«Хозяева» против «наемников»

Идея овладевает массами

До Первой мировой войны русско–немецкий конфликт оставался преимущественно конфликтом внутриэлитным (в первую очередь, внутридворянским, в гораздо меньшей степени — внутриинтеллигентским). Между тем, подавляющее большинство немцев, живших на территории Российской империи[171], к имперской элите не принадлежали: они были представителями городского «среднего класса» и (главным образом) земледельцами–колонистами (места обитания — Юго–запад, Поволжье, Сибирь). Тем не менее, мы не располагаем сведениями о каких–либо масштабных столкновениях в городах или в сельской местности между русским и немцами, подобным, например, «еврейским погромам» конца XIX — начала XX в. Даже такой пристрастный и тенденциозный автор как А. А. Велицын (А. А. Палтов) в своей книге, яростно изобличающей вредные последствия немецкой колонизации для России, приводит только один факт подобного столкновения, да и то без указания места, времени и фамилий его участников[172]. Не подлежит сомнению, что таких случаев было немало, но, похоже, что ни один из них не становился серьезной проблемой не то что имперского, но даже и губернского масштаба.

То, что русские крестьяне немецких колонистов недолюбливали — несомненно. Их не могли не раздражать те невероятные льготы, с помощью которых правительство стремилось привлечь «германских землепашцев» (обширные подъемные ссуды[173], заблаговременная постройка домов и даже лютеранских кирх, освобождение от налогов и воинской повинности и т. д.) в то время, как «природным русским», по сути, до начала прошлого века, вообще всякое переселение гласно или негласно запрещалось. Вряд ли им могла понравится подчеркнутая отчужденность приезжих от «туземцев» (они не желали учить русский язык, строго сохраняли свою религию и обычаи, практически не вступали в межэтнические браки[174]). Но, так или иначе, даже в 1914–1917 гг. в Поволжье и Сибири никаких немецких погромов в сельской местности не зафиксировано[175]. Меры 1881–1888‑х гг., ограничивавшие права немецких колонистов западных губерний (иностранным подданным было запрещено приобретать в собственность недвижимое имущество за пределами городов; колонистам, принявшим русское подданство, предписывалось войти в состав городских и сельских обывателей без права занимать общественные должности) правительство приняло по тем же внешнеполитическим причинам, что и мероприятия, ограничивавшие автономию Остзейского края: в случае войны с Германией немецкие колонии оказались бы (и потом действительно оказались) в прифронтовой полосе.

До Первой мировой войны массовых русско–немецких столкновений не наблюдается и в городах, хотя, очевидно, что почва для межэтнической конкуренции там имелась: немцы практически монополизировали аптекарское дело, составляли значительную часть врачей и инженеров, активно участвовали в предпринимательстве[176]. Но все же, видимо, их слишком малая численность не создавала ощущения некой экзистенциальной опасности, в отличие, скажем, от как ком растущего российского еврейства. (Для сравнения — в 1897 г. немцев в России насчитывалось 1 млн. 791 тыс., а евреев — 5,2 млн.; к 1914 г. доля немцев в населении империи составляла 1,4%, евреев — более 4%, причем евреи демонстрировали «колоссальную демографическую динамику» и «впечатляющую витальную силу», пытались играть (и играли) активную роль в финансовой сфере, политике и культуре; это было новое и грозное явление, к немцам же более–менее «привыкли»)[177]. В народной культуре образ немца, как правило, малосимпатичен, но он отнюдь не зловещий, а скорее комический персонаж[178].

Ситуация резко изменилась во время войны. Немцы сделались экзистенциальными врагами, даже еврейская тема ушла в тень. Была развернута мощная агитационная кампания по изобличению «немецкого засилья» в стране. Запущенная по инициативе правительства, она, тем не менее, неизбежно вышла из–под его контроля, ибо попала на благодатную и хорошо возделанную почву германофобского дискурса, созданного русским дворянством в XVIII–XIX вв. Этот дискурс в несколько упрощенном и приспособленном для массовых вкусов виде был взят на вооружение интеллигентско–буржуазными националистами, контролировавшими такие массовые газеты как суворинские «Новое время» и «Вечернее время», печатный орган октябристов «Голос Москвы»[179], национал–либеральные «Утро России», «Биржевые ведомости» и др. В Петрограде действовало «Общество 1914 года», ставившее своей целью освободить «русскую духовную и общественную жизнь, промышленность и торговлю от всех видов немецкого засилья». К началу 1915 г. в Обществе состояло 6 500 чел., среди них — члены Государственной Думы М. А. Караулов и С. П. Мансырев, издатель и публицист левых убеждений В. Л. Бурцев и первый переводчик марксова «Капитала» на русский язык Г. А. Лопатин. В Москве общество «За Россию» публиковало списки «вражеских германских фирм». «Немецкое засилье» было одной из постоянных тем думских заседаний, например, в 1915 г. тот же Мансырев выступил на одном из них с цифрами, свидетельствующими о преобладании немцев в МИДе[180].

