«Линия Сталина». Неприступный бастион

Глава 2 «Линия Сталина»

3 июля 1941 года

Командир 118-й стрелковой дивизии генерал-майор Гловацкий Псков

«На востоке говорят, что утопающий хватается даже за хвост змеи» – мысль была злой, она давно крутилась в голове, и Гловацкий никак не мог от нее отрешиться. Старый знакомый оказался морально сломан той тяжелой ношей, что свалилась на плечи с чудовищной ответственностью, и чередой поражений, и отстранением от должности, за которыми маячил трибунал и расстрел. Он его просто чуток успокоил, ничуть не сомневаясь в конечном итоге – ошибки самого командования фронта очевидны и накладывались на такие же просчеты Генштаба. Но кто он такой, чтобы их судить, искать ответ на извечный русский вопрос «Кто виноват?».

Задача его на этот месяц, последний в 45-летней жизни, проста как лом – задержать стремительный прорыв 4-й танковой группы Гепнера, как можно дольше связать ее маневр, заставить увязнуть. Коридор Псков – Остров единственный для немцев удобный проход, и если они его выломают быстро, как в той истории, то через две недели окажутся на Луге и под Новгородом, растекаясь по огромной территории. Надо сделать все, что только возможно, и даже невозможно, но задержать их здесь, любой ценой остановить, биться за каждый метр. Любой ценой, но не допустить БЛОКАДЫ!

«Тогда не напрасно жил и мучился последние 15 лет, если будут живы сотни тысяч ленинградцев, которые умрут голодной смертью. Да, все верно, в этом мое предназначение. Все, что мог, я сделал, и если Кленов выполнит то, что записал, будет выигран не день, два или три, пара недель точно, это уже много. А там пусть сражаются другие, я отыгрался». – Николай Михайлович оторвал нитку с иглою, отложил в сторону. Аккуратно свернул маленькую гимнастерку, к воротнику которой уже прикрепил малиновые петлицы. Для него такая работа была и нескрываемым удовольствием, сделать руками что-нибудь полезное, и возможностью хорошо подумать.

«Вот только как остановить немцев – это не вопрос, а целая проблема. И тут слишком много «если»! Я не полководец, в наступлении и контратаках все погублю быстрее любого здешнего комдива, но вот в обороне, возможно, продержусь, тем более драться предстоит в городах, которые тогда оставили без боя, не понимая, что они сами по себе изрядная пробка на пути немцев, которую тем нужно обязательно вышибать. Здесь главное – время! На Лугу их пехота вышла к концу июля, но что будет, если две недели у них уйдет на штурм Пскова? Тогда каждый день у нас воистину золотым окажется».

Гловацкий отвлекся, паровоз сильно дернул вагоны, эшелон медленно пополз в белую ночь – путь на Остров будет для него недолгим, пара часов, и разгрузка, на ближайшие сутки станция, город и его окрестности превратятся в людской муравейник. Шутка ли, выдвинуть в УР всю дивизию, не в Пскове разгружаться и потом полсотни верст сюда топать? Хотя опасно – не дай бог, немцы удар своими пикировщиками нанесут. Тогда большие потери просто неизбежны. Ведь на станции по приказу Кленова остановят эшелоны 163-й моторизованной дивизии, те, что не успели направить к Резекне, к явной их погибели. Это есть его выигрыш, первый – мотострелковый полк с танковым батальоном, почти половина сил того соединения, с десятком новеньких танков КВ уже не будут разгромлены на марше, не успев даже сгрузиться с платформ. Может быть, главные силы успеют вернуться или хотя бы займут оборону у станции Гаури, пусть на очень короткое время, но притормозят продвижение 6-й германской панцер-дивизии.

Гловацкий посмотрел на часы – на них ровно половина первого ночи. Новый день начался, а ночь не наступит, все тонет в сумерках. Подошел к окну, поморщился от неприятной боли – левая рука ныла весь день, хотя он выпил лекарства, принесенные врачом. За день она его осмотрела дважды, держались крайне официально, так что просто побоялся о чем-либо спросить эту строгую женщину в нелепом солдатском обмундировании. Но через два часа уже будет не до болячек, а завтра, да, уже завтра, как он знал, после полудня немцы прорвут с ходу линию дотов и ворвутся в Остров. Но это было тогда, наши ведь не ждали, сил мало набиралось у них, чтобы врага задержать, успеть мосты взорвать. Сейчас совершенно иной будет расклад – их встретит полнокровная дивизия, и у нее почти сорок часов на подготовку.

