«Пломбированный вагон» подборка воспоминаний

«Пломбированный вагон» подборка воспоминаний

Ольга Равич

М. ГОБЕРМАН

Ф. ГРЕБЕЛЬСКАЯ

А. АБРАМОВИЧ

М. Г. Цхакая

Д. С. Сулиашвили

ФРИЦ ПЛАТТEH

Р. Сковно

А. Сковно

Харитонов М. М.

Радек К. Б.

Крупская Н. К.

Зиновьев Г. Е.

Е. Усиевич

Авторы сайта решили объединить в одном файле воспоминания разных участников исторического эпизода, получившего клише «пломбированный вагон». Воспоминания бывших пассажиров из этого вагона, взятые из разных источников в разные годы. Данная подборка для инета эксклюзив. Благодарим добрых людей, нашедших бумажные источники, отсканировавших и приславших нам материал. И скромно не пожелавших сообщить свои данные, чтобы их опубликовали.В подборке наличествуют также разные воспоминания одних и тех же людей, напечатанные в разное время.

Жизнь в эмиграции, особенно во время войны, мало чем отличалась от ссылки. Если до войны не каждый эмигрант мог в любой момент двинуться в Россию по целому ряду причин политического и материального свойства, то во время войны путь в Россию всем был совершенно закрыт. Нужда возросла неимоверно. Дороговизна жизни, безработица, отсутствие поддержки из России делали жизнь эмигрантов крайне тяжелой.

Вся большая русская колония в Женеве, не считая русской аристократии, состояла из широкой массы студенчества, настроенной революционно–демократически, и эмигрантов разных политических течений. Эти последние были организованы в разные группы: с. — д. (меньшевиков), с. — р. и др. Мы, большевики, в числе 7—8 человек составляли женевскую секцию заграничной организации РСДРП (большевиков).

Все эти группы работали среди студенчества и оказывали помощь своим партиям.Большинство групп имели общую «эмигранткассу» для оказания материальной помощи нуждающимся эмигрантам.Общая обстановка Швейцарии во время войны была довольно сложная.

Романская Швейцария была на стороне Антанты, немецкая — на стороне Германии и ее союзников. Интернационалистам и тут и там жилось налегко.

Наша маленькая секция в лице отдельных товарищей вела довольно большую работу среди местных рабочих, состоя членами швейцарской партии и женевской организации.

Наиболее постоянно вели эту работу: я, Соколинский, Варбот. Из других групп участвовали: т. т. Сокольников, Цецилия Рабинович, Бузя и др.

Во время войны работа приняла гораздо более интересный характер.

Вся женевская организация социал–демократов, во главе с известным тогда Жаном Сиггом, оппортунистом до мозга костей, была архишовинистски настроена. Задачей русских интернационалистов было создать вместе с небольшой группой женевских рабочих, как Бруннер, работница Шлейфер и др., в организации оформленное интернационалистское крыло. Работа наша пошла довольно оживленно и пользовалась сильной поддержкой со стороны Владимира Ильича. Он часто напоминал о важности ее, делал указания, советовал, как и какие проводить резолюции. В минуты сомнений, упадка духа В. И. старался подчеркивать важность этой работы. Вот выдержка из одного его письма, которая лучше всего об этом скажет и даст также характеристику социалистической партии: «Большое спасибо за письмо о делишках в местной вашей партии. «Пессимизм», по–правде говоря, часто охватывает не вас одних. Партия здесь насквозь оппортунистическая, благотворительное учреждение для чиновников–мещан.

Вожди, даже якобы левые, никуда не годны; не имея доступа к массам, ничего нельзя сделать. Но, не обольщая себя чрезмерными надеждами, не стоит и впадать в «пессимизм», момент важный, и если даже мы немного поможем (пара листков и т. п.), и то кое‑что. И то не пропадет совсем бесследно»1.

Швейцарская партия в целом в смысле интернационализма сильно колебалась. Даже наиболее левые, во главе с Платтэном и Нобсом, не всегда шли до конца.

Большинство же, во главе с Гриммом, назывались интернационалистами, но колебания их были слишком сильны и к циммервальдской левой группе они относились весьма недружелюбно. На этом фоне даже небольшая работа среди женевских рабочих имела значение.

К концу 1916 и в начале 1917 года наша позиция большевиков успела выясниться всесторонне. Лозунги «Война—войне», «Оружие в каждой стране должно быть направлено против своего правительства и своей буржуазии», «Превращение империалистской войны в гражданскѵю» и др. были уже широко известны. Ряд статей Владимира Ильича наши выступления на Международной женской конференции (1915 г.) в Берне, на Международной юношеской конференции (1915 г:), выступление Владимира Ильича на с’езде Швейцарской соц. партии в Цюрихе (1916 г.) дали вполне ясное представление о нашей большевистской позиции.

Однако, успехом наша платформа не пользовалась. Интернационализм швейцарских социалистов, как и названных международных конференций, сводится к своего рода пацифизму. Люди не хотели, неспособны еще были итти на настоящую революционную борьбу и всячески отодвигали неумолимую истину, что войну можно прекратить только революцией.

В этой общей обстановке пришла весть о Февральской революции в России.

Буржуазная пресса не решилась прямо сказать, что совершилась революция, а говорила о смене кабинета министров. Но состав кабинета и те скудные данные, которые приводили телеграммы, ясно говорили, что свершилась революция.

Только одна газета назвала переворот «революцией в России», — но скорее, видимо, для сенсации.

Помнится то странное, непонятное чувство, охватившее меня, когда утром 17 марта (по нов. ст.) несколько товарищей с сияющими лицами, с газетой в руках, с красными гвоздиками в петлицах буквально ворвались к нам и шумно наперебой сообщили о происшедшем. Мы с мужем чем‑то были заняты в библиотеке, не успели еще посмотреть газету. Мы переглянулись в каком‑то недоумении, не соображая еще, что случилось.

Скоро все пошли посмотреть, что делается на улицах. Тут, особенно в пунктах, где жили русские, — Каруж и Плен–Палэ, оживление было необычайное. Друг друга поздравляли, радовались, неимоверно хотелось знать все подробности… и ринуться туда, где еще предстоят бои.

В тот же день вечером в небольшом зале кафе наскоро был устроен первый митинг в составе разных групп. Председателем был избран старейший товарищ Миха Цхакая. Выступали представители разных групп. Данных было так мало, что дать полную оценку событиям нельзя было. По настроению это даже и не требовалось. Слова — «в России нет царя, пал проклятый царизм» сами по себе много говорили и внушали радость и гордость классом, который первый превращает войну империалистскую в гражданскую.

Помнится, что один только голос раздался за продолжение войны и успеха не имел.

Студенчество собиралось отдельно. Там вышел большой спор по поводу посылки приветствия новому правительству. Одни хотели, чтобы такое приветствие было отправлено на имя Милюкова. Другие, — и таких было больше, — считали необходимым такое приветствие послать на имя Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Прошло последнее предложение.

Секция большевиков через несколько дней устроила доклад с целью уже более спокойного уяснения событий. Докладчиком был тов. Зиновьев. Основные моменты доклада сводились к следующему.

Буржуазная революция закончена. Встает вопрос о намечении контуров пролетарской революции.. Программа нашей партии, разработанная в свое время (программа–minimum) о расчете на буржуазнодемократическую революцию, должна быть пересмотрена. Временному правительству — абсолютное недоверие. Требование вооружения рабочих должно стать во главу угла.

Этот доклад дал правильную ориентировку не только для нас, большевиков, но и для всех прочих интернационалистов, которые в общем соглашались с постановкой вопросов. По крайней мере, выступлений с возражениями против основных положений доклада не было.

Настроение передовых женевских рабочих–интернационалистов было выжидательное и несколько скептическое. Нас, большевиков, они на факте революции в России как бы хотели испытать: вы, мол, пораженцы. Не вытекало ли ваше пораженчество из того, что Россия была самодержавной? Какова же будет ваша позиция сейчас, когда самодержавие свергнуто? Не будете ли вы такими же патриотами- оборонцами, как социалисты всех стран? Вы до сих пор говорили о социалистических целях вашего рабочего и революционного движения, а сейчас не станете ли вы на путь реформизма? И вообще не исчерпается ли февральским переворотом революционная ситуация?..

Рабочие массы были менее скептически настроены. Вот одна характерная картинка. Наш товарищ Соколинский (ныне председатель союза швейников), работавший в Женеве в большом предприятии, пошел к рабочим раз’яснять значение происшедших<в России событий. После краткого сообщения был поставлен ряд вопросов. Среди них первым и главным был вопрос — будет ли Россия воевать после революции? Когда рабочим об'яснили, что война должна быть закончена, председатель женевских швейников, Кантентис, разразился истерической речью, смысл которой сводился к тому, что если, мол, революция куплена ценой сепаратного мира и поражением Антанты, лучше бы не было этой революции. Туг рабочие–массовики не вытерпели и набросились на своего председателя. Они справедливо говорили, что Кантентис совершенно не понимает интересов рабочего класса, который не заинтересован в победе той или другой стороны. «Кантентис, — кричали они, — смешивает интересы рабочего класса с интересами империалистов. Стыдно иметь во главе швейников такого председателя.»

Бурлившее настроение среди русских и рабочих масс Женевы нашло свой исход в большом интернациональном митинге. Митинг этот устроен был в самом большом помещении — в цирке, который едва вместил всех желавших попасть сюда; на нем выступали т. т. Луначарский и Феликс Кон, которым устроена была шумная овация. Выступали швейцарские интернационалисты, немцы, итальянцы, молодежь. Митинг прошел очень хорошо. Впечатление на широкие рабочие массы он произвел огромное.

Уже в эти дни начались всякие соображения насчет поездки в Россию. Полученные сведения об амнистии еще настоятельнее ставили вопрос. Между тем образовавшийся в Цюрихе комитет го эвакуации эмигрантов из представителей от 23 групп публично констатировал, что английское правительство всячески препятствует проезду эмигрантов–интернационалистов в Россию. На специальном совещании представителей разных партий — с. — д., с. — р., «бунд» — и возник план (по предложению Мартова) добиться проезда через Германию в обмен на интернированных в Россию германских и австрийских пленных.

За этот план Владимир Ильич ухватился. Было важно, чтобы в первой поездке участвовали представители разных партий. Поэтому мы в Женеве старались, чтобы вопрос о поездке через Германию широко обсуждался. Большого труда это не составляло. Меньшевики тоже начали обсуждать этот вопрос, ставя его так, что до получения положительного ответа от временного правительства ни в каком случае ехать не следует. В течение почти двух недель шла сплошная дискуссия. На нас. большевиков, которые настаивали на необходимости воспользоваться единственным путем, чтобы пробраться в Россию, сыпались обвинения в предательстве революции, в измене и пр. и пр. Нам кричали, что Вильгельм пропускает нас в своих интересах… «Посмотрим, кто кого перехитрит!» — парировали наши товарищи. Мы мужественно защищались и всячески уговаривали ехать всем через Германию, так как другого пути нет.

Тем временем поездка первой группы в числе 32 человек подготовлялась тов. Платтэном. С этой первой группой из Женевы поехали т. т. Миха, Сокольников, Бузя с мальчиком, я и еще кто‑то.

Мы все, большевики, так были заняты этой кампанией от'езда, что почти совсем не встречались с нашими швейцарскими товарищами. А у них были свои заботы. За это время их социал–патриоты надумали устроить свой патриотический митинг. В тот же день пришла телеграмма из Берна, что желающие ехать в Россию должны сейчас же выехать в Берн. Я все же не удержалась и забежала посмотреть, что там делается. А там было весьма, весьма весело…

Патриоты, во главе с женевским патриотом Сиггом, Черновым и другими, начали митинг речами о защите отечества, о войне до победного конца, о «бошах» (так ругали немцев) и прочими патриотическими сказками. Женевские рабочие–интернационалисты, наши некоторые товарищи и, особенно, молодежь заняли последние ряды, пели «Интернационал» и прерывали ораторов революционными репликами. Обструкция получилась очень солидная. Митинг был сорван. Кончилось дело порядочной свалкой, в которой пострадали двое наших товарищей: Абрам, столяр, получил ушибы в голову, а тов. Соколинский попал в рѵки агенту тайной полиции, от которого насилу вырвался.

В тот же вечер я с товарищами отправилась в Берн, чтобы, наконец, поехать в Россию, куда так безумно тянуло…

В Берн мы приехали ночью. До утра прождали на вокзале, а утром чуть свет направились в народный дом.

В гостинице народного дома мы первую увидели Надежду Константиновну. Она нас очень радостно встретила и похвалила за точность: «Все были вызваны внезапно и все же с’ехались. Настоящая большевистская дисциплина».

В Берне пробыли два дня. Пришлось выполнить ряд формальностей, и это задержало.

К от'езду все до мельчайших подробностей делалось под общим руководством Владимира Ильича и носило характер подготовки к какой‑то экспедиции в неведомые края. По его настоянию был проведен целый организационный план: был назначен заведующий продовольствием, заведующий финансами и пр. Только в пути мы все почувствовали, как все это было нужно.

Наконец, закончились все приготовления, все распоряжения остающимся товарищам отданы. Мы едем в Цюрих, где несколько часов проводим на вокзале в ожидании поезда. Вот и поезд. Мы все быстро садимся в вагоны. Нас провожают наши товарищи, швейцарские товарищи и несколько человек из противников поездки через Германию. Последние делают попытки убедить Ильича и Зиновьева отказаться от поездки, выждать ответа правительства. Это всех нас и смешит и злит. Никто и ничто не может остановить ни Владимира Ильича, ни всех прочих от’езжающих.

Последние приветствия — и поезд трогается и уносит нас к германской границе. В Шафгаузене пересаживаемся в немецкие вагоны. Сопровождающий нас тов. Платтэн инструктирует по части соблюдения «экстерриториальности»: ни с кем не заводить никаких разговоров, из вагонов не выходить, в вагоны никого не пускать, за всем обращаться только к нему — Платтэну.

Покидаем Шафгаузен, покидаем прекрасную Швейцарию, которая при всей красоте, при всей культуре не стала родной. Кому нужна борьба, кому бури нужны, покой мещанской Швейцарии с ее размеренной, уточненной жизнью—в тягость…

В вагонах мы быстро размещаемся под заботливым наблюдением Владимира Ильича. Наиболее неугомонного Радека, который ехал с нами законспирированный, помещаем на время в багажное купе.

При всем желании — создать спокойную обстановку, чтобы не мешать В. И. работать, ничего не выходило. Шум стоял изрядный. Главными виновниками были т. т. Сафаров, Харитонов, покойный Усиевич, мы с покойной Инессой.

Но больше всех в шуме и смехе повинен был т. Радек. Он своими рассказами и, особенно, анекдотами держал всех в смешливом настроении. К Ильичу же он все приставал, что хочет он или не хочет, а быть ему председателем революционного правительства. Владимир Ильич ухмылялся и делал вид, что не отказывается.

Германия из окон вагона производит тягостное впечатление: на самых крупных вокзалах, даже на берлинском, где, обычно, жизнь бьет ключом, — мертвое спокойствие. Мужчин почти не видно. Все работы выполняются женщинами. Поля производят впечатление запущенных, давно покинутых…

Кончилась Германия. Пересаживается на пароход и направляемся в Стокгольм. Все собираемся в общую каюту и садимся за общий стол. После нескольких дней жизни в вагоне это особенно приятно. Начавшаяся сильная качка помешала. Все разошлись по каютам. Только Владимир Ильич и еще два–три товарища все время простояли на палубе, наблюдая море.

В Стокгольме нас встретили очень торжественно. Весь день мы пробыли в отеле. Митинг, разговоры, расспросы — до самого от'езда. Поздно вечером мы опять в вагонах. Все серьезны, сосредоточены. Все уже мысленно в России. Теперь все ближе, ближе… Мы в Торнео. Отсюда переправляемся на маленьких вейках на финляндскую границу. На самой границе — английские офицеры. Делается совсем не по себе. «Союзники, значит, распоряжаются», — роняет кто‑то. Осмотр вещей, обыскивание, раздевание до–гола приводят всех в уныние. Владимир Ильич особенно серьезен и сосредоточен. Наконец, все это завершено, и мы уже в русских вагонах.

Совершенно ясно, что от временного правительства, которое так ничего и не предприняло для обеспечения проезда эмигрантов–интернационалистов в Россию, можно ждать всяких сюрпризов.

Сговариваемся, поэтому, как держаться в случае ареста.

На каждой станции выходим, покупаем газеты, стараемся завести разговоры с солдатами. Отдельные разговоры Владимира Ильича с солдатами превращаются в митинги. В одном из вагонов устраивается уже самый настоящий митинг. Выступают Владимир Ильич, Зиновьев, которые дают оценку происходящим в России событиям, намечают дальнейшие этапы революции. Слушают солдатики, задают вопросы, получают ответы.

Белоостров, Сестрорецк — везде рабочие встречают своего вождя. В вагоне уже тов. Каменев, Шляпников и кто‑то еще. Они наскоро информируют Ильича.

Поезд медленно подходит к перрону. Взорам представляется сразу даже непонятная картина. Почетный караул матросов, стройные звуки «Марсельезы», массы народа… Ильича уносит дружный людской поток. Вот он в б. царских покоях вокзала, а через несколько минут уже на площади говорит с броневика пролетариям Питера первые слова привета л зовет их в бой…

Позднее, в тот же вечер, встречаемся во дворце Кшесинской. Там собрались члены Ц. К., члены П. К. и ряд товарищей. Все по очереди рассказывают, как, в каких местах участвовали в перевороте.

После этого Ильич выступил, выдвинув ряд очередных задач. Разошлись только под утро.

Еще день–два — и жизнь захватила, ввела в бурный революционный поток.

Тяжелые годы изгнания отошли в далекое, далекое прошлое…

Примечание:

1. Письмо это доселе еще не появилось в печати.

«Новый мир» № 4 Апрель, 1957 г.

Третьего апреля 1917 года в двенадцатом часу ночи к перрону Финляндского вокзала в Петрограде подошел поезд. Невысокий человек в распахнутом темном пальто, из‑под которого виднелся серый костюм, появился на подножке одного из вагонов. Он заметно волновался.

В Россию из второй эмиграции вернулся Владимир Ильич Ленин.

Мне довелось вместе с В. И. Лениным быть в эмиграции, вместе с ним в одном вагоне ехать из далекой Швейцарии через Германию, Швецию, Финляндию в кипящий и растерянный Петроград…

Ленин… Ильич… Вождь революции. Создатель Советского государства. Гений, каких не знала история. Человек, необычный во всем, необычный в самом обычном…

Впервые я увидел Ленина в 1914 году в Берне, на квартире Г. Л. Шкловского. Помню, что Шкловский в то время жил в доме № 9 по улице Фалькенвег.

Придя к Шкловскому, еще в передней я услышал глуховатый голос. Вошел. Человек с огромным лбом, стоявший у окна, замолчал, вопросительно посмотрел на меня. Нас познакомили. Он назвал себя:

— Ульянов.

Руку он пожимал крепко, быстро и сильно сдавливая ладонь собеседника.

Говорят: суди о человеке по первому впечатлению. Еще ничего не было сказано, а глуховатый голос приятного мягкого тембра, сильное, по–настоящему мужское рукопожатие как‑то сразу расположили меня к новому знакомому.

Усевшись в кресло, я исподтишка рассматривал его. Коренастая, ладно сбитая фигура. Под серым пиджаком чувствуются крепкие плечи. Руки короткие, но, видимо, сильные, мускулистые.

Ленин что‑то рассказывал Шкловскому, слегка картавя. Я встретился с его взглядом и уже не мог отвести глаз. Нет, не сократовский лоб был самым замечательным в лице Ленина. Глаза! Небольшие, глубоко впавшие, по–особенному внимательные, они в то же время были полны иронии, блистали умом, а где‑то в самой глубине искрились задорным весельем.

Владимир Ильич не вызывал меня на разговор, не обращался ко мне; изредка теребя свою бородку, растущую несколько запущенно и беспорядочно, он говорил со Шкловским. Я не заметил сам, как втянулся в их разговор.

Ленин умел удивительно быстро и незаметно сделать собеседника своим другом. Помню, в Петрограде, уже после революции, я зашел в кабинет к Владимиру Ильичу, когда у него был какой‑то рабочий. Рабочий говорил напыщенно, то и дело вставляя «ученые» слова, старательно подделываясь под «высокий штиль». Ленин слушал внимательно, бросал короткие реплики, что‑то рассказал, о чем‑то спросил. И вдруг рабочий будто преобразился, сбросил с себя напускное, заговорил своим языком, образно, живо. Прощаясь, он долго тряс Ленину руку. А у двери покрутил головой и смущенно промолвил:

— Вы простите, Владимир Ильич, что вначале я с чужого голоса говорил… Кто ж знал, что вы такой… — он повел рукой, — прозрачный.

Прозрачный!..

На следующий день по приезде Ленина в Берн в Бернском лесу состоялось собрание. Владимир Ильич выступил со своими знаменитыми тезисами о войне. Это было первое во время войны программное выступление большевизма. В нем с предельной четкостью, ясностью и полнотой были определены характер войны и задачи рабочего класса в текущий момент. Из присутствовавших помню Надежду Константиновну Крупскую, Владислава Минаевича Каспарова, депутата Государственной думы Самойлова.

Поочередно взглядывая на нас, коротко рубя рукой воздух, Ленин говорил о том, что нынешняя война — фактически война за передел колоний, война грабительская. Кажется, именно тогда Ленин впервые назвал империалистическую войну войной грабительской. Владимир Ильич обрушился на вождей II Интернационала, Каутского, Вандервельде.

— Измена, — сказал он об их поведении. — Измена!

Владимир Ильич говорил о необходимости борьбы за республику, за освобождение угнетенных наций, за конфискацию помещичьих земель и восьмичасовой рабочий день. С большой убежденностью он выдвинул лозунг о превращении войны империалистической в войну гражданскую и о необходимости создания нового Интернационала…

Некоторые товарищи пишут в своих воспоминаниях, что Ленин в первые минуты не производил как оратор большого впечатления. Не знаю! Ленина–оратора я слышал впервые в Бернском лесу. И с первой минуты, с первого слова он повел меня за собой. Всегда, о чем бы Владимир Ильич ни говорил, он находил свой необычный и захватывающий поворот, всегда он смело и прямо говорил то, о чем многие и не думали, а кое‑кто только робко начинал догадываться. А какой язык! Чистый, ясный, отточенный, такой же прозрачный, как и сам Владимир Ильич. Выслушав Ленина, к иным выводам, кроме тех, которые делал он, прийти было нельзя.

За границей Ленин получал, по его собственному выражению, «архи–скудные известии» о русской революции. И несмотря на это, еще в первых откликах на революцию Ленин дал исключительно глубокий научный анализ создавшейся исторической обстановки и, исходя из этого, с гениальной прозорливостью определил направление дальнейшего развития России. Получив первое известие о победе Февральской революции в России, Владимир Ильич писал 3 марта 1917 года: «Этот «первый этап первой (из порождаемых войной) революции» не будет ни последним ни только русским».

В статьях и письмах, написанных в марте 1917 года, Ленин разработал все важнейшие вопросы, связанные с переходом к новому, социалистическому этапу революции: об отношении к Временному правительству, о войне, о Советах, о вооружении рабочих, об отношении к другим партиям и т. д. Все это есть в «Письмах из далека», прологе знаменитых Апрельских тезисов.

В эмиграции я очень часто встречался с Владимиром Ильичем. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что после Февральской революции почти каждый наш разговор так или иначе сводился на возвращение. Ленин рвался в Россию.

Но как это сделать? Все пути сообщения находились в руках Англии и Франции. Правительства этих государств прекрасно понимали, какую опасность несет присутствие Владимира Ильича в революционном Петрограде. В день его приезда английское посольство передало в русское министерство иностранных дел записку. В ней говорилось о том, что Ленин — хороший организатор и крайне опасный человек, и, весьма вероятно, он будет иметь многочисленных последователей в Петрограде.

Просить помощи у Временного правительства было безнадежно. Оставался только один путь — через Германию.

Наконец удалось добиться разрешения на отъезд в Россию. Фриц Платтен, рабочий — металлист по профессии, секретарь Швейцарской социалистической партии левого крыла, заключил с германскими представителями соглашение. По этому соглашению пропуск давался русским эмигрантам, независимо от их отношения к войне.

Владимир Ильич ходил радостный.

Надежда Константиновна шутила над ним, вспоминая, как Ильич сначала собирался связаться с контрабандистами, а потом, после нескольких бессонных ночей, вдруг заявил, что поедет с паспортом немого шведа. Отговорить его удалось, только сказав, что, если он начнет ночью кричать: «Сволочь меньшевики, сволочь меньшевики!» — все сразу узнают, что он не только не немой, но и не швед.

Владимир Ильич лукаво посмеивался:

— А что? Неверно? Такие они и есть.

И вот мы на вокзале. Третий звонок. Коротко рявкнул паровоз, и медленно поплыло назад светленькое здание вокзала. Тридцать два человека выехали в Россию.

Поезд все убыстрял ход. Покачивался вагон. И, честное слово, всю дорогу колеса стучали одно: в Пет–ро–град, в Пет–ро–град!..

Владимир Ильич стоял у окна, засунув руки под паты расстегнутого серого пиджака, отстукивая колесный такт толстой подошвой тупоносых черных туфель. Уже потом я не раз вспоминал эту сцену: Ленин, сосредоточенный и приподнятый, у грязного, с потеками, окна, за которым виднеются необозримые дали.

Итак, мы едем! С эмиграцией покончено навсегда. Несколько суток и— Россия…

Еще когда я слушал Ленина в Бернском лесу, я сразу понял: это не просто большой человек, это даже не такой большевик, которых я видел раньше. Владимир Ильич обладал необычайным умением все впечатления, все разговоры, все мысли направлять в одно русло: классовой борьбы, пользы делу пролетариата.

Владимир Ильич умел нечеловечески много работать: в одном только Берне он прочел невероятное количество философских трудов.

Владимир Ильич никогда не был аскетом или пуристом. Водки он не пил, не курил, но любил густое черное пиво, не помню сейчас, как оно называлось. О его любви к музыке, знании литературы написано достаточно.

Владимир Ильич любил шутку. Смеялся он так же. удивительно, как делал и все остальное. Нельзя было не смеяться вместе с ним. Он вздергивал бородку, лысина его краснела, рыжевато–белокурые волосы вокруг нее чуть топорщились. Это был заразительный смех человека чистой, прозрачной души.

Надо сказать, что Ленин прекрасно плавал, ездил на велосипеде, катался на коньках, стрелял.

В Берне мы обычно собирались в локале — маленькой комнатке при кафе. Однажды Ленин, Арманд, Крыленко, Каспаров и я ждали прихода остальных. Коротая время, мы с Владимиром Ильичей сели играть в шахматы. Я проиграл два раза. И обиделся. Ленин заметил это. Взяв меня за лацкан, он наклонился к моему уху и, мило картавя, сказал:

Батенька, а знаете, я ведь тоже ужасно азартный. Проиграю — сержусь. — И затеребил бородку смущенно…

Владимир Ильич и Надежда Константиновна ехали в одном купе с Инессой Арманд. Ехал ли с ними кто‑нибудь четвертый, я сейчас не помню. В других купе разместились эмигранты, члены их семей. Было много женщин, дети.

В первые часы после отъезда разговор вертелся вокруг оставляемой Швейцарии. Вспоминали две наши «партии»: «прогулистов» и «синемистов»; первые — любители прогулок, вторые — кино. Владимир Ильич был признанным лидером «прогулистов». Велосипедные прогулки, пешая ходьба были его любимым видом отдыха. Сторонников своей «партии» оп вербовал всеми правдами и неправдами. Я был ярый «прогулист». Завязался спор. Вмешалась Надежда Константиновна. «Заклеймила» нас как «ортодоксов» партии «прогулистов» и сказала, что в поезде гулять негде и кино смотреть негде, поэтому обе «партии» временно распускаются и между ними заключается перемирие. На том и порешили.

Вскоре Владимир Ильич ушел к себе в купе и сел за книги. Распорядок дня в поезде он сохранил таким же, словно никуда не уезжал из своей квартиры. В дороге Владимир Ильич читал. За время пути, продолжавшегося несколько дней, он прочел столько философской, экономической и политической литературы, сколько другому надо читать год.

Отдыхая, Владимир Ильич выходил в коридорчик и, заложив короткие сильные руки за спину, прохаживался вдоль окон, взглядывая в них, или, наклонив огромный лоб, думал о чем‑то.

В это время он разговаривал и с товарищами. Протягивая вперед ладонь и как бы поддерживая на ней что‑то, Владимир Ильич говорил о Кларе Цеткин.

Я рассказал ему о том впечатлении, которое произвело на меня выступление Цеткин на международной женской социалистической конференции. Я не все понимал, что говорила на немецком языке эта маленькая и уже седая женщина. Но ее горячая, страстная речь заменяла мне непонятные слова. Я понял ее гнев и презрение к мясникам империалистической бойни.

— Да, да, — Владимир Ильич повернулся на каблуках к окну. — У Клары принципиальный подход и практический опыт… — Он хотел что‑то добавить, но взглянул на часы и быстро ушел к себе в купе.

