«Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ)

Глава 90. Никакие не чудовища

А сапоги Золотце всё же заказал.

Стоило сделать это ещё в Петерберге, но хэр Ройш упёрся: мол, повторенная дважды шутка теряет своё очарование!

Во-первых, вовсе и не теряет. Во-вторых, шутки шутками, а перемещаться внутри Патриарших палат хэр Ройш в лакейском не может. Ну какой из него лакей? Девицей куда краше.

Девицей они не злоупотребляли, хэр Ройш сидел в своей каморке смирно, однако необходимость в прогулках всё же изредка возникала — к примеру, в прогулке до музейных подвалов. Тогда-то Золотце и постановил, что с сапогами беда — нельзя вынуждать человека ходить в обуви не по размеру, даже если этот человек хэр Ройш. А вдруг придётся убегать чёрными лестницами? Хэр Ройш и так-то бегает не очень, а уж в юбке да жмущих сапогах его изловит всякий.

Поэтому ко дню сегодняшнему, долгожданному, у хэра Ройша появились дамские сапожки, сшитые персонально на него. Мерки для мастера Золотце снимал сам и, судя по результату, справился достойно. Чему только не научишься, завоёвывая государство.

Сейчас сапожки ютились подле софы в кабинете одного из тех благородных мужей, что бросил Четвёртый Патриархат на произвол судьбы ещё три недели назад. Предстать перед его более храбрыми коллегами девицей хэр Ройш вежливо отказался. Вот и Золотце завернул в этот необитаемый кабинет переоблачиться из кухонного во что-нибудь, что лучше подходило бы к случаю. Ливреи Скопцова и Мальвина висели тут же, и Золотце почувствовал себя опоздавшим на лекцию.

Правда, эту лекцию читали они сами.

С третьей попытки повязав шейный платок, Золотце вдруг понял, что суетиться ни к чему. Достал папиросу, достал зажигалку, которой едва не отвык пользоваться — откуда бы взяться такой роскоши у помощника повара? Затянулся, выкуривая дымом нервную дрожь. Рассмеялся вслух, пока никто не видит.

Опоздал он на эту лекцию, потому что сам захотел идти последним: проверить все заготовленные неожиданности, подтвердить все розданные указания. Буквально подёргать все дверные ручки. Большая наглость требует не меньшего внимания к деталям.

И точного расчёта. Конечно, точного расчёта, но с расчётом не повезло — вести об успокаивающих смесях поставили всё с ног на голову. В наместнический корпус очередным шторовыбивателем так запросто не устроишься, это в Патриарших палатах прислуги наберётся на захудалый городок, а хаун Сорсано — проклятый аскет. При вступлении в должность сократил штат вполовину, росов же и к шторам подпускает неохотно. Росы, видите ли, с ним молиться трижды в день не станут! Так что выбивать шторы у хауна Сорсано из них четверых мог бы разве что Золотце, привычно прикидываясь французом, да и то.

Золотце рассудил иначе. Наличие в колоде графа Жуцкого, способного наведываться к столичному наместнику, делало эту игру азартней. Но одним только Жуцким, безусловно, всю аферу не провернешь, сколь бы горячо ни желал тот вызволить из заточения свою дочь (для публики — отправившуюся в Фыйжевск к болезной матери).

Зачем все эти трижды в день молящиеся европейцы — от лакеев до секретарей наместника — едут в далекую и страшную росскую землю? Преимущественно за деньгами, но вообще-то и за смертными грехами тоже. На то, что трудиться смертным грехом пришлось именно ему, Золотце и роптать, подумавши, не стал: кому ещё-то доверишь сию почётную обязанность? Дошутился о пользе пикантных историй до того знаменательного дня, когда горничными уже не обойдёшься. Нет, можно было бы и через горничных, но это долго и ненадёжно — попробуй подкарауль шанс в бумагах наместнических покопаться. Тем более что бумаги эти с толком по сейфам запрятаны. А у нас время утекает, тут не до сейфов и не до капризов. Лешиный коготь вам в брюхо, а не успокаивающие смеси в воздухе Свободного Петерберга, многоуважаемые члены Европейского Союзного правительства!

«Когда я состарюсь и буду по батюшкиному завету выращивать розовые кусты, — пригрозил он вчера поутру, возвратившись в каморку за курантами, — я, пожалуй, напишу-таки мемуары. «Что есть подлинный патриотизм» будут они озаглавлены. Ликуйте, господа: мне известен последний перевалочный пункт перед Петербергом, где артиллерийские орудия повстречаются с газовыми снарядами, можем высылать в те края кого-то из Второй Охраны… Да точно, точно известен — сам начальник наместнической гвардии сболтнул».

Поперхнулся тогда даже не жалующий подобные методы хэр Ройш, что, конечно, окрыляло. За Жуцким оставалась самая малость: конкретные сроки, количество участников операции и кто в Союзном правительстве голосовал за, а кто против. Кому мы за определённую плату готовы помочь ресурсами в назревающей войне, а кому предстоит со всей ответственностью за принятые решения сосать лапу.