– Разрешите, товарищ генерал-майор? Мне нужно вас осмотреть и дать вам лекарства!

– Проходите, пожалуйста, Софья Михайловна, я ждал вас. Рука, кстати, меньше стала ныть, хотя ощутимо побаливает. – Он встал с дивана, все же перед ним женщина, та, которая пришлась ему по душе, и наоборот – видно было, что военврач лишь выполняет долг, испытывая к нему отвращение как к человеку. А как объяснить женщине иное, если она уверена в правильности сделанного ей решения?!

– Последствия даже от небольшого «удара» бывают очень тяжелыми, и поэтому я предложила вам госпитализацию. Вы отказались, товарищ генерал, – тон ее был ледяным, Николай Михайлович прикусил нижнюю губу до боли. Затем снял китель и нательную рубаху – врач послушала сердцебиение, постучала крепенькими кулаками по разным точкам, спрашивая «болит – не болит», и предложила одеться. Сама достала две бутылочки с лекарственным настоем, положила на столик порошки в бумажных пакетиках.

– Настой пить по половине стакана каждые четыре часа, чередуя их. Порошки принимать, запивая обязательно кипяченой водою, за час до приема пищи, четыре раза в день. Это вам на сутки, вечером снова осмотр, а с утра получите лекарства. Разрешите идти, товарищ генерал?!

Да что ты будешь делать?! Ничем ее не убедишь, трижды предлагал он ей по имени-отчеству звать, ни в какую!

– Подождите минуту, Софья Михайловна. – Гловацкий решился пойти на полную откровенность. – Я обидел вас сильно, знаю, хотя не понимаю чем. Но простите. То, что я вам скажу сейчас, служебная тайна, она завтра будет только известна. Мы с вами больше не встретимся, потому что служба тыла, медсанбат и ваш госпиталь останутся в Острове, на этом берегу реки. Вся дивизия займет оборону на том, и я буду там и просто не появлюсь в городе, не смогу вырваться ни на минуту, да и не будет ее лишней. Это война, нужно выполнять долг, мне не до личных переживаний станет. Завтра немцам дадим бой, наверное, после полудня, через сорок часов. Присядьте, пожалуйста, выслушайте меня, еще есть время, немного, но есть.

Гловацкий ждал чего угодно, но, видимо, в его тоне женщина услышала нечто такое, что, к удивлению Николая Михайловича, она только кивнула и присела на диван, положив руки на колени, устремив на него настороженный взгляд, поблескивавший в темноте купе.

– Спасибо вам, что дали мне возможность начать жить. И полюбить… Я полюбил вас, Софья Михайловна, хотя совсем вас и не знаю. – Гловацкий попытался улыбнуться, но ничего у него не вышло, и он, сидя на откидном стуле напротив нее, прижался спиной к стенке купе – она сидела совершенно безучастно, словно не слышала его.

– Но буду помнить вас всю жизнь, сколько бы ее мне ни осталось, – ему показалось, что она усмехнулась, и Николай Михайлович медленно произнес еще раз: – Я говорил вам правду, даю слово офицера! А теперь вы вольны поступать, как пожелаете.

– Вы царский офицер?! Или у белых служили?!

Глаза женщины расширились, она не ушла, как он подумал, напротив, смотрела на него изумленно. И тут понял, что допустил ляп – он командир РККА, «офицер» сейчас не употребляется, это слово символизирует царский режим или белогвардейцев. И появится в обороте только с 1943 года, после победы под Сталинградом, как и погоны.

– Подпоручик, – назвал свой последний чин Гловацкий, – но присягал не царю, а России. С белыми воевал! У меня медаль за службу в Красной Армии с первого дня. Она на колодке, последней в ряду.

– Так вы герой Гражданской войны?! Я думала, вам тридцать три или тридцать пять лет…

– Сорок пять, Софья Михайловна, – произнес Гловацкий, – я намного старше вас.

– Вы старше моего отца на год, – тихо произнесла женщина, и Николай Михайлович оторопел, не в силах поверить словам.

Он воспользовался днем служебным положением и узнал ее анкетные данные. Еврейка, замужем не была, детей нет, происхождение самое что ни на есть классовое, из угнетенного народа, отец – старый член партии, с 1916 года, с дореволюционным стажем, про мать отмечено, что ушла из семьи вскоре после родов. А на год рождения ее родителя не посмотрел, думал, уже старый по возрасту, а тут такой поворот. Но кто же знал?!