Вместе с нами ехало двое детей. Один из них — парнишка по имени, если не ошибаюсь, Роберт. Владимир Ильич очень любил детей. В Берне он возился с ребятишками Шкловского; здесь чуть не все свободное время отдавал малышам, едущим с нами. Сколько раз можно было видеть такую картину.

Владимир Ильич сидит в купе, на одном его колене — Роберт, на другом — второй малыш. С детьми он умел говорить так, что те сразу же проникались к нему доверием. Владимир Ильич не подлаживался под детский язык, с маленькими он говорил так же, как со взрослыми. И так же, как взрослые, дети сразу верили ему.

Иногда у Владимира Ильича и Роберта возникали какие‑то «принципиальные» разногласия. Ленин подолгу и серьезно убеждал в чем‑то Роберта. И Роберт так же серьезно пытался доказать свою правоту. Бывало, что Роберт и Владимир Ильич и не убеждали друг друга. Тогда Владимир Ильич снимал пиджак, засучивал рукава и говорил:

— Ну, Роберт, давай драться. Чья возьмет?

И они дрались. Пинали один другого кулаками, сопели и сбрасывали на пол одеяла с нижних полок. «Дрались» честно и долго. Обычно побеждал Роберт. Но если Роберт был в чем‑то очень неправ и убедить его словами было невозможно, то победителем выходил Владимир Ильич. Тогда он, довольно хмыкая, совал большие ладони под мышки Роберту и спрашивал упорно:

— Ну? Прав я?

И мальчишка соглашался:

— Прав!

До моря оставалось уже несколько часов. И тут, точно не помню с кем, у Владимира Ильича возник спор.

Собеседник Владимира Ильича стоял на позиции условной поддержки Временного правительства.

Ленин разволновался. Человеку, недолго с ним знакомому, трудна было бы это заметить. Волнение Ленина выражалось обычно в большей собранности и в том, что в глазах его пропадали искорки задорного веселья, они серьезнели. Замечу кстати, что Владимир Ильич, человек огромнейшей воли, умел владеть собой, как никто другой.

Коротко подрубая рукой возражения оппонента, Владимир Ильич убеждал, что Временное правительство — орган буржуазии, что война при этом правительстве затеется грабительская и, для того чтобы кончить войну не насильническим, а по–настоящему демократическим миром, надо свергнуть раз и навсегда власть буржуазии.

То, как Ильич картавил, звучало обычно мягко и подкупающе; на этот раз в голосе слышалась неуловимая издевка, короткие жесты только усугубляли это впечатление.

…И вот мы на пароходе. Капитан, выйдя из рубки, спрашивает:

— Кто здесь господин Ульянов?

Владимир Ильич, вышел вперед и сказал:

— Я — Ульянов.

— Вам телеграмма.

Это оказалась телеграмма от ждавшего нас в Швеции Ганецкого. Не зная точного дня нашего приезда, он сбился с ног и, выдав себя за представителя русского Красного Креста, дал нам на пароход телеграмму.

С парохода снова пересели в поезд.

Тридцать первого марта рано утром на небольшой станции, не доезжая Стокгольма, наш вагон осадили неизвестно как прослышавшие о Ленине корреспонденты шведских газет. Ленин отказался их принять.

— Скажите, что потом, в Стокгольме, — просил он.

Девять часов утра. Стокгольм. Корреспондентов пока что нет. Зато трещат кинематографические съемочные аппараты. При всем желании Владимир Ильич не может спрятаться от их тупо поблескивающих глаз.

Наконец и Стокгольм позади.

Владимир Ильич стоял у вагонного окна неподвижно, засунув руки глубоко в карманы, прислонившись лбом к стеклу. И смотрел. Смотрел, как за окном мчалась назад туманная равнина, смотрел на голые черные и такие до боли, до слез родные деревья.

Земля родины. Деревья родины…

Переехали границу. Ленин так же молчит, так же бледен, так же волнуется, но будто расправил плечи. Шире стали плечи! Похоже, выпустили орла на волю, он еще не решается взмахнуть крыльями, но уже поводит ими — вот–вот взмахнет и взовьется в невероятную высь, свободный, гордый.

В Белоостров нас выехали встречать Мария Ильинична Ульянова, Людмила Сталь, сестрорецкие рабочие. Не успел Владимир Ильич выйти из вагона, как его тут же подхватили на руки, понесли. Поезд вскоре отходил. Ленин вернулся. Застучали колеса. Но долго еще вслед нам неслись крики: «Ленин!», «Ленин с нами!»

Петроград!..

Запотевшие стекла окон черны. Ни огонька, ни просвета за ними. Поезд замедляет ход. Все уже одеты. Пиджак и пальто на Владимире Ильиче не застегнуты. Пальцы постукивают по жестким полям светлой, пирожком, шляпы. Вот замелькали в вагоне полосы света. Вагон вздрогнул, остановился. Финляндский вокзал.

С подножки вагона Ленин бросил вниз, собравшимся, призывный лозунг:

— Да здравствует социалистическая революция!

Так начал он свою первую речь в Петрограде.

На парроне был выстроен почетный караул. Ленин стоял с непокрытой головой.

В «царской» комнате вокзала Владимира Ильича ждали меньшевики. Перед самыми дверьми кто‑то передал Ленину огромный букет. Становилось холоднее, от цветов сильно пахло сыростью и весной. У Владимира Ильича замерзло лицо. Передав кому‑то цветы, он взялся рукой за лоб, потер его и, сильно сдавливая лицо, провел руку вниз, как бы стирая холод, волнение и усталость.

Чхеидзе, приготовивший «приветственную» речь, не улыбнулся, не пожал Ленину руку. Он стоял угрюмый и пасмурный, заложив палец в пройму жилета, и ждал. Наконец начал. Говорил он, если не ошибаюсь, от имени «Петроградского Совета и всей революции». Он звал Ленина сплачивать ряды «демократии».

Мы все немножко растерялись, слушая одного из лидеров меньшевиков. Ленин не перебивал. Он стоял с таким видом, словно все происходящее, весь поток слов, выливаемый на него Чхеидзе, как раз его‑то ни в малейшей степени не касается, осматривался по сторонам, разглядывал окружающие лица и даже потолок «царской» комнаты.

Чхеидзе кончил. Ленин повернулся от меньшевистской делегации к небольшой кучке матросов и рабочих, стоявших тут же. Обращаясь к ним, Владимир Ильич приветствовал в их лице победившую русскую революцию, приветствовал их как передовой отряд всемирной пролетарской армии. Грабительская империалистическая война, подчеркнул Ильич, есть начало войны гражданской во всей Европе. В Германии все кипит, говорил он, русская революция открыла новую эпоху.

Эту свою речь Владимир Ильич снова закончил словами:

— Да здравствует социалистическая революция!

Стрелки часов двигались к полуночи, когда мы вышли из здания вокзала.

Едва раскрылась дверь, как крики: «Ленин! Ленин!» — встретили нас. Владимира Ильича подхватили на руки и понесли на площадь.

Товарищи, ожидавшие нас в Белоострове, рассказывали нам о готовящейся встрече. Но того, что мы увидели на площади перед Финляндским вокзалом, никто не ожидал. увидеть. Это можно сравнить только с морем, с половодьем. Море голов. Половодье рук. Площадь залита огромной толпой. Всюду знамена. На некоторых четко, на некоторых коряво, но на всех одни и те же слова: «Привет Ленину!»

Броневик стоял довольно далеко от вокзала. И пока Владимира Ильича несли к нему, возгласы «ура» перекатывались по площади. Не руки, нет, волны народной любви несли Ильича по площади.

Но вот Ленин у броневика. Десятки рук поддержали, помогли взобраться на башенку. Вспыхнули два прожекторных рефлектора. Вздрогнули, дернулись голубые лучи. Остановились на коренастой, в распахнутом пальто ленинской фигуре. И одновременно застыло дыхание площади.

Тишина.

Владимир Ильич, чуть потоптавшись на месте, бросил в толпу, к тысячам горящих, ждущих глаз свой призыв к социалистической революции.Вождь революции занял свое место.Великий Ленин встал у руля.

Ленинские страницы. Документы, воспоминания, очерки. М, I960, с.125-127

Из многих встреч с Владимиром Ильичем Лениным в Швейцарии особенно ярко запечатлелись в моей памяти дни, когда мы, группа русских эмигрантов, вместе с Ильичем возвращались в Россию.

Впоследствии Надежда Константиновна рассказала нам, что, когда весть о Февральской революции достигла

{Швейцарии, Владимир Ильич не находил себе покоя. Но как поехать? Европа была охвачена войной, страны Антанты отказались пропустить Ленина на Родину. Но вскоре с помощью швейцарских социалистов удалось добиться разрешения на проезд Ленина с группой товарищей в Россию через Германию в обмен на немецких военнопленных. По условиям соглашения мы должны были ехать в особом вагоне и при проезде через Германию никому не разрешалось выходить из вагона и никто не мог к нам входить. Отсюда, между прочим, и возникла легенда о «пломбированном вагоне».

Во второй половине марта 1917 года едущие в Россию стали съезжаться из разных городов Швейцарии в Берн. Я приехала сюда из Невшателя, где по поручению Н. К. Крупской проводила антивоенную работу. И вот наконец наступил день отъезда.

Каждый из нас понимал всю ответственность и сложность поездки через Германию. Поэтому в нашем вагоне была исключительная дисциплина, строго выполнялся принятый распорядок. Владимир Ильич заботился о каждом из нас. В пути я заболела, но состояние мое не вызывало опасений. Однако по настоянию Ильича ко мне был приглашен врач.

Запомнилась мне ночевка в пограничном шведском городке, откуда мы на финских санках должны были переехать в Финляндию. Уже совсем близка была Россия. Настроение у всех было приподнятое, несмотря на то, что неизвестно было, как нас встретят на Родине. Но ведь там революция, а символ ее — красный цвет! Кто- то из товарищей раздобыл красные ленты, а мне было поручено сделать для всех нагрудные банты. Два банта покрупнее я старательно сшила для Владимира Ильича и Надежды Константиновны. За мой труд мне была оказана честь собственноручно прикрепить нагрудный бант Владимиру Ильичу.

…И вот мы уже в поезде, едем по Финляндии. Владимир Ильич и Надежда Константиновна перешли в другой вагон. Когда я вошла в этот вагон, он уже был битком набит солдатами. Владимир Ильич сидел на скамейке, а вокруг него сидели и стояли солдаты, пристально всматриваясь в лицо Ильича, вслушиваясь в его простые, доходчивые слова об опостылевшей всем грабительской войне.

Встреча, которую устроили Ленину на Финляндском вокзале, превзошла все наши ожидания. На перроне был выстроен почетный караул из кронштадтских моряков, мимо которого провели Владимира Ильича и всю нашу эмигрантскую группу. Величественную, незабываемую картину представляла площадь перед вокзалом. Здесь ощущалось живое дыхание революции. Море красных знамен, тысячи рабочих, солдат, матросов, работниц в красных платочках. Владимиру Ильичу помогли подняться на броневик, и он произнес свою историческую речь.

«Коммунист Советской Латвии», № 4 АПРЕЛЬ 1961 г.

С Владимиром Ильичем Лениным я познакомился в 1911 году во время одного из его приездов в Берн. Я находился тогда в Швейцарии в эмиграции.

Возможность хоть изредка встречаться с вождем нашей партии, слышать его выступления, читать его статьи имела огромнейшее значение для нас, большевиков — политических эмигрантов. Необычайная ясность, с которой он раскрывал самую сложную обстановку, оценивал исторические перспективы, кипучая энергия, которой он заражал всех, уверенность в победе, которой он воодушевлял нас, — все это поддерживало в борьбе с трудностями, умножало силы.

В первые годы знакомства с В. И. Лениным мне не часто приходилось видеть его. Но изредка я получал от Владимира Ильича письма, обычно подписанные инициалами Н. К. В них в предельно лаконичной и четкой форме давались различные задания.

Владимир Ильич был образцом аккуратности. Он не только сам быстро и исчерпывающе отвечал на письма, но и от своих корреспондентов требовал того же. Мне от Владимира Ильича не раз «доставалось» за то, что, выполнив то или иное поручение, я не информировал его сразу об этом.

Чаще я стал встречать Владимира Ильича в годы первой мировой войны.Осенью 1914 года Ленин переехал в Швейцарию.Обстановка в международном рабочем движении тогда была поистине трагична. Партии II Интернационала, принимавшие на Штутгартском и Базельском конгрессах торжественные решения бороться против возникновения войны, а если она возникнет, — бороться за использование вызванного ею кризиса для ускорения свержения буржуазии, изменили пролетариату. Берлинский «Форвертс», венская «Арбейтерцейтунг» стали шовинистическими газетами. Они призывали рабочих одной нации уничтожать рабочих других наций в угоду своей империалистической буржуазии. Казалось, вся огромная работа борцов социалистического движения, стоившая стольких жертв, пошла прахом.

В этих условиях В. И. Ленин начал борьбу против обанкротившегося II Интернационала, за превращение войны империалистической в войну гражданскую.

Приезд В. И. Ленина оживил работу эмигрантских большевистских секций в Швейцарии, особенно работу Шо‑де–фонской секции. По совету В. И. Ленина я переехал из Женевы в этот промышленный район и включился в работу местной социалистической организации.

Ленин придавал особое значение работе во французской Швейцарии. Несмотря на большие трудности, вызванные войной, нам, жившим на самой границе, все же удавалось при помощи швейцарского союза социалистической молодежи, занявшего интернационалистские позиции, распространять материалы в пограничных районах Франции и связываться через них с другими городами. Так, нашей секции удалось распространить переведенный на французский язык Манифест ЦК РСДРП (б) «Война и российская социал–демократия». Это было расценено В. И. Лениным как большой успех. Вскоре этим путем стали приходить адресованные Ленину письма и была установлена связь с французскими социалистами.

В Шо‑де–Фоне выходила ежедневная социалистическая газета «Ла Сантинэль» («Часовой»), Редакторами этой газеты в то время были Шарль Нэн и Поль Грабер — участники Циммервальдской конференции. Оба они в те времена заигрывали с Циммервальдской левой, хотя официально к ней не примыкали. Благодаря этому в «Сантннэль» часто удавалось помещать материалы Циммервальдской левой. Правда, идти на ссору с правым руководством швейцарской социалистической партии и с центристами Нэн и Грабер не хотели. Их бесхребетность сильно раздражала В. И. Ленина и он резко критиковал эту половинчатую политику.

Как радовался Владимир Ильич каждому, даже небольшому, успеху в работе! Он умел вовремя ободрить товарищей, дать практический совет. И это имело неоценимое значение для работы.

В конце 1915 года в Швейцарию приехал один из лидеров II Интернационала Эмиль Вандервельде. Целью его приезда была пропаганда шовинистических идей, оправдание политики партий II Интернационала в глазах рабочих. Выступая перед швейцарскими рабочими, этот социал–предатель распинался, что он борец за свободу и справедливость. О характере ведущейся империалистическими правительствами войны он вообще не говорил.

В. И. Ленин придавал огромное значение разоблачению подлинного лица прислужников империализма, их демагогии. Разоблачить Вандервельде перед швейцарскими рабочими он поручил Шо‑де–фонскон социалистической секции.

Мы сомневались, сумеем ли добиться успеха, но Владимир Ильич поддерживал в нас уверенность, подсказывал, как действовать.

Члены секции встречались с рабочими, молодежью и разъясняли предательскую сущность политики партий II Интернационала и неприглядную роль Вандервельде.

Владимир Ильич написал листовку, и рабочие согласились бесплатно напечатать ее в типографии. Листовка была широко распространена среди населения.

В результате Вандервельде получил в Шо‑де–Фоне основательный отпор. После того как он выступил с публичным докладом, рабочие заставили его явиться в Народный дом и дать объяснения активу. Это собрание проходило столь бурно, что Вандервельде поспешил убраться из Шо‑де–Фона подобру–поздорову. Напуганный встречей в рабочем районе, он даже отказался от продолжения пропагандистского турне и возвратился в Париж.

По поручению В. И. Ленина нами в Шо‑де–Фоне были распространены «Проект резолюции Циммервальдской левой» и «Задачи левых циммервальдистов в швейцарской с. — д. партии».

Много сделал Владимир Ильич для поддержки организованного в Швейцарии референдума об отношении к войне и к защите отечества.

Владимир Ильич зорко следил за чистотой марксистского учения и давал отпор всякой попытке сползти на позиции мелкобуржуазности.

Помнится такой случай: швейцарский социал–пацифист Эмбер–Дро. будучи призван в армию, отказался от явки и был арестован. Швейцарская молодежь подняла на щит его поступок и организовала многотысячный поход к тюрьме, где Эмбер–Дро содержался. Эмбер–Дро опубликовал свою защитительную речь перед судом. Речь эта являлась образцом мелкобуржуазной пошлости. Ленин, возмущенный, писал мне, что это мнимое геройство должно быть обязательно развенчано. Он прислал нам свои тезисы по военному вопросу, благодаря которым удалось четко разъяснить социалистической молодежи правильное отношение к этому вопросу.

В. И. Ленин не жалел времени для общения с рабочими, с молодежью. Он охотно посещал собрания и участвовал в дискуссиях по наболевшим вопросам. Из выступлений его мне особенно врезалось в память такое. В Народном доме в Берне молодежь обсуждала вопрос, может ли социалист работать на заводах, которые изготовляют оружие для войны, так как многие заводы Швейцарии стали переходить на производство оружия для воюющих государств. Этот вопрос сильно беспокоил молодежь. Ленин начал свое выступление с того, что задал вопрос, может ли социалист печь хлеб, шить белье и одежду. Все ответили, что это, безусловно, мирная деятельность. Но Ленин показал, что и эта мирная деятельность служит целям войны: ведь без хлеба, без одежды армия сражаться не может. Затем Ленин стал говорить о том, что дело вовсе не в отказе от работы на том или ином заводе, а в том, чтобы повсюду, где трудятся рабочие, организовываться, чтобы создавать силы, способные вести борьбу против войны и капиталистов.

В своих выступлениях Ленин вел борьбу против аполитичности, безыдейности, предостерегал от распространенного тогда мелкобуржуазного анархизма.

С восхищением вспоминаю, каким оратором был Владимир Ильич.

В социалистических партиях II Интернационала имелось немало блестящих ораторов, славившихся своим красноречием. Например, мне приходилось слышать Жана Жореса и некоторых других, считавшихся непревзойденными ораторами. Но их речи производили впечатление заученных и хорошо отрепетированных ролей. Они не западали глубоко в душу.

Совсем иного рода оратором был Ленин. Ему часто приходилось выступать не только в дружественно настроенных аудиториях, но и в таких, где девять десятых слушателей являлись его идейными противниками. Но нужно было видеть, что делалось в аудиториях, когда выступал Ленин. Сила убеждения ленинской речи оказывалась столь непреодолимой, что он буквально брал в плен, гипнотизировал свою аудиторию. Люди с твердыми, давно установившимися взглядами, которых красным словцом не возьмешь, слушали его, как зачарованные.

В конце 1916 — начале 1917 года работа Ленина среди швейцарских левых стала приносить большие плоды. На партийном съезде в Цюрихе в ноябре 1916 года швейцарская социал–демократическая партия дала решительный отпор социал–шовинистам. Решено было созвать чрезвычайный съезд в феврале 1917 года по вопросу об отношении к войне и защите отечества в связи с тем, что в рядах швейцарской буржуазии и военщины зрело желание отказаться от нейтралитета и присоединиться к одной из воюющих группировок.

Ленин в этот период развил особенно энергичную деятельность. Он просил, чтобы его информировали о каждом шаге социалистических и профсоюзных организаций.

По поручению клуба интернационалистов в Шо‑де–Фоне я еще в декабре 1916 года пригласил Ленина прочесть доклад о Парижской Коммуне. Ленин охотно дал на это согласие. Но началась революция в России, Владимир Ильич полностью был захвачен этими событиями и подготовкой к переезду из Швейцарии в Россию. Я было уже потерял надежду, что он приедет к нам. Но за несколько дней до 5 (18) марта Владимир Ильич прислал извещение, что прочтет лекцию о Парижской Коммуне и перспективах развития революции в России.

Послушать Ленина собрались рабочие из всех районов часовой промышленности. Рабочий клуб был набит битком. Лекция прошла с огромным успехом.

В лекции Ленин дал анализ обстановки в России; он говорил, что революция из буржуазно–демократической обязательно перерастет в социалистическую, типа Парижской Коммуны. Он это обосновывал неспособностью буржуазии решить те задачи, которые вызвали революцию, — дать народу мир, хлеб, землю, свободу.

После лекции состоялась беседа Ленина с активом Шо‑де–фонской социалистической организации. Как лекцию, так и беседу Владимир Ильич вел на французском языке.

Перед отъездом из Шо‑де–Фона Ленин провел совещание с нашей секцией. Он информировал нас о сведениях из России, о мероприятиях, предпринятых им и другими товарищами для возвращения в Россию.

Естественно, что В. И. Ленин не хотел остаться ни одного лишнего часа в эмиграции. Однако правительства Франции и Англии по требованию Временного правительства решительно отказывали в визах всем эмигрантам, за исключением явных оборонцев из группы «Единство». Так, даже полуоборонцу Чернову, которому вначале выдали визу, въезд во Францию был воспрещен.

В. И. Ленин интересовался, кто из эмигрантов немедленно хочет и может уехать в Россию, какие меры предпринимаются для этого. Оказалось, что из Шо‑де–фонской группы немедленно выехать могу только я один. Владимир Ильич рассказал, что делается попытка с помощью левых социалистов Швейцарии добиться возможности проезда через Германию путем обмена русских политэмигрантов на германских военнопленных. Ленин обещал известить нас, если из этой попытки что‑либо выйдет.

Через несколько дней я получил одновременно два письма. Одно — от Владимира Ильича с просьбой, чтобы я переехал в Женеву и передал В. А. Карпинскому связи и материалы ленинского доклада в Шо‑де–Фоне. В другом письме Карпинский торопил меня, так как отъезд из Швейцарии должен был скоро состояться.

25 марта (7 апреля) 1917 года Владимир Ильич проводил в Берне в Народном доме совещание представителей Циммервальдской левой. В присутствии представителей из Швейцарии, Франции, Германии, Польши там был подписан протокол о причинах проезда через Германию.

На следующий день собрались большевики–эмигранты, уезжающие на родину. Ехали В. И. Ленин и Н. К. Крупская, Миха Цхакая, Г. Усиевич, Ф. Линде, я и другие. Ехало и несколько лево настроенных бундовцев и меньшевиков. В числе уезжающих эмигрантов была И. Арманд.

Собравшиеся приняли написанный В. И. Лениным проект «Прощального письма к швейцарским рабочим». Это письмо — наглядное подтверждение того, что В. И. Ленин всегда был вождем не только российского, но и международного рабочего класса.

На общем собрании отъезжающих Фриц Платтен — секретарь Швейцарской социалистической партии — доложил об условиях проезда в Россию. Он говорил, что вагон экстерриториален и никто не имеет права в него входить без разрешения пассажиров. Не будет никакого контроля паспортов и багажа. Единственное обязательство проезжающих заключалось в том, что они должны настаивать перед правительством об освобождении такого же количества интернированных в России немцев.

Некоторые товарищи не были еще готовы к отъезду, поэтому пришлось отложить его на 27 марта (9 апреля).

…И нот наконец мы в вагоне. Вагон оказался полужестким–полумягким. Достаточном) количества спальных мест не было. Мы решили одно мягкое куне выделить для В. И. Ленина и Н. К. Крупской. Но Владимир Ильич

решительно воспротивился этому и взял распределение мест в свои руки. Он в первую очередь обеспечил места для матерей с детишками. Затем предоставил спальные места старикам и больным. На оставшихся местах мы должны были отдыхать по очереди.

В вагоне царило оживление. Раздавались песни. Все наперебой делились впечатлениями. Но Владимир Ильич становился все более сосредоточенным. Он много писал, и мы старались не отвлекать его от работы.

…Поезд подходит все ближе и ближе к России. На пароме мы переехали из Засница в Швецию. В Мальме нас встретили большевики, проживавшие в Швеции, и представители Шведской социал–демократической партии. Там Владимир Ильич принял участие в ужине, организованном шведскими левыми социал–демократами. В Стокгольме была организована пресс- конференция для журналистов и совещание со шведскими социал–демократами. В Стокгольме Ленин с радостью встретил первые газеты, пришедшие из России.

Вечером того же дня мы сели в поезд, идущий из Стокгольма к шведско–финляндской границе. Но вот и эта граница осталась позади.

В вагон, где мы ехали, набралось много солдат. Владимир Ильич вел с ними всю дорогу оживленный разговор о земле, о свободе, о том, как покончить с войной… Все это были самые животрепещущие вопросы, волновавшие слушателей.

…И вот наконец Белоостров. Здесь Владимира Ильича встречали члены ЦК партии и делегации петроградских и сестрорецких рабочих.

А потом восторженная встреча на Финляндском вокзале. Знаменитыми словами «Да здравствует социалистическая революция!» Владимир Ильич закончил свое первое после стольких лет эмиграции выступление в родной стране.

В. И. Ленин немедленно включился в революционную работу в Питере.

После июльских событий 1917 года я был командирован на румынский фронт. Возвратился в Петроград лишь в 1918 году делегатом VII съезда партии. Многие делегаты, в том числе и я, приехали с намерением голосовать против заключения Брестского мира. Но Ленин сумел убедить участников съезда в неправильности, губительности этого. Он вел решительную борьбу против чудовищной позиции Троцкого, Бухарина и других, которые считали возможным даже идти на риск утраты Советской власти. Благодаря кипучей борьбе Ленина подавляющее большинство делегатов проголосовало за подписание Брестского мира.

В те годы Владимир Ильич вел неустанную работу по подготовке создания Коммунистического Интернационала. В результате были нанесены сокрушительные удары как по правым, которые пытались совлечь молодые коммунистические партии на путь оппортунизма, так и по «героям» революционной фразы и сектантам.

Когда в Москве проходил II конгресс Коминтерна, мне довелось быть свидетелем того, как Владимир Ильич Ленин принимал иностранные делегации. Он очень внимательно выслушивал каждую делегацию, вникал в подробности развития партии, настойчиво предостерегал от ошибок. Так, Ленин самым серьезным образом предупредил сектантские тенденции в рядах Голландской компартии.

Владимир Ильич при всей своей огромной занятности находил время вникать во все детали обслуживания делегатов, покоряя всех своей сердечностью, внимательностью.

Много лет прошло с тех пор, как нет с нами нашего вождя и учителя. Но с радостью и гордостью видим мы, как торжествует его великое дело в победах Советского Союза, мировой системы социализма, в могучем развитии мирового коммунистического движения.

г. Лиепая.

Однажды осенью 1915 года в Женеве русская политическая эмиграция устроила большое собрание, посвященное десятилетию первой (1905 года) революции в России. На это собрание был приглашен проживавший в то время в Берне Владимир Ильич, но он не смог приехать в Женеву. Открыть собрание было поручено мне. Я сказал краткое вступительное слово, которое, выражая ленинский взгляд на то, к чему в конце концов должна привести империалистическая война, закончил, по тогдашним условиям, весьма оптимистично.

Наконец, — сказал я, — и кошмарная война прорвется где‑нибудь, в маленькой ли Португалии или в большой России. Мы пожелаем, чтобы эта «искра», где бы она ни началась, превратилась во всемирный пожар мировой революции…

Легко представить себе настроение большевиков–эмигрантов, когда до нас в Швейцарии дошла весть о февральско–мартовской революции в Россия. Вскоре после этого и от Ильича получил открытку, в которой он писал: «…поздравляю с революцией в России. Ваш оптимизм оправдался так скоро. Я готовлюсь в путь–дорогу, укладываю чемоданы. Что вы делаете?»

В тот же день я отправил ему ответное поздравление и сообщил, что «чемодан у меня уложен с прошлого года»,

Организация нашего возвращения продолжалась немало дней из‑за препятствий, которые ставили нем английские империалисты, с одной стороны, а с другой — из‑за равнодушного, почти открыто враждебного отношения к нам Временного правительства России и эсеровско–меньшевистского состава Петроградского Совета. Все же возвращение устроилось. Однажды я получил от Ильича телеграфное приглашение прибыть в Берн для отъезда через Германию в Россию. Телеграмма застала меня невдалеке от вокзале, поезд скоро отходил и потому, забыв о «чемодане, уложенном с прошлого года», я уехал к Ильичу без вещей.

К нашему отъезду через Германию большинство эмигрантов относилось отрицательно. Легковерные люди надеялись, что, мол, Антанта сама доставит нас домой. Как же, ведь Россия входит в ее состав! Но Антанта отправила только эмигрантов, стоявших за войну, т. е. оборонцев, которые ей могли быть полезны. Вот почему при помощи тогдашнего секретаря Швейцарской социал–демократической партии Ильич вместе с другими большевиками принялся организовывать экстерриториальный проезд через Германию. В конце концов это удалось, и мы целой группой, многие с семьями и детьми, выехали из Швейцарии.

Мелкобуржуазная Швейцария, где столько лет мы прожили в период миграции, на несколько часов задержала нас на своей границе с Германией для осмотра вещей, очевидно, опасаясь, чтобы мы не вывезли ее «добра».

