль в истории польских вооруженных сил в СССР, да и вообще оказала большое, несоразмерное со своей значимостью влияние на отношения между Польшей и Советским Союзом, был командующий польскими вооруженными силами в СССР генерал Владислав Андерс. Андерса я знал много лет и, как мне казалось, довольно хорошо. Видел его при различных обстоятельствах, часто встречался с ним — ведь он был командиром бригады, в состав которой в течение нескольких лет входил мой полк, и регулярно наезжал к нам на смотры. С каждым годом мы знакомились все ближе на маневрах, на конных состязаниях «Милитари» и т. д. Во время сентябрьской кампании он тоже был моим командиром. Его положительными качествами являлись вежливость и предупредительность, чем он существенно отличался от многих других известных мне высших офицеров.

Андерс никогда долго не задерживался на одном месте — его постоянно переводили из одного гарнизона в другой. Он был командиром кавалерийской бригады в Ровно, в Бялокурнице около Кременца, в Бродах, а накануне войны — в Барановичах. Все эти переводы носили дисциплинарный характер и являлись наказанием за систематические махинации и злоупотребления, которые даже тогдашним властям, относившимся весьма снисходительно к подобного рода проступкам, не нравились как слишком уж расходившиеся с их представлением о чести офицера.

Об участии Андерса в сентябрьской кампании я уже писал.

В конце сентября, раненный случайной пулей, он через ротмистра Кучинского дал знать о себе советским властям. Через несколько часов Андерса перевезли в Самбор, где он был принят Тюленевым, командующим одной из армий, а затем в соответствии с личной просьбой отправлен на лечение во Львов. Здесь его поместили в госпиталь на улице Курковой, весь персонал которого состоял из поляков. В госпитале к генералу относились очень хорошо, врачебная забота была исключительной. К тому же Андерс не имел никаких ограничений в отношении встреч с интересовавшими его людьми: родственники и знакомые генерала могли навещать его в любой день и час. И они широко пользовались этой возможностью. Несколько раз его посещали высшие советские офицеры. Они вели с ним переговоры и предлагали ему вступить в Советскую Армию.

После подписания июльского договора, открывшего для поляков широкие горизонты и возможности, Сикорский начал искать кандидата на пост командующего войсками, которые предстояло сформировать на территории СССР. Сначала он собирался назначить на эту должность генерала Станислава Галлера, но его нигде нельзя было найти, а время торопило. Тогда Сикорский вспомнил об Андерсе, который неоднократно заверял его в своей лояльности и горячем стремлении к сотрудничеству.

Помня об этом, Сикорский, по согласованию с правительством Советского Союза, 6 августа 1941 года назначил Андерса командующим польскими вооруженными силами в СССР и одновременно, для поднятия его авторитета, 10 августа 1941 года присвоил ему звание дивизионного генерала.

Однако Сикорского сразу же охватили некоторые сомнения, и в разговоре с послом Котом он высказал опасение, что Андерс окажется недостаточно лояльным, а кроме того, выразил неуверенность в его политических взглядах.

Между тем договор вступил в силу и стал приносить первые результаты. Сразу же после его подписания масса польских граждан, разбросанных по всей огромной территории СССР, почувствовала значительное облегчение.

С нетерпением ожидали мы подписания и начала реализации военного соглашения, верили, что оно откроет перед нами широкие перспективы и позволит наконец осуществить наши мечты и надежды.

Только через несколько дней после подписания военного соглашения я смог его прочитать и поговорить на эту тему с Андерсом. Соглашение вызывало немало недоумений и, к сожалению, не разрешало исчерпывающим образом ни одного вопроса. К нему следовало присовокупить еще ряд меньших соглашений или протоколов, поэтому оно сразу же нас разочаровало и внесло первый диссонанс в наше замечательное настроение. Богуш, к которому мы обратились за разъяснениями по поводу соглашения, признал, что оно действительно содержит много недостатков и недомолвок (а ведь он сам его готовил и затем подписал), но оправдывался тем, что не имел времени обстоятельно обсудить его с Сикорским, так как в период польско-советских переговоров находился в Шотландии, не интересовался этим и вообще не знал ни о каких переговорах. Лишь 30 июля 1941 года его вызвали телеграммой к Сикорскому в Лондон и там приказали немедленно отправиться в Москву в качестве главы военной миссии. Только тогда он, Богуш, узнал, что заключен какой-то договор, но что представлял собой новый документ, не имел никакого понятия. Этих вопросов с Сикорским он почти не обсуждал. Сикорский обратил особое внимание на летчиков и предложил ему лично следить за этим делом. Вот только это и запечатлелось в его, Богуша, памяти. Остальное предполагалось определить позже. Когда позже — оставалось тайной, поскольку он сразу же должен был вылететь. С послом Котом вопросов военного соглашения также не обсуждал, во-первых, потому, что считал их делами военными и посла не касающимися, а во-вторых, потому, что не переносил Кота и не находил нужным вообще вести с ним какие-либо разговоры. С Андерсом, который находился уже на месте и был облечен полномочиями командующего польскими вооруженными силами в СССР, Богуш также не счел уместным обстоятельно обсудить военное соглашение, как не нашел нужным привлечь Андерса к переговорам и к составлению самого документа, хотя следовало полагать, что это соглашение никого так не касается и никто другой в нем так не заинтересован, как именно командующий, которому на его основе предстояло действовать[45].

Вскоре я познакомился с нашим временным поверенным в делах доктором Реттингером, о котором молва широко разнесла, что он состоит в большой дружбе с англичанами, в частности с английским послом в Москве Криппсом, по личному предложению которого его и прислали в Москву. Я понял, что за многими нашими делами постоянно, как тень, стоит Англия.

Андерс тоже очень быстро завязал отношения с англичанами. Еще накануне первых переговоров с советскими властями он посетил начальника английской военной миссии в Москве генерала Макфарлана, с которым очень подружился и которого просил прикомандировать к командованию польских вооруженных сил своего постоянного представителя, что, конечно, вскоре и было сделано. Через д-ра Реттингера Андерс познакомился и с послом Криппсом.

В это же время обнаружилась первая интрига Богуша. Он посоветовал своему приятелю Реттингеру приложить усилия к тому, чтобы еще до приезда в Москву посла Кота добиться каких-либо политических успехов. По мнению генерала, как, впрочем, и многих других высокопоставленных лиц, не следовало отдавать предпочтение вопросам срочным, важным, а нужно было стараться лишь обеспечить себе «личные успехи», к чему эти люди всегда стремились, часто путем интриг и происков и всегда в ущерб общему делу. Так, военное соглашение, в понимании Богуша, должно было явиться его большим личным успехом.

В сущности, первую деловую беседу с советскими представителями по военным вопросам Андерс провел лишь 16 августа — через два дня после подписания соглашения. Беседа была краткой и носила вступительный характер. Были затронуты вопросы организации польских частей в СССР На этой встрече Андерсу сообщили, что в лагерях для бывших польских военнопленных содержится около двадцати тыс. рядовых и свыше тыс. офицеров. Они должны были стать костяком при формировании первых польских частей в Советском Союзе.

Примерно 20 августа Андерс назначил меня своим адъютантом. С этого момента я стал принимать участие во всех важных совещаниях, заседаниях и других собраниях и встречах — как польских, так и польско-советских. Мой новый статус адъютанта Андерса не регламентировался какими-либо определенными обязанностями. Я делал все, что мне поручалось, включая представительство его особы, а иногда и замещение генерала. Я писал приказы, составлял речи, ездил на совещания, вел протоколы и даже переписку генерала, как служебную (в том числе секретную), так и личную (иногда даже сугубо личную). Жил вместе с Лндерсом и выполнял много обязанностей, замещая его. Профессор Кот так определил мое положение при Андерсе: «В течение- двух лет Климковский являлся адъютантом, секретарем, архивариусом, казначеем и ближайшим поверенным генерала Андерса».

Для облегчения моей работы, имевшей самый разнообразный характер, я получил от Андерса письменную доверенность следующего содержания:

«Доверяю поручику Климковекому Ежи, офицеру для особых поручений, вести от моего имени все переговоры, касающиеся польских вооруженных сил в СССР, со всеми представителями органов СССР».

Такую же доверенность имел и начальник штаба армии полковник Окулицкий.

Это были далеко идущие полномочия, дававшие мне полную самостоятельность в решении различных вопросов. Вместе с тем мое положение позволяло теперь обстоятельно познакомиться с совокупностью проблем, связанных с нашим пребыванием в Советском Союзе. Я был также уполномочен отдавать от имени генерала приказы, чем никогда, однако, не пользовался.

Тем временем все больше самых разных людей приходило к Андерсу то по личным, то по общим вопросам. Близкие знакомые бывали почти каждый день то на завтраке, то на обеде. Вечера Андерс резервировал для себя. Но завтраки и обеды вскоре приобрели известность. На них ежедневно собиралось до десяти и более человек. Угощения было вдоволь. Самые изысканные блюда, причем в неограниченном количестве, всегда были в распоряжении собеседников, количество всевозможных напитков также было немалым. Ставшие популярными приемы у генерала получили наименование «сеансов обжорства».

19 августа в Генеральном штабе Советской Армии состоялось широкое совещание по вопросу организации польских вооруженных сил в СССР. На этом совещании было принято решение сформировать две пехотные дивизии и один запасный полк. Это было очень мало, хотя решение и сопровождалось оговоркой, что если наплыв людей возрастет, то будет обсужден вопрос об организации новых частей. Формировать дивизии предполагалось по образцу советских, но в уменьшенном составе (по одиннадцать тыс. человек в каждой). На этом же совещании было решено, что обе дивизии получат полный комплект советского вооружения уже в процессе формирования[46]. Кроме того, были назначены офицеры связи Советской Армии ко всем польским частям.

Во второй половине августа вышли на свободу генералы Карашевич-Токаржевский, Ярнушкевич, Пшездецкий и многие другие.

Но тогда же начались и первые интриги и происки. Развернулось соперничество вокруг должностей. Непрекращающиеся интриги становились какой-то эпидемией, сводившей на нет самые лучшие намерения и парализовавшей все наши усилия. Момент благородного порыва у наших высокопоставленных лиц быстро прошел, и началось взаимное «пожирание», обливание друг друга грязью и т. п. Наши «благородные патриоты» стали транжирить время и силы на междоусобную войну. Каждый старался вырыть яму другому, погрязая в отвратительнейших склоках.

Все меныие говорилось (если не считать, конечно, официальных речей) о неотложных делах, о существе вопросов и все болыие — о должностях, званиях и почестях.

Первыми столкнулись Андерс и Токаржевский. Последний чувствовал себя глубоко оскорбленным тем, что не он, а именно генерал Андерс стал командующим польскими вооруженными силами в СССР. Токаржевского больше всего задевало, что он, старший по званию генерал и «создатель подпольной армии в Польше», был так недооценен и обойден. К тому же между обоими генералами велась и старая вражда. Сейчас каждый из них считал, что пришло время отыграться друг на друге, наступил самый подходящий момент рассчитаться со злейшим врагом.

Вскоре участились начиненные массой подробностей разговоры о прошлом Андерса. Они весьма компрометировали генерала, о котором, правду говоря, довольно много слухов ходило еще в Польше.

Генерал Андерс, сын помещика немецкого происхождения, воспитанный в русских школах, привык с ранней молодости к беззаботной и вольготной жизни. Он не мог примириться со скромными условиями, в которые его ставила военная служба. Стремясь пополнить свой личный бюджет и одновременно получить возможность войти в среду польской аристократии, он начал заниматься конным спортом и с этой целью обзавелся собственной конюшней скаковых лошадей. Вскоре это занятие переросло в азартную привычку, стимулируемую алчностью. Новое увлечение требовало крупных денежных сумм и риска. Поэтому Андерс стал содержать свою частную конюшню на казенном фураже. Это было началом. Первый крупный скандал на этой почве разразился в конце 1929 — начале 1930 года в Бялокрынице, где полковник Владислав Андерс командовал бригадой, а своих скаковых рысистых лошадей содержал в конюшнях 12-го уланского полка. Командир полка подполковник Рупп подал командованию Люблинского военного округа рапорт, в котором обвинил полковника Андерса в злоупотреблениях и потребовал возмещения стоимости фуража, израсходованного на его лошадей. До суда дело, конечно, не дошло, чему в значительной мере способствовал тогдашний начальник интендантской службы генерал Даниэль Конаржевский. Все окончилось переводом командования бригады с полковником Андерсом и его лошадьми из Бялокрыницы в Броды. А подполковник Рупп, осмелившийся обвинить своего начальника в злоупотреблениях, был выпровожен в отставку.

Второй скандал произошел у Андерса уже в Бродах, в связи с продажей им экипажа, принадлежавшего хозяйственной части 22-го уланского полка, и присвоением полученной суммы. История была тем пикантнее, что Андерс, получивший тем временем повышение в звании, приказал вернуть обратно им же самим проданный экипаж и передать ему, как командиру бригады, для личного пользования. Дело попало во Львовский военный округ. Между тогдашним командующим этого округа Токаржевским и Андерсом произошло серьезное столкновение. В результате Андерс был в дисциплинарном порядке переведен на такую же должность в Барановичи. Это было уже второе дисциплинарное перемещение, но само дело и на сей раз замяли. Стремясь как-то поправить свои дела, Андерс решил попытать счастья на политическом поприще и стал подвизаться в студенческих кружках корпорации «Аркония». Тогда же начались его первые политические выступления.

Через сравнительно короткое время всплыло еще одно дело, которое на этот раз попало в суд стюартов (суд чести) в Варшаве. Оно касалось злоупотреблений и жульнических махинаций на бегах и грозило Андерсу удалением из армии. (Это, вероятно, и послужило одной из причин, почему Сикорский назначил Андерса командующим польскими войсками в СССР. Он, видимо, считал, что таким образом купит для себя генерала, к которому так плохо относилась санация.) Теперь, в Москве, Андерсу вновь приходилось иметь дело с генералом Токаржевским, который везде, где только можно, напоминал о его былых грехах — об «овсе, сене, экипаже и деньгах».

Сначала Андерс не хотел давать Токаржевскому никакого назначения. Однако тот прилагал отчаянные усилия, а ничего не добившись, в конце концов заявил, что устроит скандал и вытащит на свет божий все неблаговидные дела генерала Андерса. Тогда Андерс сдался, однако некоторое время еще колебался в выборе подходящей должности для генерала Токаржевского. Он понимал, что обязан ему что-то предоставить не только для того, чтобы от него отделаться, но и прежде всего для того, чтобы таким путем избавиться от опасного соперника и личного врага. Назначить его своим заместителем он не хотел, считая это слишком большой честью для Токаржевского, хотя данная должность была лишь номинальной. Не хотел сделать его и инспектором подготовки войск, поскольку эта должность давала большую свободу и некоторую независимость. Наконец назначил его командиром 6-й пехотной дивизии, считая, что, с одной стороны, этим унизит Токаржевского, а с другой — постоянно будет держать его у себя на виду.

Токаржевский согласился принять предложенную должность, после чего был заключен негласный мир и преданы забвению старые счеты. Союз был скреплен брудершафтом.

Еще более резкое столкновение произошло у Андерса с генералом Ярнушкевичем. Оба генерала враждовали с давних времен: у них были старые счеты на почве конных бегов в Варшаве, где бегали также лошади Ярнушкевича, причем бегали лучше. Теперь судьба Ярнушкевича целиком находилась в руках его заклятого врага. Генерал Лидере, искушенный и ловкий в делах подобного рода, не упустил случая. Он решил отыграться на своем старом недруге. И воспользовался первым же подвернувшимся случаем, чтобы обезвредить соперника и избавиться от него. Как раз в то время Ярнушкевич обратился к д-ру Реттингеру с просьбой одолжить ему несколько тыс. рублей для покупки драгоценных камней. Такие сделки, правду говоря, не являлись подходящими по времени, но это еще не было преступлением. Тем не менее Лидере, узнав об этом от Богуша, предпринял коварный маневр: направил в Лондон Сикорскому телеграмму, в которой обвинил Ярнушкевича в скупке драгоценных камней и использовании в этих целях казенных денег. Ответ Сикорского гласил: «Дело генерала Яр-нушкевича направить в суд чести для генералов. Назначения пока не давать».

Для передачи дела в суд не имелось никаких оснований, но зато, ссылаясь на приказ, можно было отказать в должности. Генерал Яриушкевич неоднократно обращался с просьбой ознакомить его с существом выдвинутых против него обвинений, но в сущности никакого ответа так и не получил.

Отношение Андерса к генералу Янушайтису, в котором он инстинктивно чувствовал соперника, также оставляло желать много лучшего. Однако необходимо отметить, что генерал Янушайтис не ломал копий для завоевания этого поста и проявлял в отношении Андерса большое доброжелательство. Он был старше Андерса как по званию, так и по занимаемым перед войной постам, превосходил его широтой взглядов и политическим опытом, располагал к себе окружающих тактом и серьезностью, пользовался большим уважением среди офицеров, знавших его еще с довоенного времени и по подпольной деятельности. Отличительным качеством Янушайтиса было то, что он не занимался сплетнями и интригами. Всегда уравновешенный и приветливый, он вызывал всеобщую симпатию, в нем не было ничего натянутого и официального. Кроме того, он был единственным генералом, не на словах, а на деле доказавшим свое критическое, даже осуждающее отношение к послемайскому и досентябрьскому режиму в Польше.

Однако Андерс старался, где только можно, отодвигать Янушайтиса в тень, неуклонно стремился к тому, чтобы держать его в стороне от дел. Да и вообще хотел как можно скорее сплавить его с территории Советского Союза, что вскоре ему удалось: Янушайтису пришлось уехать в Лондон.

Подобные же трения были у Андерса и с генералом Пшез-децким. Андерс не хотел привлекать его ни к какой работе. Он попросту не любил его, так как это был человек серьезный и не подходил к «обществу». Кроме того, Андерс знал, что советские военные власти еще за несколько месяцев до заключения июльского договора предлагали Пшездецкому формирование в СССР польского легиона. Этого было достаточно, чтобы Андерс не допускал его ни к чему. Лишь после длительного размышления, желая, как он сам выразился, чтобы от него отвязались, он назначил его на должность референта по вопросам уставов. Несмотря на личную неприязнь к Пшездецкому, Андерс все же не мог найти в его поведении ни малейшей зацепки для дискредитации, поскольку как по службе, так и вне ее этот человек суровых правил был поистине безупречен[47].

Примерно 25 августа были освобождены из тюрьмы генерал Борута-Спехович и еще ряд военных и гражданских лиц. Борута поселился там же, где и большинство поляков, — в гостинице «Москва».

Все освобождаемые из заключения получали денежное пособие: генералы — по пять тысяч рублей, старшие офицеры — по три тысячи, младшие — по две тысячи. Это было единовременное безвозмездное пособие.

Борута, хотя и был еще слаб, всегда улыбался, глаза его светились врожденной энергией и юмором. Он живо интересовался всеми вопросами, охотно вел разговоры о новых планах, о создании Польской армии, часто навещал Андерса.

Договор с Советским Союзом Андерс считал не чем-то постоянным, что должно было служить основой дальнейшего существования, а лишь необходимым временным злом. К офицерам Советской Армии он относился с презрением и пренебрежением, хотя в их присутствии никогда этого не выказывал. Постоянно носился с каким-то странным «комплексом превосходства», проявлял решительное пренебрежение ко всему, что являлось советским. Правда, эти свои чувства генерал хорошо маскировал умением вести себя в обществе, но в откровенных беседах со знакомыми не стеснялся, и было видно, что он лишь ожидает момента, «когда Советский Союз будет побежден>>. В возможность победы Советского Союза никогда не верил. В таком духе информировал и посла Кота.

С первой минуты деятельности Андерса на посту командующего его мысль работала в одном направлении: в течение всего времени пребывания в Советском Союзе он упорно стремился к тому, чтобы не посылать польских войск на советеко-германский фронт и любой ценой сохранить их в тылу до момента, «когда Советский Союз будет разбит», или при удобном случае вообще вывести их с территории Советского Союза. Это были принципы, полностью противоречившие польско-советскому договору и военному соглашению.

Уже с первых дней (например, во время своей предварительной беседы с подполковником Берлингом в ночь с 5 на 6 августа 1941 года) Андерс высказывал эти взгляды и радовался, что Польская армия будет формироваться где-то в глубине России, за Волгой; поэтому, «когда Советский Союз падет», он, Андерс, будет иметь полную свободу деятельности и маневрирования. Впрочем, такой позиции придерживалась почти вся военная верхушка. Из Лондона доходили самые неприятные отклики на договор — там подвергали сомнению его значение.

Некоторые наши соотечественники как в Лондоне, так и в Советском Союзе, протягивали друг другу руки, чтобы бороться против договора, не допустить его реализации, сорвать его выполнение.

Тем не менее договор приносил свои плоды, и притом весьма положительные. Поначалу работа шла нормально, чему в решающей степени способствовали усилия здоровых элементов из молодежи, спокойная и деловая позиция всего польского общества и не в последнюю очередь — благожелательное отношение к нам советских властей.

Весь август был заполнен подготовительной организационной работой, разрешением вопросов, связанных с текущими нуждами армии, созданием штабного аппарата и прежде всего с освобождением людей из лагерей и тюрем.

12 августа 1941 года по радио было передано, что во исполнение польско-советского договора Президиум Верховного Совета СССР объявил амнистию всем польским гражданам, находящимся на территории Советского Союза. Благодаря этому дружественному акту Советского государства для многих тыс. поляков, разбросанных по бескрайним просторам советской земли, закончилось время неуверенности — дни без просвета и ночи без сна.

Первый прилив энтузиазма несколько охладило сообщение Андерса, что на заседании в Генеральном штабе Советской Армии 19 августа численность польских вооруженных сил временно определена в две пехотные дивизии и один запасный полк. Это было очень немного. Считали, что «в Советском Союзе находится около трехсот тыс. польских граждан, годных к военной службе. Таким образом, две дивизии — это было очень и очень немного. Правда, из уст в уста передавалось, что это лишь первые части будущей армии. Однако когда и где будут формироваться следующие — никто не мог сказать ничего определенного.

Теперь, когда количественный состав польских вооруженных сил был определен, надлежало приступить к их организации.

Одним из первых дел было назначение начальника штаба. Приступая к созданию штаба, Андерс имел в виду две кандидатуры на эту должность — генерала Петра Скуратовича и полковника Бронислава Раковского. Он очень хорошо знал обоих, находился с ними в дружеских отношениях и высоко ценил их военные качества, но ни одного из них не оказалось под рукой. Выбор пал на подвернувшегося как раз в это время полковника Леона Окулицкого, одного из старейших офицеров Генерального штаба. Андерс познакомился с ним всего лишь за несколько дней до этого в Москве. Следовательно, выбор оказался совершенно случайным и был сделан по необходимости, а не на основе трезвого расчета. Впрочем, полковник Окулицкий производил хорошее впечатление. Очень подвижный, деятельный, он неизменно проявлял бурную энергию и предприимчивость, так что Андерс был им доволен.

Затем был сформирован временный штаб армии в следующем составе.

Командующий польскими вооруженными силами — генерал В. Андерс.

Адъютант командующего — поручик Е. Климковский.

Начальник штаба армии — полковник Л. Окулицкий.

Адъютант начальника штаба армии — подпоручик Е. Романовский

Начальник 1-го отдела (организационного) — подполковник Крогульский.

Начальник 2-го отдела (разведывательного) — подполковник Аксентович (Гелгуд).

Начальник 3-го отдела (оперативного) — подполковник К. Висьневский.

Интендант армии — подполковник Пстроконьский.

Начальник юридической службы — майор Кипиани.

Начальник медицинской службы — полковник Б. Шарецкий.

Глава духовных пастырей — ксендз Ценьский.

Начальник культурно-просветительного сектора — поручик Харкевич.

Главный инспектор военной подготовки женщин — В. Пеховская.

Сразу же после укомплектования штаба Андерс издал 22 августа 1941 года свой первый приказ, обращенный к личному составу армии. Приказ содержал лишь сообщение о заключенном между Польшей и Советским Союзом договоре и о создании на территории СССР суверенной Польской армии и заканчивался призывом ко всем лицам польского подданства выполнить свой долг и вступить в организуемую армию. В тот же день (22 августа) на совещании в Генеральном штабе Советской Армии нам сообщили пункты формирования польских соединений: штаб армии — в Бузулуке, 5-я пехотная дивизия — в Татищеве, около Саратова, 6-я пехотная дивизия — в Тоцком (в 30 км от Бузулука), запасный полк — в поселке Колтубановском.

Организационная работа шла вполне нормально. Для создания канцелярии мы получили пишущие машинки и различное оборудование. Обязанности начальника канцелярии временно принял поручик Гроздицкий, в Москве его замещал поручик Игла-Иглевский.

29 августа в Генеральном штабе Красной Армии состоялось совещание. На нем был затронут вопрос обмундирования: приближалась зима, а обмундирование из Англии еще не прибыло. Андерс выдвинул также просьбу об увеличении количества продовольственных пайков. Теплое обмундирование нам обещали прислать в формируемые части, а число продовольственных пайков увеличить до тридцати тысяч[48].

Поскольку отделы штаба были уже в основном укомплектованы, назначили также командиров дивизий, их заместителей и начальников штабов.

Командиром 5-й пехотной дивизии стал Борута-Спехович, его заместителем — полковник Ежи Гробицкий, начальником штаба — подполковник Зигмунд Берлинг.

Командиром 6-й дивизии, как я уже писал, был назначен Карашевич-Токаржевский, заместителем — генерал Ежи Волковицкий, начальником штаба — майор Домонь.

Командиром запасного полка стал полковник Януш Галадык.

На эту подготовительную организационную штабную работу, собственно, и ушел весь август. А в первых числах сентября буквально со всех сторон, даже с самых отдаленных северовосточных окраин Советского Союза, начали прибывать польские граждане — в одиночку, небольшими группками и даже целыми семьями. Многие группы являлись на сборные пункты с импровизированными национальными флагами, пели солдатские песни, демонстрируя тем самым свое горячее желание вступить в армию.

Благодаря договору общее положение польских граждан изменилось до неузнаваемости: перепуганные, боязливые, неуверенные в завтрашнем дне, они вдруг стали свободными людьми. Все им помогали, как в лагерях, так и в пути следования. Советские власти никого не задерживали и не раз смотрели сквозь пальцы на самовольные разъезды по всей территории Советского Союза тех, кто говорил, что направляем в Войско Польское.

Опьяненные и ошеломленные свободой, они бежали, спешили, проявляя почти чудеса предприимчивости и находчивости в добывании мест в купе, а иногда захватывали целиком не только купе, но и вагоны. Люди устремлялись в места, о которых было известно, что там формируются польские части, — в Бузулук, Тоцкое, Татищево.

Люди ехали разные. Были старики, была молодежь, были дети, женщины. Все они устремлялись в лагеря. Одежда их отличалась невероятной пестротой: часть людей ехала в старых польских мундирах (таких, пожалуй, было больше всего), часть была одета во что попало — то в шинели, то в фуфайки, то в рабочий костюм, то в спецовку. Некоторые имели при себе сундучки, другие — какие-то чемоданы, иногда вещевые мешки, а чаще всего — обыкновенный узелок в руках.

Так собирались разбросанные по всему Советскому Союзу поляки. Одни до этого находились в лагерях, другие работали в колхозах или на лесозаготовках, третьи были заняты на дорожных работах или в так называемых стройбатальонах, а часть служила в рядах Красной Армии. Поляков прибывало очень много, и уже из первых донесений штаб Польской армии узнал, что количество прибывших давно превзошло не только первые двадцать шесть тыс. пайков, но и те тридцать тыс., которые были предоставлены нам в конце августа.

4 сентября в Москву приехал посол Кот. Вместе с ним прибыли советник посольства Сокольницкий, советник Ян Табачиньский, секретарь посольства Александр Мнишек и военный атташе генерал Воликовский. Таким образом, все высокопоставленные лица, которым надлежало представлять правительство и армию, были в полном составе и могли начать работу.

Первое совещание состоялось с участием Воликовского, который, к сожалению, с любой точки зрения выглядел довольно убого. Трудно было понять, почему Сикорский выдвигал подобных людей, повышал их в звании и направлял на такие ответственные посты. Вероятно, лишь для того, чтобы они вносили замешательство и характеризовали наши власти с самой плохой стороны. Тот же Воликовский, видимо, в знак «благодарности» за столь большое повышение, втайне от Сикорского, представителем которого он был, принял письмо от председателя Стронництва Народового Тадеуша Белецкого (он находился в резкой оппозиции по отношению к Сикорскому и договору) для передачи Андерсу. Одновременно Воликовский рассказал Андерсу об оппозиции, возникшей против Сикорского после подписания договора.

Вторым совещанием, состоявшимся в тот же день, то есть 4 сентября 1941 года, был первый разговор Андерса с послом Котом. Собственно, это было не совещание, а только знакомство за дружеской беседой во время общего ужина, устроенного посольством по случаю прибытия посла. Лишь на следующий день в шестнадцать часов должна была состояться настоящая беседа.

Андерс основательно подготовился к ней. Настраиваемый недоброжелательно в отношении к профессору Коту Богушем, который характеризовал Кота как человека пронырливого, всюду плетущего интриги и очень хитрого, он сразу же восстановил себя против посла. Перед самым отъездом Андерса к послу Коту мы находились в комнате трое — Лидере, Богуш и я. Богуш несколько раз напомнил Андерсу, чтобы тот поставил перед послом условие «невмешательства» в дела армии. Андерс заявил, что он ни в коем случае не позволит посольству вмешиваться в военные вопросы.

— Я вообще не подпущу его к армии, — сказал он, уже стоя в дверях. (И действительно, профессор Кот за все время своей деятельности в Советском Союзе, если не считать случая, когда он сопровождал Сикорского, приезжавшего в СССР, не побывал ни у командующего армией, ни в войсках.)

По возвращении от посла Андерс рассказал кое-что о состоявшейся беседе. Он сообщил, что проинформировал посла об общих организационных вопросах, о ситуации вообще и о том, как он ее оценивает. Беседой генерал остался доволен, тем более что в ходе ее, как он сказал, очень сильно подчеркнул свое желание, чтобы посольство не вмешивалось в дела армии, на что посол ответил согласием.

— Я сказал, что буду сам подробно обо всем его информировать, — с улыбкой добавил Андерс.

Ничего больше об этой беседе мы не могли узнать. Письмо посла Кота на сей счет было более красноречивым. Посол так писал Сикорскому:

«Москва, 5 сентября 1941 г. Дорогой и любимый!

…Приехав вчера после полудня, еще не успел вникнуть в дела. Но одно, важное, считаю решенным: отношения с Андерсом. Они будут в полном порядке, и об этом не беспокойся. Это человек простой и откровенный. Он сам меня предупредил, что каждый вопрос будет со мной обсуждать, с любым обратится ко мне (вероятно, мне придется заниматься этим даже больше, чем хотелось бы). Его взгляды совпадают с твоими мыслями настолько, что у меня такое впечатление от беседы, будто я говорил с тобой. Вижу, что если он в каком-либо вопросе и примет не такое решение, как хотелось бы, то ответственность за это возьмет на себя. Что касается назначения Токаржевского, то думаю, что Андерс не знал об окраске его деятельности в Союзе вооруженной борьбы. Но он объяснился с Токаржевским напрямик об его отношении к тебе и предупредил, что в случае проведения какой-либо особой политики немедленно снимет его с должности. Здесь действительно нет людей, которые могли бы возглавить дивизии…

Андерс импонирует всем. И больше всего, как я слышал, здешним сферам, в которых пользуется огромным авторитетом. Людей для армии будет иметь, как утверждает, больше, чем сможет использовать. Дабы сохранить молодой контингент, призывает с семнадцатилетнего возраста и создает подхорунжовки[49].

…Бузулук, город между Самарой и Оренбургом, центр формирования армии, представляется удачно выбранным местом с точки зрения будущего. Что касается самого будущего, то А. целиком разделяет твои мысли и даже умеет внушить их местным деятелям… Он принял лагерь военнопленных в 20 тыс. человек, кроме того, прибыло еще около 10 тыс., а каждый новый день сулит дальнейший приток людей. Все, кто идет в нашу армию, получают свободу передвижения, а их семьям предоставляется право селиться вблизи Оренбурга.

Андерс будет допущен к участию в совещании союзников по вопросам, связанным с нуждами Войска Польского; оружия здесь имеется только на две дивизии, все остальное должна поставить Америка. Это огромная, поистине историческая задача. И если там люди (в том числе и наши близкие) достаточно дальновидны, то они должны как можно скорее решить этот вопрос, от которого в какой-то степени могут зависеть и судьбы войны. Андерс предполагает поставить под ружье около ста тыс. человек. Совершенно очевидно, что люди должны отдохнуть и прийти в себя. Офицеров, отказавшихся добровольно вступить в армию, насчитывается здесь не более двадцати, в том числе лишь один капитан…

Ста.»

Как видим, первый разговор охватывал весьма широкий круг вопросов и носил исчерпывающий характер. Профессор Кот был доволен им, а Андерсом очарован. Взгляды их совпадали, что он ясно подчеркивает в своем письме Сикорскому.

ЗАРОЖДЕНИЕ АРМИИ

8 сентября с московского аэродрома на самолете типа «Дуглас» отбыли к местам своего постоянного расположения первые работники штабов дивизий и частично — штаба армии во главе с генералами Борутой и Токаржевским, всего около двадцати человек, в том числе доктор полковник Болеслав Шарецкий, подполковники Пстроконьский и Висьневский, госпожа Пеховская, капитан Ежи Каден, ксендз Ценьский, ксендз Вальчак, подпоручик Анджей Чапский, подхорунжий Ян Пасек и ряд других. Это были первые организованные группы, которым предстояло ознакомиться с местом предстоящей работы и начать там нормальную деятельность. Перед отъездом все собрались в гостинице «Националь», где их торжественно и в возвышенных выражениях напутствовал посол Кот, пожелавший им плодотворной работы по возрождению Польской армии.

Командование армии разместилось в Бузулуке, районном центре в Центральной России, за Волгой, в ста с небольшим километрах от Куйбышева — города, куда несколько позже из Москвы переехали все дипломатические представительства.

В Бузулуке штаб получил в свое распоряжение красивый дом, гостиницу для офицеров, пятикомнатный особняк для командующего армией и ряд других помещений, где разместились сборный пункт для вновь прибывающих, комендатура гарнизона, отделы штаба и отдел социальной опеки.

Командиры дивизий со своими штабными группами направились в намеченные места дислокации: командир 5-й дивизии Борута-Спехович — в Татищевекий военный лагерь, а командир 6-й дивизии Токаржевский — в Тоцкое, в лагерь, расположенный в тридцати с лишним километрах на восток от Бузулука.

Андерс вместе с небольшой штабной группой задержался в Москве еще на несколько дней по весьма важным вопросам, связанным с острыми нуждами армии. Прежде всего необходимо было решить проблему с обмундированием, которое еще не прибыло из Англии, хотя было отправлено 1 августа. Вопросы обмундирования и продовольственного снабжения, которые следовало окончательно согласовать на месте, установив количество ежедневных пайков для армии, становились самыми жгучими. Тем более что донесения из мест расположения частей били тревогу по поводу питания и экипировки огромной массы прибывающих людей.

Первый наплыв людей не заставил себя долго ждать: сразу же после прибытия призывных комиссий в лагеря военнопленных готовность служить в Войске Польском изъявили около 20 тыс. человек. В основном это были солдаты полноценные, обученные, относительно молодых возрастов. Уже примерно 25 августа транспорты с ними направлялись в лагеря, где предстояло формировать польские части. Эти солдаты были плохо обмундированы и плохо питались. Но, кроме этого полноценного с военной точки зрения и в основном хорошо подготовленного контингента, одновременно стали прибывать и массы поляков, освобожденных из тюрем и трудовых лагерей. Это были люди самые различные, как по возрасту и состоянию здоровья, так и по военной подготовке. Как бы то ни было, народу прибывало так много, что приходилось каждый день увеличивать количество продовольственных пайков. Уже в начале сентября в еще не организованных частях находилось свыше тридцати четырех тыс. человек.

Поэтому на совещании в Генеральном штабе, состоявшемся между 6 и 8 сентября, было согласовано, что количество пайков будет составлять сорок четыре тыс. — из расчета на три пехотные дивизии: 5-ю, 6-ю и 7-ю, армейские части и запасный полк. В течение двух недель это было третье совещание, на котором с согласия Генерального штаба Советской Армии повышалось количество пайков для Польской армии.

Все эти вопросы улаживались штабом армии, а не военной миссией. Для чего же нужна была военная миссия, каково ее назначение — этого никто не мог объяснить, хотя именно военная миссия должна была согласовывать все вопросы организационного характера с Верховным командованием Красной Армии. К сожалению, наша военная миссия никогда до этого не поднималась и никаких вопросов не решала. Она подписала лишь военное соглашение и, кроме этого, буквально ничего не делала, в результате чего сразу же отодвинулась не только на второй, но даже на последний план. С ней никто не считался, и никто в ней не нуждался. Ее бездействие зашло так далеко, что фактически она перестала существовать. Ее начальник генерал Шишко-Богуш, видя, что с ним никто не считается, попросил Андерса перевести его в армию, на что получил согласие. Богуша предполагалось назначить командиром 7-й дивизии.

Так создавалось Войско Польское, численность которого возрастала с каждым днем. Оно было пронизано самым лучшим духом и приводило в восхищение всех, кто с ним соприкасался. Выделенных сорока четырех тыс. пайков пока что хватало. Впрочем, ими питалась не только армия, но и те гражданские организации, которые группировались около воинских частей.

Наряду с питанием не менее важными проблемами были зимнее обмундирование и вооружение. Обмундирование нам обещали временно, до получения английского, выдать из запасов Красной Армии.

Что касается вооружения, то здесь дело обстояло хуже. Когда на совещании 19 августа был определен первоначальный состав Польской армии в две дивизии, представители советских органов пообещали сразу же выделить им вооружение по штатам Красной Армии. К сожалению, уже 10 сентября, несмотря на количественное увеличение Польской армии до трех дивизий[50], советские представители поставили нас в известность, что мы можем получить вооружение только на одну дивизию. Для остальных частей его надо было добывать у англичан.

Поэтому в основном получила вооружение лишь одна 5-я дивизия.

Поскольку в Москве командование армии не имело своего помещения, приходилось пользоваться гостеприимством посольства. Посол Кот для нужд военной миссии и Андерса выделил несколько комнат, и в одной из них несколько недель работал сам Андерс. Его отношения с послом Котом укреплялись благодаря ежедневному общению. Кот все более восхищался Андерсом, писал в его честь хвалебные гимны и некритично смотрел на все, что делалось в штабе.

Так, 8 сентября он сообщал генералу Сикорскому: «С Андерсом мы укрепили узы дружбы… Мы обсуждаем с Андерсом большую проблему связи с Польшей и другими оккупированными районами».

В это время советские органы были заинтересованы в теми чтобы сведения из Польши о передвижениях немецких войск поступали как можно раньше и непосредственно в советский штаб, дабы последний мог немедленно на них реагировать. Сикорский дал указание, чтобы все контакты с Польшей осуществлялись только через Лондон. Это было в некотором роде выражением недоверия к польскому штабу в СССР.

А Кот в своих письмах продолжал восторгаться Андерсом. Вот что он писал 10 сентября Миколайчику в Лондон:

«Генерал Андерс производит замечательное впечатление. Как деловитость и эрудированность в военных делах, так и исключительное знание русского характера открыли ему дорогу в верхи, и каждое его желание выполняется. В основных вопросах его взгляды те же, что и у генерала Сикорского. Оба могли бы обойтись без переписки— все равно Андерс действовал бы в соответствии с замыслами Верховного Главнокомандующего. Мое сотрудничество с ним предвещает быть образцовым».

Это был, конечно же, полный абсурд. Прямо-таки удивительно, как мог посол писать подобные небылицы! Ни к каким верхам Андерс доступа не имел. Постоянное же подчеркивание, что у Андерса одинаковые с Сикорским взгляды, было самым настоящим враньем, вводившим в заблуждение Верховного Главнокомандующего. Ведь Кот отлично знал, что ни о какой идентичности точек зрения не могло быть и речи. Сикорский считал, что СССР выдержит войну и займет место за столом мирной конференции среди победителей, и поэтому, в частности, добивался установления прочных дружественных отношений с ним; Андерс же полагал, что Советский Союз будет сломлен в этой войне, притом в любой момент, и что вообще с ним нечего разговаривать, а надо только осуществлять нажим через другие государства, такие как Англия и Америка. Вот как на деле выглядела «общность взглядов», и это было хорошо известно Коту уже с первого дня знакомства с Андерсом.

Если уж и говорить об идентичности взглядов, то они у Андерса совпадали с личной точкой зрения самого Кота. Именно руководствуясь одинаковым заблуждением, что только путем нажима можно что-то получить от СССР (это был целиком ошибочный взгляд, ибо нельзя не признать, что власти Советского Союза серьезно шли нам навстречу и делали все возможное), оба эти господина, Андерс и Кот, начали готовить памятную записку для союзнической миссии, которая должна была прибыть в Москву для обсуждения общих вопросов вооружения Польской армии. Стремясь собрать как можно больше материала, Андерс решил съездить в расположение частей и там, на месте, сориентироваться в фактических потребностях и возможностях.

…Бузулук оказался небольшим, милым и довольно чистым городком, похожим на многие города подобного масштаба на Волыни. Дома тут были главным образом двух- и одноэтажные, в центре преобладали кирпичные. Сам центр ничем не отличался от центра любого другого городка. Боковые улицы утопали в зелени садов. Главные улицы были вымощены, всюду электрическое освещение. Словом, Бузулук производил впечатление тихого, спокойного и даже красивого города.

Временно мы остановились в гостинице. Она находилась невдалеке от здания, где располагалось наше командование. Это был большой трехэтажный дом, в котором мы получили в свое распоряжение около тридцати комнат. Там были размещены главным образом офицеры штаба. Квартира генерала еще не была готова — отсутствовала мебель. Доставкой мебели из Куйбышева занимался известный аферист майор Островский, выдававший себя за двоюродного брата Андерса, против чего последний, впрочем, не возражал. Как выяснилось позже, Островский никогда не был майором, а лишь подпоручиком и любил иногда выдавать себя за генерала Боруту или других штабных офицеров. Уже в Куйбышеве он успел жениться, а через несколько недель развестись. Его жена приезжала в Бузулук жаловаться генералу, просила, чтобы он повлиял на своего кузена, но это мало помогло. «Кузену» все сходило с рук, пока однажды он не хватил через край. Земля начала гореть под его ногами, и «родственнику» генерала пришлось спешно ретироваться. Позже он появился еще раз в Ташкенте, а потом бесследно исчез.

Командование уже приступило к исполнению своих обязанностей. Ежедневно с восьми часов утра все комнаты штаба заполнялись постоянными сотрудниками и бесчисленным множеством посетителей, которых с каждым днем становилось все больше.

В том же здании, где размещалось командование армии, находилась и офицерская столовая, где питались офицеры штаба и приезжие. Офицерская столовая могла существовать только благодаря исключительной помощи со стороны местных властей. Ее обслуживал очень вежливый и предупредительный персонал из местных жителей. Несколько дней Андерс питался в общей столовой, а после переселения в свою квартиру — у себя дома, куда приехал и его повар Иван Васильевич, прикомандированный к нему еще в Москве.

С тех пор как в Бузулук стали стекаться массы поляков, в городе началась совершенно новая жизнь. На каждом доме, занятом поляками, были вывешены польские национальные флаги и транспаранты, написанные по-польски. На улицах можно было видеть военные патрули с бело-красными повязками на рукавах. На вокзале находился пост польской жандармерии, патрули встречали здесь приезжающих вступать в армию и отводили их на сборный пункт.

После двухдневного пребывания в Бузулуке Андерс решил провести инспектирование формирующихся частей и проверить на месте условия, в каких они находятся.

Поэтому мы уже 14 сентября отправились в Тонкое, в 6-ю пехотную дивизию Токаржевского и в запасный полк, которым командовал полковник Галадык.

Выехали из Бузулука утром на двух легковых автомашинах. Примерно через час, преодолев тридцать шесть километров по степной дороге, мы остановились в Тоцком у штаба дивизии.

Приняв рапорт заместителя командира дивизии генерала Ежи Волковицкого, Андерс медленно прошел перед фронтом частей, внимательно разглядывая солдат, здороваясь со знакомыми офицерами и обмениваясь с некоторыми из них короткими фразами. Затем, остановившись в центре плаца, обратился к солдатам и офицерам с краткой речью. Ее лейтмотивом была мысль о том, что они вновь свободны, создают суверенную армию, что «судьба» снова дает им в руки оружие, временно выбитое у них из рук неблагоприятным ходом войны, что им вновь предстоит начать борьбу за Польшу, — борьбу, которая была прервана, но которая ведется и будет вестись до победного конца. Закончив выступление, Андерс вместе с сопровождавшими его офицерами направился на богослужение, где все уселись на приготовленные для них кресла и стулья…

Продолжением торжеств явился парад. Это был парад уже свободных людей — солдат Речи Посполитой.

После парада мы прошли в офицерскую столовую обедать. Столы по древнепольскому обычаю были составлены подковой. Во время обеда Андерс опять произнес речь, в которой обещал собравшимся офицерам скорую доставку обмундирования и оружия, выражал признательность советским властям за помощь в организации армии, заверял в своей лояльности и готовности к сотрудничеству, а также благодарил командира дивизии генерала Токаржевского за хороший внешний вид солдат и за радушный прием.

Помещения, где был расквартирован личный состав дивизии в Тоцком, отличались большой пестротой. Штаб дивизии находился в обширном деревянном бараке, в таких же помещениях располагались столовая и большинство офицерских жилищ, медпунктов, торговых ларьков, клубов; основная же масса солдат размещалась в палатках. Клубы и медпункты уже действовали, под них были отведены самые лучшие помещения — просторные и светлые.

Здесь же, на месте, Андерс обсудил с Токаржевским и другими офицерами ряд организационных вопросов. Возникло дело полковника Галадыка, о котором говорили, что он слишком «расположен к большевикам»[51]. Из-за этого Андерс решил отстранить его от дел. Он не желал до предела обострять вопрос и опасался, что это может быть истолковано как травля (без того шли разговоры, что командующий армией отстраняет всех тех, кто «излишне» доброжелательно относится к советским властям). Поэтому он приказал оставить его комендантом гарнизона Колтубдаки, где, кстати, не было никаких войск.

Тут же наметил передислоцировать запасный полк в Тоцкое, где уже находилась 6-я дивизия. Командиром полка назначил полковника Коца, а его заместителем — полковника Бронислава Раковского.

Запасный полк должен был принимать мобилизованных и добровольцев, производить проверку и отбор их по родам войск а затем на основе заявок направлять в формируемые части.

Обсудив еще несколько мелких вопросов, мы возвратились в Бузулук. Андерс был очень доволен тем, что видел в Тоцком.

Посетив затем Татищево, мы опять вернулись в Бузулук, где вплотную занялись организацией собственного штаба — штаба армии и его отделов, интендантства, служб тыла, снабжения, медицинской, связи, юридической, полевой жандармерии и т. д. Одновременно приступили к организации при штабе армии отдела социальной опеки.

Руководителем этого отдела по представлению посольства был назначен очень подвижный и деятельный поручик Юзеф Мешковский. Одновременно в целях обеспечения постоянной и надежной связи со штабом посол прислал в Бузулук своего представителя при командовании армии доктора Хауснера.

На следующий же день после возвращения в Бузулук Андерс начал обстоятельно знакомиться со всеми вопросами, связанными с организацией армии. Каждый начальник отдела приходил к командующему и в присутствии полковника Окулицкого докладывал о положении дел и о своих нуждах.

Начальник 2-го отдела подполковник Аксентович представил общий обзор военных действий на всех фронтах, особенно подробно остановившись на событиях, происходивших на Восточном фронте. Нарисованная им картина была безрадостной. Немецкие армии устремляются вперед и добиваются все больших успехов, вследствие чего следует ожидать, что советский фронт не выдержит, — таков был лейтмотив обзора.

Начальник 1-го отдела подполковник Крогульский доложил об организационной структуре армии. Сообщил, что штаты полностью укомплектованы и, кроме того, в запасе имеется еще ожило десяти тыс. человек. Народ все прибывает. Если так пойдет и дальше, то в ближайшее время количественный состав армии может достигнуть почти восьмидесяти тыс. человек.

Начальник интендантской службы подполковник Пстроконьский доложил о положении с обмундированием, отметив, что уже 1 сентября первый обещанный транспорт с английским обмундированием в количестве ста тыс. комплектов прибыл в Архангельск и что необходимо немедленно выслать наш вооруженный конвой за его получением. Затем был обсужден вопрос о вооружении, которое для 5-й дивизии уже поступало. Нажинец, в отношении продовольственного снабжения начальник интендантской службы подчеркнул, что хотя получаемое ныне количество продовольственных пайков полностью покрывает потребности армии и позволяет даже делать некоторые запасы, однако в связи с большим наплывом людей через несколько недель наличных пайков может оказаться недостаточно.

Начальник штаба Окулицкий доложил об общих вопросах, в частности о сотрудничестве с командованием Советской Армии и представителями местной администрации. Первые итоги сотрудничества были очень хорошими, и поистине нельзя было желать ничего лучшего. Все организационно-административные распоряжения штаба встречали понимание со стороны советских властей, которые в каждом случае с готовностью шли навстречу. Затем Окулицкий выдвинул вопрос об общественной опеке, указав на необходимость организации этой службы армией, и притом не только при военных учреждениях, но и за их пределами. Начальник штаба отметил, что работа, связанная с опекой, должна проводиться вне сферы деятельности посольства, чтобы гражданское население видело, что о нем заботится армия, и поэтому испытывало бы по отношению к ней чувство благодарности.

Через два-три дня после этого совещания Андерс, Богуш и Окулицкий на основе полученных данных обстоятельно проанализировали общую военную обстановку и на ее фоне — положение Польской армии в Советском Союзе. В заключение Андерс обобщил всю информацию и пришел к следующим выводам, которые явились в некотором роде директивой для начальника штаба в его работе.

«1. Немецкие войска все время наступают и добиваются больших успехов. Вследствие этого советский фронт может по всей линии не выдержать, а Москва в любой день может пасть.

2. Польская армия может быть количественно доведена до ста тыс. человек, причем в относительно короткое время — в два-три месяца. Людских резервов больше, чем нужно.

3. Необходимо немедленно обратиться к советским властям с предложением о количественном увеличении армии, а от властей союзников добиться нужного вооружения, убедив их, что в данной ситуации это совершенно необходимо.

4. В связи с тем, что советский фронт весьма ненадежен, Польскую армию следует перевести как можно дальше на юг, если возможно — к иранской или афганской границе. Это необходимо по следующим двум главным причинам:

а) в случае поражения Советской Армии польские войска смогут уйти в Иран, а на худой конец — даже через Афганистан в Индию;

б) дислокация в упомянутых пограничных районах позволит лучше организовать снабжение оружием, которое могло бы поступать туда от англичан.

5. В связи с изложенным уже сейчас следует всех людей, направляющихся в существующие сборные пункты армии, задерживать и направлять в новые места формирования польских частей в районе Ташкента и еще южнее. Для выполнения указанной задачи необходимо как можно быстрее направить на крупные узловые станции железных дорог польских представителей, которые задерживали бы там своих соотечественников и переправляли их на юг. С этим нужно спешить, дабы поставить советские органы перед свершившимся фактом. Тогда можно будет выдвинуть аргумент: армию следует формировать там, где находится больше всего поляков. Это даст возможность разгрузить железнодорожный транспорт, столь нужный сейчас.

6. Оружие, которое поступает в 5-ю дивизию, должно быть частично у нее отобрано и передано другим соединениям, опять-таки по двум соображениям:

а) для собственной безопасности остальных дивизий и лучшего обучения их личного состава;

б) чтобы не допустить отправки на фронт одной дивизии (если бы этого категорически потребовали), мотивируя отказ отсутствием полного комплекта вооружения и, как следствие, недостаточной обученностью людей».