«Ей 28 лет, но выглядит старше, я ошибся. Но и она ошиблась, считая меня много моложе. Это ж во сколько ее отец сделал? В 15 лет, выходит?! Ну вот и все, товарищ подполковник, вы снова познакомились с чудной птицей по имени обломинго! Отцов любят иной любовью, их дочери почитают! Так что осыпь свою голову пеплом и дурью больше не занимайся, не трать время. Твое дело война, помирать скоро, а не барышням головы кружить!»

– С детства мечтала, что муж мой будет героем Гражданской войны, седым, с орденами, мне все девочки завидовать будут. Позавчера вас первый раз в Старой Руссе увидела на станции, подумала, какой молодой генерал, а уже с орденами. Стыдно для военврача, пусть из запаса, не углядела медаль, думала, награды за Испанию или за зимнюю войну с белофиннами. А вы краснознаменец за Гражданскую? И товарища Ленина видели? А за что вас орденом наградили, за какой подвиг?

Гловацкий оторопел, глядя на ее загоревшиеся глаза: «Вот дела, да она еще дитя дитем в ее годы. Или люди здесь просто более непосредственные, с их-то воспитанием и преклонением перед вождями?»

– Владимира Ильича видел в девятнадцатом году на параде Всеобуча, я в ротной коробке шел. А товарища Сталина на выпуске из академии, – память Гловацкого не подводила. – Орден Красного Знамени получил в двадцать шестом, в Монголии, это их знак. А наш только через двенадцать лет, за Хасан, а «звездочку» чуть раньше.

– А что вы там делали? В Монголии? А у озера Хасан?

Не женщина, девчонка сидела напротив него с горящими глазенками. И дрожащим пальчиком тронула орден на груди. Он прижал ее ладошку к сердцу, та напряглась, но тут же покорилась, расслабилась. И он решился – взял ее теплую ладонь и прикоснулся к ней губами.

– Что вы делаете, Николай Михайлович, это буржуазные предрассудки. – Она вырвала руку, сверкнула глазенками и тихо добавила: – Не поступайте так, хотя мне очень приятно, честное-пречестное слово.

– У меня для вас подарок, Софья Михайловна. – Гловацкий обрадовался искренне, она назвала его по имени-отчеству. И стала совсем-совсем иной, еще больше притягательной.

– Сегодня в штабе только для вас нашел, на окружных складах завтра интенданты положенное женщинам обмундирование выдадут. А это ваше… тебе от чистого сердца подарок, сам подворотничок пришил и петлицы. И гимнастерку немного ушил.

– Мне? Ты сам…

Она растерянно смотрела на пододвинутые к ней хромовые сапожки, юбку, гимнастерку, берет и сверток женского белья, пусть допотопного, но, несомненно, женского, а не мужского.

– Да, Сонечка, можешь переодеться, а то на это безобразие, что на тебе, смотреть тошно…

– Да оно меня саму коробит! Ой. Какое оно все хорошенькое, и трусики даже есть…

Такой непосредственности Гловацкий не ожидал – она снова рывком сдернула с себя гимнастерку вместе с нательной рубашкой, вцепилась в белье, сбрасывая с себя штаны с сапогами и тут взглянула на него, поймав вытаращенные на нее глаза.

– Ой, – только и произнесла девушка, прикрывая свое обнаженное тело гимнастеркой, а Гловацкий поспешно отвернулся. Его немножко заколотило, все же испытание для психики мужика большое. И тут к спине прижалось ее горячее тело, а шею обвили две руки, нежные и теплые.

– Ты действительно любишь меня, Коля?

– Да, – коротко произнес он и поцеловал ладошку. Его сразу повернули крепкие ручки, он задохнулся от зрелища ее прекрасного, налитого силой тела, но вот голос произнес строго:

– Руки целуют чужим, а я вся твоя… Хочу любить тебя по-настоящему, милый, родной мой, ведь война…

Софья хрипло задышала, с закрытыми глазами потянулась к его губам. Гловацкий прикоснулся к ним, с удивлением отметил, что они сжаты, хотя ее руки гладили его плечи, как в прошлый раз, довольно энергично. Вот только целоваться девушка совершенно не умела и задрожала в кольце его рук.

– Ты что, радость моя?

Гловацкий спросил ее обеспокоенным голосом, он не понимал, почему так, ведь ей 28, врач, вроде должна все знать и уметь.

