«Митьки» и искусство постмодернистского протеста в России

ВВЕДЕНИЕ ПОСТ -МОДЕРН, ИЛИ «МИТЬКИ» И ПРОБЛЕМА ЛИДЕРСТВА В РОССИИ

Начиная с восьмидесятых годов прошлого века политическое инакомыслие в российской художественной среде приобретает динамичные социальные формы. Открытия несанкционированных квартирных выставок, устраивавшихся в Ленинграде на исходе советской эпохи, явились одним из первых примеров искусства политического перформанса, при котором на первый план выходит подвижность сменяемых равноправных идентичностей, нарушающих пуританский социальный этикет2. Нестоличные представители «неподцензурной» живописи и скульптуры собирали частные коллекции, становившиеся узлами целой сети альтернативного восприятия искусства. Сеть эта существовала параллельно системе домов-музеев и исторических обществ, которая смягчала противоречия между советским культурным нарративом и локальными идентичностями путем распространения его на города и села. На территории Москвы демонстрация неофициального искусства порой принимала форму уличных выставок (например, знаменитая «бульдозерная выставка», организованная в 1974 году, устроители которой не могли не думать о возможной карательной реакции со стороны властей). Московские художники, а также близкие к ним теоретики и искусствоведы (в частности, члены организованной Андреем Монастырским группы «Коллективные действия») стремились создать интерактивное концептуальное искусство, решительно ломавшее «четвертую стену» между художниками и присутствующими здесь и сейчас зрителями. Чем менее однозначной оказывалась реакция публики: недоуменной, ошеломленной и даже явно враждебной, – тем лучше. Живопись, скульптура, рисунок, гравюра – все эти виды искусства превращались во вспомогательные средства создания Gesamtkunstwerk, подчас подразумевавшего фактическое нарушение закона.

Важную, но до сих пор недостаточно изученную страницу бурной, театрализованной жизни российского нонконформистского искусства составляют роль и значение художественного объединения, известного как группа «Митьки». Творчество «Митьков» охватывает сатирическую поэзию и прозу, поп-музыку, кино и концептуальный перформанс. Именно «Митьки» открыли ту форму политически поливалентного диссидентского искусства, которая легла в основу современного российского протестного активизма. В середине 1980-х годов наивный стиль «митьковской» живописи, резко порывавшей с натуралистическими принципами советского искусства, воспринимался как провокация. В своей книге «История культуры Санкт-Петербурга» (1995) Соломон Волков пишет о «Митьках»: «<…> эта группа дала специфически ленинградский, тонко стилизованный вариант культуры западных хиппи, но с сильным русским акцентом. <…> главным художественным достижением группы стал ее ритуализованный стиль жизни <…> „Митьки“ одеваются как люмпены: в морские тельняшки <…>, старые ватники, русские валенки и комичные облезлые треухи»3. Сочетая в своем творчестве графику, пародийные литературные манифесты и эстетику перформативного искусства, «Митьки» обнаруживают заметное сходство с американскими контркультурными группами, например с «Веселыми проказниками» (лидером этой группы был Кен Кизи). Конечно, направленная против политической власти пацифистская сатира «Митьков» роднит их и с такими европейскими авангардными движениями, как дадаизм и ситуационизм. Однако значение группы существенно превышает сумму возможных сближений и испытанных влияний. Так, антипутинская панк-группа «Pussy Riot», участниц которой в августе 2012 года приговорили к тюремному заключению за устроенную в московском храме Христа Спасителя акцию протеста, не возникла бы без поданного «Митьками» примера гибридной эстетики образа, звука и действия. Так, использование масок-балаклав, изобретенных британскими военными в годы Крымской войны (1853–1856), перекликается с «митьковским» политизированным подходом к одежде. Подобно «Митькам», участницы «Pussy Riot» выбрали головные уборы, напоминающие о крупных военных и дипломатических поражениях, в данном случае – о провальной крымской кампании XIX века. И «Pussy Riot», и Петр Павленский (этот художник, стремясь говорить правду в лицо авторитарной власти, использует в качестве холста собственное тело, нанося себе шрамы) обращаются к «митьковской» практике костюмированных или телесных провокаций, направленных против патриотизма в нормативном понимании и используемых для осуществления публичных актов риторической амбивалентности.

Пожалуй, наилучшей отправной точкой для анализа разнообразного и многогранного «митьковского» творчества станет аналогия с современным Петербургом, хранящим память о политических переворотах, коллективных травмах (тяжелейшей из которых стала блокада Ленинграда) и нарративах ленинградского политического и художественного андеграунда, впоследствии мифологизированных не меньше, нежели история пережитых городом больших трагедий. Покойный диссидент, историк и поэт Ростислав Евдокимов писал, что миф о «неофициальном» Ленинграде следует рассматривать в диалектическом единстве с дореволюционным «петербургским мифом», который предполагал завороженное любование этим городом, возникшим по воле харизматического самодержца4. «Митьки» подчеркивают в своем творчестве неослабевающее напряжение между двумя упомянутыми мифами-ориентирами. Исследуя места, так или иначе связанные с этим конфликтом, мы должны обратиться за указаниями к творчеству самих «Митьков». Учитывая экспансивную словоохотливость, столь важную для мифологии группы, и памятуя о предложенном Эдвардом Саидом подходе к анализу литературных текстов на основе многочисленных метакритических намеков, которыми они нередко изобилуют, представляется методологически уместным избрать позицию удивленного вопрошания, сделав ее своего рода «компасом», который поможет не заблудиться в изобразительном и литературном творчестве группы – этой мультимедийной панораме городской жизни. В одной из глав книги «Митьки», созданных в 1984–1985 годах, Шинкарев пишет: «Вот в последнее время много говорят о митьковской культуре, дык а как вкусить ее плодов?»5 Во вступлении мы не колеблясь зададим вопросы, которыми задается о себе само движение.