Вот какие указания давал Андерс начальнику штаба Окулицкому. На работу в Бузулуке ушло еще несколько дней, после чего мы стали готовиться к возвращению в Москву, где намеревались поставить все вопросы организации армии перед советскими властями и союзнической миссией. Одновременно в связи с наступлением зимы необходимо было срочно решить вопрос о зимнем обмундировании.

Мы могли летать без ограничения, так как в нашем распоряжении имелись три советских самолета — два маленьких «кукурузника», главным образом для связи с дивизиями, особенно с 5-й, и один дальнего радиуса, четырехместный. Они обеспечивали нам все возможности для быстрого передвижения как между дивизиями, так и между Бузулуком и Куйбышевом или Москвой. Наряду с этим к штабу с самого начала прикрепили два легковых автомобиля и одну санитарную машину. Кроме того, Андерс получил в качестве подарка от Советского правительства легковой автомобиль «ЗИС». Таким образом, с точки зрения внутренней связи мы были независимы и в любой момент могли пользоваться закрепленными за нами средствами передвижения.

Наконец 24 сентября Андерсу и мне предстояло возвратиться в Москву. Вместе с нами должен был лететь и генерал Богуш.

Андерс в эти дни жил в каком-то постоянном и необъяснимом страхе — все время боялся, что с ним может что-то случиться. Накануне отлета, 23 сентября, он вызвал к себе Окулицкого и подписал несколько чистых бланков.

В Москве Андерс остановился в своей квартире, которая все время находилась в его распоряжении, а Богуш поехал к себе, в военную миссию на территории посольства.

На следующий день Андерс направился на беседу к послу, чтобы сообщить ему о положении, в каком находились проинспектированные воинские части, и поделиться своими впечатлениями. В разговоре он неоднократно подчеркивал хороший внешний вид и высокий моральный дух солдат.

От профессора Кота он узнал, что Грабский, Комарницкий и генерал Янутайтис 15 сентября улетели в Лондон. Отъезд последнего очень обрадовал Андерса — при этом известии у него как бы гора свалилась с плеч.

Польское посольство, задачей которого являлось оказание помощи польскому населению, создало огромный административный аппарат, насчитывавший более двух тыс. восьмисот человек и разбросанный по всей территории Советского Союза. Это была почти вторая администрация в государстве, действовавшая совершенно самостоятельно и не подчинявшаяся советским органам власти, но выдвигавшая всяческие требования и проявлявшая на каждом шагу недовольство.

Аппарат общественной опеки, если не считать нескольких десятков человек, работавших непосредственно при посольстве, состоял из двадцати делегатур (представительств) посольства. Во главе каждой делегатуры, где нередко работало свыше двухсот пятидесяти человек, стоял представитель посольства. Своей деятельностью они охватывали огромные пространства, часто во много раз превышавшие всю территорию Польши. На периферии делегатуры действовали через свои представительства, во главе которых стояли так называемые доверенные лица. Таких филиалов было триста пятьдесят, и они в свою очередь имели свой вспомогательный аппарат, насчитывавший свыше тыс. двухсот человек.

Через несколько дней после беседы, 29 сентября, в помещении посольства состоялась пресс-конференция при участии восьми иностранных журналистов. Профессор Кот информировал прессу о польско-советских отношениях и дружественном сотрудничестве, установившемся после заключения июльского договора между двумя правительствами.

Андерс рассказал о ходе организации армии. Говорил об ускоренных темпах ее формирования и об огромной твердости духа польских солдат. Но больше всего места в выступлении он отвел своей особе, в частности своим «подвигам» в сентябре 1939 года. Распространялся о своем пребывании в тюрьме, особо подчеркнув, что даже после назначения командующим польскими вооруженными силами в СССР (после июльского договора) просидел в тюремной камере еще четыре дня. Как известно, это была неправда: Сикорский только 4 августа поставил в известность советские органы, что намеревается назначить генерала Андерса командующим польскими вооруженными силами в СССР, так как лишь к этому времени стало ясно, что первого кандидата на эту должность, Станислава Галлера, быстро разыскать не удастся. Андерс получил назначение 6 августа, а находился на свободе уже с 4 августа.

Очень много говорилось на пресс-конференции о гражданском населении, численность которого определяли почти в два миллиона, о его материальных нуждах, особенно о нехватке одежды, продовольствия и медикаментов. Журналисты задавали множество вопросов, на которые посол Кот и Андерс старались дать исчерпывающие ответы. Пресс-конференция продолжалась около двух часов. Переводчиком с польского языка на английский выступал подхорунжий Любомирский.

Какой внешнеполитический резонанс имела эта пресс-конференция, какой она дала эффект — сказать трудно. По-видимому, никакого серьезного отклика она не получила, зато лично Андерсу принесла значительный успех: его персону разрекламировали в американской прессе.

Одновременно были подготовлены предложения для представления делегациям союзников, прибывающим в Москву на конференцию представителей трех держав.

Однако вся эта подготовка оказалась тщетной, а связанные с ней надежды наших лидеров несбыточными. Требования, подготовленные Лидерсом и Богушем и согласованные с профессором Котом, Андерс лично вручил генералу Макфарлану, чтобы тот поддержал их перед главой английской делегации лордом Бивербруком. Это был путь неофициальный. Официальный экземпляр памятной записки предполагалось передать американскому представителю Гарриману.

Однако в английской и американской делегациях этими вопросами никто не занимался. Они все время были заняты на конференции представителей СССР, Великобритании и США. Докладная записка, представленная польскими властями, выдвигала план создания семи крупных соединений — трех пехотных, двух танковых и двух моторизованных дивизий, а также ряда армейских и запасных частей.

Поскольку поляков на конференцию не пригласили, Кот лично попытался продвинуть вопросы, связанные с польской армией. С этой целью он вручил еще один экземпляр памятной записки американскому послу в Москве Штейнгардту и в ответ на усиленные старания получил заверение, что поляки будут выслушаны Гарриманом.

Действительно, 2 октября в два часа тридцать минут в здании посольства США в Москве состоялась конференция по польским вопросам. На ней присутствовали лорд Бивербрук, Гарриман, английский посол Криппс, американский посол Штейнгардт, английские генералы Исмей, Макфарлан и американский генерал Берне. С польской стороны в конференции приняли участие посол Кот, генерал Андерс и генерал Богуш.

Генерал Макфарлан доложил о существе проблемы, но лорд Бивербрук сразу же принципиально отклонил все польские предложения, не желая вообще дискутировать на эту тему. Он решительно отказался поддержать польскую позицию и не только ничего не пообещал, но совершенно определенно подчеркнул, что все, что англичане могут дать, они передадут Советскому Союзу, а последний в свою очередь сможет нам выделить лишь то, что сочтет нужным. В своей аргументации он исходил из принципа, что, поскольку мы должны сражаться на советеко-германском фронте, нет необходимости снабжать нас вооружением. отличным от советского. Мы должны получить его от Советского Союза в соответствии с планом использования Польской армии, тем более что и воевать нам предстоит под верховным командованием Красной Армии.

Следует подчеркнуть, что Андерс за участие в непосредственных переговорах с англичанами без предварительной санкции своего правительства и без согласования выдвинутых требований с Сикорским тотчас же получил от последнего нагоняй. Сикорский отчитал Андерса за то, что тот вмешивается не в свои дела и хлопочет о вещах несущественных, так как создание в Советском Союзе такой Польской армии, какой он представил ее англичанам, лондонским штабом не предусматривалось.

Уже на следующий день после этой конференции Сикорский направил послу Коту телеграмму, в которой, в частности, говорилось: «…кроме того, предлагаю предупредить Андерса о необходимости впредь точнее рассчитывать свои организационные планы. Столь большие расхождения в потребностях вооружения нас компрометируют».

Как выяснилось позже, в апреле 1942 года, когда Андерс находился в Лондоне, претензии к Андерсу возникли у Сикорского в результате усилий находившейся в Лондоне у власти санационной группы, которая заранее старалась не допустить создания в Советском Союзе слишком сильной Польской армии. Целью наших деятелей в Лондоне с самого начала было добиться, чтобы как можно большее число польских военнослужащих покинуло Советский Союз и влилось в воинские части как в самой Англии, так и на Ближнем Востоке.

По этому вопросу Сикорский в той же телеграмме от 3 октября 1941 года писал послу Коту: «… Я очень заинтересован в получении пополнения для Польской армии из СССР и хорошо понимаю трудное положение Андерса. Прошу разъяснить советским представителям, что в сохранении и постоянном существовании польских войск в Великобритании и Египте заинтересованы все союзники. Прошу потребовать направления в Архангельск польских солдат, находящихся в различных лагерях в районе Вологды и в других близлежащих местах…»

Польские круги в Лондоне считали, что уж если на то пошло, то в Советском Союзе допустимо существование лишь символической Польской армии, в принципе же все польские войска должны быть сконцентрированы под командованием англичан в Англии и частично на Ближнем Востоке. Кроме того, там опасались, что в случае возникновения в Советском Союзе слишком сильной Польской армии она может стать противовесом Лондону. Сикорский требовал немедленной отправки в Англию десяти тыс. солдат младших возрастов, но Андерс не хотел лишаться лучших своих кадров и сослался на то, что отправка этих контингентов в настоящее время невероятно сложна и даже вообще невозможна. Кот поддерживал Андерса и со своей стороны давал такое же объяснение.

В телеграмме Сикорскому это звучало так: «Мне кажется невозможным в настоящее время отправить из России значительное число людей… Единственным лагерем, из которого можно было бы взять подготовленных людей, является Бузулук, а точнее, две первые дивизии, но изъятие из них десяти тыс. молодых солдат будет равносильно уничтожению базы, на которой должна строиться армия…» Это была аргументация Андерса, ибо профессор Кот тогда уже целиком находился под его влиянием.

На фоне всех этих недоразумений между Лондоном и командованием польских вооруженных сил в СССР (отказ выслать в Лондон десять тыс. солдат, различия в оценке договора, желание Андерса получить вооружение от англичан) начали проявляться первые трения между Сикорским и Андерсом.

Одновременно с ходатайствами перед союзниками по вопросам организации Польской армии Андерс, следуя своим решениям, принятым в конце сентября в Бузулуке (перед отлетом в Москву), направил письмо в Генеральный Штаб РККА с просьбой разрешить дальнейшее увеличение польских вооруженньх сил доведя их численность до семидесяти тыс. человек, соответственно увеличить количество пайков и выделить территорию в районе Ташкента для формирования новых подразделений.

Ответа на это письмо не последовало, и, таким образом, все пока что осталось по-старому: сорок четыре тыс. пайков, вооружение для одной дивизии и формирование трех крупных войсковых единиц в прежних районах.

На этом по существу и заканчиваются все усилия Андерса по созданию Польской армии в Советском Союзе. Отныне его захватывают уже совершенно иные мысли. Именно тогда у него окончательно созревает решение (зародившееся еще в половине сентября в Бузулуке) вывести Польскую армию из Советского Союза. Соответственно коренным образом изменяется и его отношение к Лондону. Отдавая себе отчет в том, что Сикорский будет против таких действий, поскольку это противоречило бы уже принятым соглашениям, Андерс фактически перестает считать лондонское правительство своей верховной властью и одновременно устанавливает все более тесные связи с английской военной миссией. Он отдал распоряжение о прикомандировании к своему Штабу одного из офицеров миссии в качестве постоянного офицера связи.

Параллельно продолжалось обсуждение с советскими военными властями вопроса о контактах с Польшей. Речь шла о вещах сугубо военных, связанных о борьбой против Германии, и прежде всего о снабжении точными сведениями о передвижениях и силе немецких войск, расположенных на территории Польши, а также о ведении серьезной, широкой по масштабам диверсионной работы в тылах Гитлеровского Вермахта.

Подполковник Спыхальский, который должен был выехать улаживания всех этих дел на родину, так и не выехал, поскольку на непосредственную связь с Польшей Лондон не давал согласия. Договорились только о том, что пока что в Москве будет установлена польская радиостанция, а ее руководителем станет майор Бортновский, приехавший вместе с Богушем из Лондона. Он будет находиться в постоянном контакте с Лондоном, а Лондон — с Польшей. Собственно говоря, это было уже ни к чему, ибо любые сведения при такой организации поступали бы в Москву с суточным опозданием и могли бы с успехом сообщаться в Лондоне представителю Красной Армии, а тот уже сам передавал бы их дальше.

В этот раз мы задержались в Москве на три недели. А тем временем в лагерях жизнь била ключом. Все дивизии были полностью сформированы, расчленены на полки, батальоны, рота, батареи и т. д., а 5-я даже уже получила вооружение.

Подходило к концу создание и комплектование отделов штаба. Началось обучение войск. И хотя солдат был еще оборван, а часто и без сапог, он рвался к учебе, хотел как можно скорее завершить необходимую военную подготовку. Во время учений, проводившихся в ближайших окрестностях, на солдат производила большое впечатление красота степей и долин; все вместе приносило им облегчение и успокоение, воодушевляло их, еще больше поднимая энтузиазм, охвативший самые широкие солдатские массы.

Приближался период холодов. Начало прибывать теплое обмундирование. Это было не военное обмундирование в строгом смысле слова, а одежда, присылаемая соответствующими советскими учреждениями для временного пользования, впредь до получения обмундирования из Англии. Кроме стеганок и ватных брюк, армия получила и старые мундиры: литовские, латышские, венгерские, финские, американские. С получением оружия стали проводиться стрельбы, давшие хорошие результаты. Организовывались также длительные, многокилометровые марши.

10 октября 15-й полк провел показательное наступление при поддержке минометов. То же самое происходило и в других частях. Армия становилась настоящей боевой силой, хорошо обученной, дисциплинированной, демонстрировала все большую готовность к предстоявшим военным действиям. Везде и всюду чувствовалось бодрое, веселое настроение. Рождались новые песни, в каждой части выходили дивизионные листки и стенгазеты. Оживили свою работу клубы, начали организовываться кружки самодеятельности, как дивизионные, так и полковые.

В частях никто не вспоминал о прошлом, все мысли были устремлены в будущее, навстречу долгожданной схватке с врагом.

А в верхах все выглядело наоборот: здесь постепенно становились преобладающими совсем иные настроения.

Посол Кот, желая обеспечить себе достойный отдых после «титанической» работы, снял под Москвой дачу, дабы по субботам и воскресеньям проводить там свой досуг. 5 октября по приглашению посла мы втроем — Андерс, Спыхальский и я — побывали у него в гостях в его новой загородной резиденции. Это был как бы визит вежливости, но его предполагалось использовать для обсуждения вопросов как внутрипольских, так и общих. Спыхальский усиленно продолжал добиваться своего выезда в Польшу, если не прямо, то хотя бы через Лондон. Мы намеревались обсудить также и этот вопрос.

Приехали на дачу, расположенную в небольшом, но красивом сосновом лесочке. Генерал немного побеседовал с послом, после чего подали обед. После обеда перешли в салон, но до серьезного разговора дело не дошло. Констатировали лишь, что в настоящее время не может быть и речи о полете в Польшу или даже в Лондон, так как транспортные возможности более чем ограниченны. Решили подождать приезда Сикорского и лишь тогда уладить этот вопрос. Андерс заявил, что предпочел бы получать из Лондона не старших офицеров, а только младших. В те времена он еще обещал омолодить армию и выдвигать на ответственные должности молодых офицеров. На этом, собственно, беседа и закончилась. Это нашло свое отражение в телеграмме Кота министру внутренних дел Миколайчику от 10 октября 1941 года:

«…Андерс замечательно подходит к местным условиям… Выступает против присылки ему высших офицеров, которые не прошли с честью сентябрьской кампании. В то же время требует сотен подхорунжих и курсантов, а также несколько десятков младших штабных офицеров…»

Постепенно все больше внимания и времени стало посвящаться личным делам. Вопросы государственные были пущены на самотек, к их решению уже не прилагалось особых усилий.

Здесь нельзя не упомянуть об огромной дезорганизации, внесенной в это время в нашу среду так называемыми «людьми из Лондона». Они старались прослыть интересными собеседниками и поэтому подкрепляли свой авторитет распространением последних, самых свежих «великосветских» новостей, особенно таких, в которых содержался привкус скандальчиков или сенсаций. На полном серьезе, без тени критики или иронии, рассказывали о всевозможных интригах политического и частного характера, которые непрерывно плелись в Лондоне и которые, на самом деле, в своем большинстве были типичной бурей в стакане воды. Никогда не затрагивали тем, связанных с текущими задачами, но в то же время без всякого смущения сообщали, кто кого подсидел, оставил в дураках и кто какую из этого извлек пользу. Особенно усердствовали в такого рода деятельности Богуш и чиновник посольства Круммель, любимым занятием которого были рассказы о пикантных скандальчиках. Под стать этим господам был также паи Станевич, некогда санационный староста[52], а в описываемый период — один из столпов посольского «общества», любимчик Кота.

В это время произошел случай, полностью излечивший меня от расположения к Андерсу. Генерал, некогда так резко осуждавший Ярнушкевича за попытку получения в долг казенных денег на приобретение драгоценных камней, сейчас сам присвоил из штабной кассы несколько тыс. рублей на покупку золотого портсигара.

При этом следует заметить, что если Ярнушкевич хотел открыто одолжить деньги с намерением вернуть их, то Андерс даже и не помышлял об их возвращении. Позже эти махинации превратились у него в страсть, а присваиваемые суммы с каждым разом становились все крупнее.

Отношение Кота к Андерсу в тот период было довольно странным и малопонятным. Видя пустоту и огромную амбицию генерала и зная о его ненасытной жажде власти, он любой ценой хотел завоевать его симпатию. Поэтому в течение всего времени своего пребывания в Советском Союзе был необыкновенно уступчив и снисходителен по отношению к генералу. Старался выполнить любую его прихоть и постоянно отстаивал все его пожелания перед Сикорским, независимо от того, заслуживали они поддержки или нет. Вот что писал он, например, Сикорскому 15 сентября 1941 года по вопросу о генерале Пшездецком, которого Андерс без всяких оснований хотел удалить из Советского Союза, и по вопросу о Ярнушкевиче:

«Андерс… был бы рад, если бы ты предоставил ему право самому решать вопрос о лицах, в которых он очень заинтересован, а именно чтобы ты согласился забрать отсюда в Палестину Пшездецкого, его одного, а решить, как быть с Ярнуш-кевичем, предоставил бы Андерсу. Пока же он их обоих не берет в лагеря».

Кот не задумывался над тем, правильно ли было бы такое решение; достаточно было того, что так хотел Андерс.

Желая еще больше сблизиться с генералом Андерсом и зная его алчность, Кот стремился задобрить его дорогими подарками и деньгами. Так, например, в первых числах октября он выдал Андерсу из кассы посольства — якобы на военные нужды — пять тыс. долларов, которые, впрочем, никогда не были использованы по назначению: три из них Андерс присвоил, а в двух отчитался перед армейской кассой после многократных напоминаний. Сверх того, в середине октября Кот передал Андерсу автомобиль посольства «лассаль», а через несколько месяцев второй — замечательный «паккард».

Кот все время стремился привлечь Андерса на свою сторону, считая, что тем самым сделает его послушным исполнителем своих замыслов. А между тем вышло наоборот. Однако Кот не изменил своего отношения к Андерсу даже тогда, когда увидел уже совершенно отчетливо, что генерал поступает совсем не так, как говорит, и делает совсем не то, что они решили вместе.

Совершенно ни в чем не ориентируясь, Кот принимал все сказанное Андерсом за чистую монету, слепо веря любому его утверждению.

С первого момента деятельности Кота в посольстве воцарился хаос и беспорядок. Чиновники целыми днями играли в карты или развлекались с подружками. Впрочем, посол вообще подобрал себе аппарат не особенно удачно. Лишь три человека выделялись в этом коллективе, и на них фактически держалась вся деятельность посольства. Это были Веслав Арлет — первый секретарь посольства, который работал почти за весь персонал, занимался всеми вопросами; Мариан Струмилло, торговый советник посольства, и Ксаверий Прушинский, полный энергии публицист, который руководил пресс-бюро, издавал официальную газету и ездил в армию. Он, пожалуй, был единственным человеком, который устанавливал культурные и дружественные связи с советской общественностью, стараясь расширить контакты и знакомства, способствующие работе.

Наше пребывание в Москве на этот раз затянулось, и мы лишь 13 октября улетели в Бузулук, чтобы через несколько дней вернуться, но уже в Куйбышев, куда 15 октября были эвакуированы все дипломатические представительства.

На прощальной беседе у профессора Кота Андерс усиленно убеждал посла в том, что «Москва вот-вот падет». Под влиянием этой беседы Кот в ту же ночь отправил Сикорскому телеграмму, в которой, между прочим, писал:

«…В любой момент здесь может произойти плохое… Андерс просто исключительный удачник и горячо тебе предан… Несколько дней тому назад он подготовил на твое имя телеграмму с просьбой об отставке, я с трудом уговорил его не посылать ее… (Это была со стороны Андерса хитрость: никогда ни о чем подобном он и не помышлял, а хотел только припугнуть Кота и целиком подчинить его своему влиянию. — Е.К.) В случае падения Москвы здесь нескоро справятся с хаосом; нарушение связи с правительственными органами будет способствовать усилению дезорганизации Наши уже самовольно разъезжают и кочуют, за что, правда, расплачиваются голодом и болезнями… (Это был результат распоряжения Андерса, чтобы едущих в армию направляли на юг. — Е. К.)

Сегодня у меня был Андерс, который прощаясь со мной, заявил, что, по его мнению, Москва, совершенно очевидно, падет в самом ближайшем будущем… Так как здешние (органы советской власти. — Е.К.) будут нуждаться во все большей помощи, то те, кто ее оказывает (американцы. — Е.К.), могли бы многое выторговать но для этого они должны уметь диктовать условия».

Итак, «верхи» (так же, как и в Лондоне) не хотели признавать польско-советского договора, не хотели проводить его в жизнь, относясь к нему скорее лишь как к неизбежному злу, а Советский Союз считая врагом, пожалуй, даже большим, чем Германия. Именно поэтому находившаяся в Советском Союза санационная группа при исключительной поддержке со стороны Андерса с первого момента начала решительно подавлять любые проявления здорового и доброго отношения к СССР.

Представлялось, что лишь приезд Сикорского и его правильная оценка обстановки и людей, которым он доверил такое огромное и ответственное задание, предупредит зло и оздоровит отравленную атмосферу, придав строго определенное направление всей нашей работе.

Между тем в воинских частях младшие офицеры, унтер-офицеры и солдаты понятия не имели о том, что происходило в верхах. Учились интенсивно и с подъемом. Начальное обучение (в масштабе подразделений), собственно, было закончено, и войска приступили к учениям более крупными единицами, даже полками. Проводились двадцатикилометровые марши.

Одновременно велись работы по подготовке к зимним условиям. Наступили заморозки, и холод давал крепко себя чувствовать в палатках. Солдаты начали врываться в землю. Сооружали землянки. Уже в первых числах ноября ударили морозы, и толстый слой снега покрыл землю. Там, где имелись лошади, возили бревна на строительство землянок из ближайших лесов. Там, где лошадей не было, носили лес на собственных плечах. И так почти везде: заготовляли лес, копали землянки, сооружали печи из кирпича, железа, старых труб и т. д. Делали все, как умели, но главное — вкапывались в землю на метр, затем края обрамляли досками, а уж потом натягивали двойные палатки, снаружи обсыпая их землей, так чтобы не гулял ветер, делали печки-времянки, а кое-где сооружали даже топчаны. В итоге все подразделения более или менее подготовились к зиме, не прерывая занятий.

Таково было положение в наших военных лагерях в Татищеве, Тоцком и Бузулуке. Значительно хуже, прямо катастрофически обстояло дело на юге. Но об этом потом.

Несколько месяцев, отделявших нас от приезда Верховного Главнокомандующего, у одних ушли на приготовления, стимулируемые желанием достойно принять его, как можно лучше выглядеть самим и показать свою готовность к боевым действиям, а у других, как, например, у Андерса, — на то, чтобы окончательно загубить зачатки новых, дружественных отношений между нами и Советским Союзом.

Поскольку Андерс строил свои политические и военные расчеты на убеждении, что Советский Союз будет разбит, и к тому же сам относился к нему враждебно, все его мероприятия пронизывала одна мысль — переждать. В результате он, как в своей официальной политике, так и в личной жизни почти с первого момента неизменно преследовал четыре основные цели: 1) как можно быстрее разбогатеть; 2) жить весело, в свое удовольствие, побольше развлекаться; 3) подыскать для себя могущественного покровителя и добиться соглашения с ним (с этой целью он всеми силами старался установить контакты с англичанами, что емуполностью удалось); 4) как можно быстрее выбраться из пределов Советского Союза.

В своем стремлении осуществить поставленные перед собой задачи он не брезговал ничем. Хороши были все средства, которые вели к намеченной цели.

Вопрос сколачивания состояния разрешался весьма «просто»: генерал большую часть казенных сумм, находившихся в его распоряжении, переводил прямо на свой личный счет, как собственные «сбережения». Часть из этих сумм переводил в заграничные банки. Скупал для себя на государственные деньги золотые портсигары, золотые монеты, доллары, бриллианты и другие драгоценности. Действовал в этом направлении без зазрения совести, распоясавшись до такой степени, что скупал, конечно на казенные деньги, драгоценности у людей, вынужденных зачастую продавать их только для того, чтобы не умереть с голоду.

Что касается политических вопросов, то здесь Андерс был убежден в неизбежном поражении Советского Союза и в победе Германии настолько, что подбирал даже определенных людей и изыскивал пути для установления контактов с высшими немецкими военными чинами. Он считал, что лучшим эмиссаром среди людей, которыми он тогда располагал, может быть бывший премьер Польши, профессор Леон Козловский, который рассуждал так же, как и Андерс, мыслил теми же категориями и точно так же, как он, верил в победу Германии. Кроме того, Леон Козловский исходил из убеждения, что Польша, несмотря на все происшедшее в сентябре 1939 года, должна сотрудничать с Германией, как это сделали Румыния, Венгрия и другие сателлиты «оси». Поэтому Андерс, встретив Козловского в посольстве в Москве, направил его в свой штаб в Бузулук и под видом определения на работу в армию одел его в военный мундир.

Кот так писал об этом Сикорскому 10 сентября 1941 года:

«Несомненным противником (правительства в Лондоне. — Е.К.) является Леон Козловский, который хотел бы пойти к Андерсу в качестве референта по политическим вопросам или, когда немецкие войска подойдут ближе, поехать в Польшу…»

В результате означенный господин Козловский, получив чин поручика, в течение недели работал в финансовом отделе армии. После ряда совещаний и заседаний, которые были проведены в это же время, он получил распоряжение отбыть в Москву — якобы в посольство, хотя оно в это время находилось не в Москве, а в Куйбышеве. В действительности же он должен был перейти линию фронта, что в условиях немецкого наступления являлось делом нетрудным. Фронт в это время находился в движении и подошел почти к самой Москве. В конце октября 1941 года Козловский в компании с двумя офицерами перешел линию фронта и уже в конце ноября был в Варшаве, а спустя еще некоторое время представлялся в Берлине.

Весть об этом факте разлетелась по штабу молниеносно, ибо немцы не преминули сообщить о нем по радио и в печати. В бузулукском штабе стали распространяться самые различные слухи и сплетни на эту тему. Шепотом говорилось даже об участии Андерса в отправке Леона Козловского для переговоров с Гитлером.

Однако Москва не пала. Немцев остановили. Фронт стабилизировался, а время приезда Сикорского для переговоров с советским правительством неотвратимо приближалось. Андерса охватил дикий страх. Дабы снять с себя какие-либо подозрения, он приказал провести «расследование» по делу Леона Козловского, выяснить, каким образом тот выехал из Бузулука в Москву, как и когда перешел линию фронта. Следствие вел 2-й отдел штаба армии во главе с подполковником Гелгудом, известным своими германофильскими взглядами. Естественно, прилагались все усилия к тому, чтобы расследование не дало существенных результатов. Тем не менее все же пришлось констатировать, что Леон Козловский появился в Бузулуке по личному приглашению Андерса и за несколько дней до своего отъезда посетил Токаржевского в Тоцком, где подобрал себе в попутчики еще одного офицера. Но самое главное — было установлено, что Леон Козловский выехал в Москву по поручению Андерса, который лично подписал ему командировочное удостоверение.

Нужно было спасаться. Андерс учредил суд и, чтобы решительно отмежеваться от сей неприятной истории, приказал судить Леона Козловского за государственную измену и открытый переход на сторону противника. При этом он потребовал вынесения смертного приговора. Послушный суд, не вникая в существо дела, приказ выполнил. Леона Козловского объявили предателем и дезертиром и приговорили к смертной казни. Андерс приговор утвердил, хотя не имел на это права, ибо смертные приговоры на офицеров мог утверждать только Верховный Главнокомандующий Сикорский. Андерс, однако, опасался, что Сикорский может распорядиться о повторном расследовании и рассмотрении дела в суде, поэтому предпочел поставить всех перед свершившимся фактом.

Приговор в принципе был лишь теоретическим, так как исполнение его в отношении лица, находящегося в Берлине под опекой немецких властей, было невозможным. К этому добавлю, что по прошествии нескольких месяцев, во время одного из налетов на Берлин Леон Козловский был ранен и через две-три недели умер в немецком госпитале.

В результате этого псевдопроцесса больше всех пострадал начальник 2-го отдела штаба подполковник Гелгуд-Аксентович, который уже имел несколько замечаний за интриги и желание все подчинить себе. Гелгуд, по старому обычаю санационных «двуек», считал, что только он может распоряжаться, и с первых же дней стал строить козни против начальника штаба Окулицкого, стремясь добиться устранения его с занимаемой должности и назначения на нее кого-нибудь другого. Велико было также его желание самому занять этот пост. Поэтому он распускал слухи, что Окулицкий не соответствует занимаемой должности и обязан быть от нее отстранен. Говорил об этом сам и велел распространять подобные слухи своим офицерам, в частности ротмистру Новицкому, который направо и налево твердил, что Окулицкий должен уйти. Как-то в Бузулук приехал из лагеря капитан Ковальчинский и с возмущением рассказал обо всех этих интригах и слухах Окулицкому. Тот в свою очередь вызвал к себе Гелгуда, его заместителя майора Бонкевича, ротмистра Новицкого, капитана Ковальчинского и еще одного офицера на очную ставку и для принципиального разговора, который в основном подтвердил факт интриганства Гелгуда. Окулицкий представил все это дело Андерсу, требуя снятия Гелгуда с занимаемой должности. Андерс тогда не согласился пойти на такой шаг, он был даже доволен, что его подчиненные между собой дерутся, ему это казалось выгодным. Но теперь, когда всплыло дело Козловского, а Гелгуд не только не сумел его деликатно замять, но даже давал понять, что это сам командующий армией выслал Козловского, Андерс решил снять Гелгуда с занимаемой должности за «отсутствие бдительности». Подполковника Гелгуда сначала перевели в запасный полк, а затем в одну из дивизий. Вместо него был назначен майор Винценты Бонкевич, о котором Кот так писал Сикорскому:

«…человек высоких моральных качеств, майор Бонкевич из «двуйки»… бывший начальник сектора по делам России, многократно битый, но непреклонный, должен быть повышен в звании и назначен начальником 2-го отдела, ибо теперешний шеф (Гелгуд. — Е.К.) не идет с ним ни в какое сравнение…»

Временно спасенный, Андерс продолжал считать, что он ни в коем случае не может оставаться на территории Советского Союза. С этого момента он последовательно стремится создать такие условия, которые позволили бы как можно скорее вывести Польскую армию из пределов СССР.

В соответствии с планом, который Андерс составил еще в конце сентября совместно с Богушем и Окулицким, вывод армии предстояло осуществить через иранскую границу или в крайнем случае через Афганистан, пусть даже в Индию. Первым этапом реализации этого плана являлся, как известно, перевод Польской армии на юг, по возможности ближе к упомянутым границам. Однако предвидя на пути осуществления своих измерений значительные трудности, Андерс решил поставить всех перед свершившимся фактом. На важнейшие узловые станции были высланы специально уполномоченные офицеры, которые направляли соотечественников, жаждавших вступить в армию, и все остальное население не в существующие места дислокации частей, а на юг Советского Союза, в окрестности Ташкента, где Андерс намеревался продолжить формирование армии.

С той поры начался новый этап мытарств и страданий польского населения. Люди буквально метались во все стороны. Сначала из различных районов СССР они ехали за несколько тыс. километров в Бузулук, Тоцкое и Татищево. Не доезжая, встречали офицеров, которые переотправляли их на юг. Снова несколько тыс. километров езды в неизвестные места, где не имелось даже гражданской опеки и где измученные до предела люди, конечно же, не находили никакого пристанища и обещанных формируемых частей. Те, кто еще имел немного сил и денег, возвращались в Центральную Россию, в Бузулукекий район. Возникла неописуемая неразбериха, повсеместно слышались ропот и проклятья. Во время этих беспорядочных и бессмысленных скитаний гибло множество людей. Те, кто остался на юге, оказались в очень плохих условиях. Никто не был подготовлен к их приезду. Жилищ не было. Продовольствия не было. Работы не было. Начавшиеся эпидемии производили настоящие опустошения среди поляков. Люди проникались обидой к органам советской власти, считали, что это по их вине они оказались в столь затруднительном положении.

Кот по пути из Москвы в Куйбышев видел эти толпы и в телеграмме от 20 октября 1941 года сообщал Сикорскому: «…В дороге я видел толпы наших бедных людей, больных и голодных, направляемых без плана…» Следуя своему замыслу, Андерс в ноябре 1941 года самовольно, без согласования с какими бы то ни было властями — польскими или советскими, направил два больших эшелона, более чем по две тыс. человек в каждом, к берегам Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи. Многие из них в скором времени погибли от тифа, малярии, дизентерии и других болезней в условиях полного отсутствия какого-либо ухода и медикаментов, и лишь самое незначительное количество из них попало в армию. Страшная халатность в данном случае усугублялась неудачно выбранным местом.

Советские власти и тут (хотя переброска столь большого количества поляков в Среднюю Азию не была предусмотрена никаким планом и вообще не была согласована с ними) изъявили готовность оказать польскому населению помощь. Они начали привлекать стекавшихся в Узбекистан поляков к работам на хлопковых плантациях, использовать на ирригационных работах и в строительстве. В результате в районах Нукуса, Бухары, Самарканда и Ферганы поселилось около ста тыс. поляков.

Кот, следуя замыслам и планам Андерса относительно перебазирования Польской армии на юг, поддерживал его мероприятия, старался подготовить к ним Сикорского и заручиться его согласием и содействием. 29 октября 1941 года он направил премьеру телеграмму, в которой, в частности, писал:

«…Могу ли я заявить Советскому правительству, что Англия даст официальное согласие на вооружение и снабжение продовольствием нашей армии? Район, куда теперь направляется излишек солдат и добровольцев, — Узбекистан — расположен в наиболее благоприятном для английских поставок месте. Кавказ не может приниматься в расчет. Поставки Англией крупных партий оружия и продовольствия через Архангельск технически невыполнимы; возможным, хотя еще не освоенным, является путь через Иран, но на его освоение английские власти должны решиться со всей определенностью. Позиция Англии касательно эвакуации отсюда солдат до сих пор тоже не ясна, и даже в отношении летчиков инструкции из Лондона предусматривают переброску лишь обученных экипажей. После получения определенного английского решения можно будет начать переговоры с Советами об эвакуации солдат в большом количестве…»

Как видим, уже в конце октября между Андерсом и Котом существовало полное единодушие: оба придерживались одинаковой точки зрения в отношении сосредоточения войск на юге, оба одинаково были убеждены, что англичане могли бы их там вооружить и кормить, оба в равной мере ориентировались на последующий вывод этих войск из СССР во все больших количествах. Следует напомнить, что к тому времени англичане еще не дали своего согласия и все эти планы вынашивались польским командованием в Бузулуке самолично, без согласования с кем бы то ни было.

Вообще штаб в Бузулуке начал действовать столь независимо, будто кроме него никого не существовало, и столь претенциозно, словно все были обязаны считаться с ним и исполнять любые его пожелания.

Дело дошло до того, что бузулукские штабисты начали вести определенную пропаганду против своего же посольства, и эти действия поддерживал не кто иной, как сам Андерс. В провинцию посылались специально уполномоченные офицеры для информационной работы среди гражданского населения и «опеки» над ним. Это означало соперничество с посольством, и оно было тем более успешным, что военные располагали большими возможностями передвижения. Андерс хотя и был у посла, но ничего с ним не согласовал, а на следующий день после беседы с Котом направил ему письмо, в котором, между прочим, сообщал о посылке военных представителей и об их задачах. Посол Кот возмутился, ибо хорошо понял, что армия хочет создать что-то вроде второго посольства. Считая подобный шаг актом вызывающей нелояльности в отношении своей особы со стороны Андерса, он тут же написал последнему письмо следующего содержания:

«Куйбышев, в ночь с 1 на 2 ноября 1941 г.

Уважаемый и дорогой господин генерал!

В два часа ночи сел писать вам письмо. Не могу заснуть, хотя силы очень понадобились бы завтра. Не могу спать от мыслей, затронутых в письме, которое вручил мне сегодня ваш курьер. Я знаю, что вы, господин генерал, после размышления над моим официальным ответом отдадите необходимое распоряжение, дабы устранить ненужные явления…

Но глубокое беспокойство вызвало во мне то, что, несмотря на всю нашу трагедию, некоторые лица в армии не отучились от «радостного творчества», к которому их приучили тринадцать лет пилсудчины… Я знаю, что в Польше господствует и горечь, и ненависть к подобного рода офицерским правительствам. Таково же сейчас настроение и в кругах правительства и польских партий в Лондоне. Сикорский — и как премьер, и как Верховный Главнокомандующий — неоднократно выражал пожелание, чтобы армия была только армией, чтобы она целиком посвятила себя служению той огромной задаче, которую она на себя взяла и за которую весь народ отводит ей такое исключительно почетное место. К сожалению, старый проклятый дух — дух некомпетентности и зазнайства — еще дает себя знать. Вмешиваясь не в свои дела, военные всегда делают их плохо, хотя и не любят в этом сознаваться. И я с ужасом заметил, что этот дух не иссяк… Не является ли случайно эта «радостная» экспедиция плодом того самого бюро, которое до сих пор не может обработать информационный материал? Начиная с середины сентября ваши штабные офицеры не могли подобрать для меня кандидатов на должность уполномоченных, а сами их во множестве рассылают. Соревнование в работе похвально, я бы только одобрил выполнение многих функций при помощи мощного людского резервуара, каким является армия, но ведь необходимо соответствующее инструктирование лиц и согласование возложенных на них задач с посольством как с органом, который призван вершить эти дела. И уж совсем забавно выглядит то, как их наделяют без моего ведома титулами и мандатами от имени посольства. Может быть, инициатор этой затеи выдвинет свою кандидатуру на пост представителя правительства Речи Посполитой и станет легально проводить эту свою деятельность? Не могу избавиться от убеждения, что в подобной претензии и в подобной психологии лежит источник великих бед… Поэтому столь ясно и откровенно излагаю свой ответ на подписанное вами письмо. Нет необходимости подчеркивать, что в нем не содержится и тени претензии к вам, господин генерал, человеку, который еще позавчера, будучи у меня, не вспоминал и не знал об этой акции, основанной на опрокидывании всего, что может создать здравый рассудок…»

Получив это письмо, Андерс страшно рассердился на Кота, так как в основном сам являлся инициатором досылки военных представителей, знал о них давно и лично подписал соответствующий приказ. Поэтому он решил отныне информировать Кота только о том, что могло содействовать реализации его, Андер-са, намерений, а о других вопросах вообще ничего не сообщать. Однако это совсем не помешало Коту в направленном несколько дней спустя Сикорскому послании о положении в армии заявить: «…Здесь нет ни санации, ни кого-либо другого, здесь только хорошие поляки…»

Не желая допустить отправки польских частей на Восточный фронт, дабы они там совместно с Красной Армией сражались против Германии под советским верховным командованием, Андерс сразу же по получении 5-й пехотной дивизией вооружения (в сентябре 1941 года) решил изъять у нее свыше трети оружия под предлогом, что оно необходимо для обучения других частей и для несения караульной службы по охране складов, штабов и т. п. Человеку, не посвященному в подлинный смысл подобного распоряжения, оно, конечно, могло показаться правильным.

После всего этого не удивительно, что отношения с Советским Союзом начали охлаждаться. Андерс все решительнее преследовал тех офицеров, которые, по его мнению, относились к Советскому Союзу слишком доброжелательно. Он не только не давал им назначений, не только переводил их в офицерский резерв и отодвигал на второй план, но с помощью послушных ему судов стал готовить даже фальсифицированные процессы, на которых опальные подчиненные могли быть обвинены и осуждены «законными» приговорами «независимых» судов.

Именно так поступили, между прочим, с подполковником Леоном Букоемским. За то что он стремился к доброму и дружественному сотрудничеству с Советским Союзом, против него затеяли фиктивный процесс, обвинив его в мнимой агитации… в пользу Германии. Когда же судья заявил Андерсу, что не имеет абсолютно никаких оснований для осуждения Букоемского, Андерс приказал нескольким офицерам спровоцировать Букоемского на разговор о Германии, чтобы иметь необходимых свидетелей обвинения. Такой «благородный подвиг» был совершен, и суд получил нужных ему свидетелей обвинения. Хотя судья и заседатели прекрасно знали, что все это обвинение выдумано от начала до конца, тем не менее «независимый» суд, желая угодить Андерсу и выполнить его указание, от имени Речи Посполитой уже на новом месте расположения, в Янги-Юле, арестовал подполковника Букоемского и приговорил его к году тюремного заключения и разжалованию. Многие другие офицеры, такие, как, например, полковник Галадык, были отодвинуты в тень и лишены возможности получить более или менее значительную работу.

Обстановка становилась все более тяжелой. Дело дошло даже до возникновения определенной напряженности в отношениях между представителями советской власти и польским военным командованием. Поэтому трудно было говорить о каком-либо доверии со стороны советских властей. Недоверие углубляли как Андерс, так и Кот, который, например, телеграфировал Сикор-скому 13 ноября 1941 года:

«Дорогой и любимый генерал!

На случай, если я не вернусь из полета в Москву, который мне предстоит совершить завтра в связи с твоим приездом, передаю тебе мои сердечные приветы и выражаю самое горячее пожелание, чтобы тебе удалось вытащить наш народ и государство из пропасти и осуществить их возрождение в послевоенный период… Не сомневаюсь, что ты позаботишься о моей семье.

Горячо тебя обнимаю, всегда твой

Кот.»

Такая атмосфера неуверенности и недоверия быстро проникала в низы и порождала ненормальные отношения.

Между прочим, она явилась причиной следующего происшествия. В штаб Польской армии в Бузулуке вошел лейтенант Красной Армии в нетрезвом виде. Он пришел к одному польскому офицеру, своему знакомому. Так как дежурный жандарм не захотел впустить его в помещение, произошла ссора, во время которой жандарм застрелил лейтенанта. За свое «усердие» он получил повышение в Звании. Действия жандарма произвели неприятное впечатление даже на сторонников антисоветской политики.

Но и наши внутренние взаимоотношения становились все более ненормальными. Прежде всего существовала колоссальная диспропорция между бытом наших руководителей и жизнью остальных поляков, оказавшихся на территории советского Союза. Начальники, как в посольстве, так и в Штабе жили весьма расточительно, в то время как вокруг царит нужда. Несмотря на то, что имелись значительные возможности облегчить положение к сожалению, такие возможности не использовались. Нужда усиливалась еще и потому, что людей гоняли с места на место, не проявляя необходимой заботы о них. Бедный человек, нуждающийся в куске хлеба, часто уходил из посольства или Штаба с пустыми руками. Не лучше обстояло дело и в общественной опеке, которую при помощи посольства организовал Штаб. Сотрудники Штаба с необыкновенно озабоченной и сочувствующей миной проявляли сострадание к несчастному, сетовали на трудные времена, на нехватку денег; жаловались на большие ограничения, причем постоянно подчеркивали, что всему виной Советский Союз и что именно он обязан взять на себя дело опеки и питания. Между прочим этот вопрос ставился перед английским послом Криппсом.

Для оказания помощи «простым смертным» не хватало денег, а на посольские дачи или золотые портсигары, на икру, на гулянки и попойки, а также на подарки для разных кокоток недостатка в средствах не было, они всегда как-то находились.

Когда же двое юношей, один двадцати лет, второй восемнадцати, однажды вечером, часов около восьми, подошли к продовольственному складу намереваясь, может, выкрасть оттуда несколько банок консервов — ибо, как они объяснили позже, несколько дней ничего не ели, — их арестовали по обвинению в попытке совершить грабительское нападение на склад. Андерс назначил суд и приказал приговорить их к смертной казни. Суд не имел никаких законных оснований для вынесения вообще какого-либо приговора — ведь преступление не было совершено задержанными и не имелось даже достаточных улик для доказательства их преступных намерений и, следовательно, повода для дальнейшего содержания под стражей. Тем не менее генерал настаивал, решив добиться своего. Ему объясняли, что военные власти вообще не имеют права вмешиваться в это дело, так как ребята были лицами гражданскими, что склад был тоже гражданский и в данном случае военные власти ко всему этому не имеют никакого отношения, что можно лишь передать это дело, как гражданское, советским властям. Генерал ничего не хотел слышать, не поддавался никаким уговорам. Он жаждал ввести режим террора. До тех пор подбирал состав суда, лично менял судей, заседателей, приглашал к себе, просил, объяснял, угрожал, пока наконец не нашел послушных себе лиц. Суд выполнил приказ. Обоих юношей за «грабительское нападение» на склад общественной опеки приговорили к смертной казни через расстрел. Генерал Андерс, с удовлетворением потирая руки, утвердил приговор, который на рассвете следующего дня привели в исполнение. Это было обыкновенное убийство, прикрытое видимостью законности.

Подобные судебные процессы стали повторяться очень часто, суды перестали быть собственно судами, а превратились в орудие расправы в руках Андерса. В знак несогласия с такой практикой несколько честных офицеров юридической службы попросили перевести их в строй. Но были и такие, которые с удовольствием выслуживались перед Андерсом.

Однажды, когда жена полковника Фрончека, находившегося в Англии, пошутила по поводу существующего в штабе самоуправства, она была арестована и просидела в тюрьме в Бузулуке неделю. Ее выпустили только потому, что она страдала серьезным сердечным заболеванием. Андерс, смеясь, бахвалился: «Ну и нагнал же я страху на эту бабу! Другим неповадно будет».

Распорядок в работе штаба был установлен — если речь шла о мелких текущих делах — таким образом, что начальник штаба после бесед с начальниками отделов все оформлял сам. Андерс же приходил в штаб в десять часов утра только для подписания бумаг и приказов, а после полудня совсем не работал. Поистине он не переутомлял себя и работал точно так же, как в мирное время.

Такова была обстановка в штабе Андерса перед приездом Сикорского.

Накануне прибытия Сикорского посла Кота принял Сталин.

В ходе беседы обсуждалась необходимость хорошего взаимного сотрудничества, но затрагивались и пункты щепетильные, которые еще недавно вызывали сильную болезненную реакцию.

С советской стороны была изъявлена готовность снабдить оружием две польские дивизии, из которых одна уже была вооружена. Не было также возражений против формирования на территории СССР пяти, шести или семи польских дивизий, лишь бы на это хватило людей и материалов.

Кроме того, обсуждались вопросы займа, общественной опеки и издания польской газеты, выпускаемой посольством.

В итоге было определено, что Польская армия будет увеличена до такой численности, на какую хватит обмундирования, продовольствия и оружия, и что она будет передислоцирована на юг.

О беседе и ее результатах посол Кот рассказал Андерсу в специальном письме. Андерс был очень доволен. Его план постепенно осуществлялся, вопрос перевода армии на юг приобретал реальные очертания. Генерал приказал удвоить усилия в этом направлении и теперь без всякого стеснения направлять как можно больше людей на юг. Он считал, что тем самым вынудит Сикорского поддержать его установку на формирование армии на юге, что облегчило бы получение продовольствия и оружия от англичан.

В это время отношения между посольством и штабом очень обострились. Андерс перестал совсем считаться с посольством, действуя совершенно независимо. Сикорский, частично информированный об этом младшими офицерами, приезжавшими в Советский Союз из Англии, выражал свое неудовольствие деятельностью Андерса.

Доклады об общей ситуации и активности санации офицеры передавали генералу Модельскому. Об этом узнал посол Кот, который за несколько дней до приезда Сикорского в Советский Союз, 22 ноября 1941 года, направил премьеру и верховному главнокомандующему такое письмо:

«Мой дорогой и любимый!

…Если успеешь, просмотри эти бумаги, они скажут тебе очень много наряду с тем, что сообщит тебе Андерс Это письмо я посвящаю характеристике людей, чтобы ты заранее был ориентирован, как к кому относиться. Вместе с тем прошу, чтобы это письмо не попало ни в чьи руки. Если же ты решишь его сохранить, то только Тышкевич мог бы сделать это без опасения с моей стороны относительно использования его содержания.

Андерс — золотой человек, дельный, способный. Тебе очень предан. Сотрудничаю с ним самым лучшим образом, у нас нет секретов друг от друга. Но в некоторой степени он вспыльчив и обидчив, легко поддается возбуждению и излишне поспешен в необдуманных решениях, так что вынужден их потом исправлять. На него возложена вся тяжесть сношений с советскими учреждениями. Это отнимает у него четыре пятых времени, а отсюда получается, что вместо него распоряжаются другие, а он в спешке все утверждает. Одни из них, такие, как Окулицкий, лояльны, а такие, как начальник 2-го отдела Аксентович и особенно начальник организационного отдела Крогульекий и начальник тьла Пстроконьский, являющиеся опорой старых элементов, поддерживают и выдвигают только своих, они тоже предаются тому «радостному творчеству», которое и так доставляет мне довольно много огорчений. Благодаря им на разные должности протаскивают бывших озоновских старост (Деллингер из Тарнова, шеф центра «Озона» Гонсовекий из Пшеворска, бывшие санационные депутаты сейма Свенцицкий, Сицинъский). Богуш в отношении тебя лоялен, это способный, энергичный работник, но болтун, неосмотрителъно выдающий многие вещи, а самое главное — бабник, попадающий в объятия враждебных типов… что вызывает возмущение…»

В это же время Андерс и Кот нажимают на англичан и американцев, стремясь побудить их оказать влияние на компетентные советские органы по вопросу вывода всей Польской армии из пределов Советского Союза. Одновременно в ходе официальных переговоров с представителями Советского Союза они не скупятся на заверения в желании сражаться на Восточном фронте. Между Котом, Андерсом и министром иностранных дел Рачинским и другими происходит обмен депешами. Вот Рачинский информирует Кота:

«Американский представитель Гарриман 12 ноября выдвинул перед Сталиным проект, чтобы всю Польскую армию вывести из пределов Советского Союза для вооружения и экипировки, а затем в определенное время вернуть ее в Советский Союз. На это Сталин ответил отрицательно, подчеркивая, что господин Кот в разговоре с ним не затрагивал вопроса о переброске польского войска в какое-либо другое место…»

Как понимал весь этот вопрос Кот и как это совпадало с линией Андерса, увидим дальше. 30 ноября, то есть в день прилета Сикорского в Советский Союз, Кот пишет Рачинскому:

«…Добиваясь согласия Сталина на вовлечение всех поляков в армию, а также пользуясь его признанием, что он не может снабдить всех продовольствием, я наметил район, куда можно перевести нашу армию. Но этот вопрос, по мнению и Криппса, и Макфарлана, весьма оскорбителен для России и небезопасен. Под нажимом же других государств русские согласятся на вывод армии…»

И вот в условиях, когда в кругах польской эмиграции царила подобная атмосфера интриг и конфликтов, состоялся наконец долгожданный визит в Москву Верховного Главнокомандующего и премьера Сикорского.

СИКОРСКИЙ В КРЕМЛЕ

В морозный, сухой полдень 30 ноября 1941 года мы поехали в Куйбышев, куда должен был прилететь Сикорский. На аэродроме, украшенном польскими и советскими государственными флагами, находились дипломаты всех иностранных государств, аккредитованные при правительстве Советского Союза представители советского правительства, а также командующий Куйбышевским военным округом и ряд других высших чинов Красной Армии. Около семнадцати часов по московскому времени над аэродромом появился самолет, эскортируемый советскими истребителями.

