«Оптика разлуки»

28 августа 2008, 19:35

Текст: Александр Чанцев

Сергей Юрьенен – диссидент, журналист, путешественник, переводчик и прежде всего писатель, «сбежавший в литературу по следам Улисса – туда, где нет берега и откуда не возвращаются» (Андрей Битов). В России получили известность романы «Беглый раб», «Сделай мне больно», «Сын империи», «Фашист пролетел», «Дочь генерального секретаря», обобщенные екатеринбургским издательством « У-Фактория» пару лет назад в «малое» собрание сочинений. А что делает и пишет Юрьенен сейчас? С необычным писателем и интересным человеком, живущим сейчас в Америке, беседовал корреспондент газеты ВЗГЛЯД Александр Чанцев. - Расскажите, пожалуйста, о вашем детстве. В какой семье вы родились?

– Я возник с волной советского бэби-бума, в порядке компенсации незаменимых потерь и в полном согласии с установкой вождя, при котором это произошло. Вождь знал, что под ним, как полагал и оппонент в Берлине, страна по преимуществу женского начала, неистощимость в смысле самовоспроизводства.

«Литература, несомненно, остается формой свободы. Ее резервуаром. И редутом» Время возникновения в данном случае важнее, чем семья, чисто случайная, конечно – и даже более, чем в достоевском духе. Только либидо в то время – в мое время – определяло возникновение семей. Огромное либидо выживших и заждавшихся. Ребенок любви, рожденный в стране любви. Я, впрочем, родился не вполне в России, а в стране, Россией побежденной, в зоне оккупации. Мама, угнанная из Таганрога, отбыла войну с нагрудным знаком OST и, движимая советским патриотизмом, вернулась из американской зоны. Неделю назад ей исполнилось 87, и сейчас она находится в больнице Заводского р-на города Минска. Надеюсь, все будет в порядке. Отец был убит в канун моего рождения. Наделивший меня фамилией на – нен и частным норманнским мифом, питерский спец по наведению мостов в форме лейтенанта. Я много писал про всю эту историю – «Сын империи», «Фашист пролетел», «Германия, рассказанная сыну». Детство было ареной борьбы миров. Дедушка-бабушка – «прежний» мир, обреченным на исчезновение со всеми его пережитками. Мама и отчим – новый, всепобеждающе-советский. Мирам было небезразлично, что из меня выйдет. Миры за меня боролись, внушая чувство важности. Советский мир победил, однако, как и в большой истории, в этой победе было заложена программа самоуничтожения. У мамы с отчимом, молодых, кипучих и красивых, был воспитательный проект. Выковать «нового человека». Не методом оболванивания, конечно, а в соответствии с предначертаниями. Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество.

Мой случай демонстрирует порочность ленинской предпосылки. Богатства – в виде мировой литературы и русской классики – взяли реванш. В те времена я мечтал возникнуть в иных местах. «У них, в Мичигане». А сейчас думаю, что мне повезло родиться в Союзе. В других ареалах коммунистического проекта, мою юную голову, начиненную, как говорил мой отчим, «чёр-ти-чем» (Хемингуэем, Толстым, Достоевским и далее по списку), скорее всего, разбили бы киркой.

– Вы жили во многих городах мира. Ленинград, Минск, Москва, Париж, Мюнхен, Мадрид, Лондон, Прага, Нью-Йорк, Вашингтон… Так получалось, приходилось перебираться вслед за жизненными обстоятельствам или же это был сознательный выбор?

– Любая дорога начинается с первого шага. Но я, еще не умея ходить, стал перемещённым лицом. Из Франкфурта-на-Одере с мамой и прахом отца – в Ленинград. Только осознал себя коренным питерским мальчиком с поколениями, чья жизнь прошла на Невском и у Пяти углов, как возник отчим с его казенной надобностью. Армия – организация космополитов, где для штатских «республики», для СА – округа. Я попал в страну БВО – Белорусский военный округ. Единственный мой отъезд, который был пережит, как насилие над судьбой, уготованной мне в Питере. Так что эмигрантом я стал еще внутри Союза ССР. Своего рода маленьким набоковым. Со всеми эмигрантскими комплексами и задачами, главной среди которых был лингвистический майн кампф. Удержание русского языка холодноватой питерской разновидности. Долго длилось пребывание среди сябров. Только закончив школу, сумел стать «возвращенцем». Воспользовавшись редкой легальной возможностью изменить судьбу и вернуться в Россию. Но не в Ленинград, как ожидала питерская родня. В Москву. Под предлогом поступления в МГУ. Юрий Казаков дал такой совет, который могу передать всем начинающим в виде завета мастера, которого не все еще забыли.