Что означает само слово «Митьки»? Ответ на этот вопрос прольет свет не только на этимологию названия, но и на задачи коллектива. Самоназвание группы представляет собой форму множественного числа забавного, несколько инфантильного слова «Митек», образованного от распространенной уменьшительно-ласкательной формы имени Дмитрий – Митя. Слово это отсылает к одному из наиболее активных участников группы – художнику Дмитрию Шагину, время от времени выступающему и как поэт. Сатирическим литературным голосом «Митьков» стал писатель-абсурдист Владимир Шинкарев, к тому моменту уже успевший прославиться в андеграундной среде самиздатской повестью «Максим и Федор» (1980). В книге увлекательно прослеживаются неожиданные лирические и мифопоэтические возможности, открываемые пьянством в стране, чья власть похвалялась высоким уровнем гражданской адаптации, соответствующим «поздней» стадии социализма. «Лицом» группы, много и охотно выступавшим на публике, стал Шагин. Мифологию движения описал Шинкарев в книге «Митьки», выходившей по частям – в разных форматах и разных самиздатских журналах – с 1984 по 1987 год. В соответствии с крепнущей в ленинградской андеграундной среде «митьковской» репутацией толстовцев и пацифистов Шинкарев строит повествование как поток непринужденной болтовни, напоминающий скорее частную хронику жизни нонконформистского сообщества, нежели обширный манифест оппозиционной политической программы.

Как можно интерпретировать движение «Митьков»? Один из возможных подходов – рассматривать их деятельность как пародию и на сталинский культ личности, и на диссидентские кружки брежневской эпохи. Последние, с их бурными политическими дискуссиями за кухонным столом и c особым, непонятным для посторонних жаргоном, носили сугубо частный, самореференциальный характер. В представлении «Митьков» о самих себе отчетливо просматривается образ диссидента как бездельника, постоянно рискующего быть арестованным за тунеядство. Ленивая праздность, исповедуемая художниками на ранних этапах движения, вступала в конфликт с советской этикой, числившей самоотверженный труд среди важнейших гражданских добродетелей. «Митьки» словно презирали советский коллективизм, противопоставляя ему свой собственный. Однако их этический выбор не был сменой одной формы деиндивидуализации или самоотречения на другую. В одной из первых глав своей книги Шинкарев писал: «<…> движение митьков вовсе не предполагает обезлички и унификации выразительных средств: будучи митьком, ты вовсе не должен мимикрировать к Дмитрию Шагину»6. К коллективному духу арт-группы применимо суждение ее участницы Ольги Флоренской о художественно-поэтическом круге Александра Арефьева (1950–1960-е годы), к которому принадлежал отец Шагина Владимир: при всей самомифологизации «арефьевцев» как культурных аутсайдеров главным героем их графического и литературного творчества был скорее сам город, нежели живущий и работающий в нем человек (или, вернее, художник)7.

Движение «Митьков» сложилось в середине 1980-х годов, когда советская власть предпринимала первые пробные шаги на поприще политических реформ. Подобно другим «аутсайдерам», поэтам Роальду Мандельштаму и Иосифу Бродскому, «Митьки» отличались сознательной творческой многогранностью: выступая с критикой советской экспансионистской геополитики, они вместе с тем обращались к военному символизму города, некогда бывшего столицей империи, а впоследствии, в годы Второй мировой войны, так страшно пострадавшего от гитлеровской Германии. Без сомнения, парадоксальный христианско-пацифистский лозунг движения – «Митьки никого не хотят победить и этим завоюют весь мир» – отсылает к тому, что петербургский рок-поэт Юрий Шевчук, время от времени сотрудничавший с «Митьками», язвительно именует «несправедливостью добра», иными словами, к самопровозглашенной лицемерной добродетели советских военных кампаний в таких странах, как Чехословакия и Афганистан8. Отличительной приметой жизни ленинградских диссидентов в 1970–1980-е годы были неофициальные провокационные «хеппенинги». Художники-экспериментаторы, к которым принадлежали «Митьки», нередко устраивали подобные «хеппенинги» в подвалах и котельных – местах, казалось бы мало располагающих к общению и формированию коллективов. Сам воздух этих пространств, нередко служивших рок-группам, в частности Виктору Цою и музыкантам «Кино», для репетиций и сочинения песен, был пропитан творческой испариной. В главе «Митьков», написанной в 1991 году, Шинкарев рассуждает о котельной: «<…> атмосфера здоровой тревоги и некоторой опасности обостряет все чувства и потенции. Эта атмосфера сродни монастырю, а не производству. Впрочем, „монастырь“ – слишком сильно сказано: устава-то нет, можно даже девушек в гости приглашать»9. В стихотворении «Подвальная сказка», отражающем социальную динамику ленинградского андеграунда, Ольга Флоренская сначала описывает проникновение в запертый подвал, а затем излагает фантастическую, слегка пугающую утопию о жизни людей с «кошками, котятами и даже котами»10. Использование местоимения «мы» делает пол рассказчика этой истории неопределенным, что можно расценить как естественное следствие человеческого единения с существами другого вида. «Митьки» придерживаются неоднозначной и подчас на удивление прогрессивной гендерной политики, а их постмодернистские политические пастиши изображают трудный, многоступенчатый переход от последних лет существования СССР к экономическим и идеологическим (нередко неблагоприятным) реалиям путинской России.

Мое исследование основано на литературных, искусствоведческих и политических источниках, а также на обширных интервью, взятых мною у Дмитрия Шагина, Владимира Шинкарева, Виктора Тихомирова, Ольги и Александра Флоренских, Ирины Васильевой и других «митьков». Я анализирую «митьковский» проект, обманывающий идеологические ожидания значительной части российской публики. Ввиду своей чувствительности к оттенкам разных идеологических жаргонов «Митьки» как никто другой подходят на роль сатириков, критикующих язык путинской России, где конкурирующие политические силы нередко вступают в абсурдные альянсы из соображений политической необходимости.