Сделав круг, самолет совершил посадку. Через минуту из него вышел Сикорский. Военный оркестр Куйбышевского гарнизона исполнил польский и советский государственные гимны, после чего Сикорский начал здороваться со всеми. Затем принял рапорт начальника почетного караула. После церемонии прохождения почетного караула в составе роты одной из офицерских школ Советской Армии мы прошли в здание аэровокзала. Здесь в замечательно украшенном холле находился буфет, где были обильно представлены различные холодные закуски. Сикорский сделал мне знак рукой, чтобы я подошел к нему (на все время своего пребывания в Советском Союзе он определил меня к себе в качестве офицера для поручений). Между ним и встречающими завязался разговор, я же выполнял функции переводчика. С аэродрома Сикорский в сопровождении посла Кота направился в город, где остановился в здании польского посольства.

В тот же вечер в зале посольства состоялся ужин, на котором присутствовало около пятидесяти человек. Зал был специально украшен коврами, гобеленами и портретами, столы составлены подковой. Сикорского сопровождали генерал Климецкий, подполковник Протасевич, поручик Тышкевич, д-р Реттингер и английский офицер связи майор Кэзелет. От посольства присутствовали посол Кот, министр Сокольницкий, советник Табачиньский, советник Струмилло, Арлет, Мнишек, Ксаверий Прушинский и другие. Кроме того, были Лндерс, Богуш, Воликовский, подполковник Бортновский с двумя офицерами атташата и я.

Во время ужина несколько ораторов, назначенных Котом, произносили хвалебные речи в честь Сикорского, заверяли его как вождя в своей верности и лояльности. Их громкие и смешные по своей претенциозности слова, совершенно не соответствовавшие столь знаменательному событию, каким, несомненно, являлся приезд Сикорского, вконец испортили гостю настроение. Этим днем Сикорский остался недоволен и обратил внимание посла Кота на недопустимость глупых и не к месту произнесенных льстивых речей и тостов. Выступавшие, никого и ничего не представляя, говорили от имени целых районов, городов, от имени Вильно, Львова и т. д. Вся нереальность и театральность этих речей бросилась в глаза.

В этот день Сикорский ни с кем не разговаривал и после ужина ушел в свои апартаменты отдыхать.

На следующий день он нанес визит председателю Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинину. После короткой беседы все присутствующие сфотографировались на память.

В свободное время Сикорский имел две-три беседы с Андерсом, которыми, как мне кажется, он не был доволен. Противоречия между ними углублялись. Сикорский не соглашался с андерсовской оценкой сил Советского Союза, прежде всего его возможностей ведения войны, и с мнением о Советской Армии. Не разделял он и тогдашних политических воззрений Андерса.

Их разговоры протекали в раздражительном тоне и были неприятны для обоих. Во время одного из них Сикорский сказал: «Здесь из вас делают моего соперника». Затем обратил внимание своего собеседника на необходимость более тесного сотрудничества с послом Котом, несмотря на то, что последний не жаловался на Андерса, а, наоборот, очень хвалил его.

Сикорский неоднократно подчеркивал, что он лично верит в договор, который безусловно необходимо поддерживать и выполнять, поскольку нет оснований сомневаться в лояльности Советского правительства. Лндерс же старался убедить Сикорского в том, что советским властям нельзя доверять, и пытался навязать свои планы, которые Сикорский, однако, отклонил.

Сикорский решительно отверг идею перевода Польской армии на Ближний Восток, хотя в то же время согласился с предложением о передислокации ее на юг, полагая, что там будут лучшие возможности для ее снабжения из английских источников. Это было немного, но все же такая позиция Верховного Главнокомандующего означала шаг навстречу планам Андерса и в конечном счете позволяла надеяться на возможность пробиться в Иран или Афганистан, о чем втихомолку говорилось в высших военных кругах.

Рано утром 2 декабря 1941 года мы вылетели из Куйбышева в Москву. В полете нас охраняли советские истребители.

Было около пятнадцати часов, когда мы приземлились на столичном Центральном аэродроме, который прямо-таки переливался красками национальных флагов — польских и советских. В Москве встреча Сикорского носила такой же торжественный характер, как и в Куйбышеве. Как и там, Сикорский принял рапорт начальника почетного караула, оркестр исполнил гимны обоих государств, затем почетный караул прошел церемониальным маршем, после чего Сикорский со всей свитой отбыл в гостиницу «Москва».

В гостинице «Москва» для премьера и сопровождающих его лиц отвели целое крыло на седьмом этаже. Сикорский разместился в красивом номере, состоявшем из кабинета, салона и спальни. Такие же, только двухкомнатные номера были отведены Коту и Андерсу. Остальные занимали по одной комнате. Кроме того, каждый из гостей получил в личное распоряжение автомобиль.

3 декабря вечером между Сикорским и Сталиным состоялась встреча, в которой с польской стороны приняли участие Кот и Андерс.

В начале беседы Сикорский выразил свое восхищение боеспособностью Красной Армии, отражавшей удары четырех пятых всех немецких сил, а также подчеркнул эффективность и совершенство обороны Москвы. Затем он обратил внимание собеседника на то, что никогда не вел враждебной Советскому Союзу политики и не соглашался с нею. Кроме того, он заявил, что, понимая тяжелое положение Советского Союза и желая оказать ему помощь, еще несколько месяцев назад представил Лондону и Вашингтону памятную записку, в которой обосновывал необходимость создания второго фронта. Одновременно он подчеркнул необходимость полной и лояльной реализации договора, заметив, что от этого зависит, действительно ли полякам суждено пережить исторический поворот в судьбе страны.

Совещание продолжалось около двух часов. На нем не только были решены текущие военные вопросы и вопросы общественной опеки, но и обсуждались также общие проблемы польско- советских отношений, то есть перспектив не только тесного сотрудничества во время войны, но и польско-советских взаимоотношений после войны.

Что касается общественной опеки, то стороны пришли к соглашению, что на эти цели польское правительство получит 100 миллионов рублей. Кроме того, была достигнута договоренность о районах, куда следует направлять польских граждан для облегчения им бытовых условий. Такими районами должны были стать Ташкент, Алма-Ата и весь Южный Казахстан.

Затем приступили к обсуждению вопросов сугубо военных, начиная с формирования Польской армии на территории СССР.

Говоря о военных делах, Сикорский заявил:

— Мы, Поляки, понимаем войну не как символическую акцию, а как действительную борьбу.

А Андерс добавил:

— Мы хотим воевать за независимость Польши здесь, на континенте[53].

Сикорский выдвинул предложение об отправке из Советского Союза около 25 тыс. поляков для пополнения частей как на Ближнем Востоке (Карпатская дивизия), так и на территории Англии. Это предложение было принято. Затем Сикорский предложил сформировать на территории Советского Союза семь дивизий. Было согласовано, что будет создано шесть пехотных дивизий по 11 тыс. человек в каждой и армейские части общей численностью в 30 тыс. человек. Таким образом, на территории Советского Союза предстояло сформировать Польскую армию численностью в 96 тыс. человек. В ходе обмена мнениями Сикорский заметил, что можно было бы перебросить сюда и те формирования, которые находятся за пределами СССР, например бригаду генерала Копаньского и даже части, находящиеся в Шотландии, и что он лично взял бы на себя командование всеми соединениями.

Несмотря на то что Сикорский в целом остался доволен переговорами, не обошлось без напряженных моментов. Неприятные минуты доставило ему выступление Андерса, который тут же выдвинул вынашиваемый им план вывода Польской армии из пределов СССР.

Характеризуя положение Польской армии в Советском Союзе, Андерс, не жалея красок, изображал его в самых мрачных тонах. Он особо подчеркнул, что при существующих условиях армия никогда не получит нужных знаний и навыков и никогда не будет готова к боям. Продолжая развивать свои доводы, Андерс говорил:

— Это лишь жалкое прозябание, при котором все человеческие усилия направлены на то, чтобы хоть как-нибудь прожить. А ведь речь идет о том, чтобы Польская армия как можно скорее могла начать сражаться за Польшу вместе с союзниками. Поэтому необходимо переместить армию туда, где климатические условия и возможности снабжения позволили бы сдвинуть этот вопрос с мертвой точки. В связи с трудностями, переживаемыми в настоящее время Советским Союзом, следует учесть возможность англо-американских поставок. Наиболее подходящей территорией в этом смысле является Иран. Все солдаты и все мужчины, годные к военной службе, должны находиться там…

Под влиянием этих аргументов и многократных жалоб Андерса на «страшные условия, в которых находится армия», Сикорский, не зная о комбинациях своего подчиненного и о его планах вывода польских войск из Советского Союза, поддержал его и выдвинул предложение, чтобы создаваемую Польскую армию в связи с существующими трудностями, обусловленными суровым климатом, нехваткой вооружения и продовольствия, временно, до завершения обучения, перевести в Иран, а затем, когда она будет готова, вернуть в Советский Союз.

На это Сталин с явным неудовольствием, в котором сквозило даже раздражение, ответил:

— Я человек достаточно опытный и старый. Я знаю, что если вы уйдете в Иран, то сюда уже не вернетесь.

Андерс продолжал настаивать на своем, стараясь доказать необходимость вывода армии. Еще раз изобразив в нужном ему свете условия, в которых формируются части в Колтубянке, Татищеве и Тоцком, он вновь стал утверждать, что все это лишь потерянные месяцы и в таких условиях совершенно невозможно создавать армию.

На это Сталин ответил, что если поляки не хотят сражаться, пусть уходят. И затем повторил, что по опыту известно: где армия формируется, там она и остается[54]. Дискуссия по этому вопросу носила довольно резкий характер. Сикорский просил Сталина внести встречное предложение, еще раз подчеркнув при этом, что Польская армия хочет сражаться за Польшу рядом с советской. В ответ Сталин сказал, что если мы уйдем, то будем воевать там, где нам предложат англичане, возможно, даже в Сингапуре. Андерс возразил, что отсюда, из Советского Союза, нам ближе до Польши.

В конце концов Сталин дал согласие на вывод одного корпуса (двух-трех дивизий), заметив при этом, что, видимо, англичане нуждаются в польских солдатах. Советское правительство получило от Гарримана и Черчилля предложение об эвакуации Польской армии…

В итоге довольно длительной дискуссии было согласовано, что Польская армия будет формироваться в Советском Союзе и что в самом срочном порядке будет создана смешанная комиссия для определения новых районов, в которых будет продолжаться организация частей. Снаряжение и вооружение армия должна была получить от англичан. Сикорский заверил, что он уже заручился их согласием на сей счет.

Кроме того, было решено, что после первого тура бесед Сикорский поедет инспектировать польские части, а затем вновь вернется в Москву для завершения переговоров.

Итак, результатом переговоров явилась следующая договоренность по военным вопросам, зафиксированная в специальном соглашении.

Состав Польской армии в СССР был определен в шесть дивизий по 11 тыс. человек в каждой, не считая 30 тыс. человек, сосредоточенных в армейских частях, в резерве и на учебных базах. Армия должна быть переведена на юг и вооружена и экипирована англичанами. Кроме того, надлежало отравить 25 тыс. человек в Англию и на Ближний Восток для пополнения авиации, морского флота, польских частей в Шотландии и Карпатской бригады. Соглашение предусматривало также — и это, как неоднократно подчеркивал Сикорский, являлось краеугольным камнем польско-советских отношений, — что «польские вооруженные силы будут сражаться в составе Красной Армии как автономная армия под верховным советским командованием».

Соглашение это очень много значило для нас, ибо на нем действительно можно было строить будущее. Контроль за его выполнением возлагался на Профессора Кота, посла Речи Посполитой в Советском Союзе, и на Андерса, командующего польскими вооруженными силами в СССР.

В тот же день через несколько часов после подписания упомянутого выше соглашение в Гостинице «Москва» состоялось совещание представителей командования Польских вооруженных сил в СССР и Генерального штаба Красной Армии, на котором были затронуты только военные вопросы. С польской стороны в нем принимали участие Андерс Богуш, Окулицкий и я (мне было поручено вести протокол). Главной темой обсуждения явились предстоящее передислоцирование Польской армии и выбор новых районов на юге для ее размещения. Андерс намечал новые места для польских частей только по карте, не имея ни малейшего представления о действительном характере местности. Выбирая пункты будущего сосредоточения своих войск, он руководствовался единственно тем, чтобы они находились как можно южнее, как можно ближе к иранской или афганской границе.

Тщетными оказались предупреждения представителей Генерального штаба Красной Армии о том, что в районах, предложенных Андерсом, нет лагерей, нет мест для расквартирования, что там климат тропический, распространена малярия и т. д., что в тех условиях будет еще хуже, чем сейчас. Не помогли также замечания, что в этот первый год войны между Германией и Советским Союзом железнодорожный транспорт в связи с крупными перебросками войск очень перегружен и что данное обстоятельство в огромной степени затруднит переезд гражданских лиц и создаст ряд ненужных осложнений особенно в условиях холодной зимы.

Андерс ни о чем и слышать не хотел, твердя в ответ, что большие перевозки гражданского населения не понадобятся, так как на юге уже скопилось значительное число польских граждан, которые, прослышав, что будут формироваться новые польские части, уже длительное время направлялись туда стихийно.

В связи с такой позицией Андерса представители Генерального штаба, выполнявшие в данном случае лишь рекомендательные функции, поскольку вопрос о переводе армии на юг был уже решен на совещании в Кремле, приняли все предложения польского командования касательно новых районов дислокации войск и переброски туда уже созданных соединений— 5-й и 6-й дивизий, запасного полка и штаба армии.

В заключение было определено, что на юге польские вооруженные силы разместятся в следующих пунктах:

командование армии — в Янги-Юле, около Ташкента,

5- я пехотная дивизия — в Джалал-Абаде,

6- я пехотная дивизия — в Шахрисябзе,

7- я пехотная дивизия — в Кермине,

8- я пехотная дивизия — в Чок-Паке,

9- я пехотная дивизия — в Маргелане,

10-я пехотная дивизия — в Луговом,

организационный центр армии — в Гузаре,

центр подготовки (школа подхорунжих) — во Вревском,

танковая бригада армии — в Карабалы[55].

Одновременно были назначены командиры вновь формируемых дивизий и к ним прикомандированы офицеры связи Красной Армии.

Командирами дивизий стали: генерал Богуш (7-я), полковник Раковский (8-я), полковник Шмит (9-я) и полковник Болеславич (10-я).

Командиром запасного полка был назначен полковник Леон Код, комендантом центра подготовки — полковник Сулик.

Начальник штаба Окулицкий должен был скомплектовать для командиров дивизий костяк их штабов, чтобы они могли быстрее выехать к месту своего нового расположения.

На том же совещании были определены количество, состав и место деятельности новых призывных комиссий.

Полной мобилизацией на первом этапе надлежало охватить Казахстан, Узбекистан, Киргизию и Таджикистан, а также районы, где формировались воинские части. Хотя об этом никто не заикался, оставалось неясным, для чего нужно было перебрасывать польские войска так далеко на юг. Было очень неприятно, что Кот не проинформировал обстоятельно об этих делах Сикорского, хотя сам хорошо о них знал. 10 декабря он писал министру иностранных дел Рачинскому:

«…Тормозила развитие армии и усиливала подозрительность к полякам невероятная болтливость многих наших соотечественников, особенно офицеров, которые широко и шумно призывали разделаться с Советами, а некоторые, особенно на азиатском юге… предлагали силой пробиться через иранскую границу…»

На следующий день, 4 декабря, я присутствовал на обеде, устроенном в Кремле в честь Сикорского. В половине восьмого вечера мы все сели в автомобили и поехали в Кремль, где нас уже ожидали. Мы вошли в большой зал, где собрались члены правительства Советского Союза.

Обед длился около двух часов, после чего все перешли в расположенный рядом салон, куда подали кофе и сладости.

Здесь-то и была составлена советеко-польская декларация. После согласования ее текста на обоих языках тут же состоялась церемония подписания.

Вот этот документ:

«Декларация Правительства Советского Союза и Правительства Польской Республики о дружбе и взаимной помощи

Правительство Советского Союза и Правительство Польской Республики, исполненные духом дружеского согласия и боевого сотрудничества, заявляют:

1. Немецко-гитлеровский империализм является злейшим врагом человечества, — с ним невозможен никакой компромисс.

Оба Государства, совместно с Великобританией и другими Союзниками при поддержке Соединенных Штатов Америки будут вести войну до полной победы и окончательного уничтожения немецких захватчиков.

2. Осуществляя Договор, заключенный 30 июля 1941 года, оба Правительства окажут друг другу во время войны полную военную помощь, а войска Польской Республики, расположенные на территории Советского Союза, будут вести войну с немецкими разбойниками рука об руку с советскими войсками.

В мирное время основой их взаимоотношений будут доброе соседское сотрудничество, дружба и обоюдное честное выполнение принятых на себя обязательств.

3. После победоносной войны и соответственного наказания гитлеровских преступников задачей Союзных Государств будет обеспечение прочного и справедливого мира. Это может быть достигнуто только новой организацией международных отношений, основанной на объединении демократических стран в прочный союз. При создании такой организации решающим моментом должно быть уважение к международному праву, поддержанному коллективной вооруженной силой всех Союзных Государств. Только при этом условии может быть создана гарантия, что катастрофа, вызванная гитлеровцами, никогда не повторится».

После подписания декларации все перешли в небольшой зал заседаний, где на экране увидели последние фронтовые новости. Но каково же было наше изумление, когда в заключение нам показали кадры, запечатлевшие только что состоявшееся подписание советско-польской Декларации!

В приподнятом настроении, с ясными мыслями и надеждами на будущее прощались мы после пятичасового пребывания в Кремле.

На следующий день, 5 декабря 1941 года, мы вылетели из Москвы в Куйбышев. Сикорский немного простудился и несколько дней пролежал в постели. В течение этого времени он фактически никого, кроме меня, не принимал. Поэтому я мог довольно часто и свободно с ним разговаривать и познакомиться с его планами. Сикорский, как всегда, держался свободно, не стеснялся в своих суждениях и довольно охотно разговаривал. Через некоторое время он- стал чувствовать себя лучше и 10 декабря вечером специальным поездом выехал в Бузулук. Андерс днем раньше вернулся туда на самолете, чтобы должным образом подготовиться к встрече Верховного Главнокомандующего.

11 декабря рано утром поезд с Сикорским прибыл на станцию Бузулук. Здесь его ожидали Андерс, офицеры штаба, эскадрон почетного караула и гражданское население. После приветствий, рапорта командира эскадрона ротмистра Флерковского и церемониального марша почетного караула Сикорский отбыл на автомобиле на квартиру Андерса.

В Бузулуке Сикорский остановился у Андерса. Мы жили втроем. Андерс свою спальню уступил Сикорекому, я свою — Андерсу, а сам перебрался в кабинет Андерса. Таким образом, я находился в комнате по соседству с комнатой Сикорского, чтобы всегда быть готовым к его вызову. Профессор Кот остановился у Окулицкого, а остальные гости — в гостинице.

Полтора дня пребывания Сикорского в Бузулуке прошли в торжествах, представлениях и банкетах. Никаких серьезных бесед, заседаний или совещаний с офицерами не проводилось. Поэтому штабные и другие офицеры не имели возможности ближе познакомиться с Сикорским, с его общими взглядами и планами на будущее, в частности с намерениями относительно использования польских вооруженных сил.

Пробыв какой-нибудь час у Андерса, Сикорский направился в штаб, где собрались все офицеры. После нескольких приветственных слов он начал обход района расположения гарнизона и расквартирования гражданского населения.

Во второй половине дня состоялось торжественное собрание в штабе армии, а после него было дано небольшое представление. По окончании заседания Сикорский, поприветствовав собравшихся от имени президента и правительства, прошел в кабинет Андерса в штабе, где подписал приказ о присвоении воинских званий почти ста тридцати офицерам. Между прочим, повышения получили Ксаверий Прушинский, которого внес в список лично Сикорский, а также Струмпх-Войткевич, лишь незадолго до того принявший на себя обязанности офицера по просвещению и успевший выпустит, в честь приезда Сикорского первую печатную газету «Белый орел».

В тот же день вечером в большом зале штаба армии состоялся банкет. На нем, кроме офицеров штаба, присутствовали также гости, которые или постоянно сопровождали Сикорского, или были специально приглашены по случаю его приезда.

Здесь произошло первое серьезное столкновение между двумя генералами — Андерсом и Сикорским. Андерс, как хозяин, в начале банкета в короткой речи поочередно приветствовал Сикорского и гостей — советских, американских, английских, чехословацких (в лице полковника Свободы, который формировал в Бузулуке чехословацкий батальон) и других. После каждого такого приветствия оркестр исполнял государственные гимны. Речам не было конца. Наконец Сикорский не выдержал и, до предела разгневанный надменными речами Богуша и Окулицкого, а также вторичным выступлением Андерса, в один из моментов набросился на последнего с вопросами:

— Кто вам позволил так выступать? Сколько еще вас будет говорить?

Затем, не ожидая ответа Андерса, демонстративно покинул зал в разгар торжества, попросив меня, чтобы я отвел его на квартиру.

Сикорский отдавал себе отчет в том, что эти люди сводят на нет с таким трудом достигнутое им улучшение польско-советских отношений. Поэтому увиденное и услышанное здесь, в Бузулуке, наполняло его огромной тревогой за будущее.

Вот почему во время часовой беседы со мною он выражал крайнее недовольство деятельностью Андерса.

— Сначала я не хотел назначать его командующим армией в России, так как всегда считал в некотором роде вертопрахом, — говорил Сикорский. — Мне хотелось, чтобы командующим был Станислав Галлер, но я нигде не мог его найти, а сроки были очень сжатыми. Назначил Андерса. Думал, что он, как человек, который имел перед войной в Польше столько неприятностей и постоянных скандалов, оценит свое новое назначение и будет мне честно помогать или по крайней мере проявлять лояльность, в чем и вы заверяли меня еще в Париже. А теперь он разыгрывает эту комедию, и для чего? — Сикорский пренебрежительно махнул рукой. — Вообще польско-советские отношения доставляют мне много забот. Вначале я хотел послать сюда в качестве посла и одновременно инспектора армии Соснковского. Это очень облегчило бы дело и разрешило ряд наших внутренних проблем. Но что поделаешь, Соснковский не подошел, он не понимал стоящих задач, вообще не хотел слышать о каком-либо соглашении с СССР, убеждая меня в том, что Советский Союз будет разбит в течение шести недель. После выхода Соснковского из состава правительства уже не могло быть и речи о его направлении сюда. Словом, не было никого. Правда, я думал о Строньском как о после, но он еще меньше подходил для такой роли, чем теперешний посол. Вот почему я и послал профессора Кота. Это, конечно, не очень удачное решение, я это знаю, но мне кажется, что он, по крайней мере как мой друг, должен следить за осуществлением моей линии. Хотя и тут я вижу определенные изъяны: он пленен Андерсом, всегда его оправдывает и защищает.

Я не знаю, какая дружба связывала Сикорского с Котом, но уверен в том, что последний никогда не страдал избытком лояльности по отношению к Сикорскому.

— Господин генерал, — спросил я, — подходит ли профессор Кот для проведения политики такого масштаба, как того требует настоящее время? Понимает ли он ее так, как следует? Судя по тому, что мне удалось наблюдать, мне кажется, что нет.

Генерал внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Может быть, вы и правы, но что делать — у меня нет людей. Нет людей, — повторил он в раздумье. — Этот, по крайней мере, должен быть мне предан.

Мне тогда показалось, что Сикорский полностью находится под влиянием Кота. Это преобладающее влияние посла Кота на Сикорского я многократно наблюдал и позднее.

— Придется прислать сюда Янушайтиса в качестве вашего опекуна. Назначу его инспектором Польской армии в России, пусть следит за деятельностью и поведением командующего армией.

Из этих высказываний явствовало, что Сикорский теряет доверие к Андерсу. Он считал Янушайтиса более солидной фигурой, особенно потому, что оба придерживались одинаковых взглядов на перспективы победы Советского Союза. Рассказывая о Янушайтисе, Сикорский говорил, что лондонский «климат» этому генералу явно не благоприятствует, что у него там много неприятностей и что самым лучшим вариантом был бы его приезд сюда, тем более что он, Янушайтис, хорошо понимает здешнюю проблематику и наверняка проявит себя лучше, чем оба нынешних представителя. Затем Сикорский стал укладываться спать, а мне предложил вернуться на банкет.

— Завтра поговорю с Андерсом, — сказал он мне на прощанье.

Когда я вернулся на банкет, меня сразу поймал Андерс и стал расспрашивать, «что там с Сикорским». Я уклонился от прямого ответа, сказав лишь, что главнокомандующий очень недоволен виденным и завтра намерен поговорить с ним, Андерсом. Мне показалось, что Андерс был этим весьма встревожен; он еще несколько раз пытался заговорить со мной о содержании моего разговора с Сикорским. Возвратившись домой, Андерс хотел в этот же вечер Пойти к Сикорскому, но тот уже спал.

На следующее утро во время Первого завтрака Сикорский заявил Андерсу, что пришлет в Советский Союз в качестве инспектора армии генерала Мариана Янушайтиса. Услышав о таком намерении Сикорского, Андерс даже подскочил. Больше всего он боялся именно этого: он ведь так радовался, когда Янушайтис уехал из Москвы в Лондон, и его возвращение означало бы крах для командующего польскими войсками в Советском Союзе. Поэтому Андерс сразу же стал убеждать, что Янушайтис весьма непопулярен в армии, а последние его высказывания в Англии, о которых уже здесь известно, увеличили число его врагов среди старых офицеров. Сикорский на это ничего не ответил. Воцарилось неловкое молчание, которому уже не было суждено быть нарушенным до самого конца трапезы.

После завтрака оба генерала проследовали в кабинет, где довольно долго разговаривали. Через некоторое время Андерс вышел оттуда весь красный и крайне взволнованный. Коротко мне сказал:

— С этим Янушайтисом надо что-то придумать, а то он в самом деле может приехать. Кот его не любит, поэтому мне поможет. Сегодня устроим званый обед, надо уговорить Сикорского.

А уже через несколько часов начались неофициальные совещания и встречи, пошли разговоры, шушуканье. Андерс жаловался Коту, что Сикорский его не понимает, и искал у профессора поддержки, а тому это очень льстило. Он мог повлиять на премьера своим хорошим сотрудничеством с командующим польскими войсками на территории СССР. Андерс предостерегал Кота, что Янушайтис националист, который будет стремиться захватить власть в свои руки, что никакой он не военный, а лишь политик, и притом плохой, — словом, что он будет вмешиваться в компетенцию посла. Это могло бы устраивать некоторых офицеров, с которыми он, Андерс, и так имеет хлопоты, о чем послу хорошо известно. И наконец, он может стать угрозой Сикорскому, ибо, насколько известно, хотел создавать польское правительство, и т. д., и т. п. Дабы усилить воздействие своей аргументации на Кота, он напомнил также о том, как Янушайтис готовил государственный переворот против Пилсудского. Подобные же беседы были проведены с Богушем, Климецким, Окулицким и д-ром Реттингером, имевшим большое влияние на Сикорского. Все они обещали Андерсу свою помощь в ликвидации конфликта.

После стольких стараний несколько успокоенный Андерс устроил обед, во время которого очень льстил Сикорскому и оказывал ему всяческие знаки внимания. Он произнес речь, в которой приветствовал Сикорского как Верховного Главнокомандующего и премьера, заверил присутствующих, что теперь Польша как никогда может быть спокойна за свою судьбу, потому что руководство страной находится в руках такого опытного политика и государственного деятеля, каким является Верховный Главнокомандующий. Он заверил Сикорского, что тот в своей деятельности всегда может рассчитывать на его полную лояльность и сотрудничество, а в конце довольно длинной речи поднял тост за здоровье Верховного Главнокомандующего и премьера с пожеланием ему личного счастья и больших успехов в руководстве делами Польши.

Сикорский был приятно удивлен и польщен. Лед постепенно таял.

Продолжая свою инспекцию, Сикорский направился в Тоцкое. Ехали мы туда около часа.

Состояние конфликта между Сикорским и Андерсом было еще неясным. Эту-то неопределенность и использовал, как мог, Климецкий. Внешне он старался смягчить недоразумение между обоими генералами и, когда почва была соответственно подготовлена, ликвидировал его с помощью телеграммы, якобы направленной генералом Андерсом на имя генерала Сикорского. Дело было так.

Мы сидели в столовой салон-вагона, когда Климецкий обратил внимание Андерса на огромные трудности и заботы, какие доставляет Сикорскому в Лондоне оппозиция, особенно такие политические противники, как Соснковский и бывший министр Август Залесский. Развивая свою мысль, он стал говорить о том, что Сикорский очень рассчитывал на помощь Андерса, а между тем по его вине могут возникнуть дополнительные хлопоты. Вместо того чтобы быть благодарным за свое назначение, он, мол, не только не помогает верховному главнокомандующему, но еще и затрудняет его деятельность, как в Лондоне, так и здесь. Климецкий давал ясно понять, что Андерс мог бы сыграть большую роль и оказать огромную услугу Сикорскому, а заодно и серьезно укрепить собственные позиции как военного и политического деятеля. Выступление Климецкого наполнило Андерса самодовольством. И командующий, который, опасаясь приезда Янушай-тиса и ущемления в результате этого своей власти, напряженно искал способа избавиться от такой неприятной перспективы, на лету подхватил мысль своего подчиненного. Повернув голову в сторону Климецкого, он спросил:

— Но каким образом?

На это Климецкий ответил:

— Вот направьте такую телеграмму в Лондон на имя Сикорского. — И подал Андерсу исписанный листок бумаги. Андерс взглянул на записку, усмехнулся и с удивлением спросил:

— Но ведь Сикорский находится здесь, как же я могу телеграфировать ему в Лондон?

— Это не препятствие, — ответил Климецкий. — Мы ее вручим Сикорскому здесь.

Тогда Андерс взял бумажку из рук Климецкого, поправил в двух-трех местах набросанный текст, посмотрел на меня, на Богуша, который, как казалось, все понимал. Богуш дал знак, чтобы Андерс подписал. Андерс, продолжая улыбаться, сказал:

— Согласен.

Я не знал содержания телеграммы, поэтому подошел ближе к столу и, стоя за спиной Андерса, прочитал следующее:

«…Вся польская общественность, армия и я считаем Соснковского и бывшего министра Августа Залесского предателями польских интересов, учитывая их нечестное и весьма негражданское поведение в вопросе об июльском договоре…»

Теперь для меня все стало ясно и понятно. Андерс встал с места весьма довольный и, прохаживаясь, удовлетворенно потирал руки.

Климецкий взял листок и направился с ним в соседнее купе, где находился Сикорский, чтобы вручить ему «телеграмму». А в это время Богуш высказывал Андерсу свое одобрение его шага.

— Ну уж теперь, Владек, со стороны Сикорского тебе ничто не грозит, — сказал он.

Через минуту вошел Сикорский вместе с Климецким. Верховный Главнокомандующий, явно обрадованный, подошел к Андерсу со словами:

— Так вы действительно такого мнения? Это замечательно, большое спасибо! Мы сейчас пошлем это в Лондон с указанием, чтобы вашу телеграмму опубликовали в прессе.

Андерс вытаращил глаза. Он думал, что содержание телеграммы не будет обнародовано и останется лишь между ним и Сикорским. Он уже открыл было рот, пытаясь что-то сказать, но в это время, привлеченные оживленной беседой, в салон вошли Кот, Воликовский и Ксаверий Прушинский. Разговор между Андерсом и Сикорским оборвался.

Телеграмма в несколько измененной редакции появилась в нашей прессе в Лондоне.

Соснковский, Залесский и Сенда протестовали против заключения польско-советского договора и в знак протеста вышли из состава правительства. Они считали подписание какого-либо соглашения с СССР не только абсолютно ненужным делом, но и вообще «предательством» польских интересов. Правда, Сенда под личным нажимом Сикорского вернулся в правительство, но остальные двое даже слышать об этом не хотели, утверждая, что, пока договор вступит в силу, Советского Союза уже не будет. Соснковский, второй после Андерса «знаток» Советского Союза, предрекал падение СССР в течение ближайших нескольких недель.

Как бы там ни было, своей «телеграммой» Андерс, абсолютно ни в чем не меняя собственных убеждений и поведения, обеспечил себе в дальнейшем полное самоуправство в Советском Союзе и возможность осуществлять личные планы, которые, вопреки замыслам и намерениям Сикорского, парализовали официальную польскую политику.

Вот как в конечном счете был ликвидирован один из первых крупных конфликтов между верховным главнокомандующим и командующим польскими вооруженными силами в СССР.

Все дальнейшее пребывание Сикорского в Советском Союзе было отмечено уже печатью полного мира и согласия с Андерсом.

…Между тем мы подъезжали к Тоцкому.

На железнодорожной станции, украшенной национальными флагами Польши и союзных государств, нас уже ожидал генерал Токаржевский с группой высших офицеров; присутствовали также представители гражданского населения и рота почетного караула, одетая в новенькое, только что полученное английское обмундирование.

С вокзала Сикорский на санях поехал в штаб дивизии, где состоялось торжественное вручение ему и президенту Речи Посполитой рынграфов[56] с изображением Божьей Матери.

Немного позже Сикорский вышел на площадь, где обратился с речью к солдатам, а затем принял парад. После парада он начал обход солдатских жилищ, уделив особое взимание палаткам, приспособленным солдатами к зимним условиям. Угощал солдат папиросами, расспрашивал, как они себя чувствуют.

В дивизионной часовне ксендз Тышкевич провел богослужение, затем все прошли в офицерскую столовую на общий обед. Здесь опять потоком лились речи. Начал Токаржевский приветственным словом в адрес Верховного Главнокомандующего.

В своем выступлении он выражал огромную к нему любовь и заверял в своей лояльности. Так, он, в частности, сказал:

«С чувством почитания и с солдатской привязанностью смотрим мы сегодня в твои глаза и духовным взором постоянно видим тебя в нашем кругу и во главе нас… В твоем лице, господин генерал, мы приветствуем величие Речи Посполитой, ее президента и правительство, премьером которого ты являешься, приветствуем силу польского народа, который под твоим руководством вот уже более двух лет с достоинством и честью несет на обоих плечах бремя навязанной нам войны. Мы приветствуем наших союзников, рядом с которыми ты приказал нам сражаться против общего врага, плечом к плечу, верно и преданно… Мы просим тебя, господин генерал, поверить нам так же, как мы верим тебе, и надеемся, что, когда мы дадим Польше и тебе доказательства наших дел ты полюбишь нас так же, как любим тебя мы…»

Странными кажутся эти слова в устах Токаржевского но удивляться не приходится, ибо это лишь слова. Ответное слово произнес Сикорский. Его смеши посол Кот, который в этот раз говорил о том, что происходит в Польше, о позиции польского народа и его борьбе.

В заключение с речью выступил Раковский, только что получивший генеральское звание. Свое выступление он целиком посвятил союзникам, благодарил их за помощь и, как всегда, подчеркнул нашу огромную признательность и лояльность.

После банкета мы направились в Саратов, а оттуда в Татищево, в 5-ю дивизию.

В Татищеве на вокзале все выглядело так же, как и в Тоцком. Встречали нас генерал Борута-Спехович, рота почетного караула и гражданское население. Не было лишь английских мундиров. Рота почетного караула предстала перед верховным главнокомандующим в разных, но чистых и хорошо подобранных по цвету шинелях и в больших меховых шапках.

5-я пехотная дивизия оставила наиболее яркое впечатление — ее командир умел показать свои части. Дивизия, полностью укомплектование и вооружениая, выглядела замечательно. Генерал Борута отдавал рапорт верхом на коне. После этого Сикор-ский произвел смотр дивизии Солдаты долго ожидали прибытия Верховного Главнокомандующего, а дождавшись, хотели выглядеть как можно лучше. После смотра Борута вновь обратился к верховному главнокомандующему благодаря его от имени всех воинов дивизии за то, что они снова стали солдатами и смогут сражаться за Польшу.

Речь Сикорского на этот раз была довольно длинной. Он говорил о политике и об армии, о препятствиях, какие он встретил при заключении договора, о противниках договора, об ошибках, совершенных в прошлом, и о создании Польской армии в СССР. После выступлений состоялся парад, парад действительно полноценного соединения, по-настоящему готовых к боям солдат После парада, поразившего всех присутствующих, Верховный Главнокомандующий начал обходить район расположения частей. Здесь это продолжалось несколько дольше, чем в Тоцком. Но было на что посмотреть. Сикорский входил в землянку в которых солдаты приготовили себе зимние квартиры. Он восхищался повсеместной чистотой и порядком. Посетил палатки, госпиталь, всюду беседовал с солдатами, которые его постоянно окружали.

После обхода района расположения, который произвел на Верховного Главнокомандующего исключительно благоприятное впечатление своим видом и господствовавшим духом, был дан обед в честь высокого гостя. Затем все перешли в другой зал, где состоялся торжественный вечер. В его программу входили песни, стихи, музыка.

По окончании торжеств Сикорский уехал в Саратов, куда был приглашен местными советскими властями на праздничный спектакль и званый обед. Но он был так измучен что сразу же после представления отправился на отдых.

На следующий день рано утром мы прибыли на саратовский аэродром. Верховный Главнокомандующий направлялся в Иран — в Москву он уже не возвращался. Провожали его Андерс и я.

После проведенного инспектирования воинских частей в Тоцком и Татищеве Сикорский выражал свое огромное удовлетворение увиденным. Войска действительно выглядели отлично. Сикорского всюду приветствовали с большим энтузиазмом. Особенно сильное впечатление произвела на него 5-я дивизия. Верховный Главнокомандующий был рад тому, что увидел, и, как казалось, совершенно позабыл обо всех заботах и сомнениях, которые его угнетали в первые дни пребывания в Советском Союзе.

Когда я смотрел на Сикорского, у меня складывалось мнение, что у этого человека часто меняется настроение, а вслед за ним и решения. От подавленности и приступов гнева он легко переходил в восторженное состояние.

Покидая Советский Союз, Сикорский благодарил посла Кота и генерала Андерса за «замечательные результаты» их усилий и желал им успехов в будущем.

При прощании было высказано немало взаимных комплиментов, теплых слов, предостаточно дано заверений и различного рода обещаний.

Сначала казалось, что Сикорский, встретившись со злом, вырвет его с корнем. К сожалению, он не только не сделал этого, но даже усилил зло своей снисходительностью.

Еще находясь в Куйбышеве, он подготовил для Андерса инструкцию. Я не привожу ее полностью, так как она была довольно смутная и не особенно подходила для нашей армии и условий, в которых последняя оказалась. В ней говорилось об очень многих вещах, но о важнейших умалчивалось.

Все же в нескольких пунктах Верховный Главнокомандующий выделил вопросы, которые его волновали и за которые он беспокоился. Так, он подчеркивал: «Польская армия в России является неотъемлемой частью Польских вооруженных сил… которые полностью и во всех отношениях подчиняются мне как верховному главнокомандующему… (Она должна)… находиться в постоянной духовной и идеологической связи с верховным главнокомандующим и остальными частями Польских вооруженных сил».

Затем, затрагивая вопрос о взаимоотношениях, которые должны существовать между посольством и армией, Верховный Главнокомандующий писал: «Господин генерал, вы должны постоянно информировать посла Речи Посполитой о важнейших вопросах армии, чтобы он в случае необходимости мог от имени правительства оказать полную поддержку вашим мероприятиям».

Касаясь вопросов организации армии, Сикорский указывал:

«Поскольку вооружение, экипировка и транспортные средства для армии, находящейся в России, за исключением 5-й пехотной дивизии, прибудут из Великобритании, необходимо при организации дивизий и частей армии руководствоваться принципом строгого соответствия английским штатам…»

А в это же самое время (4 декабря) была принята советская организационная система. Инструкцию никогда не пытались проводить в жизнь: она сразу же была забыта, и никто ею не руководствовался.

Так и не решив как следует всех этих вопросов, Сикорский улетел.

ПЕРВАЯ ЭВАКУАЦИЯ

Напряжение в Бузулуке с каждым днем возрастало и становилось все более нетерпимым.

Решение главных вопросов откладывалось. Комиссии на периферию не выезжали. Костяк новых воинских частей еще не был создан, зато командование весьма торопилось с переводом войск на юг. Штаб разрастался, адъютантура также. Теперь в адъютантуре работало уже пять человек. Кроме меня, были еще ротмистр Слизень (офицер для поручений, работавший всего лишь несколько недель), поручик Зигмунт Косткевич (тоже офицер для поручений), вольнонаемные Ганка Романовская и Станислава Мейер (последняя занималась главным образом перепиской). Начал работать в адъютантуре также Анджей Строньский, сын министра, знавший Андерса еще с довоенного времени и вместе с ним состоявший в корпорации «Аркония».

В это время Андерс, довольный тем, что ему удалось протащить план передислокации армии на юг, и уверенный, что он не допустит использования ее на Восточном фронте, который он считал безнадежным, стал позволять себе действия одно сумасброднее другого. Отныне в доме генерала два-три раза в неделю устраивались вечеринки. В них постоянно участвовали около двадцати человек, которые под звуки армейского оркестра веселились и развлекались, как хотели.

Одновременно Андерс, стремясь показать свою власть и силу, стал направо и налево расстреливать людей, иногда действительно Бог знает за что. Довольно часто вина его жертв заслуживала самое большее нескольких дней ареста. Расстреливали главным образом за так называемые самовольные отлучки, которые подводились под дезертирство в военное время. Польская армия в СССР в основном являлась добровольческой армией; тем не менее, конечно, тот, кто изъявил желание служить и был направлен в часть, уже не имел права хотя бы на короткое время самовольно ее покидать. Но часто случалось так, что солдаты, разместившие в окрестных колхозах свои семьи, уходили к ним на праздники или в воскресенье, а затем через день-два возвращались в свою часть. Здесь их задерживали, объявляли дезертирами и решением «правомочных» и «непогрешимых» судов от имени Речи Посполитой приговаривали к смертной казни через расстрел[57].

Трудно сказать, что это было — проявление садизма или упоение никем не контролируемой властью. Во всяком случае, в результате подобного рода приговоров погиб не один десяток людей.

В это же время, примерно в конце декабря 1941 года, советские органы сообщили нам, что к ним явились курьеры из Польши с просьбой направить их к Андерсу. Они перешли линию фронта, чтобы установить связь между подпольем в Польше и польской армией в СССР. Советские представители привезли их с фронта в Москву, а затем попросили, чтобы доверенный офицер Польской армии приехал за ними и забрал их в Бузулук, поскольку советские органы, как они говорили, считали это внутренним польским делом и не хотели в него вмешиваться.

Андерс выслал в Москву за курьерами начальника 2-го отдела майора Бонкевича, который вскоре вернулся с поручиком Чеславом Шатковским (псевдоним — ротмистр Заремба) и еще тремя офицерами.

Прибывших приняли очень приветливо. И их руководитель, поручик Шатковский, лично докладывал Андерсу на квартире, поскольку в этот час работа в штабе уже закончилась.

Мне довелось присутствовать при этом докладе Шатковского, пришедшего к Андерсу в сопровождении майора Бонкевича. Сначала беседа носила общий характер и касалась тем, всех нас интересующих. Шатковский передал Андерсу письмо от его жены, которая находилась в Варшаве и среди прочего писала мужу, что он вполне может доверять курьеру. Поручик заверил генерала, что его супруге ничто не угрожает, так как у нее хорошие отношения с немцами, и что о ней заботится один из немецких полковников. Я заметил, что это не очень понравилось генералу. Затем Шатковский стал подробно рассказывать нам о Польше, о том, как там живется, чем занимается население городов, интеллигенция и другие слои, как люди переживают оккупацию, что думают.

К сожалению, я не мог присутствовать при всем разговоре: приближалось время, когда мне нужно было быть в штабе, и я ушел.

Когда через несколько часов я вернулся, генерал уже был один. Взглянув на него, я заметил, что он был странно возбужден и раздражен. Оказывается, курьеры привезли из Польши от подпольной организации какую-то инструкцию на пленке, но каково ее содержание, генерал не сказал. Я узнал лишь от него, что пленку предстоит еще расшифровать. А пока что поручик Шатковский получил назначение в личный эскадрон генерала, остальные прибывшие с ним офицеры — в другие части. Андерс несколько раз приглашал поручика Шатковского к себе на завтрак и обед и неоднократно беседовал с ним в штабе.

Между прочим, Шатковский рассказал нам, что маршал Рыдз-Смиглы вернулся в Польшу, принимал участие в работе подполья, а в конце ноября или в начале декабря 1941 года умер от ангины. Похоронен на Повонзжском кладбище как учитель, за которого он себя выдавал. В левый карман пиджака положена его визитная карточка, чтобы в будущем, при возможной эксгумации останков, можно было распознать похороненного.

С момента приезда поручика Шатковского Андерс все время ходил сам не свой. Со стороны казалось, что он испытывал какую-то тревогу, был подавлен и растерян. Я не знал, в чем дело. Узнал лишь, что курьера прислала организация, которая намеревалась сотрудничать с немцами и такое же сотрудничество предлагала Андерсу.

Само предложение и способ его осуществления, как мне позже рассказал майор Бонкевич, излагались на пленке. Все это время генерал не столько интересовался привезенными инструкциями, сколько беспокоился по поводу того, знают ли советские органы их содержание. Ведь курьер находился в их руках около недели, и они могли с успехом прочитать пленку. А что тогда? Тогда он пропал бы.

Как-то поручик Шатковский в общем разговоре сказал, что видел в Варшаве бывшего премьера Леона Козловского. Это известие начали связывать с недавним выездом Козловского из Бузулука именно в Варшаву и Берлин. Опять стали говорить о контакте Козловского с Андерсом, тем более что курьер из Польши рассказывал, что встречался с Козловским в Варшаве. Людей, посвященных в это дело, начало охватывать возбуждение, о котором, конечно, узнал и Андерс. И тогда взорвалась бомба.

Андерс так перепугался всей этой истории (к тому же все начали связывать ее с письмом от его жены), что, опасаясь возникновения для себя серьезной угрозы, решил ликвидировать курьера. Он приказал немедленно арестовать Шатковского и, дабы окончательно пресечь различные слухи, потребовал предать его суду и вынести ему смертный приговор.

Но поскольку Шатковский был фигурой довольно известной и популярной, его арест надлежало провести без шума, чтобы никто об этом не узнал, чтобы все решили, что он сам куда-то уехал. Начали распускать слухи, будто Шатковский едет в Куйбышев к послу Коту. Ему сообщили также, что его направляют в посольство, о чем он и сам, впрочем, просил.

В день мнимого отъезда Шатковского в Куйбышев он был приглашен на беседу к Андерсу, который на прощанье, сердечно пожимая руку поручика, пожелал ему счастливого пути и быстрейшего возвращения. Шатковский вышел от генерала в бодром настроении, жизнерадостный и восхищенный им. В конце беседы генерал сказал ему, что внизу у штаба его ожидает автомобиль с офицером, который отвезет его на вокзал.

Еще до приглашения Шатковского Андерс все обсудил с майором Бонкевичем и офицером 2-го отдела поручиком Яворским. Было условлено, что, когда Шатковский после разговора с генералом выйдет из штаба, Яворский пригласит его в автомобиль и вместо вокзала отвезет прямо в тюрьму, а там объявит, что он, Шатковский, арестован и в ближайшее время предстанет перед судом.

Все так и произошло. Шатковский вначале подумал, что это какое-то недоразумение, какая-то шутка не ко времени; ведь только минуту назад он разговаривал с самим Андерсом, и притом так сердечно, а здесь ему сообщают, что он арестован именно по приказу Андерса! Но когда его ввели в камеру, он понял, что это не шутка и что он в самом деле арестован. Конечно, об этом никто в штабе, кроме нескольких посвященных, не знал. Все думали, что Шатковский уехал в Куйбышев. Через несколько дней состоялся суд, приговоривший поручика Шатковского к смертной казни через расстрел. Шатковский продолжал не верить и тогда, когда ему зачитали приговор.

Судебный приговор Андерс передал по телеграфу на утверждение Сикорскому. Через несколько дней от Сикорского пришел ответ, из которого явствовало, что Верховный Главнокомандующий приговор не утверждает и приказывает пересмотреть дело в суде и все материалы выслать в Лондон.

Андерс этого не ожидал. Поэтому вопреки приказу Сикорского он решил все же расстрелять Шатковского, а для «оправдания» задуманного предложил утаить факт получения телеграммы, в которой предлагалось приостановить исполнение приговора.

Все это дело я знал лишь по случайным обрывочным рассказам, а материалов не видел. Мне казалось странным, что трое товарищей Шатковского спокойно проходили службу в частях, а судили лишь его одного и один он должен быть расстрелян. Я довел до сведения майора Кипиани, исполнявшего тогда обязанности шефа юридической службы, и других заинтересованных в этом деле офицеров содержание телеграммы Сикорского и предупредил, что в случае приведения приговора в исполнение они будут лично отвечать перед Сикорским. Дело получило огласку Приговор нельзя было привести в исполнение. Андерс был взбешен, но нового рассмотрения не назначил, и всю историю отложили на неопределенный срок, а Шатковского продолжали держать в тюрьме. Повторно это дело разбиралось уже на Ближнем Востоке, где в результате усиленных личных ходатайств и стараний Андерса Шатковский получил десять лет тюремного заключения. После трех лет пребывания в тюрьме он был освобожден.

Как оказалось позже, дело было не из простых. Речь шла о созданной в Польше подпольной организации так называемых «мушкетеров», во главе которой стоял инженер Витковский Основным идеологическим принципом этой организации было сотрудничество с гитлеровской Германией в целях «разгрома» Советского Союза. Впрочем, то же самое провозглашал и Леон Козловский, и это полностью совпадало с намерениями Андерса, но лишь с одной оговоркой: Андерс хотел видеть во главе такой организации самого себя. Руководители организации после разговора с Леоном Козловским, приехавшим именно с таким убеждением от Андерса, послали к генералу Шатковского с предложением о конкретном сотрудничестве. В инструкции, привезенной им в Бузулук, между прочим, было сказано, что организация «мушкетеров» считает Советский Союз врагом номер один и поэтому предлагает Андерсу сотрудничество чисто военного характера — диверсии, шпионаж и т. п., вплоть до перехода всей армии на сторону немцев.

Переброска Шатковского через линию фронта была осуществлена следующим образом. После согласования с немецкими властями вопроса о посылке к Андерсу курьера стали подбирать подходящую кандидатуру. Выбор пал на поручика Шатковского. Вместе с тремя приданными ему коллегами он в сопровождении офицера немецкой разведки сел на Главном вокзале в Варшаве на поезд. Доехали до Харькова. Здесь все вышли и затем в сопровождении того же немецкого офицера были доставлены к передовой линии фронта, где их спокойно пропустили на советскую сторону. Задержанные советскими солдатами, они попросили отправить их в Польскую армию как курьеров подполья, следующих к Андерсу.

В заключение хочу сказать, что поручик Шатковский, отсидевший в тюрьме три года и освобожденный лишь в Иерусалиме, кажется, до сего дня не очень понимает, почему Андерс покушался на его жизнь.

Приближались праздники Рождества и встречи нового, 1942 года. После 1939 года это были первые праздники, отмечаемые на свободе, в воинских частях.

Отмечали их весьма торжественно. Во всех частях происходили богослужения, пели коляды, в том числе и сочиненные самими солдатами.

Почти в каждой казарме стояла елка, устраивались игры, представления и т. д. В сочельник все поздравляли друг друга, совершали традиционные обряды (делились облатками) и думали о Польше.

Командиры соединений и командующий армией издали праздничные приказы, содержавшие поздравления и пожелания счастья личному составу.

В сочельник в штаб пришел Андерс, передавший всем наилучшие пожелания. Была елка, пели коляды и раздавали подарки. В новогоднюю ночь в большом зале штаба устроили праздничный вечер.

