«…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)

1950-е гг. в истории русской эмиграции — это время, когда литература первого поколения уже прошла пик своего расцвета, да и само поколение сходило со сцены. Но одновременно это и время подведения итогов, осмысления предыдущей эпохи.

Публикуемые письма — преимущественно об этом. Их авторы были знакомы только по переписке, в жизни встретились лишь раз, да и то неудачно, так что единственным поводом для переписки была литература и литературная жизнь.

Юрий Константинович Терапиано[1] (1892–1980) — человек «незамеченного поколения» первой волны эмиграции, поэт, критик, мемуарист, принимавший участие практически во всех основных литературных начинаниях эмиграции, от Союза молодых поэтов и писателей в Париже и «Зеленой лампы» до послевоенных «Рифмы» и «Русской мысли». Владимир Федорович Марков[2] (р. 1920) — один из самых известных представителей второй волны эмиграции, поэт, литературовед, критик, в те времена только начинавший блестящую академическую карьеру в США. По всем пунктам это были совершенно разные люди, с противоположными подчас вкусами и пристрастиями. Терапиано — ученик Ходасевича и одновременно защитник «парижской ноты», Марков — знаток и ценитель футуризма, к «парижской ноте» испытывал устойчивую неприязнь, желая как минимум привить к ней ростки футуризма и стихотворного делания. Ко времени, когда завязалась переписка, Терапиано было уже за шестьдесят. Маркову — вдвое меньше, немного за тридцать. Тем не менее им было интересно друг с другом. На протяжении полутора десятков лет оба почти ежемесячно писали друг другу, сообщая все новости, мнения о новинках и просто литературные сплетни. Марков расспрашивал о литературе первой волны, спорил, не соглашался, проявлял свойственную ему самостоятельность в суждениях, но вновь и вновь жадно выспрашивал о деталях и подробностях довоенной литературной жизни Парижа. Терапиано, в свою очередь, искал среди людей второй волны продолжателей начатого его поколением литературного дела, а не найдя, просто всматривался в молодых литераторов, пытаясь понять, какие они, что у них за душой, с чем пришли. Марков нападал на стариков, задирался, высказывал парадоксальные суждения, Терапиано терпеливо рассказывал ему, как оно было на самом деле, и в меру своего разумения объяснял, почему было именно так.

В середине 1950-х гг. в эмиграции одна за другой выходят книги, обобщающие опыт, накопленный до войны, — Г.П. Струве, Г.В. Адамовича, B.C. Варшавского — ив письмах широко обсуждаются сами книги и полемика вокруг них.

Эти годы стали рубежными для истории русской литературы в эмиграции. Менялась эпоха, и два представителя разных волн много говорят об этом. Собственно, литературного поколения в понимании людей первой эмиграции из второй волны как-то не получилось. Терапиано вскоре почувствовал это, на свой лад пробовал найти этому объяснение и даже пытался давать советы, искренне желая, чтобы разбросанные по всему миру поэты второй волны стали все же не только самостоятельными единицами, но и поколением.

Любопытно еще и то, что все рассуждения о смене поколений касаются не только эмиграции, но удивительным образом схожи с аналогичными процессами в метрополии. Авторы писем об этом не думали и думать не могли, но теперь, несколько десятилетий спустя, сходство процессов бросается в глаза.

Письма сохранились в архиве В.Ф. Маркова и сейчас находятся в РГАЛИ (Ф. 1348. Собрание писем писателей, ученых, общественных деятелей). Спустя несколько лет после публикации корпуса писем Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову 1953–1966 гг. были обнаружены еще два письма, гораздо более поздних. Марков сохранил их отдельно от основного корпуса переписки, в бумагах совсем другого рода (возможно, показывал кому-то из заинтересованных лиц). Здесь весь сохранившийся корпус публикуется полностью. Местонахождение ответных писем нам неизвестно.

1

Медон, 13 июня 1953 г.

Многоуважаемый господин Марков.

(простите, Вы не сообщили мне Вашего имени-отчества)

Я помню Ваши «Гурилевские романсы» и читал антологию[3], Вами составленную для «Чеховского издательства» (рад, что название не Ваше), и рад с Вами познакомиться хотя бы в форме «переписки из двух углов»… мира.

Мне очень ценно то, что Вы пишете о «парижской школе» — точнее, о довоенной литературной атмосфере в Париже. В моей книге[4] я хотел, посколько возможно, дать кое-какое представление о ней, об идеях, об отношении к делу поэта и писателя и о той работе, которую произвели мои сверстники в смысле пересмотра прежнего и поисков «своего», «главного». Почти все мы работали в самых неподходящих условиях (днем — маляр, приказчик в магазине, шофер или рабочий), а судьба некоторых была еще более тяжелой.

Чего искали мы, что мы отстаивали — и от натиска старшего поколения, от «отцов-общественников», и от советских образцов «социалистического реализма», и от соблазна новейших французских течений — дадаизма, сюрреализма, христианства а ля Мориак — это, прежде всего, честность и правдивость, чувство ответственности поэта и писателя, отказ от внешней красивости, от погони за громкими формулами и за дешевым успехом.

Кое-кто из представителей «старших поколений» — Гиппиус, Мережковский, Шестов и отчасти Ходасевич (в смысле формальном) — были нашими помощниками и союзниками. Во время войны они умерли, погибли прежние газеты и журналы, Париж до сих пор лишен права голоса (современные издания — правые и левые — литературу признают только в виде привеска к политике) — и говорить удается лишь некоторым из «парижан», и то — в Америке, где атмосфера совсем не походит на прежнюю парижскую.

В Америку переехали некоторые парижане — Варшавский[5], Яновский[6], Газданов[7]; в журналах же хозяйничают тоже некоторые «парижане» — из числа тех, которые или вовсе не имели отношения к довоенной литературной жизни, или имели лишь косвенное отношение к ней.

Отсутствие «воздуха» чувствуется и в современном Париже: но, несмотря на «ночь», многие продолжают писать, появились даже новые имена — им особенно трудно сейчас, т. к. Америка падка на «имена». Несколько раз делались попытки организовать в Париже литературный журнал, но средств здесь нет, а деньги из Америки — идут на другое. Надежда, однако, не потеряна — может быть, со временем парижанам все-таки удастся добиться своего. Я думаю, что всем нам нужно стараться поддерживать связь друг с другом, среди писателей и поэтов «новой эмиграции» есть тоже люди, думающие, как Вы — и это очень ценно.

Если бы Вы знали, как — в течение всего эмигрантского периода — французские литературные круги были холодны к нам, эмигрантам, и как трудно найти с ними общий язык нам. Франция до первой войны, Франция до второй войны и современная Франция — это три различных мира. У них до сих пор есть большая культурная традиция, их «техника» стоит на высоком уровне по сравнению с нашим «уменьем писать», но связь с французской литературой, которую многие из нас чувствовали в России, в Париже превратилась в отчужденность. Андре Жид[8], например, очень любил и почитал Достоевского, но нам чуждо именно то, за что он его любил, и то, как он его любил, для нас Достоевский иной, не «в понимании европейцев». На эту тему можно много говорить, можно спорить «до двенадцати часов ночи» — глубже, чем написал в «Опытах» многоученый Вейдле[9], — его статьи напоминают лекцию для учеников 7 класса гимназии.

Маяковского я не люблю; в нем всегда шум и треск, а Бог, как сказано в Библии, в тишине. Может быть, я не умею его понять, но его поэзия мне чужда.

Буду рад время от времени обмениваться с Вами письмами.

Сейчас пойду на «Плас Рабле» — на почту.

В Медоне пахнет — увы! — бензином, а не Рабле, но по вечерам, когда всякие автомобили и мотоциклеты исчезают, можно дышать «запахом леса и роз».

С искренним приветом Ю. Терапиано

2

24/IX-53

Многоуважаемый коллега,

(по-прежнему должен так обращаться к Вам, Вы не сообщили мне опять Вашего отчества)

Ваше письмо, по случаю забастовки, где-то долго лежало — и только на днях доставлено мне, поэтому отвечаю с таким запозданием.

Меня удивила Ваша фраза: «На Хлебникова я натолкнулся случайно, в связи с “Антологией”». Неужели же в России Хлебникова теперь не знают?

«Парижане» же (старшие, т. е. юношами выехавшие из России) знают его и очень ценят как явление значительное, оказавшее в свое время влияние на многих поэтов. Петников[10], например, производил себя от Хлебникова. К сожалению, то, что осталось о Хлебникове, — осталось лишь в памяти. С интересом прочли его стихи («матрос пред иконой»[11]) в Вашей «Антологии» — выразительность местами потрясающая. Если Вы имеете возможность собрать хоть сколько-нибудь полно материал о Хлебникове — это будет очень вкусно, тем более что «младшие» зарубежные поколения поэтов, действительно, знают его лишь понаслышке — где достать здесь стихи Хлебникова?

Вы правы в том, что «Париж» — приблизительно с середины 20-х годов — пошел иным путем, чем Пастернак, Цветаева и вся эта «линия»[12]. К «левизне», к «дерзаниям» большинство стало относиться сдержанно, хотя Поплавский во «Флагах»[13] своих «очень дерзал», — но это скорее линия Аполлинера, Рембо, т. е. не русская.

Недавно я перечитал ранние книги Б. Пастернака — и меня поразило то, что те самые стихотворения, строфы, строки, которые в свое время вызывали во мне такой резонанс, сейчас существуют для меня лишь своим ритмом, эмоциональным напором, но слова — как-то выветрились, трудно принять всерьез, как поэзию…

— и т. д., и т. д. — а как прежде мы эти стихи любили! Впрочем, и сам Пастернак вернулся было перед войной к опыту простоты:

— но все же у него нового опыта не получилось. Не спорю: П<астернак> — явление значительное, но вряд ли способное сейчас действительно оплодотворять настоящее. И люди — другие, и состав душ изменился, «в трезвом, неподкупном свете дня» все то, что в свое время так поражало у Пастернака, сейчас кажется уже именно «не сложным», в каком-то смысле даже духовно-наивным, молодым, — ведь мы все очень протрезвели и очень состарились. Не думаю, чтобы кто-либо из «парижан» стремился «шлифовать словесную оболочку, пока дух не начнет светиться даже сквозь металл» — скорее они (не все, конечно, некоторые, — Штейгер[16], например) стремились очистить фразу от всякого звона, риторики, красивости и приблизиться, насколько возможно, к простой речи человека во время каких-либо действительно важных и серьезных переживаний, во время которых всякая «нажатая педаль», всякая поза, ложь звучит уже невыносимой фальшью. Удавалось ли кому-нибудь дойти до такого предела простоты? — трудно сказать. И вообще — не безумие ли такое стремление поэта? — вот здесь главный вопрос, главное сомнение. В сущности, «парижская нота»[17] — есть стремление развоплошающее, едва-едва удерживающееся на границе поэтической речи, каждую минуту грозящее сорваться, замереть, совсем замолчать — та «белая страница», о которой столько писал в свое время Адамович. М. б., действительно нужно «воплотиться» — хотя бы в 7-пудовую купчиху? — это, конечно, выпад против грома и треска, ну, хотя бы Маяковского, но, говоря серьезно, в будущем, вероятно, будет найден какой-то синтез «плоти» и «духа». Конечно, не все «парижане» причастны «парижской ноте», среди них было и есть множество «нот»[18], иногда — очень примитивных, — например «нео-акмеизм» Ладинского[19], «под-Пушкина» Пиотровского[20], «смесь Блока с Вертинским» Смоленского и т. д. Исключительных талантов (кроме, м. б., Поплавского, если бы он жил) эмиграция не дала — а, м. б., в таких условиях — не только внешних, но и внутренних — в такой уединенности, пустоте, в такой внутренней душевной опустошенности, и самый крупный талант не мог бы раскрыться, не мог бы дать того, что он мог бы дать в других условиях… Так или иначе, невольный и в то же время — вольно принятый на себя «акмеизм» этот — можно и принять, — но нужно и преодолеть его когда-то. Поэтому я так внимательно слежу за новым поколением — а вдруг кто-нибудь из них? — Вероятно, так и будет когда-нибудь, если чудо вообще возможно за границей…

Но что-то останется и от пройденного опыта: да, например, — и по масштабу, и по широте дарования — Бальмонт — титан перед Штейгером, и в то же время у Ш<тейгера> есть 5–6 строчек, которые подлиннее в смысле поэзии, чем вся сладкозвучность Б<альмонта>. Пример этот так, — налету, наудачу, — м. б., и не вполне удачный, — но иногда бывает лучше все продать и купить одну жемчужину. Я, конечно, не предлагаю в качестве идеала Штейгеровскую жемчужину — и ничью другую, — но каждый, по — своему, ее ищет, не так ли? И вот здесь — хотелось бы иметь возможность говорить, а не писать… — Как тяжела вообще плоть речи, какая еще несовершенная форма возможности передавать что-либо друг другу — речь, вот где она — тяжесть слов, трескучая, наследственная привычка и наша единственная возможность — «ложь», по Тютчеву!

Желаю Вам всего самого хорошего и доброго!

Ю. Терапиано

3

22/XI-53

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Я не знал, что Вы принадлежите к другому поколению и что Вы не могли знать о Хлебникове в 18–20 гг.

Петникова я встречал в Киеве в 1919 г., во время второй оккупации большевиками. Он был старше меня, имел стаж, готовил, если не ошибаюсь, 3-ю книгу стихов «Быт побегов»[21], выступал в поэтическом кафе «Хлам» в гостинице «Континенталь» на Николаевской улице, где я с ним и познакомился. Несмотря на разницу лет и политических убеждений, мы с ним нашли много общего, — и не только в отношении к поэзии, но и о Древнем Востоке. Петников очень интересовался браминизмом, буддизмом, Древним Египтом, а я специально занимался тогда религиями Древнего Востока и Индии[22]. Когда Киев был занят добровольцами, Петников, больной тифом, остался там, его друзьям удалось сделать так, что его «не тронули», а потом, 1/Х 1919, я ушел из Киева в Дсобровольческук» а<рмию> — и потерял Петникова из вида. Уже в эмиграции один киевлянин сообщил мне, что Петников погиб в 1920 г., попав в руки повстанцев. Как-то я написал в «Н<овом> р<усском> с<лове>» о Петникове и упомянул о его смерти[23]. В ответ я получил от 2 лиц (из новой эмиграции) указание, что Петников жив и в 1941 г. уехал в Туркестан. Он был очень замечательным человеком, духовным, тонким, и его «коммунизм» совсем не вязался с его обликом. Мои корреспонденты сообщают, что Петников потом совершенно отошел от коммунизма и его перестали печатать.

Я тоже больше люблю раннего Пастернака. «Второе рождение» — признание, что поэзии, в конечном счете, у него не получилось. Бунин как-то сказал: «Или Пастернак — великий русский поэт, или русская поэзия, без Пастернака, — великая поэзия». Бунин-поэт и Бунин, высказывающийся о поэзии (например, в воспоминаниях — о Блоке), — мало вызывает симпатии, но все же он верно почувствовал «трещину» в Пастернаке. Помню, с каким восторгом в юности мы читали ранние стихи П<астернака>, но вот недавно, перечитывая, увидел, как многое поблекло и сейчас иначе воспринимается.

Я как раз только что получил 34 книгу «Н<ового> ж<урнала>» и «Опыты». М. б., на фоне других — елагинское первое стихотворение[24] талантливо. (Второе — из рук вон плохо, какое-то панибратство с судьбой человека по смерти.) Елагин все-таки вспомнил о совести — постараюсь намекнуть ему на «совесть» в смысле отношения к внешней красивости, к «треску, блеску и ярким образам», которыми он так соблазняется. Стихотворения Анстей[25] (в «Опытах») напоминают стихи киевских поэтов времен моей молодости: «почти как в Петербурге»… Ее грех — недостаток вкуса. Но все же у нее есть «свое». Если она молода и способна понять разницу между «стихотворчеством» и поэзией, она может стать поэтом. Как жаль, что ни с Елагиным, ни с Анстей нельзя поговорить о «деле поэта». Моршен был своеобразен и талантлив; уже давно я нигде не встречал его стихов, жаль будет, если «он больше не пойдет», как Вы пишете.

Говоря о других стихах (кроме Чиннова[26]), помещенных в последних выпусках журналов, нужно сделать оговорку: ради Бога, не судите по ним о «парижской поэзии» — выбрали г.г. редакторы второстепенное, а то и третьестепенное! Ужас! Хочется как следует «разнести» на сей раз «стихотворные отделы», да и проза в «Н<овом> ж<урнале>» — Пиотровский, например:

— замечательный язык!

Можно удивляться, почему это так: но дело просто, — сейчас литературными отделами у нас ведают люди — сами видите какие… Я как-то написал об этом, но, кроме обид и мести за эти писания, ничего не добился.

Ваши «Гурилевские романсы» я помню, там многое мне понравилось. К сожалению, 25-й книги «Н<ового> ж<урнала>» у меня уже не сохранилось (люди, берущие на прочтение книги и не возвращающие их, — явление, с которым ничего нельзя поделать), и поэтому не могу вновь прочесть и ответить более серьезно. Буду рад ознакомиться с Вашей ранней книгой[27]. Я всегда внимательно читаю сборники стихов и не согласен с Адамовичем — с его советами другим — «не писать или перейти на прозу». Хотя — все зависит от обстоятельств! Вспомнил стихотворный отдел в «Опытах» — и готов взять свои слова обратно!

Большая разница — стремиться сказать, стремиться понять «самое главное» — или утверждать: «Я знаю, что есть самое главное». Насколько я знаю, никто из парижских поэтов в такую позу никогда не становился. После смерти Поплавского (кто может сказать, что бы из него сейчас вышло?) среди «парижан» крупных талантов не было. Но — образовалась известная традиция, опыт, — и это хотелось бы сохранить и передать следующим поколениям. После войны руководство журналами и газетами попало в руки неопытных или плохо разбирающихся в литературе людей, примешались, вдобавок, политические страсти и «социальный заказ» навыворот. Сейчас необходим был бы настоящий литературный журнал, с ответственной редакцией, но где для этого достать средства?

Крепко жму Вашу руку

Ю. Терапиано

Простите за помарки: пишу в постели, сильно простужен.

4

15. I.54

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Благодарю за поздравление с праздниками, с Новым годом. В свою очередь шлю Вам наилучшие пожелания в наступившем 54 г.

У нас была почтовая забастовка — и только несколько дней, как начали приходить горы залежавшихся писем. Поэтому не мог ответить Вам раньше.

Мне очень понравилось Ваше замечание об Адамовиче: «не мудрость, пришедшая с годами, а утрата духа молодости» (А<дамович> о Блоке[28]). И здесь люди (и моего, и Вашего поколения) не отказываются от Блока. Адамович же любит то «утверждать», то «ниспровергать», — у него очень волнистая, капризная критическая линия, чем он, порой, больше всего вредит самому себе.

О «Juvenilia»[29] отвечу на вопрос в надписи: «да, обещала». Книга талантливая, хотя и не ровная, но индивидуальная, в ней есть своя атмосфера. Несмотря на молодость, у Вас звучали тогда грустные, иногда безнадежные ноты, видимо, отрыв от России и встреча с новым миром тяжело переживались Вами. («Что даст мне эта цепь скитаний…»)

Сначала укажу на кое-какие недостатки: 1) нельзя вводить в русские стихи иностранные слова; 2) слово «авто», в частности, — хотя его ввели в поэзию задолго до Вас Северянин и др., во-первых, неправильно («auto») — теперь французы говорят «voiture», а во-вторых — звучит по-русски делано-фальшиво. 3) Ходасевич боролся с «нету», — я с ним согласен. 4) Явная ошибка — «играться» («…Играться локонами…» стр. 56) — с точки зрения словесной это, кажется, все. Стилистически можно возразить кое-где против некоторых эпитетов, образов и т. д., но я думаю, что, говоря о «Juvenilia» сейчас, этим заниматься нет смысла.

Но в общем в Ваших юношеских стихах присутствует будущий поэт. Лучшее, на мой взгляд, — цикл стихов об Италии. Особенно мне понравились стихи о «водяном пауке», — в них есть свежесть, непосредственность, сюжет найден и «взят» очень талантливо. В «Стихах об А. Блоке» есть много хорошего, — общий тон их, отдельные строки и строфы, но я возразил бы против: «без всяких спазм, агоний и конвульсий». Далее отмечу: «Днем все бестрепетно», «Когда польется ночь», «Много див, а мы не знаем»… и два последние стихотворения в книге.

Я «не принимаю» внешних стихов, например, «Мюнхгаузен» — гумилевщина, описательно-изобразительная, без участия автора, эта линия сейчас никуда не ведет. Резюмируя, по «Juvenilia» можно сказать, что у автора есть способность глубоко чувствовать, есть серьезность, есть формальное дарование — находчивость, порой «блеск» (стихи о пауке) и есть своя тема.

Я не рецензирую — это лишь беседа «по поводу»; как жаль, что не могу говорить с Вами, в письме многое выходит суше и бледнее, чем хотелось бы. Пишете ли Вы теперь стихи? Мое ощущение, что в Вас есть много подлинного, глубокого, серьезного, что ряд духовных вопросов Вас задевает, а это — самое главное.

Прочел в № 19 «Граней» Вашу статью о д<окто>ре Швейцере[30]. Статья эта научная и важная, особенно для зарубежных читателей, живущих до сих пор только отрицанием, но не имеющих ничего «взамен». О взглядах Швейцера на Христа и христианство — можно спорить, но личность его, его деятельная любовь, его пример и многие его идеи представляют собой исключительное явление в современном мире.

Крепко жму Вашу руку и желаю Вам всего доброго

Ю. Терапиано

5

24. II.54

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Дошла ли до Вас моя статья об «Антологии»[31] в парижской «Русской мысли» от 10/2? Иваск уделил чрезмерное внимание к «парижанам» (далеко не всех стоило представлять таким количеством), отделы же «не парижан» и «Ди-Пи» — бедны. Затем, в антологии нужно соблюдать известное равновесие: по 1–2 стихотворениям просто нельзя судить. Кроме того, отбор стихотворений тоже неровный — у одних выбрал хорошо (м. б., выбирали сами поэты, например Адамович?), у других же плохо, небрежно, невнимательно. «Приглушенные голоса» были сделаны более ровно. Досадно, что такая большая издательская возможность использована кое-как и 30-летний (minimum) период зарубежной литературы в общем наводит на грустные размышления. Мне хотелось бы, чтобы Вы прочли мою статью об «Антологии», но у меня есть только одна вырезка. Там есть и о Вас, а также по поводу манеры Моршена и Ильинского[32] употреблять «словечки».

Рад, что мои высказывания по поводу Вашей юношеской книги совпали с Вашим ощущением. Хотя самому и трудно судить себя, но в то же время где-то на глубине сам поэт часто лучше других чувствует правду. Меня несколько удивило отношение Кленовского к водяному жуку[33], я предполагал, что у него вкус более «квалифицированный» — оценить жука «всемство» не может, а Кленовскому не оценить — стыдно.

В № 19 «Граней» я отметил (в моей рецензии) статью о Маяковском[34]. Сейчас получил № 20 — успел пробежать только отдел отзывов. Кто такой Н. Андреев[35] и почему он так пронзился гиппиусовским эпигоном Злобиным?[36] Его стихи полны рассуждения, а не «музыки», сделаны, а не сотворены, в них нет ни ума Гиппиус, ни ее остроты.

Я, как и все поэты, вздыхаю, когда речь идет о первой моей юношеской книге («Лучший звук»[37]), из которого хотел бы удержать лишь немногое («восточные мотивы», например). «Странствие земное»[38] разошлось («Рифма» издает в малом количестве экземпляров); постараюсь достать у Маковского[39] один экземпляр для Вас.

Швейцер (объявлено в газетах) скоро приедет во Францию, затем поедет в Осло и думает остаться в Европе на несколько месяцев.

Читали ли Вы «Прозу»[40] (т. е. воспоминания) Марины Цветаевой? Очень талантливо написано (хотя порой язык «символический» и есть даже «сапогов») — стоит прочесть о Белом, о Волошине, о Брюсове. Пастернак же ей не удался, критических способностей у Цветаевой не было.

Если бы со временем у Вас была бы книга новых стихов — я мог бы предложить ее «Рифме». «Рифма» — издательство для поэтов — для тех, которые не могут сами издать свои книги. Но именно своим намерением и любовью к поэзии «Рифма» продолжает прежнюю традицию. Заведывает ею С. Маковский.

У нас в эмиграции, в литературной среде, очень мало людей, интересующихся «духовным». Поэтому особенно ценны те, которые этим интересуются. Мне говорили, что Кленовский — ярый антропософ. Антропософия — это «не совсем то» в духовном смысле, но все же лучше, чем печатать крупным шрифтом, как Берберова в № 2 «Опытов», «после смерти — НИЧЕГО нет»[41].

Крепко жму Вашу руку

Ю. Терапиано

6

3. IV. 1954

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Помимо нью-йоркских и «германских» поэтов «Ди-Пи» я иногда получаю стихи из Канады, Австралии и Французской Африки — попадаются совсем недурные. Но, вероятно, «попасть в печать» — дело случая и уменья. Вот почему я высказал удивление, что поэтов «Ди-Пи» в «Антологии» так мало — Иваск должен был бы их представить полнее. Не буду спорить о Елагине — ведь я знаю далеко не все его стихи, м. б., Вы и правы, говоря о влиянии Пастернака. Самого Заболоцкого я ценю, но, к сожалению, тоже знаю его не полно: сначала — по ранним стихам, затем по «сборнику стихов», который случайно нашел в здешнем книжном магазине.

Очень рад, что Вам понравилась «Проза» Цветаевой. У нее, конечно, порой не все можно принять, например, записи и высказывания ее 6-летней дочери — явно «псевдодетские», затем «я, я, я», словесные срывы и т. п. Я не хотел писать об этом в статье, тем более что, как я слышал, Ч<еховское> и<здательст>во уговаривают издать еще одну книгу ее «прозы». Взял я сознательно и другой грех на душу: Гиппиус называла М. Ц<ветаеву> «кликушей» действительно, а таланта ее не признавала. Я же, желая восстановить справедливость, «заставил» Гиппиус прибавить: «а талант огромный», тем более что уверен: в душе Гиппиус должна была это чувствовать. (Так творятся легенды!)

У меня есть № «Н<ового> ж<урнала>» с вашей поэмой, благодаря чему я судил не только по отрывкам у Иваска[42]. Что касается «Рифмы» — «заочно и не видя рукописи трудно ответить что-либо определенное» — говорит Маковский (редактор «Рифмы»), но в принципе книга Моршена, мне кажется, вполне для «Рифмы» желательна. То же — и о Вашем проекте издать отдельной книжкой две Ваших поэмы.

Меня интересует Ваша статья о Хлебникове[43] — не могли бы Вы прислать мне копию? М. б., я мог бы устроить ее здесь, жаль ведь, если статья так и не будет напечатана. Впрочем, Вы, быть может, хотите послать ее в «Грани»? И хорошо было бы, если бы Вы написали о Заболоцком. Что же касается Карповича (т. е. Гуля[44] — практически — там своя «тесная компания») — не уверен, что ее там примут. Хотя «Опыты» велись из рук вон плохо, все же жаль, если они прекратятся. Здесь возник план нового издания, посвященного исключительно поэзии, — «стихи и о стихах», есть уже 1/2 нужной суммы, но удастся ли? — еще не знаю. Если удастся — хочу привлечь Вас, тогда напишу подробно, а пока еще рано.

Кленовский, как антропософ, видит у всех и во всем «антропософские» глубины. Кроме того, как я понял, его ввела в заблуждение Берберова — м. б., из «лучших чувств». Кленовский хвалит Ходасевича, видя в нем антропософа, а Б<ерберова> (женщина очень практичная) — «подлила масла в огонь» — «да, да, имел отношение к антропософам». Но я Кленовскому отвечу — и я, и некоторые мои коллеги хорошо знали Ходасевича и его скептицизм к мистике — в частности!

Какие типичные для Бунина письма опубликовал Ржевский![45] Особенно: «Да, я не посрамил русскую литературу…»[46] В моем отзыве о 20 № «Граней» я подъязвил по этому поводу — не знаю, пройдет ли, или Вейнбаум[47] догадается и вычеркнет? Редко мне приходилось видеть людей, столь уверенных, как Бунин (+ Ладинский и Н. Оцуп) в ценности своего творчества — и это была одна из многих несимпатичных сторон характера Бунина.

Получил «Jesus de Nazareth» профессора еврейской истории и литературы Иерусалимского ун<иверсите>та Иосифа Клаузнера[48]. Он, между прочим, разбирает и критикует взгляды д<окто>ра Швейцера, пока — только просмотрел, — огромная работа, в дальнейшем — увижу — каковы его взгляды.

Маковский обещал мне для Вас «Странствие земное», как только получу — пошлю. Не знаю, как в Вашем ощущении, но в моем, до сих пор, прежняя книга — уже не то, новая, та, которую сейчас пишу, уже отошла от той линии.

Крепко жму руку Ю. Терапиано

В силу понятных причин сейчас я сократил мою корреспонденцию «par avion»[49] и пишу «простые» письма.

7

15. VI.54

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Парижское определение: «музыка» в стихах, пущенное в оборот лет 25 тому назад (кажется) Адамовичем, конечно не точно и даже способно ввести в заблуждение. С музыкой «звучание» стихов имеет мало общего, но как иначе назвать то, о чем хочешь сказать, говоря о стихах? Ведь есть же множество стихов (порой очень хорошо «сделанных»), но не звучащих, как будто по метроному отбивающих метр, — в отличие от них невольно говоришь о «музыке» того или иного поэта, например, Г. Иванова. Знаете ли Вы его книгу «Розы»? Она вышла в 1930 г.[50] и потом была перепечатана Ивановым в другой его книге, «Отплытие на остров Цитеру»[51]. Согласен с Вами, что вся русская поэзия (не только эмигрантская) от Лермонтова. Единственные совершенные стихи у нас — Пушкина. После Пушкина все русские поэты с точки зрения культуры стиха писали «плохо»[52], а элемент «содержания» получил даже преобладающее значение. 16-летний Лермонтов («По небу полуночи») показал, что можно написать гениальное стихотворение — стилистически слабое. И сколько раз Тютчев и другие показывали такое же чудо, но пушкинской гармонии никто, кроме него, дать не мог. Интересно было бы с этой точки зрения сделать обзор русской поэзии XIX и XX вв. А символисты, Блок например, думали только о «безднах и тайнах», — сколько у Блока плохо написанных стихов, — неуклюжие эпитеты и т. п. — хотя бы в «Возмездии». И все-таки Блок — поэт, а всякие «формисты» — мертворожденные!

4 моих старых стихотворения — это: «Стихи о границе» (из книги «На ветру») и 3 из «Бессонницы»: 1) «Помолимся о том, кто в час ночной», 2) «В день Покрова» и 3) «Навзикая». Последние два я основательно переработал, поэтому их можно читать как новые.

Клаузнер не критикует концепцию Швейцера об Иисусе Христе подробно. а только «классирует» его в обзоре всех авторов, писавших на эту тему, как «эсхатологиста». «Для них эсхатология объясняет всю жизнь И<исуса> Х<риста> от начала до конца». Идея Швейцера о том, что И<исус> Х<ристос>, видя нераскаянность народа, мешавшую наступлению «Царствия», решил путем своего страдания и смерти ускорить наступление Суда и Преображения мира, Клаузнеру представляется неправильной, он считает, что И<исус> Х<ристос>, как иудей, не мог иметь такого представления (идея Жертвы — это уже позднейшая христианская концепция) и что до последних часов (до вечери) И<исус> Х<ристос> не ожидал такого скорого конца. (Чисто еврейская точка зрения!)

Я совсем не знаю Березова[53] (кроме его рассказов и документальных очерков в «Возрождении»). Он прислал мне свою «Радость»[54] и очень просил написать о ней (в «Русской мысли» Зеелер[55] расхвалил стихи Березова). То, что я написал[56], вряд ли Б<ерезову> понравилось, хотя в конце я и «позолотил пилюлю». О его похождениях[57] слышу в первый раз — очевидно, Б<ерезов> «умеет устраиваться», ничем не брезгуя…

Нового № «Граней» я еще не получил, меня интересует Ваша статья о Хлебникове, так же как и будущие — о смысле футуризма и его традиции. На днях я читал в «Объединении писателей» доклад «О современной зарубежной литературе» и подвел итог творчеству «новой эмиграции», сравнивая его с «довоенным уровнем».

Теперь — о другом. Меня очень тронул Ваш вопрос о моем положении — то, что Вы об этом подумали, поэтому отвечу Вам так же искренне. В 1941 году, т. е. вот уже 13 лет, я стал полуинвалидом (после сложной операции системы желчных каналов), не способным к физическим усилиям. Хожу в особом бандаже и должен 2 раза в день делать перевязку, т. к. у меня сделано наружное отверстие для выхода лишней желчи на всю жизнь. Обилие желчи для критика — клад, но для работы — вещь мало удобная. Литература (статьи, случайные переводы и т. п.) — вот все, чем я теперь могу заниматься, а это дает очень мало. До 1950 г. моя жена имела постоянное место (так же, как и я до моей операции), но заболела туберкулезом и тоже лишилась и места, и трудоспособности. Сначала ее поддерживало «Социальное страхование», но затем прекратило. В 52–53 гонорар за «Встречи»[58] дал нам возможность существовать, но теперь «чеховские деньги» кончились, и встал вопрос «что же делать?». Русские организации во Франции и в Америке («Лит<ературный> фонд») никакой существенной помощи оказывать не могут. Поэтому мои нью-йоркские друзья (люди, сами не могущие давать много) придумали — по-американски (как уже сделано для некоторых других парижских писателей) — такой способ: получить согласие от некоторого числа лиц обещание вносить ежемесячно (или сразу за некоторое время) небольшую сумму, чтобы из этих взносов составить мне ежемесячную «пенсию». Если бы среди Ваших друзей (Вы поймете, почему я предпочел бы, чтобы это были американцы — они ведь у себя дома и, кажется, люди отзывчивые) нашелся кто-либо, кто согласился бы принять участие в «пенсии», я был бы Вам очень благодарен. Если такие кандидаты найдутся, я пришлю адрес моих друзей в N Y, которым можно будет посылать «взнос». Если же почему-либо Вам это неудобно, я, разумеется, прекрасно это пойму. Еще раз благодарю Вас за внимание ко мне.