По нашему предложению швейцарский социалист–интернационалист заключил с германским правительством соглашение, по которому вагон с тремя десятками эмигрантов должен был экстерриториально пройти через Германию до берега Балтийского моря. Экстерриториальность заключалась в том, что ни мы не должны были выходить из вагона на германскую землю, ни германские власти не должны были входить в наш вагон и вступать в соприкосновенно с нами. Это условие нами было полностью соблюдено: до берега моря, где нас ждал зафрахтованный пароход, мы не выходили из вагона, а прибыв в порт, сразу же поднялись на судно.

Правда, в Германии делались попытки встретиться с нами. Особенно старались немецкие «оборонцы» типа Шейдемана и ему подобных, Они навязывались с визитами на разных станциях, где нашему вагону приходилось простаивать. Но мы во главе с Ильичем категорически и наотрез отказывались от этих встреч.

Во время переезда из Германии в Швецию мы с Ильичем почти все время находились на палубе корабля. В пути с капитанского мостика спустился, не помню сейчас, помощник капитана или сам капитан и, подойдя к нам. спросил: «Кто здесь Ульянов?». Мы с Ильичем выразительно переглянулись: можно было ожидать любой неприятности. Тут же Ильич ответил: «Что вам угодно? Я сам». Тогда моряк передал, что на шведском берегу собрались товарищи из России и передают по радио привет: «До скорой встречи».

Действительно, как только пароход пристал к берегу, нас, как говорится, прямо с парохода приняли в свои объятия ожидавшие товарищи и повели обедать. Пробыли мы здесь около часа и с первым же поездам выехали в столицу Швеции Стокгольм.

В Швеции нас встретили радушно и гостеприимно. Здесь было много эмигрантов из России. Хорошо отнеслись к нам и местные шведские товарищи. В самом Стокгольме в эту весну 1917 года городским головой был левый социал–демократ, весьма сочувствовавший нам, большевикам, и относившийся к Ильичу с особенным уважением. Вот почему, когда на другой день поезд подошел к Стокгольму, нас тепло встретили и отвезли для отдыха в первоклассную гостиницу. Но отдыхать не пришлось, потому что Ильич спешил в Россию. Он намеревался в тот же день вечером выехать в Финляндию. Нас с Ильичей повезли по магазинам, чтобы одеть поприличнее, ибо сознаюсь, что вид у нас, пребывавших в эмиграции в весьма стесненных обстоятельствах, был не очень презентабельный. После экипировки нас повезли на банкет, в котором участвовали шведские товарищи во главе со стокгольмским мэром. Здесь же мы составили официальный акт, засвидетельствовавший все обстоятельства нашего путешествия, ибо ждали всяких придирок со стороны английских властей, расположившихся на границе у Финляндии. Все наши старые эмигрантские документы и письма мы оставили в Стокгольме у местных старожилов — товарищей эмигрантов из России. Затем Ильич дал телеграмму Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов о нашем скором приезде в Россию.

Вечером в тот же день мы выехали из Стокгольма и через два дня подъехали к пограничной с Финляндией станции.

Наше неожиданно быстрое появление у порога революции, на границе Финляндии, обеспокоило агентов Антанты. Не скрывая своей злобы, но не решаясь задержать нас, английские жандармы отвели душу на том, что подвергли нас унизительному обыску в отдельных комнатах.

Ильич сохранил полное спокойствие. Заметив разочарование жандармов, когда они, ничего не обнаружив, вынуждены были нас отпустить, Ильич весело расхохотался. Обняв меня, он проговорил: Наши испытания, товарищ Миха, окончились. Мы на своей земле, и мы им покажем, — тут он погрозил кулаком, — что мы достойные хозяева будущего.

В пути через Финляндию Ильич устроил оригинальный митинг в поезде, переполненном военными. После выступления Ильича и моего слова о том, кто мы, откуда приехали и что мы им несем на своих знаменах, выступило много солдат с жестокой критикой воины. Ильич очень внимательно прислушивался к речам солдат.

В Белоострове Ильича встретили делегации — питерские и сестрорецкие рабочие. Они радостно встречали своего друга, учителя. Вместе с ними мы поехали в Петроград, где на Финляндском вокзале 3(16) апреля 1917 года Ильича ждала незабываемая встреча народа.

Жить в далекой стране… Много времени прошло с тех пор! А может быть, не так уж много! Скитающемуся в чужой стране, лишенному ласки родины, услаждающего ропота ее рек, что же оставалось мне, кроме жизни с надеждой на будущее?! Бесспорно, тяжела доля эмигранта! Трудно перенести десять лет эмигрантское жизни, полной материальных лишений, бессонных ночей… Но и здесь было нечто, что притягивало нас… Текли годы нашей эмигрантской жизни, но в один прекрасный день…

Как это произошло? Да, в этот день я встал в обычное время и отправился в университетский библиотечный зал, где я читал критические статьи Анатоля Франса. День был солнечный. Как же, хорошо помню! Не мог же тот день

Как обычно, шел я задумчиво по улице Каружа и еще издали заметил, как два русских товарища шли мне на встречу, весело разговаривая о чем‑то. Увидев меня, они остановились к начали смеяться. Гляжу на них с удивлением, злюсь и надвигаюсь на них, хмуря брови, но они смеются пуще прежнего, хохочут. Я подхожу к ним вплотную, собираясь выругать их, но слышу их возглас: «Ты что — не знаешь? Увы, он не знает!»

В чем дело, что я должен знать? — сердито спрашиваю я.

В России — революция! Николая свергли! — закричали оба.

Этого можно было ожидать.

Я тотчас же побежал к площади, где обычно продавали цветы, но словно не хватало ног, чтобы как можно скорее добраться до газетчика. Вот я уже вижу продавца газет, хочу крикнуть ему, но до него еще так далеко. Небольшое расстояние, отделявшее меня от него, казалось мне тогда нескончаемым.

Подхожу и выхватываю у него газету. Вместо пяти сантимов сую ему в руку десять сантимов и тотчас поворачиваю обратно. Развернув газету, я убеждаюсь, что эти незнакомцы сказали мне правду.

Я весь дрожу от волнения…

Сразу оборвалось прошлое, как сорвавшаяся с вершины глыба, и, рассыпавшись в прах, исчезло где‑то в пропасти. Читаю газету, оглядываюсь по сторонам и кажется мне, что все эти знакомые улицы и витрины я видел во сне.

Очнулся я от легкого толчка в спину. Оборачиваюсь и вижу товарища с улыбкой на лице.

Значит, едем, едем, не так ли? Ведь говорил же я тебе, что на днях свершится, стрясется нечто, а ты не верил! Что ты скажешь теперь? Сегодня вечером будет митинг, придешь, конечно?

Встречаем других товарищей; у всех сияющие лица, все говорят о возвращении, но вся эта радость омрачена одной горькой ноткой: каким путем возвращаться? Мысль об этом беспокоит, удручает всех.

Мы были уверены, что ни Франция, ни Англия не пропустят нас через свою территорию. А другого пути для возвращения нет, так как мы окружены фронтами.

Проходили дни. Наше предположение, что союзники не пропустят нас через свою территорию, оправдалось. Для них в то время было невыгодно возвращение революционеров в Россию, а проехать туда можно было только через их территорию.

Мы все стали нервничать.

День к ночь думали о том — как, каким путем выехать на родину. При встрече друг с другом мы только об этом и говорили.

После многих лет пребывания в эмиграции вдруг открывается возможность вернуться на родину, а путь для возвращения закрыт. Удрученные, бродили мы по знакомым улицам…

Беспомощные, растерянные, примирившиеся с положением, мы вдруг слышим клич:

«Есть путь!.. Я научу вас, как добраться до революции! Следуйте за мной, кто хочет, и я повезу вас в Россию, покажу вам революцию!»

Это был голос великого эмигранта, это был голос товарища Ленина.

Этот клич вызвал в эмиграции большой переполох. Потрясенные и почти озлобленные социалисты всех направлений сочли неприемлемой такую дерзость.

— Как! Разве допустимо ехать в Россию через территорию Германии, которая воюет с нами? Что скажут наши соотечественники? Разве это не предательство? Что мы ответим на это? Или же, разве впустит в Россию нас, приехавших через Германию, Временное правительство? Разве оно не спросит, почему нас пропустила Германия? Нет, нет! Безумно возвращаться таким путем.

Так рассуждала почти вся эмиграция.

Ряд ораторов выступал по этому вопросу на специально созванных собраниях, и почти все они считали неприемлемой подобную мысль, осуждая Ленина и всех тех, кто собирался вернуться через Германию.

Но Ленин на то и был Лениным, что никакие препятствия не могли заставить его отказаться от принятого им решения.

Все, кто решался на это, независимо от партийной принадлежности, могли выехать с Лениным. Во всей швейцарской эмиграции, насчитывавшей несколько тысяч человек, нашлось лишь тридцать человек, решивших вернуться на родину этим путем.

Характерной чертой Ленина являлось и то, что, приняв решение, он не знал промедления в его исполнении.

И то сказать, разве мог человек, рожденный для революции, само олицетворение революции, бездействовать и молчать в то время, когда в его родной стране уже загорелся пожар революции?

И он неистово рвался в Россию.

Для отъезда мы должны были собраться в Берне.

Из Женевы мы, пять или шесть человек, отправились в Берн. Среди нас было двое грузин: Миха Цхакая и автор этих строк.

Решение было принято быстро. Мы должны были приготовиться к отъезду в течение одного дня. Я попрощался с товарищами, знакомыми, улицами и окрестностями Женевы, университетом, с моей доброй хозяйкой…

Открывались новые горизонты, новая перспектива…

На вокзал прибыло много провожающих; один из них дал нам красный шелковый платок. Мы прикрепили его к палке и вывесили в окне вагона.

Мы с улыбкой глядели на провожающих из окна; чувствовалось, что многие из них завидуют нам, сочувствуют нашей решимости… Поезд тронулся…

«Ура! — стали кричать провожающие и, махая платками и шапками, пошли рядом с поездом.

Было десять часов вечера, когда мы прибыли в Берн. На другой день мы долны были выехать из Берна. И в ту ночь я не видел Ленина. Он совещался конспиративно с местными партийными товарищами. Мы разместились в гостинице.

Миха Цхакая и я сняли одни номер. Перед тем, как мы легли спать, один из служащих гостиницы принес бумагу, в которую надлежало вписать нашу фамилию, имя и профессию.

Миха, как старый партийный работник, привыкший к конспирации, спрашивает меня:

— Что ты делаешь? Пишешь свою настоящую фамилию?

— А что же мне делать? — ответил я с удивлением.

— Ну, ладно! Пиши, пиши! Такой‑то журналист, но не пиши, что возвращаемся в Россию. Это не нужно…

Ладно, так и сделаю — согласился я.

Когда служащий ушел. Миха сказал мне:

— Вообще не нужно, чтобы знали — кто мы, куда едем…

Мы прилегли на свои кровати, но нам не спалось. Нервничали, курили.

Утром узнали, что в 12 часов мы должны собраться на вокзале и что там увидим Ленина.

В назначенное время мы прибыли на вокзал. Большая часть товарищей уже оказалась на месте. Одна группа стояла возле багажа. Мы присоединились к ней. Там была и супруга Ленина — Крупская.

Ленина все еще не было. Местные товарищи всячески помогали нам: взяли для нас билеты, сдали наши вещи в багаж.

Вскоре вместе с другими товарищами прибыл и Ленин.

Я и раньше много раз видел его, но он никогда не был так возбужден. Ленин пожал руку каждому из нас, вспомнил — кого и когда встречал раньше, но особенно тепло приветствовал он Миха Цхакая.

Тем временем подошел поезд. Взяв свои чемоданы, мы устремились к вагону. Провожающих и здесь было много.

Прибывшие из Женевы смешались с бернскими товарищами и знакомились друг с другом. Мы глядели из окон на швейцарские холмы и навсегда прощались с ними.

От бернских товарищей мы узнали следующее: из Женевы Ленин получил телеграмму, и которой одна группа товарищей сообщала ему и своем решении присоединиться к уезжающим и просила его подождать с отъездом два дня. Но. Ленин не согласился, заявив, что в конце концов все придут к такому же решению, а у нас нет времени дожидаться всех.

Впоследствии так и произошло, и вся эмиграция тем же путем вернулась в Россию.

Когда мы прибыли на швейцарскую границу и таможенные чиновники начали осмотр нашего багажа, мы были удивлены — их отношение к нам было явно враждебным. Придирались ко всяким пустякам.

Они отняли у нас много сьестных припасов, которые мы закупили на дорогу, а также много других вещей.

Вступив на германскую территорию, мы сошли с поезда, взяв с собой все вещи. Чиновники вокзала, чинно выстроившись в шеренгу, препроводили нас в одну комнату.

День клонился к вечеру. Вскоре пришел и поезд. Оказалось. что специально для нас был прицеплен мягкий вагон, в котором мы все и разместились, проехав всю территорию Германии в запертом вагоне.

Наш поезд не останавливался ни на одной станции, лишь в Берлине простояли чуть ли не целый день.

Мы смотрели на вокзал, куда уже не так часто приходили и уходили поезда, как это было раньше.

Нам очень надоело пребывание в запертом вагоне и когда мы на границе Германии пересели на пароход, направлявшийся в Швецию. — то вздохнули свободно и стали прогуливаться по палубе корабля, радуясь и улыбаясь.

Пароход был грузовой и на его палубе в два ряда стояли товарные вагоны. Кроме нас — других пассажиров не было

Мы рассеялись на палубе и всматривались вдаль.

Молодежь собралась в кружок и затянула революционную песню. Стоявший в центре молодой человек с горящим взором по окончении одной песни начинал другую, а остальные подпевали ему. После Марсельезы пели Карманьолу, после Карманьолы — Интернационал и другие революционные песни.

Пароход был хотя и очень большой и с достаточным грузом, но от шторма его сильно качало, и мы все старались уберечь себя от морской болезни.

По–моему, именно поэтому Ленин, хмурый и бледный, быстро шагал по палубе взад к вперед и было видно, что он с чем‑то борется и что‑то преодолевает.

Шторм до того обнаглел, что волна опрокинулась на палубу и брызги воды долетели до Ленина.

— Вот тебе, товарищ Ильич! Это — первая революционная волна, которая докатилась до нас из России. Она передала тебе ее поцелуй! — пошутил кто‑то.

А Ленин смеялся и платком вытирал лицо.

Вскоре показался город Мальме. Медленно и спокойно пришвартовался пароход к гавани, и качка прекратилась.

Мы не останавливались в Мальме. Той же ночью уехали в Стокгольм и прибыли туда в десять часов утра.

В Стокгольме нас ждали местные социал–демократы. Для нас были заготовлены номера в лучшей гостинице с рестораном. Мы гуськом направились по красивым и крутым улицам Стокгольма к гостинице.

В столовой для нас был накрыт завтрак. Мы обступили этот большой стол и беседовали стоя.

После завтрака мы направились в приемный зал Здесь нас ждали представители местной социал–демократической организации.

Был устроен маленький банкет; с речами выступили представители газеты «Политикэн» и социал–демократических организаций, они поздравляли нас с революцией в России и пожелали нам успешно завершить ее. С ответным словом выступил Ленин.

Лицо Ленина совершенно преобразилось; его глаза горели, он давал распоряжения, спешил и просил местных товарищей о тот же день отправить нас поездом.

Он посылал телеграммы в Петроград. Одна телеграмма, подписанная Миха Цхакая и мною, была послана в адрес К Чхеидзе. чтобы он со своей стороны принял меры к предотвращению нашего ареста кадетским правительством по прибытии в Петроград.

Здесь же должны были быть заготовлены визы для въезда в Россию. Кроме того, нам объявили, что нельзя ввозить в Россию рукописи и некоторые книги. Поэтому каждый из нас перебрал свои вещи; рукописи мы оставили у местных товарищей вместе с нашими адресами, чтобы они после могли переслать их вам.

Нас обступили корреспонденты газет. В тот день уже успели выпустить газету «Политикан» с портретом и биографией Ленина.

Особое внимание корреспондентов привлек к себе Миха Цхакая, как старейшин среди нас, и я подробно знакомил корреспондентов с его биографией, с историей его нелегальной работы, рассказывал об его арестах, о том, как его преследовали и т. п. Я особо подчеркивал, что он — один из основателей Грузинской социал–демократической организации, что свыше десяти лет он провел в эмиграции и теперь вновь возвращается в Грузию.

А Миха, видимо, считал такие подробности совершенно излишними и, не желая выпячивать себя, говорил мне:

— Ну к чему все это? Довольно! Не все ли равно, куда я еду — в Грузию или куда‑то в другое место. Я еду в один небольшой уголок космоса.

Из Стокгольма мы выехали в тот же день. Я попал в купе Ленина и до самого Петрограда ехал вместе с ним.

Как только поезд тронулся. Ленин откуда‑то извлек целую кучу русских газет, переданных ему товарищами в Стокгольме, снял пиджак, влез на верхнюю койку, .зажег электрическую лампочку, прилег и стал читать газеты. «Володя, ты же так простудишься!» — заметила супруга, собираясь укрыть его покрывалом, но Ленин не захотел.

Я тоже прилег на верхней койке напротив него и видел, как быстро к жадно он просматривал и читал газеты.

Не нужно забывать, что в Швейцарии мы узнавали о революционных событиях в России лишь посредством телеграмм, и только в Швеции нам представилась возможность ознакомиться с неискаженной и непосредственной информацией из поступавших в Стокгольм газет, в которых можно было прочесть отчеты о выступлениях на том или и ином собрании или заседании.

Поезд мчался во мраке ночи.

В нашем купе царили спокойствие и тишина: были слышны лишь резкий шорох переворачиваемых газетных страниц и гневные возгласы Ленина: «Ах, каналья! Ах, изменник!»

Мы знали, что эти слова относятся к Чхеидзе или Церетели в связи с их каким‑нибудь оппортунистическим выступлением, и тайком улыбались. Опять доносились слова: «Прихвостни, изменники!».

— Нет, это слово «социал–демократ» настолько испохабили, что мы должны отделаться от него! Стыдно называться так! Мы должны взять себе другое название! — обратился он к нам с горящим взором.

Долго ворочался он на койке без пиджака, прочитанную газету тут же бросал в угол и брался за новую.

Утром, когда мы кончили пить чай, Ленин обратился ко мне:

«Выйдите, пожалуйста, обойдите все купе и предложите всем собраться в коридоре. Мы должны поговорить о том, как нам вести себя и что говорить в том случае, если Временное правительство кадетов арестует нас по прибытии в Россию».

Я обошел все купе и передал поручение Ленина, но никто не выходил из купе.

Ленин спросил меня: «Ну как, вышли в коридор?»

— Я сказал всем, но почему они не выходят, не знаю.

— Да, но как же вы не сумели сказать им так, чтобы они вышли!

Тогда я не понял смысла слов Ленина. Теперь я понимаю, как должен был сказать по–ленински, чтобы они вышли.

Я покраснел и ничего не мог ответить; затем я вторично обошел все купе, и на сей раз все вышли.

Когда мы собрались в узком коридоре, Ленин разъяснил нам, что наши ответы должны носить наступательный характер. Мы сами должны были посадить на скамью подсудимых и предъявить им обвинение в том, что они совершенно не позаботились о нас, не предоставили нам путь для возвращения и не обратились к союзникам с предложением пропустить эмигрантов в Россию.

Приняв такое решение, мы все вернулись в свои купе.

Вскоре прибыли на финскую границу.

Маленькую замерзшую речку Торнео пересекли на санях и вошли в здание вокзала.

Здесь мы впервые встретили русских революционных солдат. У всех лица озарились радостью и восторгом. Хотелось расцеловать каждого солдата и в то же время чувство удивления овладело мною.

Я говорил себе: «Десять лет тому назад меня арестовали такие же солдаты и бросили в тюрьму. А теперь эти же солдаты освобождают меня из плена».

Вскоре расспросили каждого из нас, затем нас допросили офицеры и предложили заполнить анкеты.

Когда мы сели в поезд, сдержанная улыбка Ленина вдруг переросла в заразительный смех… Он уже не скрывал своей радости, восторга.

Возле нашего купе собирались товарищи, и мысли Ленина, которым до сих пор словно преграждала путь какая‑то плотина, нашли вдруг выход и зажурчали, как родник, оповестив нас обо всем том что предстояло осуществить Ленину по приезде в Россию.

Недалека от Гельсингфорса один вагон нашего поезда наполнился солдатами. Многие из нас вошли к ним и попросили их рассказать поподробнее — как произошла революция в Питере, что они испытали на фронте, какое участие принимали они в революции и т. д.

Вошел к ним в вагон и Ленин. Ленин по–своему задавал им вопросы и, когда в их ответах находил подтверждение своих положений, он обращался к нам: «Слушайте, слушайте!»

В Белоострове нас встретила рабочая манифестация со знаменами Там же встретил нас И. Сталин. Наш восторг был безграничен, — расширились глаза, мы не узнавали друг друга, участился пульс.

Когда поезд тронулся, мы заметили, как из рядов рабочих в наш вагон поднялся один товарищ и пошел по длинному коридору вагона спокойной, неторопливой походкой. Он был одет в кожаную куртку, на голове была кожаная ушанка. Он вошел в то самое купе, в котором сидел Ленин. Ленин взглянул на него, но не узнал; когда же тот протянул ему руку со словами: «Здравствуйте, Ильич!» — у Ленина радостно заблестели глаза.

— О, это вы? — воскликнул он и пожал ему руку.

Это был Сталин.

— Ты узнал его? — спросил меня Миха Цхакая. — Не изменился, все такой же!

Была уже ночь, когда мы прибыли на Финляндский вокзал.

Наподобие кинематографической ленты замелькали и запомнились следующие картины: поезд остановился, платформа вокзала полна народу. Перед нашим вагоном в два ряда выстроены солдаты и матросы с ружьями и представители рабочих организаций. Слышны возгласы: «Ленина давайте нам сюда, Ленина!». Вывели Ленина и Сталина. Остальные припали к окнам и смотрели, что будет дальше. Послышалась команда. Строй солдат и матросов разомкнулся, образовав проход. При команде «На караул!» все встали в ружье, повели Ленина сквозь строй и обратно с большим букетом цветов. Мы растерялись от удивления.

Ленин вдруг вырос, поднялся ввысь и теперь уже недоступен для нас…

Потом мы вошли в большой зал. Там с приветствиями обратились к Ленину Чхеидзе и представители других партий. С ответным словом выступил Ленин.

Затем вышли на платформу.

Помню прожектора, автомобили, фаэтоны. Мы смешались с толпой. Ленина посадили в автомобиль и умчали. Нас же повезли на фаэтонах.

Мы ждали ареста, а петроградский пролетариат устроил Ленину восторженную встречу.

На следующий день Петроград раскололся на два лагеря: на сторонников и противников возвращения Ленина.

Насчет его возвращения распространялись разного рода ложные слухи и сплетни.

Тогда были Петроград и Ленин. Ленин шагал в будущее, Петроград следовал за ним. Препятствий было множество, Ленин же был один…

Помню одно партийное заседание в одной из комнат здания Государственном думы. Это было не то на второй, не то на третий день нашего приезда. На этом заседании присутствовали только члены Петрогрэдского большевистского комитета и несколько передовых рабочих, прибывших из провинций.

Впервые здесь выступил Ленин со своим докладом. Выступили с докладами также товарищи из провинций. Надо было видеть Ленина, когда кто‑либо из передовых рабочих рассказывал — как произошла революция в том или ином городе и какой отклик находила она на фабриках и заводах. Эти факты, рассказанные простыми словами, были для Ленина подлинным кладом с точки зрения подтверждения его положений и для убеждения неверующих. Слушая их, он часто вставлял: «Слушайте, слушайте!».

На этом же заседании Ленин выступил против всякого объединения с меньшевиками. Тогда этот вопрос стоял на повестке дня петроградских рабочих, причем Петроградский комитет также стоял на этой пути.

Помню, как стоявший в углу Каменев нервно крутил пальцем свой длинный ус.

Заседание не было еще окончено, как вошел представитель какой‑то организации и заявил: в большом зале началось собрание. Ленина просят спуститься вниз и выступить со своим докладом.

Заседание тотчас же было прервано и все спустились

На этом собрании присутствовали представители всех социалистических партий. Зал был почти полон. Председательствовал К. Чхеидзе. Как только вошел Ленин, ему было предоставлено слово.

Это было первое его выступление перед широкой аудиторией. Он, как тигр, бушевал на трибуне и часто вытирал пот с лысины и лба. Он говорил два с половиной часа с перерывом на десять минут.

Весь зал превратился вслух. Большая часть присутствовавших стала протестовать против выдвинутых Лениным положений, однако этот протест был тусклым и неуверенным. Меньшинство выражало свое согласие со взглядами Ленина аплодисментами, но и здесь проглядывали нерешительность и сомнение.

А вообще весь зал с удивлением взирал на Ленина и, затаив дыхание, слушал его радикальные и смелые предложения. Слова Ленина для социалистически мыслящих людей Петрограда были такими неожиданными как гром средь ясного неба.

В жизни Петрограда начиналась новая эра.

Заря Востока (Тифлис). 1925. 17 января

Чудится — с тех пор несколько раз умирал, несколько раз рождался снова и как будто бы прошло много и много веков, полных страданий и горечи. Шли длинные годы за годами. Конца не было видно. Нам, находящимся в чужой стране, лишенным ласки родины, не оставалось ничего больше, как жить одной надеждой.

Тяжела жизнь эмигранта… Десятки лет бродили в нужде, в голоде и холоде, в тяжелых душевных переживаниях. Длинный ряд бессонных ночей.

Ночь темна и бесконечна… И ждешь, ждешь зари… и веришь и надеешься… и вот она!

В тот день я встал в обычный час. Направился в университетскую библиотеку.

Был солнечный день.

И вдруг слышу:

— Не знаешь?.. Не знаешь?.. Не знает, вот не знает!..

— В чем дело? Что я должен знать?

Я побежал к площади, где обыкновенно продавались газеты. Маленькое расстояние до газетчика показалось мне тогда длинным, бесконечным.

— Покупайте газету!.. Революция в России!.. Революция!.. Революция!..

Газета дрожит в руках.

И вдруг все прошлое кануло куда‑то в пропасть. Оглянулся на улицу, и эти давно знакомые здания и витрины показались виденными во сне, а не наяву. Все окуталось в темную, серую вуаль. Я мигом перелетел в родную страну…

Удар по плечу отрезвил меня. Оглянулся.

Вижу, товарищ с улыбающимся лицом.

— Едем, едем, значит! Ведь на днях говорил тебе, а ты не верил… Знаешь, вечером назначен митинг в Народном доме… Придешь, конечно…

Еще встречаем группу товарищей. Все улыбаются, все говорят только о поездке.

Но этому общему ликованию мешает одно:

— Каким путем поехать?..

Проходили дни. Союзники категорически отказались пропускать эмигрантов в Россию. Возможность поездки каким‑нибудь другим путем была исключена. Мы начали нервничать.

Беспомощные, растерянные, примирившиеся с положением, вдруг слышим голос:

— Есть дорога! Я укажу вам, как нужно ехать в революционную Россию… Идите за мной, я приведу вас в Россию и покажу вам революцию…

Это был голос Ленина.

Этот клич в эмиграции произвел большой переполох. Почти все «социалистические направления» были возмущены дерзостью этого предложения.

Как?! Мыслимо ли ехать через Германию, через территорию государства, с которым ведет войну Россия?.. А что скажут соотечественники?.. Разве это не будет предательством? Что мы можем на это ответить? Наконец, впустит ли Временное правительство… Нет, это недопустимо. Такой путь нам не нужен!

Желающих поехать с Лениным оказалось только 32 человека.

Но рожденный для революции, сам воплощение революции, разве мог он бездействовать, молчать тогда, когда в родной стране уже был зажжен костер революции. И как же мог он не перешагнуть через все препятствия, чтобы самому подложить дрова под этот костер.

И разве не потому он с таким устремлением рвался в Россию?.. Тогда Ленин жил в Берне. Там и должны были мы собраться для поездки.

Был назначен день сбора.

Из Женевы выехали пять или шесть человек, в том числе Миха Цхакая и писавший эти строки.

Прощался с товарищами, с окрестностями Женевы, с университетом, с улицами.

Десяток лет эмигрантства опускались в могилу. Открывался новый горизонт, новое устремление.

На станции провожать нас собралось много товарищей. Кто‑то передал красный платок; прикрепили к палочке и вывесили в окно.

— En voiture — послышался голос кондуктора.

Двери вагона заперлись, и поезд тронулся…

Было 10 часов вечера, когда мы приехали в Берн.

Остановились в гостинице, Миха Цхакая и я поместились в одном номере. Служащий гостиницы принес бумаги, в которые мы должны занести свое имя, отчество, фамилию, профессию, куда едем и т. д.

Я начал писать.

Привыкший к конспиративной работе, Миха спрашивает:

— Что ты, настоящую фамилию пишешь?

— А то как же? — удивленно спрашиваю.

— Ну хорошо, пиши, пиши: журналист такой‑то. Только не пиши, что в Россию едем. Не надо.

— Ну хорошо, пусть так…

Заполняю бумаги и отдаю служащему.

— Вообще нет необходимости, чтобы знали, кто мы, куда едем, зачем едем… — говорит Миха.

Не спалось, нервничали, курили…

Утром, когда встали, узнали, что в 12 часов должны были собраться на станции железной дороги.

Когда в назначенное время пришли на станцию, большинство товарищей уже были в сборе.