Такое замечательное настроение в армии являлось отражением общей обстановки. После отъезда Сикорского из СССР в польско-советских отношениях наступило значительное улучшение. Советские власти во всем шли нам навстречу и относились к нам весьма благожелательно. Чтобы не быть голословным, приведу некоторые выдержки из отчета посла Кота, направленного им министру иностранных дел Рачинскому 5 января 1942 года:

«…Последний месяц 1941 года принес Советскому правительству большой рост ощущения силы… Весьма знаменательно, что именно в этот период происходит явное улучшение отношения Советского правительства к польскому населению. Это, конечно, является… прежде всего результатом поездки генерала Сикорского в СССР и впечатления, которое он лично произвел здесь. И после его отъезда советская пресса продолжает сохранять теплый тон в отношении поляков, который находит свое выражение прежде всего в многочисленных статьях о Войске Польском. В прессе и на радио влияние этой перемены дает себя знать повсюду на широких просторах СССР, даже в таких отдаленных пунктах, как Сыктывкар (Коми АССР). В Новосибирске и Алма-Ате местное радио предложило польским представителям обратиться к своим согражданам. В Новосибирске наш представитель Малиняк начал свое выступление чтением на польском языке московской речи Сикорского, которая дошла до Сибири лишь на русском языке…

Несмотря на зиму и трудности с транспортом, ускорился темп освобождения польских граждан из северных лагерей, в частности из Архангельской области, перевозится значительная масса ссыльных из населенных пунктов Архангельской и Вологодской областей, Коми АССР и из Сибири. Все эти люди направляются на юг, в Казахстан, они обеспечены отапливаемыми пассажирскими вагонами, снабжены двухнедельным запасом продовольствия… Проявлением благожелательности властей в отношении польского населения явилось распоряжение, согласно которому все польские граждане, независимо от места и рода деятельности, освобождались в сочельник и на Рождество от работы… Важным шагом является согласие на расширение сферы деятельности представителей посольства. Эта сфера теперь весьма широка и вполне достаточна…

Предоставление нам займа в 100 млн рублей проходило в дружеской атмосфере. Для того чтобы успеть подписать соглашение о займе еще в истекавшем году… аппарат Наркоминдела работал в канун Нового года до поздней ночи…

Результатом вмешательства Сикорского является решение о формировании новых польских частей и переводе армии на юг. Количественный состав определен в шесть пехотных дивизий по 11 тыс. человек в каждой и 30 тыс. армейского резерва, всего 96 тыс. человек. Наше командование оставляет за собой право на формирование еще одной, седьмой дивизии. Две существующие дивизии вместе со штабами и службами, а также запасными частями в ближайшее время оставят Заволжье и отбудут на юг… Для переброски сформированных частей дана заявка на 40 составов по 60 вагонов в каждом… Будет выдано вооружение еще для одной дивизии… Средства связи, саперное, санитарное и прочее оборудование будут получены в размерах, необходимых для обучения. Автомашины, лошади и обозное имущество — в количестве, необходимом для хозяйственных нужд… На содержание Войска Польского советское правительство ассигновало нам в прошедшем году 65 млн рублей, которые сейчас включаются в предложенный нам заем на содержание армии в 300 млн рублей…

Наши военные утверждают, что советские власти исчисляют стоимость продовольствия, оружия и оборудования, поставляемого ими, по очень низким ценам…»

В то же время нервозность Андерса значительно усилилась, что в свою очередь отрицательно сказывалось на работе штаба и на польско-советских отношениях в целом.

Наконец в последних числах декабря создали костяк новых дивизий, и в начале января в новые места их формирования выехали специальные группы. Одновременно около 1 О января выехали группы из представителей интендантской службы уже существующих частей (5-й и 6-й пехотных дивизий, запасного полка и т. д.).

Необходимо, однако, подчеркнуть, что перед переброской войск никто не поехал познакомиться с местами, где предстояло размещать части. Новые пункты дислокации избирались по картам, а посланные за несколько дней до переезда квартирмейстеры должны были подготовить размещение своих частей в районе, не проверенном с точки зрения пригодности его для этой цели. При этом довольно часто посылали офицеров, не являвшихся специалистами, не знавших или очень плохо знавших русский язык, недостаточно опытных и энергичных, так что они, собственно говоря, не занимались подготовкой района к размещению частей, а лишь подтверждали правильность адреса и соглашались с выбором мест, предусмотренных для формирования и расположения войск, без всяких замечаний.

Не на высоте оказались также группы офицеров связи, направленные на узловые станции в новых районах. В их составе находились люди малодеятельные, не знающие ни страны, ни ее обычаев, ни даже языка, и они-то должны были руководить движением транспортов и частично помогать организационно. Поэтому не удивительно, что было много нареканий, люди подолгу блуждали без нужды, а то и совсем терялись.

Все же переброска началась. В большие морозы, временами доходившие до 45°, солдат срывали с мест их постоянного жительства, где их руками все уже было оборудовано и подготовлено для зимовки, вынуждали ехать буквально в неизвестность, чтобы вновь осваивать местность, готовить жилища и т. д. Встает вопрос: действительно ли это вызывалось необходимостью? Формировать новые части на юге еще куда ни шло, однако перебрасывать на юг, да еще во время самых жестоких морозов, уже созданные, заведомо зная, что они должны пойти на фронт, было полным абсурдом.

Тем не менее все пришло в движение (наши штабные втайне питали надежду, что уйдут в Иран и уже не вернутся; поэтому-то они так спешили на юг и направляли туда всех и вся)[58].

Отношения с англичанами становились все более близкими и сердечными. Пользуясь тем, что во время пребывания Сикорского вокруг него вертелось много англичан, Андерс старался еще в Москве сблизиться с генералом Макфарланом. Он попросил его, как сам рассказывал, в целях большего сближения и взаимного знакомства прикомандировать одного из своих офицеров в качестве постоянного офицера связи при штабе Польской армии.

Макфарлан весьма охотно пошел навстречу такому предложению и прислал к нам подполковника Гулльса, о котором лично ходатайствовал Андерс. Гулльс хорошо знал Советский Союз, в совершенстве владел русским языком, уже в 1914–1918 годах был на Кавказе, разбирался в вопросах нефти и проблемах Ближнего и Среднего Востока.

Между тем поезда после десятидневного путешествия достигли места назначения. 5-я дивизия прибыла в район Джалал-Абада расположенного на узбекско-киргизской границе, в Ферганской долине.

Городок был небольшой, бедный и некрасивый. Окрестности, где расположились полки — тоже. Долина была сырая, заболоченная. Зато места подальше выглядели необыкновенно красиво. Вокруг высились горы Тянь-Шаня, вершины которых были покрыты снегами ослепительной белизны. В ясные тихие дни можно было видеть Крышу мира — Памир.

В этих районах находилось уже множество поляков, приехавших сюда значительно раньше частей. Два полка дивизии расположились в районе деревни Благовещенки, где было довольно терпимо: вблизи протекала речка и окрестности выглядели довольно приятно. Третий полк разместили в деревне Сузаки. В самом Джалал-Абаде остановились командование и службы дивизии. Переброска войск на новое место осуществлялась в товарных вагонах, оборудованных нарами и печками. Когда выезжали стояли сильные морозы, а в конце путешествия солдаты стали снимать шинели; было тепло, хотя дождливо и пасмурно.

Путь из Европы в Среднюю Азию через Уральские горы, степи Казахстана, через совершенно неизвестные районы и города, например Кзыл-Орду и другие, проделали отлично и к месту назначения доехали благополучно. 15-й полк прибыв в Джалал-Абад, после выгрузки прошел по городу строем с оркестром, с веселыми, задорными песнями.

Воинские части стали на юге бурно разрастаться — огромное число скопившихся там еще поздней осенью людей целыми группами вступало в армию. Донесения, однако, по-прежнему направлялись в Бузулук; штаб армии пока еще не снимался со своего места.

Тем временем польское командование выдвигало все большие требования. Андерс напоминал о вооружении для 6-й дивизии но на вопрос представителя советского командования, когда войска смогут пойти на фронт, давал уклончивые ответы. Обстановка оставалась неясной.

Чтобы хоть немного смягчить трения, вновь возникшие между штабом Польской армии и представителями Красной Армии, в Бузулук в конце января приехали представители Генерального штаба Красной Армии. На совещании, состоявшемся в кабинете командующего польскими вооруженными силами в СССР, с нашей стороны присутствовали Андерс, Богуш, Окулицкий и я. Обсуждали вопросы обучения войск, а также возможные сроки приведения Польской армии в полную боевую готовность. Андерс заявил, что точной даты назвать не может, поскольку хорошо не знает, что делается на юге, где должны формироваться новые соединения; ему известно лишь, что туда прибывает много людей призывного возраста. Был затронут вопрос призыва в армию, и тут Андерс выступил с весьма странной просьбой: не направлять к нему польских граждан из национальных меньшинств, прежде всего евреев, а также украинцев и белорусов. Когда советский представитель заметил ему, что это ведь польские граждане и в польско-советском договоре сказано о том, что в Польскую армию будут приниматься все граждане Речи Посполитой, Андерс ответил, что евреев так много, что они заполонят всю армию и изменят ее характер. Перед войной в Польской армии евреев было около трех процентов, а сейчас их насчитывается, вероятно, больше двадцати, что он считает недопустимым. Далее он утверждал, что не уверен в том, как будут вести себя на фронте украинцы; он-де опасается, что во время боя они станут переходить на немецкую сторону, могут вести враждебную Советскому Союзу пропаганду, и это потом будет отнесено за счет Польской армии. Одним словом, он как командующий хотел бы иметь с точки зрения национальной армию однородную, за которую он мог бы нести полную ответственность.

Советский представитель попросил Андерса изложить свои соображения по этому вопросу в письменном виде для представления в Генеральный штаб Красной Армии. При этом он заметил, что подобные предложения могут в призывных комиссиях вызвать замешательство, так как комиссии не сумеют объяснить польским гражданам, почему их не принимают в армию[59].

После такого выступления Андерса прием призывников был временно приостановлен: инструкции, направленные по этому вопросу призывным комиссиям, создавали возможность для больших злоупотреблений, насаждали в армии антисемитизм. Кроме того, своим выступлением Андерс разделил польских граждан на две категории, что с политической точки зрения являлось абсурдом, не говоря уже о том, что в итоге на многие тыс. человек уменьшался приток пополнения в нашу армию.

Посол Кот, не зная существа вопроса, 8 февраля 1942 года, то есть спустя каких-нибудь две недели после упомянутого совещания, телеграфировал Сикорскому: «… Советы усилили свою подозрительность в отношении армии, и мы чувствуем их желание искусственно ограничить приток солдат в армию…».

На основании инструкции Андерса некоторые офицеры (главным образом председатели призывных комиссий) издали приказы, запрещавшие принимать в армию национальные меньшинства.

Профессор Кот, который случайно получил такой приказ, подписанный полковником Клеменсом Рудницким, вмешался в это дело и телеграфировал Андерсу 17 февраля: «… Приказ полковника Рудницкого, запрещающий призыв национальных меньшинств в армию, так сформулирован в отношении евреев, украинцев и белорусов, что советские представители интерпретируют его как стремление польских властей запретить допуск этих национальностей в армию. Мы засыпаны жалобами и протестами лиц этих национальностей против подобной позиции командования. Нельзя ли найти какую-то форму исправления приказа, что позволило бы обиженным понять, в чем дело?»

Андерс приказал не отвечать на телеграмму, он лишь рассмеялся и сказал, что Рудницкий мог бы написать приказ умнее.

После совещания, о котором я рассказывал выше, дух сотрудничества опять оказался сильно подорванным. Позиция Андерса в вопросе о готовности армии отчетливо свидетельствовала о том, что на нас рассчитывать нельзя. Это вызвало со стороны советских властей недоверие к нам и еще более усилило их горечь.

Такова была обстановка, когда в первых числах февраля командование армии отправилось на новое место — под Ташкент, в Янги-Юль.

Сразу же после нашего приезда туда к нам явился подполковник Гулльс, который с этого момента стал второй тенью Андерса, жил в штабе, столовался у генерала и вскоре начал осуществлять свои планы, исподволь навязывая свою волю; он стал как бы английским опекуном Андерса, что, впрочем, принималось генералом весьма охотно.

Сразу же был обсужден вопрос об эвакуации части войск в Иран. В соответствии с заключенным соглашением 2 тыс. летчиков и 25 тыс. солдат предполагалось направить в Англию и на Ближний Восток. Это должно было произойти лишь тогда, когда численность польских частей в Советском Союзе будет доведена до 96 тыс. человек.

Вопросами эвакуации и вывоза людей с той поры начал заниматься подполковник Гулльс, а Андерс официально перестал в них вмешиваться. Решили, что так будет лучше. Одновременно Гулльс уговаривал Андерса поехать на Ближний Восток и в Англию. И генерал начал предпринимать соответствующие меры, направив Сикорскому телеграмму с просьбой разрешить ему выезд в Лондон для обсуждения срочных военных дел. Через несколько дней от Сикорского пришел ответ: если Андерс считает это необходимым, то может приехать. А в это время, примерно 15 февраля, Гулльс вылетел в Москву для обсуждения с шефом английской военной миссии генералом Макфарланом вопроса эвакуации на Ближний Восток 27 тыс. поляков. По дороге он заехал в Куйбышев к послу Коту и проинформировал его об этих делах. Кот считал, что до отлета в Лондон Андерс обязан побывать в Москве и обстоятельно обсудить военные вопросы. При этом он заметил, что было бы хорошо, если бы он сам также смог поехать Москву, и в связи с этим 20 февраля направил Андерсу следующую телеграмму:

«Подполковник Гулльс доложил мне о саботировании планов эвакуации. Считаю необходимым ваш приезд в Москву. Когда бы вы смогли отправиться туда для решения этого и других вопросов? Поехали бы вместе…»

Такое предложение меньше всего устраивало Андерса; он решил не брать посла с собой, а сделать все самолично.

После приезда Гулльса в штаб отношения с советскими властями значительно ухудшились. Дело дошло до того, что советские представители вторично обратились к Андерсу с просьбой заменить начальника штаба Окулицкого из-за невозможности сотрудничать с ним. Андерс, хотя и с большой неохотой, все же согласился в ближайшее время освободить Окулицкого. Сотрудничество с советскими офицерами не везде складывалось успешно. В 7-й дивизии в Кермине генерал Богуш показывал свою власть: самовольно, без согласования с советскими представителями занял под госпиталь местную школу, а его начальник штаба, известный своими германофильскими убеждениями подполковник Аксентович (Гелгуд), выдвинул перед председателем райисполкома требование о немедленном исправлении дорог и мостов, а в случае невыполнения приказа грозил расправой. Нечто подобное происходило и у генерала Токаржевского в 6-й пехотной дивизии[60]. Все это вместе с совершенно явной позицией Андерса, который, с одной стороны, подстрекал к подобным выступлениям командиров различных частей, а с другой, не желая отправлять подчиненные ему войска на фронт, своим поведением недвусмысленно давал понять, что советское командование не может рассчитывать на Польскую армию, все более ухудшало наши взаимоотношения с советскими властями.

Штаб уже прочно обосновался на новом месте. Здание командования армии было еще лучше и великолепнее, чем в Бузулуке; здесь имелось около пятидесяти комнат, и этого вполне хватало для нужд штаба. Андерс жил рядом, в особняке, расположенном примерно в двухстах метрах от штаба, и занимал пять комнат; я жил вместе с ним. Кроме того, в нашем доме устроились начальник штаба и полковник Волковыский. Приехавший епископ Гавлина также разместился здесь, заняв одну комнату. Особняк находился в замечательном, довольно большом саду у самой речки. Окрестности были очень живописны.

Время шло, войска обучались, и вскоре стало очевидным, что 5-я дивизия, собственно, уже совсем готова к боевым действиям. В ответ на соответствующее замечание представителя советского командования об этой дивизии Андерс решил провести смотр ее готовности. В конце февраля он отправился в Джалал-Абад к генералу Боруте. Во время инспекции были проведены боевые стрельбы всей дивизии совместно с артиллерией и минометами. После артиллерийской подготовки 15-й полк при поддержке пулеметов перешел в наступление на так называемую Орлиную гряду. Во время этих учений произошел несчастный случай: один из минометов не выбросил мины, которая взорвалась на месте, ранив около пятнадцати человек. За ходом учений наблюдала вместе с нами приглашенная группа советских офицеров. Учения продолжались два дня — 26 и 27 февраля — и прошли вполне успешно.

Дивизия показала себя с наилучшей стороны, продемонстрировала прекрасную подготовку. Стрельбы прошли настолько хорошо, что не только мы, но и советские офицеры подтвердили высокий уровень подготовки. Буквально не к чему было придраться: дивизия была полностью готова к боевым действиям, к отправке на фронт в любой момент[61].

Представитель Генерального штаба обратился к Андерсу с запросом относительно отправки этой дивизии на фронт, подчеркнув, что подобный шаг хорошо сказался бы на наших отношениях и имел бы большое политическое значение. Но Андерс ответил отказом. Советский представитель не мог понять, почему 5-я дивизия, совершенно готовая, не может идти на фронт, а бездеятельно сидит в тылу. В ответ Андерс заявил о намерении включиться в военные действия всей армией, а не посылать отдельные дивизии. Было ясно, что он не хочет давать войск на фронт.

В первых числах марта вернулся из Москвы Гулльс и сообщил, что вопрос об эвакуации почти решен, что это дело лишь нескольких дней и англичане готовятся в Пехлеви к приему 27 тыс. солдат. Андерс этому весьма обрадовался, но не показал вида.

Наши руководящие деятели уже не скрывали своего желания и намерения как можно скорее покинуть границы СССР. Изыскивали самые различные поводы, выдвигая прежде всего такие аргументы, как отсутствие вооружения, недостаток продовольствия, вредные климатические условия. Сами же были убеждены в том, что весной немецкое наступление раз и навсегда перечеркнет успехи Советской Армии и что, следовательно, надо бежать, пока не поздно.

В первых числах марта 1942 года к нам в Янги-Юль приехал командир 5-й дивизии генерал Борута-Спехович. У него с Андерсом состоялось несколько бесед. Он выглядел весьма расстроенным. Одним из срочных вопросов, который он жаждал решить, был вопрос о подполковнике Берлинге. Между Борутой и Берлингом произошло столкновение, в результате чего Борута наложил на него дисциплинарное взыскание. Теперь он просил Андерса снять Берлинга с должности начальника штаба и отозвать из 5-й дивизии. Андерс обещал это сделать, тем более что он и сам не любил Берлинга и относился к нему недоброжелательно[62]. Он предложил Боруте передать приказ Берлингу о явке в штаб армии в Янги-Юль. Однажды, когда Борута прогуливался по саду, я подошел к нему. В завязавшемся разговоре на тему о польско-советских отношениях и об уходе нашей армии (Андерс информировал Боруту о своем намерении вывести Польскую армию и о своих усилиях в этом направлении) я старался показать принципиальную ошибочность такого шага, а также его политические последствия. Я сказал, что нам следует укрепить свои позиции на советской территории и стремиться к более тесному сотрудничеству с Советским Союзом. Я считал, что генерал, лично поддерживавший очень хорошие отношения с советскими офицерами и даже получивший от них в подарок саблю, правильно поймет мое стремление и окажет содействие в его реализации. Попутно мы обсуждали общую военную ситуацию. Я описал ему также очень подробно обстановку в Лондоне, стараясь при этом возможно правдивее показать неспособность к действию и низкий моральный уровень окопавшейся там польской разношерстной эмиграции. В заключение я сказал, что мы должны рассчитывать только на самих себя. Борута всем своим видом показывал, что понимает меня, кивал в знак согласия головой, но сам определенно не высказался. Я очень ценил и уважал его как одного из немногих честных и порядочных генералов, и мне показалось, что я его убедил. Мы расстались в самом полном согласии. Однако все вышло совсем не так, как я надеялся.

Андерс всячески обманывал Боруту и, стараясь сделать его сторонником своих планов, обещал ему различные должности.

При всех этих своих заигрываниях Андерс, однако, фактически был заинтересован лишь в том, чтобы избавиться от Боруты, так как видел в нем своего соперника. Он помнил, что обещал Борута Сикорскому, и боялся что он окажется человеком, который непременно помешает его, Андерса, намерениям, как только поймет их.

В начале марта командование армии получило от генерала Хрулева телеграмму, извещавшую о значительном снижении нормы продовольственных пайков[63]. Это казалось каким-то страшным недоразумением. Соглашение было подписано главами государств, поэтому, хотя Хрулев и являлся начальником тыла Красной Армии, все же он не мог самостоятельно и без предупреждения издать такой приказ. Андерс обратился с соответствующим запросом к Советскому правительству, поставил в известность также посольство, проявляя при этом большую нервозность, передававшуюся всему штабу. Спокоен был лишь Гулльс, который заверил, что это ничего не значит, поскольку мы уже находимся в процессе эвакуации.

Примерно 15 марта Андерс был вызван в Москву. Направляясь туда, он взял с собой Окулицкого и меня. Кроме того, с нами поехал и Гулльс, который имел какие-то дела в военной миссии. По пути в Москву мы не остановились в Куйбышеве, так как Андерс опасался, что Кот тоже захочет поехать в Москву, а это, по его словам, было бы весьма некстати.

В Москве мы остановились в гостинице «Националь». На следующий день, 17 марта, во второй половине дня в Генеральном штабе состоялось совещание, на котором я по поручению Андерса вел протокол. Представители Генерального штаба приняли нас весьма сердечно. Когда мы перешли к существу вопроса и Андерс начал жаловаться на отсутствие вооружения, генерал, возглавлявший советскую делегацию, возразил, что для обучения у нас оружия более чем достаточно — значительно больше, чем в советских дивизиях. По ходу беседы он старался выяснить, когда польские части смогли бы включиться в боевые действия. Андерс давал уклончивые ответы. В конце концов в ответ на настойчивую просьбу высказаться точнее он заявил, что не раньше, чем через шесть месяцев, да и то он не уверен в этом сроке, так как общее физическое состояние личного состава очень плохое. Советский генерал при этом даже вздрогнул — ответ явно поразил его. Не скрывая своего удивления и недовольства, он спросил:

— Как же так, солдаты обучаются уже полгода и еще не готовы? Неужели им нужно еще шесть месяцев? Ведь это старый, обученный контингент. У нас в Советском Союзе такой солдат после трех, самое большее четырех месяцев подготовки идет на фронт, почему же польскому для этого нужно более года? Ведь даже новобранец обучается значительно быстрее.

Затем он внес предложение отправить на фронт 5-ю дивизию, которая была уже полностью готова, что подтвердили недавно проведенные боевые стрельбы и учения. При этом советский представитель подчеркнул, что подобный шаг имел бы значение не только с военной точки зрения, но и с политической, и пропагандистской. Однако Андерс об этом не хотел и слышать. Он ответил, что не согласен посылать отдельные дивизии, а хочет сформировать и ввести в бой целую армию одновременно. Стало совершенно ясно, что отсрочка посылки на фронт наших частей, пока не будет готова вся армия, является ничем иным, как отказом.

Если 5-я дивизия могла идти на фронт хоть сейчас, 6-я — через несколько недель, а 7-я — через два месяца, то о 8-й, 9-й и 10-й дивизиях вообще ничего нельзя было сказать; фактически они могли быть готовы не раньше, чем через десять месяцев. Поэтому ждать, пока все дивизии будут готовы, а уже готовые держать в полном бездействии представлялось совершенно немотивированной линией поведения, тем более что соглашением предусматривалось использование не только целых соединений, но даже формирований меньше дивизии. Совершенно очевидно, что Верховное главнокомандование Красной Армии могло на основе соглашения издать обычный приказ о следовании дивизии на фронт. Если советские представители этого не сделали, то, надо полагать, лишь потому, что не хотели обострять и без того напряженные отношения.

Затем был затронут вопрос о продовольственном снабжении. Польские части, находясь на территории Советского Союза, все время получали такие же пайки, как и советские солдаты на фронте. Части же Советской Армии, не находившиеся в прифронтовой полосе, получали меньшие пайки. Таким образом, наши формирования явно находились в своеобразном привилегированном положении, хотя, тем не менее, нам действительно не хватало продуктов — между прочим потому, что мы примерно одну треть отдавали польскому гражданскому населению. К сожалению, на упомянутом совещании не удалось решить, будут ли наши части и дальше получать продовольствие по тем же нормам; не было определено и количество самих пайков. Решение этих вопросов было перенесено на следующий день, когда должна была состояться встреча Андерса со Сталиным. В заключение было обсуждено несколько мелочей общего характера, и на этом совещание закончилось.

Это совещание было предварительным перед решающим разговором, который должен был состояться на следующий день в Кремле. Речь шла пока что о том, чтобы выяснить, какую позицию занимает Андерс в вопросе отправки польских частей на фронт.

На следующий день Андерс вместе с Окулицким направился на совещание к Сталину. Через час он вернулся очень обрадованный, с сияющим лицом. Войдя в комнату, сразу же заявил:

— Знаешь, мне удалось хоть часть армии вывести в Иран. Правда, это совсем немного, но брешь сделана, форточка открыта, так что и остальных постепенно тоже удастся вывести.

Через минуту вошел Окулицкий, и мы начали писать протокол совещания. Из протокола я узнал, что при обсуждении вопроса о продовольствии и о возникших в связи с этим трудностях Андерс внес предложение о выводе Польской армии из Советского Союза — если не всей, то хотя бы части ее. Сталин сначала не согласился с этим и предложил, чтобы часть армии, сформированная раньше, получала прежнюю норму, а та, что формируется теперь и будет готова к боевым операциям позднее, перешла на уменьшенные пайки. Эта часть армии до момента полной готовности может быть размещена в окрестных колхозах, где солдаты смогут улучшить условия своей жизни. Это было почти то же самое, что предлагал Андерс еще в октябре Генеральному штабу; тогда он, добиваясь разрешения формировать армию на юге, аргументировал именно тем, что она может быть частично расквартирована по колхозам и даже работать там, а одновременно формироваться и обучаться. Теперь же Андерс отклонял в сущности свое собственное предложение и настаивал на выводе армии в Иран. На вопрос Сталина, готовы ли англичане к приему 27 тыс. солдат, он ответил утвердительно, добавив, что с этой стороны он не видит никаких осложнений. В конечном счете предложение Андерса о частичной эвакуации армии было принято. Было согласовано, что 30 тыс. военнослужащих и около 10 тыс. членов их семей будут вывезены из Советского Союза.

Так состоялось решение о первой эвакуации. Это решение противоречило советско-польскому соглашению, в котором было ясно сказано, что лишь тогда, когда Польская армия в Советском Союзе достигнет полного состава, то есть 96 тыс. человек, можно будет сверх этих 96 тыс. вывезти 25 тыс. солдат и 2 тыс. летчиков. Андерс самовольно, без согласования со своим правительством и верховным командованием нарушил соглашение и уменьшил количественный состав Польской армии в СССР, на что не имел никакого права.

Согласие советских властей на частичный вывод польских войск было предопределено также и тем, что на этом усиленно настаивали англичане. Поскольку японцы начали угрожать непосредственно Индии, английские войска со Среднего Востока пришлось перебрасывать туда. А на Среднем Востоке образовалась пустота, тем более опасная, что с другой стороны в Африке наступали немцы; их проникновение в Ирак было довольно сильным. Поэтому создавшуюся брешь следовало как можно быстрее заполнить, и польские войска очень подошли бы для этой цели. Именно по этому вопросу постоянно велись разговоры между Андерсом и Гулльсом, а также между профессором Котом и английским и американским послами в Москве. Посол Кот в телеграмме от 8 марта 1942 года, то есть за десять дней до решения об эвакуации, жаловался Сикорскому: «Эвакуация войск, несомненно, саботируется. Совершенно естественно, это беспокоит англичан…»

Из того же протокола я узнал, что Сталин обвинял Кота в подрыве репутации Советского Союза постоянными жалобами на Советское правительство иностранным дипломатам, особенно англичанам.

Следует подчеркнуть, что при составлении протокола Андерс интерпретировал его содержание так, как это было ему нужно. Точного двухстороннего протокола не имелось. Окулицкий по ходу беседы делал заметки, по которым затем и составлялся «протокол». Когда я перепечатывал этот протокол, Андерс произвольно изменял смысл высказываний обеих сторон. Когда Окулицкий замечал, что у него записано иначе, Андерс фыркал на него и говорил, что в новой формулировке будет лучше звучать. В итоге в документ включался текст, угодный Андерсу[64].

Не было подлинного протокола и декабрьских переговоров Сикорского в Кремле. Тексты бесед воспроизводились по записям, которые делал Андерс. Переговоры происходили 3 декабря, а Андерс занялся обработкой своих записей 6 декабря и лишь несколько дней спустя продиктовал их мне на машинку, причем попутно менял в ряде случаев содержание, руководствуясь лишь субъективным толкованием имевшегося текста. Этого протокола Сикорский никогда не видел и не утверждал; точно так же упомянутый документ не был утвержден и советской стороной[65].

И декабрьский, и мартовский протоколы были еще раз переделаны в 1943 году, уже после смерти Сикорского, исключительно ради приведения их в полное соответствие с тогдашним планом Андерса.

Андерс был весьма доволен достигнутыми в Москве результатами, ибо его планы, связанные с выводом Польской армии из Советского Союза, приобретали реальные очертания.

Советские власти немедленно выделили подвижной состав и дали распоряжение о подаче его к станциям погрузки войск.

На обратном пути в Янги-Юль Андерс уже по собственной инициативе остановился в Куйбышеве, чтобы обо всем доложить Коту и похвалиться своими успехами. Кот был очень доволен предстоящей эвакуацией.

Настроение в посольстве было неважное. Чувствовалось какое-то паническое состояние, чего-то ожидали, чего-то опасались, но чего — никто не знал. Царила своеобразная атмосфера «дипломатических интриг», сочетавшаяся со всеобщей распущенностью нравов. И все это происходило под покровительством Кота, о чем убедительно может свидетельствовать следующий пример.

Однажды не кто иной, как сам Кот, решил выдать одну из своих фавориток, г-жу Я., замуж за советника посольства г-на Т. Когда дело дошло уже до венчания «новобрачных», случилось довольно скандальное происшествие, весьма характерное для существовавших в посольстве отношений. Все гости уже собрались перед специально оборудованным в салоне профессора алтарем, как вдруг пропала невеста. Гостям и ксендзу Кухарскому, облаченному для богослужения, оставалось только ждать. Поскольку прошло порядочно времени, невеста не появлялась, начали ее искать в комнатах посольства, где она жила. Но «виновницы торжества» нигде не было. Заодно обнаружилось, что исчез куда-то и Андерс. Прошло уже более часа, когда вдруг открылась дверь комнаты финансового советника (туда никто из искавших невесту не заглядывал, так как там находилась касса и дверь была заперта на ключ) и оттуда вышла невеста в измятом платье, с растрепанными волосами и пылающими щеками. Через минуту появился генерал. Все присутствующие рассмеялись и стали отпускать двусмысленные остроты в адрес жениха.

Однако это скандальное происшествие не помешало ксендзу Кухарскому совершить обряд бракосочетания, господину советнику — сделать вид, что все в порядке и что он ничего не заметил. Кот тоже очень смеялся по поводу случившегося, а в речи, обращенной к новобрачным, желал им долгой и счастливой семейной жизни.

Вся сцена, будто целиком взятая из какого-нибудь французского фарса, была типичной для нравов, процветавших в нашем посольстве в Куйбышеве.

Возвращаясь к особе профессора Кота, хочу отметить, что он действительно жаловался на советские власти, которые якобы мало ему помогали. В посольстве знали, что по многим вопросам он обращался к посредничеству англичан, ссылаясь на неприязнь советской стороны. Он считал, что нужного можно добиться не путем соглашений, а лишь путем «нажима». Наиболее часто трудности возникали в связи с изданием газеты посольства, с общественной опекой и особенно с представительствами посольства на периферии. Их было очень много, и каждое имело весьма многочисленный персонал, и жалобы общественности на их работу, особенно после отъезда председателя Щирека, все учащались. Советская сторона не соглашалась на такой большой штат в представительствах, и на этой почве возникали все новые недоразумения.

Следовательно, напряженными, а в последнее время даже откровенно плохими были взаимоотношения не только командования Польской армии с советскими военными учреждениями, но и посольства с Советским правительством.

Получив разрешение на частичный вывод армии, Андерс стал опасаться, что, во-первых, она в итоге окажется раздробленной и сможет выскользнуть из-под его руководства, и что, во-вторых, части, оставшиеся в Советском Союзе, будут посланы на фронт. Все эти вопросы Андерс готовил в связи с намечавшимся выездом в Лондон и обсуждал с Котом. Посол поддержал Андерса и в отношении его выезда, и в политических вопросах, пообещав оказать помощь в случае, если проект генерала натолкнется на возражения. По этому поводу он так писал генералу Богушу 30 апреля 1942 года: «В отношении того, чтобы Андерс продолжал командовать частями, выводимыми за пределы СССР, я послал правительству весьма положительное заключение, так как считаю, что это усилило бы авторитет командования и очень облегчило бы вопрос сношений…»

Между прочим, Андерс через посредство посольства перевел в Лондон деньги на свой личный счет. Наряду с этим он готовил материал, который мог ему понадобиться для подкрепления в ходе предстоявших в Лондоне дискуссий вокруг требования полной эвакуации из Советского Союза при одновременном сохранении своей роли командующего всеми войсками.

В качестве главных аргументов, которыми генерал мотивировал необходимость своей поездки в Лондон, выдвигались потребность в оружии для армии, обсуждение вопросов продовольственного снабжения, лучшего медицинского обслуживания и т. п. Андерс делал вид, будто он возмущен тем, что штаб Сикорского не обеспечил нас всем, в чем мы нуждались. Он говорил, что намерен в Лондоне «ударить кулаком по столу» и добиться немедленного исполнения своих требований. На самом деле генерал был заинтересован лишь в том, чтобы выяснить, существует ли возможность вывести все остальные войска из пределов Советского Союза и сохранить за собой командование.

После двухдневного пребывания в Куйбышеве Андерс вернулся к себе в штаб в Янги-Юль, чтобы отдать необходимые распоряжения и узнать, как проходит эвакуация. Последняя, между прочим, проводилась по плану, представленному советским командованием и принятому Андерсом.

В Янги-Юле мы встретили подполковника Берлинга, который, согласно приказу, прибыл в распоряжение штаба армии. Андерс принял его, расспрашивал о причинах разногласий с генералом Борутой. Затем официально отозвал подполковника с должности начальника штаба 5-й дивизии и, словно в насмешку, назначил комендантом базы эвакуации в Красноводске (именно через Красноводск предполагалось осуществлять эвакуацию), зная о том, что Берлинг является противником эвакуации.

Подполковник Берлинг должен был немедленно отбыть к месту нового назначения.

В ЛОНДОНЕ

Перед отъездом в Англию Андерс хотел еще привести в порядок, как он говорил, самые важные дела, чтобы они ему не мешали позже.

Одним из таких важных дел был вопрос о генерале Боруте. Андерс решил убрать его возможно скорее из Советского Союза и создать такую обстановку, чтобы он не получил никакого назначения. Вызвав Боруту телеграммой в Янги-Юль, он начал убеждать его, что верит ему, очень его уважает, считает своим другом и поэтому просит, чтобы он, Борута, поехал с эвакуируемыми войсками в Иран и там принял командование корпусом, который будет сформирован из частей, вывозимых из Советского Союза. Когда Борута после долгих уговоров наконец согласился, Андерс немедленно освободил его от командования дивизией, назначив на его место своего приятеля генерала Раковского. Здесь уместно заметить, что Андерс прекрасно знал, что на Среднем Востоке никакой корпус формироваться не будет, так как эвакуируемые из СССР войска пойдут исключительно на пополнение частично польских формирований в Англии, а частично — Карпатской дивизии.

Андерс освободил также от должности начальника отдела пропаганды и просвещения ротмистра Струмпх-Войткевича, а на его место назначил ротмистра Чапского.

Когда уже была эвакуирована половина предусмотренного числа людей, от посла Кота поступила телеграмма, предлагавшая приостановить отправку гражданских лиц, то есть членов семей военных, и ограничиться отправкой лишь воинских частей, так как англичане не готовы к приему членов семей.

Телеграмма посла нас возмутила. Штаб на эту телеграмму никак не реагировал. Впрочем, подполковник Гулльс знал об эвакуации семей военных и не возражал против нее, поэтому мы считали, что все в порядке. Больше того, через несколько дней пришло официальное согласие английских властей на вывоз и членов семей военных.

А в это самое время Андерс развлекался до упаду, отмечая бесконечными выпивками осуществление своих намерений. Вечеринки устраивались уже не раз в неделю, а почти ежедневно. Таким недостойным поведением Андерс подрывал свой авторитет в глазах офицеров и солдат, находившихся в Янги-Юле.

Вскоре рай, который наше командование обещало здесь, на юге, солдатам и их семьям, обернулся для них всеобщим госпиталем. Вместе с солнцем и теплом пришли самые различные заболевания — сыпной и брюшной тиф, дизентерия, малярия и т. д. Эти болезни начали косить людей, а лекарств не было, так как обещанные англичанами медикаменты к тому времени еще не поступили. Начальник медицинской службы генерал Шарецкий делал все, что было в человеческих силах, чтобы справиться с эпидемией, однако она ширилась с каждым днем, поглощая все большее число жертв.

В остальном жизнь шла своим чередом. Здоровые солдаты обучались, части уже сформировались, бытовые и культурные условия улучшились. Новые места расположения частей были приведены в порядок, всюду виднелись транспаранты и лозунги.

Стенные газеты имелись уже в каждом полку и дивизии, повсюду действовали клубы-читальни. Проявляли активность также коллективы художественной самодеятельности, дававшие представления, концерты и т. п. Устраивались конкурсы хорового пения, проводились спортивные состязания (футбольные матчи и т. д.), организовывались различные празднества. В полках и в ряде подразделений имелись часовенки, а часто и полевые алтари на свежем воздухе. По воскресеньям проводилось богослужение, на которое солдаты приходили строем в сопровождении оркестра. После богослужения командиры частей по установившемуся обычаю принимали парад подразделений На богослужение всегда приходило также много гражданских лиц польской национальности, в том числе и те, кто жил вдали от военных лагерей, в окрестных колхозах.

После окончания эвакуации войск Андерс начал готовиться к поездке в Англию. Определяющим в этих приготовлениях было намерение остаться за границей, независимо от того, как пойдут переговоры с Сикорским и согласится ли тот с его проектом вывода всех войск. Если бы оказалось, что его планы не встречают поддержки в Лондоне, он был готов временно отойти от дел, возможно, попросить отпуск на несколько месяцев, мотивируя этот свой шаг плохим состоянием здоровья, — словом, пойти на все, лишь бы не возвращаться в Советский Союз. На крайний случай он не исключал возможности, что ему удастся перенести свою штаб-квартиру куда-нибудь в Иран и лишь время от времени наезжать в войска, оставшиеся в СССР.

Не упускал Андерс и случая обеспечить себя материально. В его распоряжении имелся денежный фонд, составлявший на январь 1942 года 266 тыс. рублей. Из этой суммы около 60 тыс. пошло на законные, обычные расходы, а около 200 тыс. — в карман генерала. На эти деньги он приобрел несколько золотых портсигаров, золотую шкатулку, скупал золотые монеты и т. п. После того как в январе обсуждение вопроса о займе для армии завершилось подписанием договора, фонд, которым распоряжался Андерс, неимоверно возрос: по его требованию он был доведен до 150 тыс. рублей в месяц, из которых 50 тыс. шло на расходы по штабу и 2-му отделу, а 100 тыс. ежемесячно — на частные расходы самого командующего. Скупкой драгоценностей для генерала занимались офицеры для поручений поручик Косткевич, вахмистр Шидловский и поручик Финклер из 3-го отдела, позже служивший в интендантстве. Кроме того, Андерс при посредничестве посольства переводил деньги в фунтах в заграничные банки на свое имя.

Обеспечив себя таким образом, Андерс 1 апреля 1942 года вылетел в Лондон. Сопровождали его Гулльс и я. Вылетели мы с ташкентского аэродрома на советском самолете, предоставленном на это время в распоряжение Андерса. С нами летели — но лишь до Каира — приятельница Андерса г-жа С. М. и Анджей Строньский. В Каире они остались ожидать нашего возвращения из Лондона.

На время своего отсутствия Андерс передал командование польскими войсками в Советском Союзе генералу Богушу. Это очень задело Токаржевского, которого Андерс по-прежнему не баловал доверием и опасался назначить своим заместителем даже на короткое время.

Из Ташкента мы полетели в Баку, а оттуда в Тегеран. Здесь из-за плохой погоды вынуждены были на несколько дней задержаться. Жили в отеле «Дербент». Знакомились с городом, присутствовали на обеде, который устроил в честь Андерса наш посол в Иране. Всеми делами занимался подполковник Гулльс.

Рано утром 5 апреля вылетели наконец из Тегерана, а в полдень приземлились на аэродроме Хаббания в Ираке. Здесь было так жарко, что мы едва дышали.

После получасового отдыха полетели дальше. Показался Багдад — столица чудес и сказок из «Тыс. и одной ночи». Город, проплывавший под нами в нескольких сотнях метрах, утопал в прекраснейших садах. Через несколько часов мы находились над «Святой землей». В Лидце вновь сделали посадку для заправки самолета бензином. На всех аэродромах было много англичан. Это были их базы. В тот же день мы прибыли в Каир, где задержались на несколько дней. Итак, Тегеран, Багдад, Иерусалим, Каир — слишком уж много впечатлений для одного дня!

Андерс был в восторге от господствовавшего среди англичан настроения; особенно милы его сердцу оказались генерал Окинлек, командовавший войсками на Среднем Востоке, и государственный министр Кэйси, входивший в состав узкого военного кабинета Черчилля.

При посредстве Гулльса Андерс провел с ними ряд бесед. Именно здесь в первых числах апреля было окончательно принято принципиальное решение о выводе всех польских войск из Советского Союза на Средний Восток.

Андерс обещал передать в распоряжение англичан, шесть дивизий, укомплектованных обученными солдатами. При этом он подчеркивал, что войска, оставшиеся в Советском Союзе, намного лучше эвакуированных частей. Армия состоит из крупных формирований, полностью готовых к боевым действиям. Командующий войсками на Среднем Востоке был восхищен таким предложением и на прощанье устроил в честь Андерса банкет, на котором присутствовало восемнадцать английских генералов — вся командная верхушка на Среднем Востоке. Андерса торжественно заверили, что все польские войска прибудут на Средний Восток и поступят под английское командование.

В то время англичане испытывали на Среднем Востоке огромную нехватку войск, поэтому обещанные Андерсом шесть дивизий были для них манной небесной. С этого момента главная тяжесть операции по осуществлению планов вывода польских войск из Советского Союза легла на англичан. Андерс для них стал более выгодным, чем Сикорский: он давал и ничего не требовал. Поэтому они начали сеять различные недоразумения между двумя генералами при одновременной решительной поддержке Андерса.

Андерс был очень доволен тем, что приобрел могущественного покровителя. Теперь ему оставалось лишь проследить за реализацией своих планов и заодно соблюсти свои личные интересы — сохранить за собой командование армией.

Следует совершенно отчетливо подчеркнуть, что все переговоры с англичанами Андерс вел без ведома и согласия польского правительства и Сикорского. Зная взгляды и намерения Сикорского в этих делах, могу сказать, что подобные переговоры противоречили его самым важным планам. Более того, действия Андерса в данном случае вообще представляли собою сговор с деятелями иностранного государства против намерений своего правительства и Верховного Главнокомандующего.

После согласования этого вопроса с англичанами мы примерно 10 апреля 1942 года на английском гидросамолете отправились в дальнейший путь. С нами летел английский верховный комиссар в Палестине. Путешествие было весьма интересным, разнообразные впечатления не успевали сменять друг друга. Англичане повсюду принимали Андерса с большими почестями.

В Хартуме нас приветствовал английский губернатор. Он пригласил нас в свой дворец, где мы переночевали. В это же самое время у губернатора находились и другие гости — брат греческого короля и сын премьера Черчилля Рэндолф, ставший позднее английским офицером связи при маршале Тито.

Дальше мы полетели в направлении озера Виктория, затем через Стэнливиль и Леопольдвиль к Атлантическому океану. Интересной была посадка на реке Конго, в сердце непроходимых джунглей. А некоторое время спустя мы вступили на землю Нигерии, расположенной уже на западном побережье Африки. Неделю пробыли в Лагосе. Командующий английскими войсками в Западной Африке отдал в наше распоряжение свою виллу. Чуть ли не ежедневно устраивались приемы в честь Андерса. Генерал был этим более чем покорён, без конца восторгался англичанами, их вежливостью и предупредительностью.

После недельного пребывания в Лагосе мы отправились в дальнейший путь. Теперь летели на том же самолете, на котором возвращался из Индии после своей неудачной миссии министр Криппс. Андерс знал Криппса еще по Москве, а сейчас установил с ним более тесный контакт. В беседе по поводу тяжелого положения в Индии он затронул вопрос об использовании польских частей на Среднем Востоке, доказывая, что это облегчило бы положение английских войск и дало бы им определенную свободу действий. Криппс хорошо понял ход мыслей своего собеседника. Его тоже вполне устраивала такая точка зрения, и в результате Андерс приобрел еще одного сторонника своих планов, и не простого: министр Криппс входил в состав узкого военного кабинета премьера Черчилля.

Самолет (это была огромная машина, которая поднимала до семидесяти двух человек) держал курс на Лисабон. После одиннадцати часов полета мы приводнились где-то в океане, чтобы взять горючее с танкера, а еще через десять часов добрались до Лисабона. От Лагоса вместе с нами летел генерал Копаньский, который был тогда командиром Карпатской бригады, расположенной в районе Каир — Александрия.

В Лисабоне мы пробыли один день. Пользуясь случаем, знакомились с городом. Польское посольство встретило нас очень сердечно. Как раз в это время в Лисабоне оказалась г-жа Маковская, о которой вспоминал как-то поручик Шатковский. Она направлялась в качестве курьера из Польши в Лондон. Андерс имел с ней разговор.

Из Лисабона мы в десять часов вечера вылетели в Англию. Утром приземлились в Бристоле, а оттуда направились уже непосредственно в Лондон. Итак, 20 апреля 1942 года мы достигли наконец цели нашего трехнедельного путешествия.

От имени президента Рачкевича Андерса приветствовал начальник его кабинета и адъютант генерал Регульский, от имени Верховного Главнокомандующего — начальник кабинета подполковник Борковский. Кроме того, нас встречали несколько знакомых, знавших о приезде генерала.

С аэродрома мы направились в «Дорчестер» — одну из самых великолепных гостиниц столицы Англии.

Пробыли мы в Лондоне около трех недель. В течение этого времени в атмосфере огромного напряжения велась закулисная игра между Сикорским и Андерсом. На первой же беседе Сикорский встретил Андерса весьма холодным вопросом: зачем он, собственно, прибыл? Чтобы преуменьшить значение приезда Андерса, он вызвал в Лондон также генерала Копаньского — будто бы на совещание командующих.

Главный вопрос — о выводе польских войск из СССР — официально не затрагивался, так как Сикорский об этом даже слышать не хотел. Ничего не говорилось также по поводу вооружения и продовольственного снабжения армии — это были щекотливые вопросы, решение которых, собственно говоря, выходило за рамки компетенции польской стороны, и о них стыдливо умалчивали. Не затрагивался и ряд других важных государственных и даже сугубо военных вопросов, например о заболеваниях и эпидемиях, а также об оказании медицинской помощи. Зато обсуждение вопроса инспектората, против которого выступал Андерс, прошло необыкновенно гладко.

Складывалось впечатление, что Сикорский и Андерс играют в жмурки. Тем не менее, а может быть, именно поэтому, было много шуму. Все ожидали, что вот-вот вспыхнет крупный скандал. Однако видимость хороших отношений была сохранена. Состоялось немало приемов, банкетов, званых обедов и т. п. Затем мы знакомились с военными лагерями в Шотландии, где во время инспектирования проводились показательные учения, смотры. Конечно же, не обходилось и без званых обедов.

Вообще стало почти обычным, что после каждого более или менее крупного столкновения между Андерсом и Сикорским устраивались большие банкеты.

Сразу же после нашего прибытия в Лондон и после первых недоразумений, когда в кулуарах отеля «Рубенс» начали громко говорить о взаимной неприязни между генералами, Сикорский устроил в салонах гостиницы «Дорчестер» большой прием. В нем приняли участие президент Рачкевич со своим начальником кабинета генералом Регульским и адъютантами, Сикорский со всеми членами правительства и военным штабом, председатель Рады Народовой Грабский с депутатами. Прием, по замыслу устроителей, должен был явиться манифестацией самых дружественных отношений между Сикорским и Андерсом. Он должен был также подчеркнуть то значение, которое правительство и Верховный Главнокомандующий придавали польским войскам в СССР. На деле отношения между генералами были настолько натянутыми, что никаких бесед о неотложных проблемах вообще не велось.

Андерс несколько раз был у президента Рачкевича, который разговаривал с ним в милой «домашней» обстановке. Рачкевич был противником Сикорского и июльского договора с Советским Союзом. Поэтому он с большим удовольствием слушал Андерса, хотя никакой определенной позиции не занимал. Андерс понял, что таким путем он ничего, кроме некоторой рекламы, не приобретет. Но и она, конечно, имела значение, так как шумиха вокруг Андерса возвышала его в глазах некоторых лиц. Кругом шептались: «Президент совещается с Андерсом», а это подрывало авторитет Сикорского, поскольку его подчиненный, нарушая субординацию, через голову непосредственного начальника вел какие-то переговоры с главой государства, и вместе с тем побуждало оппозицию поднимать голову.

Одновременно Андерс начал при помощи подполковника Гулльса устанавливать все более тесные связи с англичанами. Много реальной пользы извлек он из своей встречи с Черчиллем. Черчилль уже знал по докладам Кэйси и Окинлека, а также Крип-пса о намерении Андерса передать Польскую армию, созданную в СССР, в распоряжение англичан для использования на Среднем Востоке. Его данный вопрос интересовал тем более, что немецкие войска добивались все больших успехов в Северной Африке и уже непосредственно угрожали Египту. Поэтому в беседе с Андерсом Черчилль, кроме расспросов о возможности ведения войны Советским Союзом, интересовался также польской армией в СССР — ее численностью и боеспособностью. Андерс подчеркнул, что необходимо вывести все войска из Советского Союза и сконцентрировать на Среднем Востоке, передав их в распоряжение английского командования. Черчилль в принципе одобрил эту мысль. Совершенно очевидно, что Сикорский продолжал находиться в неведении относительно происходящих переговоров.

Андерс чувствовал себя все более уверенно, понимая, что его планы вывода армии становятся совершенно реальными. Одновременно он познакомился с начальником имперского штаба Великобритании маршалом Аланом Бруком, с которым также обсуждал вопросы польских вооруженных сил, находившихся в Советском Союзе, и необходимость их эвакуации.

Все англичане, с которыми встречался Андерс, были им очень довольны. Андерс много обещал, со всем соглашался и ничего не требовал.

Сикорскому не нравилось поведение подчиненного, «совещающегося» с президентом, самостоятельно ведущего с английской стороной переговоры, о которых не давал никакого отчета и на ведение которых не был уполномочен. На совещании командующих крупными соединениями, состоявшемся 27 апреля в отеле «Рубенс», Сикорский обвинил Андерса в нелояльном отношении к польским делам. Он сказал, что Криппс ему заявил, будто Андерс «мягче» и поэтому с ним-де значительно проще прийти к соглашению. Это выглядело так, будто Сикорский хочет в пользу польских дел выторговать что-то на сто процентов, а на горизонте появляется Андерс, который удовлетворяется пятьюдесятью процентами, а вернее, вообще не выдвигает никаких требований перед англичанами.

Публичное выступление Сикорского ударило по самому чувствительному месту Андерса — по его честолюбию. В ответ на это Андерс довольно быстро столковался с санацией и «народовцами», то есть со всей тогдашней оппозицией.

Он начал с раскаяния перед генералом Соснковским и министром Залесским, извинившись за посылку телеграммы из Советского Союза, опубликованной тогда в печати. Он старался им доказать, что был введен в заблуждение, что на самом деле никогда так не думал, что произошло недоразумение, о котором он очень сожалеет. Вскоре у него с Соснковским и Залесским установилось полное согласие — если не действительное, то, во всяком случае, внешнее.