– Можете в двух словах охарактеризовать особо запомнившиеся города вашей жизни? Их цвет, запах, может быть, сны?

– Я, видимо, не настолько урбанист, чтобы поэтизировать даже и Париж. Людям снятся – иногда – голубые города. Мне нет. А если снились – перестали. Хороший город для меня, где люди читают. Не представляю, как я мог бы жить в Мадриде, во всех прочих отношениях замечательной столице. В Праге есть интерес к литературе, но только к своей собственной. Берлин, Франкфурт-на-Майне, Мюнхен – эти весьма читающие города солидарны в одном: хороши все жанры, кроме нескучных. Что остается нам, литературоцентричным? По мою нынешнюю сторону – Вашингтон, Нью-Йорк. По вашу – Лондон, Париж. А также, разумеется, Москва и Питер.

– Нет планов вернуться в Россию?

– За тридцать лет, что я снаружи – 7 Ноября будет ровно как – изменился не только молекулярный состав, но и сама оптика разлуки. Союз был запредельно далеко в эпоху биполярности и Железного занавеса. Но сегодня Россия ближе, чем когда-нибудь. Поэтому время возвращений (не знаю, как насчет отъездов), по-моему, миновало вместе с эпохой великих геополитических открытий. По существу вопроса в Америке говорят: you can take the girl out of the country, but you can't take the country out of the girl. Тем более нельзя вынуть из человека страну с тысячелетней историей. Особенно в эпоху всеобщего подключения к Интернету.

– Географически вы находитесь на краю ойкумены отечественной литературной жизни, но посредством Интернета, разумеется, причастны к ней. Какой она видится вам в этой вендеровской ситуации «так далеко, так близко»?

– Литература, несомненно, остается формой свободы. Ее резервуаром. И редутом.

– Я знаю, что Вы близко общаетесь с Ю. Алешковским. Чем он сейчас занят? Общаетесь ли вы с американскими писателями?

– Страна тут нетесная и не могу сказать, что социабельная. Дистанция между креативными единицами намного больше, чем в Париже, а тем более в Москве. Там у вас, в больших литературоцентрических столицах, умеют извлекать энергию и кайф из трения – писательского, так сказать, фроттажа. А здесь друг к другу долго приближаться. Острова в океане, сказал наш общий Папа Хэм. Впрочем, он же любил цитировать, что «человек – не остров». Я член местного писательско-правозащитного Пен-центра, и в этом качестве, конечно, берусь за руки, чтоб не пропасть поодиночке (но главным образом не дать пропасть собрату где-нибудь в Китае). Минимум общения имеет место быть, однако не свыше. Что касается Юза, который сейчас, так получилось, находится в статусе первого писателя эмиграции, то, надо думать, человек не покладает рук. Когда мы познакомились сорок лет назад в Москве у Битова, он только что закончил «Николай Николаевича». В моих программах на «Свободе» звучал почти четверть века. В 2004-м, на исходе моей радиоактивности, я успел предать эфиру фрагменты его нового романа «Слепой ангел».

– Вы много переводили с разных языков – Поля Морана, Чарльза Буковски, Элмора Леонарда и др. Кто и что запомнилось особо?