Я, конечно, думаю о будущей книге для «Ч<еховского> и<здательст>ва», но слухи о нем доходят сюда тревожные[59] — будет ли оно существовать в 55 г.? — так что пока не могу успокоить себя этой надеждой.

Крепко жму руку.

Ю. Терапиано

8

14. VII.54

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Еще раз очень благодарю Вас за Ваше отношение — в наше время необычное, даже удивительное. Вы поставили (в общем смысле) очень важный вопрос о солидарности писателей, о чувстве ответственности в отношении коллег, о взаимной поддержке. В прежнее время в парижской среде было больше солидарности и доброго отношения друг к другу. Эта солидарность «младшего поколения» и благожелательное отношение в значительной мере являлось основой прежней атмосферы. После войны, к сожалению, «тайная враждебность», если она и была, стала явной, каждый уединился, замкнулся в кругу личных своих интересов — и нет никакой возможности «перекинуть мост» от человека к человеку. И «воздуха» как-то само собой не стало. Я очень Вас понимаю — в смысле отношения к «признанию», но все-таки, мне кажется, Вы слишком строги к себе и к другим Вашим литературным сверстникам. Очень жаль, что все мы так разбросаны по всему миру. И местное «племя молодое», тоже талантливые люди, тоже как-то чувствуют себя «в темноте» среди «старших», забывших об общих вопросах и занятых главным образом только своим личным. Если я чувствую себя «без воздуха» — это потому, что сейчас как-то трудно подойти к людям и еще труднее объединить их (как объединялись прежде) во имя какой-то отвлеченной цели. Сейчас — все разговоры (и весь пафос) идут о конкретном, а прежние споры о поэзии, о ее пути и т. п. — как-то никого не волнуют. Мне кажется, что прежде каждый верил в «будущее», — «что-то случится», «что-то откроется», а без надежды и веры душа человеческая сразу снижается на несколько ступеней вниз, предает саму себя. Вероятно, главная причина современного «безвоздушного пространства» — потеря надежды. «Мечта» обманула, ничего не преобразилось — и вот роковой вопрос: «К чему писать?» — «Разве что-либо может получиться у нас?» — и т. п. Читатели, которые прежде тоже имели свою «мечту», покупали книги, приходили на вечера слушать стихи, почувствовав, что надежда не осуществилась, тоже теперь сердятся на нас и даже мстят нам невниманием. Верно ли, что надежды впереди нет? — не думаю. Мне кажется, сейчас нужно подумать нам о «человеке 50-х» годов, как в свое время мы нашли «человека 30-х» гг. Основным ощущением окончившейся сейчас «парижской ноты» была переоценка прежней, дореволюционной лит<ературной> эпохи и вопрос, как и чем может жить современный человек, прошедший через крушение прежнего мира. Этот человек 30-х годов был уединенным индивидуалистом без Бога, сомневался во всем. А каков человек 50-х гг. — вот главный вопрос. Ваша статья о Швейцере касается как раз этого. Вот было бы хорошо поставить вопрос о том, чем жив и чем может жить человек 50-х гг. Тогда и энергия появится, и, б. м., опять возникнет тайный общий заговор, среда, содружество, без которой — Вы правы — литературная среда мертва. Но вот — как на расстоянии начать разговор и как сделать его общим?

Адрес моих друзей: Mrs. Н. Rubissow (Елена Федоровна)

420 Riverside Drive, New York 25, N. Y.

Крепко жму руку.

Ю. Терапиано

9

12. VIII.54

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Лучшей книгой о св. Серафиме Саровском является сабашниковское издание[60], Москва 1915 г. — автора не помню. М. б., его можно найти в какой-нибудь библиотеке в Америке? Здесь — его нет, в свое время я долго искал его. Затем — изданная в Париже в 1930 г. книга проф<ессора> В.Н. Ильина[61], которую посылаю Вам одновременно — примите эту книгу от меня. Мне не очень нравятся объяснения, которые Ильин делает, да и вообще, мне кажется, он св. Серафима почувствовал только внешне. Но все же это лучшее, что есть в Париже о св. Серафиме Саровском.

Относительно стихов Лескова, Гончарова и Л. Толстого[62], для верности, спросил специалиста — проф<ессора> Ковалевского, который выпустил по-французски труд о Лескове[63]. Он гарантирует, что ни Лесков, ни Гончаров стихов не писали. Ходасевич или шутил, или мистифицировал Вишняка[64], как думает Ковалевский. (Ходасевич любил такие шутки и раз напечатал в «Возрождении» целую биографию никогда не существовавшего поэта конца 18-го века Василия Травникова[65], сочинив и стихи его, которые цитировал. А когда многие поверили в Травникова — с торжеством объявил о мистификации — у меня этот «Травников» есть в архиве.) О стихах Толстого Льва — никогда не слышал. М. б., он что-либо написал в шутку, но не думаю. Единственно А.Л. Толстая может знать об этом. Проверял же я у специалиста потому, что все писатели — народ опасный, всегда может быть какое-нибудь почти никому не известное стихотворение.

Мне очень понравилось Ваше описание «продажи» меня сестричеству — традиция эта у нас держится прочно со времен Анны Кашинской[66], и по обе стороны — и «здесь», и «там». Было бы, конечно, хорошо, если бы «сестры» признали меня заслуживающим внимания белогвардейцем, но, независимо от результата, благодарю за хлопоты Вас и Моршена. Получили ли Вы ответ от Е.Ф. Рубисовой?[67] Слышал, что она больна, и от нее письма не имею. Поэтому прошу Вас подождать, я Вам напишу в ближайшее время и, если нужно, укажу другой адрес.

Еще о св. Серафиме. Статья Мережковского о нем — «Последний святой»[68], 1908 г. — написана в то время, когда Мережковский боролся с Церковью. Он обвинял святых, и св. Серафима в частности, в эгоизме — «спасаются, мол, думая о себе, а не о других, в то время когда Наполеон шел на Россию» и ряд подобных же пошлостей. Я однажды вспомнил эту статью в разговоре с Мережковским. Он ответил, что рад был бы теперь уничтожить ее, что он тогда ничего не понимал в религии и «должен теперь краснеть за нее». Это делает честь Мережковскому — помню, как он волновался при этом разговоре. По-русски этой статьи у меня нет, есть по-французски, — сборник статей в издательстве «Gallimard»[69]. Если Вас эти статьи интересуют, могу прислать этот (небольшой) сборник Вам для прочтения.

Не дай Бог поэту быть «в литературе» — и мы от нее все эти годы отталкивались и по мере сил старались быть только в поэзии, предоставляя «бытие в литературе» «старшему поколению», которое постоянно заботилось о «славе», т. е. о рецензиях, переводах на иностранные языки и т. п. Результат — широкая публика знает о «нас», вероятно, столько же, сколько и о «вас». Юбилеи, доклады, статьи («какой бы дурак ни писал,

лишь бы хвалил» — формула «старшего поколения») прошли мимо нас, а теперь, когда нужно в свою очередь «продаваться», — приходится объяснять, что есть такой-то, и даже совсем не плохой, писатель… И цена на нас, даже на Георгия Иванова, пока не высокая. Адамович как-то сказал об этом неумении поэтов «довести» себя до читателей — «патент на благородство». Дай Бог, чтобы Ваше поколение подольше пребывало в поэзии. Кленовский (кажется, по возрасту «старший») сумел устроить себе в свое время рекламу — у кого? — Берберова, Аронсон, Яблоновский…[70] но это вряд ли возвысило его поэзию. — Как, в сущности, одиноки поэты и какой низкий уровень читателей был даже в прежней России в эпоху символизма! Ведь и тогда Брюсов писал, что его книги (а Брюсов тогда гремел на всю Россию) — имели тираж максимум в 2000 экземпляров. А вот Надсон — действительно имел тираж, да и до сих пор его имеет…

Крепко жму руку Ю. Терапиано

10

15. IX.54

Многоуважаемый Владимир Федорович,

«Серафима» возвращать не нужно, я его послал Вам в полную собственность. Вот точное название сборника статей Мережковского по-французски: Dmitri Merejkovski. «Sur le chemin d’Emmaus». Traduit du russe par M. Dumesnil de Gramont. 5-e edition NRF. Gallimard. Год издания не указан[71].

«Отплытие на остров Цитеру» Г. Иванова у меня есть. Могу Вам послать на прочтение. Думаю, что эта книга Г. Иванова есть и в «Доме книги» — книжный магазин в Париже. Что же касается святоотеческой литературы — в прежнее время, т. е. до войны, «Добротолюбие» можно было выписывать с Афона. Теперь на Афоне греки устроили казино и монастыри закрыты. Достать святоотеческую литературу в Париже можно только из библиотеки к<акой>-нибудь церкви или у какого-нибудь любителя. Думаю, что в Сан-Франциско тоже можно достать именно таким способом, например через «сестричество».

Не уверен, далеко не уверен, что в ближайшее время не будет никаких войн, революций, концов мира. Геологический пояс подземных газовых камер, в свое время погубивший Атлантиду, все время сейчас действует — было землетрясение в Греции, сейчас в Северной Африке — весь бассейн Средиземного моря «минирован», и геологи ждут «провала» этого района в 70-х гг. — я-то до этого времени уже не доживу, к счастью. Моему поколению пришлось быть «свидетелями истории» — и вряд ли «судьба» отпустит нас со сцены «истории» без шума и нового скандала — приличнее бы после всего, пожалуй, погибнуть в какой-нибудь катастрофе!

Мне очень грустно, что Вы и Моршен не в Париже — здесь все-таки и сейчас еще есть и люди, и идеи. В том одиночестве, в котором живете Вы, поневоле приходят такие мысли, что все плохо и не нужно. Это неверно. И стихи Ваши, и статьи, и то, чем Вы интересуетесь, — нужно. У Вас, кроме того, есть интерес к духовным вопросам — в эмиграции (в лит<ературной> среде) — редкость. Большинство литераторов — типа Елагина и Анстей, но были и другие — Поплавский, например. Что же касается до личных отношений в литературе — в идеале Вы правы, и я сам так смотрю. Но на практике, увы, и среди «старшего», и «нашего», и «нового» поколений иное… Недаром Ходасевич как-то сказал: «Критику нельзя выпускать книг»… Литературный спор часто переходит в личный, а личный — в литературный — и тут уже не «тайно», а «явно» враждебны![72] И кружковщина тоже очень развита, впрочем, так было и в дореволюционной литературе. Мне тоже кажется, что «человек 50-х гг.» — «к Богу», и — этически, а не эстетически настроен. Не знаю почему, но среди литераторов реже всего можно встретить «к Богу». Этически же настроенных людей много среди них, эстетика с самого начала «парижской ноты» под подозрением. Одно время даже формально старались писать хуже, чтобы не походить на эстетов времен «Аполлона».

Говорил недавно о Ваших стихах и о стихах Моршена с Маковским. Он издал бы в «Рифме» Вашу книгу и Моршена охотно.

Напишите мне, послать ли Вам «Путешествие на о. Цитеру» Г. Иванова?

Видел вчера книгу Ходасевича[73], но только перелистал, — кажется, интересно. Наверное, получу от и<здательст>ва и буду писать о ней.

Крепко жму руку Ю. Терапиано

11

21. ХI.54

Дорогой Владимир Федорович,

Противоречивость отзывов для меня всегда самое интересное. Однажды я составил целую бухгалтерию с графами отметок по поводу отдельных стихотворений, получилось очень показательно в смысле разноголосицы. Жалею, что не снял, прежде чем послать Вам обратно, копии с Вашей поэмы. Это лишает меня возможности повторно говорить по поводу текста, — о Петербурге, например, и о др. мелочах. Ответить могу лишь на более глубокие вопросы. Я не возражал против того, что о Христе сказано мало, я возражал против сказанного потому, что не видел последствий сказанного — в том смысле, как Вы пишете: «…Окрасил все последующее». «Героем» Его делать — я бы никогда не предложил и даже удивлен подобным возражением. Фраза: «Мир неискупим» показалась мне в противоречии именно с основной линией, утверждаемой в поэме. Что же касается ощущенья безысходности и трагического начала мира, общего всякой поэзии, фраза «сдача позиций», конечно, не имела бы смысла. О мелочах трудно говорить заочно (т. е. не имея уже текста), но «бегущая месса» вызывает у меня ассоциацию не «fuga», а совсем другую, это не «стремленье к реализму», а просто — личное восприятие, личный вкус. По поводу «тяжести» тех строф, в которых есть тяжесть, я думаю, что «об ухабистой мостовой вовсе не обязательно писать ухабистыми стихами»[74] — ив этом смысле сюрреалистическая поэтика часто грешит, идя по линии не наибольшего, а именно — наименьшего сопротивления. Есть: «непонятно о непонятном» (эсхатология); но есть и «непонятно о понятном», т. е. неоправданное отступление от логики. Реализм — это «понятно о понятном» (Бунин), самое же главное — «понятно о непонятном» — гений, например Лермонтов — так говорила З. Гиппиус.

О Вашем противопоставлении «Парижа» «новой эмиграции» необходимо возразить кое-что. Во-первых, Пастернак и Хлебников — (16 г. и раньше) — это «воздух» моего поколения (и Адамовича) в молодости. (Заболоцкого, кот<орого> мы плохо знаем, уступаю без спора.) Они оба как раз наложили именно такой сильный отпечаток на тогдашнюю поэзию, что дальше нельзя было идти; выражаясь фигурально, поэтам нечем уже было дышать, — все и всё «пастерначили» и «пастерначило»!) Преодолеть и сломать влияние Х<лебникова> и П<астернака> означало в 20-х годах возможность найти свое лицо, стиль своей эпохи, вот почему в 20-х гг. парижане вступили в борьбу с «предками». Не берусь судить, отчего Адамович «разводит руками перед П<астернаком>», как Вы это восприняли. м. б., он не «разводит», а «отводит», «открещивается»? Но для меня не представляется абсолютной ценностью, чтобы «П<астернак> сидел у меня в кровяных шариках». «Парижу» и «новой эмиграции», в сущности, было до сих пор невозможно хотя бы раз поговорить между собой о поэзии — на расстоянии же этого сделать нельзя. И очень многое, что нас якобы разъединяет, можно отнести на счет недоразумений. Что же касается отношения поэтов «новой эмиграции» к «делу поэта», к «предкам», к «наследию» и т. п., — мне порой кажется, что в 20–30 гг. т<ак> назыв<аемые> «парижане» успели на большой глубине продумать все эти вопросы. Мешает еще невозможность вовремя получать вышедшие книги и журналы. «Н<овый> ж<урнал>» в Париже получается с большим опозданием; Вашей статьи[75] я еще не видел. На Ваш вопрос об О. М<андельштаме> — во «Встречах» я рассказал, как в 1919 г. приехавшему в Киев О. М<андельштаму> подсказал 2 последние строчки для «На каменных отрогах Пиэрии» киевский поэт Вл. Маккавейский[76] (а не Лившиц[77]).

Желаю Вам всего хорошего.

С искренним приветом Ю. Терапиано

P. S. Прилагаю вырезки из газет о д<окто>р<е> Швейцере.

12

4. I.1955

Дорогой Владимир Федорович,

Благодарю Вас за поздравление и с своей стороны желаю Вам всего самого хорошего в этом 55 г.

Я слышал, что Иваск, для того чтобы спасти и оживить «О<пыты>», решил сделать ставку на «новую эмиграцию»[78]. Слух, как всегда, верен, вероятно, на столько-то %, но нет дыма без огня. Зная Иваска только по статьям в «Н<овом> р<усском> с<лове>» и по «Антологии», не уверен, что он справится с задачей — сделать из «О<пытов>» передовой журнал — увидим. Под «понятным» Гиппиус разумела плоское, земное, неодухотворенное… 3-е измерение. Бунин не верил, боялся смерти, цеплялся за жизнь, т. е., с точки зрения Гиппиус, был «terre-a-terre»[79]. Лет 15 тому назад Лермонтов был «впереди», хотя он мирно уживался с Блоком, Анненским, Некрасовым, фрондировал же «Монпарнас» против Пушкина. Но потом — наступило отрезвление, и Пушкин — даже не «впереди», а «над всеми». Лично я не столь уж носился с Л<ермонтовым>, — и не очень люблю стихи Гиппиус, но главное в Г<иппиус> были ее разговоры, письма и статьи. Вот, сказал: «лет 15», а на самом деле — вероятно, 25… — так идет время. «Воздух моей юности» — от 12-го года до 28, будем считать, что за этот период многие звезды «взошли», а потом «зашли» на нашем горизонте. Прочтя Вашу статью о Хлебникове в «Гранях», увидел, что многое до эмиграции не дошло из главного в нем. Сейчас как раз хочу прочесть возможно полного Х<лебникова> (мне обещал один «книголюб»), пока же сдержу свое отталкивание до окончательной проверки. Ваша статья «Мысли о фут<уризме>»[80] в «Н<овом> ж<урнале>» вызвала раздражение у некоторых «европейских» литераторов, которые поняли ее скорее как Забежинский[81]. Все это потому, что со словом «футуризм» связаны очень дурные ассоциации до сих пор. Вы, конечно, кое в чем перехватили, но не буду пока говорить, т. к., м. быть, отвечу в печати — и Вам, и Вашим обвинителям. Считаю, что спор в печати о литературных предметах вполне законен, можно нападать, критиковать и т. п., вовсе не будучи личным врагом. Однако опыт жизни, жизни в эмиграции, научил меня, что на такое отношение способны лишь немногие, большинство же «добрых отношений» погибало после первой же попытки относиться критически к писаньям моих коллег. Недаром Ходасевич как-то изрек: «Критику нельзя иметь жену-поэтессу или выпускать свои книги… так с ним и было!» Говорю это полушутя, полусерьезно. А вот вопрос о вкусе — очень серьезный. Не думаю, чтобы Адамович, оч<ень> умный и тонкий человек, в душе считал бы себя непогрешимым в смысле вкуса. Но в то же время есть и какое-то объективное мерило. В дореволюционные годы люди измерялись, в смысле вкуса, отношением к поэзии Блока. А теперь? Вокруг нас тучи Ширяевых, Забежинских, Нароковых, Анненских — имя им легион. С другой стороны, и то, что в прежние годы и в прежней общей атмосфере казалось замечательным, сейчас предстает порой в ином свете, «в резком, неподкупном свете дня». Не уверен, годится ли мое поколение в «отцы» Вашему, но споры и обмен мнений я бы горячо приветствовал. Только где это мы будем делать? — В «Опытах»? — Да сами «О<пыты>», вероятно, долго не проживут. Во всяком случае — погибнут раньше, чем создастся новая «атмосфера», если она еще раз может создаться. Очень жалею, что нигде не могу найти № 1 журнала «Новый дом» за 1926 г., там есть моя статья о Ходасевиче и Пастернаке, о начале аполлоническом и дионисийском, Космос и Хаос, которая открыла тогда общее восстание против «пастерначенья» и «маяковщины»[82]. Сам бы с любопытством перечел, что говорил тогда… Как это было давно!

Знаете ли Вы «Флаги» Бориса Поплавского? Он был, по-вашему, настоящим футуристом… жаль, что погиб так рано.

Давно хотел Вас спросить — любите ли Вы Ин. Анненского? Он — один из ключей к «парижской ноте». А суть самой «ноты» в том, что она лишь «атмосфера», но никак не «школа» или «течение». И создалась эта атмосфера не так упрощенно, как изобразили Вы — «немножко от того, немножко от другого» — а от общего отсутствия воздуха, от нищеты духовной тогдашнего пореволюционного человека.

Крепко жму руку.

Ю. Терапиано

13

12. II.1955

Дорогой Владимир Федорович,

Простите, что отвечаю с таким опозданьем, — но все это время, одно за другим, непрерывно следовало тяжелое. Самое главное — умирал П. Ставров[83], с которым я и многие мои коллеги были связаны долголетней дружбой. Умирал он от рака легких, жил он в 22 км от Парижа — связь была сложной, а сегодня, в последний раз, ездили в Brunoy — хоронить. Кроме того, я сам одно время был болен, а затем — хлопоты с устройством в русский «дом» — все это вместе так утомило, что сил ни на что не было.

1) В «дом» («Maison de retraite») перееду, вероятно, 26/II, адрес (во всяком случае, с 1/III) — 18, rue jean Jaures, Gagny, S. et О. France.

2) Очень благодарю Вас и Моршена за участие в «пенсии»; ввиду устройства в дом «пенсия» прекращает свое существование, поэтому больше ничего не посылайте М-mе Рубисовой.

К литературным делам возвращаюсь как будто из другого мира, так «это было давно». О Хлебникове, как это ясно из текста статьи — только самого раннего периода, то, что рассказывал Г. Иванов. Я знаю, что потом Мандельштам очень высоко ценил Х<лебникова>. Думаю также, что будучи вообще податливым к чужим влияниям (кое-что — о поправке — во «Встречах»), М<андельштам> мог после «Tristia» быть даже под прямым влиянием. Есть же среди позднейших его стихов такие, в которых явно влияние Пастернака, но с другой стороны, с самого начала у М<андельштама> была и своя «фут<уристическая> линия», свой герметизм.

Я совсем не обиделся за «Париж» — то, что я имею свое отношение к идеологии «Парижа» — основано на «истории» «парижской ноты», которую не все знают. М. б., когда я возвращаюсь к «истории», получается так (со стороны), как будто я за «Париж» обижен — но сам я никогда не имел такого намерения — «обижаться». И, повторяю, Париж никак не настаивает на том, что достиг «конечного» (иначе — смерть бы ему была), да и вообще «настаивать», «утверждать» и т. п. не в духе этой эпохи — 1926–1939. Ваше замечание о том, что Поплавский не русский «футурист» — верно (G. Apollinaire, Рембо и т. п.), жаль, что Ваше письмо я получил после того, как написал о Вашей статье о футуризме[84]. И еще: «новое», т. е. «послевоенное», поколение «парижан» тоже не может понять наших восторгов в отношении Поплавского. Интересно — в чем дело? Вероятно, в каждом поколении существуют свои пристрастия, основанные, б. м., на бессознательной какой-либо общности, что ли, созвучности какой-то «ноте», которая звучит только для них, а потом уже не звучит? А м. б., наоборот, «новые люди» не сумели прочесть Поплавского? И это может быть. Книг Хл<ебникова> я так еще и не получил, впрочем, и не искал, не до них было. А в статье о футуризме, мне кажется, критик и ученый заглушили в Вас поэта, заставили на время поверить в реальность «измов», в значение рационального момента в творчестве: «хотел», «следовал такой-то программе или течению» — на самом же деле:

(из «Тяж<елой> лиры» В. Х<одасевича>, по памяти[85]).

Теперь об ином. Здесь проектируют съезд писателей зарубежья — в конце лета. М. б., судьба позволит нам встретиться. Возможно, что со временем напишу Вам более подробно об этом и даже о том, какой бы доклад Вы хотели сделать? Но сейчас еще рано, т. к. не знаю, во что все эти разговоры выльются.

Крепко жму руку.

Ю. Терапиано

14

5. III. 55

Дорогой Владимир Федорович,

Сейчас получил уже на новый адрес Ваше письмо от 28/11, через которое почувствовал Вас — внутренне, на глубине <нрзб> теплее и лучше самому.

На Ваше письмо от 13/II не смог ответить, т. к. только что похоронил Ставрова, затем был переезд, хлопоты, сосредоточиться совсем не мог. Как раз ко дню окончательного переезда заболел гриппом, переезжал больным и только теперь прихожу в себя. Вчера узнал новую печальную весть — умер в Тель-Авиве поэт Довид Кнут[86]. В 20-х гг. (25–26) мы с ним <медитировали?>, были очень дружны долгие годы и только после его неудачной (с моей точки зрения) женитьбы на дочери А. Скрябина, сумасшедшей Ариадне[87], наша дружба как-то расстроилась. Кнут был очень талантливый поэт, и человек тоже талантливый, с детской милой душою, веселый и всегда полный энергии. Вспоминаю прошлое, его стихи и т. д. — и еще мне грустнее. Во время войны я потерял близких людей, теперь опять, как— то даже страшно думать, что почти все мои прежние друзья уже не принадлежат этому миру. Вот книга об А. Белом покойного критика Мочульского[88] — и его тоже нет. И даже как-то досадно, что многие «худшие» из литературной среды, пройдя безвредно «огонь, и воду, и медные трубы», благополучно процветают. Такие сопоставления делать грешно, но все-таки иногда такое вырвется. Ставров последние годы постепенно сходил на нет, не хотел писать, поэтому вялость его ответов не удивительна. Но разве могли Вы знать, в чем дело, когда и близкие его не знали.

Проект съезда[89] поддержан кругами, которые, вероятно, помогут его осуществить, вопрос не столько в средствах, сколько в организации, это — ахиллесова пята россиян. Вы — в списке предполагаемых присутствующих и говорящих. Через 2 недели будут здесь организационные разговоры, поставлю Вас в курс о них.

«Парижскую поэму» Набокова не читал, где она напечатана?[90] «Бульмиш» — студенческое сокращение Boulevard St Michel — главная артерия Латинского квартала, на которой в любое время дня и ночи полно студентов. Откуда же строчки «Ils furent…»[91] — не припоминаю.

На Ваше письмо по поводу моей статьи о «Футуризме» подробно отвечать сейчас не буду, т. к. спор «письменный», а не «разговорный» труден тем, что отсутствуют интонации, реплики подаются через несколько недель и т. д., т. е. по существу подобный разговор внутренне нелоялен, все время как бы бить связанного, и, связанный, получаешь удары. Самое существенное в недоразумении или в понимании каждым по-своему тезисов «Футуризма», мне кажется, — их формулировка — она неясна, и, естественно, возражавшие поняли не так, как, видимо, понимаете Вы сами. «Знак равенства между хорошей поэзией и футуризмом» (даже независимо от измененного названия статьи), отношение к течениям как к чему-то реально влияющему, создающему и т. д. — чего Вы сами не находите в Вашей статье («поступательного движения в поэзии — этой идеи нет в моей статье») — все это все-таки читатель вправе вывести. Я дал прочесть Маковскому Вашу статью, чтобы проверить свои реакции, и его возражения (его восприятие) совпали с моими. Вы писали об идеях, а не об «измах» — но здесь-то и получился корень недоразумения.

Реакция Иванова на «футуризм» как раз иная: «да, верно, я ведь и начинал с футуризма, и сейчас ему не чужд» — в этом роде приблизительно. Но я вижу в поэзии Иванова иное, буду спорить и с ним. Только по одной линии — о связи Иванова с современностью, я написал статью[92], которая появится в ближайшем «Литературном современнике» (Мюнхен). Грех ли это гордыни, «зачатки ли тоталитаризма» в Париже — утверждать не берусь. «Проза» Цветаевой замечательна, но сколь хаотичны ее высказывания о поэзии, среди которых есть вдруг тоже крупицы золота, а в основном мусор. И какое самоупоение своим Я, непохожим на я остальных смертных, и, кажется, лишь Белый да Пастернак и «Мы с Пушкиным» — вот для Цветаевой люди одного уровня! Но об эгоцентричности Цветаевой можно написать целую диссертацию, а вот прочесть ее многие поэмы и стихи последних лет и не устать (т. е. не получить ничего в ответ на свое усилие, усилие читателя) — явление редкое — да что об этом?! Но — опять таки «грех гордыни» — быть может, скажете Вы?.. Впрочем, сейчас мне страшно думать о «Париже» — почти все уже мертвые…

Новоселье мое (как жаль, что прекратилось «Новоселье», журнал, хотя в нем было много и плохого!) — в смысле вещей — комнаты, столовая, библиотека, комфорт и т. д. — все новое, чистое, хорошо сделанное. Иное — личное переживание, психика и т. п. Удастся ли наладить жизнь, писать, работать — как ни в чем не бывало или же все-таки «жизнь» уже не сможет быть той жизнью, как «на свободе»? — вопрос приспособления и опыта нескольких месяцев. Но материально, полагаю, больше мне не нужна помощь.

Как Вам понравится изречение одного местного редактора: «Мы ищем таких произведений, которые понравятся приходам и Общевоинскому союзу — они наша прочная читательская база, большие же таланты для нас скорее стеснительны». Золотыми буквами можно вырезать эти слова на ограде памятника российской эмиграции.

Желаю Вам всего доброго.

Ю. Терапиано

15

7. IV.55

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Спор наш о футуризме высказывание Г. Иванова не очень облегчит, ведь говоря о футуризме как о своем начале, Г. И<ванов> имел в виду то, что он описал в «Петербургских зимах» («воспоминания» его я читал в рижском издании до войны, а «чеховских» не читал, говорят — одно и то же[93]); — т. е. просто 17 лет и примкнул всерьез к футуристам типа Северянина и Бурлюка, как раз: «Rayon de rayonne» — это скорее французский рецепт, «dadaisme» (от детской лошадки «dada»), игра пол ребенка, пол наивность — «где-то белые медведи», но ни они, ни верблюд ничего не спасли, и «брюки Иванова» тоже, а поэзия Иванова держится на «Розах» больше, чем на «Rayon». Самое название этого отдела — отделение искусственного шелка в магазинах: «район искусственного шелка». Между нами — для И<ванова> самый большой вопрос — лучше ли его новые стихи, чем «Розы», или нет? Он явно чувствует неблагополучие и безвыходность своей поэзии как поэт, как человек же — все-таки боится смотреть правде в глаза. Вот почему, чтобы разобраться по существу в И<ванове>, нужно знать три момента: 1) Юность, футуризм, потом акмеизм — не глубоко, и путь еще не найден, до «Садов» включительно Иванова-поэта еще нет, есть только талантливый стихотворец[94].2) Затем — вместо Гумилева, с его очень ограниченным кругом поэтических интересов, — Париж, влияние Гиппиус, молодой Адамович, блестяще разрушавший благополучие дореволюционных идеологий и поэтических credo, — в какой-то мере — «мера» для его друга — Иванова, борьба с Ходасевичем и «Розы» — рождение поэта-Иванова, его (инстинктивно угаданное скорее, чем понятое) ощущение трагедии современного человека, «после всего». А далее 3) — и в этом трагедия, — человеку-то этому дальше идти некуда, и до сих пор И<ванов> честно бьется, как прорвать эту пелену, как и куда прорваться? А если некуда (то, что еще в 30-х годах говорил ему Ходасевич) — тогда… вот Вам «Иванов 40 и 50-х гг.». Теперь — о другом. Я сложил Ваши возражения из всех писем вместе, получилась отповедь на 120 %, по всем пунктам, т<ак> что я, вздохнув и перечитав эту общую отповедь, подумал о всех моих грехах сразу. Но, м. б., самое неприятное — это указание на то, что с пошляком Забежинским я расправился слишком мягко и т. д. Но вообще— то наше «metier», «ремесло», часто бывает неприятным и — «многое написал бы иначе, если бы…».

Стихов Сирина я не люблю, у него формальный талант, внешний блеск, постоянно — слишком уж здорово, постоянно — он утомительно красуется этой способностью. Поэму, конечно, читал, вспоминаю, — и не люблю! Вспоминаются (куда большие масштабом) стихи А. Белого — и все— таки не поэт, а прозаик. И примитивная, наивная поэзия Бунина — тоже «стихи прозаика», кажется, нужно давать всякому поэту написать прозу и, если не может, выдавать звание поэта. А Лермонтов стал бы великим русским прозаиком, если бы жил. На слух — стихи Пушкина — только стихи, проза Пушкина… стихи Лермонтова — не совсем стихи, а проза — гениально хороша. Ходасевич, слушая подобные рассуждения, говорил: «У Пушкина — все гениально, а то, что Лермонтов стал бы прозаиком, данных нет утверждать».

Об «А<ндрее> Б<елом>» Мочульского я написал уже в «Н<овом> р<усском> с<лове»>[95]. М<очульского> я очень любил, был с ним долгие годы в большой дружбе, хотя не разделял его взглядов[96].

Мне очень жаль, что Вы не в Париже (особенно довоенном), т. к. чувствую в Вас и «темперамент бойца», и содержание, и духовность, и одаренность литературную. А вместо этого — у Вас все время «отрывки разговоров» в к<аком>-н<ибудь> мало читаемом журнале, вместо «Зеленой лампы», «Чисел» или «Последних новостей». Ах, какую можно было бы составить группу или журнал… Дело со съездом (на что я очень надеялся, главным образом в смысле встреч) что-то сейчас захромало, не уверен, что удастся, а жаль.

В материальном плане в «доме» хорошо. Иванов (который в «доме» на юге) старается перевестись к нам — не знаю, удастся ли. Поздравляю Вас с наступающим Праздником Св. Пасхи и желаю всего самого лучшего.

Ю. Терапиано

16

24 мая <19>55

Многоуважаемый Владимир Федорович,

До сих пор еще мы, «парижане», не получили 4-го выпуска «Опытов», поэтому я лишен возможности обсудить интересную статью Г. Адамовича[97]. Иваск пишет, что экземпляры будут посланы, спасибо и на этом.

Хотелось бы мне прочесть в печати и Вашу поэму еще раз, чтобы проверить свое впечатление.

Судя по рецензии Аронсона[98], Адамович отрекся от того, чему «поклонялся» и что сам же и придумал, т. е. от «парижской ноты», но ведь всегда и всюду у Адамовича и «нет», и «да», и «хорошо, потому что плохо», и «плохо, потому что хорошо», постоянно он переливается хамелеоном. А «парижане» с самого начала заранее приняли, что синей птицы никому не удастся поймать, заранее приняли неудачу. В сущности, ведь и Пушкин, особенно если бы он еще жил, тоже уперся бы в безысходность «делания». М. быть, в настоящем серьезном плане, т. е. в плане того, для чего посылается в мир человек, подчеркнуть искусство есть «горестный удел», и Рембо, вдруг замолкший, узнал, быть может, какую-то высшую правду. И Ходасевич тоже замолчал, хотя в его «уходе из поэзии» сыграла роль и его неуверенность в себе как в поэте, и нервная обида на Г. Иванова, «убившего» его — действительно очень злой статьей «В защиту Ходасевича»[99] в «Последних новостях». Х<одасевич> так был расстроен, что хотел кончать жизнь самоубийством… Кажется, все, что происходит с человеком во время таких «переломов», представляет из себя смесь «низкого» с «высоким», порой в самой невероятной пропорции, поэтому так и жаль людей. Ходасевич «не верил в себя» в поэзии потому, что был умен — для громких успехов необходима «вера в себя», которой отличаются не умные люди. «Глуповатость» необходима — ив стихах — в какой-то мере, и в самом авторе. В молодом возрасте все еще кажется «замечательным», а потом начинается «комплекс Ходасевича».