– Я вчера за тебя испугалась и решила, что ты будешь у меня первым. Прости, но я не могла ни с кем, меня пытались изнасиловать в детстве, а я убежала… Вот и боюсь… А вчера решилась, а ты меня не стал… Дура я, обиделась. Любимый… Все делай, все, я твоя… Твоя и только твоя…

«Вот дела, никогда бы не поверил, если бы не сам», – только и подумал Николай Михайлович, и тут его лицо прижали к обжигающей груди, и все мысли разом покинули голову…

Командир 41-го стрелкового корпуса генерал-майор Кособуцкий Западнее Старой Руссы

Сон никак не шел, хотя на больших наручных часах давно перевалило за полночь. Классный вагон немилосердно мотало на порядком разбитых и запущенных путях, иногда возникало ощущение, что как построили дорогу при царях, так все годы советской власти и не ремонтировали ни разу. А ведь эшелон буквально плелся на перегонах, едва проходя два десятка верст за час. И еще столько же времени просто стоял на забытых богом полустанках и перегонах. Вот так двигались рывками, и это на фронт спешная переброска?! Полдня ехали, полночи стоять!

Иван Степанович уселся на жесткой полке, недовольно бурча – для штаба корпуса выделили один-единственный плацкартный вагон, в котором бывшее купе проводников отвели для командира корпуса. Все остальные вагоны были общими, обшарпанными и загаженными донельзя, впитав в себя навечно устойчивые запахи русской глубинки – несвежих портянок и грязной обуви, квашеной капусты с тухлятиной, махорочной вони в туалете и еще много чего совершенно непередаваемого. В его отсеке хоть прибрано было, но откуда-то пробивался устойчивый запах самогона, которого он, выходец из небольшого еврейского местечка укутанной топями и лесами белорусской глубинки, на дух не переносил. Но сейчас стойко терпел эти невзгоды, хотя испытывал желание забыться, как после принятой бутылки водки.

За последние дни и без того невеселое настроение командира корпуса стало откровенно мрачным и тоскливым. Еще 26 июня в штаб поступил приказ из Москвы о перевозке всех трех дивизий его корпуса на станцию Карамышево и в сам Псков. На все отводилось пять дней – погрузиться в эшелоны, доехать и разгрузиться. Вот только легко сказать да запланировать, а жизнь отвечает своей суровой реальностью, весьма далекой от планов и крайне жестокой.

НКПС не вовремя предоставил вагоны и платформы, потому погрузка получилась дерганой – первой отправили 111-ю дивизию, затем тронулись эшелоны 118-й этого умника Гловацкого, с которым не сошлись характерами во время учебы в академии. Звания у них были равные и шли по служебной лестнице вровень, тот даже его опережал одно время в карьере. Вот и тянет на себя одеяло, другими-то дивизиями полковники командуют, им-то спорить с командиром корпуса не с руки. А этот пытается, на его должность метит?!

Генерал Кособуцкий тяжело вздохнул – отправка двух дивизий почти разорвала корпус. С небольшим запозданием двинулись эшелоны штаба и других подразделений, включая приданный корпусной артиллерийский полк. А последними должны были пойти по железной дороге части 235-й дивизии, из Иванова и окрестных станций.

– Что же происходит на фронте?

Вопрос, тихо заданный самому себе, повис в воздухе. Еще два дня тому назад Совинформбюро говорило о боях на минском направлении, но сейчас будто в рот воды набрало, полное молчание о столице Белоруссии. Знающие люди, умеющие делать свои выводы в советской реальности, где информация давалась крайне выборочно и дозированно, только головой качали, и генерал Кособуцкий входил в их число, недаром исполнял обязанности, пусть и короткое время, начальника штаба округа. Выходит, что говорить хорошие новости уже нет возможности, вот и молчат как рыбы, не желают сказать о сдаче врагу столь важного города, центра сильнейшего до войны Западного Особого военного округа.

Судя по отчаянной суматохе, по тому, как все три дивизии его 41-го корпуса стали спешно отправлять в Псков из Ярославля, Костромы и Иванова, то положение на фронте сейчас хуже некуда. Везут на старую границу, в Псковский укрепрайон, а это означает лишь одно – оборона прорвана, армии прикрытия разбиты на границе, враг уже продвинулся далеко в глубь страны, заняв как минимум две присоединенные к СССР прибалтийские республики. Видимо, контрнаступление первых дней полностью заглохло, и теперь речь идет лишь о задержке противника, любой ценой остановить наступающие танковые дивизии гитлеровцев. Вот и выдвигает Ставка на запад так спешно второй эшелон армий, бросают на фронт все резервы, какие только есть под рукою во внутренних округах.

Но время, время!