Были ли основания для этой неслыханной по своему размаху волны «немцеедства»? Говорить о повальной измене «русских немцев», разумеется, нельзя, многие из них с честью исполняли свой воинский долг в рядах русской армии, но, в то же время, «без сомнения, часть немецкого дворянства симпатизировала своей праматери и даже покинула России, вступив в рейхсвер»[181]. Во время оккупации германской армией Прибалтики местные предводители дворянства открыто восхищались «успехами германского оружия» и призывали баронов посылать своих сыновей на помощь «освободителям»[182]. Враждебную России политическую деятельность вели находившиеся в Германии эмигранты–остзейцы — писатель и философ П. Рорбах, теолог А. фон Гарнак, медиевист И. Галлер, теолог Р. Зееберг профессор истории Т. Шиманн. Последний в течение многих лет «являлся экспертом Министерства иностранных дел Германии по российской политике и пользовался особым доверием Вильгельма II». Начиная с 1890‑х гг., Шиманн «был посвящен в секретную дипломатическую переписку, относившуюся к России. В 1909–1914 гг. он был, по сути, вовлечен в разведывательную деятельность как переводчик секретных документов, поступавших от секретаря Российского посольства в Лондоне остзейца Б. фон Зиберта (напомним, возглавлявшегося графом А. К. Бенкендорфом, — С. С.)»[183]. Шиманн и Рорбах в своих работах обосновывали идею расчленения Российской империи. Другой остзеец–эмигрант барон Ф. фон дер Ропп (между прочим, русский по матери) «был одним из организаторов и фактическим руководителем «Лиги инородцев России», созданной весной 1916 г. при участии германского внешнеполитического ведомства. В ее задачу входила организация антироссийской пропаганды в прессе нейтральных стран и, по возможности, государств — членов Антанты, а также среди национальных меньшинств России»[184]. С германским МИД сотрудничали бывший активный участник акции «Немецких обществ» по переселению немецких колонистов в Прибалтику С. Бредрих и бывший сотрудник А. В. Кривошеина в ведомстве землеустройства и земледелия Ф. фон Гакен. Э. фон Ёльзен и Г. Козак занимались пропагандой среди российских военнопленных[185]. Чиновник российского МИД вспоминал: «Один из дипломатических наших чинов, 1‑й секретарь миссии в Швеции барон Розен, был действительно из ярко немецкой шовинистической семьи, его родной брат сражался в рядах прусской армии, офицерами этой армии были и другие родные барона Розена». Другой российский дипломат немецкого происхождения барон Унгерн–Штернберг (Лиссабон) обвинялся печатью в германофильстве, и был оправдан, но, «когда произошел большевистский переворот, то он первый (и очень долго единственный) из русских дипломатических представителей перешел к большевикам. На этот раз, я думаю, «Вечернее время» было право…»[186].

Любое правительство в условиях войны не могло не предпринимать превентивных мер против крупной этнической общины, кровно и духовно связанной с противником. Наряду с чисткой государственных ведомств от «германского элемента», важнейшей такой мерой стали законы о ликвидации немецкого землевладения в России (1915): немцы–землевладельцы должны были продать свои земли с торгов. Но поразительна малая эффективность этого закона. Во–первых, в ряде западных губерний ликвидационные мероприятия вообще не проводились вовсе, т. к. там шли военные действия и эвакуация населения. Во–вторых, по непонятной причине были совершенно забыты Курляндия, Поволжье и почти вся азиатская часть страны. Но и даже в тех 29 губерниях и областях европейской России, где ликвидация все же осуществлялась, дело делалось чрезвычайно вяло. Из 33 тыс. 897 владений, внесенных в ликвидационные списки, общей площадью 2 млн. 739 тыс. 464 десятин к 1 января 1917 было окончательно отчуждено 1774 владений общей площадью 171 тыс. 648 десятин общей площадью 406 тыс. 485 десятин (т. е. приблизительно ⅐ запланированного). Причем, к 1917 г. процесс отчуждения фактически остановился[187].