Как «Митьки» понимают «постмодернистскую» миссию своего движения? Ряд критиков и художников уже отмечали, что термин «постмодернизм» нередко слишком поспешно применялся к самым разным формам нонконформистского и постсоветского авангарда11. По мнению искусствоведа и критика Бориса Гройса, творческая практика постмодернизма складывается из использования таких стратагем, как повторение, словесный коллаж и агрессивная деконтекстуализация. Если дополнить гройсовское определение тем важным акцентом на присущем «состоянию постмодерна» иконоборчестве, который делает Жан-Франсуа Лиотар, то можно определить постмодернизм как «размышление о желании, направленном на Другого», сопровождаемое «процессом делегитимации» (Лиотар). Те художественные приемы и стилизованные формы поведения, которые Гройс определяет как «игру с цитатами, „полистилистику“, ретроспективность, иронию и „карнавальность“»12, вырастают из парадоксального сочетания страстного скепсиса со стремлением к интимности. «Митьки» с их тщательно отделанными, внутренне противоречивыми пастишами российской националистической и патриархальной идеологии – наиболее значительное российское движение политического постмодернизма. Их сатирические тексты и картины 1980–1990-х годов критикуют бездумное приятие реставрированной автократии, сегодня ставшее обыденностью. Владимир Путин сказал в одной из своих известных ранних речей, прибегнув к тяжеловесному «черчиллевскому» обороту: «Кто не жалеет о распаде СССР, у того нет сердца. А у того, кто хочет его восстановления в прежнем виде, нет головы». Именно этими соображениями он и руководствовался, создавая то, что журналист Дэвид Ремник метко назвал «„постмодернистским“ собранием символов новой России: частью царских, частью советских, частью sui generis – [одной из составляющих] стратегии всего-для-всех»13. Стремление «Митьков» заново интегрировать советские идеологические артефакты, в частности форму одежды и жаргон российского флота, в ритуалы повседневной жизни провидчески коррелирует с явлением, которое Маша Гессен назвала в 2015 году путинским «тоталитаризмом в стиле ретро»14.

Поразительный эклектизм «митьковских» источников (жития православных святых, живопись Поля Сезанна, мелодраматические советские детективные фильмы, например «Место встречи изменить нельзя», неореалистический кинематограф Лукино Висконти) – пример использования постмодернизма в качестве инструмента радикальной демифологизации, которая позволяет увидеть современность без прикрас. Для описания этой «митьковской» стратегии, состоящей в развеивании культурных иллюзий путем обрушения на аудиторию целой лавины идеологических «шибболетов», я предлагаю термин «постмодернистский реализм». А для описания радикального остранения – ключевой составляющей пересмотра и переосмысления «Митьками» традиционных представлений о национальном характере – можно применить понятие «расщепления „я“», разработанное критиком Лео Берсани и психоаналитиком Адамом Филлипсом в книге «Интимность» (2008)15. Доводя те или иные режимы клишированного мышления, речи и ви2дения до предельной концентрации, «Митьки» стремятся избавить личность от ложного сознания, помочь ей занять позицию более аутентичного восприятия и документирования настоящего, более искреннего отклика на современность. В центре «митьковского» постмодернистского реализма находится идея расширения политической активности путем переоценки физического взаимодействия акторов, в которых мы превращаемся при вступлении в область публичного. Речь идет и об эстетическом сценарии, помогающем людям прочувствовать физические аспекты существования наперекор идеализированным представлениям о принадлежности к коллективу, и о призыве заново оценить материальную природу жизни и собственную телесность.

В коллективном творчестве «Митьков» (под которым я подразумеваю всю совокупность их произведений, а также изображения и тексты, где отразились общие принципы движения) содержится попытка выйти за пределы застывших предубеждений и предрассудков при помощи «мозаичной», по выражению искусствоведа Любови Гуревич, эстетики, характерной для ленинградского авангарда. Эта эстетика, считает Гуревич, определяется концепцией динамичного «освобождения от своего бытового „я“» в результате попыток «пересотворить себя»16. Особенно важным для ленинградского андеграунда было разыгрывание различных ролей, театрализация повседневной жизни; ярчайшим примером служит творчество художника и скульптора Михаила Шемякина и фотографа Бориса Смелова. Тот факт, что последний приходился отчимом Дмитрию Шагину, лишь указывает на преемственность и богатство культурной продукции андеграунда 1970–1980-х годов17. На смеловском снимке 1979 года, отпечатанном на бромосеребряной бумаге, молодой Шагин и его невеста Татьяна, подняв бокалы с шампанским, смотрят в камеру вполоборота, с лукавым выражением; Дмитрий держит перед собой чайник, демонстрируя его зрителю странно многозначительным жестом, а на коленях у Татьяны, одетой в обшитое узорчатой тесьмой свадебное платье, стоит миска яблок18. Сидящие выступают в равной мере «составляющими» натюрморта (излюбленный жанр Шемякина и Смелова) и самостоятельными акторами. Для творчества «Митьков» вообще и мультимедийной продукции Ольги и Александра Флоренских в частности характерна предметная избыточность, напоминающая о гоголевской эстетике, которую Андрей Синявский описывал так: «Декорация представляет собою как бы множество поочередно выдвигающихся ящичков, набитых жизненным сором и снабженных в свой черед всевозможными перегородками, полочками и тайничками»19. Тяготение ленинградского андеграунда к многогранной перформативности – к свободному взаимодействию людей и арт-объектов – тоже сказалось на становлении и развитии «митьковского» коллективного кинестетического проекта.