Господин Ледьер позаботился, чтобы дочь Жуцкого каждый день писала отцу пару строчек о том, до чего же печально ей в заточении. Из подвалов её переместили — не соблазнять же любящего отца на попытки сорваться с крючка! Скажет хоть слово о «петербержских бунтовщиках в Четвёртом Патриархате» — и дочери ему не видать. Будет покладист и полезен — получит и дочь, и перспективу править Фыйжевском. И то, и другое отдадут ему с превеликой радостью: делиться властью с подельником спокойней, чем с каким-нибудь чистоплюем, мнящим о себе невесть что. А дочь столько рыдает, что навещать её всем в тягость. Зачем-то изображает полнейшую политическую невинность, хотя слышал Золотце от горничных, как она встречала фальшивого мсье Армавю.

В последнюю встречу Золотце подарил ей экземпляр «Крови, любви и революции», предназначавшийся секретарю Кривету. Нынешний порядок его содержания не располагал к передаче сомнительной литературы — с секретарём Криветом и просто переговорить удавалось далеко не каждый раз, когда возникало такое желание. Четвёртый Патриархат на удивление серьёзно отнёсся к официальному петербержскому гостю, доставившему в Столицу голову графа Тепловодищева. Держали его не в темнице и не в подвале, а во вполне уютных комнатках, зато правила установили совершенно тюремные — вплоть до того, что пищу подносили не лакеи, а стража Патриарших палат. Ну, как с этим быть, знают даже начинающие читатели авантюрных романов: корреспонденция в багетах, под раковинами устриц, да и попросту среди кусочков рафинада в сахарнице не вызывает особенных затруднений, если и так горбатишься на кухне.

Вчера хэр Ройш постановил, что обедать секретарь Кривет будет самой важной из достававшихся ему записок. Запиской с просьбой созвать останки Четвёртого Патриархата для обсуждения условий, на которых он, секретарь Кривет, согласится оказать содействие душителям Петерберга.

К этому шагу его подталкивали с первых же минут в Патриарших палатах, но до вчерашнего вечера секретарь Кривет являл собой образец равнодушия — что к благам, что к угрозам. Угрозы, впрочем, действительно далеко не заходили, поскольку объект угроз апеллировал к наличию у него баскской родни. Четвёртому Патриархату это было со всех сторон неудобно, но оставалось только морщиться и терпеть — как хэру Ройшу его прошлые дамские сапоги.

Золотце затушил папиросу в запылившейся без хозяина пепельнице, легко спрыгнул с чужого рабочего стола и приклеил к лицу выражение побезмятежней.

Леший, будь с нами сегодня ласков. Мы ведь заслужили.

За дверью импровизированной костюмерной послышались шаги, потом чуть раздражённый возглас — кто-то из Четвёртого Патриархата тоже опоздал к началу и теперь недоумевает, отчего же ему не войти в Изумрудный зал. Отчего-отчего — оттого, что стражу в этом коридоре и на прилежащих лестницах заменить Второй Охраной оказалось проще простого. Возможности работников кухни пугающе безграничны.

Золотце как ни в чём не бывало дверь распахнул и увидел прямо напротив старчески грузную спину графа Памажинного.

— Позвольте, ваше сиятельство, — пропел он и звякнул целой связкой копий ключей.

Памажинный подвоха не заметил — у этих людей вообще редка привычка замечать то, что их окружает. Без всякой лакейской ливреи принял первого попавшегося человека с ключами за прислугу.

Золотце коротко переглянулся с ряженым стражником, у которого имелась своя связка, и, пропустив Памажинного в Изумрудный зал, скользнул следом. Ключи провернулись в замке с другой стороны похвально быстро.

— …это абсурд! Возмутительный и небывалый абсурд! — донеслось до Золотца под аккомпанемент ключей.

Вот ведь тоже незыблемый закон мироздания: явись сколь угодно поздно, а всё равно услышишь про «абсурд», «дерзость», «что вы себе позволяете» и остальной набор нелепиц. Золотце втайне надеялся, что уж в этот раз он избежит порядком опостылевшей процедуры изумления и первичного негодования.

Но нет: хотя бы реакцию Памажинного придётся пронаблюдать.

Тот пока про абсурд и дерзость не голосил, но как раз подносил неверной рукой лорнет — безвкусный, с избыточным перламутром. Такое чувство, что этак трети высшей знати украшения выбирают кабацкие девки сообразно кабацкому же принципу «чтоб блестело».

— Ваша Светлость?!

Золотцу из-за грузной спины не было видно, однако, судя по шороху, многие обернулись.

— О, простите мне мою неучтивость! Я так рад, так несказанно рад, что вы… собственной персоной… в такой непростой для Европ момент… Ваша Светлость, но мы не были предупреждены… — сконфуженно забормотал Памажинный, обыкновенно утомительно велеречивый.

Золотце прыснул. Одно любопытно: он правда так слаб зрением — или на почве напряжённых отношений с Европами помутился умом? Хэр-то Ройш почти в три раза младше «Вашей Светлости»!

— Вы ошиблись, Шурий Шурьевич, — стальным голосом прервал бормотания средний, ныне единственный, Асматов. — Перед вами Константий Константьевич Ройш, сын покойного Константия Вальтеровича. Прибыл из самого Петерберга.

«Петерберг» он выплюнул, не дожевав.

Памажинный до того побагровел, что со спины казалось, будто у него вот-вот задымятся уши. Всё же не дело это — в столь почтенном возрасте управлять государством. А ежели его удар прохватит? А ежели удар прохватит тут всех тех, кому давно пора было укатить в Европы на лечение, плавно перетекающее в погребение?