Роль Белого в области прозы — бесспорна, что же касается до его теории русского стиха, вспоминая «Символизм» и его переделки, согласно своей же теории, собственных стихов — страшно становится. И поэтом, в полном смысле этого слова, он не был, поэтому и не чувствовал всей невыносимости и фальшивости многих своих рассуждений и даже своих признаний о том, что он хотел сказать и т. п. М. Цветаева, сама вся бывшая «теорией в своей практике», и та, — сквозь ее слова чувствуется, — понимала, что Белый — только стихотворец. И Мочульский прав, приведя в доказательство («поэт» и «не поэт») две поэмы о революции — «12» Блока и поэму Белого.

Да, кстати, Мочульский меня подвел. Он пишет о жене Б<елого>, Анне Алексеевне («Асе»)[100] так, что я понял: ее уже нет на свете, поэтому и процитировал эпизод с Кусиковым. Оказалось, что умерла ее сестра, а она жива, находится в Дорнахе, в Швейцарии, и получился «гаф» — пришлось свалить вину на покойника, тем более что он виноват.

По поводу идеи съезда — до сих пор с нею возятся, и до сих пор еще ничего определенного сказать нельзя.

Крепко жму руку.

Ю. Терапиано

17

15. VII.55

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Вы, вероятно, уже получили «Литературный современник». Я сейчас пишу о нем[101]: в общем, мог быть гораздо хуже; абсолютно пошл только Сургучев[102] (к тому же была эта пьеса напечатана еще в России в 1920 г. — есть что доставать из прошлого!). Стихи, конечно, тоже не все на высоте.

Вы меня озадачили: «Пиковая дама» написана во Флоренции; «“Мертвые души” — в Риме…» (не все). Как это, т. е. «во Флоренции», нужно понимать? Ведь Поплавский свидетельствует, что «П<иковую> д<аму>» Чайковский писал в России, в Клине? Разъясните, пожалуйста, в чем дело.

Как Вам нравится личность Ореуса, Коневского?[103] Стихи его дубоваты, но идеи замечательны.

«Анненский видит больше красок…» Покойный Зноско-Боровский написал целый труд о «красках у поэтов»[104], я читал некоторые главы, поэтому, по ассоциации, вспомнил.

Почему же Мира Блевицкая, а не Лирра Бленстей? — Какую чушь написал о ней Бернер[105], и каким соловьем разлился Трубецкой[106] о своих двух музах — Прегель и Яссен. Впрочем, мой совет ему: «Не сравнивай», обидятся обе.

Не верю, что Христос презирал фарисеев; он не мог презирать, как не мог смеяться. А духовность никакое образование не «разовьет», или это будет профессорская духовность a la Fedotov[107]. Словечко Гиппиус о нем: «Ягненок подколодный!»

А о Голохвастове[108]: «Атлантида» была когда-то прислана Мережковскому. Гиппиус давала фунт шоколадных конфет тому, кто прочтет и докажет это. Я польстился, начал читать, но сдался. А рисунки такой «мировой пошлости», что просто мутит.

Верно о Набокове — да и многое вообще верно. Формалистами «Париж» (условно-собирательный) занимался в 30-х гг., но, видимо, самая идея формального метода для него слишком ученая — так, в буквальном смысле, а поэзия, «прости Господи…». Самое страшное для искусства — это профессор (напр., Вейдле), а самое страшное для поэзии — стихи профессора (или профессоров, например Страховского[109], того же Вейдле[110] и т. д.).

Все-таки в «Л<итературном> совр<еменнике>» Вы представлены лишь «максимами»[111]; «Грани» же получил, но еще не читал, т. к. был занят «Соврем<енником>» и другими книгами. Посмотрел в окно: зной, грозы, деревья еще в цвету (липы — удивительно долго цветут), а тут — 1) читай; 2) пиши; 3) читай и т. д. А что — «для себя», спрашиваю себя, и кому это нужно?..

Вот Швейцер опять в Париже… его пригласили принять участие на «съезде русских писателей» — согласился!!! А самый съезд — провалился, т. к. никто не захотел сидеть с самостийниками из Мюнхена и говорить «свободе» по заранее установленным образцам. Печально лишь то, что теперь никого уже из-за океана не выпишут.

Как Вы относитесь к статье Адамовича в «Опытах»[112] (в общем — «так и было») и об «Опытах»[113] — от 19/VI, воскресенье? Он заступался здесь за Вас, когда нападали на Вашу поэму, но как-то не сумел сказать, в чем же «прелесть неудавшегося снимка» — и жаль, что не сказал, в чем, по его ощущению, эта прелесть. Впрочем, всегда так: проходит какое-то время, потом кто-то берет твои слова, перетолковывает их по-своему и «возражает», как Нарциссов[114]. И зачем ему беспокоиться, все равно не поймет, в чем дело, — не «парижане» «лучше», а то, что, вместо следования хорошим образцам, произвели бы переоценку ценностей, как некогда «парижане», и попробовали бы найти свое лицо, свою «ноту» — но этот разговор не для Нарциссовых. (Знал я одного — псевдоним: «Аттис» — совсем уж эстетно!) Крепко жму руку.

Ю. Терапиано

18

3 октября <19>55

Дорогой Владимир Федорович,

Ваша встреча с Вишняком напомнила мне давнее происшествие: кажется, в 1926 г. у Цетлиных[115] был обед, с «приглашенными» «старшими» и «молодыми» писателями, тогда еще по-настоящему молодыми. Гиппиус и Ходасевич начали уговаривать Вишняка печатать «молодых», хотя они и «без политики», и «не собираются разгромить злых большевиков в звонких хореях и ямбах». На сторону Вишняка стали его коллеги по редакции — Фондаминский, еще кто-то (не помню)… Тогда Гиппиус: «Ну вот, видите, Вишняк сам будет писать стихи — хорошие, с направлением» — и пристала к Вишняку так, что он побожился: «буду печатать молодых», только в покое оставьте!

Жаль, что нет Гиппиус и некому пристыдить Вейнбаума. Нельзя на месте литературном, в начале страницы, помещать пересказы «своими словами» Ходасевича о Маяковском (в данном случае я за Маяковского!) или нашего друга Нарциссова. Он переделывает себе на потребу чужие слова, — видимо, советская полемическая тактика, — и демонстрирует свое невежество. Ему отвечать нельзя, но следовало бы как-нибудь написать о любителях «ясности».

Кто нападает на Иванова? Здесь никто не нападает, но широкая публика его «не понимает», а любит Смоленского (мелодекламация с надрывом, талантливая, но безвкусная). Почему Вы зачислили Цветаеву в «эмигрантские поэты»? Насколько Иванов развился в эмиграции, Цветаева в эмиграции скорее «свихнулась» как-то, лучшее же все она (за исключеньем немногого) написала в России. Ходасевич тоже лучшее написал в России (стихи), — «Тяжелая лира» на 1/2 только «эмигрантская», а «Европейская ночь» — почти упадок, перед тем как перестал писать. Законная эмигрантская триада — Иванов, Поплавский, Штейгер. Впрочем, последние два не успели дать много, и в этом смысле их трудно ставить на одну линию.

Прочтя о Чайковском у Вас, я предсказал сразу, что большинство читателей решат, что Вы говорите о Пушкине. А Иваск — просто блестящ — правда, по-русски, а не по-парижски, — ишь что выдумал: «флорентинец»!

Жду книги об О. Мандельштаме, которая вышла в Ч<еховском> и<здательст>ве[116]. Кстати, говорят, Ч<еховское> и<здательст>во будет жить. Здесь получены «сведения», что будто бы М<андельштам> жив, ослеп и оглох почти совсем, ничего не пишет и живет где-то в «доме отдыха» (?) — вероятнее всего, «миф», хотя до сих пор точно о нем мы ничего не знаем.

Читали ли Вы книгу Адамовича?[117] Интересно Ваше впечатление[118] — по 2 направлениям книги: 1) был ли возможен диалог с писателями, находящимися в С<оветской> России? и 2) оценки А<дамовича> (нам известные — то же самое вот уже 30 лет).

Иванов сидит в Hyeres, — там теперь чудная южная осень, — пишет стихи, но болеет — высокое давление. Не знаю, когда теперь придется его увидеть.

Здоровье мое поправилось, но зато простудился — вечная история в парижском климате. Как верно: «А далеко на севере, в Париже…»[119] Желаю Вам всего доброго.

Дружески Ваш Ю. Терапиано

А что это за особа Жернакова-Николаева[120] из Сан-Ф<ранциско, женщина-египтолог? Какую чушь она написала о йоге и как самоуверенно!

19

7. XI.55

Дорогой Владимир Федорович,

Ваша фраза: «устал от вечного лета Калифорнии» заставила меня вздохнуть. Люблю «вечное лето», а осужден на постоянную сырость… «А далеко на севере, в Париже…»

Следите ли Вы за спорами по поводу «Незамеченного поколения»?[121] (Статья Варшавского, «Н<овый> ж<урнал>», 41). Все авторы пока грешат одним и тем же: невниманьем к тому, что к ним самим не имеет прямого отношения.

Все это — прошлое, послевоенная же «нота» — Нарциссов, Ширяев и К°.

К сожалению, мы сейчас слишком разобщены, чтобы сделать попытку противопоставить им прежний «уровень», прежний «воздух».

В «Возрождении» Ефимовский[122] занялся расправой даже с Тургеневым… Кроме того, в местной газете «Воскресенье России» воскрешаются времена Буренина. Почему из «Граней» исчезли имена Кленовского, Моршена, Елагина, Анстей и т. д.? Кашин[123], нынешний редактор «Граней», приезжал в Париж, наболтал, как мне рассказывали, много чепухи, нахамил кое-кому и отбыл. Оказалось, он не Ди-Пи (как думали по его описаниям майского парада в Москве), а эмигрант из Харькова, следовательно, все его советские сцены — литература. «Н<овый> ж<урнал>» тоже эволюционирует от Одарченко к Горской.

Что касается сведений о Мандельштаме, сообщенных мне Трубецким, я сам не очень верю в то, что М<андельштам> жив. Но Струве, по-моему, мог бы хотя бы частным образом дать больше подробностей. Он цитирует также стихотворение, напечатанное Маковским, якобы написанное М<андельштамом> в Сибири[124]. Маковский получил его здесь от одной особы, якобы сидевшей в одном лагере с М<андельштамом>в Сибири. Эта особа утверждала, что имеет еще другие стихотворения М<андельштама> — и вдруг отказалась их дать. Самое стихотворение, как мне кажется, может оказаться и подделкой, особа, его давшая, истеричка.

На днях начну читать «неизвестного М<андельштама>» — почти всю прозу — в первый раз, т. к. она не дошла уже до эмиграции. Открыл старые стихи — как будто вновь пережил: прежний петербургский воздух, не эмигрантский уровень, не современный «строй» и ритм. Все-таки замечательно: в Париже, в первый раз, «свежими глазами» иметь возможность прочесть Мандельштама.

Адамович для Вас и для Моршена — явление новое, Вы лучше можете воспринять его разговоры об эмигрантских писателях, чем мы, 30 лет слышащие их и давно уже привыкшие к блестящей, извилистой, неопределенной, без твердых очертаний, импрессионалистической критике Адамовича. Все очень хорошо, все — спорно, все нужно читать между строк! Мне кажется, похвала Сирина-поэта[125] — случайность, А<дамович> никогда не был в особенном восторге от его поэзии, уж хотя бы потому, что Сирин стремится к внешним эффектам, впрочем, помню, в какой-то своей статье[126] о стихах С<ирина> в «Н<овом> р<усском> с<лове>» А<дамович> многое у него хвалил. Значит, в последние годы (после войны) в отношении с<иринских> стихов «линия» Адамовича изменилась, обернулась другой стороной своего хамелеоновского цвета.

Из всех высказываний писателей о писателях мне больше всего нравится цветаевская манера — пусть эгоцентрическая, пусть пристрастная, но зато — как она видит их! За исключением Бунина и Штейгера, большинство высказываний А<дамовича> — скорее отписка, чем по существу то, что он думает. А Цветаева — знаете ли Вы ее поэмы, написанные в эмиграции: «Молодец», «Крысолов»[127] и др.? Часть из них была напечатана в журналах только — в «Верстах», в «Воле России». Жаль, что «И<здательст>во им. Чехова» не захотело издать предложенное ему собрание сочинений М. Цветаевой. Что Вы сейчас делаете, что написали? Где будут Ваши статьи и о чем? Прочел статью Гуля об Иванове[128] («Н<овый> ж<урнал>»), по поводу которой один писатель сказал: «Поэзия, вероятно, должна “быть глуповатой” но к критике это не относится». Так или иначе, Иванова сейчас хвалят и справа и слева; но как Вам нравятся его 11 стихотворений[129] в том же 42 № «Н<ового> ж<урнала>»?

«…Отвратительный вечный покой» — отвратителен!

Неужели Жернакова-Николаева так-таки прочла свой доклад «о египетском происхождении русского народа» и никто в уме не повредился? Очевидно, не только бумага, но и читательская публика в русской Америке «все терпит».

Крепко жму руку.

Ю. Терапиано

20

16. XII.55

Дорогой Владимир Федорович,

Почему-то до сих пор не получил «Грани» (хотя даю о них отзывы) — слышал о Вашей статье о Есенине[130], — жаль, что ничего сказать не могу. Почти все стихи Мандельштама не были для меня новостью, и часть прозы, но статьи — не дошли до нас совсем. Проза, кроме армянской, замечательна. Насколько «от Хлебникова» — где мне, непросвещенному эмигранту, судить! На днях говорил с Зайцевым, вспомнили Хлебникова: «кретин», «сумасшедший», «зачем с ним так носится Марков». — Очевидно, Вам нужно будет не только писать о Х<лебникове>, но и достать его произведения — и давать читать писателям…

С Ивановым у меня нет регулярной переписки, узнаю иногда о нем от общих друзей. Как будто сейчас у них все благополучно, Иванов работает, написал для «Н<ового>ж<урнала>» какую-то «замечательную» статью[131]. А Гуль в «Н<овом> ж<урнале>»[132], кланяясь низко, обвинил его во всех смертных грехах и даже в «теме убийства» (?) — самоубийства? — ведь и герой «Распада атома», и в ряде стихов — самоубийцы. Замечательна фраза Гуля: «Тема убийства появляется у И<ванова> в год выезда за границу». Дело вот в чем: во время ссоры Иванова с Ходасевичем Ходасевич разослал многим писателям и другим лицам такое письмо: якобы в Петербурге Адамович, Иванов и Оцуп завлекли на квартиру Адамовича для карточной игры, убили и ограбили какого-то богача, на деньги которого затем все выехали за границу. Труп, разрезав на куски, вынесли и бросили в прорубь на Неве. Адамович нес якобы голову, завернутую в газету. Можете себе представить, какой был скандал; до сих пор то здесь то там, то в Париже, то в Ницце кто-нибудь рассказывает: «знаете…» Ходасевич клялся, что это правда и что будто бы ленинградская милиция требовала у парижской полиции выдачи «преступников», но «большевикам было отказано, т. к. французы подумали, что выдачи требуют по политическим мотивам».

В последнем № «Н<ового> ж<урнала>» мне очень понравились Ваши студенческие воспоминания[133]. Особенно хорош тон — без всякой ненависти, а когда Вы говорите о некоторых фактах — осуждение для б<ольшевиков> получается страшнее, чем если бы Вы их проклинали, как другие. «Потрет Ленина, чтоб не вешать Сталина» и т. д., — замечательно. Я дал отзыв об этом № (к сожалению, в австралийской газете «Единение», редактирует кот<орую> мой знакомый, и по просьбе его пишу иногда там), причем о «воспоминаниях» написал оч<ень> похвально. Когда же я «отзывался» (кроме «Единения»)? И — где? Если в письме, то, вероятно, тогда успел прочесть лишь стихи, Иванова на сей раз кое за что выбранил («Отвратительный вечный покой» и т. д.). «Крысолов» (напеч<атанный> в «Воле России») — прелестная вещь, но для «В<озрождения?>», конечно, «заумная». Книгу Кленовского[134] мне дали в газете для отзыва, но я ее еще не читал. Антропософия — болезнь Кл<еновского>[135], помню, мне пришлось защищать Ходасевича, кот<орого> К<леновский> записал в антропософы. Просматривая старые вырезки, увидел, что как-то я выругал стихи Нарциссова в «Гранях»[136]… Попалась ли Вам моя статья «По поводу незамеченного поколения»? Я в ней поставил точки над i — относительно мифа о «школе Адамовича», сочиненного Федотовым[137], а с его легкой руки — Иваском и Варшавским. Адамович приезжает на днях в Париж из Манчестера[138]. Струве обещал писать о нем в «Р<усской> м<ысли>»[139], но до сих пор заставляет ждать.

Да, еще, мне понравились в «Н<овом> ж<урнале>» стихи Моршена, кроме одного («бюстик», — шито белыми нитками), а остальные стихи других поэтов (кроме И<ванова> и М<оршена>) — просто не интересны в этом №. Знаете ли Вы сборник Цветаевой «Ремесло»?[140] Ее стихи и, особенно, поэмы последнего времени так разбросаны по разным зарубежным изданиям, что следить за ними было трудно. А Ч<еховское> и<здательст>во отказалось выпустить собрание стихов Цветаевой. Насколько я понял, книга С<труве> о заруб<ежной> литературе[141] будет последней книгой Ч<еховского> и<здательст>ва. Получил и читаю «Чехова»[142] Бунина — оч<ень> интересно, но еще не дошел до романа с Авиловой[143].

Желаю Вам всего доброго в наступающем 1956 году и поздравляю с Праздником Рождества Христова.

Ю. Терапиано

21

24. I.56

Дорогой Владимир Федорович,

Мне очень понравилась в № 25 «Граней» Ваша статья о Есенине; если не со всеми тезисами могу согласиться, то все же — со многими, а определение: не «Русь», а «смерть» — находка. Также мне понравилась Ваша «Аркадия». О «Гранях» я написал в местной «Русской мысли», а о «Нов<ом> ж<урнале>» — обычно пишу в австралийском «Единении» (Melbourne).

Удивили Вы меня: я не видел стихотворения Нарциссова с эпиграфом из моего — како<го>? — А впрочем — не все ли равно? А вот отсутствие «Бури и натиска» О. М<андельштама>[144] — печально; очень хотел бы прочесть.

Сейчас у меня плохой период в смысле здоровья — последствие операции (старой) — начало что-то слишком много лить желчи (как раз время писать критики!), лежу и жду доктора.

В «Опытах» стихотворение Моршена — слабое, Г. И<ванова> — тоже.

«Из песни слова…» — я написал Вам историческую справку о Ходасевиче, а потом — пожалел. Да, он был злой и мстительный (до потери чувства справедливости) человек, но в нем было много и другого. А Иванова и О<цупа> уже и не было в СПб, когда якобы происходила та история, о кот<орой> рассказывал Ходасевич.

Написал я об «О<пытах>»[145] — и о письмах Цветаевой к Ш<тейгеру>. Удивительно то, что Ш<тейгер> никому даже из ближайших друзей не сказал о переписке. В отношении же стиля Ш<тейгера> и того, что он внес, — в смысле манеры, в смысле отношения к делу поэта, — Цветаева не поняла ничего и рекомендовала ему писать о герое-предке и «яркие» стихи — это-то — Штейгеру!

Только что прочел глупейший отзыв Н. Андреева[146] в «Р<усской> м<ысли>» о «Н<овом> ж<урнале>» — с 37 по 42 книгу — все гении… даже Дар и И. Легкая!

Не знаю, получается ли «Р<усская> м<ысль>» у Вас? Знаю, что Г. Струве ее всегда имеет.

Крепко жму руку.

Ю. Терапиано

22

2. IV.56[147]

Дорогой Владимир Федорович,

Благодарю Вас за присылку Вашей фотографии. Посылаю в ответ «мой физический облик», тоже «любительский», но, говорят, похожий. Ко 2-му (около автомобиля) примечание: автомобиль не мой.

В настоящее время поправляюсь и медленно «возвращаюсь в жизнь». Писать — трудно, устаю от небольшого напряжения, читать тоже еще не все могу, так, например, читать новую книгу Шестова[148] «Sola fide» («Luther et l’eglise»), которая скоро выходит, мне будет еще трудно.

Австрийская литер<атурная> энциклопедия предложила мне ряд абзацев о разных заруб<ежных> писателях. Я подписал в декабре контракт — и все пришлось аннулировать, т. к. сдавать должен был в феврале и марте главным образом. Жаль, были абзацы об Адамовиче, Ходасевиче, Мережковском, Гиппиус и т. д.

Очень было бы хорошо, если бы Вам удалось заняться Вашим прямым делом, т. е. научной карьерой. У нас здесь тоже без диплома нужно начинать снова — и это многим помешало в свое время продолжать занятия, а где же было сберечь дипломы во время гражданской войны и революции?

Интересно, как Вы станете доказывать, что нужно теперь писать длинно? — Тема для спора. Помните поэмы Шарля Пеги? — М. б., единственно в таком роде можно, т. к. «Молодец» Цветаевой, например, или ее же «Крысолов», при всех достоинствах — невыносимы. Ходасевич как-то на подобный вопрос сказал: «Можно. Только надо — хорошо, а кто на это сейчас способен?»

Перебирая бумаги, от нечего делать, наткнулся на пачку старых фотографий[149] 1926 г. Ходасевич — еще с длинными волосами, Берберова, Кнут, Смоленский, Мандельштам (Юрий)… «те годы!» — стало очень грустно.

Желаю Вам всего хорошего! И<рина> Н<иколаевна> просит передать свой привет.

Ваш Ю. Терапиано

23

23. IV.56

Дорогой Владимир Федорович,

На днях говорил о Вас с Адамовичем, которому очень понравилось Ваше повествование о молодости в «Н<овом> ж<урнале>». А<дамович> выражал сожаление, что Вы так далеко от Парижа. Я к нему присоединяюсь, т. к. давно уже знаю Вас. Имеете ли Вы теперь «Р<усскую> м<ысль>» — с отъездом Г. Струве? — там и А<дамович>, и я упомянули о Вас.

На прошлой неделе, в предисловии к книге Маковского[150] (стихи) я подчеркнул, что с 1939 г. прежняя парижская атмосфера кончена, что теперь нужно ждать, как послевоенные поэты определят свою «ноту», но что до сих пор все они разъединены, уединены (как теперь и бывшие участники «пар<ижской> ноты») и что нового мироощущения, новой атмосферы, несмотря на то что прошло столько лет с 1945 г., еще нет.

Конечно, никакие «надо» не могут помочь делу, но другое — когда «надо» берется не извне, а внутренне чувствуется. Вот как мы в свое время чувствовали, что нельзя, как символисты, утопать в «безднах и словах с большой буквы» или что «акмеизм — скуден, внешен и дает камень вместо хлеба». А отсюда и пошла «нота». Вот скоро «столп» п<арижской> ноты — Лидия Червинская — выпускает новую книгу[151]. Горе ей, если она «осталась, как была в 1936 г.».

Не понимаю — «время индивидуализма прошло», «надо выходить в мир» — как же обойтись без индивидуального, ведь весь мир все-таки мы видим через себя, в себе и «проблемы» — тоже значительны лишь по отношению к нам? Но то, что, м. б., сейчас настает время «большого жанра» — спорить трудно, хотя до сих пор в этом плане не было удачи. И если (лишь отчасти, на мой взгляд) верно, что Г. И<ванов> исчерпал «малую форму» и что вообще «нытье» уже невыносимо, то все же у меня лично нет особенной надежды и на «большую форму»[152], нужно что-то другое, какой-то внутренний поворот, чтобы смотреть со своей точки зрения. Ведь поэзия напоминает бильярдный шар, который катится по плоскости стола, каждый миг пересекаясь с ним в к<акой>-н<ибудь> точке. Это символ «внутренннего — поэта» и «внешнего — мира». А наш зарубежный шар крутится пока на месте, а не катится!

Не очень очарован сходством с Елагиным и надеюсь, что не так уж похож на свои фотографии, хотя для поэта его земной образ не столь уж важен!

Здоровье мое лучше, но еще 1) режим — диета, 2) швы, кот<орые> болят, 3) связанность в движениях и 4) не могу писать на пишущей машинке.

Теперь я больше пишу в «Р<усской> мысли», чем в «Н<овом> р<усском> с<лове>». Решил ответить Ю. Офросимову[153] (новый «неизвестный», болван, очевидно, — ну как написать поэму «На удушение А. Ахматовой»?).

Ирина Николаевна и я шлем Вам поздравления с наступающим праздником Св. Пасхи.

Искренне Ваш Ю. Терапиано

24

6. VI.56

Дорогой Владимир Федорович,

Адамович преподает в Англии, в Манчестерском университете. Скоро начнутся каникулы, он приедет во Францию и будет в Париже, а потом в Ницце.

Постараюсь «познакомить» Вас с ним тогда, он интересный человек, и переписка с ним Вам может быть приятной. Что же касается «возрожденского головотяпства» — не удивительно, но т. к. сейчас там опять перемена редакции, — ушли Мейер[154] и Яконовский[155], то есть надежда, что «В<озрождение>» «исправится»[156]. Но «В<озрождение»> — не «Париж». Еще не имею «Н<ового> ж<урнала>», зато получил новые «Опыты»[157]. Бунин в письмах — «как живой», очень для него типичный тон, Иваск правильно написал о Ваших «воспоминаниях» в «Н<овом> ж<урнале>», интересен спор А<дамовича> и И<васка> о будущей России — кто из них окажется «прав», но вероятно, прав будет А<дамович> и Россия все-таки что-либо явит Западу, а не наоборот, по Иваску. Религиозная часть «Комментариев» А<дамовича> написана хорошо, но сомненья его — не очень уж страшные, бывают более трудные вопросы в плане: «не могу», а «на небо — и одежда?» — даже наивно. Вероятно, и Достоевский за «непротивление злу» кулаком бы по столу стукнул. В «Заметках на полях» Вы очень вовремя напомнили о фальшивости термина «музыка» (и я, для которого музыкальной музыки нет, лишенный слуха, покраснел), которым так злоупотребляют гг. критики. Но что же делать, как иначе сказать о том, что «звучит внутри», хотя с музыкальной музыкой и не имеет общего? А о «диалоге с самим собой», по старости, вместо диалога с советской литературой, сказано зло, хотя и очень верно. Хорошо и о набоковской «пощечине Чернышевскому»[158], не люблю «общественников», а при мысли вступить в объяснения, например, с Кусковой[159] по поводу поэзии — холодею. Как-то я послал давно, когда еще был молодым поэтом, в «Последние новости» стихотворение о Богоматери, а Милюков: «И как это Т<ерапиано>, молодой человек, культурный, может верить в такие культурные пережитки?..»

«Н<овое> р<усское> слово», напустив к себе Жернониколаевых, Забежнароковых и Офроросимовых, становится таким, что боишься теперь в руки взять воскресный номер!

Читали ли Вы «Русскую литературу в изгнании» Г. Струве? Здесь (слышал, и в Нью-Йорке тоже) многие на него в бешенстве. Не нравятся оценки (кое-кому попало по заслугам, иногда же — неправильно, по моему!), биографические подробности (кто коллаборировал с немцами или с большевиками), действительно, ни к чему, и, наконец, нужно было заручиться письменным согласием, прежде чем раскрывать псевдонимы живых. В частности, С<труве> недооценивает и, видимо, не любит Г. Иванова, а уж «подражать Одарченко или Штейгеру» — простите, — наоборот, сам видел, как оба «учились» у И<ванова>! В общем — одна из тех книг, объективный отзыв о которой не удовлетворит ни автора, ни «врагов», ни «друзей»… По поводу псевдонимов — вспомнилась эпиграмма Гиппиус на Ходасевича:

(Не могу вспомнить…

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вам привет.

Ю. Терапиано

25

19. VI.56

Дорогой Владимир Федорович,

У нас, литераторов, совершенно иная «манера воспринимать», чем у общественников: Адамович в своей статье, и редактор — Иваск, — и я (в частном письме) не только не возмутились «все» и «заждались» и т. д., но — «как будто бы это было сказано в ином плане». Да и действительно — ведь «пощечина» относится к тупости и непониманию «общественников» в отношении литературы. Это — в нашем плане; в плане же Вишняка получилась, действительно, грубость, чудовищная вещь: всероссийской демократической общественности, которая… — вдруг — пощечину — да еще и «ждут все!» Вышел литературный скандал, который занимает сейчас здесь многих из тех, кто «живет событиями» — и теперь— то уж Ваше имя они не забудут! И еще: счастье Ваше, что «Н<овый> ж<урнал»> не «С<овременные> з<аписки»> и что их не редактирует больше М. Вишняк![161] В статье об «О<пытах>» я Вашу форму выражения не одобрил (виноват, кстати, Иваск — редактор должен именно всегда обдумывать статьи своих сотрудников в плане не только литературном, но и в том, в каком их воспримут другие), но подъязвил Кусковой по поводу «поэта Фельзена» и «непонятной» Цветаевой — м. б., кто-нибудь из «общественников» еще откликнется. (Статья — в будущую субботу.)

Я не читал еще статьи Ад<амовича> в «Н<овом> р<усском> с<лове>» об «Опытах»[162], но вижу, что он Вас подругнул за «легкость мыслей». Думаю, его могли задеть «Сумерки Блока», его собственная прошедшая молодость; А<дамович> злопамятен и мстителен по отношению к тем, кто ему «наступает на хвост». Он еще не приехал; когда увижусь с ним, спрошу, можно ли «дать Вам его адрес», т. е. увижу его отношение к Вам «после всего». Слышал от С. Маковского и Добужинского (худ<ожника>) похвалы Вашему «Моцарту»[163], кот<орого> я еще не читал, хотя журнал уже имею. Кстати, я не в курсе, — что писал Д. Бедный о Кусковой? Впрочем, как все литературные сенсации, и этот «эпизод с пощечиной» через месяц канет в забвение. Прилагаю заметку об «Опытах» № 6.

С искренним приветом

Ваш Ю. Терапиано

26

12. VII.56

Дорогой Владимир Федорович,

Посылаю Вам пока вырезку статьи Адамовича[164], т. к. у меня нет моей (об «Опытах») — для этого нужно поехать в редакцию, что и сделаю, когда буду в Париже после праздников (французских: 13–14—15 — «взятие Бастилии», балы на улицах, фей<ер>верк и т. п. — ни пройти ни проехать!).

Не знаю, как в N. Y., но здесь «история» с Вашей заметкой уже «отошла в вечность». Я говорил с Адамовичем о Вас, в частности, — по поводу «Моцарта»[165]. А<дамович> утверждает, что у Вас, по его мнению, недостатки: 1) «многословие» и второй: «самоуверенная легкость» (плод молодости — он думал, что Вы оч<ень> молоды). Зато хвалил Ваши воспоминания («…in Arcadia») и стихи, особенно «Гурилевские». Я ему рассказал о Вас более подробно. Кстати, сам А<дамович> в молодости грешил и «самоуверенной легкостью», и необоснованными утверждениями вроде (если говорить иносказательно): «хорошо — потому что плохо». — Но и эта «война»[166] Ваша с А<дамовичем> тоже сойдет на нет со временем. Я понимаю Вашу обиду. К сожалению, «идеальный человек» порой оказывается слишком абстрактным, в жизни не существующим, т<ак> ч<то> трудно иметь дело с людьми, оставаясь на такой позиции; в молодости я сам много страдал от подобного несоответствия, возмущался, воевал — с Ходасевичем, с Адамовичем, с «общественниками», с Федотовым и т. д., наживал всюду врагов, — а потом, по совету Т. Готье, надел на себя «носорожий панцирь» и перестал требовать от людей «того, чего нет на свете», как говорила (по другому поводу) З. Гиппиус.

Жалею, что Струве в некоторых оценках, напр<имер> поэзии (послевоенной) Г. Иванова, сам подорвал свой авторитет. Его книга, как он сам ожидал, вызывает много нападок[167], и часть этих нападок, увы, заслужена. Куприн, например, совсем больной и потерявший рассудок, был увезен в СССР женой, а не «вернулся», у Зайцева — не 2 тома, а трилогия, Ю. Фельзен не был немцем, Присманова — чудовищное безвкусие и издевательство над русским языком, Пиотровский = 3+ (отметка), не больше, и т. д., и т. д. Впрочем, и это — в быту! Но, если газетные статьи погибнут окончательно, книга С<труве> все-таки останется для будущего — «со счастливым детством сзади», как изъясняется Присманова в «Новоселье» в поэме, посвященной Вере Фигнер[168].

Какова Ваша университетская судьба? Вы пишете: «нужно будет в сентябре зачесть за университетскую программу и за диссертацию». — Нужно ли это понимать в том смысле, что Вам удастся получить зачет русского диплома и право защищать на этом основании диссертацию на научную (американскую) степень? Во всяком случае, желаю Вам успеха и возможности переменить занятие.

Всего доброго.

Ваш Ю. Терапиано

27

20. VIII.56

Дорогой Владимир Федорович,

Интересно то, что Вы пишете о религиозном опыте. Мне кажется, что это отношение всегда неповторимо личное между каждым отдельным человеком и Богом, а коллективный подход (церковный — в узком и широком значении этого слова) поэтому-то и отталкивает чувствительных людей (т. е. обладающих чувствительностью, вкусом в этой области), что «соборно» момента подлинно-религиозного нельзя удержать на высоте. Неминуемо среди 100 человек будет градация — на 100 %, на 70,50,25 — и т. д., вплоть до нуля. Отсюда и «клубность», и равнодушие. По моим наблюдениям, тут всегда действует закон Густава Лебона («психология толпы»): средний уровень повышается (средне!) за счет понижения уровня лучших, передовых индивидуумов. Поэтому, пользуясь индусской фразой, можно сказать, что для толпы — храм, а для «прозревшего» — йога, т. е. личный духовный опыт.