Какова политическая позиция «Митьков» в несвободных условиях путинской России? Сознательно сочетая воинствующий патриотизм с интересом к преступному миру и советскому диссидентству, «Митьки» создали тщательно отполированное зеркало, где в более ясном свете предстает, преломляясь, российская конвенциональная журналистика (особенно принимая во внимание правительственный контроль над медиа). В 2008 году Шинкарев, воспользовавшись площадкой российских медиа, объявил, что пишет книгу под названием «Конец митьков», повествующую об исчерпании богемных, аполитичных принципов группы. Это был чрезвычайно необычный шаг – анонсировать выход новой книги, едва начав над ней работать. За время, прошедшее до публикации в ноябре 2010 года этого провокационного текста, Шагин и Шинкарев не раз спорили (преимущественно в интервью интернет-изданиям) о значении и наследии движения20. Утверждая, что «Митьки» стали социальным и политическим «брендом», Шинкарев указывал, помимо прочего, на открытую поддержку Шагиным, лицом группы, политики и общественных инициатив тогдашнего президента Российской Федерации Дмитрия Медведева. Одновременно объявив о своем разрыве с движением и о публикации новой книги о «Митьках» (первой с момента выхода в 1997 году последней главы «Митьков»), Шинкарев продемонстрировал проницательное понимание возможностей публичности в эпоху интернета. В ходе полемики и Шинкарев, и Шагин выстраивали публичный имидж художника как общительной знаменитости, использующей разные медийные каналы, информационные и социальные, для наведения лоска на и без того уже тщательно отделанный образ. Обнаруженный Шинкаревым и Шагиным талант к изобретательной саморекламе кажется весьма необычным для людей, выросших и сформировавшихся в Советском Союзе, а виртуозность, с которой они манипулируют общественной реакцией, затмевает аналогичные попытки современных писателей, таких как Владимир Сорокин или Захар Прилепин.

Настоящая книга представляет собой попытку понять «Митьков» как представителей перформативного по своей сути искусства в целом ряде контекстов. Она не является ни хронологическим описанием, ни историческим очерком выделения группы из пестрого мира ленинградского андеграунда. Творчество «Митьков» представляет собой критическое исследование современной культуры и вероятного наследия российской интеллигенции. Используя целую гамму неоднозначных терминов, которые можно расценивать как литературный эквивалент промежуточных тонов и нарочито неопределенных границ их «фовистских» композиций, «Митьки», разыгрывая свой живой театр демонстративной социальной неприспособленности, ставят ряд взаимосвязанных вопросов о социальной справедливости в России. Вопросы эти, в значительной степени унаследованные от русского общественного сознания XIX века, можно интерпретировать как звенья стройной причинно-следственной цепи: «Кто виноват?», «Кому на Руси жить хорошо?» и «Что делать?». Изначально движение «Митьков» основывалось на демократическом горизонтальном принципе; неудивительно, пожалуй, что оно прекращает свое существование именно тогда, когда два участника-основателя начинают притязать на явную роль лидера или рупора.

В свете всего этого становится очевидным серьезный диссидентский аспект движения, избравшего объектом своей пародии как ленинградские диссидентские кружки, так и советский послевоенный милитаристский этос. Среди прочего «Митьки» выдвигают «контрнарратив», противоположный государственному нарративу контроля и авторитарного лидерства. Несомненно, идея демократического порядка, узурпируемого одним из тех, кто призван его обеспечивать, чрезвычайно созвучна контексту современной России, которая весной 2017 года решительно вернулась в лоно автократии. Сложившийся к 1991 году сатирический миф «Митьков» о самих себе свидетельствует о ясном понимании ими механизмов ситуативного или случайного зарождения групповых идентичностей и социальных движений при произвольных и на первый взгляд неблагоприятных обстоятельствах. В 1984 году художники, путешествуя на автобусе, придумали в ходе «шутейного разговора» название «Митьки» и условную групповую идентичность, которая породила целое движение, выступившее противовесом воинствующему национализму; спустя тридцать два года иронической эмблемой протеста станет зеленка, выплеснутая в лицо оппозиционеру Алексею Навальному. Впоследствии молодые участники протестов из крупных российских городов станут красить лица в зеленый цвет, отмечая таким образом свои первые шаги в качестве политических акторов и одновременно выражая солидарность с человеком, который, подобно Дмитрию Шагину в контексте «Митьков», не столько является лидером, сколько способствует росту обширной сети социальных взаимосвязей – или служит одним из ее узлов.

Проведенная Шинкаревым параллель между борьбой за наследие «Митьков» и большой политикой дополнительно подчеркивается тем обстоятельством, что они с Шагиным – тезки двух наиболее могущественных (тогда, в 2010-м) кремлевских деятелей. В «Конце митьков» Шинкарев намекает, что упрочение автократии в Российской Федерации служит поучительным примером, показывающим все безумие и несправедливость подкрепленных демагогией притязаний на ведущую роль в обществе. И художественные движения, и целые нации утрачивают сплоченность, распадаются и прекращают свое существование именно тогда, когда некто беззастенчиво присваивает себе роль и звание вождя. Ставя под сомнение нравственность любых (включая собственные) притязаний на славу основателя движения, автор «Конца митьков» одновременно создает иронический некролог группе и убедительно критикует возрождение авторитаризма в российской политической культуре. Это последнее на данный момент литературное произведение Шинкарева – один из самых бескомпромиссных демократических документов сегодняшней России, который, указывая на абсолютную несовместимость коллективного действия и лидерства как такового, вместе с тем утверждает радикальное понимание равенства как распределения власти между всеми социальными и гендерными категориями, потенциально способного покончить с интерсекциональным угнетением. У истинного политического движения либо есть номинальный лидер – человек, выступающий в роли скорее координатора или посредника, нежели создателя, – либо вообще нет лидера. В этом смысле шинкаревское понимание «Митьков» как художественной группы и вместе с тем молодежного движения приближается к идее «коллективно осуществляемого лидерства», которую не так давно высказала афроамериканская активистка Анджела Дэвис. По мысли Дэвис, роль лидера должна носить подчиненный, второстепенный характер по отношению к самому движению, а возвеличение отдельных людей в качестве вождей является ловушкой; необходимо «отнестись к общепринятым представлениям о лидерстве критически»21. Тот факт, что многие работы самой Дэвис обнаруживают заметное влияние постсталинских моделей коллективного действия, а также идей неортодоксальных советских ученых-марксистов, эмигрировавших в США в 1970-е годы, объясняет и специфику ее концепции лидерства (отделяющей индивидуализм и героические биографии лидеров от социальных движений, на ведущую роль в которых эти люди претендуют), и сходство этой концепции с критикой сталинского культа личности художниками ленинградского и московского андеграунда. Шинкаревская критика шагинских притязаний на роль лидера подчеркнуто антииерархического движения во многом созвучна идеям советского марксистского теоретика Михаила Лифшица, писавшего в 1968 году, что органичное лидерство не может возникнуть ни в результате борьбы за власть, ни в условиях государства, охваченного культом личности лидера – строгого пастыря, без которого рабочий класс подобен беспомощному скоту22. Несмотря на то что Шинкарев время от времени декларирует идеи культурного элитизма и одобрительно ссылается на loci classici современной консервативной мысли, в частности творчество Г.К. Честертона, в сегодняшней политической ситуации написанное им носит принципиально антиавторитарный и имплицитно антипопулистский характер.