То же самое наблюдается и в деле борьбы с «германизмом» в торгово–промышленной сфере: из 611 акционерных обществ, принадлежавших германскому или австрийскому капиталу, решение о ликвидации было принято только по 96, из них 62 сумели ее избежать (по другим данным в списки внесли 712 акционерных обществ, к июлю 1916 г. постановили ликвидировать 91 из них). Это при том, что в 1915 г. в России насчитывалось 2941 частных предприятий, частично или полностью принадлежавших германским или австрийским подданным[188].

Да и чистка госаппарата не увенчалась даже более–менее значительной «дегерманизацией». Во всяком случае, это касается элитных ведомств. Руководство того же МИД (министр С. Д. Сазонов и товарищ министра В. А. Арцимович) жестко и последовательно отстаивали своих немецких коллег. По мнению осведомленного современника, «германофильство» Сазонова, прежде всего, объяснялось его личными связями «с явно германским по своему происхождению, а отчасти и по симпатиям, большинством его ближайших любимых сотрудников по МИД. Иная позиция была прямо невозможна при сохранении этих лиц в дипломатическом аппарате на ответственных местах»[189]. Очевидное «немецкое засилье» обнаруживалось в самом ближайшем окружении императора: накануне войны в Свите насчитывалось более 20% немцев по этническому происхождению (37 человек из 177), количество же немцев–лютеран в Придворном штате колебалось от 17% (для первых чинов) до 6,4% камергеров[190]. За годы «борьбы с германизмом» ситуация никак не изменилась: состав Придворного штата «не только не «очищался» от сановников из русских немцев, но наоборот — самые высокие придворные отличия продолжали получать именно лица с немецкими фамилиями, несмотря на то, что с началом войны награждение этими отличиями было приостановлено. Показательно, что на фоне общего числа пожалований в высшие, первые и вторые чины Двора (27 чел.), состоявшихся за военный период, доля сановников с немецкими фамилиями равнялась одной четверти»[191]. В среде высшей бюрократии «дегерманизация» коснулась только гражданских губернаторов. К 23 февраля 1917 г. сановники с немецкими фамилиями среди основных категорий правительственной элиты составляли от 10 до 25%[192].

Т. е. почти за двести лет (во всяком случае, начиная с времен Елизаветы Петровны) количество немцев в «высших сферах» принципиально не уменьшилось. Не этим ли объясняется фактический крах «борьбы с немецким засильем» во всех областях российской жизни? Некоторые ее очевидцы думали именно так: «…вопрос о германском влиянии в довоенной России был настолько вопиющ, что с началом войны с Германией в 1914 г. из чувства национального самосохранения этому, можно сказать прямому вмешательству в русские дела соседнего, ныне враждебного, государства надо было как–то положить конец. По логике вещей, германскую чистку надо было начинать сверху, но ввиду той громадной роли, которую играли люди, так или иначе связанные с Германией в высшей петербургской бюрократии, это было совершенно немыслимо»[193].

Нельзя не согласиться с мнением современного историка о том, что нерешенность «немецкого вопроса» стала «одной из причин Февральской революции, в ходе которой большое значение имела антинемецкая риторика»[194]. Последнюю активно использовали оппозиционные самодержавию (и союзные между собой) группировки: придворная, во главе с великим князем Николаем Николаевичем (начальник его штаба генерал Н. Н. Янушкевич, Главноуправляющий землеустройства и земледелия А. В. Кривошеин и др.)[195] и политически–промышленная во главе с А. И. Гучковым, который контролировал значительную часть «немцеедской» прессы («Голос Москвы» и отчасти «Новое время» и «Вечернее время»). Похоже, что эти круги сознательно разжигали и провоцировали массовую антинемецкую истерию и шпиономанию, с целью дестабилизировать ситуацию в стране и на волне хаоса прийти к власти. Во всяком случае, новейшее исследование О. Р. Айрапетова о причинах немецкого погрома в Москве в мае 1915 г. дает серьезные основания для того, чтобы считать последний «репетицией февральского переворота 1917 г.»[196]. Сам же этот погром видимо нужно признать самым «горячим» эпизодом в истории внутрироссийского русско–немецкого этноконфликта: погибло пять лиц «австро–немецкой национальности» (четверо из них — женщины) и 12 погромщиков (в результате стрельбы, открытой войсками)[197].