Затем Андерс провел несколько бесед с Тадеушем Белецким и Демидецким из Стронництва Народового, а также разговаривал с Цат-Мацкевичем — представителем воинствующей оппозиции Сикорскому и заключенному им договору с СССР.

В итоге этих переговоров вся оппозиция пришла к выводу, что наконец-то нашла себе лидера, и начала смело поднимать голову. Обстановка явно накалялась, и скандал был готов разразиться в любую минуту.

Сикорский решил положить конец всем проискам своих врагов. Он вызвал к себе Андерса и заявил, что оставит его либо на Среднем Востоке, либо здесь, в Англии, а в Советский Союз направит Янутайтиса или Соснковского. Андерс перепугался не на шутку — это могло полностью сорвать его планы. Тем более что генерал Климецкий, видевший, к чему идет дело, открыто стал угрожать Андерсу судом на основании веских обвинений периода сентябрьской кампании, выдвинутых против него командиром 26-го уланского полка полковником Швейцером. Швейцер обвинял Андерса в халатности по отношению к брошенным им во время сентябрьской кампании на произвол судьбы частям. Обвинение касалось также ряда грубейших ошибок в командовании. Как раз в это время Климецкий вызвал к себе Швейцера и заявил ему, что изложенные им обвинения будут рассматриваться. Андерс понял, что это не шутки. Желая избежать скандала, который мог бы расстроить его планы и прежде всего испортить репутацию в глазах англичан, он начал бить отбой. Впрочем, избежать скандала хотели все, так как и в штабе обстановка была уже накаленной, особенно после того, как офицер 2-го отдела капитан Ежи Незбжуцкий (Ришард Врага) обвинил часть офицеров 2-го отдела штаба Верховного Главнокомандующего во главе с майором Жихонем в сотрудничестве с Германией.

Андерс снова начал прикидываться лояльным и покорным, отказался от взятой на себя роли «обвинителя» штаба Верховного Главнокомандующего и «разоблачителя» недостатков, а будучи сам обвинен, счел удобным показать, что полностью подчиняется верховному главнокомандующему и отказывается от каких-либо претензий к нему. Идя на этот фальшивый компромисс, обе стороны делали вид, что удовлетворены им. Таким образом штаб Верховного Главнокомандующего избежал огласки подготовленных Андерсом обвинений, а Андерс — суда и компрометации.

Сикорский воспользовался тем, что Андерс переменил фронт, и дал по этому случаю званый обед для узкого круга, дабы вновь показать, что дела в наилучшем порядке и что Андерс возвращается на свою прежнюю должность. На обед были приглашены посол СССР при польском правительстве в Лондоне Богомолов, министр Рачинский, Андерс, Климецкий, Реттингер, я и еще два-три человека. Атмосфера во время приема внешне была приятной. Премьер и Верховный Главнокомандующий всем своим видом старался показать, что настроение у него превосходное.

Перед обедом я довольно долго разговаривал с Сикорским. Генерал расспрашивал о состоянии частей, о взаимоотношениях и сотрудничестве с Советским Союзом, о настроениях солдат и офицеров. Во время беседы он вдруг подал мне какой-то листок и спросил:

— А это что?

Я прочитал записку и был поражен ее содержанием.

Оказывается, один из офицеров, мой коллега по штабу армии в Янги-Юле, присутствовавший на собрании, на котором я делал доклад и старался убедить слушателей в необходимости лояльного сотрудничества с СССР и совместной борьбы против Германии, приехал с первой партией в Тегеран и направил оттуда через английские власти, точнее, при содействии полковника Роса (к нашему командованию он не питал доверия), следующую телеграмму на имя Сикорского: «Ротмистр Климковский, адъютант генерала Андерса, с согласия НКВД сколачивает организацию молодых офицеров и стремится создать в Москве польское правительство под покровительством СССР…»

Это меня рассмешило. На основании чего этот офицер сделал подобное сенсационное разоблачение — никому не ведомо. Сикорский тоже рассмеялся и сказал:

— Знаете, создание правительства в Советском Союзе — это, пожалуй, слишком много, но когда армия начнет сражаться, я приеду, чтобы принять командование ею. Так будет лучше.

На этом наша беседа прервалась, так как последовало приглашение к столу. Во время обеда Сикорский и Андерс довольно много разговаривали с послом Богомоловым — вообще о войне и о нашей армии в СССР. К этому времени Андерс, видимо, пришел к выводу, что покорностью, хотя бы только притворной, он добьется значительно большего, чем открыто враждебным отношением. Поэтому он делал вид, что с готовностью безоговорочно подчиняется верховному главнокомандующему.

Затем мы поехали в Шотландию навестить расположенные там воинские части; вместе с нами был министр национальной обороны генерал Кукель. В Шотландии состоялось несколько крупных торжеств, во время которых создавалось довольно смешное положение, так как местные командиры не знали, кому оказывать больше почестей, — министру, которого не любили и ни во что не ставили, или Андерсу.

Жили мы в местной резиденции Сикорского. Это был весьма красивый, хотя и небольшой замок какого-то шотландского графа. Осматривали «Черчилли» — танки, полученные незадолго перед этим одной из польских воинских частей в Шотландии для учебных целей; кроме того, присутствовали на учениях бригады Пашкевича. После учений, которыми руководил подполковник Богумил Шуйский, состоялся парад бригады. Следует признать, что действительно приятно было смотреть на замечательно выглядевшее соединение. Пашкевич пригласил нас к себе на обед и рассказал о многих неприятных вещах, произошедших в наших эмигрантских кругах со времени моего отъезда из Франции.

Под вечер мы выехали в Глазго, а на следующий день вернулись в Лондон.

Здесь Андерс продолжал играть роль «лояльного и покорившегося». В награду за это он не только не был привлечен к ответственности за свое «командование» в 1939 году, а наоборот, был награжден золотым крестом «Виртути милитари» за «выдающуюся боевую деятельность и командование» именно в 1939 году и «победоносные бои» с немцами. Это должно было служить ответом на «необоснованные и оскорбительные» обвинения полковника Швейцера.

Кроме того, Андерс получил должность инспектора армии на Ближнем Востоке. Эту должность он буквально вымолил у Сикорского, мотивируя свою просьбу тем, что такое назначение поднимет его престиж в глазах СССР и будет способствовать улучшению отношений с советскими властями. Он утверждал, что лично знаком со многими членами Советского правительства, и чем более «важным» (его собственное слово) он будет, тем успешнее удастся ему вести различные переговоры с советскими военными чинами, а кроме того, это поможет ему и в отношениях с англичанами, так как с Ближнего Востока должно поступить оружие и продовольствие для Польской армии в Советском Союзе. Одновременно Андерс указывал, что такая должность будет как бы объединять польские войска, находящиеся на Ближнем Востоке и в СССР. По этому же вопросу Кот направил телеграмму Сикорскому, поддерживая в ней Андерса и предлагая именно такое решение.

Должность инспектора Андерсу действительно была очень нужна, так как в случае выхода Польской армии из Советского Союза она обеспечивала ему пост командующего на Ближнем Востоке, а в этом он как раз был очень заинтересован. Закрепление за ним такой должности позволяло также организовать параллельный штаб на Ближнем Востоке и тем самым открывало возможность ничем не ограничиваемых поездок туда из СССР.

Окунувшись в атмосферу, господствовавшую в среде тех, кто составлял польские правительственные и военные круги в Лондоне, можно было без особого труда прийти к убеждению, что было избрано ложное направление. Погоня за постами и властью по-прежнему находилась на первом плане, а жизненные интересы Польши — на последнем. Совершенно явственно ощущалось враждебное отношение к Советскому Союзу и ко всему, что было связано с СССР. Взгляды на ведение войны Советским Союзом здешних руководителей были сходны со взглядами Андерса: преобладающее большинство считало, что СССР будет разбит и поэтому нет никакой необходимости вступать с ним в какие-либо договорные отношения. Оценка военной мощи Советского Союза таким «специалистом», как Андерс, только укрепила «английских поляков» в подобном мнении.

В Лондоне я более или менее подробно познакомился со всеми перипетиями борьбы вокруг польско-советского договора. Сикорский в этом вопросе был фактически одинок, все ему только мешали и усложняли работу. Даже в среде самого близкого окружения он не встречал необходимого понимания этой важнейшей проблемы нашей внешней политики.

Данное обстоятельство показывало лишь, насколько наши руководители плохо ориентировались в вопросах международной политики и в изменении стратегической обстановки на фронтах Второй мировой войны.

Подобно тому как в Париже за несколько дней до начала войны с Италией Сикорский, опираясь на данные своих «экспертов», заверял французское правительство, что до войны дело не дойдет, точно так же за три дня до нападения Германии на Советский Союз наш премьер, ссылаясь на донесения из Польши, представленные ему 2-м отделом 10 и 19 июня 1941 года, сообщал английскому правительству, что вооруженное столкновение между этими странами исключается, когда конфликт разразился, наши «лондонцы» тотчас прониклись убеждением, что война закончится через несколько недель поражением СССР.

В результате военное соглашение не было нами продумано должным образом. Весь наш штаб отнесся к нему отрицательно. Во-первых, считалось ненужным создание армии в Советском Союзе, поскольку, по утверждениям наших штабистов, не успеет она сформироваться, как наступит конец войны. Во-вторых, штаб категорически выступал против создания польских вооруженных сил на территориях, не находящихся под его безраздельным контролем.

Как-то министр Комарницкий пригласил меня на обед, на котором присутствовал и генерал Модельский. В беседе мы затрагивали самые актуальные вопросы. Я не скупился на критические замечания по адресу нашего правительства, на что Комарницкий ответил, что если говорить о нем, то он участвует в правительстве как представитель Стронництва Народового и вошел в состав кабинета по прямому желанию Сикорского, и по его же желанию готов в любой момент уйти в отставку. Как же мог он представлять Стронництво Народове, если оно в основной своей массе не поддерживало Сикорского и находилось по отношению к нему в довольно резкой оппозиции? Как мне разъяснил Комарницкий, Сикорский пригласил его в правительство только потому, что он как член Стронництва Народового своим участием в правительстве создавал видимость, что не все Стронництво находится в оппозиции к премьеру а имеются группы, сотрудничающие с ним.

Как я уже упоминал, лишь немногие поляки в Англии отдавали себе ясный отчет в происходившем. Помню, как однажды в штабе в отеле «Рубенс» я подошел с майором Пентковским к карте, на которой было отмечено расположение фронтов. Пентковский рассказал мне об огромной слабости Англии, о том, что нападение Германии на СССР позволило ей «передохнуть». Он утверждал, что, если бы Советский Союз не выдержал немецкого удара и пал, это было бы неслыханным поражением и для нас, так как в самое короткое время пала бы и Англия, которая в настоящий момент фактически совершенно бессильна, и Германия в результате добилась бы полной победы.

Такие голоса раздавались очень редко — трудно было с кем-либо говорить на эту тему без опасения попасть в «черный список» или быть заподозренным в «сотрудничестве с НКВД». Таких офицеров, как Пентковский, можно было пересчитать по пальцам.

Приведу пример, весьма показательный для атмосферы, царившей в наших лондонских кругах, атмосферы взаимной слежки, установленной лондонской «двуйкой» во главе с подполковником Гано, который продолжал оставаться ее шефом.

Янушайтис, которого определенные круги вновь предлагали послать на работу в Советский Союз и о котором вспоминал Сикорский, хотел со мной встретиться. Он назначил мне свидание… в Гайд-парке, чтобы избежать слежки шпиков 2-го отдела, доносов и кривотолков. Мои беседы с коллегами являлись достаточным основанием для вызова их во 2-й отдел, где их подробно расспрашивали о теме наших разговоров.

В это время Андерс передал своему брату Тадеушу, жившему в Шотландии, драгоценности, купленные в Советском Союзе, чтобы он положил их в Шотландский банк на свое имя. Об этом я узнал лишь тогда, когда увидел банковские квитанции и перечисленные в них предметы.

Наше пребывание в Лондоне подходило к концу. Через несколько дней нам нужно было уезжать. На прощанье, поскольку «все было успешно решено», Сикорский устроил в ресторане гостиницы «Дорчестер» банкет, на котором присутствовало свыше двухсот гостей — поляков и иностранцев из дипломатических представительств. Прием продолжался несколько часов.

Мы прощались с Лондоном. У Андерса было отличное настроение. Он узнал слабости лондонского правительства, способ решения вопросов через штаб Верховного Главнокомандующего и совершенно перестал считаться с польскими властями. За доброту и непростительную слабость, проявленные Сикорским, он заплатил ему потом черной неблагодарностью.

В то же время можно было заметить, что Сикорский уже не владел положением, не был в состоянии справиться с различными трудностями, встающими на его пути, а лишь делает хорошую мину при плохой игре.

Итак, не решив вопросов вооружения, продовольственного снабжения, обеспечения медикаментами и медицинским оборудованием, мы отравились обратно в Янги-Юль.

Возвращались втроем: Андерс, Гулльс и я. Сначала мы полетели в Гибралтар. Здесь нам оказал сердечное гостеприимство местный губернатор.

Гибралтар — колоссальное укрепление, располагающее огромными военными возможностями Крепость эта врублена в монолитную скалу, которая омывается с трех сторон морем и лишь небольшим, в несколько сот метров, перешейком соединяется с материком. Мы довольно подробно ознакомились с крепостью, в которой различное новейшее оборудование размещалось в помещениях, вырубленных в скалах иногда на глубину несколько сот метров. Огромные галереи тянулись километрами. Здесь находились также госпитальные палаты, склады боеприпасов и артиллерийское оборудование, позиции противотанковой и зенитной артиллерии.

Вместе с нами летел один из французских адмиралов вооруженных сил де Голля. Он также был приглашен губернатором Гибралтара на обед, а затем был нашим спутником при посещении крепости Во время ознакомления с крепостью Андерс несколько раз замечал Гулльсу, что не следует показывать адмиралу такую крепость, как Гибралтар:

— Ведь французы из правительства Виши сотрудничают с Германией, а этот хотя и от де Голля, но кто его знает, не работает ли он на обе стороны.

Гулльс сначала очень удивился словам Андерса, а потом поблагодарил за сделанное замечание, которое, как он сказал, может быть верным[66].

После посещения крепости, уже вечером, мы вылетели на Мальту. Полет проходил ночью, так как это был самый «жаркий» для Мальты период, ежедневно по несколько раз подвергавшейся налетам. Когда самолет был уже у цели, произошло замешательство: мы должны были произвести посадку, а между тем все еще продолжали находиться в воздухе и не снижались для приземления. Полет продолжался, хотя все мы знали, что бензина было в обрез. На вопрос обращенный к экипажу самолета, никакого ясного ответа мы не получила Наконец минут через двадцать «сверхпланового» полета нам объявили о посади Как потом выяснилось экипаж по радио предупредили что как раз в это время немцы бомбили Мальту В час ночи мы при свете прожекторов приземлились на одном из аэродромов.

Сразу же после посадки все прожекторы были вновь погашены. Самолет заправился бензином, и при вспыхнувшем на минуту освещении мы взлетели, взяв теперь курс прямо на Каир.

Здесь Андерс задержался на несколько дней уже как инспектор армии.

Он провел смотр воинских частей, в частности Карпатского уланского полка, командиром которого был майор Бомбинский противник Сикорского и в то же время большой приятель Андерса, позже ставший при нем офицером для поручений. Впоследствии этот полк был опорой Андерса.

Андерс опять нанес ряд визитов местным английским представителям и вел с ними переговоры. Затем министр Кэйси пригласил его на обед, а у генерала Окинлека состоялось официальное совещание по вопросам, связанным с организацией Польской армии. На прощанье Андерс получил заверение, что польские части, оставшиеся в Советском Союзе, тоже будут эвакуированы на Ближний Восток и войдут в состав английской ближневосточной группы войск.

Англичане, как и раньше, принимали Андерса весьма сердечно и оказывали ему большие почести, чем окончательно привлекли его на свою сторону.

После нескольких дней пребывания в Каире мы на английском самолете направились в Тегеран где тоже провели несколько дней. Андерс посетил военные и гражданские лагеря, побывал в госпитале и т. д. Кроме того, он нанес ряд официальных визитов английским и иранским властям, в том числе шаху Ирана. Затем мы взяли курс на Ташкент а оттуда уже на автомобиле вернулись в Янги-Юль.

ВТОРАЯ ЭВАКУАЦИЯ

На следующий день после нашего приезда состоялось торжественное чествование Андерса. Генерал Богуш распорядился отслужить по случаю благополучного возвращения командующего польскими вооруженными силами благодарственный молебен, на который был выведен весь местный гарнизон при полном боевом снаряжении. После богослужения состоялся парад, а затем званый обед. Андерс и Богуш обнимались специально для фотографа, чтобы остались «исторические» свидетельства.

Теперь Андерс уже не скрывал своих планов вывода польских частей из пределов СССР. В беседах на эту тему принимали участие генералы Токаржевский, Богуш, Раковский и ряд полковников во главе с Окулицким, Рудницким и Висьневским.

Пока Андерс находился в Лондоне, в Советский Союз прибыли новые группы офицеров из Англии, сообщившие множество новостей о том, что делается «в свете». Это были офицеры, в большинстве своем враждебно относившиеся к правительству Сикорского и поддерживавшие Соснковского. Одним из его наиболее ревностных сторонников был полковник Рызинский. Прибывших офицеров распределили по различным частям, так что они могли охватить своим влиянием всю армию.

Медико-санитарные условия, в которых оказался личный состав частей, были прямо-таки ужасными. В районах дислокации свирепствовала эпидемия тифа. В подразделениях начали шириться заболевания сначала сыпным, а затем и брюшным тифом. Когда же наступила жара, на нас подлинным бедствием обрушились дизентерия, потом желтуха и малярия. Все госпитали были переполнены, для размещения больных использовали самые различные помещения, сооружали полевые лазареты из палаток. Больных приходилось считать не сотнями, а тысячами[67].

Лидере приказал подготовить специальные справки о количестве людей, умерших в результате вредных климатических условий. Он хотел доказать, что дольше выдержать в столь неблагоприятном районе нельзя, что необходимо как можно скорее вывести из этих мест всю армию. При этом он совершенно забыл об одном: ведь не кто иной, как он сам, лично выбрал эти места, хотя его и предупреждали, что придется столкнуться с серьезными трудностями.

Болезни свирепствовали, а обещанные английские лекарства не поступали. Тем не менее солдаты продолжали обучаться, части становились более организованными и лучше подготовленными.

В середине апреля состоялся выпуск курсантов в школе подхорунжих, и молодые офицеры разъехались по частям, внося в их жизнь оживление своим энтузиазмом и неуемной энергией.

Поскольку постоянно твердилось, что армия будет моторизованной, во всех подразделениях с большим рвением приступили к подготовке водителей. Из-за недостатка транспортных средств для обучения водителей теории почти в каждой дивизии пришлось разобрать несколько старых автомобилей.

Курсы водителей закончило несколько сот человек. После теоретической подготовки проводилась практическая езда. Лучше всего с этой точки зрения дело было поставлено в штабе в Янги-Юле, где курсы работали по всем правилам. Хорошо также налажено было обучение в 5-й дивизии, где подготовкой водителей занимался каждый полк. Примерно так же обстояло дело и в 6-й дивизии, немного хуже — в 7-й, но это, вероятно, потому, что она находилась в наиболее тяжелом положении в смысле заболеваемости. Во всяком случае, за несколько месяцев части подготовили около двух с половиной тыс. водителей, и это впоследствии очень пригодилось[68].

В Янги-Юле были созданы также два подразделения специального назначения. Одно из них, под командованием ротмистра Збигнева Кадача, называлось батальоном «С». Задуманный как батальон парашютистов, он насчитывал четыреста тщательно отобранных и исключительно хорошо подготовленных людей. Это была образцовая войсковая единица. Вторым таким формированием являлся разведывательный дивизион армии, которым командовал ротмистр Фрольковский. Он был создан на базе эскадрона, находившегося в личном распоряжении командующего армией. Этот дивизион был подчинен мне как офицеру для поручений и насчитывал 360 человек. Он также был прекрасно обучен и состоял из отборных офицеров и солдат. Оба эти подразделения уже на территории Ирака были реорганизованы в полки. Разведывательный дивизион армии, ставший 12-м бронеавтомобильным полком, командиром которого был назначен я, придали 3-й Карпатской дивизии, а батальон «С», преобразованный в 15-й бронеавтомобильный полк, перешел в 5-ю дивизию.

Наряду с обучением и подготовкой солдат и офицеров к боевым действиям Андерс все чаще стал требовать от местных гарнизонов рапортов о состоянии частей. Такие рапорты, «препарированные» командирами, были насквозь лживыми, сознательно искажали правду[69]. Три с половиной тысячи человек, о которых в конце мая генерал доложил как об умерших в связи с плохими условиями жизни в лагерях, стали жертвами политики и самого Андерса. Это были те, кого бросали с одного места в другое, не проявляя о них ни малейшей заботы, не обеспечивая им сколько-нибудь сносных условий существования. Кроме того, лагеря, которые изображались как рассадники болезней (хотя это в какой-то мере было правдой), по существу являлись спасением для десятков тысяч людей. Если бы таких лагерей не было, то к маю 1942 года количество погибших составляло бы не три с половиной тысячи, а по меньшей мере пятнадцать тысяч человек. Эти лагеря были, пожалуй, единственной опорой и спасением для всех тех людей, которые по приказу наших военных и гражданских властей стекались в них со всех концов Советского Союза.

Рапорты командиров нужны были Андерсу для того, чтобы использовать их для давления на Лондон с целью добиться содействия последнего в быстрейшем выводе польских войск из СССР. Кроме того, Андерс хотел таким способом обеспечить себе известного рода алиби: создать впечатление, что он был вынужден пойти на такой шаг, как вывод войск на Ближний Восток, иначе-де погибли бы все. Подобные разговоры он вел с разными офицерами штаба и частей, сея таким способом тревогу и беспокойство. В результате атмосфера в войсках резко ухудшилась. Теперь армия с нетерпением ожидала эвакуации. Уже не было и речи о том, чтобы сражаться на Восточном фронте. Думали лишь о том, как бы поскорее покинуть пределы СССР.

В такой напряженной и нервной атмосфере дело доходило до эксцессов, вызываемых безответственными действиями некоторых наших людей. Так, например, один из наших офицеров сорвал советский флаг, вывешенный в связи с местным советским праздником. Отношения с советскими властями стали не только напряженными, но прямо-таки угрожающими. К Советскому Союзу и Красной Армии с нашей стороны почти официально стала проявляться враждебность.

Андерс, послав несколько телеграмм о положении Польской армии в Советском Союзе, счел, что уже достаточно подготовил штаб в Лондоне, чтобы прямо выдвинуть предложение о выводе польских войск из СССР.

В первых числах июня он вызвал к себе Богуша, являвшегося тогда его заместителем и начальником штаба нашей армии, и предложил ему «подготовить» длинную телеграмму на имя Сикорского с целью убедить его в безусловной необходимости нашего ухода из Советского Союза и получить на это его согласие. В телеграмме, над которой потели оба генерала, указывалось, что войска голодают и на улучшение условий питания нет никакой надежды, что если так будет продолжаться, то армия просто погибнет от голода. Затем говорилось о нехватке оружия и отсутствии надежд на его получение; это-де срывало возможность обучения солдат. Такое положение будет лишь деморализовывать армию и может привести к серьезным эксцессам, за которые он, Андерс, не мог бы взять на себя ответственность. В заключение подчеркивалось, что из-за плохих местных условий дислокации положение с заболеваемостью прямо-таки катастрофическое, что ежедневно умирает по несколько десятков человек, а тыс. лежат больными. Единственное спасение — это быстрейшая эвакуация из Советского Союза всего личного состава, тем более что советские власти весьма враждебно относятся к Польской армии.

Направляя эту телеграмму, которой предшествовало несколько других, но не столь тревожных, Андерс старался оказать на Сикорского давление и принудить его не только дать согласие на вывод войск из пределов Советского Союза, но и самому вмешаться в это дело как через правительство Англии, так и непосредственно.

Андерс был уверен, что этой телеграммой он заставит Сикорского принять решение. Через несколько дней пришел ответ, однако совершенно не такой, какого ожидал Андерс: Сикорский категорически запретил польским войскам покидать пределы Советского Союза.

«Во имя высших политических целей армия обязана остаться в СССР», — писал Сикорский. Он приказывал не только как Верховный Главнокомандующий, но и как премьер-министр. По этому вопросу он даже прислал Андерсу решение Совета министров от 14 июня, предлагавшее ему оставаться в Советском Союзе. Обе эти телеграммы мы получили в Янги-Юле 15 июня.

Требуя в своем приказе, чтобы Польская армия безусловно осталась в Советском Союзе и вместе с Советской Армией воевала против Германии, Сикорский предлагал повысить моральное состояние солдат и офицеров и обращал внимание на то, что всяческие трудности, если они и имеются (однако он не верил, что они доходили до размеров, описываемых Андерсом), вполне возможно преодолеть, так как на фронте могут быть еще более тяжелые условия. Он писал также, что гражданское население находится в значительно худшем положении, чем организованные войсковые части, и тем не менее справляется с трудностями. Далее он подчеркнул, что, по его мнению, Андерс сильно все преувеличивает.

В принципе Сикорский не согласился с Андерсом ни по одному пункту телеграммы и расценил намерения своего подчиненного попросту как желание бежать, равносильное дезертирству с поля боя. Он был просто возмущен такой постановкой вопроса.

В инструкции, составленной на основе постановления правительства, Сикорский писал, что взаимоотношения с Советским Союзом необходимо довести до уровня не только хороших, но самых лучших, и что именно борьба на фронте может и должна устранить всяческие недоразумения и укрепить дружбу. В заключение он предложил обсудить свой приказ и инструкцию на совещаниях высших офицеров.

Получив такой ответ, Андерс страшно вознегодовал на Сикорского.

— Что он там мне приказывает и поучает, я его еще самого научу! — возмущенно говорил он. А позже похвалялся, что приказ и инструкцию Сикорского просто выбросил в корзину.

Увидев, что Сикорский занимает твердую и непримиримую позицию, и отдавая себе отчет в том, что с этой стороны он не получит никакой помощи, Андерс удвоил усилия, направленные на реализацию намеченных планов.

Он начал оказывать нажим на Гулльса. Обсуждая с ним приказ Сикорского, он высказался в том духе, что стремится предоставить англичанам много хороших воинских частей, а Сикорский не понимает, какую огромную услугу он этим окажет англичанам, и хочет, чтобы армия оставалась в Советском Союзе. Зачем? Для чего? Вероятно, лишь на погибель. Гулльс со вниманием выслушал все жалобы Андерса и на следующий день заверил его, что наша армия наверняка уйдет из Советского Союза, что это уже решено. Он сообщил также Андерсу, что сам едет для окончательного решения этого вопроса в Москву, вернется через несколько дней и тогда подробно обо всем расскажет.

Андерс после разговоров с Гулльсом по собственной инициативе послал Советскому правительству письмо с просьбой дать согласие на вывод Польской армии на Ближний Восток. Мотивировал он свое ходатайство уже известными нам и неизменно повторявшимися аргументами: трудности с продовольствием, недостаток оружия, климатические условия и т. д. Обещал, что армия вернется в Советский Союз, как только будет завершено обучение и оснащение.

Конечно, Сикорский об этом ничего не знал. Через два-три дня Гулльс действительно вылетел в Москву. По дороге задержался в Куйбышеве, где беседовал с послом Котом о выводе польских войск на Ближний Восток. Он считал это дело необходимым, так как в середине июня английские войска на Ближнем Востоке потерпели серьезное поражение и возникала опасность, что вся оборонительная система в этом районе может не выдержать. Поэтому Польская армия была там крайне нужна.

Отзвуки этой беседы чувствуются в телеграмме Кота Андерсу от 30 июня 1942 года. Кот телеграфировал: «Как вы считаете: целесообразно было бы поддержать усилия англичан, добивающихся перевода ваших дивизий на Ближний Восток?»

Одновременно Кот несколько раз обращался к Андерсу с предложением приехать в Куйбышев для обсуждения срочных дел. Однако Андерсу некуда было торопиться, так как пока что ему не с чем было ехать, и поэтому он всячески оттягивал свою поездку.

В то же время он объезжал воинские части и заверял всех в скорой эвакуации, еще больше распаляя этим и без того огромное возбуждение. Обещал всем подряд, что с момента прибытия в Иран для каждого наступит отдых и сущий рай.

Помню, как мы, приехав в 6-ю пехотную дивизию, располагавшуюся в Шахрисябзе, знакомились с районом ее расположения. Там действительно было очень много больных. В переполненных госпиталях мест не хватало, людей клали на матрацы на открытом воздухе. Лекарств имелось совсем немного, но врачи заверяли, что число заболеваний постепенно сокращается. Говорили, что с эпидемией уже справляются. Тем не менее в Шахрисябзе умерло около трех с половиной тыс. человек. Умерших хоронили в общих могилах по десять-двадцать человек.

Таков был результат перевода армии сюда, на юг, совершенный вопреки ясному предостережению советской стороны на совещании 3 декабря 1941 года, что в этом районе нездоровый и малярийный климат.

Имелся там и женский лагерь. Женщины жили в «ульях». Это были землянки, построенные в виде улья, с комнатками на два или четыре человека.

Тем не менее здоровые солдаты проходили подготовку, и общее настроение было неплохое. После ознакомления с частями Андерс провел в штабе дивизии совещание с офицерами, на котором поведал о планах вывода армии из Советского Союза, рисуя заманчивые картины будущего и заверяя, что в самое ближайшее время солдаты и офицеры окажутся в значительно лучших условиях. Своим выступлением он вызвал энтузиазм у присутствующих, так как бездеятельность и болезни деморализовали многих и сказывались на боевом духе дивизии. Об указаниях Сикорского Андерс, конечно, умолчал.

После совещания я пригласил к себе начальника штаба 6-й дивизии майора Ливийского и имел с ним беседу, продолжавшуюся около часа. С майором Ливийским я находился в сердечных отношениях и считал его очень хорошим и рассудительным офицером, политически зрелым, человеком стойких убеждений и большой смелости. Я старался убедить его в том, что решение об уходе из Советского Союза будет иметь трагические последствия. Больше того, показал ему постановление польского правительства и инструкцию Верховного Главнокомандующего по этому вопросу. Он был поражен, так как ничего не знал. Мы условились, что он пришлет мне телеграмму после разговора с некоторыми офицерами дивизии.

Я узнал также, что командир 6-й дивизии Токаржевский принял решение самостоятельно пробиться к афганской границе и издал даже соответствующие приказы. Подготовка к такой акции велась давно. Под предлогом обучения высылались на далекое расстояние патрули для изучения пограничного района, расположения советских гарнизонов на случай возможного нанесения удара для захвата оружия и продовольствия. Все должно было произойти следующим образом: дивизия, находившаяся в ста с небольшим километрах от афганской границы, начнет проводить учения, связанные с дальними маршами в сторону границы. Под предлогом обучения дальним переходам Токаржевский намеревался за несколько дней подойти к самой границе, а затем одним махом обезвредить пограничную охрану и перейти границу. Совершенно очевидно, что все госпитали и больные были бы брошены на произвол судьбы. Точно так же семьи военных и гражданские лагеря, находившиеся при дивизии, остались бы без всякой помощи.

Солдаты, конечно, ни о чем не знали — они лишь выполняли приказы. У них были самые лучшие намерения, и они всегда были готовы идти сражаться на фронт.

Затем мы поехали в 7-ю дивизию полковника Окулицкого. Там мы также знакомились с районом расположения, оказавшимся еще хуже, чем в 6-й дивизии. В Кермине и Гузаре, где дислоцировался запасной полк армии, командиром которого являлся полковник Леон Код, заболеваний было еще больше. Половина личного состава была неспособна нести какую-либо службу: несколько тыс. болело, а еще несколько тыс. находилось на положении выздоравливающих.

После возвращения в Янги-Юль Андерс стал ожидать приезда Гулльса. При этом он не забывал принимать меры, которые, по его мнению, должны были принести ему успех, поднять его авторитет и популярность.

Одной из них был его переход в римско-католическую веру (до тех пор он исповедовал протестантизм) и выполнение обряда миропомазания. Эту церемонию совершил лично епископ Гавлина.

Андерсу так понравилось, когда в честь его возвращения из Лондона было проведено богослужение, на котором он явился центральной фигурой, что он решил устраивать подобные зрелища почаще. На них он мог бы публично — не только перед солдатами и офицерами — проявлять свое рвение доброго католика. Он стремился привлечь на свою сторону ксендзов, так как признавал их силу, и прежде всего епископа, который мог бы ему весьма пригодиться.

Сначала факт перемены своего вероисповедания Андерс намеревался превратить в большое зрелище. Речь шла даже о «божественном откровении», якобы снизошедшем на генерала. С большим трудом удалось удержать его от такого шага. Епископ Гавлина объяснил Андерсу, что это будет не крещение, а лишь перемена вероисповедания. Ему советовали, если уж он так горячо воспылал любовью к римеко-католической вере, совершить обряд скромно, тихо, у себя на квартире, ибо именно такое обращение будет угодно Господу Богу. Хотя это шло вразрез с намерениями генерала, он вынужден был согласиться с советами и отказаться от произнесения «вдохновенной» речи, которую уже подготовил.

В один из дней во время богослужения Андерс принял причастие, а по окончании службы состоялся большой завтрак с участием епископа Гавлины, ксендза Ценьского, Богуша и еще нескольких лиц.

С этого времени Лидере, как рьяный католик, причащался каждое воскресенье, хотя постоянно по субботам в квартире генерала устраивались вечеринки с участием женщин-военнослужащих. Играл оркестр, выпивалось море вина. Довольно часто такие вечеринки продолжались всю ночь. Это, однако, не мешало «новообращенному» утром причащаться — конечно, без предварительной исповеди. А молящиеся восторгались набожностью генерала, шепча: «Какой это, должно быть, хороший человек!»

Между тем ожидавшаяся с таким нетерпением эвакуация не начиналась. Андерс все больше нервничал и сильнее нажимал на Гулльса. Гулльс в свою очередь торопил свои власти в Москве, прежде всего шефа английской военной миссии и английское посольство. Он начал сам объезжать польские воинские части и проверять их боеготовность. Андерс приказал всем командирам показывать лучшие подразделения. Вернувшись из поездки, Гулльс восхищался боевой выучкой солдат. Он послал подробный рапорт о состоянии Польской армии, настаивая на ее быстрейшем выводе.

Андерса он заверил, что в конце июня или в начале июля армия наверняка будет выведена, поскольку сам Черчилль занялся этим делом и оно уже предрешено.

Андерс облегченно вздохнул и лишь теперь стал готовиться к выезду в Куйбышев для встречи с послом Котом.

А тем временем взаимоотношения между советскими и нашими офицерами ухудшались день ото дня. Офицеры Красной Армии видели уже ничем не прикрытую позицию нашего штаба — не только недоброжелательную, но и явно враждебную. Ни о чем другом не говорилось, кроме предстоящей эвакуации, ничего так не жаждали наши штабисты, как ухода из СССР, и притом возможно скорейшего. Такое поведение оставляло тем более неприятный осадок, что немцы как раз рвались к Кавказу и Волге. Андерс предсказывал поражение Красной Армии и падение Советского Союза, штаб же не мог нарадоваться подобным предсказаниям.

Вдобавок стало известно, что военный атташе нашего посольства генерал Воликовский вел какую-то разведывательную работу, собирая с помощью агентуры сведения военного характера. Советские власти поставили Этот вопрос перед Андерсом, а Кот написал Сикорскому о необходимости отзыва Воликовского. Компрометация была столь велика, что Воликовский был снят со своей должности и вскоре вынужден был покинуть Советский Союз. То же самое произошло и с ротмистром Пшездецким, который также был замешан в подобных делах.

В связи с этим нам пришлось ликвидировать свою радиостанцию в Москве. Руководил станцией подполковник Бортновский, коллега Василевского и Гано.

Подозрения советской стороны по поводу этой радиостанции были обоснованными. Во-первых, руководитель радиостанции Бортиовский придерживался тех же взглядов, что и лондонская «двуйка», считавшая Советский Союз врагом. Во-вторых, не удалось скрыть того факта, что часть «деятелей» нашей лондонской «двуйки» сотрудничала с Германией. В-третьих, сбор польским военным атташе в Советском Союзе сведений совершенно секретного военного характера выдвигал вопрос: для кого это делалось? Перед лицом этих фактов советская сторона отказалась от сомнительных услуг нашей радиостанции.

Не прошло и двух-трех недель, как разразился новый скандал. Один из чиновников нашего посольства, представитель общественной опеки, приехав из командировки, остановился в Куйбышеве в гостинице «Гранд отель» и в нетрезвом виде забыл свой портфель с документами в ресторане. Администрация гостиницы нашла этот портфель и передала советским властям. В портфеле были обнаружены инструкции посольства, предлагавшие вести на территории СССР разведывательную работу. Кроме того, там находились донесения о состоянии дорог, железнодорожного транспорта, о положении и настроениях населения и т. п.

Кот не мог от этого отречься, поскольку такую инструкцию действительно составил и издал от имени посольства советник Табачинский — правая рука и доверенное лицо посла. Вскоре после этого скандала Коту пришлось оставить свой пост.

5 июля мы вылетели в Куйбышев. Наконец Андерс выбрался к послу. Сделал он это лишь после того, как получил определенное заверение, что Польская армия будет выведена из Советского Союза. Поскольку эвакуация армии предпринималась вопреки указаниям Сикорского, Андерс хотел соответственно подготовить к этому Кота, тем более что за последнее время взаимоотношения между посольством и армией также очень ухудшились. Посольство заявило командованию армии претензию в связи с тем, что военные самовольно направляли своих представителей на периферию, подменяя функции посольства и часто давая распоряжения, противоречащие его указаниям. Командование же обвиняло посла в том, что он обязывает своих представителей при штабе армии и в дивизиях шпионить и доносить ему обо всем.

Не желая вызвать слишком большого недовольства в случае, если армия уйдет, а семьи военнослужащих останутся, Андерс заранее хлопотал перед англичанами, чтобы они согласились на частичную эвакуацию и семей военных. Получив согласие, он разрешил некоторым военнослужащим привезти свои семьи в район расположения армии. Многие солдаты и офицеры выезжали в другие области и привозили своих родных в лагеря. Совершенно очевидно, что об этом узнало остальное польское гражданское население, и его недовольство было очень сильным.

6 июля во второй половине дня мы прибыли в Куйбышев и, как всегда, сразу же поехали в посольство. Андерс начал совещаться с Котом, но все время обсуждался лишь вопрос об эвакуации. Андерс сообщил послу, что получил от англичан заверение в том, что вывод армии начнется в самое ближайшее время. Впрочем, Кот уже знал об этом и вел на сей счет переговоры с английским послом. Кот и Андерс пришли к согласию о необходимости эвакуации. Андерс просил у посла помощи относительно семей военнослужащих, изъявивших желание выехать вместе с армией.

Встреча с Котом продолжалась до поздней ночи. На следующий день Андерс беседовал с английским послом, который сообщил ему, что получил инструкцию от своего министерства иностранных дел об эвакуации и что английское правительство согласно на вывоз части семей польских военнослужащих. Словом, дела складывались так, как было условлено с Гулльсом. Все это выглядело весьма странно: советское правительство еще не дало своего согласия на вывод армии, польское правительство ничего не знало и с эвакуацией не соглашалось, а Андерс подробно обсуждал с английским послом Арчибальдом Керром все аспекты вопроса, словно тот был уже решен. Английский посол заверял, что в Иране все готово к принятию войск и польских гражданских лиц.

После обсуждения с Котом и английским послом вопросов эвакуации мы 7-го вечером вылетели в Янги-Юль. Андерс настойчиво добивался от английского посла, чтобы тот со своей стороны заручился согласием советской стороны на эвакуацию семей военных. Свою просьбу он обосновал тем, что разлука с семьями негативно скажется на моральном состоянии солдат. Английский посол самым определенным образом обещал всем этим заняться.

Утром на аэродроме в Ташкенте советские представители сообщили Андерсу о получении телеграммы, в которой Советское правительство выражало свое согласие на вывод Польской армии из пределов СССР.

Почему Советское правительство пошло на такое решение вопроса? Советская сторона знала, какая атмосфера царила в нашей армии. Правительству СССР было известно, что командование армии не хочет, чтобы она использовалась на Восточном фронте. Советское правительство также хорошо знало, что эта армия предельно враждебно относится к Советскому Союзу. Не была тайной и разведывательная деятельность, проводившаяся нашим военным атташатом и представителями общественной опеки. Перед лицом всех этих фактов Советское правительство не могло не прийти к выводу, что, собственно, на Польскую армию оно рассчитывать не может, что это не дружественная, а явно враждебная армия. К тому же английское правительство со своей стороны нажимало на СССР, добиваясь вывода польских войск. Этим вопросом, по словам Гулльса, занялся лично Черчилль.

Обрадованный изъявленным СССР согласием на вывод Польской армии, премьер Черчилль в телеграмме от 17 июля 1942 года выражал Советскому правительству признательность за передачу польских дивизий для защиты Ближнего Востока[70]. Характерно, что Черчилль не выразил благодарности за польские части ни польскому правительству, ни Сикорскому.

После получения разрешения на вывод войск Андерс немедленно поставил в известность все подчиненные ему соединения и части об эвакуации из Советского Союза.

Сикорский в течение всего этого времени ни о чем не знал. Он не был информирован ни Андерсом, державшим этот вопрос в глубокой тайне от него, ни Котом, который также не считал своим долгом докладывать правительству о задуманном плане. Сикорский узнал о выходе Польской армии из Советского Союза лишь в разгар эвакуации, когда большинство частей уже находилось в Иране. Это известие застало его врасплох.

Вот как было осуществлено исключительно важное по своим последствиям решение о выводе польских войск из Советского Союза.

Я считал это катастрофой для польского дела. Разговаривал об этом с генералом Раковским, а также с епископом Гавлиной, который, развлекаясь тогда в одной компании с Андерсом, оказывал на него значительное влияние.

Единственным результатом подобных разговоров явились резкие упреки в мой адрес со стороны Андерса: я-де бунтую, осложняю ему обстановку, мешаю осуществлению его планов, и в результате он вынужден после моих разговоров объясняться с рядом людей, которые, ссылаясь на меня, сомневаются в правильности его решения.

Были и иные последствия таких бесед. Как-то на одной из товарищеских встреч у нас в штабе в Янги-Юле я обсуждал с несколькими офицерами вопрос о выходе нашей армии. Сразу после встречи один из офицеров помчался к Андерсу и доложил ему обо всем мною сказанном, особо подчеркнув при этом мою нелояльность в отношении генерала.

Андерс немедленно вызвал к себе ротмистра Кедача, также присутствовавшего на встрече, и потребовал, чтобы он сказал, действительно ли так было. Ротмистр Кедач, будучи моим приятелем, прекрасно понимал как мои намерения, так и возможные неприятности по поводу моих высказываний. Он постарался преуменьшить значение нашей беседы и представил ее иначе. От Андерса он сразу зашел ко мне и предупредил, что генерал знает обо всем и его тоже расспрашивал. Затем он передал состоявшийся разговор и высказал предположение, что Андерс наверняка меня вызовет. Однако в тот раз дело до объяснений не дошло.

Не могу не вернуться здесь еще раз к телеграмме, которую обещал прислать мне начальник штаба 6-й дивизии после нашего с ним разговора. Действительно, майор Ливийский прислал телеграмму, но не мне, а начальнику 2-го отдела штаба армии подполковнику Бонкевичу, а затем отправил с курьером ему же письмо, в котором доносил, что я готовлю в армии мятеж. Он сообщал также, что 6-я дивизия сохраняет верность Андерсу.

К счастью, офицер-шифровальщик являлся моим товарищем, был рекомендован на эту должность мною и разделял мои взгляды. Поэтому, получив телеграмму, он не побежал к Бонкевичу или Богушу, а прежде всего показал ее мне. Я взял у него телеграмму и попросил пока что никому о ней не говорить, пообещав, что все устрою сам. Мне было ясно, что я должен быть готов к разговору с Бонкевичем, так как я нисколько не сомневался, что все равно через несколько дней он будет обо всем знать.

Поэтому спустя три-четыре дня я пошел к нему поболтать. Изложил ему вопросы, с которыми пришел и которые он в общем хорошо знал. Он реагировал в том духе, что ему известно, что приказ и инструкции Сикорского говорят одно, а Андерс делает совершенно иное, но его это не касается. Лично он политикой не занимается, поэтому будет делать вид, что ничего не знает о подобных делах, и не станет в них вмешиваться. В конце беседы он показал мне письмо, полученное им от Ливинского. При этом он добавил, что хорошо осведомлен о моей позиции, но вмешиваться не думает.

Разговаривая о намерениях Андерса с другими офицерами— ротмистром Юзефом Чапским, майором Владиславом Каминским, поручиками Дзеконьским, Ентысом, Раценским, Баумом и другими, — я, как правило, встречал понимание и положительное отношение. В целом, однако, такие беседы ожидаемых результатов не дали. В то же время мои действия в этом направлении, хотя они полностью соответствовали духу приказа и планов Сикорского, были квалифицированы как попытка организовать в армии мятеж. Так информировали об этом Сикорского[71].

31 июля 1942 года по взаимному согласию польской и советской сторон было созвано совещание, на котором были установлены окончательные условия эвакуации: решены вопросы передачи имущества, определены количество людей, подлежащих эвакуации, время и способ их отправки и прочее.

Не буду описывать весь ход совещания, остановлюсь лишь на самых важных моментах.

Вот что было сказано в самом начале протокола:

«В соответствии с постановлением Советского правительства, решившего удовлетворить просьбу командующего Польскими вооруженными силами в СССР генерала Андерса об эвакуации Польских воинских частей из СССР, эвакуации подлежат все без исключения соединения, части, подразделения и все солдаты Польских вооруженных сил в СССР, равно как и члены семей военнослужащих в количестве 20–25 тыс. человек, а всего, считая солдат и членов их семей, 70 тыс. человек».

Словом, вторично было подтверждено и самим Андерсом подписано, что эвакуация производится лишь по его личной просьбе. Позже (протокол был скреплен подписями всех участников совещания) этот пункт был скрыт от Сикорского Андерсом и Котом.

Как явствует из протокола, в ходе дальнейшей дискуссии Андерс, желая сохранить хотя бы некоторую видимость приличия, обратился с просьбой разрешить ему оставить в Советском Союзе для проведения дальнейшего призыва в Польскую армию небольшой штаб, на что получил совершенно ясный и недвусмысленный ответ:

«Представитель правительства СССР заявляет, что такая просьба не может быть удовлетворена, ибо правительство Польши, вопреки договору между СССР и Польшей, не считает возможным использовать на советско-германском фронте польские части, сформированные в СССР. Поэтому Советское правительство не может дать своего согласия на дальнейшее формирование в СССР польских частей…»

Итак, Лидере взял на себя также смелость заявить, что «правительство Польши вопреки договору… не считает возможным использовать на советско-германском фронте польские части, сформированные в СССР».

Подписывая этот пункт, наш командующий тем самым шел на сознательный срыв договора, заключенного между двумя правительствами. Он мог еще в момент подписания протокола не согласиться с такой формулировкой и заявить: «Если вопрос ставится так, то мы остаемся в Советском Союзе и идем на фронт». Но это противоречило бы тому, что он обещал англичанам, и он решил, что лучше принять на себя всю ответственность за срыв договора, чем «обмануть возлагаемые на него англичанами надежды», как он сам говорил.

Затем было согласовано, что эвакуация будет осуществлена в период с 5 по 25 августа. Планы перевозки по железной дороге и морским транспортом были разработаны офицерами связи Советской Армии при штабе и представлены нам для согласования.

Далее Андерс заверил, что тотчас по приезде в Пехлеви части перейдут в распоряжение английских властей, с которыми имеется на сей счет полная договоренность.

На этом в основном и закончились переговоры об эвакуации. В числе прочих были затронуты также вопросы хозяйственные — о передаче имущества и т. п. Необходимо подчеркнуть, что Андерс по собственной инициативе предложил передать в распоряжение советских властей излишек английского обмундирования, который имелся в Польской армии и составлял около тридцати тысяч комплектов. Это, однако, не помешало ему впоследствии распространять версию, будто обмундирование самовольно задержал Берлинг.

Переброска войск в Иран, продолжавшаяся около двух недель, проходила нормально. Еще в самом начале эвакуации прошел слух, что эта эвакуация — последняя и следствием ее явится срыв условий договора между нами и Советским Союзом. Андерс испугался волнений среди солдат и несколько раз выступил в частях, заявив, что призыв в армию будет продолжаться и предстоит еще одна эвакуация. Это, конечно, был обман, рассчитанный лишь на успокоение солдат.

Тем временем эвакуация польских войск шла полным ходом. Главной базой эвакуации в Красноводске продолжал руководить по поручению польского командования Зигмунт Берлинг.

Почти ежедневно несколько тыс. польских солдат грузились на предоставленные Каспийской военной флотилией корабли, которые доставляли их в иранский порт Пехлеви, где уже действовали лагеря под английской опекой.

Примерно 10 августа в Москву для переговоров с Советским правительством прибыл Уинстон Черчилль в сопровождении начальника имперского генерального штаба Алана Брука и генерала Уэйвелла.

Премьер Черчилль хотел также встретиться с Андерсом и с этой целью пригласил его в Москву. 12 августа мы вылетели из Ташкента в Москву, где остановились, как и в предыдущий приезд, в гостинице «Националь».

В это время отношения между нашим штабом и советскими офицерами связи уже были прохладными, но внешне вполне корректными. Поддерживались лишь необходимые контакты — и только официально. Находясь в Москве, Андерс ни с кем из представителей советских властей не разговаривал, да, собственно, и говорить ему было не о чем. Все было кончено. Никто его не встречал и никто не провожал.

Черчилль тоже не имел времени для беседы, так как был целиком поглощен переговорами с Советским правительством. Два-три раза Андерсу удалось побеседовать лишь с английским послом Керром, жившим рядом с нами, и однажды — с фельдмаршалом Бруком и генералом Уэйвеллом. Разговоры касались главным образом возможностей сопротивления советских войск на фронте. Польские дела не затрагивались, лишь один раз Брук спросил, как идет эвакуация, когда закончится и когда солдаты смогут быть готовы к боевым действиям. Андерс заявил, что эвакуация проходит четко, никаких задержек нет, а солдаты будут готовы к боям, как только получат оружие и освоят его.

Черчилль назначил Андерсу аудиенцию на последний день своего пребывания в Москве. Андерс ожидал его с семи часов вечера до трех часов утра. Черчилль вернулся из Кремля очень усталый, но довольный. Было заметно, что переговоры закончились успешно. В шесть часов этого же утра Черчилль должен был вылететь в Каир.

Поздоровавшись, Черчилль сразу же заявил, что глубоко сожалеет, но не располагает временем для беседы с генералом Андерсом. Все же несколько минут он нам уделил. Но это была не полноценная встреча, а лишь беглый обмен фразами. В помещении в течение всей аудиенции без конца сновали какие-то офицеры — английские и американские.

В разговоре Черчилль совершенно не интересовался польскими делами. Он хотел лишь узнать, как Андерс оценивает Советскую Армию и военный потенциал Советского Союза.

Андерс же к этой теме не был подготовлен, так как полагал, что речь пойдет лишь о Польской армии и намечаемом ее использовании. Поэтому на задаваемые вопросы не мог дать сколько-нибудь вразумительного ответа, никаких цифр не приводил, ибо ничего не знал о положении ни на фронте, ни в тылу. Английского премьера особенно интересовали бои на подступах к Волге и Кавказу, но Андерс ничего о них сказать не мог, кроме того, что они идут.

Черчилль был поражен полным невежеством Андерса в этих вопросах. Общая оценка, какую давал Андерс боеспособности Советского Союза, была весьма отрицательной. Однако Черчилля не интересовала общая оценка, тем более что он с нею не соглашался, а голословные утверждения его не удовлетворяла Поэтому он очень скоро прервал разговор и на прощанье пригласил Андерса в Каир, где, как он сказал, представится возможность поговорить более обстоятельно[72].