Хотя Шинкарев в целом открещивается от роли лидера, обе его книги о «Митьках», 1980–1990-х годов и 2010 года, несомненно знаменуют собой начало и конец движения. В главе 1 («Мерцающие близнецы ленинградского андеграунда: Дмитрий Шагин как творец и творение в книге Владимира Шинкарева „Митьки“») я рассматриваю его художественную и литературную творческую эволюцию, сосредоточиваясь на пародийном образе Дмитрия Шагина как «самовластного правителя» из первой, самиздатской версии «Митьков» (1984–1990). В марте 2008 года Шинкарев заявил, что движение «Митьков» себя исчерпало. Это было сказано в ходе нескольких неформальных пресс-конференций для российских интернет-изданий (включая базирующиеся в родном городе художников – Петербурге)23. Уже в 1984 году он стал задумываться о последствиях постмодернизма как творческой практики (проявляющейся в культивировании повторов, словесного коллажа и агрессивной деконтекстуализации) в области как изобразительного искусства, так и литературы. «Митьки» как молодежное движение решительно отмежевывались от любых партий, политических философий и идеологий; по мнению художников, такая позиция являлась самой, быть может, чистой формой политического сопротивления. С этой точки зрения мрачный взгляд Шинкарева на культурный упадок в современной России повторяет его же критику советской официальной культуры, высказанную в середине 1980-х годов. Конечно, графическое и литературное творчество Дмитрия Шагина носит самостоятельный характер и не зависит от своего отражения в работах Шинкарева. Однако каждый из них неизменно учитывает культурную продукцию другого; оба позиционируют себя как непохожих братьев-близнецов в контексте личных и творческих внутригрупповых отношений. Если и можно говорить о первостепенной роли отдельных людей в «митьковской» среде, то лишь приняв во внимание принципиальную важность взаимосвязанности и интимности, естественным образом возникающих из непохожести и разнообразия.

Почему «Митьки» уделяют так много внимания собственной публичной деятельности, определяемой личным травматическим опытом? В главе 2 («„Кто этот героический человек?“: Дэвид Боуи и размывание границ маскулинности в творчестве „Митьков“») я исследую проблемы гендерной идентичности и сексуальной ориентации в работах группы. Самих себя «Митьки» выводят в сниженном и сексуально неоднозначном образе, пародирующем квазивоенных героев официальной советской культуры. Описывая русского «Икарушку», Ольга Флоренская, Дмитрий Шагин и Владимир Шинкарев подчеркивают опасность ностальгии и ревизионизма с их грузом ложных представлений, накапливаемых в ущерб памяти о подлинном историческом прошлом. Фигура «Дэвида Бауи» в творчестве «Митьков» воплощает героическую модель изменчивой, как Протей, беспокойной самоидентификации. Мужчина я или женщина, человек Востока или Запада, ортодокс или противник нормативности? Уже сам факт возникновения таких вопросов, всерьез задаваемых себе художниками, важен не менее, чем те или иные промежуточные ответы.

Какова возможная связь между пьянством и авторитаризмом в русской культуре? Предпринятый «Митьками» скрупулезный анализ алкоголизма – в частности, роли алкоголя в формировании их собственной субкультуры – являет собой одну из самых продолжительных хроник злоупотребления опьяняющими веществами в русской литературе. Хроника эта тем более красноречива и увлекательна, что вели ее художники и писатели, которые на момент создания своих главных работ являлись алкоголиками в полном смысле слова. По мнению «Митьков», государственная политика борьбы с пьянством (в частности, горбачевский сухой закон) лишь усугубила проблемы, которые призвана была решить. Впрочем, к трезвости «Митьки» относятся так же неоднозначно, как и к пьянству. Здесь важно понимать, что между запоями и периодами трезвости они усматривают неожиданную симметрию, поскольку оба состояния представляют собой попытку разрушить общепринятый, нередко весьма репрессивный и нездоровый, взгляд на самих себя. Что общего может быть между пьяной несдержанностью и встречами групп, работающих по программе «12 шагов»? В главе 3 («Огненная вода: алкоголизм и реабилитация „Митьков“ в Санкт-Петербурге») показано, что члены движения рассматривают алкоголизм как социальную практику, направленную против существующих в обществе проблем. В глазах «Митьков» социальный аспект излечения от алкоголизма связан с тем, что можно было бы назвать творческой раскрепощенностью. В девяностые годы несколько участников арт-группы присоединились к набиравшему силу российскому реабилитационному движению и стали деятельно участвовать в работе благотворительного центра реабилитации «Дом надежды на Горе», расположенного в Ленинградской области. Разработанная в Соединенных Штатах программа «12 шагов», устанавливающая баланс между личной ответственностью и взаимной поддержкой в контексте интенсивного общения, переосмысливается «Митьками» как практика непосредственной телесности и свободного диалога, характерная для ленинградского андеграунда 1970–1980-х годов. Ги Дебор пишет в «Обществе спектакля» (1992), что спектакль в эпоху массмедиа «есть то, что ускользает от деятельности людей, от пересмотра и исправления их творчества», а следовательно, враждебен самому принципу диалога24. По ряду причин когнитивного характера (связанных с важностью групповых обсуждений и проговаривания проблем в рамках двенадцатишагового лечения зависимости) «Митьки» в последнее время подчеркивают главным образом оппозиционные, кинестетические возможности алкоголизма и перекидывают мост между языком и визуальностью, способствующий более широкому распространению социальных движений в обществе.