Я тоже думал, что книга Струве полезна главным образом для тех, кто не был в 1-й эмиграции. Многое в ней суммарно, кое-что — неверно, но все же общая атмосфера тех лет схвачена им. А оценки (общее горе наших пишущих!) порой действительно странные — нет, уж Иванова будут больше помнить, чем Ник. Оцупа!

Кстати, странный человек Иванов. Рассказывали мне, что он вдруг, как говорится ни с того ни с сего, написал ругательную статью о Чеховском и<здательст>ве и послал ее в «Возрождение»[169]. Почему теперь, когда и<здательст>во все равно кончилось, или именно поэтому?

Адамович очень хорошо чувствует лишь одну, «толстовскую» линию в русской литературе. Гоголя же он не любит. Лесков, Ремизов, Цветаева для него чужды и даже враждебны. Пастернака он как будто бы хвалит, но в душе, вероятно, предпочитает ему Червинскую… Впрочем, не стоит больше говорить о нем, и так уж много говорили.

Париж — «летний сезон» — сейчас мертв и пуст, — не только в литературном отношении. Август — это такой месяц, когда можно безопасно переходить улицу где угодно и не иметь возможности остричь волосы или купить что-нибудь, все закрыто — «vacances», а не ехать на «vacances» — просто позор! — так смотрят французы. Еду на 6 дней на берег пролива в Dieppe, покоряясь общему правилу и удачно сложившимся личным обстоятельствам.

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вам сердечный привет.

Ваш Ю. Терапиано

28

22. IX.56

Дорогой Владимир Федорович,

Рад, что в Вашей судьбе наступила перемена, и надеюсь, что Ваши планы осуществятся благополучно. Это большое счастье — работать по своей специальности, а Вам — Бог велел быть литературоведом.

Не могу понять, где сейчас Струве? Я получил от него летом из Швейцарии извещение, что он хочет повидаться со мной, когда будет в Париже, а затем — как в воду канул. Не имея его адреса, я потерял с ним всякую связь. Как всегда бывает в подобных случаях, когда люди вдруг беспричинно исчезают, спрашиваю себя: быть может, чем-нибудь обидел его? М. 6., моя рецензия на его книгу ему показалась плохой? Зная, что Вы его друг[170], делюсь с Вами моим недоумением, т. к. был бы очень огорчен, если б невольно его обидел чем-нибудь.

Вообще — что за люди! Я думаю, Вы прочли в «Н<овом> р<усском> с<лове>» мой отзыв[171] о книге Л. Червинской «12 месяцев». Говоря объективно, хорошие стихи — но вот Кленовский, видимо, разъярился на меня: — «Опять хвалит свою парижанку» — и написал в «Н<овом> р<усском> с<лове>» статью[172] — на уровне Офросимова и Нарциссова о том, что я, мол, хорошо пишу о «своих парижанах», а о «непарижанах» — о Моршене, о Вас в частности, — придирчиво, зло, кое-как, не хочу знать их, как может понять средний читатель. Скучно излагать подробно все обвинения Кленовского, к тому же Вы, вероятно, эту статью уже читали. Я отвечу ему, когда буду иметь время, разумеется, — все же не хочу молча принимать на себя такие обвинения, но другое меня огорчает. Ведь Кленовский, как мне говорили, человек культурный, к тому же по возрасту ближе ко мне, чем к Вам, т. е. предположить в нем наличие «молодого задора» — «свергать старших» — уже никак нельзя. Что же это? И чего ради он так снизил вопрос — м. б., личная обида на мой отзыв о нем, в котором действительно была и «ложка дегтя»? Что ж, из чувства самосохранения критик, видимо, должен хвалить всех, вести все время «литературную политику»? Ведь по Кл<еновскому>, если «отжать» его статью, — мой недостаток в том, что (якобы) я хорошо пишу о «своих» и «плохо» о «чужих», ergo, если я хочу стать «хорошим критиком», то должен понять и начать хвалить «не-парижан»? Вот от этой упрощенности поташнивает. А Адамовичу Кл<еновский>, очевидно, в надежде будущих благ или «на всякий случай» выдает «похвальный лист» — вот они, люди! Как ни привык я к «литературной среде», но иногда чувствую себя юношей, т. е. показываю волнение. А опыт говорит: «так было, так будет, и за 2 похвальных строчки (не говорю уж: за фельетон) можно приобретать до бесконечности друзей, которые начнут тебя превозносить»… — и становится тошно от всей этой пошлости.

А так — тут у нас еще мертвый сезон, занят очередной работой для «Р<усской> мысли» и рад, что осень пока солнечная и теплая.

Ирина Николаевна и я шлем Вам наш привет.

Ваш Ю. Терапиано

29

12. XI.56

Дорогой Владимир Федорович,

Я не люблю полемики того типа, которую пришлось вести с Кленовским[173], т. е. по личному вопросу. Очень жаль, что у нас в литературной среде если и бывают споры, то лишь «pro domo», — а как нужно было бы завести споры порядка литературного, — ну, хотя бы о том же Заболоцком, о футуризме и классицизме.

Мне не хотелось бы больше «оперировать с трупом», т. е. с «Парижем» — в смысле его прежнего поэтического мироощущения. Хотя «парижане» количественно еще живы, и К<леновский> напрасно их всех похоронил, но атмосферы уже нет, каждый — за себя, т<ак> ч<то> Ваши слова о «Париже» лучше отнести к «настроению» Ю. Т<ерапиано> в 1956 г. Вы верно заметили о «нищем словаре», но о «социальном заказе» говорите только упрощенно. Как можно писать кощунственные стихи и быть внутренне-религиозным человеком, так вовсе не обязательно говорить «о самом главном» в смысле «точек над i» — Бог, смерть, любовь и т. д. Иначе действительно была бы опасность впасть в «политграмоту» и явилась бы «претензия». Претензия — и «точки над i» — как раз то, что для меня неприемлемо в Кленовском. Одна возможность назвать <нрзб> «вещью», да еще и «своею», и его самоуверенный тон во всех его теоретических разговорах заставляет заподозрить его во внутреннем благополучии. Таким образом, и «о Венгрии» и «о “Лампе”» — пишите, ничего против этого не имею! (Это «Вы» — и «я» — не мы, а для примера). Что же касается «придушенного» Заболоцкого — неужели же его действительно заставляют писать по-акмеистически (почему — не «в духе неоклассицизма»?) — ведь акмеизм, кажется, в СССР на подозрении до сих пор? Но поворот от «футуризма» к «простоте» — помните, у Пастернака: «Есть в опыте больших поэтов» — мне приятен, а Вам — нет. Красивость его (во многих местах) я «куснул», куснул также и его подыгрыванье под власть, не в этом я вижу его достоинства, а в подлинной лирической простоте некоторых его новых (и старых) стихов. В момент написания статьи у меня не было под рукой Вашей антологии, поехал бы в город к Маковскому за нею, — но не мог, к тому же ведь я и не претендовал исчерпывающе говорить о З<аболоцком>. Охотно прочел бы Вашу серьезную статью о нем.

Что у Вас в жизненном смысле? Пишете ли что-нибудь (несмотря на занятость)? У меня — по-прежнему, рутина жизни не меняется, а сейчас, кроме того, атмосфера такая удушливая, что просто нет внутренней возможности думать о литературе.

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вам наш привет.

Ваш Ю. Терапиано

P. S. Писать дальше нельзя, ужасная бумага, и перо стерлось и пишет ужасно.

30

<декабрь 1956 г.>[174]

Дорогой Владимир Федорович,

На днях говорил о Вас с Адамовичем. Он, между прочим, считает, что Вы из тех людей, на кого нужно нападать (речь шла о «Моцарте»), «тогда такие злятся и пишут лучше (в отличие от слабых, которые огорчаются и перестают писать)», а в общем о Вас он говорил хорошо, как о единственном «читающем и думающем». Спрашивал, почему давно Вас нигде нет (с этого начался разговор), — я ему рассказал, чем Вы сейчас заняты.

Начал — с «парижского разговора», но, ради Бога, не соединяйте «парижан» с Маковским, в смысле его статьи о Блоке. Адамович сейчас давно уже «изменился» в отношении Блока, его тогда все бранили, а уж М<аковский> — вызвал всеобщее возмущение! И «в руках», конечно, в данном контексте лучше, чем «на руках»[175], и вообще «старый аполлоновский крокодил» на сей раз «сел в калошу». — И даже спрятался, я был на трех собраньях, его — нет. Говорят: «болен». Зашел на дом навестить (жаль все-таки старика, ведь он очень стар), говорит квартирная хозяйка: «Ушел, вернется поздно», — значит, не болен!

У меня, конечно, Заболоцкий — «слабое место», т. к. всего его я не знаю, и, что хуже, — не знаю с начала до конца, т. к. его «раннее» дошло (частично), б. м., позднее его «позднего» сюда в Париж. Поэтому и защищаться мне трудно. Но вот «Торжество земледелия», например, — какая уж тут «простота» или «непосредственность»? Все очень даже явно изобретено, ловко, не спорю, но в согласии с хлебниковской идеологией и вообще потому, что автор талантлив. С другой стороны, чем хуже его «классическая линия», если у него, как в «Портрете», и вкус, и мера, и стройность? Самому Хлебникову, в смысле искренности, я вполне доверяю, но вот всем другим — не очень. Поэтому «душа живая», мне кажется, может выражать себя, порою, подлиннее в «классицизме», чем в очень подозрительных, именно в смысле подлинности, формальных «вывертах». Ведь то самое знаменитое «самовитое слово», к которому стремился Хлебников и его группа, все-таки им же самим (точнее — ему самому, т. к. Крученых и Бурлюки = 0) не удалось отделить от содержания, от смысла? Это, конечно, разговор долгий…

В сюрреализме (недавно был на сонной выставке: — в старом такси «дремлет» кукла, на голове — чучело маленького крокодила, платье на ней — 1900-х годов, всюду — зеленый плющ, и сбоку, через трубку, выведенную вдоль всего автомобиля, льется вода, — в обыкновенный слив) — есть правда, поскольку подсознание и его жизнь во сне отвечают действительности (да, есть еще и сверхсознание, до которого сюрреализм не дошел и не дойдет). Но только так, как они оперируют, сочетая с подлинно-иррациональным и свое, очень ясное, очень нарочитое «сознательное» («epater»), мне кажется, трудно, если не невозможно бороться с фальшью. Я знаю сумасшедшего художника, бывшего ученого— этнографа к тому же. Он сидит в сумасшедшем доме и все время рисует акварелью на листах блокнота. Очень доволен своей судьбой и никуда не хочет уйти из сум<асшедшего> дома. У него изумительные тона красок, переходы полутонов и сочетаний. Перед Вами как бы «астральный мир» («цветные миры» Блока), по-своему очень красивые. Но удовлетвориться только ими в мире, где есть линии и формы, нельзя! Поэтому невероятно наскучило мне и (все продолжающееся, 50 лет!) разложение форм, которым заняты Picasso и К°. Посылаю Вам несколько образцов — скажите, хотели бы Вы иметь у себя в кабинете на стенах все это? Написал я новую статью о сюрреализме (для «Н<ового> р<усского> с<лова>»), там о 4 рисунках заболевшего шизофренией художника. Самое показательное то, что он приходит и к «абстрактному» рисунку, по мере развития своей болезни, но видит в нем сюжет, которого мы не видим, — совсем, как «абстрактный» (здоровый) художник на выставке, о котором я пишу. Никто не спорит, что элементы сюрреализма есть у многих великих писателей (Гофмана, Гоголя, По) — поскольку у всех нас есть под— сознанье и сверхсознанье. Я обвиняю сюрреалистов и беспредметников не за то, что они хотят сделать, а за то, что они делают, т. е. за неумение видеть в «астральном плане» ничего другого, кроме уродства. Уродливое — такая же законная тема искусства, разложение формы — тоже, но все-таки в мире и в человеке есть не это одно, и можно было бы, мне кажется, сделать, как Гофман, как Гоголь, из уродства и разложения — только часть «Носа» и т. д.

У нас владельцы бывших картинных галерей, фактически создающие художникам имя и «цену» (у них все к услугам — члены жюри, критики, теоретики искусства, газеты и журналы), сейчас не признают иной живописи, кроме новой, и даже для убранства домов все в том же духе. Иностранцы, особенно американцы, рабски следуют моде, но французы, голландцы и итальянцы уже начинают возмущаться — б. м., не далеко время, когда это «новое искусство» будет свергнуто с искусственно созданного ему пьедестала. Три силы: болезнь (меньшинство), наглая жадность (торговцы и художники-спекулянты) и снобизм мещан — вот три кита, на которых базируются золотые дела торговцев картинами. И тут хотелось бы не только «говорить», но и походить с Вами по Fbg St. Honore, на котором расположены главные галереи, побывать на выставках и посмотреть бесчисленные репродукции этих «мировых шедевров».

Кленовский опять вышел из берегов и отвечает — в самом грубом тоне. — Не люблю хамства и не хочу полемизировать по поводу личных выпадов. У меня есть его 1-я книга «След жизни» — с любезной надписью. Я написал о нем сухо; 2-й и 3-й книги от него уже не получил. Спрашивается, что бы он говорил обо мне как о критике, если бы я (пошлейший автор: «Полная сил, ароматная, нежная, яблоня в нашем саду расцвела»[176]… С. Яблоновский) превознес бы его до небес: «Большой поэт»? — Ах, люди, люди… Впрочем, и не такие еще виды пришлось мне видеть за долгую литературную жизнь в эмиграции, с 1926 г.

Желаю Вам полного успеха в 1957 году, — и да сохранит Вас Бог от всяких могущих быть внешних испытаний!

Ирина Николаевна шлет Вам приветствие с праздником Рождества Христова и Новым годом.

Ваш Ю. Терапиано

31

27. III.57

Дорогой Владимир Федорович,

Рад был узнать, что главные экзамены на докторскую степень уже пройдены Вами и остается только диссертация.

От всей души желаю Вам скорейшего окончания последнего «мытарства»!

Прошло много времени — и сейчас как-то уже совсем далеки от меня и рассуждения «о поэзии Заболоцкого», и «о сюрреализме». В «Дне поэзии» (большой сборник — 147 поэтов, 37 статей, 11 — о покойных, вместе с их стихами, в том числе и о Марине Цветаевой), кстати сказать, стихи Заболоцкого не очень блестящие.

Я писал о «Д<не> поэзии» в «Р<усской> мысли», хотя в газетной статье можно не много сказать о таком огромном сборнике. Там, между прочим, есть прекрасное стихотворение Пастернака:

Сюрреализм здесь, в Париже, уже прошлый день. На днях был большой вечер новых французских поэтов — все без исключения уже вне его. Кстати сказать, я только высказал предположение, что, может быть, на основании опыта (точнее — случая) д<окто>ра Solms’a подобная манера воспринимать может быть «болезнью нашего века», а Флорни, например, понял меня буквально (будто я утверждаю: «сюрреалисты — непременно сумасшедшие») — и решил (упрощая), что «сюрреалисты — не то, они все же художники», хотя просто «ломаются и морочат публику». Вот и пиши для таких читателей! Сейчас не только писатели виноваты, но, порой, — и читатели. Прежние, «довоенные», культурные люди, которые наполняли залы на всех вечерах «Зеленой лампы» или на выступлениях поэтов, умерли, уехали за границу или вернулись в Сов<етскую> Россию, а на смену им пришел «новый читатель», воспитанный на соц. реализме, соц. заказе и т. д. Даже в хороших газетах и журналах сейчас воцарился такой тон, такая грубая манера спорить, что они становятся похожими на какие-нибудь провинциальные органы Солоневичей[177] и К°. К тому же почему-то сейчас «хорошим тоном» считается вообще быть (бывшим) «коллаборантом-гитлеровцем», «крайне правым» и принципиально обливать грязью всех «левых», например проф<ессора> Карповича.

Что же касается Франции, то для нее сейчас характерно оздоровление — именно — молодежи: критика и публика, присутствовавшая на вечере поэтов, о котором я упомянул выше, была поражена «совсем русской!» (какой комплимент!) чистотой и даже «наивной девственностью» стихов многих «молодых». Франсуаза Саган именно потому и ездила блистать в Америку, что в Париже ей уже не удается блистать. Французская молодежь сейчас совсем не похожа на своих отцов, которые занимаются политикой + делами и разъезжают в роскошных американских автомобилях.

«Формизм»[178] — французский термин, мы его усвоили за неимением лучшего, но согласен, что он плох и скверно звучит, к тому же не передает и того значения по-русски, к которому он прилагается.

Очень огорчила здесь всех смерть Алданова. Оставляя в стороне его значение как писателя и мыслителя, человечески многие очень его любили. Явление редкое — А<лданов> действительно был хорошим коллегой, не сплетничал, не завидовал и никого не ругал, как Бунин, например.

Кроме того, ведь 35 лет связано с Алдановым — просто даже страшно становится, какие мы уже старые и как быстро уходит время… Поэтому, вероятно, и смерть Алданова так всех задела.

Желаю Вам всего доброго. И<рина> Н<иколаевна> шлет Вам привет.

Ваш Ю. Терапиано

В сборнике «Литературная Москва» № 2 (я его еще не имею) есть статья Эренбурга о М. Цветаевой и Ин. Анненском.

32

10. V.57

Дорогой Владимир Федорович,

«Воздуха нет, дышать — становится все труднее и труднее», — постоянно говорят местные поэты, но все-таки пишут. Не судите по «Русской мысли» или по «Возрождению». В «Р<усской> м<ысли>» почему-то угнездились 5–6 «постоянных сотрудников», а «Возрождение» вообще стало теперь клоакой «времен очаковских». Я не хочу касаться поэтического отдела «Р<усской> м<ысли>» в том смысле, чтобы оказать «давление», — и так у меня уже, после того как я стал заниматься критикой, наплодилось много врагов!

Но хотелось бы устроить небольшой журнал, где можно было бы печатать только хорошие стихи, — нечто вроде прежнего петербургского «Гиперборея» в 2 печ<атных> листа. У меня есть идея, как это сделать, но пока что рано еще говорить.

Кстати, есть ли у Вас стихи (включая, конечно, «Гурилевские романсы») для небольшой книги (в 48 стр. текста)? Спрашиваю это потому, что хочу предложить Вашу книгу и книгу Моршена Маковскому. У Моршена наверное есть много стихов, ему, конечно, 48 стр. — мало, но он может (если это ему захочется) прибавить «от себя» 1–2 листа. Этот вопрос пока — частный. а не официальный, но в принципе я хотел бы знать Ваш ответ — до того, когда можно будет этот вопрос поднять официально (в июле).

Сейчас должны выйти: в «Рифме» книга В. Мамченко[179], в частном издании — Вл. Смоленского[180]. Знаете ли Вы их стихи (по прежним их книгам) или нет? А в остальном — была весна, потом — зима (+ 6–7°), а сейчас — то зима, то весна, организм совсем сбился с толку. А у меня еще «беда»: по вине окулиста (дал не те стекла) глаза не в порядке, а нужно ведь работать! И<рина> Н<иколаевна> шлет Вам наш привет.

Ваш Ю. Терапиано

33

18. VI.57

Дорогой Владимир Федорович,

В первой половине июля должна сюда приехать Р.С. Чеквер (Ирина Яссен), тогда приступим к конкретным разговорам о переорганизации «Рифмы». Дело в том, что Маковский стал очень стар (81 год) и ему уже трудно заниматься изданием книг, ездить в типографию, читать корректуры и т. п. До сих пор он хотел непременно все делать самостоятельно и отказывался от предлагавшейся ему помощи, но время взяло свое. Результат: книга Мамченко лежала больше года без движения и пришлось принять экстренные меры. Итак — скоро все будет по-новому.

Для Вашей книги (текста бывает стр. — с 5 по 43, maximum — по 45-ю), мне кажется, было бы лучше дать «Гурилевские романсы» и некоторые прежние стихи — из той книги, которая у меня есть, если у Вас нет новых стихов. Но можно поместить только две поэмы, если Вы так хотите. Необходимо знать точно, сколько они «возьмут» страниц?

Маковский любит Ваши «Гурилевские романсы», но не любит поэмы, которая была в «Опытах» — это в ответ на Ваш вопрос о том, что он способен забраковать. Хотел бы к середине июля знать уже текст Вашей книги, чтобы о нем можно было бы говорить уже как о готовом.

Книга Моршена тоже намечена. Пока еще рано брать у него рукопись, но хорошо было бы, если б он ее тоже мог прислать сразу же, по принципу «куй железо»… Ведь Маковский имеет кандидатов «изо всех стран», т<ак> ч<то> при составлении очереди необходимо «занять место».

Темп парижских издательств теперь вялый: «Рифма» и «Возрождение» не спешат — и Мамченко и Смоленский еще не вышли.

Получил сейчас «Грани». Там есть 2 стихотворения Моршена. Пока — только бегло «пробежал», там есть прелестные строфы (в ожидании трамвая).

У нас 1/VII будет вечер памяти Алданова, с докладом Адамовича[181] («человек и писатель»), чтеньем отрывка из «Истоков» (читает известная и очень хорошая артистка Лиля Кедрова[182]), в конце, как хотел сам Алданов (говорил об этом), — «Соната» — траурный марш Шопена.

Все эти посмертные «чествования», конечно, обычный «стиль», но раз уж так полагается, — пусть публика слушает и чувствует.

«Секретная идея» — о журнале — тоже выяснится с приездом Р. Чеквер. Давно пора иметь такой журнал, т. к. «Опыты» все же никак не могут представлять современную новую литературу — сегодняшний день ее, «Опыты» — это, как сказал как-то Поплавский (по другому поводу): «Адамович и его друзья»[183].

Почему Вы были должны сдавать экзамен по польскому, неужели он нужен в американском университете?

Ирина Николаевна и я шлем Вам наш привет.

Ваш Ю. Терапиано

34

31. VII.57

Дорогой Владимир Федорович,

Простите, что с таким опозданием отвечаю Вам, но я ждал приезда Яссен, в надежде сообщить Вам что-либо определенное.

Как часто бывает в таких случаях, надежды мои как раз и не оправдались. Яссен приехала нездоровой и пробыла так недолго, что не было возможности серьезно заняться делами «Рифмы». В сентябре она пробудет здесь около 3 недель, поэтому все деловые разговоры отложены на эту дату.

Мне, как и другим «парижанам», «Гурилевские романсы» очень нравятся; сокращать их — нельзя, постараюсь найти типографский трюк или уговорить Яссен «прибавить». Поэтому остановимся пока на «Гурилевских» одних, ведь их уже 47 стр.

Печатать, конечно, можно прямо с «Н<ового> ж<урнала>» (которого здесь у меня, собственно, нет, а есть ли у Маковского — не уверен). Но так или иначе, найти «Н<овый> ж<урнал>» и здесь будет возможно, перепечатывать на машинке Вам не стоит, — лишний труд, а время у Вас ограничено.

Как раз в день приезда Яссен появилась моя статья о «Гранях» № 32[184], где есть стихи Моршена. Стихи вообще хорошие; я их очень похвалил, и Яссен сказала: «Вот как, а…» — таким образом, стрела, мною пущенная, попала в цель!

Обе книги — Вашу и его — можно считать обеспеченными, вопрос только во времени, т. к. «Рифма» сейчас тащится все время «на долгих» — не по финансовой причине, а потому, что типографии здесь (русские) — одна другой небрежнее и со стихами тянут, все время откладывая их в последнюю очередь. Но книжка Мамченко (через год!!) все же вышла… будем «нажимать» сильнее с другими новыми «заказами».

Музыку избрал сам Алданов. Он непременно хотел — именно эту вещь — для предполагавшегося вечера памяти Бунина, поэтому устроители вечера решили исполнить его желание. Музыкант был хороший и сыграл совсем не плохо. Адамович говорил хорошо (он вообще очень хороший «докладчик»), отметил, однако, отсутствие поэзии у А<лданова>, его скептицизм и неверие, т. е. речь была «настоящей», а не «некрологической».

В «Опытах» все же дух Адамовича повсюду присутствует незримо. Вейдле ему, вероятно, чужд (он очень учен, но в нем мало «музыки» и всегда все где-нибудь да прочел на одном из 18 языков, которые он знает), так же как и Степун (этот — талантливее Вейдле по природе, но хаотичнее), — но это дела не меняет. Иваск молится на Адамовича (хотя бы его статья[185] — даже в защиту Цветаевой от А<дамовича>) и думает, что все «парижане» «думают и оценивают по А<дамовичу>» (его статья, Иваска, «4 критика»[186]).

Кстати, Иваск писал мне, что познакомился с Вами (ряд комплиментов Вам). Какое он на Вас произвел впечатление? Я никогда не встречал Иваска, в 38 г. меня не было в Париже, когда он приезжал сюда. Впрочем, сейчас заочно бывают даже дружбы, а не только знакомства!

Ирина Николаевна и я шлем Вам привет и добрые пожелания.

Я перестал пока писать для «Н<ового> р<усского> с<лова>» — времени не хватает на два «фронта».

Ваш Ю. Терапиано

35

13. IX.57

Дорогой Владимир Федорович,

Не отвечал Вам так долго, потому что ждал приезда сюда И. Яссен, которая должна была приехать в начале сентября. Сейчас только узнал, что с ней случилась большая беда. В Швейцарии она заболела, у нее тамошние врачи нашли процесс в левом легком, не желая лечиться в чужой стране (что напрасно, швейцарские врачи в этом вопросе большие специалисты!), она вернулась в N. Y., не заезжая в Париж.

Таким образом, временно ей не до дел «Рифмы» и того стихотворного журнала, который мы с нею сговорились время от времени выпускать в Париже: не повезло, очень не повезло!

Из стихов Моршена в «Н<овом> ж<урнале>» 49 мне понравилось только 2-е: «Ты смотришь, как рушатся рощи…», остальные же какие-то неопределенные, расплывчато-туманные с философией, а философия — совсем не глубокая и довольно-таки заезженная! «Карло Гронко» — похвальное слово очень похвальному поступку и радужной оболочке, уступленной аббатом… а пресмыкающийся ящер — тут и «Скифы», — с тем же грехом, что и в «Скифах». Сказанное не означает, что я разочарован в Моршене, но — «со всяким случается»… И ритмы все как будто взяты напрокат: в 3-м у Пастернака, в 5 — у Блока, в 4 — у О. Мандельштама. Оч<ень> плох Г. Глинка[187], сумасшедше глуп Одарченко[188] (и надоело все это до чертиков!), И. Чиннов увлекся ультра-модерном[189], что ему не к лицу. Пиотровский[190] раззвенелся такими ямбами на метры, что просто утомительно, а конец — прямо шедевр безвкусия:

(что означает это обилие тире в подлиннике?).

Мимоходом, — странно, что К<орвин->П<иотровский> «слагал имя Элогим», слушал «плач Иова в траве болотной», «там, в Фастове»… год за годом, тогда как К<орвину->П<иотровскому> вспоминать бы уж в детстве — Царскосельский лицей или Пажеский корпус!

Лучше других на сей раз Кленовский[191] — он не «хватает звезд с неба», как К<орвин->П<иотровский>, но именно тем и хорош, и стихи его на сей раз без срывов (кроме: «хваткой волчьею крали женщин с моего пути», что очень плохо!).

Хорошо, что по условию в «Р<усской> м<ысли>» о «Н<овом> ж<урнале>» должен писать Адамович[192], а не я — пусть и разбирается со всеми + с Яновской «Челюстью»![193]

Склад издания «Рифмы»: La Maison du Livre Etranger, 10, rue de 1’Eperon, Paris 6.

Это — книжный магазин, самый большой русский к<нижный> м<агазин> в Париже, и у него есть все книги «Рифмы».

Как сейчас Ваши занятия? Имеете ли теперь больше времени? Относительно книг (Моршена и Вашей) полагаю, что как только Яссен придет в себя, после первого «шока», она, вероятно, сама вернется к разговору о продолжении «Р<ифмы>» на этот год.

Ирина Николаевна и я шлем Вам наш привет.

Ваш Ю. Терапиано

36

7. XI.57

Дорогой Владимир Федорович,

Надеюсь, Ваша жизнь в этом месяце совсем придет в норму и к праздникам семья будет с Вами.

Болезнь И. Яссен, к счастью, не оказалась роковой, она сейчас начала поправляться (после очень тяжелой операции), таким образом, через несколько месяцев, нужно надеяться, она вновь займется «Рифмой».

В Париже — вот уже 6 недель — свирепствует «азиатский грипп». Может быть, он и не «азиатский», но им все почти переболели, и — что хуже — после него человек долго еле-еле передвигает ноги, слабость, осложнения с сердцем, т<ак> что в общем мы с И<риной> Н<иколаевной> до сих пор еще «перемогаемся», хотя и ходим.

Литературный сезон — русский — не бойкий. Был доклад Маковского об Анненском-критике (интересно, много цитат, Анненский, по словам Маковского, считал личность человеческую переменно-текучей, лишь относительной к данному этапу жизни, совсем как буддист!). Доклад будет напечатан в «Р<усской> м<ысли>», тогда можно будет яснее представить себе точку зрения Анненского.

Вышла книга стихов Смоленского[194], которого местные ультра-правые превозносят. Он человек талантливый, кое в чем, особенно в политике, — банальный, лучшие же его стихи — чистая лирика. Я написал о нем, в общем, сочувственно[195].

Вот и все «новости».

Сейчас Париж увлечен «Спутником-II» и особенно — Лайкой (по-французски «Frisette», «Кудрявка»). Покупаешь газету, а газетчица обсуждает вопрос: спустится или не спустится?

Нас тошнит от гадости с Жуковым, от хамства Конева и т. д., а французы уже забыли все это и ждут следующего № — полета на Луну. Что и говорить, русские ученые «утерли нос» иностранцам, которые, кстати сказать, до сих пор считают всех русских чем-то вроде китайцев или монголов. У французов, конечно, еще оттенок — «нос» англосаксам, которые на весь мир (и на них) наложили свою тяжелую лапу. В общем — Frisette — герой конца года!..

Вам, конечно, все это время было не до стихов, но в будущем надеюсь когда-либо прочесть Ваши новые.

В прошлом письме я напал на Моршена — с тех пор не встречал его других стихов. Он вообще неровен был и раньше — то очень хорошо, то совсем «ни к чему».

Из книг здесь произвел сенсацию переведенный с английского рассказ тибетского ламы Лобсанга Рампы — «Третий глаз» — даже этнографы из «Musee de l’Homme»[196] им увлекаются.

Prix Nobel, данный Camus, встретили довольно кисло, все таки Camus не столь уж замечателен и под сильным влиянием Dostoevsky — «La Peste»[197], например.

Вторая сенсация — книги Del Medico о том, что все ученые ошиблись, сочтя «рукописи Мертвого Моря» библиотекой ессеев, преддверием христианства. На самом деле — это был просто genizah, склад рукописей, подлежащих по еврейскому закону уничтожению — те рукописи, в которых были имена Божии — негодные к употреблению или еретические — нельзя было уничтожать обычным способом, их относили в пустыню, куда-нибудь около кладбища, в пещеры, и клали в сосудах — в которых и были найдены «рукописи Мертвого Моря».

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вам наш привет.

Ваш Ю. Терапиано

37

8. I.58

Дорогой Владимир Федорович,

Ирина Николаевна и я поздравляем Вашу супругу и Вас с Новым годом и Рождеством Христовым, шлем наилучшие пожелания.

Поздравление, правда, опоздало — по моей вине: хотел заодно послать Вам вырезку из «Русской мысли»[198], которую получил только вчера, так что приношу соответствующие извинения.

Муж[199] покойной Рахили Самойловны (Ирины Яссен) хочет, в память ее, продолжать «Рифму». Он приедет в Париж в конце мая, тогда «Рифма» будет переорганизована и начнет действовать.

Т. к. Ваша и Моршена книги были уже намечены к изданию, постараемся с них и начать…

То, что Вы сейчас отошли от стихов, — понятно: и экзамены, и переезд, и текущая работа, но, мне кажется, многие поэты проходят через долгий срок (иногда) «отказа от писания»… и кажется, что «это навсегда», что «уже никогда больше…».

Я вот (занятый статьями — еженедельно) — с 1954 г. не написал ни одной строчки, но все же еще не ставлю креста на стихах.

Против некоторых мест поэмы я возражал, но одна вещь никоим образом не может являться каким-то приговором.

Мне кажется, вообще трудно решать, «мое или не мое дело», т. к. нельзя знать, когда «придет» и что «напишется» — м<ожет> быть, завтра!

Но для «Рифмы», как мы решили, — будут «Гурилевские романсы»?

Роман Пастернака здесь пока имеется только в итальянской версии, т<ак> ч<то> приходится ждать, говорят, скоро выйдет и по-французски, и по-английски. Но то, что пересказал о нем во «France Soir» Neuvecelle (сын Вяч. Иванова[200], который был этой осенью в Москве и познакомился, на даче под Москвой, с Пастернаком), мне не очень понравилось.

Адамович обещал дать мне «Ленинградский альманах» (стихотворный) со стихами Ахматовой, якобы плохими — и хорошими Алигер — увидим. А пока то, что можно здесь достать, — «не очень» (например, сборник «1955 г.»).

Зато удивила меня книга Н.Ф. Жирова (судя по стилю — ученый, геолог) об Атлантиде[201]. — В С<оветской> России — Атлантида, да еще и «была» (на основании новейших океанографических и геологических данных)! Вот бы удивился Мережковский, которого все бранили в 30-м году за его «Атлантиду»[202]. Получил книгу Биска[203] — переводы из Рильке — знаете ли Вы «его и ее» (книгу)?