В Старой Руссе он осведомился у дежурного ВОСО, службы военных сообщений, о движении эшелонов корпуса. Вот и выходило, что 111-я начала разгрузку позавчера, 1-го числа. Вечером прибывают в Псков эшелоны 118-й, он будет завтра, а корпусные части тянутся с прибытием до 5 июля. А вот 235-я выгрузится в полном составе в лучшем случае лишь 6 июля, а то и на день позже. А приказ был занять укрепрайон 2-го числа, то есть вчера. И пусть не их вина, но немцы-то ждать не станут!

– Ой как худо, как плохо, – еле слышно прошептал Иван Степанович, снова ложась на жесткую полку, надеясь провалиться под перестук колес в спасительный сон…

Командир 118-й стрелковой дивизии генерал-майор Гловацкий Островский укрепрайон

– Нет никогда мелочей, все имеет значение. – Словно буддист мантру, Гловацкий повторял эти слова с ночи. Передовые эшелоны дивизии стали выгружаться еще перед рассветом, и не на станции или в городе, а пройдя через реку по мосту, в самом укрепрайоне. Сколько это позволило выиграть времени, Николай Михайлович знать не мог, но догадывался, что немало. И решил, что ему подфартило – бывает так в жизни, когда все складывается в твою пользу, любое событие выгодно, как у него в эти первые дни в новой для себя жизни, но внутри души уже копошился червячок сомнения. Ведь давно известно, что кому много дается, с того и спрашивается больше, жизнь ведь как зебра, то полоска белая, то полоска черная. Главное, по последней вдоль не пойти, как случилось с ним в последние пятнадцать лет.

– Как лопатку держишь, словно онанист свой хрен двумя пальчиками. – Николай Михайлович спрыгнул в отрытый по колено окоп, где конопатый боец в очочках, ну вылитый студент, горожанин балованный, от мамкиных пирогов оторванный, пытался отрезать кромкой МПЛ‑50 пласт дерна. И сам взялся за лопатку, в несколько взмахов, аккуратно отрезал пласт пожухшей от жары травы, затем бережно отложил его в сторону, к тем искромсанным донельзя кускам дерна, что незадачливый вояка нарезал раньше.

– Пластами режь, сынок, пластами, на бруствер потом выкладывать для маскировки! А ты дерн режешь, словно гимназист кошек, кровища в стороны брызгами, но ни одной целой шкурки!

Краем глаза он видел, что не только бойцы отделения, но и сержанты едва сдерживают смех, фыркая, но продолжали трудиться как заведенные, блестя на солнце, словно облитыми водой, потными спинами. Зато командир батальона, молодой, лет тридцати, коротко стриженный майор, в очередной раз заиграл желваками на крепких скулах.

– Копаем, бойцы, копаем, время отведено до завтра, – коротко бросил недовольным голосом Гловацкий, и лопаты разом заработали быстрее. – И если хотите жить и послезавтра, и через месяц, и до конца войны дожить, то крепко зарубите себе на носу: лучше отрыть двадцать метров траншеи, чем один метр могилы!

Николай Михайлович легко выпрыгнул из окопчика, едва опершись рукою на землю, продолжил идти с самым сумрачным и недовольным видом, разглядывая по гребню проложенную в траве изломанную линию будущих траншей. Это вторая полоса обороны, первую собранные с округи местные жители проложили между ДОТами, а те сами были построены хотя и разумно, по возвышенности, но половина ниже гребня. И прямые, что лом – последнее взбесило Гловацкого, ведь любой разрыв, пулеметная очередь из танка, и все выметет как метлою!

Богатый урожай соберут немцы из трупов красноармейцев, по чьей-то нерадивости или незнанию, в одночасье ставших мертвыми. И он, не выбирая выражений парламентского характера, высказал все, что думает, в лицо вроде тертого мужика из запасных, с двумя «кубарями» воентехника на черных петлицах, что должен был надзирать за трудом мобилизованных на окопные работы. Руки оторвать бы ему до самых ягодиц за напрасно пролитый пот сотен людей да выдрать шомполами вдумчиво!

Гловацкий резко остановился, разглядывая знакомую местность. Да, точно, здесь он был – пусть нет строений музея под открытым небом, что устроили местные энтузиасты 75 лет спустя, да выставки боевой техники и артиллерийских систем из этой, еще только что начавшейся, не отгремевшей три четверти века назад войны.