Кто-то в зале захохотал. По неподражаемым нервическим ноткам Золотце признал барона Улина — этому и возраста дожидаться не надо, чтобы за ним пришёл удар.

— Господа, господа, это великолепно! — воскликнул он. — Предлагаю вступить в сговор. Давайте же подпишем отречение, а Союзному правительству потом ответим, что перепутали младшего Ройша с самим герцогом! А если уж сам герцог требует отречения…

— Отречения? — осоловело переспросил Памажинный.

— Отречения, отречения, Шурий Шурьевич. Коллективного единогласного отречения, роспуска и упразднения Четвёртого Патриархата.

— А как же… кто же… кто править-то будет?

Золотце сделал шаг вперёд и у самого уха Памажинного гаркнул:

— А что значит «править», Шурий Шурьевич?

Удар так удар.

Памажинный дёрнулся и выронил безвкусный лорнет. Лорнет Золотце инстинктивно поймал. Повертел в руках, хотел было отдать, но передумал — редко встретишь настоящий эталон пошлости. Ещё и здоровенная монограмма рубинами на тоненькой ручке, это ж надо!

— Простите, господа, — Золотце улыбнулся всему Изумрудному залу разом. — Продолжайте, вам чрезвычайно увлекательно внимать. Обо мне забудьте, я из свиты герцога.

Изумрудный зал не отличался просторностью — Четвёртый Патриархат в полном составе был бы там стеснён, но полного состава Патриаршие палаты не видели, должно быть, с января. Из восьмидесяти человек шестеро закончили свои дни в Петерберге, ещё почти четыре десятка разъехались кто куда, подальше от европейского гнева, пятеро оставались в Столице, но симулировали разнообразные хвори. Граф Жуцкой недавно тоже этим занялся, но в его случае так решил хэр Ройш.

А значит, в Изумрудном зале собралось сегодня немногим больше тридцати человек.

Они сидели за длинным столом, а хэр Ройш, Мальвин, Скопцов и невозмутимо презрительный секретарь Кривет расположились в специально принесённых креслах подле пары бронзовых грифонов. Грифоны были огромные — гораздо крупнее настоящих волков, от которых им досталось тело, и уж точно крупнее сов, от которых им досталась голова. Сторожили они, конечно же, дверь для прислуги, стыдливо покрашенную под стену. Золотце настоял, чтобы все держались поближе к выходу — тем более что о выходе для прислуги членам Четвёртого Патриархата думать не пристало.

Этот выход, этих грифонов, эти стены он успел выучить лучше собственного дома. Тщательные приготовления, начавшиеся с самого приезда, будто натоптали в Золотцевой голове. Выбрать место, пронести необходимое, всё обустроить, проверить в сороковой раз… Сны Золотцу в последнее время снились тоже в изумрудных тонах.

— Как они здесь очутились?! — не унимался Памажинный. — Они должны находиться под арестом! Они должны ответить!

— Шурий Шурьевич, это мы уже обсудили, — вальяжно запрокинул голову Улин. — И это, и многое другое — вступительная речь уже произнесена, господа уже обозначили свои намерения, уже признались, что сменили нам стражу на своих людей… Вы пришли в самый разгар пиршества! Присаживайтесь и получайте удовольствие. Если сможете.

По левую руку Улина обнаружился его протеже, вечно пребывающий в каком-то едва ли не отроческом недовольстве всем миром — такое в высшей степени странно наблюдать у человека, который не вчера достиг совершеннолетия. Золотце нахмурился: лиц, не состоящих в Четвёртом Патриархате, они (через посредничество секретаря Кривета) не приглашали. Заседанием это мероприятие назвать, безусловно, нельзя, однако явление барона Улина с протеже настораживало. Очень хотелось верить, что это всего-навсего очередной пируэт непростых отношений, а не…

Что именно «а не», Золотце сочинить не мог, но от предчувствия некой неучтённой пакости избавиться тоже не получалось.

— Я ведь вас видел прежде… — заявил злосчастный протеже, поймав взгляд Золотца. — Я видел вас здесь, в палатах…

— Зато мы не видели вас в списках членов Четвёртого Патриархата, — процедил хэр Ройш и кивнул Золотцу. — Предполагается, что увидели бы через год-другой? Хотя нет, по законам вашего государства вы ведь не удались происхождением, чтобы войти в правящий орган, пусть даже и по протекции.

О том, как страстно хэр Ройш ненавидит протекции, можно было бы поставить оперу.

— Чьего, говорите, государства? — осклабился пузатый и лоснящийся граф Придаль, для обладателя столь выдающегося пуза человек поразительно твердого характера. — Уже отмежевались от нас? А ежели мы не признаём автономию Петерберга?

— Сколько угодно, — отмахнулся хэр Ройш. — Что признавать, а что нет — ваше личное дело, имеющее касательство лишь к адекватности вашего же личного восприятия данных нам фактов. А факты таковы: с ноября минувшего года Петерберг не отчислял в казну налоги, никоим образом не сообразовывал свои действия ни с законодательными актами Росской Конфедерации, ни с конкретными указаниями тех членов Четвёртого Патриархата, что удосуживались указания давать. Более того, Петерберг последовательно защищал свои интересы в ущерб интересам Четвёртого Патриархата. Следует ли ознакомить вас с примерами, или все сознают, о чём мы говорим?