Мы подошли к одной группе,, которая стояла около своих вещей. В этой группе находилась супруга Ленина — Крупская.

Ленина не было видно. Товарищи суетились, подбегая к багажной и билетной кассам.

Вскоре показался Ленин.

Мне и прежде часто приходилось встречаться с Лениным на партийных собраниях в большевистском кружке, только такого неспокойного лица, как в этот день, никогда не замечал у него. Со всеми поздоровался; вспоминал, с кем, когда и где встречался. С особенной улыбкой и лаской поздоровался с Миха Цхакая.

Прибыл наш поезд. Все взялись за свои вещи и направились к вагону. Провожающих и здесь было много.

Приехавшие из Женевы смешались с бернцами, знакомились; из окон смотрели на Юрские горы и посылали им последний привет.

В разговорах бернские товарищи передали следующее: Ленин получил телеграмму из Женевы, в которой группа товарищей просила его отложить отъезд еще на два дня, так как многие собираются выехать с ним, только Ленин не согласился ждать.

— Я знаю, — сказал он, — что все придут к этому заключению, а времени у нас нет.

В Цюрихе остановились на несколько часов. Цюрихская эмигрантская публика встретила враждебно. Нам кричали с перрона:

— Изменники! Предатели!

Мы не подходили к окнам и не отвечали. Так советовал Ленин.

С Цюриха с нами поехал тов. Платтен, секретарь швейцарской социал–демократической партии.

Лицо Ленина было беспокойно и угрюмо. Его глаза скрылись в ресницах. Молчал, не разговаривал.

Через несколько часов переехали германскую границу.

Нас встретили бледные лица немцев с тусклыми глазами с беспокойным и нервным выражением. Как разъяренный медведь в берлоге, боролся народ. Надежда на победу никогда его не покидала.

Не знаю почему, но, очутившись на немецкой территории, я ощутил какой‑то страх. Какая‑то дрожь пронеслась по телу. Почувствовал, как будто нахожусь в плену у героев в сказочной стране.

Был вечер. Скоро прибыл поезд. Для нас был прицеплен один мягкий вагон. В этом вагоне мы проехали всю Германию при запертых дверях.

— Запломбированный вагон!

Ни на какой станции не останавливались, только в Берлине стояли почти целый день.

Очень надоело сидеть в запертом вагоне. И только когда мы из вагона перешли на шведский пароход, стало легко, и лица прояснились.

Пароход был товарный. На палубе его помещалось два ряда товарных вагонов.

Пассажирами были только мы. Рассеялись по палубе. Смотрели вдаль.

Молодежь собралась группой и начала петь. «Марсельеза» сменялась карманьолой, карманьола — «Интернационалом».

Хотя пароход был большой и порядочно нагруженный, но, вследствие волнения моря, сильно качался. Было заметно, как все сдерживались, чтобы миновать морскую болезнь.

Кажется, это и было причиной того, что Ленин так яростно шагал по палубе.

Волнение усиливалось. На палубу забросило одну волну, которая забрызнула Ленина.

— Вот вам, Ильич, первая революционная волна с берегов России, пославшая вам поцелуй…

Ленин смеялся и платком очищал с себя брызги пены. Пароход разбивал волны и приближал нас к берегам Швеции. Показался город Мальме. Пристали к берегу.

В ту же ночь выехали в Стокгольм и к утру были уже там.

В Стокгольме ожидали нас местные социал–демократы. Нас приняли в лучшем ресторан–отеле.

После закуски собрались в гостиной. Здесь уже успели собраться представители местных социал–демократических организаций.

Устроили маленький банкет. Произнесли речи представители левого крыла социал–демократии, газеты «Politiken»' и других социал–демократических организаций.

Поздравляли с революцией, желали благополучного ее окончания. Им отвечали Ленин и Зиновьев.

Здесь уже переменилось лицо Ленина. Глаза блистали, он отдавал распоряжения, спешил. Просил местных товарищей, чтобы они устроили нашу поездку в тот же день.

Писал телеграммы в Петроград. Послал одну телеграмму и Чхеидзе, подписанную Миха и мной, чтобы он со своей стороны принял бы все меры, чтобы нас не задержали при въезде в Россию.

Нас окружили корреспонденты. В тот день по случаю приезда Ленина был выпущен специальный номер «Politiken», с портретами Ленина и его биографией.

«Politiken» («Политика») — газета шведских левых социал–демократов. Ред.

Внимание корреспондентов было обращено на Миха Цхакая, как на старейшего из нас. Я подробно рассказывал корреспондентам его биографию, про его нелегальную работу, про его аресты, преследование и т. д. Особенно подчеркивал, что он является основателем грузинской социал–демократической партии и, преследуемый самодержавием, десяток лет находился в эмиграции. Теперь снова возвращается в Грузию, чтобы стать во главе грузинской социал–демократической партии.

Только Миха находил все это лишним и останавливал меня.

Из Стокгольма выехали в тот же день.

До самого Питера мне пришлось ехать с Лениным вместе в одном купе.

Как только мы расположились в купе, Ленин достал кипу газет, улегся на верхней полке, зажег электричество и начал читать газеты, которые ему достали в Стокгольме товарищи.

Я улегся на противоположной полке и следил за тем, как Ленин быстро пожирал глазами газеты.

Нужно сказать, что сведения о ходе русской революции мы могли иметь в Швейцарии только из газетных телеграмм. И лишь в Швеции мы имели возможность прочитать русские газеты.

В купе было тихо и уютно. Слышно было только шуршание газет и восклицания Ленина:

— Ах, канальи!.. Ах, изменники!..

Мы знали, что это относится к Чхеидзе или Церетели, по поводу той или иной речи, и мы улыбались про себя.

— Прихвостни!.. Изменники!.. — снова слышен был голос Ленина.

— Нет, это слово «социал–демократ» так опротивело, так опошлилось, что стыдно носить это название… — обратился он к нам с горящими глазами.

Снова перевернулся на другую сторону и продолжал читать. Долго он еще возился так с газетами.

На другой день, когда пили чай и супруга Ленина угощала нас бутербродами, Ленин сказал:

— Вот мы приедем в Россию и по примеру немецких товарищей издадим такую газету, как «Спартак», станем в оппозицию социал–демократам и будем принуждать их идти влево, будем обнаруживать их беспринципность и оппортунизм, а с ними работать мы не будем.

После чая все товарищи собрались в коридоре. Ленин разъяснил нам, как мы должны держать себя в случае, если нас задержат.

Скоро подъехали к границе Финляндии, а затем… Улыбка Ленина теперь обратилась в открытый смех. Не мог скрывать своей радости… Глаза блистали… Помню, Ленин спросил меня:

— Как вы думаете, отделится ли Грузия от России?

— Не думаю, только автономию уж непременно потребует.

— Если даже и отделится, то скоро опять присоединится!

— А если она теперь потребует автономию, следует ли ее поддержать?

— Конечно! Обязательно!

— Вот видишь, что говорит Ленин насчет автономии, — сказал я потом Миха.

— Я то же самое говорю. И все те положения, о которых сейчас Ленин говорил, мне рисовались точно так же, только благодаря поспешности не захватил с собой те наброски, какие я делал в Женеве, а то показал бы Ленину, как мы оба одинаково мыслили ход русской революции.

Около Гельсингфорса один вагон нашего поезда наполнился солдатами. Многие из товарищей вышли к ним, расспрашивая их, как они пережили революцию в Питере, как это произошло на фронте, какую роль они сыграли в это время и т. д.

Ленин тоже вышел к ним и тоже задавал вопросы и, когда он получал ответы, подтверждающие его положения, обращаясь к нам, говорил:

— Слушайте, слушайте…

В Выборге нас встретила рабочая манифестация. Зиновьев обратился к ним с речью. В Выборге же встретили нас Каменев и Сталин.

Наш энтузиазм достигал крайних пределов. Сердце усиленно билось.

Была уже ночь, когда прибыли в Петроград. Как живо запомнилась буквально фантастическая картина встречи.

Поезд остановился. Перрон вокзала полон народу. Перед нашим вагоном выстроены в два ряда воинские части, матросы и представители рабочих организаций.

Слышим:

— Ленина давайте нам сюда, Ленина!

Вышел Ленин. Сомкнутые ряды разделились на две части, посредине оставили дорогу.

— На караул!..

Посредине провели Ленина и снова привели обратно с букетом в руках. Мы удивлены, поражены…

Перед Лениным потом проходили тысячные армии… Но тогда нашему изумлению не было предела.

Помню прожекторы, автомобили, фаэтоны, на которых всех нас повезли.

Ожидали ареста — и вдруг такая восторженная встреча! Был Петроград, и был Ленин. Будущее было еще впереди, но Петроград уже шел за Лениным.

В жизни Петрограда начиналась новая эпоха.

Тбилиси 1957

Более полувека тому назад я познакомился с Владимиром Ильичем Лениным, говорил с ним. В 1917 году я вместе с ним ехал из Швейцарии в Петроград.

Сейчас, будучи уже в преклонном возрасте, я вспомнил все пережитое мной в период с 1903 по 1917 год и хочу рассказать о своих встречах с самым гениальным и самым простым человеком из всех, кого я знал, — с дорогим, незабвенным Ильичем.

Автор.

Это было более чем пятьдесят лет назад. Приближались исторические события 1905 года. В то время я с увлечением читал нелегально получаемые из‑за границы статьи Ленина, боевые номера газеты «Искра» и мечтал о революции, в которой непременно хотел участвовать.

Для более тесного сближения с рабочими я и мой товарищ М. Давиташвили оставили учебу и поступили работать на завод. Пребывание в рабочей среде многое дало нам, но одновременно и показало, что достаточной политической подготовки мы не имеем. Надо было учиться.

Собрав необходимые средства, осенью 1903 года мы поехали в Германию, чтобы поступить в Лейпцигский университет.

В то время в Лейпциге, как и почти во всех больших городах Европы, существовали группы содействия Российской социал–демократической партии. Эти группы изучали научный марксизм, распространяли марксистские идеи, пересылали в Россию нелегальную революционную литературу, привлекали к работе приезжих студентов, материально поддерживали центральный орган партии — газету «Искра». Активисты групп проводили чтение рефератов, организовывали вечера и концерты, собирали пожертвования, членские

Русские студенты проходили в группах свое боевое крещение. Возвращаясь потом в Россию, они увозили с собой нелегальную литературу, пропагандировали марксистско–ленинские революционные идеи и тактику нелегальной работы.

Лейпцигская группа была одной из наиболее сильных после Женевской и Парижской. Члены ее с самого начала заняли ленинско–искровскѵю позицию и после раскола в партии стали на сторону большевиков. Руководил ею студент (фамилии его я не помню), уволенный за «студенческие беспорядки» из Московского университета. Он был агентом по распространению «Искры» и хорошо знал В. И. Ленина.

Студент был худым, высокого роста человеком, ходил он в полинявшей тужурке, носил русскую студенческую фуражку с синим околышем. Брюки вечно помяты, галстук висел как‑то сбоку. Длинные волосы опускались сзади на засаленный воротник. В руках он всегда держал сложенный пополам портфель, наполненный брошюрами и газетами. Все прохожие обращали на него внимание, а мальчишки, бывало, кричали ему вслед: «Если у тебя нет денег, мы дадим тебе пятьдесят пфеннигов, только постригись!»

У него был такой типично студенческий вид, что по имени и фамилии его никто не называл. К нему очень шла кличка «Студент».

Встречаясь с кем‑нибудь из знакомых на улице, «Студент» останавливал его и спрашивал: «А вы читали статью Ленина в «Искре»?» — и сейчас же вытаскивал из портфеля последние номера.

Познакомившись со мной, он сразу же заговорил так просто, как будто мы были старыми знакомыми.

На его вопрос о том, как протекает партийная работа в Грузии, я ответил, что революционное движение ширится, но что нет работников, не хватает литературы. Он с досадой произнес:

— Везде одно и то же! Все приезжие товарищи на это жалуются…

— Ну, а другие‑то партии работают?

— Какие другие партии?

— Ну, хотя бы националисты!

— Их у нас мало. Мы не отделимся от русского рабочего движения. Мы будем вместе, ибо если Грузия моя родина, то Россия мое отечество, — ответил я.

«Студент» улыбнулся, показав свои белые зубы, и очень тепло взглянул на меня.

Я видел в своем собеседнике типичного русского студента–революционера, все помыслы которого обращены к России. Живет он только для революции, с нетерпением ждет, когда она начнется. А если надоест ждать, поедет в Россию работать нелегально. Может быть, будет там арестован, сослан в Сибирь, оттуда сбежит и снова с головой уйдет в революционную работу.

— Знают ли Ленина в Грузии? — спросил он меня однажды.

— Как же! Многие хорошо знают…

О, его как следует еще не знают! Не ценят, не понимают так, как нужно…

И «Студент», гордившийся тем, что он тоже из Симбирска, начал говорить о Ленине пламенно и увлекательно.

— Ленин большой революционер! Великий организатор рабочей партии. Он победил экономистов и ведет ожесточенную борьбу против всех оппортунистов. Он — великая сила! Что в сравнении с ним другие? Может быть, мы как‑нибудь пригласим его в Лейпциг прочитать реферат. Вот тогда вы увидите, какой он!

Мне, тогда еще совсем юному студенту, было лестно, что он, как с равным, говорит со мной о партийных работниках, об Ильиче и о русском революционном движении. Я с интересом слушал «Студента».

— Теперь, когда произошло объединение Российской социал–демократической рабочей партии, — блестя глазами, продолжал мой собеседник, — рабочий класс может выполнить свою историческую миссию: уничтожить капитализм, освободить народы от политического и экономического рабства. Вы знаете, Ильич — великий организатор нашей партии. Вместе с тем он большой теоретик, дающий подлинно марксистское направление рабочему движению.

Узнав о расколе в партии, происшедшем на втором съезде РСДРП, и отпоре, данном Лениным меньшевикам, явно ведущим кампанию за ослабление партийной дисциплины, мы повели свою работу еще энергичнее. Забросив университетские дела, члены нашей группы усиленно занимались изучением революционного марксизма и пересылкой нелегальной литературы в Россию.

Отправляли мы ее по конспиративным адресам, получаемым из Женевы. Делали это различными способами. Например, устраивали в чемоданах двойное дно и прятали литературу туда. Или же сворачивали трубку из листов цветной бумаги форматом с газету «Вперед», между листами клали напечатанную на папиросной бумаге газету, а в трубку вкладывали какую‑либо картинку или иллюстрацию. Отправляли, как посылку, — почтой. Жандармы думали, что трубка предназначается для сохранности иллюстраций, но получатель хорошо знал, что трубку нужно развернуть и извлечь оттуда газету.

Наша группа оказывала и материальную помощь Женевской секции, особенно, когда Ленин начал издавать газету «Вперед». С этой целью мы собирали и пожертвования от русских семейств, живущих в Лейпциге.

Помню, как‑то наша группа узнала, что газете нужны средства, и решила устроить вечер–концерт.

В Лейпциге жила богатая дама, сочувствовавшая нашей партии и имевшая большие связи. Звали ее, если не ошибаюсь, Любовь Авраамовна.

К ней мы и обратились за помощью. Любовь Авраамовна охотно согласилась стать организатором вечера.

До одиннадцати часов гостей в зале было очень мало. Мы уже начали беспокоиться, что вечер не даст дохода. Но вскоре в зале собрались купцы, приехавшие в Лейпциг на ярмарку, и местные коммерсанты. Немцы особо интересовались буфетом, разглядывали бутылки и спрашивали:

— Есть настоящая русская водка? А зубровка? Налейте.

Один из русских купцов страшно обрадовался, увидев самовар, стоящий на лотерейном столе.

— Вот не ожидал, — восклицал купец, — в Лейпциге — и русский самовар! Я должен выиграть его во что бы то ни стало, я хочу в Лейпциге пить чай из русского самовара.

Самовар был разыгран так называемым «американским» способом: желающий купить самовар сообщал, какую цену он дает за него, и вносит деньги в кассу. Следующий называл свою цену, большую. Купец не уступил никому и в конце концов забрал самовар. Он ему обошелся в тысячу двести марок. Восемьсот марок мы получили от продажи билетов и буфета. Всю собранную таким образом сумму денег на второй день отправили в Женеву издательству газеты «Вперед».

Я с большим интересом расспрашивал всех, знавших Ленина, о том, каков он: мечтал повидаться с ним, поговорить.

Из Женевы в Лейпциг приехал один из моих знакомых и рассказал о том, как работал Ильич в редакции газеты «Вперед». «Когда в редакцию приходили молодые авторы со статьями, первым их встречал Ленин. Рукопись он читал тут же, не откладывая. Прочитав статью, прохаживался по комнате, заложив большой палец левой руки за жилет. Потом останавливался перед молодым журналистом и начинал разбирать статью. Каждое свое замечание он старался выразить в такой форме, чтобы не задеть авторского самолюбия. Указав, что какой‑либо абзац надо поправить, тут же добавлял: «Хотя, подождите, подождите! Посмотрим!»

Снова ходил по комнате, еще раз пересматривал статью. Затем обращался к автору: «Знаете, что? Я зайду к редакторам и узнаю их мнение. Посмотрим, что они скажут…»

Вскоре возвращался и говорил: «Знаете, что? Они того же мнения, что и я. Советую вам взять статью обратно, переработать и после исправления принести снова. Непременно напечатаем! Вот так и сделайте! Извините!»

Ильич крепко пожимал руку автору и обязательно провожал его до дверей».

Естественно, что такие рассказы еще больше возбуждали во мне желание повидать Ленина. Но, к сожалению, желанию этому еще долгое время не суждено было осуществиться. Когда началась революция 1905 года, я вместе с другими студентами выехал на родину.

После того как революция была подавлена самодержавием и реакция усилилась, меня арестовали.

Два года я просидел в кутаисской тюрьме, бежал и снова выехал за границу, на этот раз уже как эмигрант.

В Швейцарии, в Цюрихе, и осуществилась моя мечта о встрече с Лениным.

…Как‑то под вечер я зашел в русскую студенческую библиотеку на Universitatstrasse, чтобы обменять книгу. На стене висело объявление. В нем сообщалось, что сегодня в восемь часов вечера, в зале «Eintracht», В. И. Леннн прочтет реферат.

Стоявший рядом товарищ заметил, что я весь вспыхнул от радости, и спросил:

— Разве ты еще не видел Ленина?

— Как же! Конечно видел! — смутился я.

Очень уж не хотелось признаваться, что не видел.

— Посмотришь, что будет сегодня, как на него нападут меньшевики…

— Разве они смогут спорить с ним?

— Нет, но все‑таки выступят. Есть ведь такие люди, которые любят, чтобы про них говорили: «Это он выступал против Ленина!»

К восьми часам вечера я первым прибежал в зал «Eintracht», принадлежащий клубу местной социал–демократической партии.

В. И. Ленин придавал огромное значение первой русской революции. Он видел ее исключительное по важности организующее значение для будущих революционных схваток, для грядущей победы рабочего класса. Этому вопросу он посвящал в то время большинство своих статей. Этой же теме и был посвящен его реферат.

Зал постепенно заполнялся. Было очень шумно. Многие за неимением места стояли у стен, у дверей или в проходах. Слышались обрывки разговоров:

— Вот и бундовцы пришли…

— А меньшевики‑то!.. Их там целая орава!..

— Полемика будет ожесточенная! — говорили студенты и эмигранты.

Ленин, наверное, тоже уже пришел, но я его не видел. Спрашивать, где он, не хотелось, и я стал рассматривать собравшихся.

Внимание мое привлек столик, у которого сидели и пили пиво трое мужчин. Они о чем‑то говорили и смеялись. Один из них держался очень непринужденно и от всей души смеялся, слушая собеседников.

— Посмотрите на Ленина, он смеется, как ребенок! — сказал кто‑то позади меня.

Так это Ленин? — Я впился взглядом в Ильича, стараясь лучше разглядеть его.

Странно! Я представлял себе Ленина высоким, брюнетом, с усами и подстриженной бородкой, с длинными волосами, непременно в пенсне, статным и гордым. А он был среднего роста. Его красноватое, монгольского типа мускулистое лицо, сперва не привлекало внимания. Но стоило всмотреться в его блестящие, золотистые глаза, полные внутренней силы и энергии, как сразу чувствовалось, что это человек необыкновенный. Его высокий сократовский лоб был исключительно красив. Хотелось долго смотреть на него.

Ленин сидел и запросто разговаривал с товарищами.

В переполненном зале стоял гул голосов. Пришли все — и старые и новые эмигранты, большевики, меньшевики, бундовцы, социалисты–революционеры, анархисты и представители других партий.

При появлении «лидера» какой‑либо партии начиналось шушуканье.

— Это известный бундовец, он будет выступать сегодня!..

— А этот такой полемист, что его ничем не удержишь! Любит много говорить, но все без толку…

— А тот, что пошел в ту сторону, — эсер. У него что ни слово, то цитата!..

— А вот и Дан!

— Я думал, что он старик, оказывается, — молодой.

Все радуются тому, что будет ожесточенная схватка.

А вот еще новоиспеченный меньшевик, этот непременно будет говорить, хотя сам хорошо понимает, что по сравнению с Лениным он полное ничтожество. Ему все равно. Зато про него скажут — «Против Ленина выступал!..» Это все, что ему нужно!..

Ленин встал и, сдвинув брови, обратился к сидящим за столом товарищам:

— Не пора ли начинать?

Председательствующий позвонил маленьким колокольчиком. В зале все стихло.

Ленин подошел к столу с папкой в одной руке и стаканом недопитого пива в другой.

Председатель предоставил ему слово.

Обведя глазами аудиторию, Ильич начал… Начал так просто, как будто продолжал только что прерванную беседу. Но вот руки его задвигались, глаза заблестели. Он нагнулся над столом, стал искать нужную бумагу. Снова выпрямился и сделал шаг назад. Потом поднял правую руку, протянул ее вперед. Голос его звучит громче, и постепенно все тело приходит в движение. Он воодушевляется, подходит вплотную к столу.

С точки зрения ораторских данных в Ильиче как будто бы нет ничего особенного — голос чуть хрипловат, в конце фраз слегка причмокивает. А слушаешь с огромным наслаждением — сразу покоряют простота, стройность мысли, последовательность изложения, необыкновенная, железная логика.

Ленин говорит о революции І905 года и о ликвидаторах. Он жестоко осуждает контрреволюционные меньшевистские вылазки, защищает революционные традиции пролетариата, утверждает, что рабочий класс уже завоевал роль гегемона в демократической революции. Ленин ожесточенно клеймит тех, кто старается свернуть партию с прямого революционного пути, говорит об особенностях текущего момента и о вытекающей отсюда тактике борьбы, он говорит о создании партии нового типа, настоящей марксистской революционной партии.

Он говорил почти полтора часа и, когда закончил, в зале загремели аплодисменты.

Его речь произвела огромное впечатление. Да, перед нами настоящий революционер, подлинный вождь народа.

Десятиминутный перерыв. Одни вышли покурить, другие тут же начали оживленное обсуждение.

— Интересно, кто выступит?

— Разве кто‑нибудь осмелится?

— Конечно, найдется кто‑нибудь!

— Как ни говорите, это человек с железной логикой! Настоящий революционер!

— Да, да! Вы можете с ним не соглашаться. но не можете отрицать, что он настоящий марксист…

— Но, он же диктатор! Всегда хочет провести свое и никогда никому ни в чем не уступит. Плеханов потому и разошелся с ним.

— Однако нельзя отрицать, что он большая сила.

С большим нетерпением все ждут начала прений. Они‑то, в основном, и привлекают аудиторию. Ленин в полемике был неподражаем. Он моментально уничтожал противника своими вескими доводами, и спорить с ним было невозможно. Жестокий и беспощадный в своих доводах, он доказывал, убеждал и всегда оставался победителем.

Когда раздался звонок председателя, все начали шумно занимать места. Однако слушателей ожидало полное разочарование: слова никто не взял, и заседание было закрыто.

Раздались голоса:

— Струсили!

— Что же это меньшевики‑то, а?

— Жалко, жалко!

— Сегодня он был в особенном ударе. Здорово досталось меньшевикам!

— Таким я его еще не видел никогда, хотя слушать приходилось много раз.

— Вот потому меньшевики и не вышли.

Так говорили студенты, толпясь в проходах и в дверях.

…Я знал, что товарищи поведут Ильича в ближайший ресторан ужинать.

С одним из своих приятелей я остановился у дверей в ожидании Ленина. И когда он вышел, окруженный друзьями, мы незаметно пошли следом.

Они зашли в кафе–ресторан. Мы вошли за ними, сели неподалеку от них.

Официанты суетились, разнося заказанные блюда и пиво в больших кружках. Ильич заказал ужин. Официант быстро накрыл стол.

Тем временем Ленин снял с гвоздя висевшие на стене газеты: «Vorwarts», «Zuricher Zeitung» и качал внимательно читать их. Просматривая «Vorwarts», сердился, что‑то объяснял товарищам.

Когда принесли ужин, он повесил газеты на место.

Собеседники Ильича, очевидно, рассказывали анекдоты, смеялись. Ленин смеялся больше всех.

Я не думал, что Ильич такой простой и веселый. Весь вечер улыбка не сходила с его лица. Когда он смеялся, глаза его щурились, в них загорались озорные огоньки, и тогда он казался особенно привлекательным. Но бывали секунды, когда он хмурился, о чем‑то задумывался. На лбу появлялись морщинки. Мы были уверены, что в этот момент у него мелькнула какая‑то догадка и тут же оформилась в определенное положение, в определенный лозунг.

Закончив ужинать, товарищи Ленина потребовали счет. Ленин вынул из кармана деньги и положил свою долю на стол. Начался спор. Ленин не соглашался, чтобы за него заплатили, волновался, начал даже сердиться. «Зачем же? Зачем?» — говорил он и сунул деньги в руку официанта. Товарищи протестовали. Но Ленин все‑таки настоял на своем.

По его поступкам чувствовалось, что он самый обыкновенный хороший человек. Ильич был одинаково вежлив и обходителен со всеми, обращался со всеми совершенно одинаково, независимо от того, с кем говорил: с членом Центрального Комитета, известным политическим деятелем или рядовым работником партии.

В то время среди нас — студентов и эмигрантов — бытовало такое мнение, будто в обычной жизни мы должны держать себя особенно, не так, как другие, так как мы «не должны походить на буржуев». Так, нам казалось предосудительным вовремя заплатить долг, возвратить в срок товарищу и в библиотеку взятую книгу, своевременно платить хозяйке деньги за квартиру и т. п. Тех товарищей, которые поступали иначе, мы называли педантами, мелочными и, противопоставляя им себя, говорили: «Мы не похожи на них. У нас широкая русская натура».

Ленин вел жестокую борьбу с такими взглядами.

Из Цюриха я вскоре переселился в Женеву. Ленин к этому времени уже перенес свою политическую деятельность в центр эмигрантской жизни, в Париж.

В Женеве находился Георгий Валентинович Плеханов. Этот крупнейший пропагандист идеи марксизма в России, видный теоретик и публицист высоко ценился Владимиром Ильичем за ум и громадные знания.

В те годы, когда я был в Женеве, Плеханов издавал газету «Дневник социал–демократа», читал рефераты. Жил он на окраине города, в обособленной вилле, редко общался с женевскими эмигрантами, держался холодно и надменно.

Ленин же никогда не прерывал общения с эмигрантами, искал их и поэтому переселился в Париж. Жил он на окраине города. Вставал в восемь часов утра и на велосипеде ездил в Национальную библиотеку, которая находилась в центре города. Там работал до двух часов, затем посещал эмигрантские собрания, группы содействия партии, читал рефераты, руководил партийной школой. Остальное время работал дома.

Как‑то в маленьком городке Жювизи, около Парижа, демонстрировали полет аэропланов. Весь Париж устремился туда, — кто пешком, кто на автомобиле, мотоцикле, велосипеде, трамвае, фаэтоне. На улицах стоял невероятный шум. Можно было подумать, что в город вторгся враг и люди бегут, чтобы спасти жизнь.

И вот Ленин тоже мчится на своем велосипеде — среди этой толпы. Его перегоняют велосипеды и автомобили. Он лавирует среди машин, согнувшись, видя перед собой только колеса. И вдруг какой‑то автомобиль на повороте наскочил на велосипед Ленина. В мгновение ока Ленин спрыгнул с велосипеда в сторону. Велосипед разбился на куски. Ленин остался невредим.

…Началась империалистическая война. Социалистические партии были охвачены шовинистическим угаром. Шла война. Партия переживала кризис. Казалось, что весь мир был окутан черной пеленой.

Ленину, задержанному в начале войны австрийской полицией в Поронино (Галиция), удалось освободиться и приехать в нейтральную Швейцарию. Здесь Ильич повел решительную борьбу со всеми, кто изменил делу революционного движения и стал поборником воины.

У меня и у моего друга Мелитона Пилия (он был известен под партийной кличкой — Августул) было очень мрачное настроение.

— Давай поедем в Берн, к Ленину, — предложил мне Августул. — Поговорим с ним дома. Он нас ободрит. Ты бывал когда‑нибудь ѵ него?

— Нет.

— А я с ним встречался. Вот увидишь, он нас примет очень хорошо.

— Поедем, — охотно согласился я.

На другой же день мы поехали к Ильичу. Бодро поднялись по лестнице. Позвонили. Сердце учащенно билось — то ли от того, что быстро поднялись по лестнице, то ли от предстоящей встречи с Ильичем.