На следующий день после отъезда Черчилля мы вылетели в Ташкент. С нами, как всегда, был неразлучный Гулльс. В Янги-Юле Андерс упаковал свои вещи, в том числе огромное количество драгоценностей. Их было так много, что генерал побоялся лично провозить такое количество, опасаясь возможного досмотра. Поэтому он старался часть из них, например кольца, раздать тем, кто отправлялся самолетом. Например, одной военнослужащей, летевшей с нами, он дал провезти несколько колец, в том числе перстень с тремя брильянтами, купленный поручиком Косткевичем за восемь тыс. рублей.

НА БЛИЖНЕМ ВОСТОКЕ

Итак, 19 августа мы покинули советскую землю, чтобы уже никогда туда не вернуться. Мы летели через Ашхабад в Тегеран. В тот же день после полудня приземлились в Тегеране.

Эвакуация заканчивалась. Большая часть воинских подразделений уже находилась на иранской земле.

Андерс расположился под Тегераном в красивой гостинице «Дербент». Меня он вновь оставил при себе в качестве того же офицера для поручений, хотя официально я занимал должность Командира 12-го полка. Словом, я, как и прежде, был при генерале и продолжал принимать участие в различных заседаниях, совещаниях, Конференциях, визитах и инспекциях. Кроме того, я теперь почти Каждый месяц самостоятельно ездил в Каир и Палестину, где имел несколько принципиальных разговоров с Котом.

В Тегеране состоялась встреча Кота с Андерсом.

Кот понимал, что его политическая ответственность за нынешнее положение большая, чем Андерса, поскольку последний фактически был подчинен ему как представителю президента и правительства (являясь послом в Москве, Кот продолжал оставаться и министром, входящим в состав правительства). Он не мог оправдываться своей неосведомленностью о происходящем в штабе, так как в течение всего времени имел там своего представителя. Сначала им был доктор Хауснер, а затем инженер Енич. Кроме того, Андерс часто информировал посла непосредственно, да и вообще они редкий месяц не «совещались» по крайней мере раза два.

На этом этапе Кот снова начал помышлять о разделении функций премьера и Верховного Главнокомандующего, намечая себе пост премьера. Вместе с Андерсом они решили, что впредь Сикорский не должен совмещать оба поста, и стали добиваться разделения функций. Но при этом каждый из них шел своим путем и, конечно же, рассчитывал добиться выгоды для себя: если Кот желал занять пост премьера, а Сикорского оставить на посту Верховного Главнокомандующего, то Андерс стремился к тому, чтобы в случае разделения функций Сикорский сохранил за собой пост премьера, а обязанности Верховного Главнокомандующего передал ему.

Позже Андерс под влиянием англичан отказался от этого замысла и стал стремиться к полному устранению Сикорского из нашей политической жизни, а затем и к его физическому уничтожению. Но не будем опережать событий.

Кот отчетливо видел, что Андерсу присущи необузданная амбиция и властолюбие, что у него ограниченный ум и полное отсутствие политической подготовки. Поэтому он предполагал, что игра с Андерсом будет несложной. Он не учитывал, однако, что игру придется вести не с Андерсом, а с англичанами, в руках которых Андерс являлся лишь орудием.

Помню, как в день нашего приезда в Тегеран Гулльс сообщил Андерсу, что на следующее утро будет готов английский самолет для поездки в Каир.

А вечером мы сидели за ужином, в котором принимали участие Кот, Андерс, наш посол в Тегеране министр Бадер, Гулльс, я и еще несколько лиц. Во время ужина, проходившего на террасе, к нам подошел капитан Мареш, руководитель филиала 2-го отдела верховного Командования в Тегеране, и подал Андерсу телеграмму с грифом «Вручить лично». Прочитав ее, генерал сначала сморщился, а потом усмехнулся, подал ее Коту, а затем мне. Это была телеграмма от Сикорского. В ней говорилось:

«Запрещаю вам, господин генерал, поездку для встречи с премьером Черчиллем и ведение с ним каких-либо принципиальных переговоров. Это подрывает мой авторитет и весьма отрицательно влияет на общее положение польских дел.

Верховный Главнокомандующий Сикорский».

После разговора с Котом по поводу телеграммы Андерс решил все же поехать. Кот не только не удержал Андерса от встречи, но, напротив, еще больше подстегнул его, сказав, что тот должен лететь и не может поступить иначе, так как отказ явился бы оскорблением для Черчилля. Не ограничившись уговорами, Кот пообещал даже свое заступничество, если Сикорский будет гневаться за несоблюдение субординации.

Андерс прекрасно понимал, что нарушает сугубо военный приказ, к тому же отданный ему в письменном виде. Но разве мало уже было таких приказов, которые он бросал в корзину? Заверение Кота в готовности взять все это дело на себя еще больше приободрило его, и он тем быстрее решился на поездку.

В связи с отъездом Андерс совершил еще одну служебную нелояльность, а может быть, и нечто большее, чем нелояльность: он показал телеграмму Сикорского Гулльсу, подчеркнув при этом, что хотя Сикорский запрещает ему встречу с Черчиллем, он все же решил ехать. Это было уже второе официальное выступление против Сикорского перед англичанами (первое — при обсуждении приказа, запрещавшего вывод Польской армии из Советского Союза), и в обоих случаях Андерс старался принизить Сикорского в глазах англичан и показать им свою преданность. При этом он давал ясно понять, что если в связи с этим он будет иметь какую-нибудь неприятность, то рассчитывает на помощь и заступничество Черчилля, ибо поступает так только ради него, только из огромного уважения, которое питает к премьеру Англии.

Гулльс усмехнулся и дружески похлопал Андерса по плечу, с довольно иронической улыбкой заверив его, что он может быть спокоен, ибо Черчилль наверняка не станет навлекать на него какие-либо неприятности. С этого времени Андерс фактически стал марионеткой в руках англичан. Теперь уже не он вел игру против Сикорского, а англичане. Впрочем, иначе и быть не могло, ведь мы, поляки, являлись предметом международных интриг, в чем Андерс совершенно не разбирался. Да и как он мог в чем-либо разбираться? В течение двух лет пребывания при Андерсе, ежедневно с ним общаясь, я никогда не видел, чтобы этот человек что-нибудь читал — хотя бы газету или журнал, не говоря уж о более серьезной литературе. Он решительно ни к чему не проявлял интереса, кроме, конечно, бриджа, женщин, охоты и иногда бегов. Что происходило на свете, какие высказывались взгляды, что говорилось о нас, какие были в отношении нас планы — это никогда не доходило до его сознания.

Разве могли иностранные деятели мечтать о лучшем кандидате на пост Верховного Главнокомандующего или даже «вождя» народа?

Когда генералу докладывали о какой-либо трудной проблеме, он устранялся от ее решения, говоря: «Жизнь сама все это разрешит, жизнь сама все выведет на нужную дорогу», — и переходил к другим вопросам.

На следующее утро, когда мы уже были готовы к отлету, нам вручили еще одну шифрованную телеграмму от Сикорского. В ней Верховный Главнокомандующий подробно разъяснял, почему он не разрешает Андерсу ехать на встречу с Черчиллем. Он писал:

«Господин генерал, вы должны в будущем воздерживаться от вмешательства в вопросы, не входящие в вашу компетенцию. Если вы еще не уехали в Каир, то воздержитесь от поездки, сославшись на этот мой недвусмысленный приказ. Формы организации наших войск на Ближнем Востоке определены в Лондоне с британским штабом по предложению генерала Окинлека. Генерал Клямецкий летит в Каир для обсуждения деталей. До прибытия начальника штаба Верховного Главнокомандующего переговоров по поводу организации не начинать…»

Эта телеграмма также не остановила моего шефа. Мы вылетели в Каир — Андерс, Гулльс и я.

На каирском аэродроме нас встретил английский генерал Беннет-Несбит, официально — глава союзнической миссии на Ближнем и Среднем Востоке, а на самом деле начальник английской разведки в этом районе и сотрудничавших в то время с англичанами разведок Польши, Чехословакии, Греции, Югославии и т. д.

Это было свидетельство особого внимания и расположения, проявляемых в отношении Андерса англичанами. Беннет-Несбит был весьма предупредителен и изысканно вежлив по отношению к Андерсу. Он сообщил, что Черчилль вот уже несколько дней ожидает приезда генерала. Это, конечно, была банальная вежливость, но она приятно пощекотала слух Андерса. А может быть, генералу действительно казалось, что Черчилль ждет его «уже несколько дней»? О Беннет-Несбите было известно, что он личный враг Сикорского.

В Каире мы остановились в «Шепердс-отеле» — красивейшей гостинице столицы фараонов.

На следующий день Черчилль принял Андерса в помещении английского посольства. Разговор продолжался около сорока пяти минут. Черчилль опять интересовался только и исключительно Советским Союзом, его военным потенциалом и возможностями продолжения войны. Больше всего его интересовало, как будут проходить дальше бои на Кавказе. Он считал Андерса одним из источников информации. Следует подчеркнуть, что он снова был сильно разочарован, так как Андерс и на сей раз не приводил никаких убедительных доводов. По поводу весьма отрицательного суждения о Советском Союзе, высказанного Андерсом, Черчилль ему заметил, что «публичное высказывание подобных взглядов было бы очень опасно, и враждебное отношение к России ни к чему хорошему не приведет». Андерс же, не располагая никакими цифровыми данными, продолжал отстаивать точку зрения, что Кавказ падет в самое ближайшее время. Это был период, когда немецкое наступление на Кавказе развивалось успешно.

Черчилль не соглашался с такой оценкой. Он доказывал, что это невозможно, ибо Германия имеет на Кавказе столько же воинских соединений, сколько и Советский Союз, но в силу того, что немецким войскам приходится воевать на чужой земле с враждебно относящимся к ним населением, она должна проиграть сражение. При этом он подчеркивал, что Советский Союз имеет там замечательные условия для обороны и к тому же может использовать дополнительно еще несколько соединений из резерва. Черчилль прекрасно ориентировался, где, сколько и каких советских дивизий находилось, в то время как Андерс не имел об этом даже приближенного представления. Продолжая развивать свою мысль, Черчилль заявил, что для того чтобы Германия добилась победы на Кавказе, она должна была бы бросить туда в три раза больше войск, чем имеет сейчас, а это ей не под силу из-за отсутствия каких-либо резервов. Он добавил, что русские чувствуют себя так уверенно, что когда он предложил им помочь авиацией и построить на кавказской территории несколько аэродромов для английских военно-воздушных сил, они решительно отказались, считая, что в такой помощи совершенно не нуждаются.

Хотя Черчилль совершенно не разделял взглядов Андерса и его стратегических оценок, он все же решил (подчеркивая при этом, что принимает во внимание точку зрения Андерса о возможности проникновения немцев через Кавказ) на всякий случай дислоцировать Польскую армию на территории Ирака для охраны иракской нефти.

Так было принято решение оставить нас в Ираке. Мы вошли в состав английской армии, которой командовал генерал Вильсон, позже ставший фельдмаршалом. Предполагалось, что наше командование расположится в Киркуке, а дивизии — частично в Киркуке, частично — в находившемся неподалеку от нас (в тридцати километрах) Канекине.

Мы были там нужны не столько с точки зрения возможного проникновения немцев в эти районы, сколько для предотвращения на нефтепромыслах внутренних беспорядков— ведь Ирак относился к англичанам враждебно и мог вторично предпринять попытку вырваться из-под английского влияния. И вот, чтобы не допустить этого и сохранить господство англичан, использовалась теперь Польская армия.

О Польше говорить не пришлось. Когда Андерс довольно робко намекнул о наших общих вопросах, Черчилль с раздражением ответил, что теперь не время рассуждать о польских делах, что сейчас есть более важное дело — выиграть войну[73].

Когда затем Андерс заметил, что армия измучена, так как находилась в тяжелых климатических условиях, и было бы хорошо, если бы она могла остаться в Иране или перебраться в Палестину, чтобы отдохнуть, Черчилль не без иронии возразил, что, насколько ему известно, Андерс «не уполномочен детально рассматривать эти вопросы». Он, Черчилль, считает, что будет лучше, если окончательно это будет согласовано с Сикорским в Лондоне. По его мнению, условия для Польской армии будут замечательные, а стратегические цели, о которых говорил Андерс, требуют ее пребывания именно в Ираке, а не в каком-либо другом месте. На этом, собственно, беседа и закончилась.

Запись ее вел английский полковник Джекоб. Когда Гулльс принес запись Андерсу, последний был очень недоволен рядом формулировок и обратился к Гулльсу с просьбой изъять их. Тот ответил, что сделать этого не может, так как все соответствует действительности и ему не дано права вносить поправки. Затем полностью перевел всю запись беседы, заметив, что она парафирована английской стороной и никаким изменениям не подлежит. Андерс вынужден был подписать то, что ему представили. В польском переводе записи этой беседы ряд мест был произвольно препарирован Андерсом. После переговоров в Каире мы примерно 25 августа 1942 года вернулись в Тегеран. Затем Андерс побывал в Пехлеви, откуда войска тем временем уже перебирались в Ирак.

Итак, мы снова оказались в пустыне, и притом в одной из крупнейших и самых жарких пустынь мира, где нас еще больше мучил зной, еще больше терзала малярия.

Сикорский был очень подавлен происшедшим. Он был уверен, что это результат интриг и происков Андерса, но не знал, как все произошло. Взгляды Андерса и его желание вывести армию из Советского Союза ему были давно известны, но он не мог предположить, что Андерс зайдет так далеко и осмелится вопреки его приказам и постановлению правительства, на свой страх и риск провести столь ответственную и принципиальную акцию.

За невыполнение приказа, запрещавшего выезд для встречи с Черчиллем, Сикорский приостановил назначение Андерса на должность командующего польскими войсками на Ближнем Востоке. Кроме того, он выразил намерение вообще отстранить его от исполнения служебных обязанностей.

Переговоры по этому вопросу тянулись несколько недель. Кот старался, как мог, спасти Андерса. Он совещался с ним по много часов в день и после каждого такого совещания посылал Сикорскому телеграмму, в которой оправдывал поведение Андерса и советовал оставить его на должности командующего на Ближнем Востоке.

20 августа 1942 года, в тот самый день, когда Андерс вылетел в Каир, Кот направил Сикорскому такое письмо:

«…Я ужасно подавлен твоей телеграммой Андерсу. Ругать его за то, что он в Москве решал весьма срочные вопросы, — это ведь для него невероятно обидно… Запрещение совершить поездку в Каир Андерс воспринял весьма болезненно. Нельзя было к этому так относиться. Если Черчилль вызвал его в Москву для обсуждения вопросов Ближнего Востока и затем перенес разговор на вечер 20 числа этого месяца в Каире и прислал за ним сюда самолет, то чем можно было бы объяснить отказ от встречи? Нужно было бы сослаться на твой приказ, но ведь он опоздал, так как телеграмма пришла два часа ночи, а вылет был назначен на пять утра. Впрочем, от этого разговора может быть лишь польза для польского дела. Английское командование не во всем доброжелательно относится к полякам, доказательством чего может служить хотя бы выделение для размещения польского войска малярийных районов пустыни, куда не посылают английских солдат. Я полагаю, что переговоры Андерса дают единственную надежду на отвод наших частей из района, куда их сейчас направляют. Кроме того, из телеграммы следует, будто дивизии, прибывающие из СССР, должны расформировываться и вливаться во второй корпус. Это значит, что Андерс должен быть поглощен Зайонцем. Если и можно говорить о каких-то ошибках Андерса в России, то я уверен, что он своей энергией и полководческим талантом выше всех здешних на несколько голов, и что войска, прибывшие из СССР, не признали бы другого командующего, так как все были очевидцами невероятных трудов и усилий Андерса. Мне кажется, что и Черчилль, и Брук, и другие только в нем видят действительного командующего польской армией и именно с его мнением будут считаться. Впрочем, это покажет будущее. Интересы нашего дела на Востоке требуют, чтобы здесь не было никаких кризисов, а тем более раздраженности. Поэтому, видя, как удручен Андерс твоей телеграммой, очень прошу тебя изменить в отношении его тон и показать ему, что он пользуется твоим доверием, которое он заслуживает больше, чем те, кто здесь против него интригует по чьей-то команде, — сторонники старого режима и «двуйкажи», на словах защищающие сейчас тебя от Андерса, а в других разговорах заявляющие, что их вождем был и будет Рыдз…»

Вот какое письмо прислал «друг» Сикорского Кот в то время, когда он уже хорошо знал Андерса и был посвящен в различные его махинации. Сколько фальши в этом письме!

Совершенно очевидно, что Черчилль приглашал Андерса в Москву не для обсуждения вопросов Ближнего Востока. О Ближнем Востоке мой шеф не имел ни малейшего представления, и трудно себе представить, чтобы английский премьер-министр интересовался его мнением и искал у него какого-то совета на сей счет. Черчилль пригласил Андерса в Москву в расчете на то, что получит определенные конкретные данные о положении в России.

Телеграмму, запрещавшую вылет в Каир, Андерс получил в гостинице «Дербент» в десять часов вечера, во время ужина, на котором присутствовал и Кот. А в два часа ночи поступила шифровка аналогичного содержания. Вылет был назначен на восемь часов утра, следовательно, имелось вполне достаточно времени для его отмены.

Утверждение, будто армия не признала бы другого командующего, кроме Андерса, было полной бессмыслицей. Армия приняла бы любого, кто был бы назначен приказом Верховного Главнокомандующего. Только, может быть, те, другие, не были бы так милы профессору Коту.

Запугивание Сикорского маршалом Рыдз-Смиглы тоже являлось невероятным абсурдом: все мы прекрасно знали, что маршала тогда уже не было в живых.

Послания Кота пока что не возымели действия. На сцене вновь появились генералы Янушайтис и Соснковский. Одного из них Сикорский намеревался послать на Ближний Восток. Когда распространился слух о возможном приезде на Ближний Восток Янушайтиса, наступила пора тесного единения Андерса с санацией.

Андерс созвал в Тегеране специальное совещание высших командиров, на котором присутствовали генералы Токаржевский и Богуш, полковники Окулицкий, Сулик, Рудницкий, Коц и другие. Он заявил собравшимся, что Сикорский за вывод армии из Советского Союза может снять его с поста командующего. Но ведь делал это он не один, все присутствующие были согласны с ним, он только выполнял их желание. Кроме того, Сикорский вменяет ему в вину переговоры с англичанами, главным образом с Черчиллем. Но ведь все свои шаги он предпринимал в интересах присутствующих, для пользы дела, на благо Польши. Поэтому он, Андерс, просит их поддержки. Если они окажут ему такую поддержку, то он приказ Сикорского не выполнит.

Все присутствующие в принципе поддержали позицию Андерса, хотя и не уточнили, как поступят в случае, если Сикорский действительно отдаст упомянутый приказ. Лишь полковник Коц довольно цинично заявил, что ему, мол, все равно, кто будет командовать армией, ведь ему никакой пользы от этого не будет. После разговора с командирами Андерс почувствовал себя несколько увереннее.

Обо всем этом «стороной» узнал Кот, конечно, с определенными комментариями. Быть может, не желая, чтобы без его ведома разразился какой-либо скандал, а возможно, делая ставку на будущее, он встретился с Андерсом и долго с ним совещался, после чего написал длинное письмо Сикорскому. В нем он в который уж раз добивался безусловного оставления Андерса на должности командующего армией на Ближнем Востоке, обосновывая свое ходатайство требованием времени. Перед отправкой письма он передал его Андерсу для ознакомления и корректирования. Генерал внес несколько поправок и, обращаясь ко мне, сказал: «Вот видишь, какие у меня хорошие отношения с Котом, как он мне помогает». Затем он передал мне письмо, чтобы я тоже прочитал его. В тот же день письмо из посольства в Тегеране было передано шифром лично Сикорскому в Лондон.

В этот период Сикорский чувствовал себя уже совершенно одиноким: никто его не поддерживал, даже его ближайший друг Кот открыто выступал против его планов. Правительство к военным делам относилось, пожалуй, безразлично. Впрочем, говорить о правительстве как таковом в то время было трудно. Это была просто группа людей, придерживавшихся самых различных взглядов и преследовавших самые различные цели. Оппозиция, не представленная в правительстве, неистовствовала, любыми средствами стремясь свергнуть Сикорского. Единственной целью ее деятельности была борьба с премьер-министром.

В верховном командовании (которое почти целиком состояло из санацистов) Сикорский также не имел поддержки. Почти все считали его несносным и поддерживали Андерса, видя в нем «своего человека», нужного именно для борьбы против Сикорского.

В конце концов Сикорский под давлением всех этих обстоятельств отказался от своего решения отозвать Андерса. Письмо Кота, утверждавшее, что Андерс весьма лоялен по отношению к Сикорскому, способствовало назначению Андерса командующим польскими вооруженными силами на Ближнем Востоке.

Так после нескольких недель перипетий в середине сентября 1942 года наконец пришел приказ, и Андерс стал командующим польскими вооруженными силами на Ближнем Востоке.

Победа его была полной. Генерал Зайонц стал его заместителем. Что представлял собой Зайонц, и почему выбор пал на него? Вероятно, потому, что у Сикорского под рукой не было никого другого. Некоторых он опасался, а Зайонц ничего собой не представлял. Это был человек безвольный, слабохарактерный и неумный. Сикорский присвоил ему звание дивизионного генерала и направил на Ближний Восток в качестве кандидата на должность командира 11 корпуса, который предполагалось формировать. Кроме того, Сикорский полагал, что Зайонц явится противовесом Андерсу, а заодно и подходящей фигурой для острастки: в случае чего-де не Андерс, а он будет командующим (первоначальный вариант Сикорского). Если согласие Сикорского на назначение Андерса командующим еще как-то можно было объяснить, то назначение Зайонца его заместителем совершенно непонятно, тем более что Зайонц не мог явиться никаким противовесом Андерсу, поскольку он не имел авторитета и к тому же был большим трусом.

А Андерс в это время больше всего заботился о том, чтобы упрочить и расширить свою популярность.

Через несколько дней после возвращения из Каира в Тегеран генерал выбрался в Пехлеви, куда прибывали транспорты людей из СССР и где временно располагался наш военный лагерь. В тот же день должны были состояться еще переговоры с англичанами по вопросу о новых районах нашей дислокации. Поэтому время было рассчитано по минутам и его явно не хватало на обстоятельное инспектирование лагерей. В этот раз мы ехали в открытом автомобиле по живому коридору, образованному несколькими тысячами наших соотечественников — штатских и военных. Генерал стоял в автомобиле с видом победителя и спасителя. Вот он приказал остановить машину и поднял на руки какого-то мальчика лет шести, дал ему конфет и несколько минут с ним занимался. Стоявшая в стороне мать ребенка была восхищена, остальные умилялись этой идиллической сценкой. Когда мы двинулись дальше, я спросил генерала, зачем он это делает, зная, что у нас так мало времени. Он мне ответил:

— Понимаешь, это очень важно, это лучшая реклама. Подобным же образом он вел себя и во время посещения больницы в Тегеране. У него ле было тогда времени, чтобы выявить недостатки и трудности, особенно с медикаментами, и помочь их преодолеть, но зато он присаживался к какой-нибудь больной старушке и порядочное время вел с ней разговор.

— Эти дела самые важные, — сказал он мне потом. — Так создаются легенды. Потом она будет рассказывать об этом как о величайшем событии в своей жизни. Всем кумушкам будет хвалиться, что разговаривала с самим генералом, и какой это благородный генерал…

Во время каждого нашего инспекторского выезда к генералу подходили десятки лиц с различными просьбами. Он велел мне все просьбы обстоятельно записывать. Когда после инспекции я напоминал генералу, что нам нужно еще решить несколько вопросов, о которых просили люди, он отвечал:

— Ты что, с ума сошел? Брось свои шпаргалки, не хватало еще этим забивать себе голову!

В середине сентября, уже после назначения командующим армией, генерал переехал в новую штаб-квартиру в Кызылрабат. Вместе с ним перебрался туда и я. Одновременно англичане передали в распоряжение генерала красивую загородную виллу в Багдаде, чтобы он мог каждую субботу ездить туда на отдых после недельного «изнурительного» труда.

И теперь еще точно не знаю, по каким причинам в этот период резко выступал против меня Кот. Например, в одном из писем в защиту командующего польской армией он писал: «Андерсу очень вредит деятельность Климковского…»

Со своей стороны я несколько раз обращался к Андерсу с просьбой освободить меня от должности офицера для поручений, мотивируя свое ходатайство тем, что могу в будущем принести ему немало «хлопот».

Может быть, генерал, учитывая мои неоднократные просьбы, и освободил бы меня, если бы не вмешательство в это дело Кота: стоило тому только заговорить о необходимости избавиться от меня, как Андерс заупрямился и наперекор ему оставил меня при себе.

А тем временем в нашей военной среде после вывода армии из Советского Союза на Ближний Восток кипели свои страсти.

Последние месяцы 1942 года проходили во внутренних интригах, в борьбе за должности, во взаимном подсиживании, борьбе за должности и перманентной реорганизации армии.

Сначала по плану Верховного Главнокомандующего предполагалось создать на Ближнем Востоке два корпуса — в каждом по две дивизии и в каждой дивизии по две бригады плюс корпусные части. Такая структура Андерса не устраивала: он не желал быть командиром корпуса и иметь соперника в лице командира другого корпуса. Он стал маневрировать, чтобы этого не допустить, и вновь при участии министра Кота, который его поддержал, настоял на своем. Порешили, что будет один отдельный корпус в составе двух дивизий, по две бригады в каждой, две танковые бригады и корпусные части. Но и это не удовлетворило амбициозного Андерса: он хотел быть командующим армией. Наконец договорились назвать этот корпус Польской армией на Востоке.

Когда название было установлено, Андерс сразу же начал саботировать все изданные ранее организационные приказы и сохранял существующее положение, создавая тем самым невероятный хаос. В результате фактически продолжали существовать 3-я дивизия генерала Копаньского в полном составе, 5-я дивизия генерала Богуша, 6-я дивизия генерала Токаржевского, укомплектованная лишь на 50 процентов, 7-я запасная дивизия полковника Окулицкого с 30 процентами личного состава и корпусные части. Такое положение продолжалось почти до самой смерти Сикорского.

После долгой тяжбы с Андерсом по поводу организации армии первой жертвой закулисных интриг пал Пашкевич, которого Сикорский назначил командиром 5-й дивизии.

5-я дивизия была одной из лучших с точки зрения укомплектованности и выучки. Она формировалась первой, еще в Ташкенте, и не претерпевала крупных реорганизаций, кроме перемены командиров. Ее первым командиром был генерал Борута-Спехович, которого Андерс сплавил на Средний Восток. Боруту сменил Раковский, а теперь, после переброски дивизии на Ближний Восток, ее командиром, согласно приказу Верховного Главнокомандующего, должен был стать Пашкевич. Но Андерса это не устраивало. Он решил помешать такому назначению. Пашкевича он не любил за его лояльное отношение к Сикорскому и опасался, что на этой почве будет иметь с ним много хлопот. А поскольку Пашкевич к тому же командовал бы лучшим боевым соединением, мой шеф боялся, что это может стать для него даже небезопасным и сорвать его планы на будущее. На 3-ю дивизию Копаньского он рассчитывать не мог, так как Копаньский ни в каких интригах участия не принимал, а кроме того, всегда поддерживал Сикорского. Что касается 6-й дивизии, которой командовал Токаржевский, то Андерс никогда не знал, чего можно от нее ожидать. Эта дивизия была насквозь санационной и полностью зависела от настроения и капризов своего командира.

Таким образом, Андерс был в высшей степени заинтересован, чтобы по крайней мере единственная во всех отношениях полноценная дивизия была доверена преданному ему человеку.

И он старался, где и как только мог, отвести кандидатуру Пашкевича. Однако испытывал большие трудности, так как до поры до времени не хотел вновь обострять отношения с Сикорским, тем более что лишь недавно еле выкарабкался из затруднительного положения. Тем не менее он все же решил 5-ю дивизию передать Богушу, своему, как он полагал, приятелю и сообщнику по многим нечистым комбинациям, во всяком случае явному в то время недругу Кота.

Поскольку прямая атака не удалась, оставалось лишь повести дело так, чтобы Пашкевич сам отказался от командования 5-й дивизией. Для начала Андерс стал прилагать усилия к тому, чтобы очернить Пашкевича, подорвать его авторитет, создать о нем плохое мнение. Когда почва была подготовлена, он пригласил Пашкевича к себе и стал доказывать, что ему не следует принимать командование 5-й дивизией, ибо его-де не примет офицерский корпус. Тем более, что этот офицерский корпус, сформированный в Советском Союзе, придерживается своеобразного образа мышления, незнакомого Пашкевичу, а это создаст ему дополнительные непреодолимые трудности и т. д. и т. п. Наконец он порекомендовал Пашкевичу добровольно отказаться от 5-й дивизии, а взамен предложил ему командование танковой бригадой, которая должна была формироваться. Пашкевич, не разбиравшийся еще тогда в обстановке и ничего не знавший о комбинациях Андерса, не усмотрел в действиях шефа никакого коварства. Поэтому уступил нажиму и отказался от 5-й дивизии, согласившись принять командование танковой бригадой. В своей последующей деятельности на этом посту он добросовестно старался сформировать монолитное соединение из разношерстных частей, на базе которых бригада создавалась.

Казалось, теперь все уже определено: командующим армией стал Андерс, его заместителем — Зайонц, начальником штаба армии — Раковский, командирами дивизий — Богуш (5-я), Токаржевский (6-я), Окулицкий (7-я запасная), Коланьский (3-я), командиром танковой бригады — Пашкевич. Главные должности были укомплектованы; как будто должен был наконец наступить период успокоения и развертывания нормальной работы. Но как раз именно теперь и началось совсем другое.

Желая приблизить Кота к армии, показать ему ее подлинное лицо и на этом фоне роль молодежи (в Советском Союзе он ни разу не посетил военных лагерей), я на Новый год устроил в своем полку вечер, на котором присутствовало свыше двухсот человек. Было много молодежи, именно той, наиболее подвижной и деятельной, которая принимала в жизни армии активнейшее участие. Молодежи, которая составляла ядро армии. Конечно, в полном составе явился генералитет, а также некоторое число штабных офицеров — ведь на приеме должны были присутствовать министры Кот и Махломме (наш посол в Багдаде).

Кот не оправдал моих надежд, так как почти все время беседовал главным образом с генералами, да и то наиболее санационными. Видимо, генеральский мундир импонировал ему больше, кто бы его ни носил. Разговаривал он с Токаржевским, с полковником Вятром и другими, суля каждому златые горы и стараясь привлечь на свою сторону. Токаржевскому эта беседа окупилась сторицей, ибо вскоре он получил звание дивизионного генерала. Вятр тоже получил звание генерала. Зато с Пашкевичем, единственным из генералов, сохранявшим лояльность в отношении Верховного Главнокомандующего, Кот перебросился лишь несколькими общими фразами. Подхорунжих, которых присутствовало свыше двадцати, Кот почти не замечал и не интересовался ими, с младшими офицерами разговаривал мало. Беседовал с коллегами Бау и Раценским по общим вопросам. Когда Бау указывал Коту на некоторые недостатки в деятельности правительства, бесплановость и отсутствие успехов, Кот отвечал односложно, стараясь избегать серьезной дискуссии.

Из новогодней речи, произнесенной профессором на этом вечере, мы узнали, что главным государством на земле, которое будет иметь решающий голос на мирной конференции и от которого в большой мере будут зависеть судьбы Польши, является… Мексика. Именно в это время в Мексике находился Сикорский и вручил ее президенту орден Белого орла.

По-видимому, Кот несколько изменил свое отношение ко мне. С этого времени он не только не избегал меня, но, пожалуй, даже искал со мной контакта и часто приглашал на беседы. Помню его телеграмму, посланную Андерсу из Иерусалима:

«Прошу вас, господин генерал, в ближайшие дни приехать в Иерусалим. Если вы не сможете лично, то пусть прибудет ротмистр Климковский.

Ст. Кот».

Таким образом, произошла перемена в лучшую сторону. Тем не менее, чтобы разобраться во всей обстановке и прекратить всякие кривотолки относительно моей позиции и позиции других молодых офицеров, а особенно разговоры о мятеже, о котором болтали все чаще (называлась даже дата — февраль 1943 года), я решил вместе с ротмистром Юзефом Чапским поехать в Иерусалим. Там в четырехчасовой беседе с Котом я старался осветить действительное положение вещей в армии и изложить свои взгляды. Кот полностью соглашался с нами, что в правительстве нет подходящих людей, однако объяснял это действиями разных партий, входивших в состав правительства. В заключение мы договорились, что он обо всем доложит Сикорскому. Более ясного заявления и более четкой позиции нельзя было и представить.

В это время отношения Андерса с англичанами продолжали укрепляться. Дружба росла день ото дня, а атаки на Сикорского становились все более резкими. Теперь Андерс уже не скрывал своих взглядов, а открыто, во весь голос заявлял, что Сикорский должен уйти в отставку. Выступая с подобным требованием, он всякий раз давал понять, что его точку зрения разделяют англичане.

Несколько раз к нам из Каира приезжал английский министр Кэйси. Он был тогда государственным министром по вопросам Ближнего и Среднего Востока и входил в состав узкого военного кабинета. Приезд такого сановника в Польскую армию, которая, учитывая ее небольшой количественный состав, не могла входить в серьезные английские расчеты, являлся событием из ряда вон выходящим. Кэйси знакомился с нашими военными лагерями, беседовал с Андерсом, и всюду его принимали с большим почетом.

Несколько раз был у нас гостем командующий английскими войсками на Ближнем и Среднем Востоке генерал (впоследствии фельдмаршал) Вильсон. Приезжали также генерал Беннет-Несбит, английский посол в Багдаде Корнваллис и ряд других лиц.

Следует заметить, что все эти визиты организовывал и осуществлял Гулльс. Он над ними шефствовал и всегда старался, чтобы обе стороны были ими в полной мере удовлетворены.

Важнейших гостей, таких, например, как Кэйси, всегда сопровождал почетный эскорт. Встречали их неизменно с большой помпой: с эскадроном почетного караула, оркестром, парадами и приемами в какой-либо из дивизий. В заключение следовали спектакли или так называемые встречи у костра. Во время приемов, обедов или ужинов выступали хоры, балетные группы, солисты и т. д.

То же самое делалось, если приемы устраивались в вилле Андерса под Багдадом. Тогда Тоже приглашались художественные ансамбли, оркестры, солисты и т. п.

Во время таких приемов или визитов никогда не затрагивались какие-либо важные вопросы, касающиеся армии или общих польских дел. Кроме вечеринок и других развлечений, ничем не занимались и ничего не делали, если не считать, конечно, того, в чем были заинтересованы англичане.

Всех приезжавших к Андерсу очаровывали внимание и предупредительность хозяина. Гости неизменно бывали в восторге от того, как их встречали, угощали, чествовали, каким окружали вниманием, и проводили время в обстановке веселья и непринужденности.

Здесь уместно заметать, что если бы от количества пиров зависел выигрыш войны, то Андерс затмил бы Наполеона.

Одновременно устраивались и большие приемы, которые весьма импонировали праздному образу жизни Андерса.

Опять-таки следует подчеркнуть, что хотя такие приемы устраивались не в английских сферах, над ними всегда шефствовал Гулльс, который, как это ни странно, в большинстве случаев даже сам приносил приглашения.

Между прочим, так мы дважды побывали у шаха Ирана. Первый раз — в день его рождения, когда он удостоил нас специальной аудиенции, во время которой я вручил ему отделанную серебром шкатулку с фотоснимками эпизодов из нашей военной жизни как дар Польской армии шаху.

Второй раз — когда он пригласил нас поохотиться на муфлонов в живописных окрестностях Тегерана. Нас было всего несколько человек: шах, маршал его двор и великий ловчий, Андерс, я и, конечно, Гулльс.

Мы поехали на автомобилях в горы и остановились примерно в тридцати километрах от Тегерана. Какой-то иранец из свиты шаха привел нас на исходный пункт. Едва мы туда прибыли, как почта тотчас же на замечательном «паккарде» подъехал шах, сам правивший машиной. После взаимных приветствий все пересели на коней и двинулись в горы. Лошади шли по скалистой местности привычно легко, как в ковбойском фильме. Сама охота проходила таким образом: заметив за километр или два стадо муфлонов, мы напрямик, по скалам галопом устремлялись к нему, а когда приближались к стаду на двести-триста шагов, соскакивали с лошадей, и начиналась стрельба по животным. Когда они, спугнутые нашими выстрелами, убегали, мы вновь садились на коней и опять мчались в горы искать новое стадо.

Я восхищался шахом, который, как настоящий джигит, на полном ходу соскакивал с коня, припадал на колено и стрелял. Только он и отличился, убив трех муфлонов. Кроме него, никто не мог похвалиться меткостью в стрельбе.

Часа в два сделали привал, и шах пригласил нас на охотничий обед в палатку, специально разбитую для этой цели в районе нашей охоты. Все были так измучены, что после обеда, состоявшего из самых изысканных национальных блюд, только шах и я сели на коней и вновь помчались искать муфлонов. Однако вспугнутые нашей утренней стрельбой животные скрылись в окрестных лесах, и мы через несколько часов вернулись ни с чем, а затем все отправились в Тегеран.

Несколько раз мы были на приемах у регента Ирака, эмира Абдулы Иллоха и однажды — на большом вечернем приеме по случаю дня рождения короля Фейсала.

Прием проходил вечером в великолепном королевском саду в Багдаде. Сад действительно был сказочный, словно из «Тыс. и одной ночи». В темноте всюду мерцали разноцветные фонарики, освещавшие дорожки, клумбы, аллеи, беседки и иные чудеса королевского парка. Красиво выглядели расцвеченные фонтаны. Множество разноцветных огней и тихая музыка производили незабываемое впечатление.

Встреча с королем Египта Фаруком состоялась в Каире.

Нет ничего удивительного, что все это очень нравилось и импонировало Андерсу. Его принимали при дворах королей и шахов, царствующие особы оказывали ему почести.

Жизнь его походила на сказку. Обстановка менялась, как в калейдоскопе, становясь все краше, все привлекательнее, и генерал был всем этим очарован, восхищен, почти опьянен. Таял от благоговения перед англичанами, подхватывал каждую их мысль, с величайшим удовольствием выполнял все их указания, как будто по их милости уже стал неким царьком.

В этот период он часто говорил мне:

— Знаешь, мне хорошо, просто замечательно. Хотелось бы, чтобы всегда так было, до конца жизни. Лучше мне никогда не будет.

Андерс довольно быстро обзавелся в среде англичан большим числом друзей, у которых пользовался самой лучшей репутацией. Крупные военные чины и министры на Ближнем и Среднем Востоке начали его открыто поддерживать уже не только в этом районе, но и в Лондоне, выдвигая его на первое место и считая его более удобным для себя по сравнению с Сикорским.

С Сикорским они вынуждены были считаться как с государственным деятелем, вынуждены были уважать его большой авторитет на международной арене и в Польше. Иное дело Андерс: он был ничто, и ничего собой не представлял, зависел только от англичан, и они могли с ним делать, что хотели и как хотели, — он послушно выполнял их волю.

Поэтому в разговорах все чаще стали раздаваться жалобы на Сикорского, что он мешает, осложняет жизнь. Андерс несколько раз обращался к Гулльсу за советом: что сделать, чтобы лишить Сикорского поста Верховного Главнокомандующего. Он-де не подходит для этого поста, не знает, как вести войну, ибо кроме кампании двадцатого года, ни в какой другой войне участия не принимал, и т. д., и т. п.

Когда я все это слушал, у меня создавалось впечатление, что подобные мысли исходили не столько от самого Андерса, сколько от Гулльса.

Наконец после многократных разговоров на эту тему, была достигнута (почти под диктовку Гудльса) договоренность, что Андерс пошлет на имя президента Рачкевича письмо, в котором будет требовать снятия Сикорского с поста Верховного Главнокомандующего. Написав это письмо, Андерс дал его на просмотр Гулльсу, чтобы получить его одобрение.

Зайдя однажды к Андерсу на завтрак, я застал Гулльса, который, как оказалось, всегда завтракал с ним. Англичанин рассуждал о том, кого направить к президенту Рачкевичу с письмом, кто мог бы спокойно его вручить и без осложнений вернуться. Считалось возможным, что посланец будет даже арестован Сикорским за подобного рода выходку.

После долгих размышлений Гулльс решил, что в Лондон полетит Казимеж Висьневский, заместитель начальника штаба. Там он явится в английскую разведку, которая уже будет о нем знать и обеспечит его безопасность. Не ограничившись этим, Гулльс указал также, где и к кому Висьневский должен обращаться, чтобы обеспечить себе средства передвижения и безопасность — как по пути в Англию, так и в Лондоне.

Должен заметить, что выбор пал на Висьневского не случайно. Он еще до войны служил в штабе Соснковского и являлся большим поклонником последнего. Сейчас он был довольно активным деятелем санации, имел задание наладить взаимоотношения между теми своими единомышленниками, которые окопались в Лондоне, и теми, которые находились на Ближнем Востоке вместе с Андерсом.

Достоверно зная о задуманной Андерсом и согласованной с англичанами акции, понимая, что она практически подготовлена англичанами, и имея возможность пользоваться самолетом, который постоянно летал в Каир, Тегеран или Палестину, я специально вылетел к профессору Коту. Это было в начале марта 1943 года. Я прилетел в Каир и сообщил Коту, что хочу с ним встретиться. Он пришел ко мне в «Шепердс-отель», где я остановился.

Я рассказал профессору, что Андерс по наущению Гулльса со специальным курьером направляет письмо Рачкевичу, в котором требует снятия Сикорского с поста Верховного Главнокомандующего. При этом я подчеркнул, что англичане обеспечили курьеру перелет в Лондон и обратно. Они зашли так далеко, что на случай, если бы Сикорский захотел задержать Висьневского, гарантировали ему полную безнаказанность, обещая благополучное возвращение к Андерсу.

Кот отнюдь не был удивлен моим сообщением. Он лишь недоумевал, почему Андерс так спешит с устранением Сикорского. Из его дальнейших высказываний вытекало, что он лично действительно видит в лице Андерса преемника Сикорского, однако смена должна произойти, по его мнению, лишь через несколько лет.

Я был поражен таким ходом рассуждений.

Наконец, после нескольких часов беседы, когда я доказал, что в смещении Сикорского Андерс тесно сотрудничает с санацией, Кот заявил мне, что если Андерс хочет, чтобы Соснковский стал премьером, а он верховным главнокомандующим, то из этих планов ничего не выйдет. Англичане недолюбливают Соснковского и не согласятся на то, чтобы он был премьером, а следовательно, и Андерс не может стать верховным главнокомандующим.

Когда же я указал на предельно тесное сотрудничество англичан с Андерсом, отмели что это даже нечто большее, чем только сотрудничество, что речь идет о вмешательстве англичан в наши внутренние дела, поскольку они провоцируют интриги и трения в нашей среде, Кот явно старался преуменьшить мои опасения, подчеркивая: «Они могут заниматься такими делами для каких-то своих надобностей, но не стоит придавать этому значения».

Как я убедился позже, Кот из всех тех сообщений которые от меня получил, постарался извлечь как можно больше пользы лишь для себя.

Через несколько дней после этого разговора подполковник Висьневский по пути в Лондон остановился в Каире. А пятью днями позже Кот был вызван к Сикорскому.

Перед отлетом он направил Андерсу телеграмму, полную славословия и пожеланий, чтобы под его замечательным командованием Войско Польское развивалось, набирало сил и чтобы он благополучно довел его до Польши.

Воспользовавшись случаем, приведу еще одну столь же льстивую телеграмму, посланную Котом Андерсу:

«…В день вашего рождения от себя лично и от сотрудников посольства шлю вам, господин генерал, самые сердечные пожелания. Радуюсь, что счастливая звезда Польши сосредоточила в ваших руках все наши военные усилия на Востоке, верю, что вы поведете на родину наше войско и легенда о ваших походах и делах будет одной из самых замечательных в истории.

Кот».

Андерс хранил эти «бумажки», как он их называл, для того чтобы при надобности показывать.

Когда Кот после прибытия в Лондон явился к Сикорскому, тот, не скрывая своего огромного возмущения, показал ему письмо Андерса к Рачкевичу, воскликнув при этом: «Вот он, твой хваленый Андерс!» Кот прочитал и обалдел. Но даже и теперь он не пошел на то, чтобы честно рассказать всю правду об Андерсе, о его происках и намерениях. И на сей раз он остался тем, чем был всегда, — малодушным интриганом.

У нас в это время все обстояло как будто нормально. Вечеринка за вечеринкой, одна лучше другой, с каждым разом все расточительней, все изысканней и все оригинальней.

И при всем этом — непрекращающиеся интриги и взаимное подсиживание.

Поскольку такая роскошная жизнь требовала значительных расходов, то на нее тратились казенные деньги — конечно, без отчета.

Вид восточной роскоши, богатство дворцов, комфортабельные условия усилили аппетиты Андерса. Он понимал: все то, что его окружает, — временно, рано или поздно кончится, а к обычному образу жизни ему возвращаться не хотелось. По его разумению, это было унизительным. Поэтому нужно было сейчас так обеспечить себя, чтобы продлить роскошную жизнь на долгое время. Конъюнктура этому благоприятствовала, и Андерс начал заниматься «самообеспечением».

Поначалу он скупал брильянты, а затем уже без всякого стеснения стал переводить казенные деньги в заграничные банки на свое имя. Первый брильянт Андерс купил в Каире. Стоил он триста шестьдесят фунтов стерлингов. Это был довольно красивый камень в три с половиной карата. Генерал распорядился вставить его в свой золотой портсигар (приобретенный, как уже известно читателю, еще в Москве, тоже на казенные деньги).

Через две-три недели он купил второй брильянт, еще более дорогой и красивый. Этот стоил пятьсот пятьдесят фунтов и весил пять каратов. Андерс велел вделать его в перстень и стал его носить.

Вскоре о брильянтах генерала начали поговаривать. Некоторые, кто посмелее, позволяли себе распространять на эту тему остроты и делать едкие замечания вроде того, что лишь стяжатели, разбогатевшие на торговле свиньями, так фасонят и похваляются безделушками. Начальник штаба армии Раковский несколько раз просил Андерса не носить перстень, поскольку по этому поводу распространяются «непристойные сплетни». Андерс, сильно возмущенный и недовольный, все же снял перстень и спрятал в свою шкатулку.

Это, однако, не помешало ему и в дальнейшем скупать брильянты. Скоро их было уже семь, размером от трех до шести каратов и общей стоимостью около трех тыс. фунтов стерлингов. Вполне понятно, что все эти драгоценности приобретались на казенные деньги.

Кроме того, как мне стало известно, генерал при посредничестве своих доверенных лиц начал почти регулярно заниматься спекуляцией брильянтами, которая приносила неплохой доход — особенно если к этому добавлялось кое-что из государственной кассы.

В вопросах кадров Андерс последовательно проводил политику устранения офицеров, симпатизирующих Сикорскому[74].

Особенно сильную кампанию он вел против генерала Пашкевича и полковника Корнауса, которого хотел то отдать под суд, то перевести в резерв. Но поскольку указанный офицер был очень тактичен и безупречен в поведении, было трудно к чему-либо прицепиться. Борьба закончилась смертью Корнауса. О том, как объясняли причины этой смерти, расскажу позже.

Вскоре вернулся подполковник Висьневский и привез ответ из Лондона. Президент Рачкевич на письмо Андерса, собственно, никакого ответа не дал, обошел его полным молчанием. Прислал же ничего не значащее письмо вежливости, которое, кроме благодарности за память и весьма скромных и умеренных пожеланий, ничего не содержало. Разочарование и злоба охватили Андерса.

Ответил же Андерсу сам Сикорский. Я читал его письмо. Из него было видно, что Рачкевич письмо Андерса передал Сикорскому, который, между прочим, писал: «Только вместе с жизнью я расстанусь с постом Верховного Главнокомандующего…»

На лице Андерса, когда он мне показывал письмо Сикорского, я заметил неизвестное мне ранее выражение какой-то ожесточенности и ненависти, глаза блестели угрожающе.

Само собою разумеется, письмо Сикорского было показано Гулльсу и вместе с ним обсуждалось.

Здесь я не могу отделаться от впечатления, что все последующие события понятны уже сами по себе и не нуждаются в дополнительных комментариях. Но все же не будем предвосхищать события.

После письма Андерса Рачкевичу и ответа, присланного Сикорским, взаимоотношения в «военной верхушке» весьма обострились.

Санация обрела самоуверенность и делала вид, что готовит новый «май», поговаривая даже о мятеже. Она была, однако, бессильна и, кроме пустой болтовни, ни на что не могла решиться. А болтовня никого не трогала.

В это время, как гром среди ясного неба, сразила нас весть о разрыве дипломатических отношений между правительствами СССР и Польши. Одновременно мы узнали, что польское правительство обратилось к правительству Австралии с просьбой взять на себя заботу о наших делах в Советском Союзе[75].

Разрыв отношений очень широко комментировался всеми — от солдата до генерала. Первые были им весьма встревожены и огорчены, хотя бы уже потому, что у них в СССР остались родные. Вторые не пытались скрывать своей радости по этому случаю, тем более что их семьи, так же как и в 1939 году, были устроены в первую очередь.

В связи со всеми этими фактами и настроениями Сикорский после отъезда Кота в Англию прислал в Ирак начальника своего штаба генерала Климецкого.

На иракской земле Климецкий быстро столковался с санацией. И не удивительно. Сам бывший санационный офицер, один из молодых офицеров лагеря легионистов, заместитель начальника высшей военной школы до войны, он, естественно, быстро сошелся с Токаржевским, Вогушем и Вятром, а в то же время к Пашкевичу относился с большой сдержанностью. Климецкий не нашел ничего такого, что обосновывало бы необходимость вмешательства Верховного Главнокомандующего в дела армии.

Вначале, правда, он относился недоверчиво к Андерсу, который теперь открыто говорил, что препятствием всему является Сикорский и что, если последний уйдет в отставку, все будет хорошо.

Помню, как однажды в середине апреля, уже после приезда Климецкого, ко мне в комнату зашел Андерс и предложил пойти с ним прогуляться.

Когда мы вышли, генерал взял меня под руку, и мы стали прохаживаться по плацу перед штабом. Андерс начал разговор с разрыва отношений с Советским Союзом. Как хорошо, рассуждал он, что мы ушли из СССР, а то неизвестно, что было бы теперь. А так все получилось хорошо, англичане тоже такого же мнения, и т. д., и т. п В конце беседы, говоря о Сикорском, Андерс прямо заявил, что тот всему помеха и, безусловно, должен уйти с постов Верховного Главнокомандующего и премьера. Андерс упорно возвращался к этой мысли:

— Он должен уйти в отставку, он должен уйти! Да, он должен быть отстранен от всего!

Я удивленно взглянул на генерала и сказал:

— Но вы ведь не думаете, господин генерал, что Сикорский захочет уйти и жить в стороне, ни во что не вмешиваясь?

— Нет, он обязан отойти! Полностью, полностью, навсегда!

Должен признаться, что я был поражен жестокостью и грубостью, сквозившими в словах генерала, и, хотя я знал его хорошо, все же не предполагал, что он зайдет так далеко. Тем более что, как мне было хорошо известно, Андерс не имел ни плана действий, ни политической программы и до сих пор был заинтересован лишь в получении поста Верховного Главнокомандующего. Откуда же этот новый, неизвестный дотоле и угрожающий тон?

Возвращаясь к Климецкому, следует заметить, что он недолго косился на Андерса. Как только прошел слух, что генерал Копаньский (тогда командир 3-й дивизии) назначается на должность начальника штаба верховного командования, а он, Климецкий, должен принять командование 3-й дивизией (это предусматривалось в проектах Верховного Главнокомандующего), он сообразил, что Андерс через несколько месяцев станет его непосредственным командиром и начальником. И тогда он начал заранее проводить примирительную политику в отношении Андерса, чтобы без нужды не вступать с ним в конфликт. Словом, Климецкий начал играть роль, похожую на ту, которая перед этим являлась амплуа Кота: он занял в отношении Сикорского двуличную позицию.