Золотце опёрся спиной на бронзового грифона и с наслаждением всмотрелся в лица самых стойких членов Четвёртого Патриархата. В прошлое своё путешествие он не задавался, конечно, таким вопросом, но если бы пришлось мысленно отделить тех, кто сбежит, от тех, кто останется, Золотце наверняка бы угадал почти всех.

Пожалуй, здесь отчётливо не хватало экстравагантного и самовлюблённого графа Тепловодищева… А ещё гибкого и дальновидного барона Зрящих, рассудительных и сдержанных Асматова-деда с Асматовым-внуком, строгого в следовании старым порядкам барона Ярцева, упёртого графа Дубина — но недаром они были первыми, кто попробовал на зуб петербержский нрав, не тронь леший их души.

— Итак, — поднялся с места барон Войбах, породисто седой, спокойный и насмешливый, — вы не отчисляли налоги в казну и не следовали росскому законодательству. Сердечно поздравляем. Зачем вы здесь?

Войбах прошёлся вдоль стола, подняв голову к потолочной росписи. В Изумрудном зале она была о весеннем буйстве жизни.

— Затем, что нам мало, — тоненько заулыбался хэр Ройш. — Вы ведь это хотели услышать? Да, нам мало Свободного Петерберга, мы жаждем свободы и благоразумного устройства по всей земле росской.

— И много росской земли вы повидали за пределами Петерберга? — осведомился у росписи Войбах.

— По-вашему, она столь сильно отличается от земли петербержской?

— Ну а как же иначе. У вас казармы и Порт, то есть вши и сифилис, а, положим, в Кирзани — сплошные шахты и туберкулёз. Более чем осязаемая разница.

— Если бы в земле росской наличествовала медицина, этой разницей можно было бы пренебречь, — парировал хэр Ройш. — Или вы поэтическая натура и увлекаетесь метафорами?

— Отчасти. Петерберг особенный — в том смысле, в котором каждый город в чём-то особенный. Конкретная жизнь всегда представляет собой уникальную совокупность уникальных же проявлений. Поэтому то, что случается в одном городе, объективно невозможно в другом. Поэтому то, что идёт на пользу одним людям, отравит и уничтожит других.

— Избавьте нас от пустопорожних философствований, тем более что вы в них слабы. Существуют закономерности — исторические, экономические, социальные, — которые ведут во вполне определённом направлении так же, как закономерности природные. Если умерщвлённое тело гниёт, оно будет делать это и в жару, и в холод. С разной скоростью, но от анатомической данности не уйти — без принятия каких-либо осмысленных и специфических мер. И да, вы совершенно верно поняли мою метафору: мёртвое тело Росской Конфедерации гниёт. Обращением взора к потолку эту проблему решить не получится.

— Да что вы говорите, — кивнул на роспись Войбах. — Эту проблему решить не получится никакими средствами — если тело мертво, оно мертво, остальное нюансы. По-вашему, Росская Конфедерация мертва? Вот и прекрасно! Зачем тратить силы на Росскую Конфедерацию, раз уж она мертва? Возвращайтесь в свой живой Петерберг и оставьте отечество тем, для кого оно ещё не умерло.

Хэр Ройш тяжко вздохнул.

— Мы были бы рады поверить вашим выспренним речам, если бы не знали, как вы, барон, распоряжаетесь находящимися в вашей власти частями этой страны. Начнём с фактического разорения промысловых рек Куйского ызда…

— Разорения? Помилуйте! Рыбаки спились ещё лет двадцать назад, они так и так не использовали этот ресурс, и потому наиболее здраво было в короткие сроки заработать на рыбе, чтобы покрыть куйские расходы, несоразмерные производственному уровню.

— Вы имеете в виду ту сумму, которую у вас потребовала супруга за молчание о ваших личных делах перед публикой и, главное, её германскими родственниками?

Войбах чрезвычайно приятно для глаз побелел. Новый оттенок его лица гармонировал с потолочной росписью куда лучше прежнего. Золотце не утерпел и сколь мог тайно коснулся плеча хэра Ройша.

— К чему вмешивать личные дела в политику? — добродушно и даже фамильярно укорил пузатый Придаль.

— Вот и мы недоумеваем: к чему? К чему заключать выгодные браки и продолжать при этом жить собственной жизнью? К чему оплачивать свою частную, никакого отношения к политике не имеющую ложь из городского бюджета?

— Кто из нас не совершает ошибок, — упорствовал в лирическом примирении Придаль. Ох, зря он так.

— Мы не видим смысла обсуждать подобные вопросы с человеком, который давно и успешно промышляет шантажом, то есть эксплуатацией личных дел в политических и экономических целях. Предлагаете нам озвучить историю обретения вами охотничьих угодий под Катыжью? Или же назвать цену, за которую вам уступили свадебный подарок для дочери — старинную усадьбу в часе езды от Внутривятки?

Придаль, в отличие от Войбаха, достоинства не растерял. Потому, вероятно, что в своих некрасивых историях был победителем, а не проигравшим, и как минимум не испытывал стыда.

— Продолжайте-продолжайте! — поаплодировал сегодня особенно взвинченный Улин. — Любопытно до дрожи, я сражён и влюблён.

— Премного благодарны. Вы нам тоже симпатичны — поскольку хотя бы не скрываете, что без зазрения совести раздаёте должности своим протеже.