Видел позавчера Зайцева, вид у него измученный, больной (хотя Вера Алексеевна, его жена, теперь поправляется после удара) — смерть Ремизова его «потрясла» (тем, вероятно, что З<айцев> сейчас — последний из ушедшего почти совсем «старшего поколения»). А о Ремизове сейчас, как всегда, начали говорить как о большом писателе (гл<авным> образом французы), а раньше: Бунин, Тэффи. Алланов. Зайцев, Ремизов и Пантелеймонов…[204] — Шмелев, конечно (забыл!) — сакральная формула нашей прессы.

Читали ли Вы в № 8 «О<пытов>» статью Ульянова[205] о Чаадаеве? Ответить собирается Адамович[206].

Прочел (во время гриппа) шмелевское «Лето Господне» — быт, еда, старая Москва — описано хорошо, и люди живые, но очень уже даже и для моего поколения отдаленные.

Крепко жму руку.

Ваш Ю. Терапиано

38

18. II.58

Дорогой Владимир Федорович,

Муж Яссен будет здесь в мае — тогда выяснится, как будет действовать в дальнейшем «Рифма» и кто будет ею заведовать, т. к. Маковский стал очень стар и ему уже не по силам ездить в типографию и т. п.

Посылаю Вам вырезку статьи о «У Золотых ворот»[207], где есть опять о Вас, и, в доказательство, что мнения всегда бывают разные, отзыв из «Р<усской> м<ысли>»[208] о переводах Ел<изаветы> Броунинг Цетлиным и Астровым.

А о Рильке — после моей статьи[209] о книге Биска переводчики начали мне посылать переводы Рильке и других иностранных поэтов «на оценку», т<ак> что уж и не рад, что дал им повод к такой щедрости!

В Париже были две интересных выставки: 1) «рисунков Сахары» (доисторическая живопись на скалах в Хоггаре, копии, сделанные учеными и художниками) и 2) выставка картин 30-летнего художника Buffet (смесь «новой манеры» со «старой»), замечательного экспрессией, динамикой и сочетанием красок («La vie de Jeanne d’Arc»).

В русском же литературном Париже событий нет, да и боюсь вспоминать о них, т. к. «события» теперешние = похоронам.

Желаю Вам поскорее покончить с диссертацией и начать писать статьи и стихи.

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вам и Вашей семье сердечный привет.

Ваш Ю. Терапиано

P. S. Недавно был на собрании поэтов — хвалили Вашу статью о поэзии Г. Иванова в «Опытах»[210].

39

20. IV.58

Дорогой Владимир Федорович,

Рад буду, если Вам удастся через два месяца снова начать литературную деятельность — статьи и прозу.

Вы подняли очень больной вопрос — «к чему в эмиграции писать по-русски?».

В прежнее время, т. е. до последней войны, мы все верили, что когда-нибудь написанное здесь дойдет до России и станет там напоминанием о целом ряде забытых понятий — о ценности человеческой личности, о свободе, о Боге.

Поэт Довид Кнут сравнивал то, что пишется в эмиграции, с запиской в бутылке, брошенной в море[211].

Теперь — нет уже уверенности в том, что мы, «старшее» поколение, доживем до «времени больших перемен», но для Вас время — еще не столь жестокий приговор — пишите с тем же чувством, как когда-то писали мы (пусть мы были только наивными идеалистами! и пусть эти слова в какой-то мере патетичны…).

Мне кажется, лучшее, что случилось в эмигрантской литературе, — это как раз наше «неумение» и «нежелание» писать на чужих языках и для иностранцев. Один Сирин — не в счет. Он ведь чувствовал себя англичанином в Кембридже и в то время, когда его сверстники (среди которых были люди породовитее Набоковых и побогаче их) умирали на фронте Добровольческой армии, а затем — дробили камни и работали на заводах в Европе.

Но, кроме двух-трех еще таких же «русских иностранцев», все зарубежные писатели писали и пишут до сих пор по-русски. (Переводы на иностранные языки — другое дело.)

Адамович выпустил одну книгу по-французски[212] — и сразу же наговорил там чепухи, несмотря на весь свой ум, т. к. русский писатель, ставший французским, — немедленно тускнеет и глупеет, слишком уж мы все в России — русские (даже потомки обрусевших иностранцев, как, например, я).

Но именно поэтому так тяжело и трудно сейчас. Для меня не вопрос «зачем?» представляется роковым, а внутренняя опустошенность нашей души, внутренняя невозможность сейчас чему-то до конца отдаться, «загореться». Или все очень устали, или же атомная атмосфера так влияет, но сейчас труднее думать о духовных вещах, отвлечься от «плоского сегодняшнего дня», думать о «вечном».

И вот здесь, как мне кажется, начинается настоящее затруднение. То, что мы делаем сейчас, — «ни к чему», «не то», а где это «то», какое credo сейчас — «то»? Credo, конечно, не в политическом смысле, а в смысле «что такое — человек?». Вот Швейцер до сих пор знает, «чем жить», но его мера все же не по мерке новому человеку — и вот, опять, как Диоген с фонарем, ходишь и спрашиваешь…

Мне кажется, настоящую книгу нам можно написать только по-русски, но для этого нужно преодолеть ту инерцию, которая сковывает сейчас нас. Глупы были мальчики дореволюционного времени, спорившие в кабаке о Боге, зарубежные поэты, мечтавшие сказать несколько «настоящих слов» на Монпарнасе среди интернациональной толпы, — а вот теперешнее поколение — что скажет? — среди атомного кабака!

Стихи пишу редко, «рецензии» для меня — вроде службы, но что поделаешь? — запрягся и тяну повозку с булыжниками.

Попадалась ли Вам статья Большухина[213] (кто?). Я посоветовал нашим писателям быть осторожнее с нахождением «контры» у советских писателей, чтобы не повредить им, а Б<ольшухин> отвечает: да все они — или на 100 % «новые» советские люди, или (старшие, Шолохов, например) ловчилы и честолюбцы, отказавшиеся «ради права писать» (т. е. печатать?) от «художественной правды», они — с властью, и власть им верит. А на «нас», на эмигрантских писак, никто там и внимания не обращает… — В Л<итературной> газете» очень даже обращают — мог бы привести ряд цитат; в «весну» и в «нового человека» не очень верится, «ловчилы» — похоже на памфлет, мог бы возразить очень много, но не хочу еще раз этим спором привлекать внимание НКВД. А Глеб Петрович Струве так расписал в своем «Дневнике читателя»[214] Пастернака, что будь я чекистом, немедленно отправил бы его вслед за Мандельштамом. Г<леб> П<етрович> забыл об одном: «если сейчас не тащат — потом всегда могут потащить» — бедный Пастернак! Вряд ли он доволен такой «славой»!

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем наш привет Вашей супруге и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

Судьба «Рифмы» решится в мае.

40

6. VII.58

Дорогой Владимир Федорович,

Здесь был Ю.П. Иваск — говорили мы с ним о Вас; хорошо было бы, если б и Вам удалось когда-нибудь сюда приехать!

Слышал, что будто бы Вы хотите издавать какой-то журнал с Берберовой (и писать о «парижской ноте», чтобы «похоронить ее»), но не вспомнил об этом, когда виделся с Ю.П., и не спросил его — в курсе ли он такого плана и правилен ли самый слух?

Все больше убеждаюсь, что никакой журнал вне Парижа не может быть «своим» для пишущих здесь. Слишком влияет расстояние, отсутствие внутреннего сговора, общности целей и вкусов. Поэтому решил добиваться «чего-нибудь» здесь (пока — хотя бы в газете), а участие вне Парижа — свести к минимуму.

Было много бурных разговоров в связи с «Рифмой» у «прежних» и «новых» членов «редакционной коллегии».

Вам все это не интересно, поэтому — вот вывод: «Рифма» будет. Сейчас выпускаются (осенью) две книги — покойных М. Горлина и Раисы Блох[215], находящиеся уже в печати, а затем пойдут другие книги — сколько в год? — еще не известно точно.

Ваша книга — одна из первых.

Поэтому, если у Вас есть сейчас время, просмотрите текст (все ли может уместиться на 48 стр.?) и пришлите рукопись сюда — для упрощения — мне, на адрес Gagny, а я уже сам потом передам ее «коллегии».

Рукопись хотелось бы иметь в середине сентября, т<ак> ч<то> времени у Вас достаточно.

Моршену пока еще не пишу, но и его книга пойдет тоже «in priorite».

Хотелось бы иметь его адрес и его имя-отчество.

Обстоятельства, увы, показали, что большухинское: «власть теперь уже не может позволить себе террора и убийства» — не оправдалось.

Хотя бы за Пастернака потом не принялись!

События у нас начались неожиданно (конспирация была очень хорошая) и одно время грозили гражданской войной. Но у французов есть незаменимая способность становиться хладнокровными в решающие моменты и следовать велениям ума, а не сердца с большой выдержкой.

Президент Коти и де Голль — оба вышли с честью из труднейшего положения. Сейчас мягко, медленно, последовательно де Голль прибирает к рукам разбушевавшихся лейтенантов и штабс-капитанов, сдерживает «ultra» (крайне правых) и столь же твердо готов сдержать и ultra-левых, но эти пока что сидят тихо.

В будущем, конечно, (осенью) во время референдума могут быть еще всякие волнения, но, думается, генералу удастся удержать вожжи в руках, за него сейчас % 75, а то и больше, т. к. прежний режим действительно привел на край пропасти, а коммунистов, кроме их самих, никто не хочет.

Литературные дела сейчас на лето «засыпают» до конца сентября, и скоро (с начала августа) никого не будет в Париже.

Собираюсь на днях поехать опять посидеть на берегу моря около Dieppe, но ненадолго, т. к. ограничен не только средствами, но и правом отсутствовать (всего лишь несколько дней).

Только что вышла книга стихов Софии Прегель «Встреча», буду о ней писать для «Опытов» (Адамович — в «Р<усской> м<ысли>»[216]), но еще ее не читал, получил вчера.

Очень одобряю идею Вашу заняться Державиным и Фетом, а говоря

Фете — сам собою вспомнится и Г. Иванов («тополя — поля» и т. д.). Кстати, А<дамович> опять напал на Вас (за что, собственно, и почему?) в статье о Г. И<ванове> в последней книжке «Н<ового> ж<урнала>»[217].

Не знаю, видели ли Вы его статью о «Н<овом> ж<урнале>» в «Р<усской> мысли»[218] недавно, но о поэтах он говорит каким-то неприятным тоном, свысока, одним кладет в рот леденец («Искусства сладкий леденец» Г. И<ванова>), других, откладывая, обещает в другой раз похвалить — что это за способ?

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем наш привет Вашей супруге и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

41

10. IX.58

Дорогой Владимир Федорович,

Чувствую себя виноватым перед Вами, но я был три недели болен, а затем ждал начала сезона, — открытия «Соединенных Издателей» — единственного магазина, где была еще надежда найти трилогию Алданова «Ключ — Пещера — Бегство»[219].

Эта трилогия, как сообщил мне на днях их магазин, — распродана, и нет надежды получить ее — обычная судьба популярных довоенных изданий.

Вашему другу остается только поискать эти книги в Германии — «случайные» или у частных лиц — м. 6., и найдет.

«Гурилевские романсы» получил— спасибо!

Никаких поправок от себя, не снесясь с автором, «Рифма» не делает, поэтому, если возникнет какой-нибудь вопрос, непременно обратятся к Вам.

Вот (мой личный) вопрос: на стр. 4, в сноске: «В 1926 году Пушкин…» — почему: «В 1926 г.»?

Как только составится комитет «Рифмы» — передам ему Вашу рукопись. Пока до сих пор идут разговоры о составе к<омите>та, дело затянулось по вине 2 лиц, но не стоит рассказывать: «как и почему» — и так ясно, мы же ведь русские, да к тому еще и эмигранты!

Надеюсь, однако, что теперь уж «дело близится к концу».

Всё у нас так… Вот и слух о «журнале Берберовой и Маркова» тоже оказался не тем, чем есть на самом деле, а «способ действовать» Берберовой — тоже эмигрантский…

Очередь «Рифмы» представляется в таком виде: 1. посмертная книга И. Яссен[220]; 2. книги депортированных поэтов Раисы Блох и М. Горлина (две в одной), на которые «Рифма» ставит лишь «марку», затем — «Гурилевские романсы»… Итак — будем ждать.

Вы, конечно, уже знаете о смерти Георгия Иванова.

Умер он от сироза печени — очень мучительной, затяжной болезни, агония одна длилась 68 часов. Перед смертью он все ждал — и не дождался — выхода книги стихов[221], которые издал ему «Н<овый> ж<урнал>».

Очень жаль И<ванова> как поэта; как человек — он был «трудный и сложный», много напутал в жизни и сделал себе много врагов, — но теперь как раз эта сторона отошла, остались только стихи.

Интересно будет увидеть его новую, сейчас уже посмертную, книгу.

В Париже среди русских литераторов было поветрие болезней: были оперированы Софья Прегель и С. Маковский (в его годы — 81 г.), к счастью, операции (аппендицит и гнойный аппендицит Маковского) прошли хорошо, и теперь они поправляются.

Был здесь проездом Ю. Иваск, но занимался и говорил больше о литературных архивах[222], чем об «О<пытах>» и литературе, т<ак> ч<то> впечатление у нас о нем осталось смутное.

«Опыты» слишком удалены от Парижа, чтобы стать, как «Числа», «своим журналом», благодаря чему они «ни то ни се» — не «просто журнал», как, например, скучный «Н<овый> ж<урнал>» или гнусное «Возрождение», и не «настоящий литературный ж<урна>л», которым они могли бы стать, — какой-то не вполне воплотившийся эстетический опыт!

Я тоже перечитал недавно Гончарова («Обрыв») — и был многим разочарован. Чего-то весьма существенного Г<ончарову> не хватает, — думаю, как раз «писательской органичности», говоря попросту — таланта.

В Париже сейчас еще «летний сезон» — до конца сентября, нет ничего нового.

Желаю Вам всего доброго. И<рина> Н<иколаевна> передает Вам привет.

Ваш Ю. Терапиано

42

9. XI.58

Дорогой Владимир Федорович,

Наконец комитет «Рифмы» образовался и приступил к действию. Вчера сдал Вашу рукопись, она вскоре пойдет в набор.

Выйдут две книги покойных — находившиеся давно в печати; книга Раисы Блох (погибла в депортации) и И. Яссен, а затем — Ваша. Книга Р. Блох готова, это вопрос дней, книга Яссен — должна быть готова в декабре, т<ак> что Ваша — в начале 1959 года. (Ошибку исправил).

Какая ужасная история с Пастернаком! И он был неосторожен: ведь знал же, с кем имеет дело, когда передавал за границу свою рукопись. Напечатать хочется каждому; но он ведь имел уже в 1956 г. письмо от редакции «Нового мира», с детальнейшим разбором, так что у него не могло оставаться сомнений в том, как большевики будут относиться к его книге. (Опубликовано это письмо в «Лит<ературной> газете» от 25/Х.)

А эмиграция, с своей стороны, выявила всю «контрреволюцию», которая содержится в «Д<окторе> Ж<иваго>». В результате пришлось каяться и просить позволить остаться в России, т. е. верх унижения и несчастья. Что именно заставило — можно только гадать (семья? судьба сыновей? прямая угроза лично ему?). Конечно, я рассматриваю это в плане отношения к человеку. В плане же политическом ход с Н<обелевской> премией дал, что должен был дать — международный скандал, и еще раз подтвердил, какие в «свободной» СССР существуют порядки. Впрочем, только самые наивные иностранцы могли в этом сомневаться и раньше. В общем, все здесь жалеют П<астернака> и находят, что его положение воистину ужасное.

Что же касается до оценки романа, французская критика находит в нем ряд недостатков с точки зрения композиции романа, обнаруживающих, что автор — поэт, а не прозаик, но, наряду с этим, отмечают ряд замечательных образов (особенно — природа и человек) и в общем считают произведение «замечательным», «заслуживающим премии».

Я не читал французского текста, хотя мог бы. Говорят (читавшие), что перевод сделан не блестяще и чувствуется, что это «перевод с перевода». (Я жду русского текста.)

Еще хуже — перевод, сделанный в Голландии группой каких-то «Ди-Пи» с италианского на русский — там уже просто не пастернаковский язык, а «дипийский».

В «Н<овом> р<усском> с<лове>» объявлено о печатании (предстоящем, с 10/Х) «Д<октора> Ж<иваго>» — интересно, с подлинника ли (находящегося у италианского издателя и якобы уступленного им — для печатания по-русски — Batakany) или же это та же дипийская версия, которую повторяет «Н<овое> р<усское> с<лово>»?

В книге Г. И<ванова> (выпущенной «Н<овым> ж<урналом>» с ужасной — по содержанию и по языку статьей Р. Гуля — кому нужно его «предисловие» к стихам Г. И<ванова>?), между прочим, хорошо стихотворение, посвященное Вам[223]. (Написал об этой книге и «покрыл» Гуля: «Эти (и подобные им) прекрасные стихотворения Г. И<ванова>, — пишет он, — ввергают многих в состояние одеревенения с обвинениями поэта в зауми».)

Вот уже около месяца в нашем «Доме» живет И. Одоевцева[224].

Относительно болезни, от которой умер Иванов, — полная путаница. Сначала говорили: «сироз» («цироз» по-русски, т. е. окаменение печени), затем — «рак крови»; Одоевцева уверяет, что И<ванов> умер от «болезни сердца», «при которой очень вредно было жить на юге», в общем — понять нельзя, да теперь — и все равно!

Интересно будет знать Ваше отношение к последней книге.

Мне кажется, представление о том, что именно в послевоенные годы Г. И<ванов> «дописался» до самых замечательных стихов — сильно преувеличено. «Орлы двуглавые», «отвратительный вечный покой» как раз не лучшее, лучшее — просто поэзия, которая есть в «Розах» и во многих позднейших стихотворениях, а «комсомолочки», «старик с судаком» и т. п., которые так нравятся людям, поэзии не чувствующим, — не «главное».

Одоевцева говорит, что у нее осталось около 60 неизданных последних стихотворений Г. И<ванова>. Прочла три: одно — о кошке — оч<ень> хорошее (эти 3 будут в «Н<овом> ж<урнале>»). Их, конечно, нужно издать в «Р<ифме>», но 60 стихотворений = двойному количеству страниц (?), придется подумать, откуда взять добавление. Вот сейчас просто слышать уже нельзя: «Пастернак, Пастернак, Пастернак…» (люди, в большинстве слышащие о нем впервые и его стихов никогда не читавшие), а о Г. И<ванове> (который умер без скандала) говорить с теми же людьми сейчас трудно: «да, ну что ж можно сделать… я подумаю…» Хотим устроить вечер его памяти в декабре — интересно, сколько придет народу[225].

Перед тем как сдать «Гурилевские р<омансы>», перечел их и не согласен с Моршеном, а согласен с самим собой, с Ивановым и с Адамовичем.

Всего, всего доброго.

Ваш Ю. Терапиано

И. Одоевцева передает Вам привет.

43

16. II.59

Дорогой Владимир Федорович,

Болезнь моя, увы, еще не кончилась. После первой острой фазы, которую ликвидировали в госпитале (должен запастись терпением), вторая фаза будет длиться «много месяцев», по словам врача, и во время нее возможны боли, тошноты и т. д. — всегда так бывает, когда отнят желчный пузырь. Затем все само собой становится на место. А пока — то, что «возможно», меня изводит…

Лежу, сижу в кресле, слаб, кое-как читаю, а сидеть так скучно!

Прочел «Д<октора> Ж<иваго>» по-русски и написал о нем. В общем — роман — не роман — личные высказывания — не личные высказывания, но в нем много замечательного и очень сильно изображение «настоящих героев действия» — революционных событий, гражданской войны и т. п. В большой мере это социальный роман, новая форма. Но так, в нескольких словах — говорить трудно.

Статья Ульянова[226] на меня произвела мало впечатления (ее и здесь Водов почему-то перепечатал, кажется, по просьбе Ульянова).

Во-первых, как-то неуместно сейчас делить писателей на «новых» и «старых», затем, в сущности, все сводится к воплю: «вот, своих все хвалите, а нас, таких гениальных, хвалите мало!» И тут же сам чрезмерно хвалит всех своих! С такой «душевной атмосферой» спорить не хочется.

Струве в НРС справедливо указал, что, во-первых, не все «новые» — новые — Кленовский (Крачковский) и Алексеева[227] — старые эмигранты, назвавшиеся почему-то «Ди-Пи». А во-вторых — что о «новых» писали многие.

Я, в частности, писал и о Ржевском, и о самом Ульянове (хотя его «Атосса»[228] не бог весть что), и о многих других.

Меня, кстати сказать, в этой статье почему-то Струве причислил к лику мертвых и в списке поэтов тоже пропустил, очевидно, пора умирать.

Здесь мы не склонны выбирать наследника Г. Иванову, а тем более прославлять сверх меры Кленовского или Алексееву, но если уж говорить о том, кто сейчас может представлять петербургскую традицию, то это Г. Адамович. А его мало знают в эмиграции как раз как поэта, Кленовский же в стиле Маковского, т. е. тот же 1912 г. — тогда так писали — умело, изобразительно-описательно «очень хорошо сделанные стихи», но в нем никак нет какого-либо «frisson nouveau»[229]. И любят его Аргусы, Аронсон и т. д., т. е. люди, не понимающие поэзии, как у нас — Маковского…

Что касается «Рифмы» — я давным-давно доказывал Маковскому, что надо печатать «новых». Добился (через саму Яссен), что приняли Вашу книгу и обещали книгу Моршена, но, конечно, нужно было с самого начала не делать различия между поэтами, такая «политика» озлобила, видимо, «новых».

Кстати, — не имея возможности ездить в Париж (а сюда ко мне друзья из литераторов могут приезжать редко — расстояние), я не в курсе того, как обстоят дела с «Рифмой», т. е. что печатают и когда выйдет.

На всякий случай (мало ли что может случиться!) вот адрес Софии Юльевны Прегель, у которой находятся все рукописи, присланные в «Рифму»: S. Pregel-Rovnicki, 17, rue des Petites Ecuries, Paris X. К ней Вы всегда можете обратиться за справкой.

Я еще не читал «Мосты» — Ваш спор с Берберовой (или, вернее, спор Б<ерберовой> с Вами[230]) меня интересует. На днях в «Р<усской> м<ысли>» некто Сергеев (мне не известный) разгромил «Мосты»[231] с точки зрения того, что они так подобрали материал, что он подтверждает все тезисы советской пропаганды (американцы — высылка власовцев — звери, у Берберовой — жизнь в Америке — засилье машин, все тоскуют по родине — Алексеева и т. д.). Если это действительно так, то редакция совершила тактическую ошибку.

А в «Н<овом> ж<урнале>» очень плох, бездарно задуман и бездарно исполнен рассказ Ульянова[232]: вот и хвали его «как Бунина»!

Ну вот, заболтался… Это оттого, что все время сижу «на цепи».

Крепко жму Вашу руку.

И<рина> Н<иколаевна> и И<рина> В<ладимировна> шлют Вам привет.

Ваш Ю. Терапиано

44

26. III.59

Дорогой Владимир Федорович,

Да, пришлось мне немало помучиться, но теперь это уже, слава Богу, позади.

Боли прекратились — и другие «нежелательные» явления.

Был у моего доктора — прошел последнее radio[233] — говорит: «болезнь ликвидирована».

Таким образом, на этот раз, как будто, «вылез из ямы».

Начал опять журнальную работу.

Прочел «Мосты». (О них хотел писать во время моей болезни Адамович — пока ничего не написал, но его статья была объявлена в «Р<усской> м<ысли>»[234].)

В Вашей статье, мне кажется, интересна интуиция — указание, что выход из тупика может оказаться в «большой форме», но фактическая сторона — не полна.

В XX веке, особенно после революции, «большая форма» не новость, а выхода пока — не оказалось.

Кто ее не пробовал: «Царь-Девица» («Царь-Дура», как назвали ее — 158 стр. текста) М. Цветаевой, ее же «Молодец», «Крысолов», «Поэма Горы», — не говорю уже о Пастернаке, Сельвинском и др. в Советской России современниках.

Наконец — единственная небольшая удача — «Станция Зима» Евтушенко.

Берберова, конечно, не права, назвав «Соррентинские фотографии» Ходасевича «большой формой».

Сейчас она «горой стоит» за Ходасевича, которого мучила при жизни, — был свидетелем, — но это так, заметка на полях.

Читали ли Вы еще одну «большую форму» эмигрантского поэта — «Дневник в стихах» Н. Оцупа?[235]

Писал о нем (о Н. О<цупе>[236], а не о «Дневнике») на днях и вспомнил Вас. Хотя в общем, на 365 стр. текста, все одним и тем же размером, в «Д<невнике>» есть много хороших страниц, а иногда и прекрасных «пассажей», в целом эту вещь подвергли остракизму. Никто о ней не писал — м. б., потому, что и не читали. У кого, в самом деле, хватило бы терпения прочесть, от доски до доски, 365 страниц?

Н. Оцуп искал спасения своей души путем водительства «Беатриче», но попутно как-то интуитивно обратился к «большой форме».

Ответы на вопросы: 1) Адамович никогда не издавал своих стихов в «Рифме»; 2) к Прегель пока нет смысла обращаться, т. к. Ваша книга идет в набор, как только выйдет книга И. Яссен, уже печатающаяся; 3) к Бенедиктову я отношусь «не плохо». Согласен также, что, увы, «ни тайны, ни глубина», а талант вершат дело.

Ирина Одоевцева ответила в «Р<усской> м<ысли>» Ульянову — и загорелся в Париже бой. Часть поэтов стала против нее, часть — за, и появились также в «Р<усской> м<ысли>» «письма в редакцию». А ответила И. О<доевцева> по существу правильно. Лишнее только, что она в ответе повторила, как переделали здесь в поэтических кругах ульяновское определение Л. Алексеевой: «Дева Феврония» в «ДеваХаврония» — это был гафф.

А Опишня в «Возрождении»[237], в ответ на отзыв Г. Струве о «В<озрождении>» (в его ответе Ульянову[238]), изругал в мартовской книге «В<озрождения>» Глеба Струве: «ничего в русской литературе не понимает, как известно», «его юмористическая книга о русской литературе, о которой Роман Гуль дал уничтожающий отзыв» и т. д. Заодно — свел самым хамским образом счеты и с Ю. Трубецким.

Как видите, литература продолжает цвести и все в порядке, — что я и должен отметить, вернувшись к жизни.

Я еще не был в «Рифме», увижу «ее» на той неделе, но сведения, о которых говорил выше, имею от Прегель.

Говорят, вышли «Опыты», их здесь еще нет. Они выходят так редко, что парижская публика успевает начисто забыть о них, когда вдруг опять сталкивается с моим отзывом о них в «Р<усской> м<ысли>». Впрочем, «О<пыты>» и не стали чем-либо здесь.

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вам наш привет.

Ваш Ю. Терапиано

P. S. Простите за помарки, глаза подводят — делаю описки.

45

24. VI.59

Дорогой Владимир Федорович,

Жаль, что «Р<усская> мысль» до Вас не доходит, т. к. иногда там бывают интересные статьи разных лиц.

Об «Опытах»[239] — о Вас — я нахожу, что Вы развенчали Мамченко довольно жестоко[240]; по-моему, мостом между его логикой и логикой читателя все-таки служит религиозное отношение Мамченко, в его свете многое проясняется: к человеку, к жизни, к связанности людей между собою, — это Мамченко «спасает».

Заодно «проехался» там по поводу «оксюморон» и «катахрезы» — малопонятно для читателя, но зато похвалил Вас за рецензию о переводах А. Биска[241].

О «Мостах» должен был писать Адамович; он оставил за собой «Мосты» (как было сказано редакцией) еще во время моей болезни, но ничего и не написал, а я уже не мог писать — так, вероятно, и останется[242].

Берберова очень самоуверенна и активна, но не думаю, чтобы по существу ее мнения и оценки были верны.

«Гурилевские романсы» идут в печать. Наша типография все время медлит — до сих пор еще не закончила книги Ирины Яссен, а теперь ее уже поздно выпускать в свет до осени. Но печатать будет летом (т. е. сначала набирать и т. д.). Фактически, т. к. у меня мало времени и живу я не в городе, исполнительные функции перешли к С. Прегель.

Мне очень понравилась книга Моршена[243], и я его похвалил от всего сердца[244]. Для критического разбора (а не для газетного отзыва), правда, следовало бы указать на кое-где имеющиеся недочеты — некоторые слова, строчки, но в общем он вполне заслуживает похвал — и серьезных похвал. Думаю, что и с Гумилевым он не в столь уж близком родстве, Гумилев «метафизичнее», т. е. многопланнее его, духовнее, а у Моршена больше «terre a terre[245]», но зато он имеет больше иррациональной поэтической прелести (прирожденной, «Богом данной»), чем Гумилев. Ах, если б Моршен и дальше шел вперед, развивался бы, не сорвал бы на чем-нибудь неподходящем свой голос! Сейчас мы все так разъединены, так географически удалены друг от друга, что нет возможности «поговорить», а ведь именно на словах можно сказать то нужное, то главное, чего ни в какой рецензии не скажешь.

Как все в литературной жизни, спор Ульянова с Одоевцевой уже настолько увял, настолько в прошлом, что и возвращаться к нему нет смысла[246]. Последний же ответ Ульянова[247] был недопустимо груб по форме — какая-то «буренинщина» (не знаю, слышали ли Вы о критике «Нового времени» Суворина — Буренине, который в дореволюционное время прославился своей чрезвычайно резкой, грубой и глупой руганью всех замечательнейших тогдашних поэтов?). И еще — Ульянов даже во времени заблудился, на что я и указал в моем письме в редакцию «Н<ового> р<усского> слова»[248]. А в общем, хотелось бы вообще прекратить эту глупую манеру «ниспровергать друг друга» — кому это нужно? Читатель даже не читает, а литераторы — только кровь себе портят. А И<рина> В<ладимировна>, в частности, и так уже измучена и своим горем, и необходимостью применяться к новой обстановке жизни, и одиночеством.

Книга же Кленовского[249] (я писал о ней вместе с книгой Моршена) — хорошие стихи, которые писаны как будто в 1912-15 гг., поэтому-то они и нравятся 70-летним и профессорам-литературоведам, вроде Глеба Петровича, он с годами становится все ближе и ближе к академическому стилю, Моршен для него: «Куда же ему до Кленовского!..» А человечески — «желаю Кленовскому всяческого успеха», он, тем более, говорят, — болен.

Надеюсь, «разгрузившись», Вы сможете писать — давно не приходилось читать Ваших статей. А как стихи?

Ирина Николаевна и я шлем Вам наш дружеский привет.

Ваш Ю. Терапиано

46

4. IX. 59

Дорогой Владимир Федорович,

Жалею, что «Р<усская> мысль» не получается в библиотеке Вашего университета, т. к. в пересказе всякое написанное — не то.

В частности, хотел бы, чтобы Вы прочли рецензию на Моршена.

Опасно только, если он верит в науку больше, чем нужно, и склонен (как я слышал) к поэтическим опытам в этой области. Вот О. Ильинский в «Мостах» II поместил два стихотворения — одно об университете, а другое — о телескопе[250] — получилось не блестяще. То же, что Моршен (сознательно) не религиозен — еще не беда, но по натуре он чувствует шире, чем сам думает, — говорит, будущее покажет, — хотя — страшно всегда ждать новых стихов от того поэта, которого только что сильно похвалил.

Мне очень неприятно наше столкновение по поводу Мамченко. Мамченко, действительно, был очень огорчен Вашей рецензией, получилось очень зло и беспощадно: его слабости Вы показали — вот я и хотел, в поддержку ему, указать на его сильное место. Впрочем, дело вкуса.

Что же касается редких терминов, то у нас, в Париже, формалисты давно забыты, и поэты, читая, спрашивали: «что это такое?» (Вспомним — из воспоминаний Г. Иванова — как Блок не знал, что такое какой-то термин, забыл сейчас!) — Вы, конечно, и как ученый, и как привыкнувший к терминологии формалистов, — да еще для «Опытов» («Опытов», кроме поэтов, здесь вообще никто не читал), могли употребить такие термины, так что с обеих сторон — род недоразумения. Во всяком случае, у меня не было никакого желания обидеть или нападать. И там же я отметил Вашу интересную и хорошую заметку о переводах Рильке. Но вот то, что меня действительно огорчило, — это Ваши слова о том, что Вы решили «уйти из литературы». Ведь реакция Адамовича на «Моцарта»[251] — одно только мнение: если не дошло до него, вовсе не означает, что виноваты Вы, что Вы не сумели «довести», м. б., виноват как раз он — плохо читал, невнимательно читал и т. д.? Я всегда стараюсь стать на точку зрения противника и повлечь себе урок, если его возражения найду правильными, но никогда не «поддаюсь» — мало ли кто и что думает? Вы же, как многие писали, единственный человек из Вашего «поколения», кто может (и кто должен) писать статьи. Как же Вы вдруг так на себя несправедливо нападаете? Литературная жизнь — всегда ряд всяческих столкновений, мнений, и хорошо еще, если эти столкновения мотивируются только вкусом, а не чем— либо более житейским.

Вот на днях, перебирая часть архива, нашел то, что писали в «Нашей стране» о Бунине. Можно быть знаменитостью, можно быть лауреатом, можно быть 80 лет от роду, а от нападок, когда поносят тебя, как мальчишку, никто не гарантирован. Иногда даже удивляешься. Вот, например, Г. Струве пишет об И. Одоевцевой: «глупая и грубая статья»[252] — как это грубо! Ведь и о нем кто-нибудь тоже может написать: «глупая статья Г. Струве»? — Вот тон, который, в связи с Ульяновым, расцвел в «Возрождении» и в «Н<овом> р<усском> слове». На днях мне показали журнальчик возвращенцев. Там некий советский патриот, со всеми цитатами («грязное белье» и т. д.) смакует споры, поднявшиеся по поводу статьи Ульянова: «Эмигранты о самих себе» и кончает, ссылаясь на Г. С<труве>, что эмигрантская литература умерла. А почему она умерла? То, что выпали прославленные старые имена, вовсе еще не означает, что кроме Кленовского и Алексеевой нет поэтов… И что за типично русская манера всегда поносить свое и «каяться». У нас скоро съезд с vacances и начало литературного сезона. Основали общество: 2 раза в месяц читать доклад с обсуждением, публика по приглашению, «для себя», чтобы выйти из спячки последних лет — увидим, какие будут результаты.