Дверь открыла жена Ленина — Надежда Константиновна Крупская.

Она была одета в простое домашнее платье. Волосы были гладко причесаны, так, как и у всех пожилых женщин.

— Вы хотите видеть Ильича?

— Да, — ответили мы.

— Пожалуйте…

Пригласив нас в коридор, она открыла дверь в комнату и сказала:

— Володя, к тебе пришли.

Мы остановились у дверей.

Ленин встал из‑за письменного стола, подошел к нам и радушно произнес:

— Входите, пожалуйста, входите!..

Мы вошли и остановились около стола.

Надежда Константиновна ушла в другую комнату, и мы остались с Лениным с глазу на глаз.

По приглашению Ильича сели, стали осматриваться. Воцарилась тишина. Кабинет Ленина ничем не отличался от обычных комнат. Два окна, на которых висели занавески, давали достаточно света. На стенах не было никаких картин. У одной стены стояли диван и книжный шкаф. На большом письменном столе — много книг, бумаг, чернильный прибор, ручки, карандаши, пресс–папье… Заметно было, что Ленин только что оставил работу, — еще мокрое от чернил перо лежало на листе бумаги. Около стола у стены стоял книжный шкаф с открытой дверцей. В комнате было уютно

Августул напомнил Ленину о встрече с ним в Париже. Потом вспомнили Миха Цхакая, Карпинских, и разговор завязался.

Владимир Ильич пододвинул свой стул, положил нам на плечи руки. Мне сразу стало легче.

Многие сошли с революционного пути после начала войны. А как женевские товарищи, — многие оказались социал–патриотами? — спрашивал Ленин.

Он встал, прошелся по комнате, заложив по своей привычке большой палец левой руки за жилет. Разговаривал он с нами так, как будто мы были старыми знакомыми.

Чувствовалось, что ему тяжело переносить создавшееся положение. Ведь Каутский, Плеханов, Гед, Вандервельде и другие, почти весь Интернационал.

— Возможен ли возврат Плеханова к нам? — спросил Августул.

— Возможен, — ответил Владимир Ильич. — Но думаю, что он уже не исправится.

Августул интересовался товарищами — кто где находится, кто что делает.

— Вы еще молоды, — продолжал Ленин, — вы не знаете, как это иногда бывает. Часто случается, что у члена партии личное заслоняет общественное, партийное. Такой товарищ временно отходит от партии и перестает работать активно. Когда же его личные дела поправятся, он снова возвращается в лоно партии. В этом нет ничего особенного. Такова жизнь.

В комнату вошла Н. К. Крупская, неся в руках поднос, на котором лежали бутерброды, булочки, стояли чашки, кофейник, сахарница, молочник. Ленин пододвинул маленький столик, приглашая нас. Мы растерялись.

— Пожалуйста, кушайте! Пейте кофе!.. С дороги‑то, небось, проголодались! — говорила Надежда Константиновна, наливая нам кофе с молоком.

Пришлось сесть к столику. Я настолько смутился, что забыл размешать сахар. Он так и остался на дне чашки.

Ленин с аппетитом ел бутерброды, пил кофе и в то же время разговаривал. Он ругал меньшевиков:

— Это настоящая ликвидаторская сволочь! Клянутся Марксом, а на деле бессовестно ему изменяют.

— Ну, какой же ты, Володя, право! Дай людям выпить кофе! Ругать всегда успеешь!.. — говорила Надежда Константиновна.

— Каутского я сейчас ненавижу больше всех. Нет ничего более вредного для пролетариата чем самодовольство и двуличие Каутского!

Ленин все больше возбуждался.

— Центризм Троцкого, — говорил он, — явление не случайное.

Надежда Константиновна убрала со стола.

— Как хорошо было бы, — сказал Августул, — если бы в России сейчас собралась конференция, так человек пятьдесят — шестьдесят, и от имени партии выступила против войны.

— Что вы говорите! Пятьдесят—шестьдесят человек?! — вскричал Ленин. — Достаточно четырех–пяти человек, —один из Грузии, один или двое из Сибири и с Урала, один из Москвы и один из Петербурга. Если изо всех центров соберется пять человек, объявят себя партийной конференцией и выпустят воззвание против войны, это будет замечательное дело. Это был бы исторический акт, это очень помогло бы развитию революционного движения в России…

Не помню, сколько времени мы просидели у Ленина. Нам не хотелось расставаться с этим уютным уголком, не хотелось расставаться с Ильичем. Даже вещи, находившиеся в комнате, — стол, стулья, кресло, книги, — стали нам близкими, родными.

За все время долгого пребывания в эмиграции, вдали от родины, не припоминается ни одного случая, чтобы кто‑нибудь принял нас так душевно, с таким радушием.

Ленин беседовал с нами, объяснял «проклятые вопросы» так, как старший товарищ младшему.

Наконец, сообразив, что отнимаем у Ильича дорогое время, мы стали прощаться. Ленин долго пожимал нам руки, упрашивал остаться. Просил передать привет женевским товарищам.

— Никогда не забуду этот день! — произнес Августул, когда мы вышли на улицу.

— Что за человек, а? Какая энергия!.. Какой энтузиаст! — восторгался я. — Ты предлагаешь конференцию из пятидесяти человек, а он говорит, что достаточно пятерых.

— В том‑то и дело! Великий человек может начать великое дело даже с пятью товарищами, — ответил Августул.

Мы шли к вокзалу молча, погруженные в свои думы.

Когда сели в вагон, я сказал Августулу, что Ленин во время разговора обращал больше внимания на меня, чем на него.

— Ничего подобного! Это тебе так показалось, — начал спорить Августул. И мы чуть было не поссорились.

Вернувшись в Женеву, мы рассказали товарищам о нашем посещении Ленина.

Война продолжалась. Ей не было видно конца. Многие изменили революционным лозунгам и стали сторонниками империалистической войны.

Ленин возмущался:

— Все сподличали!

Только партия большевиков открыто выступала против войны: «Долой империалистическую войну! Да здравствует гражданская война!»

Противники Ленина встречали его со злобой и ненавистью.

С ними Ленин боролся особенно ожесточенно, ни на шаг не отступая и все больше воодушевляясь.

В декабре 1916 года Ленин писал Инессе Арманд: «Вот она, судьба моя. Одна боевая кампания за другой — против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма и т. д.

Это с 1893 г. И ненависть пошляков из‑за этого. Ну, а я все же не променял бы сей судьбы на «мир» с пошляками».

Мысль Ленина, как стрелка на компасе, всегда клонилась в одну сторону — он всегда верил в победу пролетариата. Искренность и правдивость всегда были отличительной чертой его характера, поступков, намерений. Далеко видя будущее, он хорошо знал, что современники не всегда могли понять его поступки, действия, стремления. Но он хорошо знал также и то, что со временем, как он говорил сам, «все будет понято, все!»

27 февраля (12 .марта) 1917 года самодержавие пало.

Во главе государства стало Временное правительство. Но этому правительству и в голову не приходило вернуть на родину находившихся в эмиграции революционеров. Оно, наоборот, принимало все меры к тому, чтобы задержать приезд Ленина в Россию.

Медленно ползли дни.Я о революции узнал так: в феврале (марте) меня охватила острая тоска по родине. Я ходил по длинным женевским улицам, глядел на высокие дома и чувствовал себя пленником за тюремной решеткой.

Красиво отливало серебром Женевское озеро, величественно блестела белизной вершина Монблана, зеленели Плен–Пале и Бастион, но сердце мое стремилось на родину. Мне все время вспоминались родные места — Кура, Мгацминда и улицы Тифлиса… Вспоминалась тихая деревня—виноградники, поля и леса. С вершин гор нитями спускаются тропинки, а на склонах приютились одноэтажные, крытые дранью домики.

В селе тихо. Только иногда откуда‑то с горы донесется старческий голос:

— Эй, Иакинте! А–у-у! Не слышишь, бичо? Ау- у–у!

— Ау–у! Что надо? — откликнется с. другой горы юноша.

— Иди ко мне, скорее.

И снова—тишина.

Голос родины звал нас. Мы слышали его и наяву и во сне. Он не давал нам покоя, манил, звал.

Я жадно следил за газетами. Сердце трепетало при каждом новом известии о выступлениях пролетариата в России.

Мы ждали.

И вот в одно солнечное утро…

Я направился в университетскую библиотеку, чтобы прочитать критические письма Анатоля Франса.

В раздумье я шел по улице Каруж. Неподалеку заметил двух товарищей со светлыми сияющими лицами; они вели оживленный разговор. Увидев меня, оба засмеялись.

Не понимая, в чем дело, я нахмурился и подошел к ним. Увидев мое лицо, они захохотали.

Я уже хотел было рассердиться на них.

— Не знаешь?.. Ты ничего не знаешь?.. — вдруг набросились они на меня.

— В чем дело? — сердито спросил я.

— В России революция! Николай отрекся от престола! — в один голос ответили оба, — Если не веришь, поди купи газету и все узнаешь…

Я стремглав помчался к площади, где обыкновенно продавали газеты.

Еще издали увидел газетчика и, приближаясь к нему, услышал: «Требуйте газету «Трибуна»! Революция в России! «Трибуна»… Революция… — Трибуна»! Революция…»

Эти слова для продавца газет были так же малозначащи и безразличны, как и любые другие, и выкрикивал он их так же, как любую другую сенсацию.

Я подбежал к нему, схватил газету. Вместо пяти сантимов, сунул ему десять и повернул обратно. Развернув газету и пробежав ее, я убедился, что революция — свершившийся факт.

Я весь задрожал.

Читая газету, время от времени оглядываюсь по сторонам. Эти давно знакомые мне улицы, витрины и многоэтажные дома предстали передо мной как будто во сне!

Краткое телеграфное сообщение о революции в России я перечел несколько раз.

Кто‑то ударил меня по плечу. Только теперь я очнулся. Рядом со мною стоял, улыбаясь, товарищ.

— Дождались‑таки!.. Стало быть, едем в Грузию.

— Едем, едем! Как же, обязательно едем! — воскликнул я.

— Сомневаюсь я только, чтобы союзники — Франция и Англия — пропустили нас в Россию через свою территорию.

— Почему?

— Ясно почему! С приездом революционеров в Россию революция еще более углубится и общи к с союзниками боевой фронт ослабнет. А это, конечно, не в интересах Антанты.

— Правильно! Мы должны разжечь воину гражданскую.

— В том‑то и дело! Поэтому Антанта пропустит только социал–патриотов!

— А что же нам делать?

— Не знаю! Сегодня вечером в «Народном доме» назначен митинг. Придешь?

— Конечно!

…Вечером в большом зале «Народного дома» собрались старые эмигранты — народники, члены первых социал–демократических групп, бежавшие из Сибири и с каторги, старые социалисты–революционеры, польские социалисты, молодые эмигранты, — и все они целовались и плакали от радости. На собрание пришли и те, кто десятки лет жили в эмиграции и, потеряв всякую надежду на возвращение в Россию, давно уже числились гражданами Женевы.

Вот старик. Еще молодым бежал он от когтей самодержавия и приехал в Женеву. Он — старый террорист. Его партии давно нет, она распалась, его товарищи давно уже покоятся в холодной сибирской земле. Быть может, еще остался кто‑нибудь из них в живых и томится в глухой и холодной сибирской тайге, но они все давно потеряли связь и ничего не знают друг о друге. И вот они, быть может, встретятся снова. Вот другой! Старый социал–демократ. Его ровесников–товарищей также нет в живых. Но он вернется на родину!

В этом зале собрались многие представители разных партий и групп, боровшихся с самодержавием. Всеони бежали в Женеву, нашли здесь приют и защиту. Сегодня они вновь ожили. И до них дошел зов Родины.

В зале давка. Уже негде сесть. Шумно. Люди, радостно улыбаясь, перекликаются друг с другом, поздравляют, пожимают руки.

Раздается звонок, и председатель открывает собрание. Но его никто не слушают. Все кричат:

«Да здравствует Российская революция! Да здравствует Учредительное собрание!..» Председатель опять звонит, призывает к тишине И предлагает почтить вставанием память борцов, погибших за революцию.

Все встают. Воцаряется гробовая тишина. И вот среди тишины медленно, с благоговением бархатный баритон запевает:

Вы жертвою пали в борьбе роковой,

Любви безграничной к народу…

То тут, то там раздаются подхватившие песню голоса, потом их поддерживают со всех сторон зала, и постепенно голоса сливаются в единый могучий хор:

Вы отдали все, что могли за него.

За честь его, жизнь и свободу…

Теперь уже поют все — женщины и мужчины, старые и молодые. Песня гремит мощно, смело, вдохновенно и грозно:

Свой суд беззаконный над нами

Судьи–палачи уж давно изрекли.

Пойдем мы, гремя кандалами…

Все садятся.

Начинаются выступления представителен партий. Шовинистически настроенные оппортунисты призывают к продолжению войны до победного конца. Противники же войны — к победе революции в России и к гражданской воине. Споры продолжались долго. И собрание ни к чему не привело…

Мы опять продолжали искать выход из положения. Но ничего придумать не могли. Уже выяснилось, что Англия и Франция дают разрешение на проезд через их территорию только националистам. Этим путем выехали в Россию анархист П. А. Кропоткин, Г. В. Плеханов и многие их последователи.

Положение было очень трудное. Теперь, когда гнусного насильника — царского правительства — уже нет, когда мы могли бы смело ходить по улицам любимого Тифлиса и вновь продолжать революционную борьбу, нас лишили возможности выехать на родину; для нас туда дороги не было!..

И вот от Ленина из Берна пришла телеграмма, в которой он предлагал проехать в Россию через территорию Германии. Такой проезд устраивали партийные товарищи из Швейцарии и Германии.

Ленин призывал к поездке с ним как своих единомышленников, так и представителей всех других партий.

Среди эмигрантов это предложение возбудило большие толки. Было созвано специальное собрание по этому вопросу при участи» представителей различных партий, и почти все злобно выступали против смелого решения Ленина.

Как? — кричали многие исступленно. — Разве допустимо, чтобы мы использовали для проезда в Россию территорию врага, находящегося с нами в состоянии войны?!

А разве впустит нас после этого в Россию Временное правительство?

Представители различных партий ругали Ленина, угрожали всем тем, кто осмелится поехать путем, намеченным им, требовали привлечь Ленина и его приверженцев к суду, называли Ильича изменником, предателем.

Однако, несмотря на то, что не только социал–демократическая и все другие партии, но и вся эмиграция, насчитывающая несколько тысяч человек, не соглашалась ехать через Германию, несмотря на то, что все шовинистически настроенные лидеры и рядовые были против Ленина, он остался непоколебим.

От него была получена вторая телеграмма, в которой он вновь предлагал ехать с ним в Россию всем, без различия партий.

И вот из всех эмигрантов, проживавших в то время в Швейцарии, на зов Ленина откликнулось только тридцать человек.

Позже мы узнали, что Ленин, стремившийся скорее попасть в Россию, чтобы принять непосредственное участие в революции, намечал очень смелые планы. Сперва он решил выехать в Швецию через Германию по чужому паспорту, под видом шведского подданного, а ввиду незнания шведского языка собирался прикинуться немым. Эта мысль долго занимала Ильича, но впоследствии, послушавшись предостережения товарищей — «а вдруг вас узнают и тогда все пропало», — он отказался

После этого возникла мысль использовать помощь германских товарищей, Ленину этот вариант понравился, и он решил остановиться на нем.

В выполнении плана приняли участие швейцарские социалисты, которые должны были переговорить с немецкими социалистами и согласовать вопрос с ним. За организацию дела взялся член швейцарского парламента, известный социал–демократ Роберт Гримм. Но, получив принципиальное согласие немецких товарищей, Гримм вскоре испугался и свернул работу. Тогда за дело взялся швейцарский социалист–интернационалист Фриц Платтен.

Условия проезда через Германию были таковы: 1) проехать может любой эмигрант, независимо от его взгляда на войну; 2) в вагон, предназначенный для эмигрантов, могут войти только с разрешения Платгена; 3) контроль паспорта или провозимого багажа при проезде через Германию не допускается; 4) уезжающие обязываются организовать агитацию по приезде в Россию в пользу освобождения такого же количества военнопленных немцев, находящихся в России.

Перед выездом был составлен акт. Его подписали представители социал–демократических партий разных стран; в акте, между прочим, было отмечено: российские интернационалисты… могут организовать восстание пролетариата против своего правительства; героическая борьба российского пролетариата будет примером для других стран; ввиду сего, говорилось в акте, мы, интернационалисты нижепоименованных стран (Франции, Швейцарии, Польши, Германии), считаем не только правом каждого русского эмигранта выезд в Россию, но и его обязанностью использовать этот удобный случай, предоставляющий возможность выезда в Россию.

Момент был решительный. Нас могли всячески оклеветать, предъявить любые обвинения, могло также случиться, что Германия не пропустит нас в Россию и оставит на своей территории.

Известно, что Ленин, приняв однажды то или иное решение, уже не останавливался ни перед чем для его выполнения. И действительно! Рожденный для революции, гений революции, мог ли он бездействовать или медлить в тот момент, когда в его родной стране уже разгорался пожар революции? И он рвался в Россию.

Все отъезжающие должны были собраться в Берне.

Был назначен и день выезда.

Десять лет жизни в эмиграции закончились, открывался новый широкий путь.

В нашем распоряжении был лишь один день. Я купил корзину для вещей, стал быстро собираться. «Что взять и что оставить? — спросил я себя. — Ведь я не оставляю Женеву навсегда! После победы революции вновь приеду сюда, как свободный гражданин Российской республики! И тогда я пройду по улицам Женевы с особенным удовольствием, зайду к своей хозяйке и заберу все оставленные вещи. Теперь же захвачу самое нужное!..» И я укладываю в корзину только платье, белье, кое–какие рукописи, книги, письма и фотографии.

Дверь медленно приоткрывается, и в комнату входит хозяйка. Она протягивает мне опрятно завернутый в бумагу бутерброд и говорит:

— Возьмите на дорогу, пригодится!

Она также рада концу моей эмиграции, хотя и жалеет о моем отъезде.

— Ведь вы приедете к нам опять, повидаете нас, не правда ли?

— Непременно, непременно, госпожа Парето, — отвечаю я.

Через некоторое время я уже еду в такси на вокзал.

Мимо проносятся знакомые места. Вот «Плен–Пале» — зеленая площадь, место собраний эмигрантов, место их сходок, встреч и бесед… Вот университет, Бастион, остров Жан–Жака Руссо, Женевское озеро… Много горьких и тяжелых дней пришлось пережить мне в этих местах, но теперь все же жалко расставаться с ними…

На перроне вокзала уже собрались отъезжающие, нас было пять человек, и провожающие.

— Еле нашли Миха!.. — говорит мне один из товарищей. — Если бы не нашли, он так и остался бы здесь.

— Как? Разве он не знал?

— Знал и даже был готов к отъезду. Но не имел понятия, что отъезд назначен на сегодня.

— Где же его нашли?

— В библиотеке Куклина. Он сдавал взятые книги. Все его вещи были сложены в корзину. Но он заметил где‑то в углу старые калоши. Корзину пришлось снова открыть. Он тщательно осмотрел комнату, — не забыл ли чего. Но мы спешили, забрали вещи и усадили его в машину. Он до сих пор не пришел в себя, не верит, что едем.

Провожающие хлопочут, входят в вагон, опять выходят, осведомляются о билетах, о багаже, заботятся о том, чтобы нам было удобно ехать.

Вагоны как на подбор, один краше другого, блестят, будто улыбаются. Так, по крайней мере, кажется мне.

Мы стоим на перроне группами, оживленно беседуем, прощаемся со знакомыми, радостные, улыбающиеся.

— Еп voiture! — кричит кондуктор.

Мы в последний раз крепко жмем руки провожающим, обнимаем их и занимаем свои места.

Кто‑то передает нам в окно красный шелковый

Поезд трогается. Красный платок развевается, как знамя.

— Ура! — кричат вслед нам — Ура! Да здравствует революция!..

Публика на перроне смотрит на нас. Поезд идет, провожающие бегут за ним, машут руками, прощаются.

Поезд ускоряет ход, и улицы Женевы, с ее высокими домами, телефонные и телеграфные столбы уже мелькают за окном. Женевское озеро далеко — оно отсюда похоже на чернильное пятно, расплывшееся на бумаге. За озером виднеются деревья Английского сада и гордо высящийся на фоне голубого неба седой Монблан.

— Садись. Не надоело тебе все время глядеть в окно? — говорит мне Миха Цхакая. — — Сегодня мы увидимся с Ильичем! Сколько уже времени я его не видел.

Я сажусь.

— Какие- условия выезда? —- спрашиваю я.

— Вот приедем в Берн и узнаем, — отвечает Миха, — жаль, что нас едет так мало, всего пятеро. Остальные‑то не решились. А еще революционеры. Стыдно им, стыдно. Они здорово пожалеют об этом!.. Но будет уже поздно! Я убежден, что все кончится благополучно!

— И может статься, что через какую‑нибудь недельку мы будем в Тифлисе! — говорю я радостно.

— Обязательно будем! Только прежде остановимся в Петрограде.

— Да, но я, пожалуй, не останусь там и прямо поеду в Тифлис.

— В Петрограде мы увидимся со многими старыми друзьями и товарищами.

Было около десяти часов ночи, когда поезд подошел к бернскому вокзалу. Здесь нас встретили местные товарищи и пригласили в гостиницу. Мы должны были выехать из Берна на другой день— 27 марта.

Ленина в ту ночь не видели — он был на совещании с местными партийными товарищами.

Я с Миха Цхакая заняли номер. Когда мы собирались лечь спать, служащий гостиницы принес книгу, в которую мы должны были внести наши фамилии, имена, указать профессию. Я начал писать.

Привыкший к конспирации по старой партийной работе, Миха удивился:

— Что ты делаешь? Ты пишешь свою настоящую фамилию?

— А как же? Мы ведь теперь свободные граждане!

— Ах, да! Пиши — журналист такой‑то. Только не пиши, что едем в Россию. Не нужно.

Я согласился. Книга заполнена. Служащий гостиницы уходит.

— Вообще нет никакой нужды, чтобы все знали, куда мы едем и зачем, — говорит Миха, ложась спать.

Но сон не идет. Мы нервничаем, курим без конца.

Утром нам сообщили, что на вокзале нужно быть в двенадцать часов.

До отъезда на вокзал осматриваем город. Удивительно, что ни один город Швейцарии не похож на другой; у каждого из них свой особый отпечаток, свое лицо. Например, в Берне и дома, и жители как‑то одинаково серы. Совсем не похожи на веселых, пестро разодетых женевцев и Женеву.

Ровно в двенадцать Миха Цхакая и я были на вокзале. В одном из углов высокого, крытого стеклом зала заметили наших товарищей.

Я ищу глазами Ленина. Его нигде нет. Спрашиваю о нем Цхакая.

— А вот Надежда Константиновна Крупская, — отвечает он. — Она, наверное, скажет, где Ильич.

Выяснилось, что Ленин еще не приехал. В ожидании его бернские товарищи занялись организацией нашей отправки, бегали за билетами, сдавали багаж.

— Вы знаете, товарищ Миха, Ильич получил сегодня утром телеграмму из Женевы за подписью пяти товарищей. Они тоже решили ехать с нами и просят подождать их два дня, — сказала Н. К. Крупская, обращаясь к Миха Цхакая.

— Ах, вот какі А что на это сказал Ильич?

— Теперь, говорит, многие образумятся и захотят поехать, но ждать уже невозможно!

— Значит, мы их не ждем?

— Конечно, нет! Да вот и Ильич!

Весь раскрасневшийся, усталый, Ленин быстрыми шагами приближался к нашей группе.

— Как дела? Билеты взяты? — спрашивает он быстро. Заметив Миха и меня, он подошел к нам.

— Товарищ Миха, вы здесь? А где остальные товарищи?

Он крепко жмет нам руки.

Я смотрел на Ленина н удивлялся его быстрым движениям. Обыкновенно спокойный, он теперь совсем преобразился. То он обращался к Надежде Константиновне Крупской с вопросами, то поручал кому‑нибудь узнать, скоро ли отойдет поезд, то подходил к Миха и расспрашивал его о том или другом оставшемся в Женеве товарище. Он нервничал и поминутно вытирал платком вспотевший лоб.

— Испугались многие, товарищ Ильич, испугались! — отвечал Миха.

— Теперь вот просят подождать, но я не могу, — говорит Ленин и берется за свою дорожнѵю корзину.

— Ну‑ка, зайдемте в вагон. Чего мы ждем? Ведь поезд подошел.

В вагоне мы смешались с бернскими товарищами. Знакомились с теми, кого не знали. Завели беседу. Послали последний привет проносящимся за окном швейцарским горам.

В Цюрихе нам пришлось пробыть до отхода поезда несколько часов.

Мы вышли осмотреть город, где последние годы жил Ленин. К нам присоединился секретарь швейцарской социал–демократической партии Фриц Платтен, который сопровождал нас через германскую территорию и приехал в Россию вместе с нами.

Вскоре мы опять собрались на цюрихском вокзале и разместились в одном вагоне. Всего нас, выезжающих в Россию эмигрантов, вместе с цюрихскими товарищами, оказалось человек тридцать.

От цюрихских товарищей мы узнали, что решение о поездке в Россию на таких условиях произвело на местную эмигрантскую колонию неблагоприятное впечатление. Ожидали даже скандала со стороны недовольных нашей поездкой.

И действительно, через некоторое время мы заметали среди суетившейся на платформе публики какую‑то группу. Эти люди, по–видимому, искали кого‑то, все время глядя на окна вагонов. Наконец они остановились перед нашим вагоном и, размахивая кулаками, стали угрожать нам, крича: «Стыдно вам! Стыдно! Как вы едете? Как? Стыдно!»

Мы отошли от окон, занавесили их и сели на скамьи. Взволнованный Ленин успокаивал нас и советовал не обращать внимания и не отвечать. А угрозы продолжались:

— Изменники! Как вам не стыдно! Какой дорогой вы едете?..

Один даже ударил палкой в стену нашего вагона. Швейцарцы смотрели на эту картину с недоумением, не понимая, к чему весь этот шум.

Группа, уже превратившаяся в толпу, все больше и больше приходила в ярость, шумела, угрожала нам, ругала, свистела…

Наконец послышался голос кондуктора; «Fertig», и поезд тронулся.

Но толпа не унималась и все яростнее кричала, посылая нам вдогонку брань и проклятия. Мы же в ответ раскрыли окно вагона и выставили наш флаг — красный шелковый платок.

— Глупцы! — сказал Ленин, когда мы отъехали от станции на некоторое расстояние и криков толпы уже не было слышно. — Они скоро сами убедятся в правильности нашего решения и последуют нашему примеру!

Но глаза его все же выражали грусть, и лицо было озабочено.

Впоследствии слова Ленина оправдались, и вся швейцарская эмиграция выехала в Россию той же дорогой. Французское правительство не разрешило им проехать через свою территорию. Это было через месяц после нашего отъезда. И два поезда, полных эмигрантами и членами их семей, выехали в Россию через Германию.

Вот мы подъехали и к границе Швейцарии. Как только поезд остановился, в вагон вошли таможенные чиновники. Мы удивились их бесцеремонному отношению к нашим вещам: по всему было видно, что они настроены против нас; таможенники спорили из‑за каждого пустяка и отобрали у нас немало вещей и продовольствия, припасенного на дорогу.

Наш спутник Ф. Платтен напрасно выражал свой протест, ничего не помогало. Тогда он послал телеграмму правительству, выражая возмущение таким непристойным и наглым отношением таможенных властей Швейцарии.

На германской территории мы ожидали худшего. Но на первой же германской станции начальство встретило нас очень учтиво. Эмигрантов провели в отдельную комнату, а через некоторое время в специально отведенный для нас мягкий вагон принесли пиво и бутерброды.

Был уже вечер. Мрак постепенно заволакивал станцию. Тоска овладела моей душой, когда я подумал о войне, обо всех ее ужасах, о ее бессмысленности…

Ленин сидел в купе. Я случайно заглянул туда. В глаза бросилось его нахмуренное, задумчивое лицо со складками на широком, выпуклом лбу. В глубоко сидящих прищуренных глазах — беспокойная

Берег Балтийского моря. Мы пересели на пароход.

Теперь уже я вздохнул свободно. Когда Германия осталась позади, я почувствовал себя так, будто прошел через длинный, темный тоннель…

После тесных купе поезда широкая палуба огромного парохода показалась настоящим привольем. Перед нами расстилалось безбрежное Балтийское море. Глаза моих спутников светились радостью.

Вот и Ленин. Твердым, медленным шагом прохаживается он по палубе. Складки на лбу расправились, а в глазах та же напряженная, взволнованная мысль. Временами он останавливается и смотрит на шумящее море, в ту сторону, где находится Россия.

Других пассажиров, кроме нас, на пароходе не было. Мы собрались на носу корабля. Синее море, волны, брызги которых залетали на палубу, совсем уже подняли наше настроение. И все дружно, хором запели. Сперва «Дубинушку»:

Много песен слыхать на родной сторон?

Про дубинушку песнь раздается.

Наши голоса перекрывали шум моря:

Эй, дубинушка, ухнем.