– Луи-Фердинан Селин. В эпоху его советского запрета первая жена перевела мне его вслух еще в Москве на Новопесчанной. И «Путешествие…», и «Смерть…»: все, кроме запрещенного тогда и во Франции. Магнитофона у нас не было, так что со стороны Ауроры это был абсолютно альтруистичный переводческий акт, сохранившийся только в моем внутреннем пространстве. Потом в Париже, в доме Николь Занд на рю Альфан в 13-м аррондисмане (Николь, работавшая в «Монде», была тогда первым критическим пером страны), я увидел маленькую, неизвестно кем, но весьма ядовито изданную книжку “Mea Culpa”. Антикоммунистический памфлет 36 года. Антисемитизма там не было, но памфлет почему-то тоже был под запретом – заодно – и подпольно издан, кажется, в Италии. Конечно, я был наслышан, но никогда в руках не держал. Мы вышли, поднялись до пляс Поль Верлен, на копировальной машине сделали себе копию, что стоило ничего, такой маленькой была подрывная книжечка. Наш перевод на русский был напечатан в альманахе «Стрелец» – как раз перед тем, как Союз стал сбрасывать свой коммунизм. Там же, в моей рубрике «Нерусское Зарубежье», публиковались и другие селиновские тексты. Например, фрагмент под моим названием «Натали» из непечатной в целом «Безделицы для критического разноса»: не про большевистскую иудею, а про красоту Санкт-Петербурга и влюбленность в несчастную переводчицу-агентессу из Большого дома. Но не только этот сумрачный французский гений. Став в Париже убежденными «бовистами», мы перевели первый роман Эмманюэля Бова «Мои друзья» . Идеальный роман для «новых бедных» всех времен, исполненный «нулевым» письмом. По старой памяти 60-х я, конечно, благодарен журналу «Иностранная литература», но, обретя взгляд извне, я обнаружил, что мировая литература расходится с образом, который создавала «Иностранка». Самые запомнившиеся мне переводы были из авторов, еще неизвестных русскому языку. Курцио Малапарте, к примеру. Предмет моей гордости то, что первый русский перевод из Чарльза Буковски прозвучал на «Свободе» еще при жизни калифорнийского изгоя. Пионерское чувство было и с другими прозаиками, которых игнорировали в России, надолго попавшей из диктатуры Суслова под диктатуру постмодернизма. Неполный список «моих первых» включил бы такие имена, как Реймонд Карвер, Бэрри Хана, Тобайес Вольф, Ричард Форд, Тим О’Брайен, Ричард Бош, Леонард Майклз, Дональд Бартелем, Джой Уильямс, Джеймс Эллрой, Алан Фэрст, Стивен Добинс и др.

– У Вас свое «малое издательство» внутри большого американского издательского комбината «Lulu» – Franc-tireur/Lulu . Судя по вашей «книжной витрине», вы издаете современную российскую прозу не самого, скажем так, коммерческого свойства. По какому принципу вы отбираете авторов? Кто покупатель этих книг?

– Внутри «Лулу» у меня не одна «витрина», а две. На одной мои собственные книги, а другая, собственно, и есть моя издательская инициатива. Писатель, как правило, замкнут на своем собственном мире, нередко доходя до полного солипсизма, когда вся прочая литература «люпус эст». Хорошо это или нет с точки зрения карьеры, состоящей в навязывании своего эго, но я в данном смысле исключение; во всяком случае, хочу надеяться – что.