А санация тем временем проводила совещания, собрания и без устали заверяла Андерса в своих к нему симпатиях и горячей поддержи действовавших тогда санационых групп имелось несколько. В Иерусалиме верховодили Енджеевич, Складковский и Заморский, в Египте — Каопшицкий, Бобковекий и ряд других. Эта группа была, пожалуй, самой солидной с точки зрения весомости лиц, представлявших старый режим, — наследников Рыдз-Смиглы и Мосьцицкого. Однако она была мало активна и, отягощенная ответственностью за компрометацию в 1939 году, даже в своей сфере считалась в известной мере «проигрышной».

Второй, менее солидной, но более подвижной и более активной, а также более решительной являлась группа генерала Вятра, возглавляемая Дрымером. Она была небезопасна потому, что действовала непосредственно в армии и на нее опиралась.

Наконец, третьим сборищем санационных сил, менее серьезным, но более крупным по сравнению с другими, являлась группа, руководимая генералом Токаржевским и его ближайшими сотрудниками — подполковниками Домонем, Шафрановским и очень энергичным Делингером. Эта группа довольно тесно сотрудничала с группой Вятра, обе был и родственны и действовали в армии, взаимно дополняя друг друга.

Все эти группы, вместе взятые и каждая в отдельности, в своих планах и кознях не могли ориентироваться на сколько-нибудь серьезные возможности открытого выступления. О подобной акции не могло быть и речи.

А организация какого-либо бунта была бы просто делом невероятным. В конечном счете все они устремляли взгляд на своего главного лидера — Игнация Матушевского, находившегося в США и объединившего вокруг себя крупнейший озоно-легионерский центр, который задавал тон всем санационным начинаниям. Конечно, главной целью являлась борьба с Сикорским.

В сущности, эти люди не считали Андерса своим. В то же время они определенно стремились использовать его враждебное отношение к Сикорскому для совместных атак на последнего.

Сам Андерс занимал особую позицию и, полностью опираясь на англичан, был совершенно спокоен за исход своей акции, которую вел теперь уже не он, а непосредственно англичане. Генерал опасался лишь скандала и компрометации в случае, если бы Сикорский отозвал его или отстранил от должности.

А дни между тем текли спокойно. Войска продолжали обучаться. У нас тоже все шло своим чередом: увеселение за увеселением, парад за парадом, и при каждом случае — речи. Андерс наслаждался своими патетическими речами, произносившимися по самым разным поводам. Помню, как, выступая перед личным составом 5-й дивизии, он затронул чувствительные струны — тоску о семьях, о Польше. Говорил, что пройдет еще немного времени, и все мы увидимся со своими близкими. Уверял, что понимает наше состояние, что и у него самого в Польше остались жена и дети, которых он очень любит и о которых очень тоскует.

— Но что же делать? — следовала патетическая тирада. — Такова судьба. Однако я считаю, что уже скоро увижу дорогие мне лица.

Одновременно генерал говорил о необходимости укрепления морального духа и поддержания на должном уровне чувства чести, дабы после стольких переживаний и разлуки можно было с гордо поднятой головой предстать перед родными, которым, как об этом хорошо известно, в Польше живется трудно, приходится страдать, а часто подвергать опасности и саму жизнь, никогда не зная, что принесет день грядущий.

Однако, произнося такие речи, сам господин генерал исповедовал несколько иные принципы и имел несколько иные представления о затрагиваемых вопросах…

Из сцен, может быть, менее существенных для нашего быта, но тем не менее характеризующих наши взаимоотношения и обычаи, мне припоминаются такие факты.

Однажды, кажется, в мае 1943 года, к Андерсу пришел подполковник Тадеуш Закшевский, знакомый мне еще по румынскому периоду. Увидев меня, он сразу же наговорил мне множество комплиментов, чему я очень удивился, поскольку знал, что этот подполковник — большой приятель Василевского и Гано, никакого расположения ко мне не питал, наоборот, постоянно выступал против меня.

Я доложил о нем генералу. Через несколько минут подполковник вышел от Андерса красный как рак, злобно взглянул на меня и молча вышел. Я не понимал, в чем дело. Вошел к Андерсу и спросил его, что произошло. Генерал ответил:

— А я выгнал этого мерзавца. Отругал его и указал ему на дверь.

Тут я узнал, что Закшевский издал какой-то альманах об офицерской школе и поместил в нем свою статью, которая не понравилась генералу и вызвала такую бурную реакцию.

Спустя несколько недель, когда к нам приехал министр социального обеспечения Станьчик, Закшевский вручил ему заявление, в котором, между прочим, доносил, что ротмистр Климковский… вместо того чтобы быть привлеченным к ответственности за невыполнение приказа Верховного Главнокомандующего от июля 1940 года (переход из Румынии в Польшу), получил повышение и командует полком. Дальше он выражал в своем доносе «глубокое сожаление» по поводу того, что такой националист, как я, мечтающий о том, чтобы границы Польши на востоке простирались до Днепра, выполняет ответственную функцию в армии и т. д. При этом он забыл лишь об одном: звание присвоил мне не кто иной, как именно Сикорский, и с его же санкции я был назначен также командиром полка.

Но в данный момент Закшевского меньше всего интересовало истинное положение вещей, он меньше всего жаждал, чтобы восторжествовала справедливость, а хотел лишь обратить на себя внимание Станьчика, находившегося как раз тогда на Ближнем Востоке.

Тем временем Сикорский, получив тревожные сигналы о положении на Ближнем Востоке, решил поехать туда и лично разобраться во всем. Решение о поездке Сикорского на Ближний Восток до последней минуты держалось в секрете от Андерса. Это нужно было англичанам для облегчения своей игры, в частности, для того, чтобы поставить Андерса в положение, при котором он больше всего нуждался бы в них.

Вечером, во время ужина, Гулльс в общей оживленной беседе как бы невзначай «проговорился»:

— Завтра Сикорский прилетает в Каир.

Андерс подпрыгнул в кресле. Сначала не хотел этому поверить. Как же так, без предупреждения? Ведь два дня тому назад в Каир выехал начальник штаба Сикорского Климецкий. Он, наверное, знал об этом и мог бы кое-что сообщить.

— Он именно для того и поехал, — подтвердил Гулльс, — чтобы встретить Сикорского.

Андерс очень смутился и со страхом взглянул на Гулльса.

— Нужно поехать и встретить Сикорского в Каире, — спокойно проговорил Гулльс.

Странным показался в данный момент даже Андерсу этот «друг» — ведь он хорошо знал обо всем. Англичане сами составили весь маршрут Сикорского, от начала и до конца руководя всей его поездкой. Именно они дали Климецкому самолет для полета в Каир и встречи Сикорского. Следовательно, Гулльс знал обо всем уже более двух дней. Знал, но молчал.

Договорились на следующий день утром вылететь в Каир для встречи Сикорскот Вместе с Аидерсом полетели начальник 2-го отдела подполковник Бонкевич, подполковник Бобинекий и несколько доверенных представителей — как Андерса, так и англичан. Впервые Андерс отправился без меня. В Каире они застали Климецкого, который хотел по-своему, без свидетелей информировать Верховного Главнокомандующего.

Сикорский весьма холодно встретил Андерса и тут же начал резко отчитывать его за происходящее в армии и за его отношение к верховному главнокомандующему. Разговор был долгим и неприятным. Андерс, дабы отвести удар от себя, указал на меня как на оппозиционера и даже подал Сикорскому мысль о моем аресте. Сикорский запротестовал против этого и в присутствии Климецкого, Бонкевича и еще нескольких офицеров заявил, что сразу же по приезде в Ирак встретится и поговорит со мной. Это в известной мере поразило всех присутствующих. Климецкий сказал, что не подобает верховному главнокомандующему вести какие-то разговоры с ротмистром. Но Сикорский своего решения не изменил.

Сразу по приезде в Ирак он вызвал меня на беседу, продолжавшуюся несколько часов. Потребовал объяснения по поводу пресловутого «мятежа», о котором ему прожужжали все уши. Я подробно рассказал ему о существующих у нас отношениях и доложил об обстановке так, как я ее знал и оценивал. Прежде всего я указал, что его обо всем ложно информировали, особенно Кот. Я вынужден был почти в получасовом анализе показать верховному главнокомандующему, каково действительное положение вещей. Почти ежеминутно Сикорский взрывался:

— Как меня обманывали! Куда ни пойду — всюду измена!

Я еще раз просил генерала сбросить балласт, который его угнетает и терзает. Генерал, как бы возвращаясь в раздумье к нашему предыдущему разговору, во время которого я ему подробно разъяснил, как и что повлияло на посылку Андерсом письма президенту и какую роль в этом сыграли англичане, спрашивал:

— Но эти англичане, что им надо? Я в самом деле их не понимаю. Последнее время они оказывали мне столько почестей, приглашали со всем правительством к королю. Неужели это была лишь комедия?

Я сказал, что в то время как в Лондоне его всюду приглашали и оказывали почести, здесь столь же шумно чествовали Андерса. Все это делалось не искренне, а лишь для того, чтобы усыпить нашу бдительность и делать свое дело. Что же касается Андерса, то он на такую приманку летит буквально как муха на мед.

— Да, и я почувствовал какой-то чужой, новый тон в разговорах с англичанами, чего раньше не было, — говорил Сикорский, — тон, который мне очень не понравился, который, пожалуй, казался фальшивым. Но ничего, на англичанах свет клином не сошелся. Не только на них будем опираться. Сейчас я хочу главное в нашей политике переключить на США и там искать необходимой поддержки. Кроме того, моим большим желанием является восстановить взаимопонимание с Советским Союзом. Я должен это осуществить и сейчас предпринимаю в данном направлении определенные шаги. Разрыв отношений с СССР является, собственно, результатом выходки — да, совершенно неразумной выходки — генерала Кукеля. Получилось очень скверно. Но теперь уже ничего не поделаешь[76].

Продолжая беседу, я сказал генералу прямо в глаза, что сейчас позиция его и Польши значительно слабее по сравнению с 1940–1941 годами. Отсутствие достижений и более или менее крупных успехов в 1942–1943 годах необходимо отнести прежде всего за счет действий его окружения, которое за его спиной служит санации и руководствуется только ее интересами. Далее я подчеркнул, что еще одной, по-моему, весьма существенной причиной наших неудач является тот факт, что управление нашими делами находится в руках старого поколения. Эти люди непригодны не потому, что они старые, а потому, что они безнадежно скомпрометированы, неисправимо коррумпированы и неизлечимо слепы. Я предлагал омолодить политическое и военное руководство, высказывал уверенность, что только тогда мы действительно семимильными шагами двинемся вперед.

В итоге довольно длительной дискуссии мы решили, что я поеду в США с особой миссией и буду прикомандирован к союзническому комитету по вопросам ведения войны. Сикорский сказал мне, что на данном этапе он переносит центр наших дел в тот район. Там я должен был обстоятельно познакомиться с обстановкой, разобраться, как американцы понимают и оценивают польские вопросы. Генерал предупредил меня о существовании там очень сильной санационной группы во главе с бывшим министром Матушевским, которая много вредит, вставляет, как он выразился, палки в колеса и подрубает его авторитет. Договорились также, что в случае восстановления отношений с Советским Союзом я поеду на работу в Москву.

Я дал согласие на поездку в США. Это решение довели до сведения Андерса, а затем о нем было объявлено официально.

В ходе беседы Сикорский при мне продиктовал полковнику Марецкому ряд фамилий генералов и старших офицеров, которые немедленно снимались со своих должностей и переводились в резерв (в положение бездеятельности). Это были генералы Токаржевский, Раковский, Коссаковский, полковники Окулицкий, Дзвонковский, Домань, Шафрановский и многие другие. Такой приказ действительно вскоре появился.

Через два-три дня после нашей беседы Сикорский на совещании старших офицеров в Киркуке официально заявил, что в своей деятельности он намерен опираться на молодых офицеров и собирается двадцать-тридцать человек из них назначить на высокие должности в армии и на руководящие политические посты.

Такое решение явилось тяжелым ударом по санации и ее замыслам, а также по планам Кота и Андерса.

Некоторое время спустя Сикорский распорядился, чтобы командиры дивизий представили ему примерно по тридцать фамилий молодых офицеров, желающих посвятить себя политической деятельности. Кроме того, я лично должен был представить Сикорскому список примерно тридцати коллег, которые сразу же были им назначены на ответственные должности. Потом я этот вопрос обсуждал со многими товарищами. Некоторые из них (как, например, Збигнев Раценский) вскоре после моего разговора с Сикорским были им приняты. На аудиенции вновь затрагивались вопросы привлечения к работе и соответственного использования молодых.

В это время Андерс производил впечатление человека дезориентированного, не знавшего, что ему предпринять. Он хотел внушить всем окружающим, что пользуется поддержкой старших офицеров, но это ему решительно не удавалось, так как он не защищал тех, кто был снят приказом Сикорского. Помню, как во время разговора на эту тему я спросил, будет ли он защищать Раковского, и услышал в ответ:

— Это деревянный человек, сухарь, и для дальнейшей работы он не годится. Я его использовал должным образом лишь при организации штаба, а сейчас не жалею его и защищать не собираюсь.

Таково же было его отношение и к другим, в частности к Токаржевскому, которого Андерс не любил и был доволен, что Сикорский его отстранил. Должен одновременно сказать, что Токаржевский, даже будучи снят Сикорским со своей должности и переведен в резерв, держался с большим достоинством и солидностью, чем резко отличался от Андерса.

Желая на предстоящем совещании высшего состава заручиться определенной поддержкой генералов, Андерс попытался некоторых из них привлечь на свою сторону. Перед совещанием командиров соединений он обратился к Пашкевичу, чтобы тот поддержал его, а Сикорского представил бы «политическим банкротом», который вскоре должен будет уйти в отставку, уступив место Верховного Главнокомандующего ему, Андерсу. В награду он пообещал Пашкевичу, что не забудет его. Не знаю точно, какие еще вопросы затрагивались, так как разговор происходил в соседней комнате. Хорошо помню только, как дверь вдруг распахнулась и до меня донесся возбужденный, слегка прерывающийся голос Пашкевича:

— Считайте, господин генерал, что мы никогда не пили с вами на брудершафт! Считайте, что я не являюсь крестным отцом вашего сына!

После этого дверь с треском распахнулась, и я увидел красное от сильного возбуждения лицо Пашкевича. Я проводил генерала до автомобиля, а через минуту вошел к Андерсу. Он сидел за столом и нервно курил папиросу. Весь его вид говорил о том, что возбуждение от только что состоявшегося разговора еще не улеглось. Красные пятна отчетливо выделялись на его обычно бледных щеках, а глаза бегали быстрее, чем всегда. Чувствовалось, что он был взбешен.

Едва я вошел, Андерс обратился ко мне со словами:

— Видишь, какой глупец! Продолжает поддерживать Сикорского.

Я молча слушал. Андерс продолжал:

— Я ему объяснял как мог, что Сикорский законченный банкрот, а он ни в какую.

В разгар этих речей вошел Висьневский, и я вернулся в свою комнату.

С этого момента Андерс уже не скрывал своего недовольства Пашкевичем, порочил его как только мог, старался придираться к нему на каждом шагу. В результате Пашкевич, уже после смерти Сикорского, отказался от командования танковой бригадой и уехал в Англию, стараясь устраниться от всего, что происходило на Ближнем Востоке.

Инспекционная поездка Сикорского прошла спокойно, как этого и следовало ожидать. Нигде никаких эксцессов не произошло. Войска, замечательно выглядевшие, встречали Верховного Главнокомандующего с энтузиазмом. Сикорский был этим весьма доволен. Он убедился воочию, что разговоры о «бунтах» были враньем, сознательно распространявшимся теми, кто больше всего был в этом заинтересован. Сикорский задумывался лишь над тем, для чего это делалось и почему англичане принимали в этом такое активное участие. После окончания инспекции он выехал на десять дней в отпуск в Ливан, куда вызвал министра Бадера из Тегерана, и первые слова, обращенные к нему, были:

— Что же этот Кот тут натворил?

Во время инспекции Сикорский посетил все части, принимал парады, присутствовал на полевых учениях, проводил совещания с офицерами. Его взаимоотношения с Андерсом проходили различные фазы. Сначала он резко раскритиковал Андерса, поставив его на место. Андерс прикинулся покорным и стал тише воды, ниже травы, думая лишь о том, как бы сохранить за собою занимаемую должность. Сикорский приказал провести реорганизацию армии согласно его указаниям и в категорической форме предложил представить ему на утверждение подробные материалы. С английским генералом Пауноллом было достигнуто соглашение, что армия станет корпусом, однако временно сохранит старое наименование. Здесь опять дело дошло до некоторых недоразумений на организационной почве, и Сикорский принял компромиссное решение, согласно которому все подлежало окончательному разрешению в Лондоне.

По вопросам политическим ни к какому согласию не пришли. Сикорский высказал Андерсу претензию по поводу его политики в Советском Союзе и вывода армии из СССР. Он подчеркнул, что именно это явилось главной причиной происшедшего позже разрыва отношений, за что ответственность несет Андерс, а также, разумеется, и Кот. Сикорского это очень волновало. Он говорил, что в результате этого престиж польского правительства на международной арене упал, и будет очень трудно договориться на мирной конференции, если до этого польско-советские отношения не будут нормализованы. Сикорский категорически запретил Андерсу в будущем вмешиваться в какие-либо политические дела. Отныне он должен был заниматься только войсками, их организацией и обучением — и ничем больше.

Решать политические вопросы на Ближнем и Среднем Востоке Сикорский поручил министру Ромеру, а общие проблемы большого значения отныне брал на себя. Андерс выслушивал эти замечания, как бедный студент. Желая, однако, хоть немного подсластить горькие пилюли, которых Андерсу пришлось столько проглотить в один прием, Сикорский подарил ему… свою книгу «Над Вислой и Вкрой».

Само собой разумеется, Андерс внутренне кипел, но чувствовал свое бессилие и вынужден был подавлять в себе огромную ненависть к Сикорскому.

Когда Сикорский находился в Ливане, у нас в армии очень активно комментировались различные его распоряжения. Наибольшее внимание привлекал факт снятия и перевода в резерв ряда генералов и полковников. Широко обсуждалось также назначение генерала Копаньского начальником штаба в Лондоне — вместо генерала Кшмецкого, а последнего — командиром 3-й дивизии. Распространялось множество слухов и об Андерсе — между прочим, поговаривали о том, что он будет снят.

В этот момент Андерс чувствовал себя одиноким и покинутым, против него выступили даже легионерские старейшины, возмущенные тем, что он не защитил их перед Сикорским. Лучший его приятель, Богуш, не знал, как себя вести в создавшейся обстановке, поскольку не мог предугадать, кто одержит верх. Он прикинулся больным и, на весь период пребывания Сикорского уйдя в тень, оставил Андерса в одиночестве.

Тогда Андерс решил сделать реверанс в сторону молодых. 27 июня, в день своих именин, когда мы его официально поздравляли, он, обратившись ко мне, выразил желание провести этот вечер у меня в полку. Меня это очень удивило.

В данном случае Андерс был заинтересован лишь в одном: показать, какие у него хорошие отношения с молодежью. Одновременно он хотел разузнать, о чем я разговаривал с Сикорским, зачем и в качестве кого еду в США. Вечер был неприятный. Чувствовалась искусственная и напряженная атмосфера. Разговор не клеился, на все вопросы я отвечал уклончиво. Я сказал, что лишь в Каире, куда меня вызывают, все окончательно выяснится. Через несколько часов Андерс от нас уехал, так и не узнав ничего конкретного.

ГИБЕЛЬ СИКОРСКОГО

После отдыха в Ливане Сикорский полетел в Каир, откуда должен был направиться уже в Лондон. В основном все было сделано и урегулировано. Только вопрос об Андерсе не был решен со всей ясностью и определенностью. Предстояла реорганизация командования армии: Сикорский принял решение отделить функции командующего армией от функций командира корпуса. А пока обе функции находились в руках Андерса. Сикорский поставил этот вопрос совершенно ясно и, обращаясь к Андерсу, сказал:

— Вы можете избрать либо то, либо другое: можете остаться командующим армией, тогда я назначу командира корпуса. Если же вы захотите стать командиром корпуса, я назначу командующего армией.

Ни один из вариантов Андерса не устраивал. Командующий армией по положению был выше, но он не имел солдат. Войска непосредственно подчинялись командиру корпуса, который по существу являлся хозяином положения. Андерс считал, что, если он оставить за собой должность командира корпуса, то есть фактического командира, ему придется в какой-то части отказаться от положения «вождя» в пользу командующего армией, что для него было неприемлемым. По мнению Андерса, никто кроме него не мог занимать высшей должности. Если бы он согласился остаться командующим армией, а Сикорский назначил кого-нибудь командиром корпуса, то Андерс фактически оказался бы командиром без войска, следовательно, был бы лишен силы, с чем он также категорически не мог примириться. Словом, ни одно из предложений Сикорского его не устраивало. Андерс хотел и впредь безраздельно властвовать в армии, совмещая функции командующего армией и командира корпуса и имея двух заместителей — одного по армии, другого по корпусу.

Между прочим, позже, уже после смерти Сикорского, этот замысел на некоторое время был осуществлен. А сейчас Сикорский не хотел на это соглашаться. Однако он уехал, так и не решив вопроса.

Окончательное решение он хотел принять уже в Лондоне. Андерс хорошо знал, что дело решится не так, как он хотел, он имел все основания полагать, что оно решится не в его пользу. Говорили, что Сикорский намерен даже совсем отозвать Андерса с Ближнего Востока, но приказ задерживается из-за отсутствия кандидата на его место.

Напряжение в отношениях между Андерсом и Сикорским за последнее время усилилось. Англичане едва сдерживали строптивого Андерса, заверяя его, что все будет как нельзя лучше.

Пока же Сикорский не произвел никаких изменений Андерс оставался на своей прежней должности. В отличие от санации, так много потерявшей из-за инспекции Сикорского на Ближний Восток, Андерс сохранил пока прежние позиции.

Перед отлетом Сикорский еще раз вызвал меня в Каир, чтобы дать окончательные инструкции относительно предстоящей мне работы в Вашингтоне. Разговор свидетельствовал о том, что, вопреки усилиям, не удалось добиться отмены решения о моем отъезде в США. Сикорский настоял на своем, ссылаясь на то, что я буду нужен в Америке для дела.

Он до сих пор не мог понять некоторых поступков англичан и поэтому в ходе беседы показал мне телеграмму, полученную от Черчилля несколько часов назад. Черчилль поздравлял его с победой на Среднем Востоке. Сикорский не мог понять, какую победу имел в виду Черчилль. Стоявший рядом полковник Марецкий был явно встревожен. В поздравлении было что-то, чего ни тот, ни другой не понимали. В той же телеграмме Черчилль просил Сикорского «немедленно возвратиться». В связи с этим Сикорский отказался от намерения поехать в Африку, где хотел ознакомиться с положением проживавших там в лагерях поляков, и решил возвратиться в Англию. Видимо, там его ожидали какие-то весьма важные дела, если его так срочно вызывали и даже заблаговременно предоставили в его распоряжение самолет. Он был очень раздражен по этому поводу, тем более что через несколько дней в Каир должен был прибыть заместитель министра иностранных дел СССР, с которым он хотел обсудить вопрос польско-советских отаошений. А телеграмма Черчилля срывала эту встречу.

Сикорский еще раз вернулся к вопросу о моем отъезде в США. Спрашивал, знаю ли я английский, а услышав, что нет, прикомандировал в мое распоряжение инженера Хрыневича в качестве переводчика. Я специально просил назначить именно Хрыневича, так как он знал не только английский язык, но и условия жизни в США. Он должен был сопровождать меня в пути в течение всего моего пребывания там. Хрыневич из солдат был произведен в подпоручики.

В моем присутствии Сикорский составил телеграмму в Вашингтон на имя заместителя начальника штаба армии, извещавшую о моем приезде. Дал также указания нашему послу в Каире Зажулинскому уладить все формальности, связанные с моим выездом в США.

Потолковав еще несколько минут, мы распрощались. Казалось, Сикорский чем-то встревожен: телеграмма Черчилля явно беспокоила и интриговала его.

Прямо от Сикорского я направился к Андерсу (мы жили вместе в гостинице), чтобы доложить ему о решении Верховного Главнокомандующего относительно меня. У него я застал Гулльса. Андерс встретил меня словами:

— Вот видишь, я одержал большую победу. Как раз пришел подполковник и передал мне поздравления от генерала Беннет-Несбита.

Я стоял пораженный, ведь несколько минут назад эти же слова я слышал от Сикорского. Сикорский получил поздравления от Черчилля и, оказывается, такие же поздравления получил Андерс от Беннет-Несбита. Что это могло значить?

— С какой победой? — спросил я.

Генерал улыбнулся и, довольный, ответил:

— С победой над Сикорским.

Я внимательно посмотрел на генерала. Он странно смутился. Вообще он выглядел как-то необычно. Видимо, что-то произошло, чего я не знал. Когда несколько часов назад я разговаривал с Андерсом, он был другим человеком — спокойным, сдержанным, а теперь, хотя его и поздравили с «победой», он совершенно не походил на победителя, дрожал, будто в лихорадке. Было заметно, что он очень возбужден, глаза его горели, на лице проступили красные пятна, он весь переменился. Действительно, пришедший через некоторое время врач установил, что у Андерса повышенная температура. Однако я не мог понять причины, вызвавшей такую резкую перемену в самочувствии генерала.

Я сказал ему о своем предстоящем отъезде в США. Андерс был этим недоволен.

Он лег в постель и принял какие-то порошки. Все это выглядело как-то странно. Я не мог разобраться в происходящем, но атмосфера была смутной и неприятной. Вскоре к Андерсу пришел сам Несбит. После его ухода я постучался к генералу. Он встретил меня словами:

— Знаешь, я не буду присутствовать на проводах Сикорского.

Я был поражен. До отлета оставалось еще несколько дней, а Андерс уже предупреждал, что не будет провожать Сикорского. Почему? Из-за слишком скверного самочувствия? Может быть, генерал решил пораньше вернуться в Киркук, поскольку в Каире чувствовал себя плохо? Впрочем, было видно, что ему и в самом деле не по себе.

Вскоре пришел с приказаниями Сикорского полковник Марецкий; генерал почти не разговаривал с ним. Получил приказы и сказал, что чувствует себя плохо и, вероятно, не будет на проводах Сикорского. Чем ближе подходил момент отъезда Сикорского, тем большее беспокойство охватывало Андерса. Бывали минуты, когда он весь дрожал, словно в лихорадке. Однако приглашенный врач не установил никакой болезни. Между тем, несомненно, было что-то такое, что вынуждало Андерса как можно скорее покинуть Каир. Он этого ничуть не скрывал и в самом деле приказал приготовить себе самолет для возвращения в Киркук. Было похоже, что он хотел от чего-то бежать, вообще как можно скорее оставить Каир, словно он чего-то боялся, ожидал чего-то необычного и не хотел быть при сем свидетелем.

Андерс доложил Сикорскому, что не может присутствовать при его отлете, так как чувствует себя плохо. Я удивился его поведению, ведь я видел, что он не настолько уж болен, чтобы действительно не иметь возможности проводить Сикорского, как этого требовал служебный долг. Не было также никакой причины для срочного выезда в Киркук.

Сикорский тоже очень удивился, но сказал Андерсу, что если он нездоров, то может попрощаться накануне и на аэродром уже не приезжать. Сикорский мог предполагать, что Андерс обиделся и поэтому не хочет его проводить. Как бы то ни было, все это походило на демонстрацию пренебрежения по отношению к верховному главнокомандующему.

В конечном счете Андерс самолетом направился в Киркук, а я через час выехал туда же на автомашине. По пути заехал в Тель-Авив. В гостинице «Гатримон», где я остановился вместе с сопровождавшим меня поручиком Хашковским, нас настигла переданная по радио весть о гибели Сикорского. Сначала я не мог этому поверить, точно так же как и другие поляки, находившиеся в зале. Когда это сообщение подтвердили и другие радиостанции, никаких сомнений не оставалось. Было передано также официальное правительственное сообщение, содержавшее заявление Идена о том, что над Гибралтаром произошла катастрофа самолета, в котором летел Сикорский. Все пассажиры погибли. «Причины катастрофы выясняются и будут сообщены позже».

Следующее правительственное сообщение о гибели Сикорского было очень смутным, путаным и неубедительным. Расследования происшедшего «случая» фактически не произошло. Для видимости создали комиссию по установлению причин катастрофы, но она приняла ту версию, которую ей якобы сообщили живые свидетели события. Комиссия установила, что отказали рули управления, в результате чего самолет после взлета упал в воду и от удара о воду разбился. Утонули все, за исключением пилота, который спасся, хотя и был ранен. Удалось выловить лишь тело Сикорского.

Вот и все, что было сказано в правительственном сообщении. Авторы его даже не удосужились выяснить, почему не действовали рули управления, как об этом говорилось в официальном извещении. Почему их заклинило? Что привело к этому?

В случайность никто не верил, сообщению также не верили. То, что официально сообщалось, слишком мало походило на правду. Комментаторы передавали друг другу совершенно иную версию катастрофы.

Трудно было игнорировать тот факт, что американцы, не знавшие всего дела, предложили включить в комиссию своих экспертов и расследовать причины катастрофы, так как самолет был американского производства и еще не случалось, чтобы «либерейторы» терпели подобные аварии. Однако их не пригласили в комиссию, ибо почему-то было признано, что такое расследование излишне.

Обсуждение обстоятельств катастрофы и логическое сопоставление данных, содержавшихся в официальных коммюнике, давали обильную пищу для размышлений.

Если самолет действительно, как говорилось в сообщении, упал в воду сразу же после взлета в результате неисправности рулей, то в худшем случае он затонул бы и его можно было извлечь из воды вместе с погибшими членами экипажа и пассажирами.

Самолет такого типа, огромный четырехмоторный бомбардировщик стальной конструкции, ни в коем случае не мог при соприкосновении с водой разлететься на мелкие куски в радиусе почти ста метров. Если даже предположить, что он упал с большой высоты (чего не было на самом деле), то он прежде всего ударился бы крылом, моторами или кабиной пилота. А ведь именно пилот остался жив.

Во всяком случае, какой бы своей частью самолет ни ударился о воду, эта часть амортизировала бы силу удара и была бы только больше других повреждена, а пассажирская кабина, расположенная в хвосте, более или менее сохранилась бы. Смятый самолет можно было бы целиком, вместе со всеми в нем находившимися, извлечь из воды.

Ходила и иная, более правдоподобная версия, согласно которой самолет разлетелся на мелкие части еще в воздухе и лишь его жалкие остатки упали в воду на расстоянии нескольких десятков метров один от другого. Вот почему не удалось извлечь ни одной целой части самолета. Вот почему не удалось и выловить тела пассажиров; ведь при разрыве самолета в воздухе они были изуродованы так, что их все равно нельзя было бы опознать. Да, кстати, никто и не взял на себя труд попытаться выловить тела или остатки самолета.

Что же касается тела Сикорского, якобы выловленного, то никто никогда не идентифицировал его.

Почему так спешили с ликвидацией Сикорского? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно прежде всего вспомнить, в какое время погиб наш премьер и Верховный Главнокомандующий. Это случилось в переломный период войны, когда чаша весов решительно склонилась в пользу союзных государств и когда Запад собирался по своему усмотрению предопределить послевоенное будущее Европы. Точнее, гибель Сикорского произошла между конференциями в Касабланке и Тегеране.

Во время встречи в Касабланке Рузвельт и Черчилль обсуждали общие принципы будущего послевоенного устройства. В Тегеране предстояло принять уже более конкретные решения.

Вопрос о Польше являлся для англичан весьма щекотливым. Между прочим, английский проект послевоенного урегулирования в Центральной и Восточной Европе (его поддерживали и американцы) касался также и Польши. Предусматривалось создание Польши в границах 1939 года на западе и по так называемой линии Керзона (то есть примерно по линии Буга) — на востоке.

На Касабланкской конференции польское правительство не было представлено, не предполагалось присутствие его представителей и на конференции в Тегеране.

Такие условия было бы очень трудно предложить Сикорскому. Во-первых, потому что он никогда бы их не принял. Во-вторых, как Черчилль, так и Рузвельт лично дали Сикорскому большие обязательства, жили с ним в дружбе, вынуждены были считаться с его авторитетом.

Чтобы показать, насколько сильно опасались англичане соглашения Сикорского с правительством Советского Союза, еще раз сошлемся на факт срочного отзыва ими нашего премьера из Каира в Лондон. Когда Сикорский объявил о своей поездке в Каир для встречи с заместителем министра иностранных дел СССР, англичане, не желая допустить этой встречи и переговоров, вызвали Сикорского телеграммой в Лондон. Вызвали, предварительно сделав все, чтобы этот полет был для него последним.

Со смертью Сикорского англичане получили свободу действий в польском вопросе, что также входило в их планы, но при жизни Сикорского абсолютно не поддавалось реализации. С горизонта исчез человек, с которым они должны были безусловно считаться, а на его место пришла марионетка.

Санация также добилась того, чего хотела: отныне у нее был свой человек на посту Верховного Главнокомандующего. Теперь она считала, что ее власть гарантирована. Оставалось лишь изменить состав правительства, но это при поддержке Верховного Главнокомандующего представлялось уже более простым делом. Главная же цель, по мнению санационных деятелей, была достигнута.

Андерс, который так жаждал подобной перемены и перед которым теперь открылись широкие горизонты и возможности, в принципе проиграл больше всего. Он являлся лишь орудием в чужих руках и таковым остался до конца. Он был уверен, что после смерти Сикорского получит пост Верховного Главнокомандующего. Это наполняло его необычайной радостью, которую он не пытался скрывать. Он уже видел себя в роли диктатора, уже чувствовал себя верховным главнокомандующим. Поэтому сразу же начал борьбу с людьми, которых считал своими противниками. И это его погубило.

Он ни одной минуты не сомневался в том, что президент Рачкевич назначит его верховным главнокомандующим. Поэтому под нажимом Токаржевского, который принимал в этом деле самое активное участие, направил в Лондон делегацию. После смерти Сикорского Токаржевский как бы очнулся, его охватил порыв огромной активности и высокомерия, которых за ним до сих пор не замечали. Помню, как во время подготовки к выезду этой делегации, Андерс былл слегка нездоров и никого не хотел принимать. Но вот пришел Токаржевский. Узнав, что Андерс не принимает, он вознегодовал. Выкрикнув нарочито громко, чтобы все слышали:

«Теперь не время болеть!» — решительно отворил дверь и вошел в спальню Андерса. Он навязал нашему командующему состав делегации и цель ее поездки. Это явилось первым поражением Андерса, и позже он уже не мог оправиться от него. Тем более что потом всплыли еще дела о злоупотреблениях и иные, которые были использованы теми, кто опасался его всемогущества.

Официально делегация направилась для участия в похоронах Сикорского. На самом деле ее задачей являлась доставка писем президенту Рачкевичу с требованиями санационных кругов. В этих письмах, которые писались и составлялись Андерсом, Токаржевским и Окулицким, содержались предложения по поводу перераспределения самых высоких государственных постов. Обычно черновики писем подготавливал и согласовывал Оку-лицкий. Затем секретарша Андерса Грабская в моем присутствии перепечатывала их на машинке.

В этих посланиях, между прочим, выдвигались требования устранить из правительства министров Квапиньского и Станьчи-ка, к которым Андерс питал личную неприязнь. Именно это обстоятельство больше всего ему повредило и не позволило занять пост Верховного Главнокомандующего.

«Мы глубоко уверены, что в момент, когда дела Польши плохи и речь идет о том, быть или не быть родине, вы, господин президент, найдете силы, чтобы призвать к руководству делами страны людей деловых, честных и пользующихся доверием народа, решительно отстранив тех, кто в такой тяжелый для Польши час заботится лишь о выгодах партийных или личных, — писал Андерс — Мы также верим, что наступит наконец отделение командования войсками от руководства политикой, столь необходимое для оздоровления и укрепления армии. Докладываю, что впредь до решения вами всех этих вопросов буду выполнять лишь ваши приказы».

Из приведенного отрывка видно, что Андерс думал только о себе и тогда, когда писал о привлечении честных людей и устранении тех, кто «заботится лишь о выгодах партийных или личных», как Станьчик, Квапиньский и Кот, и тогда, когда писал о необходимости раздельного руководства армией и политикой. А в конце он ясно подчеркнул, что «впредь до решения вами всех этих вопросов» будет выполнять лишь приказы президента, тем самым дав понять, что иначе и быть не может и что он, Андерс, будет признавать лишь один авторитет, то есть президента. Словом, он явно уже видел себя во главе вооруженных сил.

Это письмо Токаржевский обязан был вручить лично президенту Рачкевичу в присутствии всей делегации, что являлось определенным условием Андерса.

Следствием же вручения письма было то, что когда Рачкевич сообщил его содержание заинтересованным лицам, то министр Квапиньский, оставшийся в правительстве, решительно не согласился на назначение Андерса. Вторым весьма отрицательным для Андерса фактором, который не менее фатально отразился на возможности занятия им поста Верховного Главнокомандующего, был состав самой делегации. Ведь в нее входили прежде всего Токаржевский и Окулицкий. Первый являлся ярым противником Андерса, только и ожидавшим подходящего момента, чтобы на нем отыграться. Он определенно поддерживал Соснковского и ни за что на свете не хотел бы видеть Андерса на посту Верховного Главнокомандующего; Окулицкий также питал больше симпатий к Соснковскому, чем к Андерсу, и в любом случае предпочел бы кандидатуру Соснковского. Даже полковник Бонкевич, преданный Андерсу человек, шеф его 2-го отдела, в случае выбора тоже наверняка высказался бы в пользу Соснковского, хотя бы потому, что слишком хорошо знал Андерса и имел о нем определенное мнение. Единственным, кто мог оказать довольно большое влияние через англичан, был подполковник Бобинский. Но англичанам, по крайней мере сразу же после гибралтарской катастрофы, было неудобно решительно вставать на сторону Андерса.

К делегации присоединился епископ Гавлина, который, как назло, как раз в это время был с Андерсом в ссоре. Андерс был крайне недоволен епископом за то, что тот в своих проповедях, обращенных к войскам, сравнивал Сикорского с королем Собеским[77], желая ему таких же побед. Епископ имел претензии к Андерсу по поводу того, что тот задержал производство его в дивизионные генералы. Естественно, такая делегация не только не представляла интересов Андерса в Лондоне, но и была по отношению к нему враждебной и больше вредила, чем помогала.

Одновременно такой состав делегации в огромной степени содействовал укреплению позиций Соснковского, которого считали человеком солидным и ставили выше, как всюду говорили, «недоросшего» Андерса.

Сначала в состав делегации намечался и я, но Гулльс отсоветовал Андерсу включать меня, и в результате моя поездка в Лондон не состоялась.

Между тем через несколько дней после гибели Сикорского и выезда полномочной делегации пришла телеграмма, сообщавшая, что обязанности Верховного Главнокомандующего временно принял на себя генерал Кукель. Получив это сообщение, Андерс рассмеялся и назвал Кукеля «шутовским колпаком», а не верховным главнокомандующим. При этом он ткнул себя пальцем в лоб и сказал:

— Кто мог внести такое дурацкое предложение?

Затем немедленно направил Рачкевичу телеграмму, в которой официально ставил его в известность, что не признает Кукеля верховным главнокомандующим и может подчиняться лишь президенту Речи Посполитой. Это был уже второй недвусмысленный намек на то, что только он, Андерс, может быть верховным главнокомандующим.

Андерс продолжал свято верить, что никто кроме него не достоин и не может занять пост Верховного Главнокомандующего. Соснковского он вообще не принимал в расчет.

А в это время в Лондоне страсти кипели вовсю. Санация, избавившись от Сикорского, больше не нуждалась в помощи Андерса. На посту Верховного Главнокомандующего Андерс был ей вообще невыгоден; она предпочитала иметь во главе польских вооруженных сил своего человека и, естественно, направила теперь все свои усилия на борьбу против Андерса, что, впрочем, не представляло сколько-нибудь серьезных трудностей, ибо никто его особенно не поддерживал. Министр Квапиньский самым категорическим образом возражал против кандидатуры Андерса, угрожая даже расколом в правительстве в случае, если такое назначение состоится. Англичане, хотя и поддерживали кандидатуру Андерса, все же не могли официально вмешиваться в это дело, опасаясь возникновения слишком большого скандала. Поэтому они предпочли перевести стрелку на другой путь — заявили о своей солидарности с довольно модным в то время взглядом, что пост Верховного Главнокомандующего вообще не нужен. Тем самым они заняли выжидательную позицию и даже сделали реверанс в сторону Миколайчика который также был за то, чтобы ликвидировать пост Верховного Главнокомандующего. Протекция Кота, который в соответствии со своими прежними принципами старался помочь Андерсу, тоже подвела.

После почти недельного торга Рачкевич назначил наконец верховным главнокомандующим Соснковского. Когда об этом стало известно, Андерса охватило разочарование, сменившееся затем яростью. Теперь он предпочел бы, чтобы оставался в живых Сикорский, чем получить подобное оскорбление, терпеть такое бесчестье. Он металея по комнатам и кричал, как безумный, стучал кулаками по столу. А когда оповестили о составе нового правительства, куда вошли Квапиньский и Станьчик, он вообще чуть не рехнулся.

— Я им покажу! — грозил он «лондонцам». — Посчитаемся, когда приедем в Польшу!

Тогда же он решил не признавать Соснковского верховным главнокомандующим, объявить о своем отказе подчиняться правительству Миколайчика, провозгласить свою армию на Ближнем Востоке самостоятельной, подчиненной лишь английскому командованию.

Действуя в этом направлении, Андерс ограничился пока посылкой в Лондон написанной в спокойном тоне телеграммы с предложениями о назначении на важнейшие должности в армии. Таким образом он намеревался сначала окружить себя слепо послушными ему людьми и тем самым предотвратить возможность возникновения какой-либо оппозиции. Именно в это время при невыясненных обстоятельствах погиб полковник Корнаус, о котором было известно, что он предан Сикорскому и является ярым противником Андерса. Корнаус категорически возражал против различных выступлений Андерса и неоднократно выражал свое несогласие с линией командующего на совещаниях. В один из дней, когда разногласия в правительстве достигли кульминации, Корнауса нашли в его квартире мертвым. Смерть наступила в результате выстрела из огнестрельного оружия. Сначала пытались это скрыть и стали внушать окружающим, что Корнаус умер естественной смертью. И лишь некоторое время спустя, когда возникло слишком много слухов, а свидетели, видевшие труп, по-прежнему громко говорили об огнестрельной ране, была пущена в ход версия о самоубийстве полковника.

Пашкевич также почувствовал себя в опасности и вынужден был отказаться от своей должности и уехать из Ирака.

Андерс предлагал правительству в Лондоне произвести целый ряд персональных перемещений. В частности, на посту заместителя командующего он вместо Токаржевского хотел видеть своего приятеля Богуша. Вместо Пашкевича командиром танковой бригады следовало, по его мнению, назначить Раковского (отозванного приказом Сикорского с должности начальника штаба и переведенного в Лондон в Историческое бюро), а вместо Копаньского на должность командира 3-й дивизии он выдвигал кандидатуру полковника Окулицкого. Командиром 5-й дивизии вместо Богуша рекомендовал назначить полковника Сулика. На должность начальника штаба вместо Раковского выдвигал генерала Пшевлоцкого. Он был уверен, что при такой расстановке армия будет послушным инструментом в его руках.

Одновременно со своими планами и политическими комбинациями Андерс начал совершенно открыто прибегать к различного рода денежным махинациям, без всякого стеснения пересылая казенные деньги на свое имя в заграничные банки. В частности, он перевел пятьсот фунтов в Лондон, а через несколько дней еще пятьсот фунтов — в Каир.

В главном вопросе генерал открыто ратовал за непризнание нового Верховного Главнокомандующего и правительства и обращался по этому поводу к ряду офицеров, как старших, так и младших, старался убедить их в необходимости такого сопротивления и в — его благотворных результатах для будущего. Так, он разговаривал на эту тему с ротмистрами Кедачем, Чапским, со мною и другими. Наконец, решив, что почва уже подготовлена, он обратился ко мне, чтобы я использовал свое большое влияние в армии для организации широкой антиправительственной пропаганды, которая помогла бы ему провозгласить свою армию самостоятельной и сделать ее совершенно независимой от каких-либо польских властей.

В течение двухчасовой беседы я пытался убедить Андерса в пагубности подобного шага. Я сказал, что не понимаю, почему он стремится к этому. Конечно, на самом деле я понимал, что это были сугубо личные планы Андерса, продиктованные уязвленным самолюбием в связи с тем, что он не получил поста Верховного Главнокомандующего. Генерал, однако, на меня нажимал. Тогда я спросил, согласятся ли англичане на такую акцию. Генерал быстро ответил, что подобный шаг их весьма устроил бы и с этой стороны он имеет гарантированную поддержку. Мы еще долго спорили но ему не удалось разубедить меня в моей точке зрения, и я в конечном счете отказался от участия в задуманном им деле. На этом мы и расстались.

ЭПИЛОГ

Через несколько дней после нашего разговора Андерс самовольным решением — вопреки приказу Сикорского — приостановил мой отъезд в Вашингтон.

В это же время известный своими интригами Кот, стремясь спасти престиж правительства, которое подвергалось нападкам со всех сторон и не имело никакой поддержки в армии, издал без согласования со мной и без каких-либо полномочий с моей стороны обращение в форме листовки, скрепленное якобы моей подписью и содержавшее заявление о поддержке правительства мною и «группой молодых». Листовка была поддельной — я никогда ее не составлял и не подписывал.

Как раз в этот период Андерс командировал меня в Палестину на курсы командиров полков, чтобы таким образом избавиться от меня в Ираке. Сам он выехал в краткосрочный отпуск в Ливан и там ожидал возвращения из Лондона делегации, с тем чтобы детально разобраться в обстановке и принять окончательное решение.

Спустя две-три недели, когда делегация в составе Окулицкого и Бомбинекого вернулась, Андерс прислал в Палестину автомашину, чтобы я приехал к нему в Ливан. Я поехал.

К тому времени отношения между мною и генералом стали очень натянутыми. Обедали почти в полном молчании. Генерал не знал, с чего начать разговор. Я же избегал тем, которые интересовали шефа. После обеда он предложил проехаться в какой-то замок, расположенный, по его словам, в живописнейшей горной местности на берегу моря. Я деликатно уклонился от этого предложения и остался в гостинице.

Генерал поехал в другой компании. После возвращения сели ужинать, затем перешли на террасу пить кофе. Здесь генерал заговорил со мной относительно полка, моих планов, спросил, настаиваю ли я на поездке в Вашингтон, и мимоходом вернулся к своим проектам, желая у меня выведать, не изменил ли я своих убеждений в связи с его предложениями. Я старался избегать прямых ответов, поэтому все, что я говорил, звучало, пожалуй, банально. Тем не менее Андерс почувствовал мое отрицательное отношение к его предложению. Он был очень расстроен этим. Еще раз попытался убедить меня в том, что задуманное им сулит нам радужные перспективы. Из его слов я узнал, что Соснковский утвердил не все предложения Андерса по части перестановок, а внес ряд поправок. В частности, командиром 3-й дивизии назначил генерала Духа, а начальником штаба армии — полковника Висьневского. Затем мне стало известно, что существует также план командирования Окулицкого в Польшу с целью организации кампании против Миколайчика, внесения раскола в Польше и подчинения всех подпольных организаций. Это известие меня очень расстроило и огорчило.

С тяжелым сердцем примерно в полночь я уехал от Андерса, еще раз решительно отказавшись от участия в каких-либо его планах. Я спешил в Палестину, чтобы успеть на дневные лекции.

Несколько недель спустя, услышав от поручика Скацегины, приехавшего в Палестину из Ирака, и еще от некоторых офицеров, что Андерс не отказывается от своего намерения целиком подчиниться англичанам и не признавать вышестоящую польскую власть в Лондоне, я в середине августа 1943 года через того же поручика Скацегину направил Андерсу письмо. Одну копию письма спрятал Скацегина, вторая осталась у меня. Оригинал письма Скацегина вручил Андерсу.

Я послал это письмо генералу в тот момент, когда наши разногласия достигли высшей точки. Я предупредил, что в случае какого-либо мятежного акта против Верховного Главнокомандующего и правительства я использую силу своего полка. В письме я обвинял Андерса в том, что он:

1) злоупотребил доверием, которое оказывал ему Сикорский, назначая его командующим польской армией в СССР, а позже на Ближнем Востоке;

2) злоупотребил доверием, которое возлагали на него солдаты и общественность;

3) постоянно использовал свое служебное положение в личных целях, хорошо сознавая, что этим приносит огромный вред польскому государству.

Такое использование служебного положения явно во вред государству я считал самым настоящим предательством. Кроме перечисленных, я предъявил Андерсу также обвинение в совершении ряда уголовных и политических преступлений.

Я просил, чтобы он изменил направление и методы своих действий и свое поведение, иначе моим долгом будет передать дело прокурору. При этом я добавил, что вряд ли найдется такой защитник, который, зная все факты, отважился бы его защищать, особенно перед лицом общественного мнения.

С этой минуты Андерс начинает развертывать лихорадочную деятельность, имеющую цель ликвидировать меня как можно скорее. После нашего последнего разговора он понял, что я не поколеблюсь и использую все средства для того, чтобы помешать его планам. Это подтверждало мое письмо. Кроме того, он знал, что я хорошо понимаю его намерения и истинную подоплеку его поведения, а это уже само по себе срывало его планы ниспровержения Соснковского и правительства премьера Миколайчика и в огромной степени осложняло задачу захвата власти в свои руки.

Поразмыслив, Андерс пришел к выводу, что прежде всего следует не допустить моей встречи с Соснковским, которому наверняка я захочу все детально доложить. Одно за другим следовали совещания, на которых лихорадочно обсуждалось, каким образом обезвредить меня и — прежде всего — как предотвратить возможность моих встреч или контактов с людьми из военной и политической среды, с которыми я поддерживал отношения. Спешить приходилось Андерсу еще и потому, что над ним, как дамоклов меч, продолжала висеть опасность приезда Верховного Главнокомандующего. К этому времени должно быть все кончено. Начиная решительную борьбу со мной, Андерс любой ценой хотел прежде всего изъять ряд компрометирующих его документов, которые, как он полагал, находятся у меня. С этой целью он, воспользовавшись моим отсутствием (я находился на курсах), приказал провести занятия полка, командиром которого я был, с выходом из места расположения. Не ограничившись этим, он велел обеспечить, чтобы на территории полка вообще никого не оставалось, даже освобожденных от Занятий и несших внутреннюю службу. Когда таким образом удалось избавиться от потенциальных непрошеных свидетелей, территорию полка окружили постами жандармерии. Насколько известно, начальник жандармерии сначала отказался выполнять такой приказ как полностью беззаконный и противоречащий уставу. Однако нажим Андерса возымел свое действие. После такой обстоятельной подготовки и устранения всего, что могло бы помешать, началась сама «операция»: к моей палатке подъехал автомобиль 2-го отдела. Перед палаткой всегда стоял пост, теперь же в «учебных» целях он был снят. Из машины вышли два офицера 2-го отдела (конечно, доверенные люди Андерса) и направились в палатку. Здесь разбили железный ящик, высыпали все его содержимое в одеяло и отвезли на квартиру Андерса, доложив о выполнении приказа. После их ухода Андерс сам просмотрел содержимое ящика, откладывая различные компрометирующие его бумаги и отбирая из остальных те, которые, по его мнению, могли ему потребоваться в будущем. Лишь на второй день он вызвал из 2-го отдела капитана Квятковского и своего адъютанта поручика Любомирского. Вручил им одеяло с бумагами и приказал произвести опись. Затем бумаги разослали военным инстанциям по принадлежности, конечно, за исключением тех, которые Андерс спрятал, как опасные для себя.