Потом спели «Марсельезу», за ней «Карманьолу», «Варшавянку» и, наконец, — «Интернационал»

Море волновалось… Белые пенистые волны вздымались все выше и выше, бросались на пароход, разбивались о нос корабля и покорно, белыми зайчиками, бежали за пароходом. Палуба покачивалась, словно люлька.

Ильич стоял у самого борта и наслаждался борьбой парохода с волнами. Одну руку он положил в карман пальто, второй придерживал кепку на голове. Ветер развевал полы его пальто. Высоко подняв голову, Ленин смотрел вдаль.

Вдруг брызги волны дождиком хлынули на палубу и обдали пальто Ленина.

— Это вам подарок, товарищ Ильич! — пошутил одни из эмигрантов. — Это первая дружеская волна из революционной России целует вас!

Ленин засмеялся и платком стряхнул с себя капли воды.

Когда он смеялся, его глаза, и без того маленькие, совсем прищуривались и мерцали двумя короткими черточками, под большим выдвинутым вперед лбом. В улыбке Ильича было что‑то особенное, чарующее.

Ленин стал опять прогуливаться по палубе, заложив руки за спину. То останавливаясь около поющих, то подходил к борту.

Лейся вдаль наш напев! Мчись кругом!

Над миром наше знамя реет

И несет клич борьбы, мести гром…

— гремел наш хор.

Оно горит и ярко рдеет.

То наша кровь горит огнем,

Пароход разрезал шумные, бурлящие волны…

Через несколько часов наш корабль подошел к шведскому пограничному городу Мальме. Качка кончилась. Пароход медленно вошел в порт. Мы быстро высалились, двинулись со своим багажом к железнодорожной станции, и утром были уже в Стокгольме. Здесь нас встретили местные левые социал–демократы и другие партийные товарищи.

Теперь мы были уже совершенно спокойны за наши вещи. Было кому о них позаботиться, и мы налегке, пешечком отправились в город.

Нас пригласили в фешенебельную гостиницу, в которой бывали лишь посетители с белыми, как снег, накрахмаленными манишками и манжетами, в дорогих костюмах. На нас же обслуживающий персонал смотрел с удивлением. Видно было, что портье и горничные недоумевали: что это за люди?

Нас пригласили в столовую позавтракать. Большой длинный стол был весь уставлен холодными и горячими закусками. Вокруг стояли официанты. Блестящие люстры, большие зеркала на стенах и широкие светлые окна блестели и переливались светом. Обстановка была неуютной, холодной Но закуски оказались вкусными.

После завтрака перешли в просторный зал, где нас ожидали представители местной социал–демократии и репортеры.

Представители левой социал–демократической газеты «Politiken» и местной социал–демократической организации обратились к Ленину с приветствиями, поздравляли его с революцией в России и желали ее полной победы.

Лицо Ленина преобразилось, на нем уже не видно и следов мрачного раздумья, глаза блестят.

Ильич выступил с короткой ответной речью. Поблагодарив за приветствие, он изложил тактику партии на данный период.

Затем нас обступили корреспонденты газет. Особенно заинтересовались они Миха Цхакая. Его обступила и забросала вопросами целая толпа газетчиков. Так как Миха Цхакая не говорил по–немецки, ответы корреспондентам пришлось давать мне. Я подробно рассказал о прошлой революционной работе Миха и подчеркнул его большие заслуги в области пропаганды учения Маркса и Энгельса в нелегальных условиях. Я сообщил им, что Миха Цхакая — старейший член грузинской социал–демократической организации, что, преследуемый царской властью, он десятки лет томился в эмиграции и только теперь возвращается в Грузию.

Миха Цхакая, видимо, считал все эти подробности излишними и, конфузясь, говорил мне:

— Ну к чему все это? Хватит. В Грузию ли я еду, или в какое‑либо другое место, разве это не все равно?

Хозяева предлагали нам остаться в Стокгольме еще один день, но Ленин решительно отказался и попросил отправить нас дальше немедленно. Теперь, когда мы уже находились совсем близко от революционного Петрограда, Ленин стремился как можно скорее окунуться в практическую революционную работу. Прежде всего было необходимо получить визы на свободный въезд в Россию. Ленин послал телеграммы находящимся в Петрограде товарищам и Петроградскому Комитету, прося принять меры к тому, чтобы Временное правительство не осмелилось нас арестовать.

Как сейчас вижу Ленина в стокгольмской гостинице. Вот он ходит быстрыми шагами по залу, затем подходит к кому‑нибудь из эмигрантов, о чем- то энергично с ним говорит, в чем‑то его убеждает. Или сядет вдруг за стол, набросает телеграмму в Петроград, перечтет ее и, передав для отправки, требует свежие газеты, полученные из России. Он все время в движении, волнуется, торопится…

Визы мы скоро получили. Ввиду того, что ввозить какие‑либо рукописи в Россию не разрешалось, Ленин оставил свои тетради местным товарищам с просьбой переслать их при первой возможности.

Когда подали поезд для посадки, я увидел, что Ленин тащит свой довольно тяжелый чемодан к вагону.

Я подбежал к Ильичу, чтобы взять у него чемодан, но Ленин запротестовал.

— Зачем? Зачем? Я же сам могу? — говорил он.

Но я почти силой выхватил чемодан и, взвалив его на плечо, внес в вагон.

— Останьтесь у нас! — сказал Ленин. — Ты ведь знаешь его? — обратился он к жене.

— Как же, как же! — ответила Надежда Константиновна и тоже попросила меня остаться.

Я занес в купе и свой чемодан.

Мы, мужчины, разместились на верхних полках, а женщины: Н. К. Крупская и Инесса Арманд – внизу.

Как только поезд тронулся, Ленин снял пиджак и, вытащив из карманов целую кипу русских газет, улегся и стал читать их. Чтобы не беспокоить меня, он, предварительно извинившись, задрапировал лампочку с моей стороны.

— Володя, ты без пиджака простудишься! — сказала Надежда Константиновна и хотела было укрыть Владимира Ильича, но он запротестовал.

Я лежал на койке и следил за тем, как Ильич торопливо, запоем читает газетные сообщения о ходе революции в России.

В купе было тихо. Тишину нарушало лишь шуршание газет да изредка произносимые Лениным восклицания, вроде: «Ах, канальи! Ах, изменники!..»

Ясно было, что слова эти адресовались к Чхеидзе или к Церетели, что говорились они по поводу того или иного выступления их в Петрограде.

— Социал–демократ! — воскликнул вдруг Ильич возмущенно. — Это слово стало пошлым. Стыдно носить теперь это имя! Мы должны назвать себя коммунистами и партию коммунистической.

Долго еще ворочался Ленин на своей койке, складывал прочитанные газеты и разворачивал новые.

А внизу волновалась Надежда Константиновна.

— Что делать, — произнесла она вполголоса. — Володя простудится без пиджака! — но побеспокоить его еще раз она не решилась.

На другой день утром, когда мы сидели за чаем, а Надежда Константиновна угощала нас бутербродами, Ленин посмотрел на проносившиеся мимо окна высокие сосны и сказал:

— Вот приедем в Россию и по образцу германских товарищей издадим газету. Она будет стоять в оппозиции к социал–демократам, чтобы принудить их держаться как можно левее, разоблачать их беспринципность, их оппортунизм. Мы с ними, конечно, сотрудничать не будем!

Когда мы кончили пить чай, Ленин обратился

— Пройдите, товарищ, по вагону и попросите всех собраться в коридоре. Надо поговорить, условиться, как держаться и что говорить в случае, если при въезде в Россию, нас арестуют агенты Временного правительства.

Я обошел все купе и, передав предложение Ленина, вернулся к себе.

— Ну что, товарищ, все собрались? — спросил меня Ленин.

— Я передал им ваше распоряжение, но пока еще никто не вышел, — ответил я.

— Как же вы не могли сказать так, чтобы все вышли? — сказал Ленин.

Я не сразу понял Владимира Ильича. Но потом сообразил, что мне надо было сказать по–ленински твердо, так, чтоб вышли все и немедля.

Когда мы собрались в длинном и узком коридоре вагона. Ленин объяснил, что нам следует говорить в суде, если кадетское правительство арестует нас и отдаст под суд за переход территории Германия. Наши слова не должны были носить характера зашиты, а наоборот, мы должны были сами обвинять Временное правительство в том, что око не позаботилось о нас, не дало нам возможности выбраться как‑нибудь из эмиграции, не снеслось для этого с правительствами держав–союзников и т. д.

Ильич говорил горячо и убедительно, и мы чувствовали, что самый горячий ревнитель русской революции — это безусловно он и только он — Ленин.

До границы Финляндии мы доехали скоро. Поезд остановился у небольшой пограничной реки Торнео, еще покрытой льдом. Мы покинули поезд и пересели на сани, которые довезли нас до железнодорожной станции, находящейся уже на территории Финляндии.

На станции нас встретили революционные солдаты. Офицеры проверили наши паспорта. Часть из них смотрела на нас злобно, глазами врагов, а остальные проявили искреннюю радость.

Другое дело солдаты, они были в восторге. Многие из них побывали на фронте и были свидетелями фронтовых событий, связанных с отречением Николая II. Они охотно делились с нами своими впечатлениями.

Когда мы наконец сели в поезд, который помчал час к революционному Петрограду, Ленин заулыбался от счастья. Он но мог сдержать свою радость, глаза его блестели,..

В купе то и дело заходили товарищи.

Ленин не уставая высказывал свои мысли о ходе русской революции, объяснял, какой позиции надо держаться нам в борьбе с меньшевиками и эсерами и какую проводить тактику для успешной пропаганды наших лозунгов.

По одному очень меня в то время интересовавшему вопросу Ленин сам обратился ко мне:

— Как вы думаете, Грузия отделится от России

— Не думаю, — возразил я. — Но автономии потребует.

— Даже если и отделится, то впоследствии снова присоединится к России! — убежденно сказал Ильич.

— А если потребует автономии, должны мы поддержать это требование или нет? — спросил я.

— Конечно должны! Обязательно!

— Вот видишь, какого мнения Ленин об автономии! — говорил я впоследствии Миха Цхакая.

— Да и я того же мнения! — ответил мне Миха. — Я придерживаюсь в этом вопросе точно такого же мнения. Жаль, что я не захватил с собой свои записки, а то показал бы их Ленину. Он остался бы ими очень доволен.

Около Гельсингфорса в один из вагонов нашего поезда села большая группа демобилизованных. Мы сообщили об этом Ленину, и он немедленно пошел к ним. Мы последовали за Ильичем.

Солдаты столпились вокруг Ленина, с больший вниманием слушали его. Ленин задавал им много вопросов и, когда получал ответы, подтверждающие правильность его революционной тактики, его взглядов и положений, радостно улыбался и говорил нам: «Слушайте!.. Слушайте!..»

Мы не сразу могли понять, почему Ленин заостряет наше внимание на каком‑либо моменте из рассказов солдат. В них как будто не было ничего важного, такого, на что следовало обратить особое внимание. Но, как только Ильич разъяснял нам сказанное, — все подчеркнутое им становилось ясно и понятно

После беседы с солдатами Владимир Ильич долго ходил взад и вперед по коридору вагона. Лоб его был ясен, глаза выражали спокойствие. Я смотрел на Ленина и думал о том, с какой радостью встретит его русский пролетариат и какие изменения внесет приезд Ильича в происходящие событии Ленин часто останавливался у окна и подолгу смотрел далеко–далеко в пространство..,

Наш поезд мчался по местности, поросшей высокими соснами. Мы были уже вблизи от революционного Петрограда.

Ленин еще раз предупредил нас, как держать себя в случае ареста по приезде в Петроград, как использовать судебную трибуну для агитации, какими лозунгами оснащать наши выступления, какую давать оценку революции.

Такова всегда была тактика Ленина — использовать все на пользу революции.

Когда мы приблизились к станции Белоостров, один из товарищей вновь достал красный шелковый платочек, полученный нами в дорогу еще в Женеве, и, привязав к палочке, выставил его в окно нагона.

Как украшало это миниатюрное красное знамя

— Нет! Не посмеет!., Не посмеет Временное правительство арестовать нас! А если посмеет, то тем хуже для него! — говорит убежденно М. Цхакая, обращаясь ко мне.

Поезд с шумом подлетает к Белоостровскому вокзалу.

Наконец‑то! Я с трепетом гляжу на дома, людей и замечаю на перроне группу рабочих и матросов. Над их головами развевается красное знамя. Когда поезд останавливается, рабочие направляются к нашему вагону и громко кричат:

— Да здравствует революция! Да здравствует Ленин!

Ленин и все мы стоим у окон, взволнованные неожиданной встречей.

— Да здравствует революция, товарищи! Да здравствует революция! Ура!

Мы поняли, что рабочие пришли встречать Ильича, поняли, что пролетариат встал на защиту Ленина.

— Да здравствует Ленин! — кричат рабочие, подбрасывая свои кепки в воздух.

Один из эмигрантов выходит на ступеньки вагона и произносит короткую речь.

Когда волнение улеглось и все успокоилось, кто‑то вышел из рядов рабочие и твердыми медленными шагами направился к нашему вагону. На голове — теплая сибирская ушанка, надвинутая ни лоб так глубоко, что трудно разглядеть лицо.

Он входит в вагон. Спокойным шагом приходит длинный коридор и останавливается у дверей купе, где сидит Ленин, окруженный товарищами. Он смотрит на Ленина и улыбается. Ленин с первого взгляда не узнает вошедшего, но когда тот протягивает ему руку со словами: «Здравствуйте, Ильич, поздравляю с приездом». Ленин вдруг преображается, поднимается с места, протягивает руку.

— Ах, это вы! — говорит он с волнением, кладя руку ему на плечо.

Это был Сталин

— Ты узнал его? — спрашивает меня Миха Цхакая. — Он почти не изменился.

— Ну конечно! — отвечаю я.

Наконец поезд тронулся.

С перрона доносились возгласы рабочих:

— Да здравствует революция! Да здравствует Ленин!

Поезд подошел к Финляндскому вокзалу.

На перроне много народу — сплошное море теплых зимних шапок, бескозырок и кепок. Мы замечаем вооруженных людей — солдат с винтовками, матросов с карабинами и рабочих с берданками.

Заметив красный платок, развевающийся в одном из окон нашего вагона, солдаты, матросы и рабочие выстраиваются перед ним.

Давка на перроне усиливается. Все стремятся подойти поближе к нашему вагону, толкают друг друга, продвигаются вперед. Все хотели видеть Ленина.

Несколько минут мы и встречающие нас молча смотрим друг на друга. Ни мы, ни они не знаем, что делать, как выразить наши чувства. Наконец из публики доносится голос:

— Ленина давайте нам сюда, Ленина!

Ленин выходит из вагона.

Слышна отрывистая команда. Рабочие и военные подымают ружья «на караул».

Ленин идет между рядами вооруженных рабочих и солдат. Лицо его возбуждено, глаза блестят. Он идет, держа шапку в руках, на широком лбу его блики от электрического света.

Какая‑то женщина подбегает к Ильичу, обнимает его, протягивает ему букет цветов.

«Да здравствует революция! Да здравствует Ленин! Ура! Ура! Ура!» — кричат все.

Весь светлый, крепкий, мощный, побеждающий, проходит Ленин перед рабочими, моряками, солдатами и студентами, и торжеству нет конца.

Взяв свои вещи, мы перешли на другую сторону вокзала. Ильича подняли на руки и внесли в большой зал. Там к Ленину подошел Чхеидзе.

Он начал произносить «приветственную» речь, в которой «выражал надежду», что Ленин найдет с ними «общий язык».

Рабочие подхватили Ленина на руки, вынесли его из здания вокзала на площадь, полную народа, освещенную лучами прожекторов. Ильич поднялся на броневик и произнес свою знаменитую речь, в которой призывал массы к борьбе за победу социалистической революции.

Утром 4 апреля на хорах Таврического дворца, в помещении большевистской фракции, собрались участники Мартовского партийного совещания и те кто приехал с Ильичем из‑за границы.

Мы сидели за большим, длинным столом. Владимир Ильич, ясный, энергичный, полный сил, сидел посередине. На столе перед ним лежали бумаги. Выступали представители районов с сообщениями о положении на местах и о том, какой отклик вызвала революция на фабриках и заводах, Ленин слушал внимательно их простые рассказы, набрасывал заметки по каждому из выступлений, а когда какое‑нибудь выступление ему особенно нравилось, он обращался к нам со словами: «Слушайте хорошенько, слушайте!»

Мы с нетерпением ждали выступления Ленина.

И вот Ленин берет слово. Стоящие в углу продвигаются к столу, группируются, бросают окурки папирос в пепельницы и слушают затаив дыхание.

Ильич зачитал тезисы «О задачах пролетариата в данной революции», вошедшие в историю под названием — «Апрельские тезисы». Он говорил о том, что нельзя с доверием относиться к правительству капиталистов. Настоящее правительство — это Совет рабочих депутатов.

В комнату стали заходить меньшевистские делегации. Они торопили с открытием объединенного заседания. Кто‑то попросил повторить на нем доклад Ленина.

Ильич собрал свои бумаги, надел кепку и, набросив на плечи пальто, стал быстро спускаться по широкой лестнице. Мы вскочили с мест и побежали

Большой зал заседаний Государственной думы переполнен. Здесь были большевики, меньшевики, социал–революционеры и представители других партий.

За длинным столом сидели члены президиума.

С нашим приходом в зале воцарилась тишина.

— Который Ленин? — спрашивали шепотом друг у друга сидевшие в зале.

— А вон тот самый, который идет впереди всех!

Собрание сперва шло мирно. Выступили Чхеидзе и Церетели. Они доказывали необходимость объединения большевиков и меньшевиков. Потом Чхеидзе предоставил слово Ленину.

Пока Ленин поднимался на трибуну, в зал через все двери стали вваливаться группы депутатов и гостей; они бежали к свободным местам, перегоняя друг друга.

Ленин окинул взором весь зал и начал говорить.

Его слова летели и зал, как поток, сбегающий с горы. Каждое выдвигаемое им положение, каждая мысль, фраза, слово следовали друг за другом с неумолимой, железной логикой. Если вы соглашались с первым его положением, то не могли не согласиться со вторым, затем с третьим и так далее. Вы должны были или принять нее его положения целиком, или их отвергнуть.

Во время речи он наклоняется вперед. Руки все время находятся в движении. Правая рука то сжимается в кулак, то, раскрываясь, высоко вскидывается, и в этом движении чувствуется твердая вера в свою правоту и стальная воля.

Вот звучит его обрывистая фраза: «Диктатура пролетариата уничтожит вконец эту буржуазную гниль!»

Одна часть слушателей — меньшевики — кричала, стучала по пюпитрам, другая — большевики — дружно аплодировала. Ленин выпрямляется, кладет руки в карманы и с минуту молчит. Во всем его лице, в толстых губах и ясных глазах выражается твердая вера в справедливость своих слов, вера в победу.

Ильич продолжает говорить. Речь его чрезвычайно проста. В ней нет напыщенности, высокопарности. Его слова доходчивы и убедительны. Каждый затрагиваемый вопрос он объясняет всесторонне, каждое свое положение доказывает, убеждает всех в своей правоте.

Два с половиной часа говорил Ленин.

Будто струя воздуха ворвалась через открытое окно в душную и смрадную комнату, — такой свежестью повеяло в Таврическом дворце от выступления Ленина.

Снова стали выступать меньшевики. Во время их речей Ленин и затем мы, большевики, покинули зал.

Для революции нужна была сильная, смелая личность, с ясным умом и стальной волей, человек, который мог бы разобраться в сложнейших условиях того времени и безошибочно определить правильный путь борьбы пролетариата для быстрой победы революции. Нужен был революционер необычайной, необыкновенной воли, чтобы указать правильную дорогу пробудившимся к новой жизни массам, нужен был человек, вооруженный глубоким знанием задач пролетариата, имеющий опыт борьбы, энергичный и волевой, чтобы возглавить революцию и повести массы за собой! Таким человеком был Ленин.

Рабочие стремились к Ленину, мечтали ѵвилеть его.

— Мы должны привезти на наш завод Ленина!

— Он должен выступить и у нас!

— А ну‑ка, Алеша! Ты знаешь все пути. Иди в комитет! Постарайся выхлопотать для нашего завода хоть один доклад Ленина.

И Ленин шел к рабочим! Он не уставал бывать у них…

В жизни России начиналась новая эпоха.Близилась Великая Октябрьская социалистическая революция…

Война все еще шла. Ленин продолжал борьбу. Преодолевая на своем пути все препятствия, он ни на минуту не прекращал партийную работу, с неисчерпаемой энергией громил всякие проявления оппортунизма. Опорой Ленину пока служило меньшинство, но он был твердо уверен, что единственно правильной политикой, которая обеспечивала будущее, являлась линия последовательного пролетарского интернационализма. У Лёнина был всевидящий глаз. Он знал, что многие современники не понимали его стремлении, его идей, но Ленин также знал, что впоследствии им, как говорил он, все будет понятно, все!

С неиссякаемой энергией боролся Ленин, социал–шовинистов, поэтому они с ненавистью и бой встречали все его выступления.

Мысль Ленина, как стрелка на компасе, всегда вращалась в одну сторону. Это было осуществление идеи пролетариата. Истинность и искренность пронизала все его слова.

Заканчивались десять лет моего пребывания в эмиграции. Боль долгой разлуки с родиной все более усиливалась. Я вспоминал родные места, родителей, и сердце мое ныло. Живописно Женевское озеро на фоне сверкающего вдалеке убеленного сединой Монблана, красивы улицы и городские сады Женевы, театры, но меня тянули к себе Кура и Риони, Лихские горы, карталинские поля, тифлисские улицы… Я вспоминал тихие окрестности родной деревни, ниву, раскинувшуюся вширь, подобно голубому озеру, цветущие виноградники, узкие тропинки, вьющиеся по горам, как веревка, низкие дома, покрытые черепицей… Меня и моих товарищей звала покинутая родина, нас призывали к себе стоны рабочих и крестьян. Сердце мое усиленно билось и во сне и наяву.

Мы не могли не замечать, как постепенно в России расширялось рабочее движение. Все выше вздымались волны надвигающейся революции, расшатывались вековые устои российского самодержавия, все ближе чувствовалось дыхание свободы.

И вот однажды… Это был яркий солнечный день. (Иным он и не мог быть!) Я, как обычно, направлялся в университетскую библиотеку; читать критические письма Анатоля Франса. Я шел по знакомой улице. Мое внимание привлекли два русских товарища, которые стояли в отдалении и, улыбаясь, оживленно о чем‑то беседовали. Они уставились на меня пытливыми глазами, видимо стремясь что‑то разгадать.

— Нет, — произнес один из них, — он ничего не знает, абсолютно ничего!

В чем дело? Что я должен знать? — сердито пробурчал я.

— Вот чудак! — засмеялся другой. — Ему, действительно, ничего не известно. В России революция! Николай сброшен с престола! Если не веришь — купи газету!

Не сказав им ничего в ответ, я помчался на площадь, где продавались газеты. Я бежал задыхаясь. Мне казалось, что двух моих ног не достаточно для того, чтобы преодолеть расстояние до площади. Наконец‑то издали я увидел газетчиков. Хотелось крикнуть им, позвать… Но они все равно не услышали бы моего окрика…. Несколько шагов, оставшихся до ближайшего газетчика, показались мне бесконечными. Я слышал его выкрики:«DemaDdcz la «Tribune»! Revolution en Russie! La «Tribune»!..»

Сообщение об этом величайшем событии в его устах звучало так же обыденно, как и все другие.

Я подбежал, выхватил газету и отдал десять сантимов вместо пяти. Прочитал и убедился: царь отрекся от престола, власть перешла к Временному правительству.

Охваченный трепетом, я стоял на площади, уставившись в одну точку. Все мое прошлое, подобно снежной лавине, вдруг скатилось с высокой горы в пропасть и исчезло. Я оглянулся вокруг. Эта давно знакомая площадь, магазины с их нарядными витринами, прохожие — все показалось сейчас недействительным… Словно между мной и всем этим возникла глухая стена.

Кто‑то похлопал меня по плечу, и я пришел в себя. Рядом стоял улыбающийся товарищ.

— Дождались! — воскликнул он. — Вернемся в Грузию!

— Да скоро поедем! — подтвердил я.

— В этом я, правда, немного сомневаюсь, — заметил он, — пропустят ли нас союзные державы Англия и Франция?

— Почему бы им не пропустить?

— Ну, как ты не понимаешь! Не успеют Революционеры пробраться в Россию, как революция еще более углубится и, следовательно, ослабнет фронт. Мы же провозглашаем: «Долой войну империалистическую, да здравствует гражданская воина!» А это ведь не по душе Антанте.

— Действительно, — согласился я.

— Дело в том, — продолжал он, — что и Временному правительству нет никакого смысла ускорять наш приезд.

— Что же нам, в таком случае, делать?

— Откуда мне знать? — пожал плечами товарищ. — Сегодня вечером в «Maison du рeuрlе» состоится митинг. Может быть, там мы получим ответ на этот вопрос. Ты, конечно, будешь?

— Безусловно!

Сердце мое сжималось до боли. Я невольно подумал: «Разве за добром может не следовать зло?»

Вечером в «Maison du peuple«собралось много эмигрантов. Здесь были старейшие среди них — народники, члены первых групп революционных социал–демократов, бежавшие из сибирской каторги, социал–революционеры, польские социалисты, меньшевики, молодые революционеры. Все, восторженные, радостные, поздравляли друг друга, обнимались, плакали от радости. На митинг пришли даже и те, кто десятки лет прожили в уединении, заделались настоящими гражданами Женевы и давно уже потеряли надежду на возвращение в Россию.

Вот глубокий старец, бывший террорист. Молодым он бежал в Швейцарию, спасаясь от расправы царской охранки. Его партия давно уже прекратила свое существование; кости многих его товарищей десятки лет покоятся в сибирской земле. Может быть, кое‑кто из его единомышленников жив, и теперь, вернувшись в освобожденную от царского ига страну, он случайно встретит его.

А вот другой старец, социал–демократ, сверстников которого также уже нет в живых.

Огромный ярко освещенный зал переполнен празднично разодетой публикой. Это — представители разных групп и партий, боровшиеся с царским самодержавием и теперь страстно желающие участвовать в этом воистину торжественном собрании.

Больше всего здесь молодежи, которая эмигрировала в Швейцарию после поражения революции 1905 года. Молодые люди все продолжают входить в зал, восторженно приветствуя друг друга и крепко пожимая руки.

В зале шумно. Слышится звон колокольчика. Один из старейших революционеров объявляет об открытии митинга. Ему не дают возможности произнести речь. Отовсюду несутся возгласы: «Да здравствует русская революция!», «Да здравствует Учредительное собрание!»

Все возбуждены и взволнованы. Председатель продолжительно звонит, призывая к тишине. Он предлагает почтить вставанием память погибших в борьбе за революцию, не дождавшихся ее победы. В зале воцаряется такая тишина, что каждый слышит дыхание стоящего рядом. Все взгляды устремляются в одну точку, как будто там должно произойти что‑то невероятное. И вдруг в этом напряженном молчании слышится голос:

Вы жертвою пали в борьбе роковой

В любви безграничной к народу…

Траурную песнь подхватывают многие голоса, и вот уже в зале звучит единый могучий хор:

Вы отдали все, что могли, за него,

За честь его, жизнь и свободу…

В хор включаются все — женщины и мужчины, старики и молодежь. Глаза каждого горят гневом. И слова этого революционного траурного гимна так же гневны, суровы, беспощадны:

Свой суд беззаконный над нами

Судьи–палачи уж давно изрекли.

Пойдем мы, звеня кандалами…

Перед глазами встают холодная Сибирь, тундра, кандалы, жандармы.

Песнь стихает — бурная река, вышедшая из берегов, снова входит в свое русло. Все садятся. После взволнованной речи председателя слово получают представители различных партий. Шовинистически настроенные оппортунисты призывают к продолжению войны до победного конца; противники войны зовут к победе русской революции, к превращению империалистической в войну гражданскую. Спор между ними до того увлекает всех присутствующих в зале, что забывается животрепещущий вопрос о том, как и каким путем эмигрантам вернуться в охваченную революцией Россию.

Вновь опечаленные, мы бродив по улицам Женевы, не находя выхода из создавшегося положения. Уже выяснилось, что Англия и Франция дают разрешение на переезд через их территорию только националистам. В Россию были переотправлены Плеханов и известный анархист Кропоткин.

Рабочие и крестьяне новой России, осуществляя боевые лозунги революции, борются за хлеб и землю, требуют от Временного правительства решительных действий, но правительство остается глухим к жизненным требованиям революционных масс, оно подавно и не думает о том, как вернуть «а родину революционеров, находящихся в эмиграции.

Встречаясь, мы, беспомощные, задаем друг другу наивный вопрос:

— Неужели Временное правительство не поможет нам вернуться домой?

Создалось невыносимое положение. Десятки лет, проведенные на чужбине, не только не заглушили любви к родине, но, наоборот, усилили любовь к ней, тоску по ней.

Внезапно в Швейцарии раздался мощный голос: «Есть путь! Следуйте за мной, кто хочет! Я поведу вас в революционную Россию!»