Приземистые сероватые бетонные коробки ДОТов Николай Михайлович узнал мгновенно, все же глаз наметан на военные сооружения, сам строил когда-то и окопы рыл не раз. Крайний дот был тогда разворочен взрывом, но сейчас целехонек. Здесь уже трудились стройбатовцы, хорошо копали, по ПУ тридцать девятого, а оттого совершенно неправильно, совсем неподходяще для долговременной обороны, что опыт и этой войны, и других показал со всей своей кровавой очевидностью.

– Лейтенант, подойдите ко мне. – Гловацкий негромко подозвал к себе молоденького командира, русого, такие девчонкам нравятся. А ему совсем наоборот, но распекать командира на глазах подчиненных нельзя, он отвел в сторону и, снизив голос, спросил:

– Вы, наверное, уже много раз в атаку ходили, товарищ лейтенант? Под обстрелом бывали часто?

– Никак нет, товарищ генерал. – Парень ответил так же негромко и с нескрываемым недоумением добавил: – Из училища досрочно выпустили и сразу в часть распределили, две недели назад!

– Послушай меня, запомни – стрелковая ячейка хороша тем, что на ямку похожа. В атаке гадить в такие весьма здорово. От страха наложил в ямку, облегчился, пулеметную очередь переждал – и вперед! Обстрел начнется, и все – взрывы придавят, все запорошит так, что небо не увидишь! Дым, гарь сгоревшего тротила, вонь человеческих потрохов, что в стороны раскидает – все это очень здорово на нервы бьет! Сидишь в ямке, а тебя дрожью крупной пробирает, не знаешь, жив ли кто рядом или ты такой один горемычный из роты остался. А может, приказ какой был, посыльный под обстрелом погиб, а ты не знаешь. Понимаешь меня, лейтенант?

– Кажется, понимаю вас, товарищ генерал. – Тот неуверенно отозвался и оглядел отрытые в шахматном порядке стрелковые окопчики – тех откопали множество, видно, что трудились на совесть. Надо бы еще на страх надавить, да не перед начальством, а перед врагом, пока неведомым, но сильным, если так быстро от границы до псковской земли дошел.

– Тогда ходами сообщений ячейки в один узел обороны свяжи, полная лепота наступит. Рядом с товарищем обстрел легко пережить, ты сидишь куришь, от страха зубами лязгаешь, он писюн гладит, о своей зазнобушке вспоминает, жалеет, что наскоро прощался. Посыльный мимо пробежит весь из себя целый, потому что не по открытому полю несся, а по траншее, пули не в тебя, над головой свистят. Ротный пройдет, словцом крепким подбодрит, а ранят, так в блиндаж унесут, перевязку тебе сделают, а потом по ходам сообщения дальше в тыл унесут.

– Все ясно, товарищ генерал!

– Вон деревеньку видишь, рядом вроде стан колхозный. Разбирай все под корень, окопные стенки деревом хорошо укрепляй да на распорки ставь обязательно – тогда крепче, и от близкого разрыва сыпаться не будут. Да, на круговую оборону все здесь затачивай, там, там и там, – Гловацкий ткнул пальцем по гребню с обратных скатов, – капониры для танков отрой, вроде ДОТов послужат. Да для запасной позиции тоже. Блиндажи нужны, хотя бы несколько, сам понимаешь, командовать там и медпомощь оказывать. Да, вот еще, пойдем туда, покажу кое-что.

Николай Михайлович в сопровождении лейтенанта подошел к отрытой ячейке, предназначенной только для станкового пулемета Максим, судя по размерам площадки. С гребня хорошо просматривался небольшой березовый перелесок и идущая вдоль линии грунтовка.

– Тебе врага отсюда очень хорошо видно, длинной очередью порежешь и положишь. Так, лейтенант?

– Так точно, товарищ генерал, сам выбирал!

– Вот и молодец, хм… Ноженек своих не пожалей, сходи на дорогу и оттуда посмотри на позицию, добрый молодец. Я за-ради такого нужного дела «максимку» прикажу поставить да очередь над твоей головушкой дать! Увидишь, как из него по тебе, такому умному и красивому, палят. Увидишь? Чего пригорюнился, командир?

– Увижу, товарищ генерал, – лейтенант понурился, – только сейчас сам сообразил, что и немцы увидят…

– И тогда либо из пушек прямой наводкой собьют вторым снарядом из танка, либо минами подавят из-за перелеска, либо так пулеметами причешут, что и не высунешься. А как сделать, чтобы твоя стрельба намного полезнее была и сами вражины с поиском нашей пулеметной точки и ее подавлением долгонько повозились?

Лейтенант молчал, лихорадочно соображая, и Гловацкий решил прийти к нему на помощь, что делать – он-то сам пулеметчик в двух своих ипостасях, а тут птенец желторотый, что в училище одну ленту извел, вряд ли больше военным строителям выдают.