В главе 4 рассматривается современное творчество «команды» Флоренских – Ольги и Александра. Подобно британскому художественному тандему Гилберта и Джорджа, Флоренские используют артистический «бренд», вызывающий ассоциации с семейным предприятием или нотариальной конторой. Эксцентричный глиф «О & А Флоренские» призван подчеркнуть размывание границ мужской и женской идентичности, а также привлечь внимание к захватывающим возможностям взаимодействия и игры гендерного и индивидуального, открываемым общей художественной «маркой». Факт участия в одной из выставок четы их дочери Кати Флоренской лишний раз подчеркивает полифоническую природу практикуемого Флоренскими совместного творческого труда. Анонсируя в социальной сети выставку работ Флоренских, посвященную их размышлениям о природе и письменности Черногории, а также об изменчивой истории черногорско-российских связей, эмигрировавший в Черногорию галерист Марат Гельман иронически заметил: «Да, мы имеем не трех, а четырех разных художников. Саша, Оля, Катя и „Саша и Оля“»25. Флоренские стремятся представить сотрудничество художников – в контексте социального движения, такого как «Митьки», или в условиях, которые шотландский психоаналитик Р.Д. Лэйнг называл внутрисемейной или внутриклановой тиранией, – как тесное и многогранное взаимодействие между личной независимостью и коллективным самоопределением.

Для современного творчества «Митьков» характерна отчетливая связь между усиленным интересом к визуальности в самых разных формах (просмотр, чтение, наблюдение) и излечением от зависимости. Особенно ярко это проявляется в чрезвычайно разнообразной творческой продукции Виктора Тихомирова (глава 5: «Сатира, секс и случайность: творческий дневник Виктора Тихомирова»). Будучи наиболее продуктивным «митьком», работающим в нескольких областях искусства (живописи, политической карикатуре, литературной сатире, кинематографе и социальных медиа), Тихомиров достигает высокого уровня синтеза, обращаясь к общим для всей группы проблемам коллективных заблуждений и потакания желаниям. В мультимедийном творчестве Тихомирова выражено своеобразное понимание автократии как социальной и институциональной практики, представляющей собой зависимость сродни алкогольной. Давая мне интервью в 2005 году, Владимир Шинкарев признал оппозиционность «Митьков», подчеркнув разницу между «миром реклам» и популярной культурой. По его словам, творчество «Митьков» во многом задумывалось как «пародия на популярную культуру», принципиально отличную от «мира реклам» и притом чрезвычайно многогранную26. Тихомиров документирует преемственность несправедливости, усматриваемую им между политическими культурами ленинизма и сталинизма. Вместе с тем, однако, советская обыденность в период с конца оттепели до начала 1980-х годов представляется Тихомирову разрывом с ленинско-сталинским идеологическим континуумом. Позднесоветские же институции, по мнению художника, поразил глубокий склероз, заставивший их оставить в покое граждан с их повседневной жизнью. Это оригинальное представление о неожиданном нравственном богатстве обыденной жизни в последние тридцать лет существования СССР – с характерными для нее порядочностью и доверительностью взаимоотношений, свидетельствующими о возникновении внутри страны своеобразного «глубинного государства», – позволяет говорить о Тихомирове как о противнике самой категории политического. Однако вместе с тем он искренне обеспокоен все большей вольностью нравов в постсоветской России. Изображая возможность этичных и свободных отношений между полами, художник одновременно указывает на сопутствующие проблемы и предлагает задуматься о взаимосвязи личной вседозволенности с приятием авторитаризма.

В заключительной части («Взлет Икара, или „Митьки“ и современность») я возвращаюсь к обсуждению, теперь уже более подробному, критики «Митьками» внутригрупповой однородности, начатому в главе 2 и продолженному в рассказе о многогранной творческой продукции Виктора Тихомирова. Характерная для группы пестрота источников вдохновения (диссидентских и ортодоксально советских, русских православных и еврейских, наивно-фольклорных и принадлежащих к абсурдистскому течению высокого модернизма) свидетельствует о неприятии представления об идеальной группе как о такой, все члены которой одинаковы. «Митьковская» дискурсивная модель гораздо важнее соответствующего «бренда». Группа ясно сознает опасность превращения в харáктерных актеров в действе, которое Валерия Новодворская назвала путинскими «комедиями национального примирения»27; Дмитрий Шагин открыто поддержал панк-группу «Pussy Riot».

Представляется, что произведения «Митьков», созданные в период расцвета движения (середина 1980-х – середина 1990-х годов), предвосхитили противоречивое положение художника в стране, которая вступила на путь консюмеризма и вместе с тем идеологизации, выражающейся в непрестанных апелляциях к национальной славе и гордости. В «митьковском» творчестве тех лет обыгрывался образ парадоксальной утопии, пацифистской в вопросах поведения и квазимилитаристской с точки зрения одежды и пародийных ритуалов. Многие авторы указывают на принципиальный эстетический разрыв между московскими и ленинградскими/петербургскими художественными течениями. Эндрю Соломон выразил эту точку зрения в емком пассаже:

Несмотря на убедительность этой характеристики московского и ленинградского/петербургского арт-миров как антиподов, представляется возможным утверждать, что интерес «Митьков» к перформативным арт-объектам как узловым точкам на пути самопознания во многом сближает их с московскими концептуалистами – ввиду общности целей. В интервью 2013 года Андрей Монастырский рассказал автору этих строк о зарождении своего интереса к акционным объектам в проникнутую ощущением герметизма брежневскую эпоху, когда каждый человек являл собой как бы отдельный обнесенный стеной город, космос невыражаемых чувств и невысказываемых мыслей29. Хотя концептуалистский акционный объект предлагает возможность размыкания замкнутого «я» (личности в закрытом обществе), он, как и групповые акции «Митьков», имеет мало отношения к более крупным формам художественного вмешательства в действительность. Но вместе с тем и творчество «Митьков», и работы московских концептуалистов прямо-таки кричат о жажде человеческого общения! Обе группы подчеркивают способность акторов, разобщенных в обширном пустом пространстве, к участию в хеппенинге. В недавно опубликованных мемуарах Виктор Пивоваров рассказывает о своих отношениях с московскими концептуалистами, научившими его «новому пониманию картины» как чего-то «разомкнутого». Картина, пишет Пивоваров, обретает смысл лишь постольку, поскольку вступает в диалог со зрителем и другими художниками. Согласно этой точке зрения, рамы лишь отделяют, отрезают картину от остального мира30. В романе Виктора Тихомирова «Евгений Телегин и другие» (2017) описывается бурная, полная определяемых «коллективным поведением» событий жизнь молодых деятелей ленинградского андеграунда конца 1970-х годов. Роман этот – высказанный спустя почти два века после пушкинского «Евгения Онегина» свежий взгляд на неудовлетворенную привилегированную прослойку – воссоздает эпоху пьянящих экспериментов и ярких чувств, предлагая выход из ситуации социальной аномии, недоступный пушкинскому герою, чье сердце в итоге оказалось разбито. В романе Тихомирова джем-сейшены и неофициальные выставки живописи соревнуются за внимание в пределах одного и того же «арт-пространства», а молодым людям удается, преодолев сильную разобщенность и отчужденность, наладить между собой коммуникативные связи, отражающие стилистический эклектизм окружающих картин и музыки31. Сопоставляя два в остальном очень разных движения, «Митьков» и московских концептуалистов, мы начинаем понимать, каким образом арт-объект трансформируется в событие или даже в коллективное действие.

Виктор Тихомиров, Владимир Шинкарев в «Конце митьков», художница Ирина Васильева и тандем «О & А Флоренские» стремятся сохранить и расширить «митьковское» наследие, дополнив его теорией артефакта как катализатора «жажды повторения» (если воспользоваться выражением Милана Кундеры), на первый взгляд противоположной идеям прогресса и просвещения. Обсуждая в одной из своих ранних работ отношения симбиоза между постмодернизмом и обществом потребления, Фредрик Джеймисон указал на значительный потенциал углубления рефлексии, присущий постмодернизму с его обращением к пастишу как мощному усилителю читательских и зрительских ожиданий и общей ностальгии32. Однако у «Митьков» жажда повторения прошлого оборачивается еще и желанием заново его пережить, а значит, потенциально пересмотреть. По мнению петербургского искусствоведа Екатерины Климовой, воспринятые Ириной Васильевой «„митьковские“ идеи» повлияли на графический язык художницы, который сочетает в себе «первобытно-низовую эстетику лубка и примитива» с лаконичностью и гротесковой монументальностью, акцентируя внимание на «страшной и прекрасной обыденности»33. Делая ставку на зрительский интерес к обыденному, ничем не примечательному материальному объекту как к своеобразному порталу, парадоксальным образом позволяющему нам увидеть в самих себе агентов социальных изменений, Шинкарев-теоретик приближается в эстетическом отношении к преднамеренно неопределенному эмпиризму московских концептуалистов вообще и Монастырского в частности.

В противоречивой полемической книге Шинкарева «Конец митьков» утверждается, что «Митьки» начинались как движение, имевшее номинального главу, однако (что подчеркивалось) лишенное лидера. В ряде документов, вошедших в «Поездки за город», Монастырский и другие участники «Коллективных действий» отмечают, что ритуализованная, тщательно срежиссированная деятельность их группы словно бы исключала интимную доверительность, отводя публике роль изумленных наблюдателей34. Нечто подобное высказывает в своем пародийном сатирическом памфлете «Митьковские пляски» (2005) и Владимир Шинкарев. Это «краткое руководство для хореографических кружков художественной самодеятельности» отсылает к творчеству Дмитрия Пригова и подражает шутливой педагогической манере «Коллективных действий». Шинкарев отмечает, что «митьковские» «хеппенинги» 1980-х годов нередко представляли собой тщательно инсценированные пародии на самих «Митьков», на других художников и на сам «принцип конкуренции»35.

И московские концептуалисты, и «Митьки» широко используют материал, псевдодокументальность которого очевидна, с целью подчеркнуть сложность запечатления жизни вне ее непосредственной среды. Члены обеих групп составляли глоссарии группового сленга, призванные ограждать художников от осуждения извне и фиксировать основы их мировоззрения. Однако в обоих случаях читатель этих филологических компиляций быстро понимает, что описанный «язык» представляет собой, в сущности, фикцию, а сам словарь – не что иное, как стеб, то есть провокационное искажение привычных коммуникативных моделей и выворачивание наизнанку общепринятых представлений. По большей части вокабуляр из шинкаревских «Комментариев к митьковскому толковому букварю» (включенных в «Материалы к истории движения митьков» – написанное в 1991 году обширное приложение к «Митькам») носит нарочито вычурный характер; например, вымышленное слово «искусствоведушко» означает «искусствовед, обслуживающий митьков»36. Кроме того, большинство слов не являются чисто «митьковскими»: любой носитель языка безошибочно узнает в них ленинградский студенческий сленг или знакомый по блатным песням воровской жаргон.