Еще в конце 70-х, «выбрав свободу», я испытал вместе с ней сильный комплекс вины, который можно назвать и позитивно – чувством справедливости. Вот тогда одновременно с моей собственными писательскими усилиями я назначил себя популяризатором того, что мне казалось моим поколением, трагически «замороженным» в Советском Союзе. Произносил лекции о «новой литературе» в университетах Западной Европы, пытался навязать издательствам плохо изданные советские книги и журналы с публикациями сегодня общеизвестных прозаиков. Сегодня трудно себе представить, что это был я, который – во Франции, в Швейцарии, в Германии – размахивал, скажем, первыми рассказами Татьяны Толстой. Обретя рупор «Свободы», четверть века тем же занимался в эфире, где с конца 80-х зазвучали Михаил Эпштейн, Александр Кабаков, Владимир Сорокин, Виктор Пелевин, Виктор Ерофеев, Евгений Попов и многие другие. Отнюдь не безызвестные авторы и в «витрине» моего малого издательства, за возможность существования которого я всецело благодарен этому глобальному левиафану из Северной Каролины – «Лулу». Мое издательство «Franc-tireur» названо не в честь оперы Вебера или газеты времен Резистанса, а по французскому переводу моего первого романа «Вольный стрелок». Принципы, таким образом, с одной стороны, чисто субъективны, с другой – строго мотивированы. Это мой приватный резистанс. Та же война, но другими средствами. В условиях смены идеологического диктата на рыночный беспредел. С начала года выпущено 16 книг. Русские прозаики, работающие в России (Анатолий Курчаткин, Игорь Мартынов, Сергей Солоух, Николай Фохт, Александр Чанцев) или за пределами (Владимир Загреба, Андрей Назаров, Олег Юрьев), при всей несхожести имеют, как минимум, две типологические черты. Во-первых, все заслуженно известны (пусть иногда и не широким массам), во-вторых – находятся в конфликте с рынком. Пусть не самым драматическим: у всех и публикации, и книги, выходившие когда-то по старинке. Но Андрея Назарова так бы и продолжали считать автором романа «Песочный дом», не выступи я с инициативой издать его рассыпанный по журналам минимализм. Это была самая трудная книга моего издательства, и не все «крохотки» Назарова я сгреб (а просто не нашлись пока), но вышел представительный сборник, названный моим копенгагенским автором с подобающей серьезностью «Упражнения на темы жизни». «Прогулки при полной луне», дебютная книга прозы Олега Юрьева, повторяющего в Германии билингвистический опыт Набокова и Бродского, давно разошлась и стала раритетом без надежды на репринт в обозримом будущем. Поскольку именно с этой книги когда-то в Мюнхене началось мое знакомство с Олегом, я был рад ее переиздать. Игорь Мартынов, Москва. Журналисты учились мастерству по его выходившим в Питере и Москве сборникам, которые тоже давно уже стали раритерами. Теперь книги Мартынова – «Фриланс» и «Химки-Ховрино, дым над водой» – всегда в продаже. Как и книги Николая Фохта, изданные в количестве пяти, театральную прозу включая. Отдельным форматом – «квадратным», 19x19 см, – где вышли хайлайты прозаических достижений Назарова, Курчаткина, Солоуха, я намерен выпускать книгу-рассказ. Кто еще себе это может позволить? А я могу. При этом не вводя себя в большой убыток. Где-то, возможно, бесплатных завтраков и не бывает, но книгу «Лулу» выпускает вам бесплатно. For free. Хоть в 700 страниц и в твердом переплете. Романом Эмманюэля Бова я положил начало изданию и переводной прозы. Кто покупатель? Я не знаю. До моего издательского сведения «Лулу» доводит только сухие цифры. О чем они говорят? Вызывают желание продолжать в том же духе. Пока я не имею возможности выписывать авторам ежеквартальный чек. Могу гарантировать только свой энтузиазм. Однако видимая мне, как (со) издателю, статистика «кликов» демонстрирует однозначный интерес. А это значит, что, как минимум, информация попала в цель. Доведена до сведения. Потенциальный русскоязычный покупатель осведомлен, где в мировом океане можно найти нашу нишу, впадину, «витрину». Видит обложку, обращенную к нему нетребовательным лицом. Знает, что несложная манипуляция на «клаве» превратит это в элегантный «бумажный» вариант. Если, конечно, средства позволяют.

– Продажи через Интернет, функция платного скачивания электронной версии книги, тираж, определяемый количеством заказов, – подобные прогрессивные технологии нового книгоиздания, кажется, скоро если не вытеснят, то сильно потеснят книгоиздание традиционное. Каково быть на гребне прогресса? Каким вам видится будущее книги?

– Как матрицу, которую актуализирует запрос. Это видение вполне заземляет стремительный и уже глобальный успех «Лулу», где авторы из 80 стран, а дистрибуция идет в 100.

– Книги каких современных авторов вы купите только за имя на обложке?