Ваша книга должна быть готова в сентябре. Думаем устроить вечер «Рифмы», на котором выпустим все напечатанные «Р<ифмой>» книги за последний год[253]. Но деталей не знаю, т. к. С.Ю. Прегель до 15 нет в Париже.

Странно бывает. Ни с того ни с сего стал перечитывать «Державина» Ходасевича, затем — стихи Державина. Вдруг — Водов дает мне для отзыва работу Иваска о Державине («Жизнь Званская»[254]) — и так вот уже две недели, всюду Державин! А я нежно люблю его некоторые стихи — уходишь в них, как в тень густого сада, когда день сухой и душный. В воскресенье служим панихиду по Г. Иванову — уже год. И опять Державин:

Желаю Вам всего самого хорошего, И<рина> Н<иколаевна> и я шлем наш привет Вашей супруге и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

47

25. XI.59

Дорогой Владимир Федорович,

Задержался с ответом, т. к. хотел во что бы то ни стало разыскать для Вас адреса Ларионова и Пуни[255].

Обратился для этого к художникам, но — что за публика! — никто не мог толково сообщить адрес: один не помнил улицы, другой № дома!

Наконец, на днях, добился (своими средствами) адреса Пуни: Pougny, art peintre, 86, Av Notre Dame-des-Champs, Paris 6°.

Адрес Ларионова же остается «художественный»: Rue Jacques Callot, au coin de la rue de Seine, № не помнит; т. к. это — сердце Латинского квартала (rue J. Callot — маленькая улочка, a rue de Seine — все знают), то художник X. уверяет: «Прекрасно дойдет, там только и есть что один угловой дом! И Ларионова почтальон знает».

Ларионову якобы «немного лучше; уже с год он стал передвигаться самостоятельно». — Хорошо, если так.

У меня было много работы (начало сезона), а теперь — история с глазами: лопнула вена в левом глазу, т<ак> что долго не могу читать и писать — окривел временно.

Не угрызайтесь совестью по поводу Мамченко: он давно успокоился, а Вы, в конце концов, честно высказали свое мнение.

Я никогда не могу сказать: один поэт лучше, другой — хуже, это не критерий, но мне Моршен ближе Мамченко именно тем, что у него строй языка точнее и «логика — прямее». А вот содержание у Моршена— «3-е измерение» только.

Меня очень позабавила формула Большухина[256]: «все новые эмигранты чрезвычайно талантливы» — вот действительно «патриот» новой эмиграции!

На Вас жаловался мне Ю. Трубецкой: не ответил, гордый, мол! А я так хорошо понимаю, как Вам трудно отвечать на кипы писем отовсюду.

Ваша книга уже сверстана, все дело в том, когда наша типография соблаговолит взять в машину такие пустяки, как 2 книги стихов, — но думаю, это будет уже скоро.

И<рина> В<ладимировна> плохо переносит перемену погоды и все время хворает. Она написала хорошую статью о Моршене, которая будет в ближайшем «Нов<ом> ж<урнале>»[257].

Ну вот, пора кончать — трудно держать один глаз закрытым, да и почерк, как видите, ужасный.

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вам наш привет, И.В. О<доевцева> тоже.

Ваш Ю. Терапиано

48

12.59

Дорогой Владимир Федорович,

Я не успел ответить на Ваше письмо от 22/XI, в котором Вы высказываете интересные, хотя и могущие быть оспариваемыми мысли о романе «Д<октор> Ж<иваго>», т. к. внезапно, 1/XII, заболел (третий «взрыв» моей болезни — внутреннее разлитие и воспаление желчи) и был отвезен в госпиталь, где и пробыл до 10/I.

Сейчас — нужно еще 6 недель «поправляться». Было оч<ень> опасно и очень страдал (боли), но как будто бы «вылез». Хирург, один из лучших во Франции, Dr Simon, сделал все, чтобы обойтись без 3-й операции (опасной для жизни).

Еще «не в себе», не могу читать ничего серьезного, пишу с трудом.

Примите мои запоздалые поздравления с Новым годом, с праздниками и мой привет Вашей супруге и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

49

19. II.60

Дорогой Владимир Федорович,

Одновременно посылаю Вам «Когда разгуляется»[258] Б. Пастернака, который Вы хотели иметь.

Надеюсь, что Вы хорошо провели праздники и что у Вас все благополучно.

Книга «Лучший звук»[259] — первая моя книга — должен сделать оговорку; но кое-что, например 3 первые стихотворения из цикла «На мотивы Хагани», я до сих пор «не отдаю». Но дальше, конечно, есть много вздора.

Альманах «Воздушные пути» по интриге г-на Гринберга был передан окольным путем М. Кантору[260], чтобы он писал о нем. Ни редакция, ни я не получили — а т. к. он стоит дорого, то покупать не собираюсь.

Не могу понять, почему Гринберг, который прежде был со мной очень любезен, выкинул такую штуку? — но особенно заниматься этим вопросом желанья нет — ну его!.. Жаль только, что не читал поэмы Ахматовой[261] и некоторых статей, в том числе и Вашей[262].

Ирина Владимировна тоже «В<оздушных> путей» не получила, а это жаль, т. к. сам Адамович признал, что она могла бы многое разъяснить в этой поэме.

Критику Адамовича я читал (в «Н<овом> р<усском> слове»)[263] — он на этот раз «не на высоте» — все больше общие места или «вскользь и мимо».

У нас сейчас новое увлечение — устроили раз в три недели собрания для «своих» (без публики), только «свои» и друзья их. Доклад, затем обмен мнений — как было в «Зеленой лампе». Силы, конечно, не те, но все-таки и доклады, и прения вызвали большой интерес, так что прения по последнему докладу пришлось продолжить еще на одно собрание.

Мне лично хотелось бы несколько расширить диапазон этих собраний, т. е. ввести, кроме литературных, и другие темы, но трудно найти ответственного докладчика. Да и аудитория интересуется (в большинстве) только литературой или «проблемами» вроде «техника как новая религия»!

(Идея в том, что увлечение космическими полетами и освоением иных миров может заполнить пустоту, образовавшуюся в душе современного человека после того, как распалось прежнее миросозерцание, основанное на христианстве.)

Ирина Владимировна пишет сейчас в «Р<усской> м<ысли>», но все время болеет — климат у нас в Gagny очень нездоровый, сырой и туманный, а тут еще скопление людей (150 вместе с персоналом) — один другому передает бациллы.

Н. Лосский (в 90 лет!) ни с того ни с сего напал на Вивекананду и наговорил много неверного об индуизме[264].

Решил ответить[265] — может завязаться полемика, но пусть! А вот с Жернаковой-Николаевой, привязавшейся по поводу выпавшего слова в цитате из проф<ессора> Джемса, — беда. Знаете ли Вы эту даму? Причем тут египтология, если она «магистр философии»? А ее исторические рассказы в «Р<усской> м<ысли>» из рук вон плохи, беда, что у Зайцева на все свои взгляды, этому мы обязаны плохими стихами в «Р<усской> м<ысли>».

Шлю Вам наилучшие пожелания, Ирина Владимировна просит передать Вам привет.

Ваш Ю. Терапиано

50

22. III.60

Дорогой Владимир Федорович,

«Когда разгуляется» — подарок, ради Бога, не присылайте мне никакой книги.

«Воздушные пути» Гринберг мне наконец прислал.

Пока прочел только поэму Ахматовой, от которой я далеко не в восторге — прежде всего — криптограмма, и затем — ряд срывов. Но об этом думаю поговорить со временем отдельно, а пока дал «В<оздушные> п<ути>» Ирине Владимировне.

Готова Ваша книга, она хорошо сделана типографски, новая «Рифма» (в руках С. Прегель) гораздо тщательнее издает, чем Маковский.

Жаль, что Вы ошиблись с разбивкой, но читатель этого не замечает. Сейчас официально вышла книга Корвин-Пиотровского[266]; в апреле я должен дать о ней отзыв в «Р<усской> м<ысли>», а затем напишу о «Гурилевских», которые я люблю[267].

Неужели Бурлюк[268] (тот самый!) еще жив и до сих пор устраивает выставки? Просто чудо какое-то! Я так привык, что все имена, которые я знал в юности, уже «по ту сторону»…

Даже здесь, в Париже, скоро никого не останется из моих литературных сверстников.

Сегодня опять в «Р<усской> м<ысли>» Вишняк отвечает Ульянову. Я принципиально против «сведения счетов», тем более что все наши споры на руку нашим врагам, а все спорящие в первую очередь стараются сказать «последнее слово» и мало думают об объективной истине[269]. Разбираться в «методах сыска» тоже не хочется, но раз здесь Ульянов говорил, что сидел в то время в тюрьме, когда, по Николаевскому, сотрудничал в советском журнале, то «мутно» на душе — все это представляется ненужной человеческой путаницей.

На днях мне дали книгу Р. Гуля «Жизнь на фукса», издание Госиздата в 1927 г. (а сам Гуль был с 1918 г. за границей, в Германии) — он тогда, как сам пишет, «хотел сотрудничать в советской газете» («Накануне»). А теперь… Но стоит ли задумываться над тем, как осуществляется принцип мимикрии в «виде» «человек»?..

«Зеленая лампа» (точнее: а lа «3<еленая> л<ампа>») процветает. Ученый священник, бывший пражский поэт о. Александр Туринцев[270] сделал доклад «О причинах неверия», в котором было много интересного материала (по католической статистике, «практикующих» верующих среди французских рабочих — 2 %).

23/IV — прения по этому докладу, т. к. в первый раз времени не хватило. 9 апреля я читаю доклад «О зарубежной поэзии 1920–1960 гг.»[271], а во втором отделении поэты читают свои стихи (давно не было такого коллективного выступления).

Говорить буду о поэзии, о ее путях и задачах, а не о поэтах, иначе потребовалось бы для доклада часов 20.

Буду ждать автографа «Гурилевских».

Как Моршен? Пишет ли? И что? Я очень огорчен, что И. Елагин (58 книга «Н<ового> ж<урнала>»[272]) впал в плохую маяковщину — а человек он талантливый. Что это — недостаток вкуса?

Шлю Вам сердечный привет — мой и Ирины Николаевны.

Ваш Ю. Терапиано

Послала ли Вам Софья Юльевна «Поражение» К<орвин>-Пиотровского? Прилагаю письмо И.В. О<доевцевой>.

51

15. IV.60

Дорогой Владимир Федорович,

Вчера появилась в «Р<усской> м<ысли>» статья о Ваших «Гурилевских» (и о книге Корвин-Пиотровского)[273].

Ирина Владимировна посылает ее Вам, поэтому я не буду вкладывать вырезку.

Почему университет (т. е. его славянский отдел) не подпишется на «Р<усскую> мысль»? Если не ошибаюсь, так сделал Иваск.

Посылать же отдельные статьи — канитель, к тому же трудно будет и Вам пересылать их обратно.

Мне понравилась Ваша статья в «Воздушных путях»[274], А<дамович> на нее напал, по обыкновению, слишком придирчиво[275]: ведь Вы же и не собирались дать исчерпывающий обзор, это ведь скорее «в общих чертах», как иллюстрация вообще стихов и прозаиков.

Здесь тоже от всех слышал хорошие отзывы о «Г<урилевских> р<омансах>».

Елагин же в последнем выпуске «Н<ового> ж<урнала>» занялся такой маяковщиной, что я его ругнул[276]. И тут вот уж, действительно, не думал не гадал, доставил торжество Лифтону[277].

Я совершенно его не знаю, но принципиально даю мягкие отзывы обо всех начинающих в первый раз, он вот и попал в эту «точку». Жаль, если он неправильно воспримет отзыв и слишком задерет нос: лучше бы учился и работал, тогда и из него может получиться толк. Но с другой стороны, как ни наивна его реакция, здесь можно и растрогаться: «вот, все-таки…»

Если же у Лифтона есть еще и материальные возможности, то он мог бы со временем что-либо сделать для литературы. Издать, например, хороший альманах или помочь кому-нибудь, например Ирине Владимировне.

Живя в одном доме, вижу ее каждый день и поневоле в курсе всех ее дел. Она все время болеет, ей нужно было бы съездить в горы или на юг, а для этого тех поступлений, которые она имеет (после смерти Иванова некоторые меценаты «освободили» себя, как водится), на это не хватит.

Хотя я (по желанию Водова) и секретарь Комитета по перенесению тела Г. И<ванова>[278], но мое мнение: лучше бы помогли живой О<доевцевой>,чем возились бы с мертвым. Я написал намеком об этом епископу Иоанну[279], — м. б., благодаря своим связям, он сможет что-нибудь для нее сделать?

Кроме того, и моральная обстановка, в которой оказалась И<рина> В<ладимировна> после смерти мужа, в литературной среде оставляет желать многого. Перед Ивановым «кое-кто» пресмыкался — не столько потому, что действительно любил его стихи, но потому, что боялся его. (Иванов был знаменит своими «убийственными» статьями о тех, на кого гневался). Теперь же эти господа стараются показать И<рине> В<ладимировне>, что они «вовсе уж так не почитали Г. И<ванова>».

Статья Рафальского[280] — один из таких примеров, кроме того, Р<афальский> рассчитывал вызвать меня на полемику и тем самым обратить на себя внимание и был очень разочарован, что его выступление «повисло в воздухе».

И<рина> В<ладимировна> показала мне Ваше письмо: Вы — тем более что Вы совсем не из «парижан» (обычное обвинение «парижан»: они, мол, все один за другого по личным соображениям) — ответили как раз то, что нужно было сказать по этому поводу.

Смоленский, как я слышал, еще не говорит, но ему вставили серебряную трубку (как в свое время о. С. Булгакову, который мог кое-как после этого говорить). С<моленский> еще в клинике — под «наблюдением». Зайцев, думаю, именно потому и объявил его «первым», чтобы обратить на него внимание публики. Сбор для Смоленского прошел очень хорошо; впрочем, в стихах Зайцев не очень разбирается, думает, что единственным критерием для суждения о стихах является: «нравится — не нравится», и печатает в «Р<усской> м<ысли»> Бог знает каких поэтов. Но Вы правы, что у нас развелось слишком много «величайших» и что «действительно лучших лягают» — и затирают.

Свечникова (молодой человек неопрятного вида, не без таланта) я знал в начале 20-х годов. Он вскоре вернулся в Сов<етскую> Россию.

Нельдихен[281] же (писавший комические, важно-глупые стихи: «О женщины, полуаршинные куклы с мягкими губами…»), — петербуржец, я знаю только по рассказам.

Хотелось бы увидеть новые стихи Моршена. О Елагине у меня сложилось мнение: талантлив, даже очень талантлив, но вряд ли станет настоящим поэтом, т. к. ему мешает отсутствие вкуса и погоня за дешевым успехом. Кленовский, со всей его тематикой начала XX века и срывами («Коня четыре…», «нажать курок…» и т. п.), все же гораздо культурнее и умнее Елагина. Получаете ли Вы «Грани»? В ближайшем № — 44-м — будет моя статья о зарубежной поэзии 1920-60 гг. и подбор стихотворений многих поэтов[282].

Желаю Вам всего доброго.

Ваш Ю. Терапиано

52

17. VI.60

Дорогой Владимир Федорович,

Мне кажется, список «за» (включая Ю. Т<ерапиано>) перевешивает Завалишина. Не знаю его хорошо, но то, что приходилось встречать, не вызывает у меня большого доверия к его вкусу и даже вообще к его возможности судить о поэзии.

Что же касается Э. Райса — его-то я знаю хорошо! Он одаренный, но хаотично-сумбурный человек, а о поэзии судить никакого права не имеет. Зная множество языков и не чувствуя по-настоящему ни одного, он все время изрекает парадоксы, вроде того, что все мировые прозаики — плохое искусство, лучший поэт эпохи, мол, «X» — к<акой>-то совсем неведомый графоман (называет имя — о, это имя!) и т. п.

Но дело не в оценках, дело в том, что главный враг Ваш сейчас — Вы. Понятно: Вам пришлось работать в университетском плане; Вы много писали о поэтах; Вы как-то заставили самого себя забыть о поэзии. Поэтому ограничусь кратким пожеланием: пора Вам об этом вспомнить.

Ваше «письмо о Рафальском» наделало здесь (в Европе) шума. Одни (друзья Рафальского — Померанцев, Корвин-Пиотровский) рычат; особенно — по поводу человеческой стороны, т. е. о неосведомленности: «какое это имеет отношение к делу?», другие — цитирую один из отзывов, Вас. Сумбатова[283] (поэт, живущий в Италии): «А вот отповедь Ульянову в статье Ананьина мне понравилась. Понравилась и недавно прочтенная в НРС отповедь Рафальскому в статье Маркова». Сумбатов далеко не один, а особенно злит сторонников Рафальского, что Вы попали в точку.

А то, что тон Ваш — резкий — это, конечно, производит впечатление на читателя: «Эффектная ругань», как сказала одна поэтесса, «всегда доходит». Ирина Владимировна передала мне чек на 97 дол<ларов>, его разменяли в конторе «Русской мысли» и положили деньги в папку Г. Иванова.

Сбор здесь идет плохо — помешало то, что как раз когда мы начали сбор, случилась беда со Смоленским, пришлось приостановить сбор на Иванова и заняться Смоленским, а сейчас уже не то, лето, все едут на каникулы, им не до того.

М<ожет> быть, осенью удастся снова расшевелить людей, а пока, на лето, сбор замер.

Ирина Владимировна устраивает вечер 25 июня, посвященный старому Петербургу, воспоминаниям о «Цехе поэтов» и т. п.

Увидим, каков будет результат.

Здоровье ее по-прежнему хромает, она никак не может избавиться от различных недомоганий, и, что печальнее всего, ей трудно работать, нет сил.

Прежде она писала с большой легкостью, а сейчас даже над небольшой статьей — сидит — переписывает — нет энергии.

Нужно ей поехать на отдых — м. б., после вечера это окажется возможным.

То, что Вы пишете о Лифтоне — забавно и интересно. Ведь такому человеку ничего бы не стоило издавать 2–3 хороших альманаха в год, а это было бы взамен загубленных «Опытов». Поэтому, когда он вернется, «воспитывайте» его, ведь ему, первому, такие альманахи откроют дверь в литературу. А если в L A есть еще «два-три» Лифтона, то это — клад для будущего зарубежной литературы. Ведь так «началась» и «Рифма».

Моя статья об Индии[284] — элементарна, т. е. приспосабливал ее для предполагаемого читателя «там».

«Грани» вообще все же хотят быть живыми, а не только «являться не хуже “С<овременных> записок”» (т. е. тяготеть к началу 30-х годов), как «Н<овый> ж<урнал>».

№ 44, со стихами зарубежных поэтов за 40 лет, выйдет в июле.

Хорошо будет, если Вы дадите в «Грани» статью — или стихи.

Собираюсь на неделю к морю в конце июня и в начале июля, а И<рина> Н<иколаевна> вчера уехала в деревню — ей нельзя к морю (легкие).

Крепко жму руку и желаю Вам всего доброго.

Ваш Ю. Терапиано

Ирина Владимировна шлет привет.

Здесь Ю.П. Иваск. Сегодня буду у него и надеюсь познакомиться с его женой Тамарой Георгиевной, стихи которой давно в «Возрождении» мне понравились[285].

53

19. VII.60

Дорогой Владимир Федорович,

Завтра уезжаю к морю; взял отпуск в газете, т. е. не буду писать до середины августа.

Интересно, есть ли у Моршена новые стихи?

И есть ли у Вас?

Этот вопрос — не только платонический; есть одна литературная возможность у Ирины Владимировны, но пусть она сама об этом говорит.

Рафальский здесь грозится написать что-то о «литературных гангстерах». Что за странное определение? — а намерение его само походит на «литературное гангстерство».

Я думаю, что по чувству, по «рыцарству» можно было себе позволить сказать то, что сказали Вы, хотя «по правилам» нельзя ссылаться на «домашние обстоятельства».

Вечер И<рины> В<ладимировны> прошел очень удачно, можно сказать — блестяще[286]. Было очень много публики, говорили Адамович, Иваск и я — на этот раз Адамович говорил по существу и очень похвально, а не «взгляд и нечто», как обычно.

Маковскому хочет ответить Адамович, поэтому я не могу. Думаю, помимо неумных забот о языке и отсутствия у него чувства поэзии, Маковский начал впадать в «гагизм».

Акмеизм (в его рассуждениях), в сущности, ни при чем, тут просто высказывания человека, не чувствующего нюансов и того, что «атмосфера» и «музыка» могут преображать так, что любые слова начинают звучать. А у Блока, если быть только terre-a-terre, можно легко найти и подчеркнуть карандашиком ошибки, как всегда делает М<аковский> со всякой книгой стихов (кроме своих).

Ульянова же я начал было читать (о Ремизове[287]) — и бросил, настолько все у него неприятно. Можно быть умным и острым публицистом, хорошим ученым и — плохим беллетристом, а он к тому же взял на себя роль арбитра — скучно!

Иванов, полагаю, и не думал о «Трех сестрах».

«Служить на кирпичном заводе»[288] — реальная возможность для многих парижских поэтов, это у нас «жизнь», вполне обычное конкретное предложение.

Однострочных стихотворений[289] — не знаю. «О, закрой…» — не однострочное, а одна строчка, оставшаяся от карандаша цензора, которую В. Брюсов, в виде протеста, сохранил в своей книге (и она прогремела на всю Россию своей нелепостью…).

А вот китайские, очень хорошие, стихотворения состоят из пяти слов. В них нужно выразить 1) философскую идею, 2) чувство и 3) картину природы — и выражают.

М-me Агуши[290] нам с И<риной> В<ладимировной> очень понравилась, и мы с ней не раз встречались в Париже и в Gagny. Сейчас она уехала в Италию.

Анненский здесь есть, а за Хлебниковым послежу (и для Вас, и для себя), но пока его нет.

Относительно Лифтона: на перенос тела собрали пока около 80 000, а нужно 300 000. Считая доллар по 485, можно высчитать. Но мне как-то больно употреблять такую сумму на «прах», тогда как самой И<рине> В<ладимировне> нужно лечиться и лечиться (да еще постоянно «подкупать» еду, особенно — вечером).

М. б., Лифтона можно подвигнуть и на журнал?

О собаках[291] Ваших я в первый раз услышал от И<рины> Всладимировны> недавно. Пришлите их портреты.

Черепаха тоже хороший зверь[292], но здесь есть только маленькие, и они обыкновенно не переносят зимы, их привозят весной откуда-то и продают на рынках.

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вашей супруге и Вам наш привет. И<рина> В<ладимировна> шлет привет.

Ваш Ю. Терапиано

54

7. VIII.60

Дорогой Владимир Федорович,

Получил на днях «Н<овое> р<усское> с<лово>» со статьей С. Рафальского «Кукушка и петух»[293]. — Поздравляю: мы с Вами, оказывается, были в заговоре и я злостно старался сделать вид, обманув читателя, что «Гурилевские романсы» лучше якобы поэм и стихов самого гениального Корвин-Пиотровского! Тут уж просто мания преследования!

А, кстати, ведь даром же кукушка петухом не восхищается, как же так? — Вы ведь никогда в печати не хвалили меня — за что же я с таким рвением, по Рафальскому, хвалю «Г<урилевские> романсы»?

Он не заметил главного, того, что «Г<урилевские> р<омансы>» действительно много лучше поэмищ, а тем более плохих стихов Корвин-Пиотровского, и что если у меня так вышло, то безо всякого намерения, просто истина обнаружилась сама собою.

Удивлен, что «Н<овое> р<усское> с<лово>» настолько сейчас «печатает все». что даже такая «статья», неприличная по тону, по содержанию, по гнусным намекам на какой-то «заговор» и по выраженьицам вроде «вышеупомянутой вдовы» и проч., в нем нашла место. В доброе старое время такого произведения не поместила бы ни одна приличная газета. Главное же — это скрытая подоплека всей этой «полемики».

Казалось, какое отношение к спору с Вами о поэзии И. Одоевцевой имеет то, что я писал о Корвин-П<иотровском> и о «Г<урилевских> р<омансах>»?[294] Ведь в полемике я не участвовал, К<орвин->П<иотровский> тоже.

Но дело в том, что настоящие «кукушка и петух» — это сам С. Рафальский и Корвин-Пиотровский, друзья закадычные, как все это знают здесь, а на фоне (уже не против меня, а против И<рины> В<ладимировны>) — Кирилл Померанцев.

История полемики такова. Вначале Рафальский вдруг вдохновился идеей «уничтожить» И<рину> В<ладимировну> и для этого написал для «Граней» большую статью обо всех эмигрантских поэтессах вообще, но эта статья не была напечатана Тарасовой, понявшей, что «вселенская смазь» всех, кроме Алексеевой, — вызовет протесты отовсюду. Тогда Р<афальский>, подстрекаемый Померанцевым, решил часть статьи, касающуюся И. О<доевцевой> и Л. А<лексеевой>, послать в «Н<овое> р<усское> с<лово>».

Почему так старался Померанцев? Это и для меня мистерия.

При жизни Г. Иванова Померанцев считался другом Ив<анова> и Одоевцевой, восторгался ими, писал о них даже слишком уж восторженно — послал, например, в «Опыты» такую хвалебную статью об И. О<доевцевой>, что Иваск не мог ее напечатать.

Когда умер Г. И<ванов>, узнав, что И<рина> В<ладимировна> переводится в наш «Дом», я думал: ну вот, теперь все же Кирилл будет заботиться о ней. Первое, что поразило меня на другой день по приезде И<рины> В<ладимировны> в Gagny: — «Где Ваши вещи?» — «На вокзале». — «А почему К<ирилл> не привез их?..» Дальше — К<ирилл> не только не заботился об И<рине> В<ладимировне>, но ни с того ни с сего устроил ей грубую сцену при всех в одном литературном доме — и с той поры началась вражда его к ней.

Почему — понять не могу! Но его друзья — Пиотровский, Рафальский — тоже вдруг заняли отрицательную позицию в отношении ее поэзии и ее как человека. К<орвин->П<иотровский> дошел до того, что как-то заявил при всех, что Иванов — плохой поэт, что он, Пиотровский, якобы говорил ему это в лицо. Зная характер Г<еоргия> В<ладимировича> и его репутацию «Жоржа опасного» (как написал Дон-Аминадо в шуточных стихах на его статьи о Сирине, Ходасевиче[295] и т, д.), могу себе представить ясно, что бы ответил К<орвин->П<иотровскому> Г. Иванов! Да и посметь— то П<иотровский> не решился бы! А теперь — все позволено.

Я не терплю в П<иотровском> того, что он, прежде всего, пошлый и плоский человек. Будучи действительно артиллерийским прапорщиком военного времени после революции, он держит себя, как «боевой офицер». Будучи (как все давно его знающие утверждают) евреем, он сфабриковал себе громкую фамилию и постоянно докучает всем, рассказывая о древности рода К<орвин->П<иотровских>, «потомков славы европейской, венгерской и иных корон». Кроме того, во всем он пошл, невоспитан, нахален. Его стихи мне лично говорят мало. «Умеет писать», ловко закручивает ямбы (40 лет все одно и то же — ямбы!), способный стихотворец, но всюду — общие места, приблизительные строки, а порой — чисто еврейские словечки, например: «банкир гуляет напролом», «древесный шепот» и проч. безвкусицы. Поэтому всегда я пишу о нем кисло, отдавая должное его способностям, но все время тыкая его «мордой» в стилистические оплошности. Он, естественно, меня терпеть не может. После моей статьи он горько жаловался на меня всем, кого встречал, а Рафальский (я выбранил[296] к тому же недавно его поэму[297] в «Гранях», кн<ига> 43) решил отомстить мне за него и за себя. К тому же Кирилл воображает, что якобы И<рина> В<ладимировна> «повлияла» на меня, чтобы я вознес «Г<урилевские> романсы» и «ниспроверг» К<орвин->П<иотровского>. — Воистину, жалкое зрелище литературных нравов! — мог бы воскликнуть какой-либо персонаж начала XIX века, но такова наша «литературная атмосфера».

Пишу Вам всю эту историю как комментарий к событиям, как необходимое пояснение: Вашей благородной защитой И<рины> В<ладимировны> Вы нажили себе злых врагов — впрочем, Вы вряд ли пожалеете об этом. Полемизировать с ними я не собираюсь, но в какой-то мере рад, т. к. их нападки развязали мне руки. Могу теперь, не поддаваясь сентиментальным соображениям (все-таки коллеги, вместе пьем в кафе чай), говорить «то, что думаю» (по выражению З. Гиппиус) об их произведениях. — И какое самомнение! — «Даже вообразить нельзя, что какой-то Марков может идти в сравнение с Корвин-Пиотровским» — таков смысл «метафор» г. Рафальского!

И<рина> В<ладимировна> напишет Вам с своей точки зрения о сем предмете.

У нее к тому же есть интересные планы о преобразовании «Возрождения» опять в приличный журнал, — но это ее предприятие, и я об этом рассказывать не буду — это величайший секрет пока.

Был у моря, сейчас опять возврат к работе — до будущей весны, до лета, если увижу их.

Желаю Вам и супруге Вашей всего доброго

Ваш Ю. Терапиано

55

1. IX.60

Дорогой Владимир Федорович,

Ваше сообщение о производстве в чины, о котором Вам говорил Кленовский, очень меня позабавило.

В прежнее время «производство» зависело не только от Адамовича, но и от Ходасевича.

Последний вначале произвел меня даже в слишком высокие чины, затем, поссорившись со мной в 1935 г. из-за отношения к «Розам» Г. Иванова[298], разжаловал в солдаты, затем, помирившись, произвел опять, скажем, в капитаны.

Теперь хочу позабавить Вас новыми похождениями «трио». Делая 13 авг<уста> отчет о четвертой книге «Мостов», я так отозвался о «Трех рассказах» Вл. Корвин-Пиотровского:

«“Три рассказа” Вл. К<орвин->П<иотровского> — переживания и размышления одного и того же героя. Тут и лирические отступления, и воспоминания о гражданской войне, и пространные размышления — “почему самая жалкая молодость, в которой не было ничего, ну — совсем ничего, что заслуживало бы внимания, оказывается вдруг, в поздние наши годы, упоительной и прекрасной”. Стилистические небрежности больше всего вредят Корвин-П<иотровскому>.

Так, например, говорят: “древесный уголь”, но “древесный шепот” по — русски — бессмыслица. “Узловатая палка” — существует, но “узловатая старуха” — как ножом по тарелке. Не хорошо: “убыстрила шаг”. Непонятно: “В конце улицы уже торопливо разбегались шаги без прохожих”, неуклюже сказано о Флоренции: “Это город беспрерывной драки и заговоров… куда бы вы ни шли, всюду ступаете вы по большим воспоминаниям”.

Это тем более досадно, что по своему литературному направлению К<орвин->П<иотровский> — реалист, а не модернист или футурист, и у него, очевидно, нет намерения умышленно обогащать русский язык всякими неожиданными “изысками”»[299].

Отзыв — как отзыв, «кислый», — не спорю, но здесь нет никаких личных выпадов.

На эту рецензию, как Вы увидите из прилагаемой вырезки, разгневанный поэт ответил «письмом в редакцию»[300], полным намеков личного порядка, вплоть до «расового вопроса».

«Аристократ» К<орвин->П<иотровский>, став в позу «черносотенца» из «Земщины» (такая была газета у них), заявляет: «как это, мол, какой— то кавказец» смеет судить истинно-русского писателя!..

Ну, я и отбрил его, как — увидите[301].

Теперь, в бешенстве (явился в редакцию, буквально дрожа от злобы), К<орвин->П<иотровский> хочет подавать на меня в суд за диффамацию («сравнение с гестапистом» — но сравнение не есть диффамация — пусть подает!).

Кроме того, т. к. Водов, ред<актор> «Р<усской> м<ысли>», не захотел поместить его второго письма (полного прямой брани, обвинений в диффамации и заявлений, что «грек» не смеет писать о русской литературе), — он, вероятно (при помощи Рафальского), пошлет свое произведение в «Н<овое> р<усское> с<лово>», где — увы! — все печатают. До Вас, вероятно, раньше, чем до меня, дойдет его опус.

Вот и занимайся теперь критикой! Даже Кленовский, с его «чего поэт хочет от критика», — «роза» по сравнению с этим «титулованным» гусем, или Владимиром Самозванцем!

Жан Мореас, грек из Афин Пападиамандопулос, был видным французским поэтом, и никто ему судить о французской литературе не запрещал.

А я «грек» лишь по происхождению: мой прадед по отцу переселился в Россию, дед уже по-гречески не говорил, а по женской линии — кровь украинская, татарская, польская, — какой же я — «грек»? Но на старости лет пришлось дожить и до этого.

«…Продолжение следует».

Видал виды с 1926 г. в литературе, но такого самомнения и самолюбия, как у К<орвин->П<иотровского>, еще не видал — просто сумасшедший какой-то!

Вот Вам и «Париж» — Парижи тоже всякие бывают.

О Брюсове — не помню — читал где-то в воспоминаниях (м. б., в «Н<овом> ж<урнале>») историю с цензурой и устно слышал еще в России.

Пометки в «Когда разгуляется» сделаны не мной, а другим — кому я давал читать книгу. Простите — просмотрел, забыл стереть.

И<рина> В<ладимировна> приняла Ваш совет хорошо. Она и сама собирается написать об Алексеевой примирительно, чтобы прекратить эту историю.

Кто был «Петр Отшельник»[302] — И<рина> В<ладимировна> не помнит (да и как могла бы помнить в 1915 г.?), а я — киевлянин, а не петербуржец (в мои «сознательные годы» университет кончил в Киеве в 1916 г., жил там с 1911, а до того — в Крыму).

Ирина Николаевна и я шлем Вашей супруге и Вам наш привет.