Об этом я узнал от одного из офицеров полка, специально приехавшего ко мне, чтобы рассказать обо всем. Несколькими днями позже приехала также секретарша Андерса Ирэна Грабская (невестка председателя Рады Народовой в Лондоне), которая попросила шефа немедленно освободить ее от работы и, примчавшись в Палестину, рассказала мне обо всем, что творилось последнее время в среде ближайшего окружения Андерса, о принимаемых генералом мерах и намечаемых планах.

Так я из разных источников был подробно информирован о происходящем в штабе командующего армией.

Несколько дней спустя, по окончании курсов, я направился в штаб Карпатской дивизии, в состав которой входил мой полк. Там от полковника Ястржембского я узнал, что им уже получена телеграмма, отстраняющая меня от командования полком. На вопрос, что он думает об этом, полковник сказал, что точно не знает, но полагает, что дело серьезное, поскольку таким образом обычно не снимают с должности командира полка. Одновременно он порекомендовал мне быть осторожным и внимательно смотреть вокруг.

Я попросил отпуск на несколько дней и направился в Тель-Авив. Я прекрасно понимал, что в отношении меня разыгрывается первый акт мести. Видя, к чему все идет, и отдавая себе полный отчет о намерениях Андерса относительно наших общих животрепещущих вопросов я решил отреагировать на происходящее самым решительным образом, дабы пресечь любую возможную с его стороны выходку. Переговорил с начальником жандармерии майором Фишером и вручил ему рапорт на имя Верховного Главнокомандующего Соснковского с просьбой предать Андерса суду чести для генералов. Вот этот рапорт, копию которого я переслал генералу Вятру:

«Ротмистр Ежи Климковский.

Газа, 16 XI 1943 года

Господину генералу Соснковскому, верховному главнокомандующему, Лондон.

Сообщаю вам, господин генерал, как верховному главнокомандующему, факты, компрометирующие господина генерала Андерса, с просьбой о предании его суду чести для генералов. Господин генерал Андерс совершил ряд преступлений уголовного характера, а также политических преступлений, равнозначных государственной измене:

1) систематически присваивал казенные деньги и покупал на них золотые портсигары, золотые шкатулки и золотые монеты;

2) переводил казенные деньги на свое имя в заграничные банки, использовал их в своих личных целях;

3) скупал в Ташкенте у умиравших с голоду людей золотые кольца, доллары и тому подобное;

4) присвоил 3000 (три тысячи) долларов, полученных в польском посольстве в Москве;

5) израсходовал на своих приятельниц около двух тысяч фунтов стерлингов из государственного фонда;

6) систематически занимался спекуляцией брильянтами.

Преступления государственно-политического характера совершены им в таком масштабе, что я могу о них доложить лишь господину президенту Речи Посполитой, вам, господин генерал, как верховному главнокомандующему, и правительству.

Прошу вас, господин генерал, по прибытии на территорию Палестины вызвать меня для доклада, чтобы я мог вышеуказанные вопросы представить вам лично. Я знаю, что местные власти всеми силами будут пытаться воспрепятствовать моей встрече с вами. Прошу не поддаваться влиянию окружения и сплетням, прошу меня вызвать и выслушать.

Ежи Климковский, ротмистр»

Мое выступление вызвало неслыханное замешательство и растерянность, но, конечно, также и немедленную реакцию.

В результате долгих совещаний между Андерсом, Богушем, начальником юридической службы полковником Ромом и другими заслуживавшими доверия людьми по предложению Рома было решено состряпать против меня дело и устроить суд, а пока что немедленно подвергнуть меня временному аресту, что Андерс считал весьма важным для всего дела.

Оставалось придумать обвинение. Из затруднительного положения помог выйти Ром. Он заявил, что даже на основе тех ничего не значащих бумаг, которые были забраны у меня, он в состоянии выдвинуть против меня обвинение, используя специальную статью о «собирании документов государственной важности». Немедленно было отдано распоряжение собрать уже разосланные документы, «скомплектовать их» и составить соответствующий перечень.

Опись документов произвел личный секретарь Андерса Анджей Строньский. Позже перечень этот озаглавили: «Выписка из протокола обыска», — обыска, которого в действительности никогда не было, ибо то, что было совершено, нельзя назвать иначе как кражей со взломом. Так насилие и кража обрели силу закона.

Точность выписки из несуществующего оригинала протокола заверил своей подписью упомянутый капрал Строньский.

Покончив с этим делом, в котором принимали участие целых пять генералов и большое количество офицеров разных званий, и придав ему все возможные в той ситуации атрибуты законности, мои противники решили заняться непосредственно моей особой, руководствуясь предложениями Рома, ибо иного способа замести следы совершенных Андерсом преступлений не было.

Через несколько часов ко мне официально явился тот самый майор жандармерии Фишер, с которым я продолжал находиться в хороших отношениях. В руках у него был составленный Богушем и подписанный Андерсом приказ о производстве у меня тщательного обыска. Как оказалось, речь шла об изъятии всяческих записок, заметок и других бумаг, которые, возможно, находились при мне и которые могли компрометировать Андерса. Рассчитывали также на то, что попадутся такие документы, которые послужат обвинительным материалом и против меня. Увы, и на сей раз, кроме личных писем, ничего найти не удалось.

Попутно упомяну, что ряд вещей, мелочей сугубо личных, которые я приобретал во время поездок, а также коллекцию фотографий из СССР и Ирака, являвшихся моей собственностью, и даже мои труды (рукописи, доклады, различные записи) Андерс попросту присвоил.

После того как было состряпано обвинение в «собирании документов государственной важности» и подобрана соответствующая статья, я по приказу Андерса был арестован.

В соответствии со служебным расписанием я подлежал юрисдикции 13-го полевого суда. Однако мое дело направили в 12-й полевой суд, вышестоящим начальником которого являлся Богуш. В качестве заседателей подобрали офицера для поручений у Богуша майора Левицкого и офицера из штаба Богуша капитана Хомюка. Таким образом, все было подготовлено в семейном кругу обоих генералов. Роли были распределены весьма предусмотрительно, так что никаких неожиданностей не могло быть. Приговор был вынесен, когда «обвинение» еще только направлялось в суд ради соблюдения чистой формальности, необходимой, чтобы ввести в заблуждение окружающих и общественное мнение.

Тем временем до моего сведения довели «обвинительное заключение»: капитан Марнхайм, правая рука начальника юридической службы армии полковника Рома, прочитал мне сфабрикованное заключение и «постановление суда» о содержании меня под стражей до судебного разбирательства, сообщив при этом, что я имею право обжаловать это постановление перед вышестоящей инстанцией, коей являлся тот же Богуш.

После этого офицер жандармерии поручик Червинский препроводил меня в военную тюрьму в Иерусалим. Произошло это 18 ноября 1943 года.

Прибыв в тюрьму, я узнал, что камера для меня была приготовлена уже более двух недель назад. Об этом рассказал мне начальник тюрьмы поручик Трешка.

Я решил сохранять спокойствие и по мере возможности защищаться, используя все доступные при тех обстоятельствах средства. Начал с требования предоставить мне адвоката. В этом мне было отказано. В то же время, чтобы создать видимость законности, мне выделили из своей компании «защитника». Это был поручик Ежи Ясинский. Увы, он не счел уместным даже прийти ко мне, несмотря на мои неоднократные просьбы.

Вся защита свелась к получасовому свиданию с Ясинеким перед самым судом. Характерным было также снятие с должности начальника тюрьмы поручика Трешки, о котором знали, что он мой знакомый. Я решил действовать и в ближайшее воскресенье попросил ксендза Хрыстовского, приходившего к нам проводить богослужение, исповедать меня. Во время исповеди я под присягой посвятил ксендза (которого в общем хорошо знал, так как он был капелланом епископа Гавлины) в подоплеку расправы Андерса надо мной. Передал ему также ряд писем и документов для вручения Соснковскому.

За передачу их верховному главнокомандующему ксендз был снят с должности военного священника и приговорен к шестимесячному тюремному заключению. Часть наказания отбывал в той же тюрьме, в соседней камере.

А тем временем я получил следующий ответ самой высокой военной инстанции:

«Верховный Главнокомандующий 23 ноября 1943 года Ротмистру Ежи Климковскому.

Ваше письмо от 16 ноября 1943 года, содержащее ряд клеветнических инсинуаций против вашего командующего, получил.

Не считаю нужным передавать вопрос на рассмотрение суда чести для генералов, а ваше письмо, господин ротмистр, направляю полевому суду, в котором ведется разбирательство вашего дела, поскольку оно составляет новое преступление.

Верховный Главнокомандующий Соснковский»

Как видно, это была цена, которую Соснковский заплатил за несколько месяцев пребывания на посту Верховного Главнокомандующего. Не желая восстанавливать против себя такого грозного соперника, как Андерс, он, подобно Пилату, умыл руки, передав дело о моем «преступлении» на рассмотрение подчиненного Андерсу военно-полевого суда.

В этих условиях суд, вполне понятно, был избавлен от необходимости руководствоваться законом, был избавлен от опасений, что правда может обнаружиться и что приговор не будет утвержден вышестоящими инстанциями.

Следствия вообще не существовало. Суд получил весь материал от начальника юридической службы Рома, а тот — от командующего армией, и этого было достаточно. Какое же тут нужно следствие? Кому и зачем? Командующий армией приказал, назначил судей, а начальник юридической службы определил приговор. Вот и все.

Сначала председателем суда назначили майора Гисяка, который не пользовался особым благоволением, но которому пообещали за «хорошее» ведение дела значительное вознаграждение. Гисяк, совершенно не искушенный в «приемах» военной верхушки, приступил к разбирательству честно. Однако, ознакомившись с материалами дела и будучи человеком порядочным, он не захотел выполнить навязанную ему волю. Тогда начальство, видя, что Гисяк не будет послушным орудием в его руках, решило быстро его отозвать.

Я со своей стороны выступил против состава суда, особенно против заседателей — майора Левицкого и капитана Хомюка. Мотивировался протест тем, что упомянутые лица, как непосредственно подчиненные заместителю командующего армией Богушу, являющемуся в данном случае также высшей судебной инстанцией, которая должна утверждать приговор (офицеры штаба Богуша и постоянные участники предварительных совещаний по моему делу и всевозможных махинаций) не могут быть беспристрастными. Назначенные заседателями, они будут послушными исполнителями воли своего вышестоящего начальника, который в свою очередь не только выполняет соответствующие приказы своего командующего Андерса, но и сам является инициатором всего этого дела.

Свой отвод я сообщил лично заседателям. Однако, несмотря на обоснованные мотивы, просьбу мою отклонили. Заседателей оставили прежних. Наоборот, заменили председателя Гисяка, к которому я не имел никаких претензий. Сами заседатели из обвинения, выдвинутого мною против них (неверие в их беспристрастность), никаких выводов не сделали, что противоречило чести офицера, и согласились остаться в составе суда.

«Слушание дела» назначили на 27 ноября 1943 года.

В Этот день в девять часов утра меня отвели в другую, значительно большую по размерам камеру, находившуюся в нескольких шагах от моей. В камере уже находился весь состав суда; здесь и должно было состояться «разбирательство».

Собственно, я совсем не удивился, когда, войдя в «зал суда», вместо Гисяка увидел в кресле председателя полковника Борковского — специалиста высшего класса по различным состряпанным процессам, проводимым по приказу. Все остальное оставалось без изменения, несмотря на мои протесты.

Никакого наблюдателя со стороны Верховного Главнокомандующего не было, а ведь процесс был необычный. Предстояло рассудить между офицером для поручений командующего армией, человеком, который был посвящен в вопросы государственной важности, перед которым по существу не было никаких секретов, и самим командующим армией Андерсом, фактически обвинявшимся в государственной измене.

После «торжественной присяги» суда и оглашения уже известного мне текста обвинения, инкриминировавшего мне «преступное собирание документов государственной важности», суд приступил к разбирательству. Трудно было вообразить себе лучший подбор состава суда с точки зрения защиты организаторов процесса от каких-либо неожиданностей. И все же…

Когда в один из моментов судебного рассмотрения я потребовал предъявить все содержимое моего взломанного ящика, перевезенного затем на квартиру Андерса, в «зале» воцарилось тяжелое молчание. Наконец полковник Борковский неуверенным голосом ответил мне, что это не имеет отношения к делу.

В ходе разбирательства суд так и не выяснил, по чьему приказу был произведен так называемый «обыск», кто его проводил и в чьем присутствии. Он не мог также обнаружить в деле протокола «произведенного обыска».

За основу дела приняли пресловутую выписку из несуществующего оригинала протокола, состряпанную по заказу и заверенную подписью самого… капрала Строньского.

На помощь обескураженному председательствующему, располагавшему только фальшивками, к тому же неумело состряпанными, поспешил прокурор. Он заявил: действительно в деле имеется ряд нарушений формальностей, однако они неизбежны, иначе нельзя было вообще приступить к рассмотрению дела.

Итак, заявление прокурора исключало всякие кривотолки: приказ должен быть выполнен, и никто из стражей закона — даже перед лицом присяги — не может против него выступать. А от кого исходил приказ, каковы были причины, его породившие, — это отнюдь не являлось тайной.

В конце, заседания я вновь потребовал, чтобы суду было представлено содержимое забранного у меня ящика. Борковский ответил, что Этот вопрос будет рассматриваться потом.

Должен признаться, что я был поражен этим ответом, так как никогда не думал, что процедуру судебного разбирательства можно так комкать. Я выразил это мнение вслух. Борковский страшно разнервничался и предоставил слово прокурору.

Прокурор капитан Марнхайм заявил, что он поддерживает обвинение и просит о вынесении обвинительного приговора. Попутно он отметил, что несоблюдение формальностей вызывалось необходимостью подготовки обвинения, и при этом подсунул Борковскому какую-то записку.

Был объявлен перерыв, и суд удалился на совещание.

Примерно через полчаса он вернулся и огласил приговор, осуждавший меня на полтора года заключения.

После получения мотивов приговора в письменном виде я мог заявить свои возражения против него.

Через некоторое время я направил их через начальника тюрьмы по инстанции. Видимо, случайно, В связи с постоянной реорганизацией армии и командования (а может быть, и не случайно), они попали в руки генерала Раковского. Раковский, возмущенный столь беспрецедентным нарушением процедуры судебного разбирательства, обратил на это внимание Борковского. Замечание вышестоящего начальника о том, что за подобные действия придется когда-нибудь отвечать, произвели на Борковского определенное впечатление.

В свою очередь Андерс начал резко отчитывать Борковского за то, что меня приговорили лишь к полутора годам тюрьмы, когда он требовал «дать» пять лет, что это его компрометирует, подрывает авторитет. Но поскольку дело еще полностью не закончено, нужно как-то его завершить, например, выдвинуть обвинение в клевете (имелось в виду мое письмо, направленное в суд чести для генералов). При этом Андерс заметил, что он не делает выводов в отношении Борковского, а поручает ему довести дело до конца и тем самым реабилитировать себя в его, Андерса, глазах.

Но здесь разразился скандал.

Борковский, то ли под влиянием угрызений совести, то ли под впечатлением разговора с Раковским решительно отказался от неблагодарной миссии председателя суда и добавил, что если Андерс будет иметь к нему претензии и потребует продолжения процесса, то он доложит Соснковскому, как выглядит дело в действительности.

Андерс спохватился, что в своих требованиях и принуждении зарвался и что Борковский уже не будет его послушным орудием.

Спустя несколько дней Борковский скончался. В официальном коммюнике сообщалось, что он умер от сердечного приступа. Спустя примерно месяц меня как-то вечером препроводили в помещение, в котором я уже был осужден к полутора годам. Там я застал полковника Хааса (известного своими германофильскими убеждениями) и еще нескольких офицеров. Хаас отрекомендовался председателем 13-го полевого суда и оповестил, что сейчас будет продолжено судебное разбирательство. Затем, указав на двух неизвестных мне капитанов, сообщил, что это заседатели, еще одного представил как прокурора и, наконец, какого-то капрала, стоявшего у окна и выглядевшего весьма перепуганным, отрекомендовал как моего защитника. И вот этот странный суд, неизвестно откуда появившийся, приступил к своим обязанностям. Солидности ради члены суда принесли присягу, что будут судить беспристрастно и по совести. Потом Хаас сказал, что суд приступает ко второй половине процесса по моему делу. Судебному разбирательству будет подвергнуто мое письмо в суд чести для генералов, на основе которого я обвиняюсь в нарушении воинской дисциплины и намерении подорвать авторитет генерала Андерса. После такого вступления председательствующий обратился ко мне с вопросом, что я хочу сказать по этому поводу.

Я начал пункт за пунктом доказывать, что все написанное мною является сущей правдой.

Когда я приводил факты, Хаас краснел, вертелся в кресле, метал в меня громы и молнии, словно собирался убить взглядом. Мой «защитник» дрожал всем телом, не поднимал головы и лишь украдкой бросал взгляды на Хааса.

Нет необходимости говорить, что обстановка по мере того, как я приводил факты совершенных Андерсом афер, становилась все более напряженной. Хаас не знал, что ему делать. Остальные офицеры сидели, ничего не понимая, по крайней мере выглядели непонимающими, а мой защитник делал вид, что ничего не слышит. Хаас пытался несколько раз иронизировать, но это у него не получалось, выходил из себя, терял самообладание и только повторял: «Ну и что дальше, что дальше?»

Я сказал, что приведенного мною вполне достаточно, чтобы привлечь Андерса к уголовной ответственности и к суду чести.

Говоря о совершенных преступлениях государственно-политического характера, я привел в качестве доказательства поведение Андерса в Советском Союзе, закончившееся выводом наших войск. Обрисовал отношение Андерса к Сикорскому, рассказал о его письмах к президенту, в которых он добивался устранения Сикорского, о его телеграммах президенту, в которых он заявлял, что не признает Сикорского верховным главнокомандующим, и о многом другом.

Я прекрасно видел, что заседатели абсолютно ни в чем не ориентируются, что для них это совершенно непонятные вещи. Люди военные, они решительно не могли себе представить, что нечто подобное вообще могло иметь место.

Хаас несколько раз меня прерывал, спрашивал, все ли уже сказано. Старался все превратить в шутку и перейти к следующим вопросам.

Я заявил, что и приведенных фактов достаточно, чтобы привлечь Андерса к ответственности. Ведь в кодексе имеется статья о том, что суд, узнав о преступлении, обязан передать дело прокурору и может подвергнуть подозреваемое лицо предварительному аресту. Оставляя Андерса на свободе, суд дает ему возможность замести следы своих преступлений, подговорить свидетелей. Хаас прервал меня и заявил, что он прекращает судебное разбирательство и предоставляет слово прокурору.

Прокурор по существу меня не обвинял, ему нечего было сказать. Зато буквально в нескольких предложениях облил меня потоком самой отборной ругани.

Защитник также ничего не сказал. Он лишь смотрел на Хааса и весь дрожал, боясь сболтнуть что-нибудь такое, что могло бы вызвать неприятности.

Суд удалился на совещание. Вернулся через десять минут и объявил, что за нарушение воинской дисциплины и желание подорвать авторитет командира приговаривает меня к трем годам тюремного заключения. Но поскольку на первом заседании я получил полтора года, а теперь три, то в общей сложности суд определяет мне меру наказания в три года тюрьмы.

Раз речь зашла о тюрьме, скажу несколько слов и о существовавших там порядках, дабы читатель не оставался в неведении относительно действительного положения вещей.

Избиение заключенных считалось явлением нормальным и во всех случаях применялось как средство «воспитательное». Били так, что иногда забивали насмерть.

Так, например, было с уланом Морозом, которого били палками в течение нескольких дней. Ежедневно из его камеры до нас доносились крики, а временами прямо-таки душераздирающие вопли истязуемой жертвы. Отчетливо слышны были и удары палок. Как потом стало известно, его избивали так, что в результате у бедняги вытек глаз, а на теле не осталось живого места. Под ударами палок он скончался, а палачи преспокойно повесили его в той же камере, объявив, что улан Мороз покончил жизнь самоубийством.

Тем временем англичане, которым надоело наблюдать за происходящими у нас различными трениями, издали приказ о реорганизации Польской армии на Ближнем Востоке. Было решено создать из нее один полностью укомплектованный корпус, который надлежало перебросить ближе к району боевых действий.

После удачно проведенного инспектирования и менее удачной реорганизации армии, когда пришлось ликвидировать 6-ю и 7-ю дивизии, чтобы пополнить 3-ю и 5-ю, наконец был определен состав корпуса. В него включались: 3-я Карпатская дивизия, 5-я дивизия, танковая бригада и корпусные части. Командиром этого корпуса стал Андерс Другие имевшиеся формирования различных родов войск пока оставлялись в Египте, где на их базе предстояло создать еще один корпус, командиром которого был назначен Токаржевский. Таким образом, два генерала, из которых каждый претендовал на пост Верховного Главнокомандующего и хотел любой ценой устранить своего соперника, пошли на компромисс. Правда, не обошлось без известных трений и столкновений между Андерсом и Соснковским, особенно по вопросам реорганизации войск, но в конечном счете Андерсу, несмотря на все его возражения, пришлось уступить именно в том, с чем он никогда не хотел согласиться, — в вопросе создания двух корпусов.

Лишь теперь оба соперника стали показывать, на что они способна Токаржевский стремился иметь возможно больше людей, чтобы доказать необходимость существования корпуса, поэтому не давал никакого пополнения Андерсу, который крайне нуждался в свежих силах, поскольку его части таяли в сражениях на территории Италии. Кроме того, Токаржевский при помощи своих дружков из легионов старался, как мог, подорвать личные позиции Андерса. Андерс по установившейся привычке жаловался на Токаржевского как на нелояльного офицера. Вряд ли возможно предугадать, кто в конечном счете вышел бы победителем в этих закулисных интригах. Чаша весов колебалась, хотя следует признать, что положение Андерса постепенно становилось все более трудным и даже существовала вероятность, что он проиграет в борьбе с Токаржевским.

В числе прочих неприятных обстоятельств положение Андерса осложняло и мое дело, внешне будто бы законченное, но фактически до конца не доведенное. Опасаясь, как бы оно опять не всплыло, Андерс стремился любыми способами избавиться от меня. С этой целью он прислал ко мне из Италии своего секретаря капрала Строньского.

Строньский прилетел для встречи со мною в начале мая 1944 года. Обычно все мои разговоры с навещавшими меня людьми происходили при свидетелях из числа тюремного персонала. Ими являлись либо начальник тюрьмы капитан Мизиняк, либо надзиратель старший сержант Загерский, либо — в крайне редких случаях — еще кто-либо.

Разговор же с капралом Строньским происходил без свидетелей и продолжался около полутора часов. Строньский заявил мне, что все происшедшее следует считать неприятным недоразумением, которое можно в любой момент исправить. Он сказал, что я могу покинуть тюрьму и он это оформит буквально в течение нескольких дней, но, конечно, если я соглашусь выполнить некоторые условия, в частности переменить фамилию и вернуться в армию рядовым. Через несколько недель мне восстановят звание и все вновь войдет в прежнюю колею. Я поинтересовался, зачем же мне менять фамилию, и услышал в ответ, что это необходимо, ибо как Климковский я хорошо известен в корпусе и это могло бы осложнить мне жизнь и вызвать ненужные разговоры.

Тогда я спросил своего собеседника в упор, не является ли это еще одним из способов, имеющих целью ликвидировать меня.

Застигнутый моим вопросом врасплох, Строньский, не задумываясь, спросил: «Откуда ты об этом знаешь?» — но сразу же спохватился, что брякнул глупость, и начал затушевывать свой промах.

И на этот раз Андерс для осуществления своих подлых намерений воспользовался услугами не слишком умного эмиссара. После еще нескольких незначительных фраз Строньский ушел.

А между тем и к нам за решетку доходили вести с воли.

В конце июля 1944 года президент Рачкевич вызвал телеграммой Соснковского в Лондон, так как предстояло принять некоторые решения, в частности в связи с восстанием[78], Соснковский ответил, что не может покинуть Италию, поскольку обязан закончить инспекцию воинских частей. Лишь после того как президент вторичной телеграммой потребовал его немедленного возвращения в Лондон, Соснковский подчинился, хотя все же задержался еще на несколько дней в Неаполе, а затем в Риме. Здесь он приказал вызвать к себе военного корреспондента Здислава Бау по срочному делу. Корреспондент был уверен, что получит сообщение огромной государственной важности, тем более что знал о происходящей закулисной борьбе внутри кабинета Миколайчика. Ему было также известно содержание телеграммы Рачкевича Соснковскому (пришлось переписывать ее на машинке, когда она поступила из шифровального отдела). Словом, Бау ожидал сенсационного сообщения. Озабоченный, задыхающийся, он (как впоследствии сам мне об этом рассказывал) вбежал к верховному главнокомандующему и весь превратился в слух, чтобы не пропустить ни одного слова начальства. Верховный Главнокомандующий, сказав несколько общих слов вежливости, тихим голосом обратился к нему с такой просьбой:

— Не могли бы вы сделать так, чтобы моя фотография, знаете, та, с маленьким мальчиком на руках, появилась в «Белом орле»? Это было бы так кстати, и я был бы очень доволен.

Корреспондент чуть не потерял сознание от услышанного — так оно его поразило. Он кивнул головой и сказал, что фото будет опубликовано. На этом аудиенция закончилась.

Такими на поверку оказывались наши руководители в дни великих испытаний для польского народа, такие «проблемы исключительной важности» они решали.

Не имея больше возможности увиливать, Соснковский «в спешном порядке» прибыл наконец 6 августа 1944 года в Лондон. Вскоре он все же понял, что уделял слишком мало внимания делу восстания. Желая исправить свою ошибку, он 1 сентября 1944 года обратился к Армии Крайовой с приказом, в котором дал понять, что англичане слишком мало помогают восстанию. И тут началось. Разразилось чуть ли не второе восстание — но в польском аду в Лондоне.

Теперь все сообща набросились на Соснковского, как будто его устранение являлось в тот момент самым важным для судеб нации делом. И Миколайчик, и англичане, и конечно Андерс, считавший, что наступил подходящий момент для того, чтобы изгнать Верховного Главнокомандующего и самому воссесть наконец на столь желанном престоле, — все они решили использовать обстановку для устранения Соснковского. Андерс срочно приехал в Лондон: он жаждал на этот раз лично проследить за ходом событий, чтобы не прозевать единственного в своем роде случая и не допустить повторения того, что произошло после смерти Сикорского.

Эти беспрерывные распри в самых высоких польских сферах, не только не помогали Варшавскому восстанию, но и сводили на нет и без того уже незначительный авторитет Польши на международной арене. Премьер Миколайчик дважды в течение первой половины сентября выдвигал перед президентом Рачке-вичем требование о снятии Соснковского с занимаемого им поста. В этот период Миколайчик довольно резко выступал против Соснковского потому, что тот вмешивался в политику и тем самым срывал переговоры, которые велись в Москве[79]. Соснковский даже угрожал выйти из подчинения вместе со всеми войсками, если переговоры приведут к объединению лондонского правительства с Люблинским комитетом, что и выразил в телеграмме, адресованной Рачкевичу:

«…Докладываю господину президенту, что если результатом настоящей поездки в Москву явятся уступки за счет Польши и произойдет в той или иной форме слияние (лондонского эмигрантского правительства с Польским комитетом национального освобождения)… то польские вооруженные силы не потерпят подобного оборота дела, и в таком случае я предвижу труднооценимый по своим последствиям кризис, могущий выразиться по меньшей мере в отказе подчиняться правительству, которое привело решение польского вопроса к такому состоянию…»

Англичане выступили в поддержку Миколайчика и уже без всякого стеснения стали оказывать соответствующий нажим на президента: министр Иден побывал 22 сентября 1944 года у Рачкевича и прямо поставил вопрос об освобождении Соснковского от занимаемой им должности. В этот же день, 22 сентября, совет министров, частично по своей инициативе, а частично — под нажимом англичан единогласно принял решение, в котором потребовал от президента снятия Соснковского.

Андерс, конечно, подстрекал любые выступления против Соснковского, радуясь в душе его поражениям, хотя внешне и напускал на себя грусть и озабоченность. Одновременно он, как только мог, хлопотал о своем деле перед англичанами. Наконец, уверовав, что все «на мази», 25 сентября покинул Лондон, направляясь обратно в Италию.

Под влиянием всех этих интриг, ходатайств и нажимов Рачкевич 30 сентября 1944 года освободил Соснковского от обязанностей Верховного Главнокомандующего.

Андерс считал, что теперь он остался один на поле боя, и не видел вокруг себя соперников, которые осмелились бы даже хлопотать о назначении на столь высокий пост. Эта его уверенность была тем тверже, что он пользовался полной поддержкой англичан.

Продолжая из Италии следить за «своим» делом, Андерс 2 октября направил президенту телеграмму, в которой, между прочим, писал:

«Солдат глубоко верит господину президенту; в лице которого видит величие Речи Посполитой и защитника суверенитета, независимости и целостности Польши…» Этой льстивой телеграммой он, с одной стороны, хотел напомнить о себе, а с другой, — указывая, что верит в президента, давал понять, что на этот раз президент уже не может его обойти и должен прислать ему назначение на пост Верховного Главнокомандующего.

Но именно в этот же день президент на вышеуказанную телеграмму ответил назначением на пост Верховного Главнокомандующего генерала Бур-Комаровского.

Андерс был сражен этой вестью как громом: такого оборота он никак не ожидал. Заупрямился и, хотя не объявил этого публично, перестал признавать Лондон своей вышестоящей властью.

Но и в Лондоне все были им сыты, так что на этот раз не было даже речи о назначении опостылевшего генерала на высший командный пост.

В поисках выхода из затруднения пришли к «спасительной» идее выдвинуть на пост Верховного Главнокомандующего Бур-Комаровского, о котором было известно, что фактически он не сможет выполнять этих обязанностей (имелись сведения, что он капитулировал и находится в немецком плену). Словом, назначение являлось фикцией, и это каждый прекрасно понимал. Практически обязанности Верховного Главнокомандующего разделили между тремя лицами: ряд функций принял начальник штаба генерал Копаньский, другие — генерал Кукель как министр национальной обороны, а некоторые оставил за собой президент Рачкевич. Это была явная бессмыслица, но все сочли, что лучше пойти на подобный абсурд, чем передать пост Верховного Главнокомандующего Андерсу, которого все видели насквозь и подстрекательские методы которого стали уже нетерпимы.

Такого унижения Андерс еще ни разу в жизни не испытывал, это была явная пощечина и доказательство полного недоверия к его персоне.

Придя после временного потрясения в себя, Андерс решил не сдаваться. Поддерживаемый англичанами, он так долго хлопотал, так долго интриговал, внушая всем, а в особенности англичанам, какой вред приносит отсутствие Верховного Главнокомандующего и какие неприятности от этого и от того, что он им не является, могут быть в будущем, что в конце концов договорился с фельдмаршалом Александером о необходимости назначить его, Андерса, на злополучный пост. Затем сообщил о достигнутой договоренности президенту и так долго и назойливо обхаживал его, то прося, то угрожая, что в конце концов после полугодовых стараний добился своего: 26 февраля 1945 года президент назначил его на время отсутствия Бур-Комаровского «исполняющим обязанности Верховного Главнокомандующего». Так наконец-то сбылась его мечта.

Между тем приближался срок моего выхода из тюрьмы. Попав под амнистию лондонского правительства, я должен был покинуть тюремные стены 17 марта 1945 года.

Во всем мире принято, что заключенный после отбытия срока наказания освобождается, и никто не имеет права его дольше задерживать. Со мной произошло иначе.

Едва я вышел из тюрьмы и направился в город к знакомым, как со мною поравнялся автомобиль жандармерии Андерса. Выскочившие оттуда люди схватили меня средь бела дня на улице, бросили в машину и вывезли в пустыню. Ликвидировать там человека было очень просто. Но «задержание», совершенное надо мною на глазах нескольких десятков людей, вызвало такой шум, что в дело вмешались даже местные палестинские власти. Одновременно появился ряд заметок и крупных статей в прессе. Вполне понятно, мои коллеги тоже старались сделать все, чтобы добиться моего освобождения. Это было тем легче, что явное насилие андерсовских жандармов, совершенное к тому же совсем открыто, вызвало всеобщее возмущение, так что мне помогали со всех сторон. Особенно успешными были старания господ Тхенув. Вот почему после двухнедельного пребывания в пустыне, в лагере Квасасин, я был освобожден.

Таким образом, и на этот раз у Андерса ничего не получилось. Я наверняка знаю, что меня под любым предлогом намеревались вывезти в Италию и там уничтожить, но генерал так и не смог найти подходящих исполнителей его намерений. Офицеры постоянно предостерегали меня и даже отказывались выполнять распоряжения Андерса относительно меня.

Зная Андерса, я не давал застигнуть себя врасплох. Но сколько людей погибло в то время — подсчитать трудно. Судьба моя сложилась так, что я пережил эти времена и получил возможность предать гласности все то, чему надлежало быть тщательно скрытым.

Я не писатель, поэтому в сухих выражениях пересказал только то, что сам видел и пережил, все, что сохранилось в моей памяти.

В мои намерения входило лишь постараться, чтобы до читателя дошла неприкрашенная правда.

Иерусалим, апрель 1945 г. — Рим, июнь 1947 г.

ПРИЛОЖЕНИЕ I СЛЕДСТВЕННЫЕ МАТЕРИАЛЫ НКГБ СССР О ПОРУЧИКЕ КЛИМКОВСКОМ

ПРИЛОЖЕНИЕ II МЕЖПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ СОВЕТСКО-ПОЛЬСКИЕ СОГЛАШЕНИЯ, 1941 ГОД

БИОГРАФИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ

АКСЕНТОВИЧ (ГЕЛГУД) Ян-Бронислав (1898 —?). Участник Первой мировой войны в польских легионах, в австро-венгерской армии, затем в Войске Польском. В 1919–1928 офицер сначала 1-го легионерского, затем 23-го полков полевой артиллерии. В 1928–1929 преподаватель Артиллерийской офицерской школы. В 1930–1933 учился в Военном институте, затем в Высшей военной школе в Париже. С 1932 по 1936 — замруководителя, затем руководитель Самостоятельного общего сектора II отдела Главного Штаба. В 1936–1938 — командир дивизиона 1-го легионерского полка легкой артиллерии. С 1938 по 1939 начальник штаба 24-й пехотной дивизии. После окончания боевых действий оказался на территории, занятой советскими войсками, арестован органами НКВД. Освобожден 3 сентября 1941 г., назначен начальником II отдела штаба Польской армии в СССР. С 1942 — начальник штаба 7-й пехотной дивизии. С октября 1942 по сентябрь 1944 офицер связи командования Польской армии на Востоке при Британской Ставке — Средний Восток.

АНДЕРС Владислав (1892–1970), генерал брони. Участник Первой мировой войны в русской армии, командир эскадрона. С января 1919 начальник штаба Великопольских войск, затем командир 15-го уланского полка. С сентября 1923 — замначальника III отдела Генерального штаба. В 1921–1923 обучался в Высшей военной школе в Париже. С 1924 на руководящих должностях в Главном инспекторате кавалерии. С июня 1926 по май 1937 командир Новогрудекой кавалерийской бригады. Во время сентябрьской кампании командир Кавалерийской оперативной группы. При попытке уйти за границу был ранен в перестрелке с украинскими повстанцами, сдался в плен частям Красной Армии. В декабре 1939 арестован органами НКВД по подозрению в причастности к польскому подполью. Освобожден 4 августа 1941, назначен командующим Польской армии в СССР. С сентября 1942 по август 1943 командующий Польской армии на Востоке. С февраля по июнь 1945 и.о. Верховного Главнокомандующего и и.о. генерального инспектора польских вооруженных сил. С ноября 1946 по 1954 Верховный Главнокомандующий польских вооруженных сил польского эмигрантского правительства.

БЕРЛИНГ Зигмунт (1896–1980), генерал. Закончил Академию Генштаба Войска Польского, в 1937–1939 командовал 4-м пехотным полком, в апреле 1939 вышел в отставку. После сентябрьской кампании — в советском плену. В 1941–1942 офицер Польской армии в СССР. С 1943 по 1944 командующий 1-й польской дивизией им. Т. Костюшко, затем 1 армией Войска Польского. С конца 1944 слушатель Академии Генштаба Красной Армии. В 1948–1953 начальник Академии Генштаба Войска Польского.

БОРУТА-СПЕХОВИЧ Мечислав-Людвиг (1894–1985), бригадный генерал участник Первой мировой войны в составе польских легионов. Командир батальона 3-го полка польских стрелков в армии Галлера, затем командир 19-го полка польских стрелков. С октября 1921 — начальник штаба 8-й пехотной дивизии. В 1922–1924 заместитель начальника штаба командования округа корпуса VII, округа корпуса V. С 1925 командир 71-го пехотного полка, с ноября 1928 командир дивизионной пехоты 20 пехотной дивизии. С 1934 по март 1939 командир 22-й дивизии горной пехоты. Во время сентябрьской кампании 1939 г. командир оперативной группы «Бельско» армии «Краков». Один из организаторов первых подпольных организаций на отошедших к СССР территориях. Арестован органами НКВД при попытке перехода границы в Венгрию. Освобожден 2 августа 1941 г., командир 5-й пехотной дивизии Польской армии в СССР. В 1943–1945 командовал польскими подразделениями в Великобритании. В декабре 1945 вернулся в Польшу. С февраля по июнь 1946 — замначальника Департамента пехоты и кавалерии Министерства национальной обороны. Уволен из рядов Войска Польского в 1946.

ГАЛАДЫК Януш (1898–1947). Участник Первой мировой войны в составе польских легионов. С ноября 1918 по февраль 1919 офицер для поручений 1 отдела Генерального штаба Войска Польского, затем референт разведывательного бюро 11 отдела Верховного командования, начальник 11 отдела 3-й армии, начальник 11 отдела командования Юго-Западного фронта. В 1920–1923 командир батальонов в 20 1-м и 79-м пехотных полках. С 1 923 по 1925 учился в Военном университете, затем оперативный референт в Инспекторате армии № 1, в Генеральном инспекторате ВС. В 1929–1931 начальник штаба 29-й пехотной дивизии, затем командир батальона 6-го полка горных стрелков, замкомандира 18-го и 76-го пехотных полков. В 1935–1939 командир полка Корпуса пограничной охраны. Во время сентябрьской кампании командир 1-й горной бригады. Один из руководителей польского подполья на территории Литвы. Арестован литовской полицией в ноябре 1939, в июле 1940 перевезен в Москву. 5 июля 1941 г. приговорен к высшей мере наказания, замененной 12 августа 1 О годами ИТЛ. 19 августа освобожден. Командир запасного полка Польской армии в СССР, затем на Ближнем Востоке, в Великобритании. В июне 1 946 вернулся в Польшу.

ЗАЛЕССКИЙ Август (1883–1972), дипломат. В 1926–1932 министр иностранных дел Польши. С 1928 по 193 5—сенатор РП, затем председатель Коммерческого банка. В 1939–1941 министр иностранных дел польского эмигрантского правительства, затем заведующий гражданской канцелярией президента. С 1947 президент РП в эмиграции.

КОЗЛОВСКИЙ Леон (1892–1944), политик. В 1928–1935 депутат сейма РП, затем сенатор. С 1930 по 1932 министр аграрной реформы. В 1934–1935 премьер-министр и одновременно министр внутренних дел. После сентябрьской кампании оказался на территориях, отошедших к СССР, арестован органами НКВД. 7 июля 1941 приговорен к высшей мере наказания, 5 сентября освобожден, вступил в ряды Польской армии в СССР. В скором времени перешел на немецкую сторону, за что заочно приговорен военным судом Польской армии к смертной казни. Погиб во время бомбежки Берлина.

КОТ Станислав (1885–1975), политический деятель. В 1920–1936 профессор Ягелонского университета, один из лидеров «Сторонництва людового». В 1939–1941 министр без портфеля польского эмигрантского правительства. С 1941 по 1 942 посол польского эмигрантского правительства в СССР. В 1943—1 944 министр информации и документации (пропаганды). В 1945–1947 посол в Италии, затем в эмиграции.

КУКЕЛЬ Марьян (1885–1973), дивизионный генерал. В 1925–1926 начальник исторического бюро Главного штаба. В отставке с 1930. В 1939–1940 вице-министр военных дел, затем командир 1-го корпуса в Шотландии. В 1943–1949 министр национальной обороны польского эмигрантского правительства.

ОКУЛИЦКИЙ Леопольд (1898–1946). Участник Первой мировой войны в составе польских легионов, в австро-венгерской армии. В 1918–1923 офицер 4-го легионерского пехотного полка. В 1923–1925 обучался в Военном институте. С 1925 по 1930 руководитель сектора мобилизации командования Округа корпуса III. В 1930–1931 командир батальона 75-го пехотного полка. С июня 1931 — преподаватель Центра обучения пехоты. В 1934–1935 начальник штаба 1 3-й пехотной дивизии. С сентября 1935 — в Ш отделе Главного штаба. Во время сентябрьской кампании замначальника III отдела Штаба Верховного Главнокомандующего, офицер связи при командовании армии «Варшава», начальник штаба сектора «Варшава-Запад». Один из организаторов польского подполья на оккупированной Германией территории, комендант округа СВБ «Лодзь». В ноябре 1940 назначен комендантом СВБ на советской территории. 21 января 1941 арестован органами НКВД. Освобожден 14 августа 1941. Начальник штаба Польской армии в СССР, затем командир 7-й пехотной дивизии. После вывода Польской армии на Ближний Восток — в распоряжении Верховного Главнокомандующего. В мае 1944 переброшен на оккупированную территорию Польши. Первый заместитель начальника Штаба ГК АК, начальник оперативного отдела. С 6 сентября и.о. начальника штаба ГК АК. С октября 1944 — командующий АК. Арестован органами НКВД в марте 1945, приговорен к 1 О годам лишения свободы по обвинению в организации и руководстве подпольной деятельности в тылу Красной Армии. Скончался 24 декабря 1946 в тюремном госпитале.

ПАДЕРЕВСКИЙ Игнацы Ян (1860–1941), польский пианист и композитор, политический деятель. Политикой начал заниматься в годы Первой мировой войны, будучи в эмиграции в США, неизменно придерживался проамериканской ориентации. Член польской делегации на Версальской мирной конференции, в дальнейшем представлял Польшу в Лиге наций. В 1936 вместе с генералом В. Сикорским предпринял попытку объединить центристские политические группировки на антисанационной и антинемецкой основе. В годы Второй мировой войны находился в США, был назначен председателем Рады Народовой, организованной польским эмигрантским правительством.

ПАШКЕВИЧ Густав (1892–1955), бригадный генерал. Во время сентябрьской кампании командир 12-й пехотной дивизии, заместитель командующего армией «Карпаты». Через Румынию перебрался в Париж, где назначен первым заместителем Главнокомандующего СВБ. Затем в штабе Верховного Главнокомандующего; в 1943–1945 заместитель командира 1-го корпуса. В 1 945 вернулся в Польшу, командир 18-й пехотной дивизии, затем Варшавского военного округа.

ПСТРОКОНЬСКИЙ Станислав-Владислав (1897–1952). В 1914–1918 участник Польской военной организации (ПОВ), затем в Войске Польском. В 1919–1923 офицер 29-го пехотного полка. В 1923–1925 обучался в Военном институте. С 1925 по 1927 работал во И отделе Главного штаба. В 1927–1931 преподаватель Военного института. В 1931–1932 командир батальона 41-го пехотного полка. В 1932–1934 начальник штаба 16-й пехотной дивизии. В 1934–1935 в Генеральном Инспекторате Вооруженных сил, изучал внутреннее положение в СССР. В 1935–1939 замначальника 111 отдела штаба инспектора армии во Львове, замначальника 111 отдела штаба армии «Краков». Во время сентябрьской кампании — интендант армии «Краков». Через Румынию перебрался в Париж, работал в Главном командовании СВБ. В марте 1940 заброшен в Польшу, назначен и.о. помощника командующего СВБ на советской территории. Арестовывался органами НКВД в июне и июле 1940, освобожден 12 августа 1941. В августе — сентябре 1941 интендант Польской армии в СССР. Тайным судом при Главном командовании СВБ приговорен к смертной казни за сотрудничество с советскими спецслужбами, однако приговор не был утвержден командующим. С января 1942 — командир 24-го пехотного полка 8-й пехотной дивизии. С июля 1943 в отставке.

РЫДЗ-СМИГЛЫ Эдвард (1886–1941), маршал Польши. Участник Первой мировой войны в польских легионах, комендант Польской военной организации (ПОВ). В период с 1921 по 1935 инспектор армии, с 1935 — генеральный инспектор Вооруженных сил. В ночь с 17 на 18 сентябре 1939 перешел румынскую границу, где был интернирован. В 1941 тайно вернулся в Варшаву, где и скончался.

СИКОРСКИЙ Владислав (1881–1943), генерал брони. С 1921 занимал ряд высоких постов, в том числе начальника Генерального штаба Войска Польского, премьер-министра, министра внутренних дел, министра военных дел. Во время сентябрьской кампании назначения не получил. С сентября 1939 — командующий польскими вооруженными силами во Франции, премьер-министр и министр военных дел польского эмигрантского правительства. С ноября 1939 Верховный Главнокомандующий и генеральный инспектор вооруженных сил. В июле 1941 подписал договор о возобновлении дипломатических отношений с Советским Союзом и создании Польской армии в СССР. Погиб в авиакатастрофе над Гибралтаром.

СОСНКОВСКИЙ Казимеж (1885–1969), генерал брони. Во время советско-польской войны 1921 г. член Совета обороны государства. В 1921–1924 министр военных дел. Делегат Польши по делам разоружения в Лиге наций. Во время сентябрьской кампании командующий Южным фронтом. Через Венгрию перебрался в Париж, где исполнял обязанности заместителя Президента РП, председателя Комитета по делам страны и Политического комитета в правительстве Сикорского. С ноября 1939 главнокомандующий СВБ. В июле 1941 вышел из правительства в знак протеста против союза с СССР. В 1943–1944 Верховный Главнокомандующий польских вооруженных сил. После войны в эмиграции.

СПЫХАЛЬСКИЙ Юзеф (1898–1944). В Войске Польском с 1918. В 1923–1928 офицер 70-го пехотного полка. С 1928 — преподаватель Пехотного офицерского училища. С 1938 командир Столичного батальона. Во время сентябрьской кампании участвовал в обороне Варшавы. Один из организаторов польского подполья, и.о. коменданта Округа СВБ «Люблин», инспектор Главного командования СВБ. Назначен комендантом района СВБ «Белосток», нелегально перешел на советскую территорию. Арестован органами НКВД в ноябре 1940, освобожден 8 сентября 1941. Служил в Польской армии в СССР, в январе 1942 выехал в Великобританию, где получил назначение в штаб Верховного Главнокомандующего. В марте 1942 заброшен на территорию Польши в качестве офицера связи Верховного Главнокомандующего. Впоследствии назначен комендантом Округа АК «Краков». Арестован гестапо 24 марта 1944. Погиб при невыясненных обстоятельствах в концлагере Заксенхаузен или Гросс-Россен.

ТОКАРЖЕВСКИЙ-КАРАШЕВИЧ Михаил-Тадеуш (1893–1964), генерал брони. Во время сентябрьской кампании командир оперативной группы армии «Поморье», затем заместитель командующего группы армий «Варшава». Создатель польского подполья, впоследствии назначен комендантом района СВБ «Львов» и командующим СВБ на советской территории. Арестован при переходе советской границы в марте 1940. После подписания советско-польского договора освобожден из заключения, командир 6-й дивизии Польской армии в СССР. После эвакуации армии в Ирак заместитель командующего армией. С 1944 — командир 3-го польского корпуса в Египте, затем командующий 2-м польским корпусом. После демобилизации поселился в Лондоне.

ЯНУШАЙТИС-ЖЕГОТА Марьян-Юзеф (1889–1973), дивизионный генерал. Участник Первой мировой войны в составе польских легионов, командир батальона, полка, бригады. Во время советско-польской войны командир 12-й пехотной дивизии. В 1924–1926 новогрудский воевода. В запасе с 1929. В сентябре 1939 мобилизован, командир добровольческого корпуса специального назначении (борьба с танками) в командовании обороны Львова. Организатор польского подполья на отошедших к СССР территориях. 27 октября 1939 арестован органами НКВД, освобожден 19 июля 1941. В 1941–1942 в распоряжении Верховного Главнокомандующего в Великобритании. В 1942–1947 председатель Военного Трибунала, одновременно в 1943–1944 начальник Инспектуры по делам военного командования. Остался в эмиграции, в 1947–1955 член Национального совета.

ЯРНУШКЕВИЧ Чеслав (1888–1988), бригадный генерал. В 1937–1939 инспектор вневойсковой подготовки и физического воспитания. После сентябрьской кампании оказался на территориях, отошедших СССР. Арестован органами НКВД 5 ноября 1939, освобожден 7 октября 1941. После окончания войны остался в эмиграции.

КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ

КЛИМКОВСКИЙ Ежи (02.09.1909, Киев —?), польский офицер. Образование — Кавалерийская офицерская школа (1929–1932), Военный институт (1937–1938, исключен после второго курса). С 1932 — офицер 12-го уланского полка. С апреля 1938— 1-й офицер Кресовой кавалерийской бригады. С 1939 — адъютант командира Кресовой кавалерийской бригады. После поражения Польши в сентябре 1939 г. установил связи с подпольной офицерской организацией во Львове. 22.10.1939 руководством организации направлен в Париж в качестве курьера к генералу Сикорскому. С 25.11.1939 по 08.06.1940 — в Персональном бюро Министерства военных дел польского эмигрантского правительства во Франции. 13.06.1940 прибыл в Бухарест, однако из-за конфликта с военным атташе был переброшен на советскую территорию лишь в конце августа. Во Львове установил связи с польским подпольем, 06.09.1940 арестован органами НКВД. Освобожден 09.08.1941, вступил в ряды Польской армии в СССР, адъютант командующего армией генерала Андерса. Сопровождал генералов Сикорского и Андерса во время визитов в Москву, участвовал в советеко-польской конференции, завершившейся подписанием протокола об эвакуации армии Андерса на Ближний Восток. С октября 1942 — командир разведывательного батальона командования армии, затем командир 12-го уланского полка. 18.09.1943 арестован из-за конфликта с генералом Андерсом. Приговорен к полутора годам заключения «за присвоение важных документов», затем к трем годам «за нарушение воинской дисциплины». освобожден по амнистии 17.09.1945. В 1946 вернулся в Польшу. В 1955 опубликовал на страницах еженедельника «Свят» воспоминания «Я был адъютантом генерала Андерса», изданные отдельной книгой в 1959 году.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Советские танки продвигаются через украинскую деревню

17 сентября 1939 г. пехота Красной армии вступает на польскую территорию

Наведение переправы через Днепр

Переправа через Днепр

Красноармейцы конвоируют польских военнопленных

Красноармейцы конвоируют польских военнопленных

Польские пленные на привале

Польские пленные на привале

Пленные польские полицейские

Колонна польских военнопленных проходит по улице Львова

Командир Красной Армии и польские пленные. Львов.

Многие польские солдаты искренне радовались быть пленниками Советского Союза

«Польша сражается с нацистским драконом». Плакат 1943 года, выпущенный в США

Владислав Андерс — офицер Русской Императорской армии. 1912 г.

Андерс на службе в польской армии

Фотографии Андерса, сделанные после его пленения в 1939 г.

Подписание советско-польского договора, 30 июля 1941 г.

Польские военнопленные на сборном пункте армии Андерса

Регистрация добровольцев в армию Андерса

Новобранцы в очереди за супом

Генерал Сикорский проводит один из первых смотров войск Андерса

Генерал Сикорский проводит один из первых смотров войск Андерса

Февраль 1942 г., Андерс наблюдает за ходом учений

Андерс и Сикорский на приеме у М.И. Калинина

Солдаты Андерса на параде

Польское военное кладбище в Джелал-Абаде

Один из последних смотров армии Андерса на советской территории

Андерс выступает перед своими подчиненными. СССР, лето 1942 г.

Генералы Сикорский и Андерс после ухода армии Андерса из СССР

Польские солдаты после прибытия в Палестину

Андерс во время посещения польских эмигрантов в Барселоне. Послевоенный снимок

Андерс посещает католическую польскую миссию в Мюнхене. 1956 г.