– За имя я готов платить, как говорится здесь, top dollar, но он у меня оказался в рублях, которые я выкладывал в МГУ. Пол студенческой стипендии за «Путешествие на край ночи» в переводе Эльзы Триоле. Все тридцать пять «рэ» – Lolita by Nabokov. В Париже не пожалел 500 тяжелым физическим трудом заработанных франков за «Архипелаг». Таких книг, конечно, больше нет. Но я продолжаю покупать тех, кого когда-то впервые перевел на русский. Моим самым первым переводом – еще в Союзе, в МГУ – был текст Нормана Мейлера из сборника «Каннибалы и христиане». Вот его я неизменно покупал за имя. Последний роман «Замок в лесу» успел приобрести при его жизни.

– В Интернете я прочел, что какое-то время вы были Вице-президентом Общества друзей Селина в России. Президентом была Маруся Климова? Вы как-то способствовали популяризации Селина или же дружба с ним проходила более интимно?

– Она, она, – кавалер французского ордена и главный селиновед РФ. Малотиражные публикации моих селиновских переводов вряд ли можно считать популяризацией. А вот оригинальные тексты этого питерского автора – да. Популяризировал. Создавал резонанс. Ничего хорошего не получилось. Как и в случае с Рубеном Гальего, который, впрочем, и независимо опять-таки от моих начальных усилий, стал букеровским лауреатом и читаем на всех внятных языках народов мира.

– Ваш писавшийся в Мюнхене и вышедший в Тель-Авиве в 1988 году роман «Сделай мне больно» можно, мне кажется, считать, наряду с «Палачом» Эдуарда Лимонова (Иерусалим, 1986), первым русским романом о садомазохизме. Есть ли, на ваш взгляд, какая-нибудь закономерность в том, что обе книги были написаны за границей? Как Вы относитесь к том, что сейчас садомазохистские темы из высокой литературы «опустились» до беллетристики («Шкурка бабочки» С. Кузнецова) и откровенного трэша («Маркиз и Жюстина» О. Волховского), а даже В. Сорокин ушел от «брутального» нарратива?

– Закономерность? Просто оказавшись на свободе лет за 15 до того, как нас догнала в этом Страна Советов, мы раньше освободились от тормозов внутренних и внешних, от этой системы защитно-самозащитных механизмов, которая не споспешествует прямому и честному взгляду на заданные нам, так сказать, модусы – как вивенди, так и операнди. Мне, кстати, не очень по душе само слово садомазохизм. Сбивает с существа вопроса на печальные образы двух противоестественно в него объединенных – и признаем это – не самых читабельных писателей. Достоевский, которым всем этим занимался применительно к России, говорил о жестоком сладострастии и сладострастной жестокости, – и все современники понимали, о чем речь. В беллетризации вопроса столь для России актуального не видится ничего дурного, пусть будут Арцыбашевы. Трэш до меня, в рассеянии сущего, как-то не дошел, а ухода Владимира Георгиевича от насущных тем – нет, я не замечаю. Конечно, прокламируется этакая успокоенная яснополянность, но новинки «от Сорокина» полны кипучих садо-достоевских образов, фигур и групповых гирлянд. Но чего другого можно ожидать, обращаясь к истории, которая являет собой один из самых свирепых вариантов осуществления замысла о человеке.

– Last, but not least. Что вы хотели сделать вашими собственными книгами, что удалось сделать и что вы сделать планируете?

– Издать их, конечно. Для начала. Не могу сказать, что тотально обделен вниманием традиционных издательств. На большее чем то, что есть, с моей безумной траекторией рассчитывать не приходится. Однако через Интернет доходят нарекания. Читатели не могут найти моих старых сочинений. А между тем, возникли новые. Выпущен, наконец, разбитый роман «Союз сердец», фрагменты которого печатались когда-то в скандальной периодике минувшего десятилетия. Запущен к читателю «На крыльях Мулен Руж». Доступен первый всецело и сугубо американский – «Линтенька, или Воспарившие». Скоро появится только что законченный «Музей шпионажа, или Элетэ Ицыя». Стараюсь, чтоб было не скучно, как видите. А «Лулу» гарантирует доставку. Все эти раритеты и дефициты в количестве 22-х выставлены в моей персональной «витрине» . Welcome. Добро пожаловать.