— Нечасто в наше время встретишь таких моралистов! Вы, случаем, не религиозны?

— Барон, вы совершенно напрасно полагаете, будто осуждать ваши грехи можно только с религиозных позиций. И мораль тут ни при чём — мы исповедуем не мораль, а целесообразность. Вот вам простой пример: ваш позапрошлый протеже, вашими стараниями пристроенный не куда-нибудь, а в Городской совет Тьвери, буквально уничтожил тьверское литейное производство, когда ввёл переусложнённый порядок патентования и сбыта продукции. Если мы предположим, что он всё же не руководствовался злым умыслом, нам останется лишь заключить: его компетенция недостаточна для занимаемой должности. Но, видимо, достаточна, чтобы эту должность получить.

Актуальный протеже Улина одарил хэра Ройша подлинно испепеляющим взглядом, зато сам Улин будто бы умиротворился:

— Зачем говорить о компетенции? Такой разговор обречён с рождения. Иногда посмотришь на очередного члена совета — да и нашего высочайшего собрания — и задумаешься: как он читать-то обучился при своих природных способностях? Однако же сын такого-то и племянник этакого, непременно должен занять причитающееся ему место! — За столом, конечно же, неодобрительно зашуршали. — Поэтому, простите великодушно, ваш упрёк я не принимаю. Если уж мы приговорены коротать свои дни в столь неидеальном мире, почему бы не пользоваться открывающимися нам преимуществами? Да, Росская Конфедерация живёт под каблуком Европейского Союзного правительства, которое, в частности, навязывает нам пресловутое разделение аристократии на ресурную и производственную — и не допускает последнюю к законодательной деятельности. Это дурно, но не тогда, когда вы сами родились аристократией ресурсной. Наоборот, можете не учиться читать и хрустеть рябчиками на заседаниях Четвёртого Патриархата! Вы, Константий Константьевич, тоже могли бы. Но отчего-то не стали. Отчего?

Хэр Ройш даже не сразу нашёлся с ответом. Брови его искривились, выдавая самое напряжённое интеллектуальное усилие. За столом возмущённо откидывались на резные спинки кресел и вполголоса бранились, но никто почему-то не стал встревать. А какая бы вышла сцена! Всё равно эта встреча уже распрощалась с приличиями, и упадническая откровенность Улина — ярчайшее тому свидетельство.

— Видимо, — пробормотал хэр Ройш наконец, — придётся признать, что по сравнению с вами, барон, я оптимист.

— Вот именно, — осклабился неутомимый Придаль. — Вы припомнили Арнольду Сургиевичу его личные дела, а ведь Арнольд Сургиевич перед тем задал вам преинтересный вопрос. Преинтересный и незаслуженно канувший! Хорошо ли вы представляете себе ту самую росскую землю, которую так жаждете освободить от нас, лживых, жадных, трусливых, ленивых, обеспокоенных одним только личным благоденствием? Да вы попросту не успели покамест понять, что по всей росской земле люди такие же, в точности такие же. Лживые? А кто не лжёт. Жадные? Да разумеется! Трусливые? До чрезвычайности — иначе бы взбунтовались гораздо раньше. Ленивые? Ещё бы. Только о себе и пекутся? Истинно так, но возможностей у них меньше, вот и всё различие. Хотя вру, вру: не всё. У нас, как бы там ни злословил Гарий Андреевич, имеется и воспитание, и образование, и кругозор, и та самая компетенция — когда владения по наследству передаются, трудно не обучиться хоть чему-то. Думаете, мы из-за давления Союзного правительства в болоте сидим? Ничего подобного. Без Союзного правительства мы бы в болоте не сидели, мы бы в нём уже потонули. Так что оставьте вы росскую землю, с неё, паршивой, хоть бы шерсти клок — и на том спасибо. Оставьте и возвращайтесь в Петерберг, коли уж там у вас удачно всё сложилось…

Хэр Ройш выслушивал эту отповедь с кислой физиономией, но не прерывал. Золотце на кислую физиономию сейчас был неспособен — обернулся к Мальвину и Скопцову, поулыбался, прикрывшись кружевной манжетой.

Хэр Ройш отповедь не прерывал, зато прервал средний, ныне единственный, Асматов:

— Господа никуда не возвращаются. Это Петерберг должен вернуться к нормальной жизни по законам Росской Конфедерации.

Тогда с кресла поднялся секретарь Кривет. Выражение у него было такое, от которого всякий студент вспоминает, что вместо Академии можно было и в Охрану Петерберга податься. Большое достоинство для посланника, сопровождавшего отрезанную голову.

— Аркадий Ванович, вы свои представления о нормальной жизни почерпнули из бесед с хауном Сорсано?

При упоминании хауна Сорсано человек шесть за столом заёрзали. Золотце никогда бы не заподозрил о себе, что он-де кровожаден, но глядя на этих мерзавцев, впервые в жизни испытал порыв достать револьвер не для развлечения и не из опасений, а ради жестокой расправы.

Ощутив, как к нему придвинулся чуткий Скопцов, Золотце стряхнул наваждение.

— Хаун Сорсано справлялся о вашем здоровье, — чинно кивнул Асматов секретарю Кривету.

— Сожалею, что он не надумал справиться лично. Я бы убил его голыми руками.