Во многих отношениях творчество «Митьков» 1980–1990-х представляет собой вырождение «Коллективных действий». В предисловии к «Словарю терминов московской концептуальной школы» Монастырский сравнивает рутинный труд лексикографа с интерпретирующей работой искусствоведа. Описывая современные художественные движения, отстаивающие невозможность репрезентации, оба, искусствовед и лексикограф, неизбежно выступают в роли рассеянных счетоводов, составляющих неполный инвентарный перечень экспонатов и теоретических терминов; оба создают решетку, которая столь же полезна в качестве опоры, сколь выразительна в своей эксцентричной асимметричности. В каком-то смысле представление Монастырского о концептуалистском документировании как о прихотливом самонаблюдении, уравновешиваемом добросовестностью полевой работы, можно рассматривать как развитие критических парадигм, выдвинутых американскими искусствоведами Гарольдом Розенбергом и Клементом Гринбергом, которые нередко «набрасывали» язвительную оценку тех или иных художников и выставок на холодный каркас скрупулезных описаний американского абстрактного экспрессионизма как движения. С возможной оглядкой на Шинкарева с его модернистским недоверием к так называемому «объективному» документированию Монастырский утверждает: «в московском концептуализме <…> сохраняется <…> нечто, принципиально не поддающееся музеефикации. Можно на выбор видеть в этом источник торжества и/или фрустрации»37. Во вторичных документальных материалах оба – и Шинкарев, и Монастырский – широко используют перечни имен и терминов наряду с рисунками, отражающими отношения между понятиями и имеющими ограниченную пропедевтическую ценность. Объяснения, даваемые обоими художниками стратегиям, которые лежат в основе соответствующих движений, нередко скорее запутывают, чем помогают; подчас оба почти с восторгом подчеркивают второстепенность роли художника-творца по отношению к совместным практикам. Структура составленных Шинкаревым и включенных в приложение к «Митькам» списков участников движения обнаруживает явное сходство с документами КГБ: сухими, недружелюбными, распределяющими диссидентские кружки по категориям (прежде всего по территориальному признаку и по предполагаемому уровню политической активности)38. Репрессивный голос власти как бы просачивается в рассказ хроникера о движении. «Митьки» последовательно подчеркивают возможность вырождения групповой политики под напором антидемократических тенденций. Своеобразные попытки самодокументирования, предпринятые «Митьками» и московскими концептуалистами, указывают на нечто живое и реальное, пусть подчас и выходящее за рамки кругозора обеих групп. Может ли какое-либо движение или группа в полной мере понять себя? Вероятно, ответ на этот вопрос отрицателен, а определить значение группы под силу лишь внешнему наблюдателю или читателю. Иными словами, мы, публика, являемся творческими акторами в той же мере, что и сами художники.

Возможно, современные картины Шинкарева по-прежнему рассматриваются через призму этого былого страстного стремления к идеалу артистического коллективизма. Так, одна посетительница страницы художника в сети «Facebook» отметила «бесчеловечную» (как ей показалось) атмосферу написанной в 2008–2011 годах серии петербургских городских видов под названием «Мрачные картины». Отвечая на комментарии 14 февраля 2012 года, Шинкарев риторически спрашивает: «Я удивлен: почему бесчеловечная? Бесприютная – ладно, но бесприютная – и есть самая человечная». Далее он подчеркивает преднамеренно провокационный характер серии и выделяет два порадовавших его комментария: одну посетительницу «почему-то дико развеселило название серии», а другой комментатор «от этой живописи вспомнил о мечте стать космонавтом»39. С учетом постмодернистского стремления полностью уравнять в правах настоящее и прошлое, высокую культуру и низовую, а также превратить в искусство сами формы вовлечения и участия можно сказать, что термин «ленинградский концептуализм», пожалуй, лучше всего описывает современное литературное творчество, живопись и публичные акции бывших участников движения.

«Митьки» – художники мимолетного жеста и подвижного жанра. В литературе они предпочитают малую форму, в изобразительном искусстве и социальных медиа – скромную, ситуативную (зарисовка, виньетка, портрет, пост в сети «Facebook»). Модель нонконформистского социального движения служит им отправной точкой для концептуализации протеста, построенной на обостренном понимании неоднозначной читательской реакции. Но можно ли считать протестным искусство, которое не несет никакого четкого политического послания? Совместима ли неопределенность с конфронтационной природой протеста? Помимо прочего, «Митьки» показывают, как идеологическая неопределенность и непоследовательность могут эмоционально приближаться к оппозиционности. Социальные сети «Facebook» и «ВКонтакте» позволяют Шинкареву комментировать и документировать собственное творчество при участии других людей, использовать живопись как повод для действия и взаимодействия. Социальные медиа стали новой динамичной площадкой для распространения антинормативного мировоззрения «Митьков». Некоторые их них, прежде всего Ольга, Александр и Катя Флоренские, выкладывают в «Facebook» свои картины, снабженные явно ненастоящими почтовыми марками разных стран мира, будто нарочно обращаясь к старым, более личным, интимным моделям коммуникации в эпоху новых технологий связи.

«Митьки» используют социальные медиа в качестве своеобразной постмодерной почты (можно назвать это явление «пост-модерном»), творя, если прибегнуть к терминологии Пьера Леви, «молекулярную политику» «умного города» в киберпространстве. В 1997 году – волей случая как раз в то самое время, на которое пришелся литературный и художественный расцвет «Митьков» как практиков, по выражению Марка Липовецкого, «наполовину пародийного, наполовину серьезного „юродства“», – Леви писал, что такая политика возникает из «детерриториализированных сетей глобальной экономики». Леви рассматривает такую импровизированную политическую ориентацию не столько как продуманное мировоззрение, сколько как образ жизни: речь идет о «ризоматических процессах», порождающих коллективное знание, которое предполагает не «формулирование [эксплицитной политической] программы», а скорее «образ действий, описание нескольких правил новой игры»40. Ростислав Евдокимов отмечает, что из соображений безопасности значительная часть ленинградского политического андеграунда организовывалась в наполовину автономные кластеры, каждый из которых представлял собой отдельную «ячейку» или «молекулу» в обширной горизонтальной структуре, которую можно назвать децентрализованной и лишенной руководителей41