Конечно, одними провокациями оппозиционеров массовую низовую германофобию, особенно обострившуюся с 1915 г., не объяснишь. Совершенно очевидно, что немцы стали лишь временным громоотводом для стремительно растущего народного недовольства всей социально–политической системой императорской России и, в первую очередь, ее властной верхушкой. Военные поражения, рост цен, ухудшение продовольственного положения быстро радикализировали настроения низших социальных слоев. Но язык для выражения народного недовольства явно заимствовался из словаря элитного «немцеедства».

В апреле 1915 г. донесения агентов московской полиции свидетельствовали: «в народе складывалось убеждение, что победы достигнет не правительство, а народ своими собственными усилиями и после войны посчитается с правительством за ту кровь, которая напрасно пролилась, благодаря его потворству немцам»[198]. После майского погрома в рабочей среде говорили, что в нем виновата полиция и администрация, но обе они были лишь «слепым орудием так называемой «партии мира», членами которой состоят особо высокопоставленные лица, преимущественно немецкого происхождения, из придворных и весьма влиятельных кругов». Многие вообще считали, «что немцев следует бить и что разгромы фабрик и заводов — дело хорошее <…> надо было фирмы отобрать в казну, а немцев из Москвы выгнать». В некоторых группах чернорабочих велись речи о необходимости сменить правительство как «онемечившееся»[199]. В солдатских письмах 1916 г. можно было прочесть, например, такое: «Слышал, конечно, что погибли 2 русских корпуса под Кенигсбергом <…> А почему? Потому, что нами командуют немцы, полно их везде <…> Они же нас направляют на пули и штыки своих соотечественников, но с таким расчетом, чтобы мы потерпели аварию. <…> А на внутренность государства поглядишь: здесь стоят 2 партии, на верху которых — буржуазия, дворянство и немцы, а на второй — мещане и крестьяне». Автор другого письма выражал сожаление, что «мы воюем с немцами, но все наши правители — немцы»[200]. Летом 1915 г. по стране циркулировали активные слухи о всероссийском немецком погроме, их зафиксировали жандармские управления в Петрограде, Одессе, Казани, Харькове, Архангельске, Киеве, Владивостоке, Иркутске, Терской области. (Любопытно, что нет таких данных по сельским районам Саратовской губернии, где в изобилии жили потенциальные жертвы погрома — немецкие колонисты, очевидно, что крестьян, в отличие от солдат и рабочих, живших гораздо дальше от политических страстей элиты, немецкая тема не захватывала столь сильно).

Одним из лозунгов Февральской революции был: «Долой правительство! Долой немку [т. е императрицу]!». В ее первые дни происходили массовые расправы солдат с офицерами, носившими немецкие фамилии. В письмах того времени февральские события нередко объяснялись как свержение «немецкого засилья»: один солдат поздравлял своего адресата с «новым Русским, а не с немецким правительством Штюрмеров, Фредериксов, Шнейдеров» и поясняет, что «никто за старое правительство не стоял из солдат, все перешли на сторону нового». Типичным для революционных акций была фраза: «Везде правили нами немцы, но теперь не то»[201].

Можно сказать, что русский дворянский «антинемецкий» дискурс наконец–то «овладел массами». Давняя мечта дворян–националистов, подхваченная националистами из промышленного класса и интеллигенции, сбылась: «немецкая партия» была отстранена от участия во власти. Но это стало возможным только после падения самодержавия. Что совершенно естественно: немецкие дворяне, «императорские мамелюки», служившие Романовым, а не России, были «нервом политической системы Российской империи», «несущей опорой старого порядка»[202], вот почему, несмотря на все «русификации», их положение оставалось, по сути, неизменным. Но для элитных националистов эта победа оказалась пирровой. Ибо «народ», с которым они имели так мало общего в социальном и культурном отношении, их воспринимал (судя по цитированному выше солдатскому письму) как органическую часть той же «немецкой партии»…