За столом ахнули. Секретарь Кривет пожал плечами и продолжил:

— Неужели никому из вас неизвестно, как и почему он получил наместнический пост? Хаун Сорсано, несмотря на всю свою религиозность, большой поклонник некоторых достижений прогресса. Он очень горевал о том, что Европы отказались от медикаментозного подавления агрессивного начала в человеке. Когда же ему пожаловали должность главы одного теологического факультета, он по собственному разумению облагородил студенческие нравы приёмом так называемых «пилюль», вернее, их содержимого. Незаконно, ибо в Европах применение «пилюль» не во врачебных целях запрещено. Незаконно и не ставя никого в известность — под видом обряда, подразумевающего преломление хлеба. Когда эта история чуть не получила огласку, хауна Сорсано решили убрать подальше. Чтобы не порочил имя Божье у всех на виду.

Золотце внимал столь же оторопело, как и члены Четвёртого Патриархата, хоть и слышал прежде и о злоупотреблениях хауна Сорсано, и о нелюбви к нему секретаря Кривета. Слышал, но не сводил эти факты воедино, отчего-то решив, что причина нелюбви кроется в неких семейных интригах — они ведь состоят в дальнем, но родстве.

Вот только вопросы родства ни в какое сравнение не идут с вопросами призвания.

Академия же страшно рисковала, используя в качестве дисциплинарной меры фальшивые пилюли — росским-то законодательством пилюли, наоборот, более чем разрешены. Рисковала и ходила по краю, но сопротивлялась подлости в ущерб себе.

…И все студенты, хоть раз жалевшие о том, что не подались в Охрану Петерберга, никак не могли уразуметь: почему добрейший господин Пржеславский взял личным секретарём такую нелюдь?

Да что они понимали. Да что мы понимали.

Золотце не к месту расчувствовался. Дрогнувшие на кобуре пальцы Мальвина подсказывали, что не он один.

— Познавательно, — холодно отозвался Асматов. — Однако же всё это ни имеет ни малейшего касательства к Петербергу.

— Имеет! — выкрикнул Скопцов. — Имеет… Хаун Сорсано — приверженец бесчеловечных методов, а вы… вы всего лишь мстите за сына и отца, вы мыслите не как должностное лицо, вам плевать на последствия!

— Мы утверждаем, — вклинился Золотце, обращаясь к остальным членам Четвёртого Патриархата, — что отнюдь не по здравому расчёту граф Асматов содействует сейчас хауну Сорсано в организации обстрела… простите, распыления в Петерберге успокаивающих смесей. Вдруг кто-то из присутствующих не был поставлен в известность.

— На пути хауна Сорсано встало некоторое юридическое препятствие, — подхватил Мальвин, — он не петербержский наместник. В своём городе применять успокаивающие смеси наместник волен — ему, конечно, придётся отчитываться перед Союзным правительством о мотивациях, но считается, что наместник в общем случае знает, что делает со своим городом. Когда же речь заходит о чужом городе — временно лишённом наместника — наместник города соседнего имеет право на радикальный шаг, но спрашивать с него будут гораздо строже. Пример печально известного мистера Флокхарта свидетельствует о том, что наместнику другого города не помешает заручиться поддержкой, допустим, Четвёртого Патриархата, если он хочет удержать свою должность — разве станет Союзное правительство оспаривать желание росов самих себя травить? Граф Асматов обещался такую поддержку обеспечить. Судя по тому, сколь многие здесь удивлены, — постфактум.

— Граф, — весьма довольный собой хэр Ройш сложил пальцы в островерхую крышу невидимого домика, — у нас для вас печальные вести. Юридически хаун Сорсано имеет право применять к Петербергу успокаивающие смеси, если в Петерберге по некой причине отсутствует собственный наместник Европ. Но вы, видимо, забыли удостовериться: наместник Европ в Петерберге присутствует. Мсье Армавю жив, здоров, и Союзное правительство пока что не лишало его наместнических полномочий.

Островерхая крыша невидимого домика заплясала скромный, но радостный танец.

— Константий, — демонстративно проигнорировал отчество Асматов, — вы всерьёз полагаете, что кого-то волнует ваше крючкотворство? Петербержский наместник жив? Сколько угодно. Задним числом оформим его мёртвым или тяжело больным. Европы на пороге войны, Союзное правительство требует от нас скорейшего возмещения экономического ущерба, из-за чего городишки победнее, вероятно, вынуждены будут в буквальном смысле голодать — а вы толкуете о бюрократической чепухе, возомнив себя хитрецом и мудрецом!

Островерхая крыша сломалась. Не то чтобы они всерьёз рассчитывали, что этот аргумент будет действенным, но хэра Ройша пренебрежение явственно задело.

Золотце напомнил себе, зачем они ведут все эти разговоры, и переспросил:

— Вам в самом деле плевать на Петерберг? На обыкновенных горожан и тех, кто окажется там по случайности?

— Да пусть Петерберг хоть шельмы заберут. Там нет обыкновенных жителей и случайных людей — все они внесли свою лепту в случившееся! Успокаивающие смеси — это ещё гуманное решение. Нам следовало бы разнести этот город в пыль.

— Вместе со стариками и детьми?

— Вместе со стариками и детьми, — чуть-чуть не совладал с голосом Асматов.