Ваш Ю. Терапиано

И<рина> В<ладимировна> опять больна. У нее давление 20–22, сердечные припадки, и вообще ей плохо. А как лечить? Нужно бы в санаторию.

56

3. XI.60

Дорогой Владимир Федорович,

Надеюсь, Вы уже вернулись из Вашей поездки в Чикаго[303]. У нас тоже начался «сезон», только все меньше и меньше становится участников.

Как Вы знаете, летом покончил с собой Ю. Одарченко. В. Смоленский сейчас находится в таком ужасном состоянии, что просто в отчаянье можно прийти — отказался от второй операции (понимаю его!) и пьет, но к тому еще — пьет с надрывом, с ненавистью ко всем, все и всех ругает. Это, конечно, от отчаянья. Но жаль, что он так озлобился. А осудить его — язык не поворачивается: «а если б у тебя самого?..»

Ирина Владимировна кое-как держится, здоровье ее все время неважно — то одно, то другое, а мораль — ничего. Я все время «нажимаю» на нее, чтоб писала. Ведь в конечном счете это единственный наш raison d’etre. А при ее таланте — не писать — просто грех.

Иваск был здесь летом, мы с ним виделись, и остались хорошие воспоминания о встрече.

А вот m-me Агуши — была здесь, часто виделись, потом уехала — и ни слова. А как будто совпали во многом и нашли «общий язык».

Меня современные люди часто теперь удивляют. М. б., это признак старости, но подчас просто не понимаю их. Вот и Анстей, например. Как будто культурная, неплохой поэт, а вот как-то деревянно восприняла «Г<урилевские> романсы»[304].

Разве она не чувствует, что все очарованье «Гурилевских романсов» именно в «неточности и неясности», что — поставь Вы все точки над «и» — сразу бы очарование рассеялось — а она еще поэт! Но как объяснить, раз она этого не ощущает?!

И при чем «Гайавата»?[305]

Как будто бы в метре суть дела?

Да, Вы правы, «в литературе все может быть» — это теперь формула и для отношений между литераторами, и для рецензий.

Вот и моя история с К<орвин->П<иотровским>, собственно говоря, из чего возникла?

Первое, что мне больше понравились «Г<урилевские> р<омансы>», чем его поэмы.

Второе — что мне не понравился стиль его рассказов.

А какая вражда и какие упреки!

Впрочем, сейчас эта история как будто ушла в прошлое.

Но остался неприятный осадок.

Мне стали противны всякие «встречи и собрания», перестал на них бывать и сохранил отношения только с немногими. И «вечеров» посещать не хочу, и никаких «антологий» больше!

В связи с юбилеем Толстого перечитываю сейчас его статьи, касающиеся искусства, о Шекспире и т. д. Как неверно судит он о символистах и декадентах, особенно французских, о Бодлере, Верлене, Малларме и т. д.

Имел также столкновение с Адамовичем.

Прислали в «Р<усскую> м<ысль>» брошюру Чернова «Толстой и церковь»[306] — собрание всех высказываний Т<олстого> по этому поводу + 39 глава «Воскресения» и текст отлучения — Синода. И Т<олстой> в лапах дьявола — на росписи в одной церкви.

Я эту брошюру разбранил — нашли время вспоминать такие высказывания Т<олстого> — и процитировал, между прочим, несколько пассажей из 39 главы.

Адамович пришел в ужас[307]: теперь, к юбилею, читатели могут подумать, что… а на самом деле — отношение Т<олстого> к религии сложнее и т. д.

А глава, действительно, настолько полна самого дубового нечувствия, что просто страшно, как Т<олстой> мог это написать, в таком тоне. Но раз такая брошюра издана — как раз к юбилею, — то, мне кажется, нужно об этом сказать…

А так, пока, кроме выхода «Веры»[308] (В. Фигнер — сейчас — о В. Фигнер!), поэмы Анны Присмановой, и выходящей книги И<рины> В<ладимировны> «Десять лет»[309] — других новостей нет.

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем наш привет Вашей супруге и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

И<рина> В<ладимировна> написала (под именем А. Луганов) статью о «Г<урилевских> р<омансах>»[310] в «Современнике» Страховского в Канаде.

57

24. XII.60

Дорогой Владимир Федорович,

Бедный Гингер (муж А. Присмановой) говорил, что до сих пор получаются книги и письма для Присмановой, даже поздравления к праздникам… Он очень тяжело переживает потерю жены и утешается религией — Присманова была христианкой.

Одарченко покончил самоубийством: взял в рот трубку от газа и надышался. Его вовремя увидели, повезли в госпиталь и там его «откачали». Он лежал в госпитале больше 2 недель, но умер, т. к. от газа у него сделалось что-то с легкими.

Был он уже немолодым, лет за 60, имел жену, 2-ю, с которой не жил, и дочь (кажется, и сына от первой жены).

У него была наследственная душевная болезнь и алкоголизм; периодически он заболевал нервным расстройством, «сидел» в клинике, затем выходил — и снова через год, а то и раньше, попадал опять в госпиталь.

Мне говорили, будто в госпитале Одарченко жалел, что его спасли, хотел умереть, «т. к. жить невозможно».

«Антологию» в «Гранях» составлял, конечно, не легко.

Самое трудное — «те, кого нельзя выключить», — общая беда всех составителей.

Теперь Тарасова выпустит отдельным томиком «А<нтологию>» под названием «Муза Диаспоры»[311], с добавками — можно было добавить только 32 стихотворения.

Несмотря на то что поэтов много и есть новые, никто в Америке (в «Н<овом> р<усском> с<лове>») на «Антологию» не откликнулся — видимо, их интересуют только «свои», но и «свои» же есть!

Книги, изданные до войны, «парижан» все исчезли — вероятно, книжники спрятали «для будущей России» впрок, т<ак> ч<то> сами авторы не имеют зачастую ни одного экземпляра.

У Струве, думаю, есть много, но не всё, он часто отсутствовал из Парижа, особенно в предвоенные годы.

Если смогу чем-либо быть Вам полезен в этой области — мой «архив» к Вашим услугам.

Был вечер Толстого. Говорили Адамович и Степун; Адамович — как всегда — удачно и хорошо о Толстом-писателе и о его личности[312], Степун же занялся религиозным препирательством с Т<олстым> — получилось «не юбилейно».

Тема о Т<олстом> неисчерпаема и огромна, а юбилей — опаснейшая вещь.

Поэтому я не высказывал своих соображений о Т<олстом>, а просто, с небольшим комментарием, напомнил то, что говорил он — о поэзии, о писателях и т. д. Мало кто из читателей помнил слова Т<олстого> — получилось «ново».

А о религиозном ощущении Т<олстого> у меня возникла одна идея, только очень трудно ее объяснить так, чтобы «поняли» то, как я понимаю. Об этом еще поговорим как-нибудь.

Ваше настроение мне не нравится. «Тупик», в сущности, был и есть всегда, это обязательное условие и в 19, и в 20, и в других веках среди «скучных песен земли», поэтому, как ни трудно, необходимо время от времени слушать внутренне «песню небес», т. е. вспоминать «о том».

И я, и И<рина> В<ладимировна>, в сущности, находимся в некоем «Мертвом доме» или в каком-то «кругу» (помните ее стихотворение в «Н<овом> ж<урнале>» — «Телевизион шумит в пустынном зале…»[313]), а в современном «Париже» (русском, литературном) новые люди и каменный век. С огромным трудом, напоминая друг другу — то я — ей, то она — мне, о «звуках небес», стараемся все время держаться в «своей атмосфере». Это не легко — и как-то страшно становится иногда, настолько демонское в людях перевешивает «искру». У Вас — «внешняя среда» и «работа» иные, но лишь по форме, по существу — то же: «мне ложе стелет скука…»[314].

Вот, «распроповедался» — но все же тут есть доля правды, и хотелось бы Вас расшевелить на… стихи.

Ирина Николаевна и я шлем наши добрые пожелания к Новому году и наступающему празднику Рождества Христова Вашей супруге и Вам.

С сердечным приветом Ю. Терапиано

58

24. III.61

Дорогой Владимир Федорович,

Охотно отзовусь о Вашей статье[315] — и о других, если нужно, в «Русской мысли», раз это для Вас, по мнению Струве, может иметь значение[316], пришлите текст (по-английски).

От Струве я пока не получил ничего.

«Воздушные пути» жду с особенным интересом, т. к. хочу в конце мая или в начале июня прочесть об О. Мандельштаме.

Слышал, что в Мюнхене должно выйти собрание сочинений Вл. Ходасевича — вероятно, стихи.

У нас как-то очень беспощадно относятся к покойникам: о Ходасевиче — почти никто не вспомнил к 10-летию со дня его смерти, теперь — об Иванове тоже установилось молчание. Сбор на перенесение его тела — совсем не удался — нужно с этим начать бороться.

Я решил вспомнить об О. М<андельштаме>, затем о Ходасевиче и об Иванове, а то — везде Пастернак, всюду — Пастернак, всегда — Пастернак. Просто читать уже стало невыносимо!

И<рина> В<ладимировна> получила Вашу статью[317] о «Десять лет» в «Н<овом> р<усском> с<лове>» и дала мне ее прочесть. Она очень довольна.

Я хотел бы прочесть ее еще раз — прежде чем высказать мнение, но в общем — многое хорошо. Только к концу я бы не говорил о «непонятности» — лучше где-нибудь раньше, выше, т. к. последние слова, последняя фраза читателям всегда запоминаются (об этом я не говорил И<рине> В<ладимировне> — говорю Вам только).

Статьи у меня нет под рукой, она ее унесла.

Судьба осчастливила Лос-Анджелес присутствием дюка де Корвин, потомка «славы европейской, венгерской и иных корон». Из Парижа он отбыл как-то стремительно, забыв попрощаться со многими, кажется, были новые причины для такой стремительности — спасение сына от отбывания воинской повинности.

Желаю дюку всяких дюкальных успехов, вплоть до творческого умножения мифа и о моей личности.

Впрочем, критическая деятельность все время создает мне новых и новых «друзей», т<ак> что скоро и мне нужно будет перебраться куда-нибудь в Новую Гвинею.

Людоеды, впрочем, сейчас в моде, и представители их «государств» встречаются с почестями не меньшими, чем другие представители.

Что делает С.М. Лифтон?

Помнится, Вы возлагали на него частичные надежды в меценатском смысле.

Вот мне и пришло в голову: что, если б И<рина> В<ладимировна> послала ему книгу с рисунком (она делает очень интересные рисунки в книге — на белой странице) — мог бы он в ответ послать ей какое-то количество долларов?

Или нужно сделать иначе — как?

В материальном смысле я не обладаю ни находчивостью, ни уменьем, поэтому никаких комбинаций придумать не могу.

Огорчает меня «анненское» настроение, порой находящее на Вас; — мне помогает идея «открытости расширенной жизни», т. е. та, что мое я (физическое) сейчас — только «один день», временное мое «лицо», а следовательно, есть выход и возможность исправить.

Без более широкого экрана — жизнь неминуемо превращается в абсурд — вынырнув из «ничего», идти в «ничего» через какой-то эфемерно короткий срок «жизни» — прямо ад какой-то!

Сознанье моих достопочтенных предков — эллинских философов, вырабатывавших «истины учения Православной (тогда — Вселенской) церкви», этих трещин еще не улавливало, почему и соединяло преблагополучно греческие и иудейские идеи в одно целое, им казавшееся безупречно ясным.

Есть формула: «Кем ты хочешь быть в этой жизни, тем ты будешь в следующей», но нужно прибавить: «а тем, какой ты есть сейчас, ты хотел быть в предыдущей».

Ну, Бог с ней, с восточной философией!

Поздравляю Вас с супругой с наступающим праздником Пасхи и желаю всего доброго.

Ваш Ю. Терапиано

59

26. IV.61

Дорогой Владимир Федорович,

Получив брошюру о стихах Чехова[318], написал о ней[319] и вырезку прилагаю. Если заметка о брошюре нужна не Вам, а Струве, это дела не меняет.

Сегодня получил письмо от 80-летнего читателя: возмущен, что Вы считаете возможным писать о стихах Чехова, а о Бунине говорите, что «некий потолок» и т. д.

Боже мой, как гг. читатели воспринимают иногда то, что написано, и вкривь и вкось!

Ходасевич еще не вышел, «В<оздушных> путей» тоже здесь еще не видно.

Кстати, очень Вам по душе Ходасевич?

У него замечательная техника, много мысли, но нет музыки, он думает в стихах — думает очень остро, но Иванов, например, куда мне ближе своим бормотаньем: «Белая лошадь идет без уздечки…»

Корвинус (Corvinus — ворон) блестит, видимо, сейчас в Лос-Анджелесе, как новый гривенник; пройдет время — покажет свой характер. Впрочем, желаю ему, как говорится, всякого успеха — подальше от нас.

Я говорил И<рине> В<ладимировне> о том, чтобы она послала книгу Лифтону, чего пока не сделано, была занята своим вечером, который в пятницу 21/IV прошел хорошо[320].

Но то, что Вы говорите о повадках Лифтона, мало утешительно. Одни люди — способные много сделать — не имеют возможности, а имеющие возможности — не делают.

Поэтому, мне кажется, никакие «планы» с Лифтоном не удадутся.

Книги Чиннова еще не читал (буду писать в конце мая и тогда прочту сразу), а издана она действительно хорошо, даже роскошно — нужна ли такая роскошь для поэта?

Читали ли Вы в книге 63 «Н<ового> ж<урнала>» повесть А. Кторовой «Кларка-террористка»?[321] Вейдле ее превознес; талантливо, но стиль слишком вульгарен, «кот накакал», например, полностью.

Надеюсь, что Ваши хлопоты с домом благополучно придут к концу.

Когда устроитесь — пришлите при случае фотографию.

А у меня в 1926 г. был тоже «Новый дом», погиб на третьем номере и теперь библиографическая редкость. Там у меня была первая моя в жизни критическая статья[322] о Ходасевиче и Пастернаке, перечел бы с удовольствием, но комплект погиб во время войны.

Желаю Вам всего доброго.

Ваш Ю. Терапиано

P. S. Какое у Вас официально звание в университете? — Написал: Pr[323].

60

19. V.61

Дорогой Владимир Федорович,

Исполняя Вашу просьбу, мы с Ириной Владимировной (она лучше знает Анненкова[324], чем я) написали ему письма по поводу портрета и вчера получили следующий ответ: «Мой портрет Хлебникова находится не у меня, а в одной частной коллекции, в Лионе. По счастью, у меня сохранился прекрасный печатный оттиск этого портрета. Этот оттиск я сегодня же вышлю по адресу В.Ф. Маркова (я, Ю. Т<ерапиано>, дал Ваш университетский адрес SI. D). Рисунок был сделан пером, и потому клише придется делать самое простое: штрихованным.

Насчет “безвозмездности”, — ну что же, пусть будет безвозмездно. Единственно, что я хотел бы получить в качестве гонорара, это 2 авторских экземпляра книги. Кроме того, под рисунком следует набрать: “портрет работы Юрия Анненкова” или “рисунок Юрия Анненкова”. C’est tout…»

Обратите, пожалуйста, внимание на эти пожелания Анненкова: 2 экземпляра и подпись под рисунком[325].

Вот Вам, на всякий случай, его имя-отчество: Юрий Павлович, и адрес: 31bis, Rue Campagne-Premiere, Paris XIVе.

Вдохновившись Вашим примером и получив случайно (в изд<ании> «Библиотеки поэтов», Ленинград) томик Хлебникова, стал писать статью о нем для «Р<усской> м<ысли>».

17 июня буду читать об О. Мандельштаме[326].

В парижской литературной жизни — все то же.

Шлю Вам сердечный привет.

Ваш Ю. Терапиано

61

21. VI.61

Дорогой Владимир Федорович,

Рад, что удалось с рисунком. Анненков оказался любезным.

«Воздушные пути» я получил вовремя — к моему докладу об Осипе Мандельштаме 17/VI, который прошел хорошо.

Какая трагедия в «воронежских стихах» О. М<андельштама>!

Я прочел выдержки из Вашего письма И<рине> В<ладимировне> — те, где Вы говорите о Георгии Иванове — она была очень тронута.

Да, для меня тоже Мандельштам перевешивает «на весах» Пастернака — и намного.

Я было (по моей всегдашней отвлеченности) написал о стихах В. Набокова[327] (в рецензии о «В<оздушных> п<утях>»[328]) то, что думаю, т. е. — очень отрицательно: и ухо плохое — какофония в первом, а во 2 — наглость.

И<рина> В<ладимировна> вовремя схватила за руку (сказал ей об этой рецензии): «Что, хотите иметь второго Корвин-Пиотровского, только более авторитетного, знаменитого и богатого?! Да он… Жоржа чуть не съел за ту рецензию, давно, в “Числах”[329], когда еще был не так знаменит и богат!!!» — В общем, сознаюсь, отступился от «журнальной драки», т. к. еще раз «разводить опиум чернил слюною бешеной собаки»[330] не хочу, черт с ним! А жаль!

Так нахал и будет торжествовать со своей мраморной рукою![331]

Видел сегодня во сне Ходасевича — сказал, что у него есть в таком-то стихотворении недостатки, а когда Х<одасевич> спросил какие — не мог объяснить, забыл… сон критика.

Вероятно, скоро получу его стихотворения в издательстве ЦОПЭ.

Удивляет меня, почему К<орвин->П<иотровский> так много «всем-всем» рассказывает о своем роде?

В дворянской среде доброго старого времени много говорить о своих родословных считалось дурным тоном, о происхождении думали, когда нужно было определять сына в Пажеский корпус или выдавать дочь замуж.

То, что я написал о русской статье, а не о книге по-английски — плод недоразумения. («Стихи прозаиков» В. М<аркова>[332].)

Постараюсь исправить при случае эту ошибку, т. е. написать и об английской книге — примерно осенью, когда «о статье» Водов забудет и будет считать «новой книгой» английскую.

От Лифтона чека до сих пор нет — видно, «пообещал-пообещал и раздумал». Ах, капиталистическая акула!

А Георгий Иванов как раз к концу дал maximum лучшего, Мандельштам же кое-где все же не тот, в его положении, правда, любой срыв был бы простителен. В новейшей эпохе М<анделыптам> и И<ванов> отделяются от всех, кто может с ними конкурировать.

Как Ваш новый дом?

У меня в 20 гг. был «Новый дом» — журнал, три первых (и последних) №№ которого нигде не могу найти, а мои экземпляры зачитала Зин. Гиппиус. Желаю Вам всего доброго.

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем привет Вашей супруге и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

62

15. VII.61

Дорогой Владимир Федорович,

Ю.П. Иваск пишет мне: «непременно пошлите статью о Хлебникове В. Маркову, он собирает все, что появляется о Х<лебникове>».

Хотя статья[333] моя носит газетно-информационный характер, все же исполняю желание Юрия Павловича и посылаю Вам статью — несрочной, «обыкновенной» почтой.

Надеюсь, что у Вас все благополучно, и шлю Вам сердечный привет.

Ваш Ю. Терапиано

63

16. VIII.61

Дорогой Владимир Федорович,

Присланный Вами лифтоновский чек очень сейчас пригодится Ирине Владимировне — она очень благодарит Вас, — просит меня передать ее благодарность Вам потому, что сама сейчас писать не может. (Помнится, Лифтон хотел послать ей чек через меня, так? Но, даже если не так, чек все равно следует отдать И<рине> В<ладимировне> сейчас, она так больна.)

У нас во Франции каникулы — «uber alles!» Доктора все в разъездах, посылают к заменяющим, а заменяющих, в свою очередь, нет — так, вот уже 8 дней, И<рина> В<ладимировна> не может добиться назначенной ей специальной радиографии уха (в обыкновенном кабинете сделать нельзя, нужен специалист). Сегодня поиски будут продолжаться, а с субботы по вчерашний день — праздники, и Париж совсем пуст, — ничего нельзя было сделать.

А у И<рины> В<ладимировны> температура и в обоих ушах скверный процесс, м. б., гной, так что дело может кончиться операцией. Три врача — говорят разное; остановилась она на третьем, ассистенте знаменитости. Он уедет 20/VIII, радио должно быть готово раньше.

И<рина> В<ладимировна> измучена и физически, и морально — грозит потеря слуха — не весело; к тому же каждый визит — 2000 фр<анков>, лекарства — в пропорции…

Друзья приняли меры, собрали здесь и в N. Y. кое-что, но все это тает и тает, т<ак> ч<то> лифтонское подкрепление пришло как раз кстати.

Кто официально должен благодарить Лифтона — я или И<рина> В<ладимировна>, каков адрес, имя-отчество? Очень буду благодарен, если ответите на этот вопрос, т. к. благодарность нельзя откладывать в долгий ящик.

Статью о Хлебникове я писал по советским источникам — и о Крученых и др. воспользовался их данными — значит, «они» переврали кое-что или не знали. Впрочем, деталь о том, когда присоединился Крученых, важна лишь для научной статьи, а не для газетной, но все же я зол на источник.

Мне очень бы хотелось иметь точные данные о тех «новых критиках 30-летней давности», которыми ошеломляет нас Берберова[334]. Я и так удивился (хотя не в курсе новейшей американской критики и американского «нового искусства»): ведь здесь все это давно вчерашний день, т. е. «новое». А Берберова заодно отменила всю русскую поэзию, забыв о том, что у нас «новая поэзия» была раньше, чем у французов, в начале 20-х годов я был свидетелем, как они постепенно открывали наших футуристов, «ничевоков», имажинистов и т. д.

Что же касается «Н<ового> р<усского> с<лова>», в нем просто мерзость и дрянь.

Валентинов огаживает Блока[335], Рафальский утверждает, что «чистое искусство» сейчас не нужно, и заодно нелопустимо оскорбляет Чиннова, г. Большухин, превознося «своих» («все поэты новой эмиграции чрезвычайно талантливы», «Буркина как гения»), походя не умеет ничего сказать о хороших здешних поэтах — и т. д.

Присоединить бы к ним еще К<орвин->П<иотровского> со статьей на тему «Я и Т<ерапиано>»!

Получил от Дукельского[336] длинное письмо, на которое отвечу.

Дукельский как будто человек «прежнего мира» и прежних обычаев — посмотрим, каков он будет при дальнейшем знакомстве.

Знаете ли Вы журнал (1928 г., Париж) «Новый корабль»? Это было столь же недолговечное продолжение «Нового дома».

Я уже съездил к морю в Dieppe на 7 дней, а сейчас сам плох: началась какая-то гадость с кровообращением (?) — «качает», приливы к голове, головокружение — наш доктор доискивается, от чего это? А я чувствую себя гадко и с трудом начал опять писать статьи и снова на год «запрягся в работу».

Желаю Вам всего самого доброго и хорошего отдыха.

Ваш Ю. Терапиано

Статьи по-английски о поэмах Х<лебникова>[337] Вы мне не присылали.

64

3. Х.61

Дорогой Владимир Федорович,

Ирина Владимировна находится сейчас в казенном госпитале в Luchon[338], где лечит уши и горло, — по ее словам, «до ужаса усердно, с утра до вечера».

Расходы — в основе казенные, но есть и падающие на пациента: «за все надо доплачивать и всюду давать на чай — за ванну, за полоскание носа и горла, за аэрозоль — мои 15 тысяч уже растаяли».

И<рина> В<ладимировна> там будет до 10–12/Х, если не задержат врачи дольше. Но лечат там, видимо, серьезно, и можно надеяться, что И<рина> В<ладимировна> вернется из Luchon в полном порядке и сможет писать — из-за болезни она месяца три почти ничего не писала.

Я спросил ее о книге Г. И<ванова>[339] — «Книги Жоржа у меня нет. О том, как он писал ее, можно прочесть в “Современных записках”, кажется, 30 года, “Гумилев”[340]. Конечно, все в ней совершенно точно, он составил ее еще в Петербурге, где у него были все материалы».

В прошлом письме я писал Вам, что получил от Лифтона перевод (сделанный Вами) и спрашивал Вас, нужно ли его благодарить и кто — я или И<рина> В<ладимировна> — должны это сделать, а также его имя— отчество и адрес.

На этот вопрос Вы мне не ответили.

«Новый корабль» (1927–1928) — вышло 4 №; до него — был «Новый дом» (1926–1927) — вышло, если не ошибаюсь, три выпуска. Я дал мой комплект во время войны, т. е. в 1939 году, Зинаиде Гиппиус, а затем Злобин дал его проф<ессору> Петру Ковалевскому[341] — так и пропал…

Мне очень бы хотелось прочесть мою первую в жизни статью о поэзии Б. Пастернака и Вл. Ходасевича в № 1, но здесь даже в «Доме книги» нет «Н<ового> дома» — библиографическая редкость (спрятан?).

Получил и книгу, и посылки Дукельского.

Брюки — «не очень» — осчастливили четырех стариков, а пальто, с некоторыми поправками, вероятно, смогу водрузить на себя — и то хлеб!

Я поблагодарил Д<укельского> за посылки в ответе на его письмо, где были и стихи его. Книгу[342] же Водов (для отзыва) находит слишком старой и здесь не известной — если б по-французски — другое дело.

А написано интересно.

Дукельскому об этом не писал — м. б., еще и «уломаю» В<одова>.

Но не думаю, чтобы наши отношения установились: «Les amis des nos ennemis sont nos ennemis»[343], как говорят французы.

Кстати, о Корвине.

Месяц назад, примерно, один читатель пишет мне: «а где я мог бы познакомиться с произведениями Курвин-Пиотровского?»

Недурно? Избави Бог от таких читателей…

А в «Н<овом> р<усском> с<лове>» его набирали «Коровин-Пиотровский»[344].

Смоленский, которого питают искусственно, поддерживая также особыми впрыскиваниями, все еще борется с болезнью.

К нему давно уже никого не пускают, время от времени жена его извещает друзей о нем.

Какой мучительный конец — а поэт он талантливый, его стихи звучат. Вышла новая книга Б. Зайцева «Тихие зори», рассказы разных лет, в издательстве ЦОПЭ — «Товарищество зарубежных писателей».

Как был бы доволен и польщен Гумилев, если б узнал, что профессор Тарановский[345] пишет работу по его метрике!

А при жизни Гумилева считали «ничего себе поэтом», а футуристы — «бездарностью».

Хотелось бы посмотреть то, что скажут о теперешних гениях и «ничего себе» — если вообще скажут.

А так, в Париже — уже осень — помните «Осень» Бодлера?

Желаю Вам всего доброго и не забудьте, пожалуйста, что делать с Лифтоном и кому.

Ваш Ю. Терапиано

65

22. Х.61

Дорогой Владимир Федорович,

Спасибо за адрес Лифтона.

Я узнал его имя-отчество (Семен Михайлович) и поблагодарил его, указав, что чек передал больной О<доевцевой>.

И<рина> В<ладимировна> захотела ему написать тоже.

Все это — за «прошлое» и без больших надежд на «будущее».

Но почему Лифтону не издать бы сборник стихов?

Кстати, на Лифтона в «Н<овом> ж<урнале>»[346] мне указывала И<рина> В<ладимировна> — у нее была интуиция.

И<рина> В<ладимировна> возвратилась 14/Х из Luchon в хорошем виде: лечение пошло ей на пользу, она стала слышать даже на больное ухо, отдохнула морально от перемены мест (Luchon на испанской границе, горы, чудный пейзаж), съездила на несколько часов на автокаре в Испанию — и очень довольна.

Собирается писать (давно уже заказанные ей «Мостами») воспоминания о Петербурге 1919-21 гг. и стихи.

Боюсь, однако, что атмосфера «Дома» и парижский климат опять скоро смоют с нее все приобретенное в Luchon.

Доктора сказали, что надо опять пройти повторный курс лечения в следующем сезоне — есть впереди «светлая точка».

Буду очень благодарен Вам за фотокопию моей статьи в «Новом доме» о Вл. Ходасевиче и Пастернаке — забыл, как она называется.

Получил книгу стихов Х<одасевича>[347], изданную только что Берберовой — охватила меня атмосфера прошлого.

С 1925 г. по самый момент погребения (нес, с другими, гроб) целая эпоха жизни связана у меня (как и у Смоленского, Раевского — других «перекресточников»[348]) с Ходасевичем.

Учились у него, вместе переживали разные свои и его «драмы», веселились и ссорились… потом помирились.

У меня было особенно сильное столкновение с ним — из-за Мережковских (хотел он, чтоб я к ним не ходил) и за то, что я написал хороший отзыв о «Розах» Г. Иванова в то время, как он с ним был в большой ссоре…

Читаю стихи: да, замечательный мастер, остро-найденная тема, но… «все плохо», все — «мой тихий ад», все — «гадкая пародия» («звезды») и т. д., но чем дышать? куда дальше идти? Немудрено, что он «задохнулся» в самом себе и перестал писать в 1918 году.

Здесь причиной — не только убийственная статья о его поэзии Г. И<ванова> («В защиту Ходасевича», в «Последних новостях»), но и сам Х<одасевич> понял, что дальше он может только себя повторять.

Коснулся в моей статье этой трагедии, лишившей нас многих хороших стихов, которые он мог бы написать.

Берберова будет недовольна (сама бы его не мучила и не бросила!), но не писать же мне плоской и казенно-похвальной статьи, как написал в «Н<овом> р<усском> с<лове>» Завалишин?..

Жаль, что Вы так далеко и так заняты.

Недавно мне пришлось разрушить миф о том, что мы «долгие годы» были неразлучными друзьями — уж где там до «неразлучных», ну, а друзьями, конечно, по переписке, мы стали.

Начинаются «вечера».

В субботу 28/Х пойду на чтение[349] Вл. Злобина — о Мережковском, «Зеленой лампе» и о «воскресеньях» — Злобину, как никому, в этом вопросе «книги в руки», если только не начнет врать, впрочем, в публике будут сидеть живые свидетели.

Иваск почему-то записался в «Возрождение», с Леонтьевым[350], — нашел подходящее место!

Там, между прочим, уверены, что народ в России только и ждет монархии, которая будет «через десять лет». (Такие разговоры велись в Константинополе и в парижских русских ресторанах в начале 20-х годов.)

Вот и все «парижские новости». Смоленский еще жив. Ирина Николаевна и я шлем Вашей супруге и Вам наши приветы.

Ваш Ю. Терапиано

66

24. XI.61

Дорогой Владимир Федорович,

«D. Otzoupe» — это вдова Н. Оцупа, Диана Александровна, бывшая «звезда» немого кинематографа «Лиана Карэн».

Оцуп, влюбившись в нее, — и затем женившись, стал писать «для нее и о ней» — и писал много хуже, чем раньше.

Она же, играющая теперь роль «вдовы Н. Оцупа», включила в собрание стихов[351] все о себе (особенно т. II) и не включила много хороших стихов додиановского периода, чем понизила уровень. Не захотела предисловия

Адамовича (естественно, он с 1918 г. дружил с Оцупом и помогал ему литературно), а взамен поместила мудрое письмо (для печати не предназначавшееся) К. Померанцева: «отчего умер Оцуп? — Оттого, что пришла смерть…» (вроде этого).

О пожаре[352] читал и думал — далеко ли Ваш дом.

Хорошо, что он не сгорел.

До сих пор не получил из Германии того Вашего сборника[353], о котором Вы пишете.

Покажу его Ирине Владимировне и затем С.Ю. Прегель.

И<рина> В<ладимировна> занята своей книгой воспоминаний[354] — от 1918 г. до сего дня — написано уже 4 толстых тетради, я еще не читал, но, видимо, будет очень хорошо, И<рине> В<ладимировне> вообще удается этот жанр (Ремизов с хвостом, об Оцупе и Мандельштаме, что было в «Н<овом> ж<урнале>», в рецензии о книге Кодрянской[355] и в «Р<усской> м<ысли>»[356]).

Не стоит, если это требует затраты времени и усилий, заниматься «Н<ашим> домом», я просто хотел, при случае, бросить взгляд назад, а содержание, должно быть, порядочная чепуха.

Очень расстроились мы с И<риной> В<ладимировной> по поводу смерти Смоленского[357].

И в моей литературной жизни до войны, и в ее — после войны Смоленский занимал свое место.

Не весело терять хотя бы только литературных сверстников — с ним было связано много общих событий и дел, целая эпоха.

А умер он удивительно кротко и спокойно, хоть и знал, что умирает, и задолго до того лишился речи.

Царство ему небесное! — еще один поэт, стихи которого звучали, пели, ушел, скоро совсем не останется «парижан», т<ак> что желающие (по Рафальскому) могут занять все места первых и сверх-первых.

И<рина> В<ладимировна> на днях спрашивала о Вас — Вы ей, кажется, давно не писали?

Новостей литературного порядка пока нет.

Все скучней и скучней становится в русском Париже — мы пережили свою эпоху и свою «страницу истории» и теперь должны кончаться.

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вашей супруге и Вам наш привет, Ирина Владимировна — свой.

Ваш Ю. Терапиано

67

29. XII.61

Дорогой Владимир Федорович,

Однострочные стихотворения получил, показал их Ирине Владимировне и затем, как Вы хотели, передал их С.Ю. Прегель, которая перешлет их Вам. Предисловие Ваше очень интересно и самая форма — тоже.

Во многих Вам удалось достичь выразительности, кое-что («мальчишку отвели в сортир») и т. п. — мне не по душе.

Невольно приходят на ум китайский и японский принцип краткой поэзии.

У китайцев: в пяти словах выразить: 1) философскую мысль; 2) любовное чувство и 3) картину природы.

Однострочные стихотворения сродни им.

Вышло много книг: «На Парнасе серебряного века» С.К. Маковского, «Ад» в переводе Б. Зайцева[358].

Сличал тексты — смысл и интонации Данте в ритмической прозе куда лучше, чем в стихотворных переводах, а стиль и звук, конечно, пропадают.

И как устарел Данте! Ну кому сейчас скажет что-либо (кроме поэтических образов) его ад, черти, физические муки и все те люди, с которыми Д<анте> сводил счеты?

Лишь Паоло и Франческу, да еще Уголино, мы можем живым чувством пережить…

А вот Гомер — вечен:

Что у Вас хорошего?

У нас холода и «вечера памяти» — все о мертвых, в обстановке зимней смерти природа — тут, пожалуй, «Ад» ближе, чем «Одиссея»!