– Смотри, лейтенант – здесь насыпаем бруствер и хорошо маскируем. А пулемет ставим за него и ведем не фронтальный, а фланкирующий, скажем косоприцельный. Пулеметы разносим по фронту в точно таких же укрытиях. Вон там отличная позиция, левее дота, потом чуть ниже один, на гребне еще позицию. И получается, какую стрельбу ведем по врагу?

– Он попадет под перекрестный огонь, где бы ни находился. Можно даже вдоль дороги стрелять…

– Молодец, сообразил, что на самой дороге и вдоль ее ты их там много уложишь, бежать им некуда, укрыться тоже. Не стрелки, даже с Дегтярями, а станковые пулеметы с их водяным охлаждением главное оружие батальона в обороне. Огоньком вражину держим, многослойным – ливень пуль пехоту прижмет, а их минометы с гаубицами своей артиллерией накрывать будем. А тут позиции для корректировщиков будут – понятно, для чего еще блиндажи нужны нам до зарезу?

– Рации от обстрела спрятать?!

– С лета ловишь! А танки вкопаем, чтоб их бронетехнику не пустить, и вкопать нужно, чтоб только башня видна была – броня у наших тонкая, так что укрытие будет, а в башню еще попасть нужно. И хрен они нас с бугорков этих сковырнут, а мы еще в тылу таких линий пороем много, до реки и за ней тоже. И не прорвут они ее, кровью умоются. Не пустим к Ленинграду! Все, отступать не будем, здесь намертво остановим!

– Остановим, товарищ генерал!

Гловацкий посмотрел по сторонам – стройбатовцы стали копать более усердно, так как специально голос громче сделал, чтоб и они послушали, и с командиром вместе взбодрились. Николай Михайлович решил к большему энтузиазму их приобщить, своеобразно, в духе сложившихся обстоятельств, когда через сутки бой начнется.

– Ваш строительный батальон в мою дивизию перешел, так что вы для себя позиции готовите! Пулеметы и минометы выделим, винтовки и гранаты. Да, вот еще – ниши для бутылок с бензином выкопайте, если танки прорвутся через первую линию, поджигайте и кидайте на моторную решетку. Немцам сразу весело станет, как тараканам в топке. Бутылки сейчас по всему Острову собирают, к утру получите. Так что копайте, часов тридцать еще есть, и даже бой начнется, за скатами копать можно. Зарывайтесь в землю поглубже, она тогда не могила, а спасение! Да, а где гарнизоны ДОТов?

– Передали, что после полудня рота пулеметного батальона подойдет, товарищ генерал!

– Хорошо, тогда пойдемте, доты посмотрим!

Гловацкий пошел к тому самому ДОТу на склоне, что и в первый раз – тогда к музею он поехал после, вначале побродив по взгорку при помощи паренька, устал, правда, зверски. На толстой двери пломбы были сорваны, и, по всей видимости, давно – и куда только родная милиция смотрела, она же охрану военных объектов, даже законсервированных, нести обязана. Видно, селяне местные здесь искали полезное для хозяйства. Вот дурни!

– Так, лейтенант, придут уровцы, пусть лопатами сами ходы копают от двери, накаты из бревнышек, один к одному делают и землею присыпают. Маскируют дерном тщательно!

Гловацкий шагнул в проем, толстые бетонные стены отрезали день и привели в сумрак вечерний. Освещение шло через амбразуру – Гловацкий, тихо выругавшись, замер, глаза привыкали к темноте. Да, хреново гарнизону будет, лучше в окопах сидеть. Амбразуры для фронтального огня, их немцы прямой наводкой заглушат – либо танки подойдут поближе, либо из мощных зениток на расстоянии сработают. Вздохнув, сделал шаг с порога, поставив ногу вниз, на бетонный пол. Хлюпнула вода – сапог в нее ушел чуть ли не по ступню полностью. А вот вторым он наступил на что-то мягкое. Вздрогнув, посмотрел, сплюнул и с руганью выскочил из дота.

– Твою ж, во все три коромысла! В этом вся Россия, дохлая псина здесь, что ли, все семьдесят пять лет пролежала?!

Командир 28-й танковой дивизии полковник Черняховский Станция Гулбене

Совсем не так представлял первые десять дней этой войны молодой, не достигший еще середины сорокалетнего рубежа полковник. И только сейчас, на латышской станции, Иван Данилович полностью осознал все масштабы случившегося с войсками разгрома. Такого быть не могло, но дело в том, что случившееся вполне закономерно, особенно с главной ударной силой РККА – механизированными корпусами.