Только вернувшись в Патриаршие палаты, Золотце с трудом заставлял себя за ним шпионить. Сам он не знал, что такое не попрощаться с сыном, но хорошо знал, что такое не попрощаться с отцом. Теперь же иллюзия вины перед Асматовым развеялась. В пыль.

— Так вот, господа, — просиял Золотце. — Граф Асматов взваливает на себя невероятную ответственность, вожделея разнести Петерберг вместе со стариками и детьми. Среди вас скрывается шестеро его сторонников, для которых сегодняшние разоблачения разоблачениями не стали. Но пока вы всё ещё коллегиальный орган, быть может, таки проголосуете? Вам хотели преподнести в подарок соучастие с хауном Сорсано в применении успокаивающих смесей, но сюрприз сорвался — и вы имеете возможность от него отказаться.

Над столом заметались хмурые, сосредоточенные взгляды. Конечно, хмурятся они не за судьбу Петерберга, а в первую очередь за собственную, но всегда приятно полюбоваться со стороны на сложный выбор. Памажинный вдруг принялся искать свой лорнет.

— Я бы поостерёгся, — нарушил тяжёлое молчание Придаль. — Во всём этом наверняка имеется подвох. Я, господа, прекрасно помню Тумрань и хочу обратить ваше внимание на то, что вокруг принятия подобных решений всегда немало двусмысленного. На самом-то деле наместник не должен быть самостоятелен, он проводник воли Союзного правительства. А чаще — конкретной коалиции внутри Союзного правительства, мы ведь с вами все понимаем… Следует предположить, что внутри Союзного правительства завелась коалиция, которой выгодно удавить Петерберг руками хауна Сорсано. Что не означает согласия всех остальных членов Союзного правительства. И каждый из нас, конечно, может на свой страх и риск предположить, как именно — с учётом последних событий — распределились по коалициям наши европейские друзья, но слишком высоки ставки, чтобы полагаться на досужие домыслы. Тут бы скататься к Союзному правительству, посмотреть своими глазами, подумать чуток… Но времени наверняка нет, города травят быстро, так ведь, Аркадий Ванович? — Он вздохнул и огладил непомерное своё пузо. — Сложно, господа, сложно. Подыграй мы так мощно одной коалиции, что о нас скажут другие? Очень легко прогадать. Всё ж таки целый город — припоминать потом будут до скончания веков.

Протеже барона Улина хамски прикурил папиросу и возжелал говорить, хотя уж его-то мнение тут не беспокоило никого.

— Постойте… Почему вы все твердите о применении успокаивающих смесей так, будто Петерберг будет ими уничтожен?

По Изумрудному залу шершавым шелестом нарисованной листвы прокатились смешки.

— Юноша-юноша… — только и мог спрятать лицо за ладонью Придаль. — Не принимайте от Гария Андреевича должностей. Берите лучше деньгами.

— Успокаивающие смеси, — вздохнул немного оживший Войбах, — изобретены более тридцати лет назад. С тех пор Европы успели наложить мораторий на их использование — у себя, разумеется. Разработки продолжаются благодаря нестабильности ситуации с Латинской Америкой, но те запасы, что хранятся на территории Росской Конфедерации, хранятся уже тридцать лет. Говорят, более современные смеси действуют относительно гуманно — так, как вы, видимо, и вообразили. Но в нашем случае это скорее яд, что проверил на себе более не существующий город Тумрань. К тому же в идеале смеси следует распылять при помощи специальной техники, но в сопротивляющемся городе сделать это затруднительно, а потому в ход идут артиллерийские орудия и гранаты. Что, в свою очередь, практически не позволяет рассчитать безопасную концентрацию… Продолжать, или вы уяснили?

— Лучше поведайте юноше, как Четвёртый Патриархат тридцатилетней давности вообще согласился принимать от Европ наказания успокаивающими смесями, — фыркнул хэр Ройш.

— Господа, это фарс! — вскочил на ноги Асматов. — Мы улыбаемся и светски щебечем с убийцами и сепаратистами, которые ясно задекларировали намерения отнять у нас власть!

— Не мешайте, пожалуйста, Аркадий Ванович, — Улин раздосадовано покачал головой. — Может быть, мы зарабатываем себе места при новом правительстве. Я слышал, супругу вашей сестрицы это вполне удалось.

— Скажите ещё, что вы готовы подписать отречение.

— О, это решительный шаг, он требует размышлений, обсуждений…

— Есть над чем поразмыслить, — не стал прятать язвительность хэр Ройш. — Вам ведь придётся пересмотреть свои привычки в области раздаривания должностей господам, незнакомым даже с историей Тумрани.

— Вы столько раз за сегодня это повторили, что я уже испытываю отвращение к оным привычкам. Право, господа, я должен принести свои извинения за то, что явился не один. Мне стыдно за невежество, коему вы были свидетелями. Посыпаю голову пеплом.

— Да вы не в себе, — рыкнул Асматов. — Никакого отречения, тем паче в пользу петербержцев, не будет. Никогда. Раз уж вы так хорошо осведомлены о том, кто заработал места при новом правительстве, вспомните, что стало с петербержской аристократией!