Это — голос великого стратега, голос Владимира Ильича Ленина. В телеграмме, присланной Лениным из Берна, говорилось, что он решил ехать в Россию через Германию. Безопасность такого пути гарантируют швейцарские и немецкие товарищи. Ленин призывал следовать по этому пути как своих единомышленников, так и представителей других партий. Этот призыв вызвал невероятный переполох среди эмигрантов. Возмущенные и озлобленные женевские социалисты считали предложение Ленина неприемлемым. Они вновь собрались в «Маікоn du peuple“, чтобы обсудить этот вопрос. Около трехсот эмигрантов отвергли предложенный Лениным путь возвращения в Россию. Предателями они назвали тех, кто пожелает следовать за ним. Грохочущий зал напоминал раскаленное торнэ. Никто не смел выступить в защиту предложения Ленина. Охваченный шовинистическим экстазом социал–предатели орали во всю мочь: «Да здравствует война до полной победы! Долой изменников!»

Собрание длилось до двух часов ночи. Его прекратил хозяин ресторана, выключивший электричество.

Такие же собрания состоялись в других городах Швейцарии: в Берне, Цюрихе, Лозанне… везде, где жили эмигранты. Везде было отвергнуто предложение Ленина. Но Ленин стоял па своем. Он рвался в революционную Россию, как жаждущий к студеному источнику. Ожесточенная борьба с рутинерами всех мастей была ему привычна. Он один выступал против многочисленных противников, не отступая ни на шаг.

Злопыхательства врагов революции вокруг имени Ленина не имели для пего никакого значения. Он боролся против оппортунистической позиции меньшевиков, за победу революции в России, за то, чтобы повести массы под лозунгами большевистской партии по истинному революционному марксистскому пути.

Влекомый одним стремлением, созданный для победы, он шел вперед и только вперед.

В Женеву пришла еще одна телеграмма от Ленина. Ильич предлагал всем желающим, независимо от партийности, следовать вместе с ним в Россию через Германию, приехать в Берн, где назначен сбор.

Гений революции, великий Ленин, разве мог он издалека наблюдать за развитием революции, не стоять во главе ее? Правда, он и здесь, в Швейцарии, не сидел сложа руки. Он писал товарищам в Россию «Письма из далека», в которых разъяснял ход событий, но это его абсолютно не удовлетворяло. Как мог Ленин оставаться в чужом краю, когда родина его была объята пламенем революции!

До того как решиться на переезд через Германию, Ленин много думал об этом, проводя бессонные ночи, намечал смелый план действия. Сперва он наметил следующий путь: из Германии в Швецию, с паспортом шведского подданного. Не зная шведского языка, Ленин решил прикинуться немым. Эта мысль давно уже шевелилась у него в голове, но товарищи его отговаривали:

— А вдруг обнаружится, вдруг узнают тебя? Ты ведь не удержишься, чтобы не ругнуть меньшевиков. Что тогда будет?

— И наконец, — убеждала его Надежда Константиновна, — ты можешь во сне произнести какую‑нибудь фразу по–русски.

Вскоре и сам Ленин отверг этот вариант возвращения на родину.

После этого возник проект: использовав противоречия в лагере империализма, возвратиться в Россию через Германию. За претворение в жизнь этого проекта взялись деятели швейцарского рабочего движения, которые вступили в переговоры с немецкими социал–демократами. Известный швейцарский социалист Роберт Гримм вскоре же добился их принципиального согласия выхлопотать у германского правительства разрешение на проезд Ленина с группой других эмигрантов, но струсил и не довел дело до конца. Эту ответственную задачу выполнил вместо него секретарь Швейцарской социал–демократической партии Платтен.

В результате переговоров были выработаны условия проезда, записанные в особом протоколе.

Условия проезда через Германию были таковы: 1) проехать может любой эмигрант, независимо от его взглядов на войну; 2) в вагон, предназначенный для эмигрантов, можно войти только с разрешения Платтена; 3) проверка паспорта или провозимого багажа при проезде через Германию не допускается; 4) уезжающие обязываются по приезде в Россию организовать агитацию в пользу освобождения такого же количества военнопленных немцев, находящихся в России.

Перед выездом был составлен акт, подписанный представителями социал–демократических партий разных стран… В этом акте, между прочим, было отмечено: российские интернационалисты… могут организовать восстание пролетариата против своего правительства; героическая борьба российского пролетариата будет примером для других стран; ввиду сего — говорилось далее в акте, — мы, интернационалисты нижепоименованных стран (Франции, Швейцарии, Польши Германии), считаем не только правом каждого русского эмигранта выезд в Россию, но и его обязанностью использовать этот удобный случай, предоставляющий возможность выезда в Россию.

Шаг, предпринимаемый Лениным, был весьма рискованным. С одной стороны, переезд через Германию давал эсерам и меньшевикам пищу для всевозможной клеветы и провокаций против вождя рабочего класса, а с другой стороны, не было твердой уверенности в том, что германское правительство не задержит всех нас на своей территории. Но Ленину стоило принять однажды то или иное решение, и он уже без колебаний и промедления приступал к его выполнению. Такова была одна из основных черт ленинского характера. Рожденный для революции, он был ее великим мастером и руководителем, пророчески предвидевшим все ее пути и извилины.

Из Женевы в Берн, где был назначен сборный пункт, выезжало всего шесть человек, в том числе два грузина — Миха Цхакая и я. Решено было собраться в путь в течение одного дня. Купив дорожную корзину, я тотчас же приступил к отбору самого необходимого: книг, рукописей, писем, фотографии. После победы пролетарской революции в России я вернусь в Женеву уже как гражданин свободной республики и заберу у своей хозяйки все остальное.

Прошло долгих десять лет моего пребывания в эмиграции, а мне сейчас кажется, будто я только вчера перешел со своим скудным багажом границу, чтобы затем найти приют в маленькой Швейцарии. Я укладываю вещи, и меня охватывает волнение; в мыслях, как телеграфные столбы перед окном вагона, проносятся прошедшие годы…

Все готово к отъезду, и автомобиль уже мчит меня на вокзал. Я покидаю «Плен–Пале» место сборища эмигрантов, университет, «Бостон», Женевское озеро, остров Жан–Жак–Руссо. Много печальных, горьких дней провел я в этих местах, но мне все же жаль с ними расставаться. Быстро мчится машина, оставляя позади знакомые улицы.

На вокзале уже собрались отъезжающие.

— Еле нашел Миха, — говорит мне одни из них, — чуть было он не остался в Женеве.

— Разве он не знал, что мы едем сегодня?

— Конечно, знал.

— Что же с ним приключилось?

Оказывается, вот что: когда товарищи, как было условлено, зашли за ним, его не оказалось дома. До отхода поезда оставалось очень мало времени, а вещи Миха еще не были уложены. Два товарища отправились на поиски Цхакая, а двое других принялись укладывать вещи в чемодан. Наконец Миха явился как ни в чем не бывало. Он, видите ли, сдавал книги библиотеке Куклина. Неужели нельзя было это поручить кому‑нибудь из остающихся? «А вдруг не сдадут вовремя? — заметил в ответ на это Миха. — Оскандалюсь!»

Оглядев внимательно комнату, Цхакая увидел в углу старые калоши и заставил открыть чемодан… не ограничившись этим, он заглядывал во все углы. Так бы чего не оставить! Товарищам с трудом удалось вывести его из комнаты и усадить в автомобиль. По дороге Миха никак не мог прийти в себя. Ему не верилось, что он уезжает. Не сон ли это?

На перроне было многолюдно и шумно. Мы садились в вагон. Провожающие обступили все окна, прощаясь с каждым из нас.

Кондуктор выкрикнул: «Еn voitiire», и поезд тронулся.

Кто‑то из провожающих достал из кармана красный шелковый платок и, взмахнув им, передал нам. Мы прикрепили платок над окном, и он развевался, как флаг. Провожавшие кричали нам вслед: «Ура!»,

«Vіvе la revolution!». «Да здравствует революция!» Выкрики доносились до нас до тех пор, пока вокзал не исчез из виду.

Я глядел из окна вагона на многоэтажные здания Женевы. С головокружительной быстротой мы оставляли их позади себя. Вдали виднелось Женевское озеро, за ним английский парк, а совсем далеко у самого горизонта, возвышался Монблан.

— Да садись же! Не надоело тебе столько смотреть? — говорит мне Миха Цхакая. — Сегодня мы увидим Ильича!

— Какое это счастье! — произнес кто‑то — мы будем вместе с ним путешествовать в течение многих дней.

Никто, кроме Ленина, не осмелился бы предпринять такое путешествие, — оказал Миха — Позор тем революционерам, — добавил он сердито — которые не отважились ехать с нами. Впоследствии они пожалеют, но будет поздно. Я уверен, что все у нас закончится благополучно.

Вот именно, может быть, Через неделю мы будем шагать по улицам Тифлиса.

Было около десяти часов вечера, когда мы прибыли в Берн. Нас встретили и поместили в гостинице. Ленина по приезде в Берн мы не видели. Он в это время проводил совещание с местными партийными товарищами по поводу предстоящего отъезда.

Мы с Миха устроились в одном номере. Когда ложились спать, постучал метрдотель. Он принес с собой журнал, в который мы должны были занести сведения о себе.

— Что ты делаешь? Почему пишешь свою настоящую фамилию?! — ужаснулся привыкший к конспирации Миха Цхакая.

— А как же иначе! Ведь мы теперь граждане свободной страны…

— Допустим, что так, — колеблясь согласился Миха. — Пиши, что я журналист. Только не указывай, что мы едем в Россию. Нет надобности всем знать, куда мы едем.

Метрдотель давно уже ушел, а мы никак не можем заснуть. Нервничаем. Беспрестанно курим.

Утром нам сообщили, что к двенадцати часам дня мы должны быть на вокзале, где увидим Ленина. Несколько часов, оставшихся в нашем распоряжении, мы посвятили осмотру города.

К двенадцати часам мы с Михай были на вокзале. В углу высокого, крытого стеклом зала стояла группа отъезжающих эмигрантов. Ленина среди них не было.

— А где Ильич? — спросил я Цхакая, не скрывая беспокойства.

— Вот товарищ Крупская, — ответил он, — ей, наверное, известно…

Выяснилось, что Ленина на вокзале нет. В ожидании его бернские товарищи хлопотали о приобретении билетов и сдавали багаж.

— Ильич сегодня утром получил телеграмму из Женевы, подписанную пятью товарищами. Они решили ехать с нами и просят подождать их два дня, — сказала Надежда Константиновна, обращаясь к Миха.

— Вот оно что! Интересно, что сказал на это Ильич?

— Он сказал: «Теперь многие образумятся и захотят ехать. Но ждать их уже нельзя. Опоздаем!»

— Значит, мы никого не ждем?

— Конечно нет! — ответила Крупская. — А вот и Ильич!

Ленин направлялся к нам быстрыми шагами, возбужденный.

— Как дела? Билеты взяты? — спросил он, еще издали.

Владимир Ильич был взволнован. Глаза его выражали беспокойство. Видимо, какая‑то назойливая мысль не давала ему покоя. Поздоровавшись с каждым в отдельности, он обратился к Цхакая:

— Что случилось с остальными женевцами? Почему задержались?

— Не решились, Владимир Ильич, своевременно выехать, испугались! — ответил Миха.

— А теперь вот просят подождать их, но я не могу…

К вокзалу подошел поезд, и Ленин, встрепенувшись, воскликнул:

— Чего мы ждем?! Пора в вагон!

Мы последовали за ним к выходу на перрон.

В вагоне женевцы знакомились с товарищами из Берна, беседовали о предстоящем путешествии и посылали последнее прости проносящимся за окном швейцарским горам.

В Цюрихе у нас была пересадка. До отхода поезда оставалось три часа, и я пошел бродить по знакомым улицам города. Здесь впервые я увидел Ленина, с каждым уголком у меня были связаны воспоминания. В Цюрихе к нам присоединилось несколько товарищей, которые предупредили нас, что местные эмигранты озлоблены против Ленина и, возможно готовят обструкцию. И действительно, через некоторое время мы заметили, как в человеческий водоворот на вокзале влилась мутная струя хмурых людей. Они все время глядели на окна вагона и наконец, увидев нас приблизились и стали размахивать кулаками.

— Куда едете? Какой дорогой? Стыд и позор вам! — орали неистово и свистели они.

Владимир Ильич предложил нам отойти от окон и спустить шторы. Он успокаивал нас и советовал не обращать никакого внимания. Но эти люди продолжали вопить и свистеть, а один даже ударил палкой в стенку нашего вагона.

Кондуктор крикнул: ertig!“, и поезд тронулся.

Толпа разъяренных людей бросилась вслед за вагонами, посылая нам вдогонку брань и проклятия. В ответ им мы вывесили в окне шелковый платок — наш красный флаг.

— Глупцы! — сказал Ленин, когда мы отъехали от станции и криков уже не было слышно. — Скоро они убедятся в правильности нашего шага и последуют за нами.

Так оно и было впоследствии. Спустя два месяца несколько сот эмигрантов, в том числе и из Цюриха, тем же путем вернулись в Россию.

Поезд подошел к границе. Не успел он остановиться, как в наш вагон ворвались швейцарские таможенники. Они были враждебно настроены и остервенело рылись в наших вещах, споря из‑за каждой мелочи. Эти, явно инспирированные нашими врагами чиновники дошли до того, что отобрали у нас многие запасенные на дорогу продукты питания. Мы ждали на немецкой стороне еще более грубого обращения и готовились к соответствующему протесту, однако все обошлось благополучно. Выйдя из вагона, мы увидели выстроившихся в ряд железнодорожников с военной выправкой. Они препроводили нас в специально отведенное помещение. Не успели мы оглядеться, как нам подали мягкий вагон, который тут же был прицеплен к поезду.

Вечерело. Сумерки постепенно сгущались. Все предметы вокруг окутывались черной вуалью. В сердца наши вселилась тоска ожидания. Я заглянул в купе Владимира Ильича. Он сидел нахмуренный. Склонив голову, о чем‑то сосредоточенно думал.

На рассвете мы были в Берлине. Наш вагон отцепили. Мы провели в нем безвыходно, в ожидании отправки дальше, целый день. В одном из купе два немца совещались с прибывшим вместе с нами из Швейцарии секретарем социал–демократической партии Платтеном. Доступ в это купе был закрыт. Узнав о нашем прибытии, на вокзал явилось несколько берлинских социал–демократов, желавших встретиться с Лениным. Ленин отказал им в приеме, предупредив нас, чтобы мы не общались ни с кем из посторонних. Тогда меня удивили эти предосторожности, но впоследствии я оценил предусмотрительность Владимира Ильича. Ведь стоило ему только заговорить даже с социал–демократами, как наши противники раструбили бы на весь мир о каких‑то переговорах Ленина во время переезда через Германию.

В тот же день мы пересели с поезда на пароход. Оставив Германию позади, мы почувствовали себя так, словно прошли через длинный темный тоннель. После тесных купе, где ты сидишь как заключенный в клетке, широкая палуба большого парохода показалась нам настоящим привольем. Мы облегченно вздохнули. Перед нами расстилалась безбрежная морская гладь Балтики. Глаза моих спутников светились радостью,

А вот и Ильич! Он расхаживает по палубе короткими, но твердыми шагами и, останавливаясь на носу корабля, устремляет взор далеко–далеко в пространство, туда, где находится Россия.

Я иду осматривать пароход. Моему удивлению нет конца, когда я вижу стоящие на рельсах железнодорожные вагоны В них обратным рейсом на этом огромном судне будут доставлены в Германию грузы из нейтральной Швеции.

После долгой стоянки в гавани пароход, пассажирами которого являлись только мы, возвращающиеся на родину эмигранты, медленно отплывал от немецкого берега и, как только вышел в открытое море стал слегка покачиваться. Молодежь собралась на палубе. Безграничная синева неба, волны, бьющиеся о борт судна, брызги, освежающие лица, — все это глубоко волновало и веселило сердца, а где веселье, там и песни. От воли Балтийского моря веяло революционной Россией, и молодой баритональный голос запел русскую «Дубинушку»:

Много песен слыхать на родной стороне,

Там про горе и слезы поется;

А из всех этих песен слышнее всего

Про дубинушку песнь раздается.

Припев был подхвачен мощным хором, перекрывшим шум моря:

Эй, дубинушка, ухнем!

Эй, зеленая, сама пойдет,

Подернем, подернем.

Да ухнем!

После «Дубинушки» мы спели «Марсельезу», за ней «Карманьолу», «Варшавянку» и, наконец, «Интернационал»:

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем —

Мы наш, мы новый мир построим:

Кто был ничем, тот станет всем!..

Волны Балтийского моря несли слова «Интернационала» к берегам России. Море волновалось, гребни волн высоко вздымались и, как сказочные драконы со сверкающими зубами, набрасывались на судно. Разбиваясь о корму корабля, они клочками, напоминающими разодранную вуаль, уходили вспять. Пароход приближался к берегам Швеции. Палуба покачивалась как люлька. На ней стоял кормчий революции великий Ленин и смотрел в синеющую даль. Одна рука Ильича была в кармане пальто, другой рукой он придерживал кепку на голове. Сильный ветер развевал полы его пальто. Вдруг брызги волны, окатившей палубу, окропили Владимира Ильича.

— Это вам подарок, товарищ Ильич, — пошутил один из эмигрантов, — это первая дружеская волна из революционной России целует вас.

Ленин засмеялся и стряхнул платком с себя капли воды. Глубоко посаженные его глаза сделались совсем маленькими. В улыбке его было что‑то неповторимое, обаятельное.

Море волновалось, раскачивая корабль. Звуки революционных песен уносились в пространство. Владимир Ильич повеселел. Он повернулся лицом к поющим и, обняв за плечи двух товарищей, включился в хор. Сильнее волн забились наши сердца. Мы прыгали от радости и пели:

Лейся вдаль, наш напев, мчись кругом! Над миром наше знамя реет

И несет клич борьбы, месть и гром…

У нас было такое ощущение, словно лучи солнца проникли в наши сердца, будто красные знамена развевались в бесконечном пространстве.

Оно горит и ярко рдеет —

То наша кровь горит огнем,

То кровь работников на нем.

Пароход с рокотом разрезал шумные, бурлящие волны.

Через несколько часов, когда совсем стемнело, пароход вошел в шведский порт Мальме, а на следующий день мы уже были в Стокгольме. На вокзале нас встретили местные левые социал–демократы и другие партийные товарищи. Сопровождаемые ими, мы направились в город, следуя друг за другом гуськом, как журавли в полете. По дороге любовались красивым видом шведской столицы, расположенной на возвышенности.

Нас поместили в фешенебельной гостинице, в которой обычно останавливалась расфранченная буржуазия Европы, и мы, естественно, вызвали удивление у всего обслуживающего персонала. После того как мы зашли в отведенные нам номера и привели себя в относительный порядок, нас пригласили в столовую, к длинному столу, уставленному блюдами с холодной и горячей закуской. Сверкала люстра, блестели и переливались светом большие зеркала на стенах и широкие светлые окна. Запах вкусной пищи разжигал аппетит и мы, стоя вокруг стола, усердно закусывали.

Одеждой и манерами Миха больше всех походил на эмигранта. Пенсне у него съехало на кончик носа и, в то время, как в руках он держал тарелку и вилку, на изгибе руки у него висели, покачиваясь, палка и зонтик. Не удивительно, что он привлекал внимание многочисленных официантов. Из закусок ему больше всего понравился рыбный майонез, и он ни к чему другому не притрагивался.

— Очень люблю рыбу! — сказал мне Миха.

После завтрака мы прошли в большой зал, где нас ждали члены социал–демократической партии Швеции и репортеры местных газет.

Уселись за стол. Начался банкет. С речами к Ленину обратились представители левой социал–демократической газеты «Politiken«и социал–демократической организации Стокгольма. Они поздравили Владимира Ильича и всех нас со свержением самодержавия и пожелали полной победы революции в России. В кратком слове, обращенном к присутствующим, Владимир Ильич, настроение которого по мере приближения к России все более улучшалось, рассказал о тактике большевиков в буржуазно–демократической революции.

После банкета репортеры окружили нас и стали знакомиться с биографиями некоторых эмигрантов. Представителей газет, выходивших на немецком языке, заинтересовал Миха Цхакая. Плохо владея немецким языком, он позвал меня на помощь. Я подробно изложил его биографию, рассказал о революционной деятельности, подчеркнул, что Миха — старейший член социал–демократической организации Грузии, преследуемый самодержавием, долгие годы провел в эмиграции и вот сейчас возвращается в Грузию.

На этом месте Миха смутившись прервал меня.

— Для чего все это? — сказал он. — Хватит! Не все ли равно, куда я еду: в Грузию или еще куда‑нибудь… Достаточно и того, что я направляюсь в одни из уголков вселенной.

На следующий день и газетах Стокгольма были помещены портреты и биографии Ленина и двух–трех выдающихся большевиков.

Гостеприимные стокгольмцы просили нас задержаться в их городе, но Ленин и слушать не хотел об этом, настаивая на выезде в тот же вечер. Сейчас, когда мы приближались к революционному Петрограду, Ленин стремился как можно скорее окунуться в практическую революционную работу. Он часто совещался с нами, давал нам указания, посылал телеграммы товарищам и родственникам в Петроград… Вот и теперь, перед выездом из Стокгольма, Ленин быстро шагает взад–вперед по залу. Иной раз остановится, заговорит с кем‑либо из товарищей, доказывая что‑то, подойдет к столу, пересмотрит прибывшие из России газеты, сложит и положит в карман некоторые, затем вновь станет измерять шагами зал, сосредоточившись на какой‑либо мысли. Ленин нервничает, спешит с отъездом из Стокгольма. Садясь за стол, он пишет телеграммы Петроградскому комитету партии и Совету рабочих и солдатских депутатов. Они должны принять меры к тому, чтобы Временное правительство не осмелилось нас арестовать.

В Стокгольме работало Общество имени Веры Фигнер, которое оказывало помощь революционерам, возвращавшимся из эмиграции. На деньги, переданные Ленину от имени этого общества, многие товарищи приобрели новую одежду и обувь. Цхакая купил себе костюм, пальто и шляпу.

Получив визы на въезд в Россию, мы поздним вечером отбывали из Стокгольма. Нам запрещено было везти с собой рукописи, и Ленину пришлось оставить своп записи местным товарищам, которые должны были переслать их в Россию при первой же возможности.

Поезд был подан для посадки. Вдруг я увидел па перроне Ленина. Он нес тяжелый чемодан. Я бросился к нему навстречу и ухватился за ручку чемодана.

— Нет, нет, зачем это! — запротестовал Владимир Ильич. — Я и сам донесу!

Настояв все же на своем, я взял у него из рук чемодан и внес в вагон.

— Останьтесь с нами, — предложил мне Ленин и обратился к Крупской: — Ты ведь знакома с товарищем?

— Как же, как же! — воскликнула Надежда Константиновна и тоже попросила меня остаться у них в купе.

Я занес свою корзину и устроился на верхней полке, напротив Владимира Ильича. Нижние полки заняли Надежда Константиновна и Инесса Арманд.

Как только поезд отошел от вокзала, Владимир Ильич снял пиджак и взобрался наверх с пачкой газет. Включив свет, он углубился было в чтение, но, спохватившись, извинился передо мной и задрапировал лампу газетой.

— Володя, ты же простудишься без пиджака, — сказала обеспокоенная Надежда Константиновна и встала, чтобы укрыть Ленина, но он запротестовал.

Поезд прорезал ночную тьму. В нашем купе царили покой и тишина, нарушаемая лишь шелестом перелистываемой газеты.

До прибытия в Швецию мы имели весьма скудные сведения о ходе революционных событий в нашей стране, узнавая о них лишь по телеграммам, которые получал Ленин в пути. Теперь же у нас была возможность обстоятельно информироваться, прочитывая петроградские и московские газеты.

— Ах, каналья! Ах, изменник! — восклицал Ленин, подчеркивая карандашом газетные строчки.

Я улыбался, догадываясь, что эти эпитеты относятся либо к оппортунисту Чхеидзе, либо к его единомышленнику Церетели. — Изменники, прихвостни! — возмущался Ленин.

— Нет, социал–демократ — стало настолько опошленным словом, что нам надо от него отказаться. Стыдно называться социал–демократом. Мы должны называть коммунистами и партия наша — коммунистической, а не социал–демократической.

Это Владимир Ильич говорил, уже обращаясь к присутствующим о купе.

Ленин повернулся на бок и вновь углубился в чтение. Прочитанные газеты он складывал и брался за другие. А внизу сетовала заботливая Надежда Константиновна.

— Что мне делать? Володя без пиджака… простудится! — произнесла она вполголоса, но вторично побеспокоить его не решалась.

На следующий день утром мы пили чай, закусывая бутербродами, которыми нас угощала Надежда Константиновна, и глядели в окно на сплошные леса, на деревья, бегущие, как отступающие солдаты назад.

— Вот приедем в Россию, — говорил между тем Ленин, — создадим по примеру немецких товарищей газету, оппозиционную социал–демократам. Она вынудит их держаться как можно левее! Никакого сотрудничества с оппортунистами! Мы разоблачим их беспринципность!

После завтрака Ленин поручил мне собрать всех товарищей в коридоре вагона.

— Надо, — сказал он, — побеседовать с ними, условится, как себя держать и что говорить в случае, если Временное правительство вздумает нас арестовать.

Я обошел все купе, выполнил поручение Ленина и вернулся обратно.

— Ну что? — спросил меня Ленин. — Собрались все?

— Я передал им ваше предложение, Владимир Ильич, но пока еще никто не вышел…

— Значит, вы не могли сказать так, чтобы все вышли, — нравоучительно заметил Ленин.

Я вторично обошел все купе, и на этот раз все поспешили в коридор.

Тогда‑то я понял, как надо по–ленински выполнять распоряжения.

Когда мы собрались в длинном и узком коридоре вагона, Ленин разъяснил нам, что следует говорить на суде, если кадетское правительство арестует нас за переезд через германскую территорию.

— Мы должны будем, — указал Ленин, — держать себя не как подсудимые, а как обвинители правительства, которое не позаботилось о нас, проведших многие годы в эмиграции, не определило маршрута нашего возвращения в революционную Россию, не сделало по этому поводу никаких представлений правительствам держав–союзников.

Ленин беседовал с нами, и каждый сознавал что вот сейчас в Россию едет именно тот человек, который создан для русской революции, который больше всех болеет душой за ее судьбы.

Поезд все мчался вперед и вскоре остановился у границы Финляндии. Пограничная река Торнио была еще затянута льдом, и мы переехали через нее на санях.

На железнодорожной станции, находившейся на территории Финляндии, нас ожидал воинский отряд. Офицеры занялись проверкой наших паспортов. Часть из них была настроена враждебно и смотрела на каждого из нас глазами, полными злобы, другие же не скрывали своего дружелюбия. Что же касается солдат, многие из которых побывали на фронте и явились свидетелями исторического акта отречения Николая II от престола, то они были обрадованы и взволнованы встречей с нами.

Проверка паспортов закончилась, и мы сели в другой поезд, умчавший нас в Петроград. На лице Ленина играла торжествующая улыбка. Заметно было, как ему трудно скрывать радость. В купе к Владимиру Ильичу входили товарищи. Каждого из них интересовали те или другие животрепещущие вопросы, на которые Ленин охотно давал исчерпывающие ответы. Он объяснял, какой позиции мы должны придерживаться в отношениях с меньшевиками и эсерами, какова должна быть наша тактика в борьбе за победу большевистских лозунгов. Я также решился задать Владимиру Ильичу интересующий меня вопрос:

— Если Грузия потребует автономии, как должны будем вести себя мы, грузинские большевики: поддерживать это требование или нет?

— Конечно, поддерживать, как же иначе? — ответил Ленин, взглянув на меня удивленно. — Если Грузия и отделится вначале, то после нашей победы обязательно присоединится к России!

— Вот видишь! — многозначительно сказал я, подойдя к Миха.

Тот заметил на это:

— И я придерживаюсь такого же мнения. Жаль, не захватил с собой своих записей. Показал бы их Ленину, обрадовал бы его.

Вблизи Гельсингфорса в один из вагонов нашего поезда села большая группа солдат. Мы заходили к ним, расспрашивали о событиях, просили подробно рассказать о революции в Петрограде, о том, что они пережили на фронте…

Солдаты охотно отвечали на наши вопросы. Узнав, что с нами едет Ленин, они высказали свою сокровенную мечту встретиться с ним. Мы сообщили Владимиру Ильичу, что в ближайшем вагоне едут демобилизованные солдаты и что они хотят видеть его. Ленин сейчас же направился к ним в вагон.

Долго длилась беседа. Много вопросов было задано и солдатами и Лениным. Слушая ответы, подтверждавшие его выводы, Ленин смотрел на нас и восклицал торжествующе:

— Слушайте! Слушайте!..

Мы не сразу могли понять, почему Ленин заостряет наше внимание на каком либо моменте из рассказов солдат. Как будто не было ничего важного, такого, — на что следовало обратить особое внимание. Но как только Ильич разъяснял нам, — все подчеркнутое нм становилось ясным и понятным.

Побеседовав с солдатами, Ленин вернулся в свой вагон и, взволнованный, долго шагал по коридору. Я смотрел на него и думал о том, с каким энтузиазмом встретит его пролетариат России, как полюбят его петроградские рабочие, какие неожиданные изменения внесет он в революционную жизнь страны.