Желаю Вам всего самого доброго, прилагаю поздравление Вашей супруге и Вам с Н<овым> г<одом> и с праздниками.

Ваш Ю. Терапиано

68

16. VII.62

Дорогой Владимир Федорович,

Я только что перенес «новую» болезнь: «virus» в левом легком, с очень высокой температурой, и теперь «поправляюсь» — очень еще слаб.

К счастью, заболел я через два дня после моего вечера[360], который был 16 июня, а не до него.

Вечер прошел очень удачно морально и материально, публики было очень много, собирался поехать к морю в Dieppe, а вместо этого — слег…

Читал я обо всех умерших поэтах эмиграции — «Судьба поэтов»: — получилась такая трагическая картина, что невольно начинаешь ужасаться: Гронский[361], 24 лет, «надежда» — первая жертва «зловещей сей цевницы»[362] — погиб, раздавленный поездом; 2-я — Поплавский (отравлен); Ходасевич — литературное самоубийство (бросил писать) + мучительная смерть; Цветаева — повесилась — и т. д.

Маковский умер тихо — видимо, заснул — он ничем не болел, говорил с трудом по телефону, затем (днем) прилег отдохнуть на диване — и не проснулся. В его книге много интересного, но о Блоке и о Гумилеве — вздор.

Лозинского[363] я большой почитатель тоже, но у Зайцева, благодаря прозе — точнее. Впрочем, кому нужна точность? Разве тем, кто изучает тексты переводов…

Всякий же перевод, вообще, как говорят французы — «est une trahison»[364].

Посылаю Вам отзыв о Дукельском и о Вашей статье[365]. Если Вам не трудно, передайте потом эту статью Дукельскому.

Не представляю себе хлебниковских стихов в английском переводе и очень интересуюсь Вашей работой.

Болезнь — уже почти месяц — лишила меня всех развлечений: и «приездов из Америки» (не мог видеться с людьми), и ряда планов (сил нет писать) и, наконец, моря, к которому чувствую все притяжение моей (по отцу) «средиземноморской расы».

Прочел воспоминания Эренбурга — о Киеве, об О. Мандельштаме, о наших поэтах-киевлянах и о делах того времени — мне это все очень знакомо — напишу кое-что «к делу». Кстати, Э<ренбург> забыл одно обстоятельство — свою работу в «Осваге» (Добровольческое информбюро) в Ростове в 1919 г., где писал такие правые статьи, что даже офицеры морщились[366]. Об этом, конечно, нельзя говорить — зачем подводить его, но «из песни слова не выкинешь».

Жена и я шлем Вам и Вашей супруге наш сердечный привет.

Ваш Ю. Терапиано

И<рина> В<ладимировна> тоже работает, болеет, сейчас — пишет стихи (новый цикл). Просит передать Вам привет.

69

25. IX.62

Дорогой Владимир Федорович,

Я чувствую себя теперь лучше и к морю все-таки съездил — это для меня единственное удовольствие — раз в год.

Принялся, как и Вы, за обычное, теперь уж нужно стараться дожить до следующего лета.

Жду Вашу книгу о Хлебникове, но боюсь, что сего поэта, которого и по-русски не всегда можно понять, по-английски мне будет читать трудно — ведь теперь, в «Доме», совсем у меня нет практики, да и годы — язык забывается. Но, Бог даст, как-нибудь справлюсь!

Дукельский, конечно, поступает плохо, если так спешит со второй книгой[367].

Ему бы попробовать «стихи вообще», а не только послания.

Не все здесь одобрили и послания, слышал, что Адамович ими не очень доволен[368].

Дукельский, видимо, обиделся на меня за то, что я осудил его юмор: но, право же, не очень он у него острый!

Мешает и то, что читатель не знает 2/3 тех, над кем он должен смеяться… и вообще, за редчайшим исключением, эпиграммы живут не долго — кроме «специалистов», например, кому интересны сейчас даже Бунин с его эпиграммами или словечки З. Гиппиус?

Вы вряд ли читали статьи о «Музе Диаспоры»[369] — говорю не о глупой и грубой мазне Рафальского, но о статье Анстей — с Рафальским я, конечно, говорить не собираюсь.

Посылаю Вам статью «О “музе” и “ноте”»[370].

Часть фактическая, относящаяся к Анстей только, конечно, Вам не будет интересна, но «о ноте» — иное дело.

Дело в том, что «ноту» представляют в пересказе, часто в нарочитом, — отраженную в кривом зеркале.

Прежде всего, «нота» не «парижанка», а «петербуржанка» — и довольно старая по возрасту, — все это я старался показать, чтобы наконец прекратить это досадное недоразумение.

Вот и Дукельский тоже — на «ноту», и Моршен, в свое время, — а, собственно говоря, против чего, против кого? — Пожалуй, против себя… Ну, да оставим сейчас «ноту», и так я о ней расписался.

Новостей здесь пока не много, почти никого нет. Унылый путешественник Померанцев угощает нас в «Р<усской> мысли» своими путевыми наблюдениями, Глеб Струве пишет письма в редакцию — все в порядке!

Вчера Ирина Владимировна уехала на месяц в Luchon — долечивать уши и кое-что «новое» (увы!).

Кстати: получаем (и она, и я) очередной перевод «Фонда» + 25 дол<ларов> «по поручению С. Лифтона».

Удивление и приятное переживание, — почему он вспомнил? Но, во всяком случае, хорошо, что вспомнил. Спасибо Вам, ведь это Вы его «дали».

Послали ему, как водится, благодарность.

Очень плохо, что до сих пор никто не собрался издать книгу стихов Г. Иванова.

Собирались «Мосты», но так и не собрались.

А Смоленская уже нашла все необходимое для посмертной книги В. Смоленского[371].

Желаю Вам всего доброго, Ирина Николаевна просит передать Вам от нее привет.

Ваш Ю. Терапиано

70

12. XI.62

Дорогой Владимир Федорович,

Прилагаю вырезку из «Р<усской> м<ысли»>[372]. Это, конечно, «отзыв», а не серьезный разбор, скорее «около», чем «по существу», но здесь большинство поэм Хлебникова, которые разбираете Вы, так и остаются неизвестными, текстов нет — куда при таких условиях углубляться!

Пролетел на мгновение Дукельский — его Софья Юльевна Прегель привела в прошлую среду в «литературное кафе» около «Р<усской> мысли».

Д<укельский> — красив (чем-то напоминает Смоленского лицом).

Читал же своих стихов он столь много и времени было столь мало (Д<укельский> спешил на другое свидание, и вообще было уже поздно), что впечатление осталось поверхностное, скорее — приятное, но ни о чем не удалось поговорить серьезно.

А тут еще Д<укельский> с И<риной> В<ладимировной> занялись разговорами о сценариях…

Узнал только о Вас, что у Вас хороший голос и что Вы очень музыкальны.

Т. к. Д<укельский> записывал, «что передать в LAngeIes'e», то я продиктовал: 1) «Аристарх» — это я, а не И<рина> В<ладимировна>; 2) Зинаида Шекаразина — не псевдоним, а живое лицо; она живет на юге франции и мне, по бабушке, доводится дальней родственницей. Хотел дать ей возможность писать, но она — увы! — сразу же наступила многим нахвосты и по стилю ее стали принимать за И<рину> В<ладимировну> — пришлось «прекратить» (чего она мне, конечно, не простила). 3) Подтверждаю, что и сейчас подписываюсь под моим отзывом о «Гурилевских романсах», которые мне нравятся больше других стихов, о которых я тогда писал в том же фельетоне.

Жду от Филиппова первый том Гумилева — осуществилась наконец моя старая идея: «долг эмиграции — издать его полное собрание сочинений».

Говорили с Д<укельским> и о положении И<рины> В<ладимировны>, и о том, как дать ей возможность закончить воспоминания и иметь дактило-переписчицу.

В «домашней» обстановке И<рине> В<ладимировне> писать очень трудно, ее нужно было бы изолировать: нанять в Париже комнату, где бы она могла работать.

Каждый пансионер имеет право три дня в неделю проводить вне «Дома», если у него есть возможность.

Кроме того, И<рине> В<ладимировне> нужно обратить серьезное внимание и на свои недомогания, лечиться — и лечиться в Париже, а не у наших врачей…

Д<укельский> подошел к вопросу по-американски: «Составьте смету, я, по возвращении, кое-что могу сделать».

— Смету? Разве можно составить смету на «помощь»? — Комната в Париже в месяц стоит 15–20 тысяч старых франков (150–200 новых), а дактило берет по страницам. Если на 6 месяцев, то в общем, думаю, нужно долларов 500…

С.Ю. П<регель> и другие обещали образовать нечто вроде негласного комитета — может быть, и со стороны Д<укельского> (и Лифтона?) что— либо реально тоже присоединится?

Мне очень хочется, чтобы И<рина> В<ладимировна> могла закончить и «На берегах Невы» (Петербург 1919–1921), и «О, брег Сенский» — 2 тома воспоминаний об эмигрантской литературной жизни. Для последнего могу предоставить ей много материалов, писем, фотографий и т. д. (предназначенных для второго тома «Встреч», которым мне уже 10 лет нет времени заняться). (И<рина> В<ладимировна> и Г. Иванов погубили весь свой архив, когда переезжали в Нуёгев и из Hyeres.)

А у И<рины> В<ладимировны> выходит очень, очень хорошо и живо, пожалуй, даже живее, чем кое-что в «Петербургских зимах».

Беда в том, что сил у И<рины> В<ладимировны> сейчас не хватает, все время болеет, а это тоже отражается на работоспособности. А тут еще всякие люди, разговоры, всякая жизненная и душевная чепуха… а живя в Доме, где есть свыше 145 человек, невозможно оградить себя от вторжения этой чепухи.

Очень интересно то, что Вы говорите «о свержении Парижа». Но сил для этого у них нет, ведь брань a lа Рафальский — плохого вкуса, без чувства меры, мало что дает. Критика не может быть только ругательной, она должна быть и конструктивной, и положительной, а для этого у противников «Парижа» нет знаний, вкуса и настоящих способностей.

«Вашу книгу» — «Музу Диаспоры»? — Неужели же Тарасова Вам ее не прислала? Впрочем, «Посев» очень плохо распространяет и здесь; был свидетелем, как спрашивали «Музу», а ее в «Доме книги» не оказалось, продали все, что было, а нового — не прислали от «Посева».

Рад буду встретиться с Вами в 1964 г.[373], «е. б. ж.»[374], как писал Толстой в старости.

И<рина> Н<иколаевна> и я шлем сердечный привет Вашей супруге и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

71

<декабрь 1962 г.>[375]

Дорогой Владимир Федорович,

Поздравляю Вас с Новым годом и Р<ождеством> Х<ристовым> и желаю всего самого доброго Вам и Вашей семье.

У нас была забастовка почты, поэтому все вверх дном и горы писем.

Пишу на карточке, но не хочу откладывать поздравления. Очень люблю Моршена, потому что совсем не знаю его и не состою с ним в переписке. Даже Рафальский не может говорить о «петухе и кукушке»! И никакой потомственный псевдоним не скажет: «как о своих пишет!» С Хлебниковым меня попутал Ходасевич, у него неясно сказано. Рад, что Ваша книга дошла до России.

Дукельского, в сущности, я видел и слушал (он все время читал нам свои стихи) в течение часа — это все знакомство. А о «передаче» — ведь это в шутку я сказал, неужели же Д<укельский> принял это всерьез?

Желаю Вам всего доброго.

Ваш Ю. Терапиано

А в 70 № «Н<ового> ж<урнала>» у М<оршена> очень хорошее стихотворение[376].

72

22. VI.64

Дорогой Владимир Федорович,

С удовольствием встречусь с Вами — наконец познакомимся «реально».

Известите меня, пожалуйста, когда приедете в Париж[377], письмом, т. к. «pneu»[378] в Gagny не ходят. Лучше всего в первый раз мне приехать к Вам в отель, т. к. мы не знаем друг друга в лицо.

Итак, до встречи.

Передайте, пожалуйста, мой привет Вашей супруге.

Ваш Ю. Терапиано

73

8. II.65

Дорогой Владимир Федорович,

Не имея от Вас известий после нашей парижской встречи[379], я, признаться, спрашивал себя: что могло быть не так? Почему после вполне дружественных бесед — полное молчание?

Правда, я сам должен был бы раньше написать Вам. Но припадок, случившийся на улице в день встречи с Вами, превратился в затяжное осложнение моей хронической болезни желчных путей (подходящая и необходимая болезнь для критика!), и я вожусь с ним по сей день. Только недавно мой врач нашел как будто бы правильный метод лечения.

А болезнь и загруженность работой в «Р<усской> м<ысли»> сводила на нет мои эпистолярные позывы.

Статья «В защиту Ходасевича» появилась в 1929 году, помнится[380]. Вырезка у меня до сих пор сохранилась, но на ней нет обозначения даты. Если найдете, не откажите тогда сообщить точную дату, т. к. я хочу в одной статье[381] сделать ссылку на Г. Иванова.

Вскоре выйдет небольшой сборник стихов Ирины Владимировны «Одиночество»[382] в одном американском издательстве, а затем — мой[383]. У меня («Паруса»), в сущности, не сборник, а брошюра: это стихи, написанные с августа 63 по август 64, в «Избранные стихотворения»[384] не попавшие, всего 32 страницы.

Спрашивается, зачем издавать такую тетрадку?

Но раз предложили издать, то, конечно, глупо было бы не воспользоваться. А о «Избранных стихах» получил известие, что в Москве их кое-кто прочел и кое-кто кое-что скопировал… — Какой эзоповский «штиль»! Это меня порадовало.

В общем, как говорили мне в «Объединенных писателях» и в «Доме книги», почти вся «Рифма» и почти все другие сборники стихов ушли «туда». Там есть интерес к стихам зарубежных поэтов, их провезти легче, и крамольного в них мало.

«Пипифакс»’ом здесь, в Париже называют туалетную бумагу. Кто пустил в обращение это слово — французы или русские — не знаю, хотя это и не так важно. Маяковский воспользовался им в своих стихах «Парижанка».

Жаль, что домашние заботы отнимают надежду видеть Лидию Ивановну и Вас этим летом в Париже.

Может быть, еще все и устроится, и Вы снова получите возможность посетить Европу?

Шлю мой дружеский привет Лидии Ивановне и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

74

13. III.65

Дорогой Владимир Федорович,

Отвечаю на Ваши вопросы.

Pipifax пишется с «х».

Антонин Петрович Ладинский (1896–1961) скончался в Москве 4 июня 61 г.

О Новелле Матвеевой[385] я ничего не знаю.

Адрес Злобина — знаю старый, т. к. очень давно его не видел и не знаю, где он сейчас и что с ним.

Zlobine, 30, Rue Hamelin, Paris 16е.

Только что получил Ваше письмо от 10 марта: Ирине Владимировне все передал.

Адреса Райса не знаю[386], я его никогда не вижу и вообще не симпатизирую его пониманию литературы.

Ирина Владимировна Вам напишет. Она дает свое согласие. Она совсем не была обижена, а просто сама находилась в «неписательном» состоянии для переписки.

Тут главное — «На берегах Невы».

Она пишет, переделывает, дополняет, а нужно бывать в «Р<усской> мысли» каждую среду, т. е. времени как раз только на «берега» и хватает.

Теофиль Готье говорит о «броне гиппопотама» как о необходимом оружии поэта и вообще всякого пишущего. Нужно воспитывать в себе нечувствительность ко всяким внешним событиям, иначе жить нельзя.

Я прошел курс лечения, после которого мне стало легче. Надеюсь на весну и лето, будет тепло, и жизнь — какая-то жизнь в моем состоянии — снова станет возможной.

Книга И<рины> В<ладимировны> уже прокорректирована, а своей корректуры жду (впрочем, без большого волнения).

Сейчас меня занимают совсем иные, не литературные вопросы, но об этом можно лишь при встрече говорить, а писать — ничего не выйдет.

Литературная жизнь в Париже свелась к минимуму, т. к. почти никого уже нет и нет также и желания выступать, читать, спорить…

Но закрепить прошлое необходимо, и в этом должна помочь И<рина> В<ладимировна> своими «На берегах Сены».

У меня есть немало всяких материалов для «Сены», да и в памяти эта эпоха запечатлелась навсегда.

Ирина Николаевна и я шлем наш привет Лидии Ивановне и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

75

31. V.65

Дорогой Владимир Федорович,

У Смоленского родственники — жена и сын, я думаю, они ничего не будут иметь против опубликования его стихов в том английском сборнике[387], который Вы составляете. Вот адрес М-me Смоленской (сына и его адреса я не знаю совсем).

М-те Т. Smolensky (Таисия Ивановна)

18, Rue Lacretelle, Paris XVе.

У Поплавского были родители и брат, — я их совсем не знаю. Литературным наследством его заведывает Николай Дмитриевич Татищев[388]. У меня только его старый адрес, спросите В. Мамченко: 23, Rue Pasteur, Meudon, S. et О. (Виктор Андреевич).

О лекции «русский футуризм» Blnstitut Slave я ничего не знаю и не слышал.

Если не ошибаюсь, я давал вырезку статьи Иванова «В защиту Ходасевича» Агуши, она мне ее потом вернула, вместе с другими данными ей документами.

Вырезка есть, но нет даты — и нигде не могу ее найти! Хочу сослаться на эту статью в одной главе II тома моих воспоминаний «en preparation»[389].

Татищев выпускает книгу Поплавского[390]. У него была рукопись, подготовленная самим П<оплавским>, с пометкой: «опубликовать через 25 лет». Теперь 25 лет со дня смерти П<оплавского> исполнились. Интересно, какова будет эта книга?

Что касается Оцупа — его жена куда-то исчезла, да и вообще она вела себя странно, так что ее молчание в ответ на Ваше письмо не удивительно.

Недавно был (29/V) вечер памяти Лермонтова[391].

Хорошо говорил Адамович, Зайцев заявил, что Л<ермонтов> был «не гением» и поэтом слабой формы, а вот прозаиком — гораздо лучшим!!

Одна дура (А. Горская[392]) составила и прочла на вечере стихотворение, состоящее из различных строк Лермонтова — «попурри» из его стихотворений. И не почувствовала даже, что творит…

Шлю мой привет Лидии Ивановне и Вам, надеюсь, что у Вас все благополучно.

Ваш Ю. Терапиано

76

31. VII.65

Дорогой Владимир Федорович,

Вот наконец настал мой отпуск в «Р<усской> мысли», и могу заняться запущенной в последнее время личной перепиской.

Надеюсь, Н. Татищев выслал уже Вам изданную им книгу Б. Поплавского.

Вышла недавно книга А. Гингера «Сердце»[393].

Сам Гингер умирает от рака у себя дома после бесплодного пребывания в госпитале.

Я сейчас же написал о «С<ердце>», чтобы доставить ему последнее удовольствие…

Но в книге есть много хорошего и своеобразного, так что это вовсе не отзыв «par complaisance» (дружеская).

Г ингер не умел и не хотел лезть вперед (как, например некоторые Е. К., Д., А…., но был поэтом для немногих. Кое в чем, конечно, например в его опытах с архаическими словами, я не согласен с ним, но и это порой интересно.

Не знаю, каковы «подпольные» советские поэты.

Но если они следуют новейшей западной поэзии, то, боюсь, они станут столь же невыносимы, как, например, «наши» французы, дошедшие до «хуже, чем худая проза», по выражению одного французского критика. Боюсь XX века — века уродства (и в живописи), шума, грохота, напора, массового, «blousons noires» («черных блуз», хулиганья).

У Вас в Калифорнии лето, а у нас — осень — 92 года — пишут в газетах — не было такого плохого лета. Мог бы уехать, но не стоит сидеть «под дождем» в гостинице!

Читали ли Вы «В<оздушные> пути»?

Не понимаю, почему Ахматова с такой явной злобой обрушилась на Г. Иванова? Чем он мог ее задеть? — «Копеечкой»? («П<етербургские> зимы»).

Ведь если он даже и ошибся — и у М<андельштама> не было дочери, — то этот слух в Париже знают все, его привезли после войны из России. А на «Тучке» он бывал постоянно — и т. д. Заодно А<хматова> задела и французскую писательницу «prix» (кажется, Гонкур) — жену Луи Арагона, Эльзу Триоле. Они — коммунисты, верно, но зачем же ругаться: — «какая-то триолешка наврала»?..[394] Арагон, говорят, хочет «реагировать». Боюсь, как бы он не напакостил ей по своей линии…

А наши — никто из лежавших на груди у Г. Иванова, например Померанцев, никак не реагировали на ахматовское выступление! Или гипноз имени столь велик? Или просто: в душе каждый литератор рад, когда ругают другого?

Желаю Вам хороших каникул и шлю привет Лидии Ивановне и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

77

20. XI.65

Дорогой Владимир Федорович,

Мне не дали второй корректуры «Парусов», поэтому там 4 ошибки.

Сначала я, как водится, не заметил, а теперь — там, где могу — исправляю.

Эпиграф из Белого: его Вы уже заметили, — исправьте, пожалуйста, в книжке.

Стр. 17, примечание: «…Музыканты», в Киеве. — Иначе непонятно, где и почему «тишина побежденной столицы». Киев был завоеван, а не принял большевизм, как Петербург или Москва.

Стр. 32 (ошибка перепечатчицы) …И вдруг в руках мильоны красных роз. Как чудо…

Стр. 35. Не «взмах», а «взлет рокового колеса» (ошибка перепечатчицы). — и, согласен, Лившиц —… (его я знал хорошо, наш киевлянин).

О «лесенке» же могу заметить, что Чуковский в 1920 г. говорил о Маяковском то же самое — «механически»; — «обыкновенный размер, расположенный уступами».

У нас неделя «русской советской поэзии».

По случаю выхода двуязычной антологии (по-французски и по-русски) в и<здательст>ве «Seghers» приехали (кроме заболевшей Ахматовой) Сурков, Твардовский, Мартынов, Вознесенский, Ахмадулина, Роберт Рождественский, Слуцкий, Соснора и Кирсанов[395].

Вечер в огромном зале — все переполнено молодежью, экстаз, гром аплодисментов. Лучше всех — Вознесенский и Соснора, Ахмадулина — «так себе» (футуризм).

Сегодня они подписывают антологию в книжном магазине «Globe» (советском).

Хозяйка вечера — Эльза Триоле с Арагоном. («Триолешка наврала…».) Вид у «Триолешки» — совсем старая, но очень приличная и очень хорошо переводит стихи. Арагон — величественен и красив.

А Сурков держался, как мужик, когда благодарил Триоле и подносил ей — «нате вам! — в благодарность» — комплект первого издания Пушкина.

Какой бы мог быть «обратный вечер» — в Москве!

И выли бы тоже, если бы…

Но до этого еще нужно подождать, а так, пока — и нас понемножку читают «там», есть сведения.

Ирина Владимировна последнее время все болеет, но работает над «берегами», которые издает Камкин.

Ирина Николаевна и я шлем привет Лидии Ивановне и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

Ирина Владимировна шлет привет Вам обоим.

78

5. I.66

Дорогой Владимир Федорович,

Ирина Николаевна и я желаем Лидии Ивановне и Вам всего самого хорошего в наступившем новом году — ив первую очередь здоровья, а также поздравляем с наступающим русским Рождеством Христовым.

У нас в Париже литературный русский сезон идет своим чередом; самое большое волнение вызвала изданная на двух языках франко-русская антология и приезд сюда русских поэтов.

Вы об этом уже все знаете, не буду повторяться.

Ирине Владимировне сейчас лучше, но у нее много работы, т. к. она должна срочно подготовить к печати «На берегах Невы».

О ее книге — я разумею, Вы пишете об «Одиночестве», объявленном в каталоге магазина Нейманис в Мюнхене, — я ей даже боюсь говорить, чтобы ее не расстраивать напрасно.

Дело в том, что «Одиночество» сверстали так, что местами одно стихотворение превратилось в два, а другие — разорваны на три ставшие самостоятельными части.

По выходе книги И<рина> В<ладимировна> просила Б. Филиппова не пускать эту книгу в продажу, аннулировать ее и уничтожить. Филиппов, очень этим недовольный, принужден был обещать эту книгу уничтожить. (И<рина> В<ладимировна> не послала Вам «О<диночество>», т. к. считает эту книгу не существующей).

К большому удивлению, И<рина> В<ладимировна> увидела, что «О<диночество>» объявлено у Нейманиса — как же так?

Об этом написано Филиппову, ответа от него нет, но т. к. он должен скоро приехать сюда, И<рина> В<ладимировна> решила подождать его и выяснить с ним лично, в чем дело.

А о «Парусах» в Париже тоже мне приходится сокрушаться:

Георгий Адамович хорошо отозвался о них[396], затем, недавно, был еще читательский отклик — а в книжных магазинах их здесь нет.

Читатели спрашивают и удивляются: что же это такое? Дело в «Русской книге», видимо, ведется халатно. А Филиппов так, верно, занят своими томами «Interlanguage…», что у него времени нет подумать о другом.

Ирина Николаевна и я шлем привет Лидии Ивановне и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

Привет И<рине> В<ладимировне> передал, она собирается Вам писать.

79

20. VI.66

Дорогой Владимир Федорович,

Жаль, что дату «В защиту Ходасевича» я узнал от Вас только сейчас (8 марта 1928), но № «Последних новостей» — 2542 — на имеющейся у меня вырезке сохранился, его я и указал в мое статье «Об одной литературной войне» в № 12 «Мостов».

Никогда не слышал о статье в харьковском журнале «Пути творчества» в 1919 году[397] — очень было бы интересно иметь фотокопию.

И — кто писал?

Ведь я был киевлянином, а не харьковцем в 1919 году, а осенью, в октябре, ушел из Киева с Добровольческой армией (броне-самокатный дивизион).

Об антологии Эльзы Триоле писал, указав, кроме критики переводов, на недопустимое отсутствие многих поэтов и на ошибки в биографических справках.

Ваше желание иметь не появившееся в свет «Одиночество» Ирины Владимировны передал ей, она Вам пошлет его.

Эта книга, действительно, доставила ей много огорчений.

Четыре больших стихотворения разбиты на куски или слиты в одно, получается совсем несносная путаница.

А тут еще пущенные сразу же после выхода книги из типографии «номера» попали было в продажу, пришлось их ловить и объяснять, что произошло, чтобы прекратить распространение злосчастного «Одиночества».

О Леоне Заке[398] слышал давно как о художнике, но не знал, что он пишет стихи.

Независимо от моего отношения к футуризму, я бы охотно посодействовал изданию его стихов, но дело в том, что уже много лет как «издательство имени Ирины Яссен» — «Рифма» превратилось в фикцию.

Средств у него больше нет, а марку свою оно иногда, в редких случаях, дает тем, кто, издавая стихи на свои средства, нуждается в имени издательства.

Если же Л. Зак хочет сам издать свои стихи и нуждается в издательстве, он может обратиться к Софии Юльевне Прегель, которая заведывает уже давно делами «Рифмы». Думаю, что Л. Зак знает ее лично, она знает и Райса (какой вздор он (Райс) понес о Некрасове, о Мандельштаме — «политические» стихи М<анделынтама> и т. д. — постоянно несет вздор!).

Прочел очень объективную статью Г. Струве о «Корвин»-Пиотровском[399]. Там только одна ошибка: никаким «резистантом» (участником «Сопротивления») он не был, а просидел несколько дней в тюрьме по чернорыночному делу и вскоре был освобожден немцами. К<орвин->П<иотровский> после ухода немцев всем рассказывал, как он сидел за resistance и чуть не был расстрелян.

Я ему поверил и в статье о его книге стихов написал об этом[400]. Но председатель «Общества русских резистантов» сообщил тогда мне, как на самом деле было.

Я хотел было послать уточнение Г. Струве, но раздумал, чтобы не тревожить памяти покойника, теперь все это уже не имеет никакого значения.

Читали ли Вы только что вышедшую книгу Ю. Анненкова «Дневник моих встреч»?[401]

Ирина Николаевна и я шлем наш привет Лидии Ивановне и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

80

2. I — 72

Дорогой Владимир Федорович,

Поздравляю Лидию Ивановну и Вас с Новым годом и желаю Вам всяческого благополучия.

Пишу же Вам вот по какому поводу: перед самым Новым годом Ирина Владимировна получила «California Quarterly», 1971, № 1 со статьей профессора Patterson[402], которая привела ее в ужас, — прекрасный новогодний подарочек, этот дурак прислал И<рине> В<ладимировне> экземпляр журнала со своей статьей.

Скажу кратко. Он хорошо, порой даже очень восторженно говорит о поэзии Георгия Иванова. Но об Иванове как о человеке несет такой — и прегадкий — вздор, что действительно можно за голову схватиться — понимаю И<рину> В<ладимировну>.

К статье приложен «портрет» Г<еоргия> И<ванова> — какой-то покрытый морщинами, с низким лбом полуинтеллигент, столь же похожий на Г<еоргия> И<ванова>, как обезьяна на человека.

И сообщает этот профессор, что Г<еоргий> И<ванов> был алкоголиком, беззубым, безобразно одетым человеком, говорил так, что ничего нельзя было разобрать, и его присутствие было выносить невозможно. И жил он в страшной бедности и грязи.

Этот «портрет» подтверждается ссылкой на книгу Берберовой «Курсив мой», где она — непонятно почему — дала искаженный и совсем неверный портрет Г<еоргия> И<ванова>.

Я знал его с 1923 года. Редко кто из писателей был так элегантен, изящен, хорошо, даже изысканно одет. У него до самой смерти были белые прекрасные свои зубы (только один зуб как-то пришлось вырвать), как собеседник — он был самый находчивый, остроумный и блестящий человек среди парижских литераторов.

Отец И<рины> В<ладимировны> сохранил большую часть своего состояния и давал И<рине> В<ладимировне> много денег, так что они всегда жили не только хорошо, но даже роскошно, ездили в Ниццу, за границу и т. д. А костюмы Иванов заказывал у английского портного и всегда был одет как денди. Даже после того, как погиб дом И<рины> Всладими— ровны> в Биаррице от бомбежек в 1944 г., лишившийся всех средств Г<еоргий> И<ванов> сохранили свою элегантность, и свои костюмы.

Я считаю, что такое злостное искажение истины, как в книге Берберовой — а от нее о Г<еоргии> И<ванове> «узнает» американский профессор и ряд других читателей, нуждается в публичном осуждении[403].

Когда вышла книга Берберовой, И<рина> В<ладимировна> не хотела ничего предпринимать, ей было противно связываться со всей этой грязью. Но сейчас, когда ложь начинает расползаться повсюду, необходимо что-либо предпринять, чтобы восстановить истину.

Я напишу на эту тему статью[404] и пошлю ее профессору — он читает по-русски. Но необходимо, чтобы как можно больше людей протестовало. ВЫ — известный ученый в Америке, Вас там все знают. Вы можете написать письмо в редакцию этого журнала и лично профессору, объяснив ему, в чем дело. Мне кажется, что кроме того ряд писателей мог бы поместить открытое письмо по этому поводу и в русской и в американской прессе.

Г<еоргий> И<ванов> не только не был пьяницей, а пил совсем мало. Наркотиков он тоже никаких не употреблял. Все это — результат сплетен и зависти.

Профессор Patterson пишет, что Вы хотите издать письма Г<еоргия> И<ванова>. Ирина Владимировна очень просит Вас прислать ей фотокопии этих писем прежде[405], у нее в архиве есть Ваши ответы.

Шлю мой искренний привет Лидии Ивановне и Вам.

Ваш Ю. Терапиано

81

27. III-72

Дорогой Владимир Федорович,

Паттерсон прислал в «Р<усскую> мысль» обиженный ответ мне, хотя я нападал не на него, а на неправильную информацию, данную ему кем-то (Берберовой?) о Георгии Иванове.

Уверяет он также, что раз под портретом нет подписи: «Георгий Иванов», значит, этот портрет не его. Но для чего же тогда он помещен среди текста о Г<еоргии> И<ванове>? Любой читатель, как и мы с Ириной Владимировной, подумает, что это именно «портрет» Георгия Иванова, иначе для чего он тут?

Паттерсону я, конечно, отвечу[406]. Для меня эта история — очередной эпизод моей профессии. За 17 лет, что я работаю критиком «Р<усской> м<ысли>», я давно уже привык и к обидам, и к мести моих «подсудимых».

Но для бедной Ирины Владимировны вся эта муть и грязь о Г. Иванове, конечно, очень неприятна и заставляет ее страдать, хотя все «парижане» прекрасно знают, что все россказни такого типа о Георгии Иванове — клевета и ложь. Кирилл Померанцев, стоявший в послевоенные годы близко к Иванову и И<рине> В<ладимировне>, имеющий много писем от Г<еоргия> И<ванова> из Hyeres (в том числе и мнение Иванова о Н. Берберовой), может тоже подтвердить необоснованность выдумок о нем.

Так как в статье Паттерсона не было прямых ссылок на Берберову, я не мог обругать ее — ведь такие сведения мог сообщить Паттерсону и кто-нибудь другой. Об ее английской книге в русской прессе, кроме Р. Гуля, никто не пожелал писать, но когда выйдет ее русская версия — вряд ли она останется без ответа.

С интересом прочел Вашу длинную статью о I т. Вяч. Иванова[407]. Вы так обстоятельно все разобрали и так беспристрастно. И в душе порадовался, что эта работа выпала не на мою долю; я согласен во многом с Ахматовой и Георгием Ивановым, хотя очень интересуюсь «религией страдающего бога» и великолепным переводом Алкея и Сафо[408]. Жизнь у нас трудная, работы много, но самое главное — это почти уже закончившийся сейчас конец «довоенной» зарубежной литературы.

Осталась из «петербуржцев» одна только Ирина Владимировна. С Адамовичем исчезли прежний критерий, авторитет и мера. И хотя его «Комментарии» и будут читать в России, как и за рубежом, этого уровня уже нет и не будет.

На берегах… Сены… несется ветер, разрушеньем вея[409].

Ирина Николаевна и я поздравляем с наступающим праздником Св. Пасхи Лидию Ивановну и Вас и шлем наилучшие пожелания.

С искренним приветом

Ю. Терапиано