— Её проредили, — без выражения бросил хэр Ройш. — Граф, вы апеллировали к городишкам победнее, которые будут голодать, если Европы получат экономическую сатисфакцию от Росской Конфедерации. Если же Европы сатисфакцию не получат, вы, вероятно, предполагаете с их стороны крайние меры — вплоть до военных действий в наш адрес, так? Вы сознаёте, что роспуск Четвёртого Патриархата в такой ситуации — наиболее эффективный способ отклонить все претензии? Их просто некому будет предъявлять. Некому будет слать телеграммами предупреждения. С гипотетическими военными действиями мы, в отличие от вас, знаем, как быть. Европы захлебнутся своей войной: если они снарядят армию и армия не сможет пройти к нам, она пойдёт обратно — и непременно вспомнит о том, как Финляндия-Голландия наживалась благодаря закрытию Порта Петерберга на прочих странах. Будет очень интересно. А торговать мы можем пока что с Индокитаем, через Фыйжевск. Когда же война закончится, у Европ не будет другого выхода, кроме как наладить с новым росским государством новые же отношения. Не то чтобы всё это было действительно легко осуществить, но это уже не ваша печаль. Вам нужно всего-навсего подписать отречение.

— Знаете, — откликнулся прежде Асматова Войбах, — лучше уж пусть росские городишки поголодают, чем настоящая всеевропейская война. Война! Неужели в вас действительно нет ни капли сочувствия к простым европейцам, которые будут расплачиваться жизнями за то, что однажды Петербергу взбрело в голову попротестовать против налога на бездетность?

Золотце демонстративно смахнул воображаемую слезу. Хэр Ройш развёл руками. Мальвин и Скопцов так и вовсе переговаривались полушёпотом о чём-то своём.

— Вы чудовища! — призвал на свою голову ещё немного позора протеже Улина.

— Мы просто не стремимся отвечать за все европейские народы разом, нам достаточно своего, — хэр Ройш отогнал его как муху и снова обернулся к Асматову: — Граф, я выношу на голосование вопрос упразднения Четвёртого Патриархата. Выскажите свои возражения, пока у вас есть такая возможность.

Асматов скрестил руки на груди и воззрился на хэра Ройша, маскируя под отвращение некоторую растерянность.

— Я готов отдать должное вашей затее. Она вызывает массу частных вопросов, но с определённой точки зрения действительно является способом уклониться от санкций Союзного правительства. Однако это низкий и подлый способ, совершенно преступный по своей сути. Как и всё, что мы видели от Петерберга в последние месяцы. Вы не заслуживаете ни уважения, ни доверия — я до последнего буду стоять на том, что отдавать вам на растерзание Росскую Конфедерацию нельзя ни при каких условиях. Голодающие городишки — чепуха по сравнению с тем, что ждало бы их с вами у власти.

— Вы будете указывать нам на низость и подлость? — не сдержался Скопцов. — Вы? После всего, что вы наговорили о разнесении в пыль Петерберга?

— Петерберг сам избрал свою судьбу.

— А Европы сами избрали свою зависимость от Росской Конфедерации, — завёл свою любимую песню Мальвин. — Навязав зависимость и нам. Мы всего лишь хотим от неё избавиться, чтобы не гнить заживо от искусственно установленных ограничений в экономике, политике и даже в быту.

— Ваша самонадеянность страшна. Откуда у вас такая уверенность в своих силах? Почему вы считаете, что справитесь без Европ, без Четвёртого Патриархата, без опоры на старый порядок? Как вы сделаете хоть что-нибудь, отвергнув прежние формы управления?

— Видите ли, граф, — усмехнулся хэр Ройш, — в ваших рассуждениях стройно всё — кроме того, что мы уже справились без старых порядков. Пока в масштабах Петерберга, но и это немало, не находите? К тому же…

Что «к тому же», Золотце не услышал — от взгляда на улинского протеже кровь оглушительно ухнула в ушах, в висках, во всём черепе разом, сметая возможные сомнения.

Да, таким движением можно потянуться за чем угодно — папиросами, платком, часами.

Да, улинский протеже не производит впечатления человека, способного на.

Да, у него попросту нет причины — кроме дурного, по-отрочески бестолкового характера.

Нет, это всё неважно!

Конечно, Золотце выстрелил первым — батюшка приучал его к револьверам с пяти лет, с пяти проклятых лет, когда пальцы не слушаются вовсе, рука устаёт за минуту, когда даже слабенькая отдача дамской модели отбрасывает на шаг!

Золотце не мог позволить улинскому протеже застрелить хэра Ройша.

Улинский протеже взвыл, хватаясь за продырявленную ладонь, и выронил собственный револьвер. Мальвин успел стащить хэра Ройша и Скопцова с кресел на пол.

Конечно, Золотце выстрелил первым — но улинский протеже выстрелил вторым, его пальцы скрючились от нежданной боли и крюками ударили по крючку, подобное тянется к подобному. Пуля — конечно, ещё бы, как же иначе, с пяти лет! — ушла в сторону от хэра Ройша.

Она досталась секретарю Кривету, в последний момент метнувшемуся к креслам. Защитить?

И Золотце понял, что спектакль окончен, всё, довольно — пора уходить через дверь для прислуги, охраняемую грифонами, стыдливо покрашенную под стену, через проклятую эту дверь на крутую лестницу, по которой трудно бегать и ещё труднее волочить груз…

Потому что секретарь Кривет нужен им живым.

Как секретарь Кривет, не как инструмент. Они ведь, конечно, никакие не чудовища.