Каждый из них включал две танковые и моторизованную дивизии, мотоциклетный полк и корпусные части. По штату состояло одна тысяча танков, две сотни бронеавтомобилей, 35 тысяч человек личного состава, полторы сотни орудий, почти 6 тысяч автомашин, тракторов и тягачей. Да, все новые танки КВ и Т‑34 ушли в другие округа, в Минск и Киев, но и в его корпусе хватало с избытком боевой техники, пусть довольно устаревшей, порядком изношенной за долгие годы своей службы, с почти выработанным моторесурсом. Но ее было вполне достаточно.

Так, в его дивизии числилось 236 танков БТ‑7, 69 Т‑26, линейных с 45-мм пушкой и огнеметных, девять «Виккерсов», раньше состоявших на вооружении латвийской армии. Во второй танковой дивизии мехкорпуса, 23-й полковника Орленко имелось почти четыре сотни танков Т‑26. И лишь в 202-й моторизованной дивизии полковника Горбачева меньше половины положенного от штата. Но и у него было больше сотни танков, две трети составляли Т‑26, остальные «трофеи» различных марок, по которым можно изучать историю европейского танкостроения в 1920-е годы – английские «Виккерсы», французские «Рено» чуть ли не всех модификаций, итальянские «Фиаты», ископаемые, тут нет иного мнения, танкетки разных марок и стран, включая польские.

Броня у всех танков корпуса противопульная, пробиваемая немецкими 37-мм ПТО чуть ли не насквозь, но их ведь было много, очень много, в десять раз больше, чем противотанковых пушек в пехотной дивизии Вермахта. Эта бронированная лавина должна была смять врага, раздавить его своей мощью, намотать на гусеницы. Германская пехотная дивизия сокрушительного удара мехкорпуса выдержать не могла – семь десятков маленьких пушек, какую бы подготовку ни имели расчеты, но остановить танковую лавину в девять сотен танков не сумели бы. Ведь удар наносится накоротке, танковый прорыв скоротечен – дистанцию, пусть даже с километр, когда ПТО начнут пробивать броню, танки преодолеют за несколько минут.

Но вот этого не случилось, наоборот, противник уже вступил в Ригу, а советские войска отступают, и нет у них возможности остановить врага. В его 12-м мехкорпусе осталось в строю едва семь тысяч человек, в основном в тыловых частях, всего по полсотни танков и пушек – по сути, меньше одной полнокровной моторизованной дивизии, где вместо танкового полка в четыре батальона только один. И болезненный вопрос в голове, извечный: почему так произошло?

Первый звонок для него самого прозвенел за три дня до войны, когда Иван Данилович устроил по плану корпуса учения в своей дивизии. Наспех сколоченный штаб полностью потерял управление частями, даже не знал, где, какие из подразделений находятся на марше. Связь осуществлялась через делегатов на мотоциклах, а радиостанциями не умели толком пользоваться. В общем, сплошная суматоха и неразбериха, самому пришлось учить штабных командиров тому делу, которое они сами должны были знать в тонкостях и ему разъяснять. Все понадеялись, что если начнется война, то все спишет: огрехи и неумение, неготовность и незнание.

Война началась, вскоре действительно списала, вместе с тысячами бойцов и командиров, что расплатились собственной жизнью и кровью за эту самую бестолковость, сотнями сгоревших танков и расстрелянных с воздуха автомашин. Страшна оказалась расплата за человеческую глупость, надежду на пресловутое русское «авось».

Почему произошло именно так и не иначе?

Тут все дело во взрывном, иначе назвать нельзя, росте танковых войск. Весной начали комплектовать сразу два десятка мехкорпусов, в дополнение к тем девяти, что успели сформировать прошлой осенью. На их пополнение бросили все танковые бригады, изъятые в стрелковых дивизиях батальоны танков НПП, учебную бронетехнику и то, что можно было найти – все это перемешали и стали создавать практически с нуля такие крупные войсковые соединения – механизированные корпуса. Готовых кадров катастрофически не хватало – в танковые части тысячами спешно переводили кавалеристов, пехотинцев, артиллеристов, саперов и всяких снабженцев, наспех готовили механиков-водителей, быстро сколачивали экипажи и части, вооружали всем, что на складах было. И что получилось в итоге этой «танковой» реформы, непродуманной и злополучной, но проведенной с неистовым, разрушающим напором в самое короткое время?!