Поезд шел между бесконечными рядами елей, приближая нас к конечной цели нашего путешествия. Мог ли знать машинист, что среди пассажиров находится тот, кому предстояло потрясти весь мир! Впрочем, об этом не знал не только машинист. И мы, с которыми Владимир Ильич запросто общался каждый день не представляли себе, что под лозунгами этого коренастого, широкоплечего человека, который сейчас шагает по коридору вагона, через несколько месяцев победит социалистическая революция.

Ленин еще раз напомнил нам, как мы должны себя держать, если агенты Временного правительства подвергнут нас репрессиям, лишний раз подчеркнув что трибуну суда необходимо использовать для агитационных целей. Такова всегда была тактика Ленина — использовать все в интересах революции.

Мы приближались к станции Белоостров. Я достал красный шелковый платок, переданный нам на вокзале Женевы, и, привязав его к ручке зонтика, выставил в окне вагона. Поезд мчался, а миниатюрное красное знамя развевалось на ветру.

— Нет, не посмеет! Не посмеет Временное правительство арестовать нас, — говорил Миха Цхакая, обращаясь ко мне, — а если и посмеет, то тем хуже для него!

Поезд с грохотом подошел к Белоостровскому вокзалу. Невиданная картина представилась нашим взорам. На перроне стояла с красными знаменами большая группа рабочих и матросов. По всему было видно, что они вышли кого‑то встречать. Когда поезд остановился, рабочие направились к нашему вагону

— Да здравствует революция! Да здравствует, Ленин! — неслись к нам слова приветствии.

Ленин и мы стояли у окон, взволнованные неожиданной встречей, и со слезами на глазах кричали в ответ:

— Да здравствует революция, товарищи! Да здравствует революция! Ура!

Мы поняли, что рабочие и матросы пришли встречать Ильича, что пролетариат встал на защиту Ленина.

Красные знамена колыхалась над головами. Переливаясь, блестели на знаменах позолоченные слова призыва: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Да здравствует Ленин! — восклицали рабочие, подбрасывая кепки в воздух.

Один из эмигрантов вышел на ступеньки вагона и произнес короткую речь, благодаря за горячую встречу.

Наконец поезд отошел, провожаемый возгласами рабочих: «Да здравствует революция! Да здравствует Ленин!»

— Нет, не посмеют теперь нас арестовать! — сказал мне Миха.

— Мне кажется, — ответил я ему, — что это сказка, а не действительность.

Поезд подошел к Финляндскому вокзалу.

На перроне — сплошное море теплых зимних шапок, бескозырок и кепок. В многолюдной толпе мы увидели вооруженных винтовками солдат, матросов с карабинами, рабочих с берданками. Заметив красный платок, развевающийся в одном из окон нашего вагона, солдаты, матросы и рабочие выстроились перед ним. Каждый стремился подойти ближе к вагону. Всем хотелось видеть Ленина. Задние напирали на тех, кто был впереди, давка на перроне усиливалась.

Несколько минут мы и встречавшие нас молча смотрели друг на друга, не зная, что делать, как выразить свои чувства. И вдруг из толпы раздался голос:

— Ленина давайте нам сюда, Ленина!

Владимир Ильич вышел из вагона. Послышалась отрывистая команда. Рабочие, солдаты и матросы подняли ружья «на караул».

Ленин прошел между рядами вооруженных солдат и рабочих. В руках он держал шапку. Лицо его было возбуждено, глаза блестели, на высоком лбу играли блики от электрического света. Какая‑то женщина подбежала к Ленину, обняла его и поднесла ему букет цветов.

Неслись возгласы:

— Да здравствует революция!

— Да здравствует Ленин!

— Ура! Ура! Ура!

Весь светлый, крепкий, побеждающий, прошел Ленин перед рабочими, солдатами, моряками, студентами. Торжеству не было предела.

Взяв свои вещи, мы перешли на другую сторону вокзала. Ильича между тем подняли на руки и внесли в большой зал. Там к нему подошел Карло Чхеидзе, который произнес «приветственную» речь «выразив надежду», что Ленин найдет с ним «общий язык».

Когда Чхеидзе закончил речь, Ленин выступит с ответным словом.

— Дорогие товарищи! сказал Владимир Ильич — Я счастлив приветствовать в вашем лице победившую в России революцию. Приветствую вас, как передовой отряд армии мирового пролетариата. Захватническая империалистическая война — это начало гражданской воины во всей Европе. Факел социалистической революции уже зажжен! Не сегодня–завтра начнется крушение всей системы европейского империализма. Революция в России знаменует начало этого крушения…

Не успел Ленин закончить свою речь, как рабочие подхватили его на руки и вынесли из вокзального зала на площадь, освещенную лучами прожекторов. Здесь, на привокзальной площади, его ждало великое множество народа. Ленин поднялся на броневик и произнес ту знаменитую речь, в которой коротко изложил свои Апрельские тезисы, призвал массы к борьбе за победу социалистической революции.

Петроград в те дни напоминал трясину, взбудораженную свалившейся в нее со скалы глыбой.

Питерские рабочие сразу узнали о приезде Ильича, и со всех сторон неслись призывы: «Ленина, Ленина сюда!»

Всем хотелось видеть и слышать Ильича, каждый жаждал узреть настоящую, прямую пролетарскую дорогу, следуя которой, рабочий класс, все трудящиеся России уничтожат угнетателей и станут подлинными хозяевами своей судьбы. Рабочим нужен бил руководитель, они призывали его к себе, и никто другой, а именно Ленин, должен был разоблачить перед массами двурушничество меньшевиков, продажность эсеров и монархическую сущность кадетов.

На следующий день я вновь встретился с Владимиром Ильичем. Это было утром, в Таврическом дворце — в помещении, отведенном большевистской фракции. В. И. Ленин сидел с нами за длинным столом и внимательно слушал выступления представителен районов о положении на местах и об отклике, вызванном революцией на предприятиях города. Следя за каждым выступлением, Ленин делал заметки на листках бумага, а когда ему особенно нравилось сказанное, он обращался к нам со словами: «Слушайте, слушайте хорошенько!»

Все напрягали слух, стараясь разобраться и понять, почему именно на этом Ленин заостряет внимание. Каждый пристально смотрел на него, как бы спрашивая: «В чем дело? — и каждый знал, что после выступления Ленина все будет совершенно ясно.

И вот Владимир Ильич берет слово.

Задвигались стулья, многие потянулись поближе к столу, бросив в пепельницы недокуренные папиросы. Все замерли и слушали затаив дыхание.

Ленин зачитал тезисы «О задачах пролетариата в данной революции», вошедшие в историю под названием «Апрельских тезисов». Он говорил, что нельзя с доверием относиться к правительству капиталистов. Настоящее правительство — это Совет рабочих депутатов.

Не успел Ленин закончить свою речь, как в комнату вошел один товарищ и сообщил, что Ленина просят опуститься — в зал на объединенное заседание.

Владимир Ильич собрал свои бумаги, надел кепку и, накинув пальто на плечи, стал быстро спускаться по широкой лестнице. Мы вскочили с мест и бросились за ним.

Большой зал заседаний бывшей Государственной думы, ложи и амфитеатр были переполнены. Здесь собрались большевики, меньшевики, эсеры и представители других партий. За столом сидели члены президиума. Председательствовал Карло Чхеидзе.

Как только мы вошли, в зале воцарилась тишина.

— Который из них Ленин? — послышался шепот.

— А вон тот, который идет впереди.

Ленина пригласили на трибуну. Мы все уселись в первом ряду.

Владимир Ильич окинул взглядом огромный зал и начал говорить. Его слова летели в зал, как поток, сбегающий с горы. Каждое выдвигаемое им положение,

каждая мысль, фраза, слово следовали друг за другом, с неумолимой железной логикой. Если вы соглашались с первым его положением, то не могли не согласиться со вторым, затем с третьим и так далее.

Во время своей речи он чуть наклонился и был ясно виден его широкий лоб. Руки Ильича все время находились в движении. Правая рука то сжималась в кулак, то раскрывалась, и тогда ладонь устремлялась вверх. В этих движениях чувствовалась твердая вера в правоту всего сказанного им стальная воля, непоколебимая сила. Отступив на два шага назад, он вновь подавался всем туловищем вперед и взмахивая рукой, действовал на аудиторию как волшебник.

Ленин докладывал с трибуны о разработанном им генеральном плане борьбы за превращение буржуазнодемократической революции в революцию социалистическую. Вот зазвучала его чеканная, отрывистая фраза: «Диктатура пролетариата уничтожит вконец эту буржуазную гниль!»

Одна часть слушателей — меньшевики — сперва с удивлением смотрела на оратора, а затем разразилась криками, другая часть — большевики — приветствовала речь Ленина дружными аплодисментами.

Владимир Ильич выпрямился, заложил руки в карманы и стоял с минуту молча. И вот он уже продолжает свою речь. Она проста и убедительна, в ней отсутствуют высокопарные выражения и вычурные слова. Каждый затронутый вопрос он разъясняет всесторонне и убедительно.

Для многих слушателей Ленина такое новое освещение задач, стоящих перед революцией, являлось откровением.

Ленин говорил полтора часа. Будто струя свежего воздуха ворвалась через открытое окно в душную затхлую комнату, — такой свежестью повеяло в Таврическом дворце от выступления Ленина.

Революции нужна была сильная, несгибаемая личность, человек с ясным умом и стальной волей, способный безошибочно разбираться в сложнейших условиях своего времени и, находя быстрые решения, вести пролетариат намеченным путем к цели, к победе. Революции нужен был человек, способный вести за собой массы, обладающий опытом борьбы, умеющий решать задачи пролетарской революции с научных, марксистских позиций. Таким человеком был Ленин. Полный неиссякаемой энергии, он устремлялся из одного рабочего района в другой и разжигал костер, который разгорелся в пожарище.

В жизни России наступала новая эпоха. Близилась социалистическая революция.

Торопясь вернуться на родину, я пробыл в Петрограде не больше недели. Поезд мчал меня в Тифлис. «Еду! Еду!» — пело сердце…

Четверо суток пути, и поезд со свистом устремляется к тифлисскому вокзалу.

Солнечные лучи еще не успели пробиться сквозь предрассветную пелену, и я с трудом различаю Мтацминду. Подобно белому голубю к ней притулилась церковь. Авлабар. Метехский замок. Нарикальский подъем…

Пассажиры суетятся, готовясь к выходу из вагона. Сердце мое трепетно бьется. А сколько волнений ждет меня впереди!

Вот она, моя беспокойная Кура! Вот Верийский спуск, проспект, Кашвети, семинария, в которой я учился…

Я наслаждаюсь твоими видами, Тифлис, и сегодня же покидаю тебя. Меня зовет Сурами. Мне надо повидать заждавшихся меня родных, я должен увидеть Сурамскую крепость.

Сурамская крепость,

Страстно стремлюсь к тебе…*

Сурамский поезд отходит от вокзала, и снова перед моим взором городские здания. Позади Дидубе, Авчала… Я приближаюсь к Мцхета и неожиданно чувствую, что мои щеки жгут слезы. Я стою у окна и украдкой, чтобы никто не видел, вытираю эти слезы,

слезы радости. Мне хочется сейчас, как тогда, когда мы переезжали границу России, разделить с кем‑нибудь свою радость, но пассажиры заняты беседами заботами, им нет до меня никакого дела. Мальчуган, стоявший возле матери, неожиданно сорвался с места и побежал к выходу из вагона. Я бросился за ребенком и, схватив его, так крепко обнял и поцеловал, что он испугался и заплакал. Женщина не поняла моего порыва, выхватила у меня из рук ребенка и сердито взглянула на меня.

Мы проезжали Гори. Здесь, в духовном училище, я провел свое детство. Семь лет! Я вновь увидел бешеную Лиахви, вливающуюся в степенную Куру. Сколько раз я стремглав бросался в бурные волны Лиахви! Она, коварная, хотела меня поглотить, но Кура спасала мне жизнь.

Мимо пронеслись крепость «Горис Джвари», Триалетские горы, на склонах которых расположились деревушки Карели, Гоми, вот Хашури и, наконец, я вижу тебя, Сурамская крепость.

С какой любовью, улыбаясь издалека, ты глядишь на меня! Ты стоишь на гранитном массиве, овеянная вековыми ветрами, и гордо взираешь на Лихские вершины, на дремучие Итрийские леса.

Поезд берет крутой поворот, и меня уже заключают в свои объятия знакомые сады, родной двор, в глубине которого стоит отчий дом.

Вот они, мои деревья: мои вишни, сливы, мой виноградник!.. Вот они, мои родные: отец, старый мой отец, вечно суетящаяся мать, братья, сестры… Как они изменились!

Я вхожу во двор… Сейчас он мне кажется значительно меньшим, чем тогда, когда я покидал родные места.

Я вновь вижу тебя, моя величественная родина Привет тебе, оживившей меня! Пой, мое сердце, воспевай ее!

Родина! Клянусь твоей нежной материнской грудью, вскормившей меня, твоими обширными, нивами, клянусь Курой, моей старой подругой, и отдам всю свою жизнь за твое счастливое будущее

Улыбнись мне, прижми еще раз к своей груди горемычного сына! Я вновь с тобой, моя любимая родина и вновь обращаюсь к тебе:

Страна, где небо бирюзово.

Где изумрудом блещет дол,

Мой край родной! К тебе я снова,

Больной и трепетный, пришел!**

Сурами, 1955 год.

* Слова известной грузинской песни, посвященной Сурамской крепости.

** Стихи классика грузинской поэзия Акакия Церетели.

С ПЕРЕЕЗДОМ Ленина из Берна в Цюрих мои отношения с ним стали более близкими, и по мере нарастания политических событий участились его посещения секретариата швейцарской социал–демократической партии. Политическая деятельность Ленина в Швейцарии заслуживает того, чтобы о ней было написано специальное исследование. Первая международная конференция во время войны, в которой приняли участие так называемые интернационалисты и которая состоялась в горной деревушке Циммервальде, в трех часах езды от столицы Швейцарии, Берна, впервые обнаружила, что даже среди интернационалистов имеются три фракции, ссорящиеся между собой.

Левой руководил Ленин, в ней было всего 8 человек, центром — Троцкий и Гримм, правой — Аксельрод и Мартов.

Все предостережения, все попытки уговорить Ленина и его товарищей по убеждениям оказались бесплодными, он не отступал от своих взглядов.

Противники говорили, что политическая линия Ленина ведет в безвоздушное пространство и т. п. Тремя годами позже это безвоздушное пространство оказалось одной шестой частью земли, а сейчас уже оно не ограничивается и этими пределами. Не приходится сомневаться, что это только вопрос времени и что наступит момент, когда вся земля будет охвачена революцией.

Вторая конференция интернационалистов в Кинтале обнаружила сильный рост левой.

Я сопровождал Ленина из Швейцарии до Торнео (Финляндия), и общение с ним в дороге дало мне возможность ближе разобраться в его политическом мировоззрении, бросить более глубокий взгляд в его политическую психологию. 13 апреля 1917 года мы доехали до Торнео, где тогда проходила русская граница со Швецией. Мне как иностранцу не разрешили проехать в Россию.

Беседы с Лениным во время поездки через Германию уже тогда в главных чертах рисовали все будущее развитие русской революции.

Живо помнится мне один разговор с Лениным. Ленин учитывал, что всех 32–х приехавших через Германию революционеров легко могут арестовать, как только они вступят на русскую почву, и что их, возможно, предадут суду. Он рисовал картину того, что произойдет в этом случае, намечал, каков, по его мнению, будет ход событий. Внезапно он остановился и задал мне вопрос, что я думаю об их роли в русской революции. Я ответил, что для меня, само собой разумеется, что борьба, как он ее изображает, должна вестись в интересах пролетариата, но что он и его верные товарищи представляются мне чем‑то вроде гладиаторов древнего Рима, которым угрожает опасность, что их разорвут дикие звери. Таково было мое мнение тогда. Сейчас можно о нем судить как угодно, но судьба Либкнехта и Розы Люксембург доказывает, что в Западной Европе такое мнение нельзя отбросить так просто, одним взмахом руки. Каков же был ответ Ленина?

Взрыв искреннего смеха.

Кто — кого? Сколько мудрости в этой лапидарной формуле. Мне кажется, что он уже и тогда разрешал этот вопрос в твердом убеждении: мы — их!

Я считаю эту уверенность в себе, эту веру в собственные силы, убежденность в том, что пролетариат, руководимый умелым, верным рабочему делу вождем и применяющий новые методы революционной борьбы, обладает непобедимой силой, — самой выдающейся чертой характера Ленина.

Ленин всегда казался мне оптимистом, его оптимизм действовал освежающе и ободряюще. Всякий, кто с ним соприкасался, возвращался полным повои силы и бодрости к своей работе. Но его оптимизм был и другого рода. У большинства людей оптимизм и пессимизм являются результатами той или иной оценки, безразлично правильной пли неправильной, данного положения или явления. У Ленина это было не так. Его глубоко продуманное мировоззрение, полнота, с которой он владел революционной боевой тактикой и стратегией, находчивость и способность не потеряться в любых обстоятельствах но оставляли места для пессимизма. Все эти элементы были в нем развиты гармонически, как ни у одного другого из наших современников.

ПЕРВЫЕ я встретился с Лениным лишь в Циммервальде. Ниже среднего роста, с крутым упрямым лбом, с часто возникавшей на лице лукавой улыбкой, просто и скромно появился он в Циммервальде так же, как позже в Кремле. Почти бедно, но всегда опрятно одетый, этот самый значительный человек современности вызывал уважение как тем, что и как отстаивал, так и своей манерой держать себя. Бедность его костюма казалось мало или вовсе не угнетала Ленина.

В Циммервальде на пленарных заседаниях едва ли был еще такой внимательный слушатель, как Ленин. Беря слово сравнительно редко, всегда стараясь выдвинуть вперед других участников конференции, всегда добиваясь, чтобы решения были революционны по своему содержанию, он с отвращением отвергал, часто тяжело переживая, любую уступку в идейных вопросах. Едва заканчивались длинные утомительные пленарные заседания, как он требовал от своих единомышленников — их было только 8 из почти 45 человек — новых усилий. Заявление меньшинства обсуждалось и вырабатывалось на отдельных многочасовых заседаниях. Если кто‑либо колебался или из каких‑то опасений покидал ряды единомышленников, он подвергал его беспощадному осуждению как самого злостного противника. Но также непоколебимо поддерживал он своих сторонников. Когда председатель Циммервальдской конференции товарищ Гримм в самой категорической форме потребовал, чтобы я пожертвовал своими убеждениями, мотивируя это тем, что я‑де должен присоединиться к большинству представителей своей страны (Гримму и Нэпу) и отречься, таким образом, от заявления меньшинства (Ленин, Зиновьев, Радек, Арманд, Гримлунд, Нёрман Платтен и Винтер), я решительно сказал, что в таком случае лучше покину конференцию. Ленин тотчас же от имени восьми заявил о солидарности со мной, угрожая отказаться от участия в конференции, если конфликт не будет улажен. Он признавал только друзей или врагов и был по отношению к врагам так же безгранично тверд, как безгранична была его преданность друзьям.

Сознавая свое значение, он ценил идеи и труд других не меньше, чем собственные. Непоколебимый в своих всемирно- исторических решениях, он во время бесчисленных встреч с народными комиссарами, рабочими и крестьянами вбирал опыт этих людей, уважал и ценил их советы и как «премьер–министр» русского советского государства чутко прислушивался к запросам широких народных масс. Он чувствовал каждое биение пульса русского народа.

…Сила Ленина в том, что он в феноменально ясной форме видит законы исторического развития, с непоколебимой твердостью способствует развитию неизбежного исторического процесса и всегда воодушевлен верой в революционное творчество рабочих масс, тогда как мы, малодушные, только с удивлением внимаем ему.

…Ленин и тысячи его соратников подчиняют свои личные интересы интересам партии. Заявление малодушных: «Люди и условия еще не созрели для социализма», которым те пытались оправдать любую бездеятельность, они решительно отвергали. Мы дерзнули атаковать оплот капитализма, мы терпим поражения и вынуждены оплачивать своей кровью эту «дерзость» против золотого тельца, сказал мне как‑то Ленин в 1919 году**.

Никогда не забуду встречу с Лениным в его цюрихской квартире на Шпигельгассе. Было 7 часов утра. На энергичное «пожалуйста» я вошел в низкую продолговатую комнату. Ленин сидел за столом, читал книгу и не глядя черпал ложкой овсяную кашу. Его жена — Крупская — уже тогда тяжело больная, женщина образованная, чуткая поднялась, чтобы поприветствовать меня. Так как в комнате было всего два стула, она предложила мне свой, а сама села на чемодан с книгами — единственный помимо стульев предмет, на который можно было сесть. Ленин попросил меня помочь получить разрешение на жительство в кантоне Цюрих, и за несколько минут мы обо всем договорились. Последовавшая затем беседа о швейцарском рабочем движений вылилась в конце концов в настоящую дискуссионную баталию.

В общей оценке разногласий не было. В вопросах тактики партии мнения часто расходились.

Удивительным для меня было то, с каким живым интересом тов. Крѵпская следила за нашим спором, не вмешиваясь в разговор. Чувствовалось, что здесь в самом стесненном положение живут два близких человека и внимание, уделяемое ими друг другу, облегчало их совместную трудную жизнь. Жена, которая была в курсе всех вопросов жизни и работы партии, которая не только с восхищением, по с глубоким пониманием следовала цели жизни своего мужа, ни единым словом не вмешивалась в дискуссию, хотя имела право и могла выступить против меня с той же решительностью, с какой отстаивал свою точку зрения я. Предметом спора была программа швейцарских левых циммервальдистов.

Это было единственное посещение мною квартиры Ленина в Швейцарии. Он же два–три раза в неделю заходил ко мне в секретариат партии в Народном доме или к Мюнценбергу в секретариат молодежной организации, или к товарищам, с которыми ему необходимо было увидеться. Ясно, что такое живое личное общение с активными партийными работниками сказывалось на том, как часто, или лучше сказать редко, появлялся он на собраниях.

Не поддаться его влиянию и «убийственной» логике было очень трудно. Стоило кому‑либо лишь раз пойти неверным путем, как он немедленно терпел неудачу или убеждался в своей ошибке. Располагая чрезвычайно богатым опытом партийной работы в России, а также в международном рабочем движении, отвергая любое умозрение, не опирающееся на факты, Ленин в худшем случае редко ошибался в отношении сроков и никогда в отношении пути…

«Kampfer» (Zurich) №№ 130 и 131, 9 и 10 июня 1922 г.

* Печатается часть статьи, содержащая воспоминания о В. И. Ленине. Ред.

** Очевидно, этот разговор состоялся осенью 1919 года, когда положение Советской России на фронтах было невероятно тяжелым, г ев.

СТАРЫЙ БОЛЬШЕВИК

СБОРНИК

ОКТЯБРЬ—ДЕКАБРЬ 5 (8)

МОСКВА, 1933

Мой отец был рабочий, моя мать из крестьянок, пришла в город в качестве домашней работницы.

Я родился в 1883 г. В течение восьми лет я посещал народную школу и во время ученичества на заводе ремесленное училище. Я очень много изучал анархистскую и синдикалистскую литературу. В период моего обучения в качестве ученика–механика вспыхнула забастовка, к участию в которой мне удалось вовлечь свыше 150 учеников, несмотря на то, что это было расценено, как нарушение договора. Работа на заводе оказала на меня большое влияние, так как моими учителями были прекрасные профсоюзные активисты, политически развитые товарищи. Я собственно не знаю, как случилось, что в эти годы я не вступил ни в профессиональную, ни в политическую организацию. Мне кажется, что сами эти рабочие безразлично относились к вопросу организации учеников и к движению молодежи, которого в Швейцарии тогда еще не существовало. В 1903—1904 гг. я систематически читал социал–демократическую печать, так как мой отец, как организованный рабочий, выписывал эти газеты. Я натолкнулся на дискуссию с ревизионистами в Германии. Эти вопросы настолько заинтересовали меня, что по приглашению одного венгерского товарища, также бывшего анархиста, который в настоящее время находится в Москве, вступил в социалистический рабочий просветительный союз «Согласие» («Айнтрахт»), а также в союз интернациональных социалистов.

В связи с несчастным случаем я не мог продолжать работу на производстве и поступил «а службу в городское управление Цюриха. Это произвело определенный поворот в моей жизни, так как я сделал попытку вести социал–демократическую работу внутри магистрата. Во время мартовских праздников и 1 мая я ходил по городу с большим красным знаменем и «скомпрометировал» себя настолько, что был уволен. По инициативе латышских товарищей я решил поехать в Ригу, чтобы принять там участие в революции. Они побудили меня взять с собой из Германии три револьвера и амуницию, несмотря на то, что в Латвии уже было объявлено осадное положение и угрожала смертная казнь через повешение всякому, захваченному с оружием (я думаю, что это были левые большевики, потому что в 1906 г. они пытались провезти оружие).

В день прибытия в Ригу я потерял связь, так как все товарищи из окружного комитета были арестованы. Поэтому я остался с оружием в нелегальной квартире. То, что у меня было оружие, привело меня через некоторое время к связи с экспроприаторами, и я был вынужден не терять контакта с ними, так как уже почти два с половиной месяца я. был без связей в чужом городе. Наконец, мне посчастливилось встретиться с товарищем Бурлаком (Грюнинг), известным бомбистом, который знал меня еще в Швейцарии. Через него я получил связь с партией и стал профессиональным революционером в латышской социал–демократической партии. Одной из моих задач было снабжение паспортами делегатов на стокгольмский съезд.

1 мая 1907 г. я был там арестован на явке и попал в тюрьму, где пробыл неполный год. Замечу, что это время было моей лучшей учебой. При помощи латышских товарищей мне удалось бежать.

В Цюрих я вернулся в 1908 г. Швейцарское движение мало интересовало меня, и я оставался в иностранном социалистическом движении. 1908—1909 годы и начало 1910 года были интересны, поскольку среди русских в Швейцарии велась большая идеологическая борьба. Я принимал в ней чрезвычайно активное участие. Речь шла главным образом о концепциях Маха и Авенариуса, неокантианцев и марксистов. Из Франции докатилась волна синдикализма и чувствовалось влияние итальянских анархистов. В это время я был активным сторонником «Айнтрахт».

Под влиянием дискуссии среди русских эмигрантов иностранные рабочие не остались в стороне от идеологических споров, и таким образом внутри рабочего союза «Айнтрахт» («Согласие») организовалась политическая фракция (Геккерт, Брандлер и др.), которая затем играла активную роль в союзе «Спартак». Для нас, иностранцев, 1911—1914 годы были почти целиком заполнены борьбой против министериалистов (течение Бриана др.).

При чисто меньшевистской установке швейцарской социал–демократической партии министериализм расцвел и в Швей-

царнн, только в другой форме. Против этих оппортунистов я опубликовал серию из 10 статей. В конце 1914—1914 гг. была политическая установка связать всех иностранных социалистов с швейцарской партией, чтобы революционизировать ее. Позже нами было разбито национал–социалистическое течение рютлианцев в Швейцарии. В качестве значительного события укажу на всеобщую забастовку 1912 г. (первая всеобщая забастовка в Швейцарии).

В бытность мою делегатом швейцарской партии на партийном съезде 1913 г. в Иене я энергично поддерживал в дискуссии о массовой забастовке Розу Люксембург. Если мы и не можем претендовать на то, что были уже в этот период ленинцами, то я все же могу подчеркнуть, что группа «Айнтрахт» совершенно сознательно энергично поддерживала выступление Люксембург, Парвуса, Паннекук.

Перехожу к годам войны. Благодаря своей деятельности в первой русской революции, я ясно осознал, что при возникновении войны пролетариат ни в коем случае не должен поддерживать империалистическое выступление буржуазии. Мы использовали все возможности и силы для составления направленной против войны литературы. В Циммервальде я примкнул к циммервальдской левой и к издательству большевистской литературы в Швейцарии. Для личного участия в литературной борьбе мне не хватало времени, и я ограничивался случайными статьями в печати.

Приближался момент русской революции 1917 года. Если уже в 1915—1916 гг. и в начале 1917 г. большевики пользовались большим влиянием в Швейцарии, то в момент Февральской революции стало ясным, что швейцарские рабочие большевизированы в широчайшей степени. Большевистское движение и контакт большевиков с швейцарскими товарищами яснее всего выявляются из открытого письма Ленина к швейцарским рабочим до его отъезда в Россию. Какое большое значение он придавал движению в Швейцарии видно по тому, что он выработал для нас, т. — е. для циммервальдской левой, программу, на основании которой мы должны были развертывать эту работу.

Поездка Ленина в Россию связана была с большими Затруднениями. Большевики должны были избегать всего, что могло бы послужить поводом к клевете и нападкам на них. Вы знаете, что английское правительство решило подвергать тщательному контролю всех отправлявшихся в Россию; большевиков было решено не пропускать вовсе. Таким образом, морским путем проехать было невозможно. Необходимо было изыскать другие пути для того, чтобы дать возможность товарищам–большевикам выехать из Швейцарии в Россию.

На основании желания политических эмигрантов председатель циммервальдской конференции Гримм приступил к переговорам с германским правительством. Но в самый разгар его переговоров с германским послом Ромбергом Ленин заявил, что Гримм ведет двойную игру. Охваченный недоверием Ленин предложил мне вести переговоры с Ромбергом для того, чтобы он мог быть в курсе дела.

Я временно отказался от своей должности секретаря партии и решил начать переговоры по организации поездки Ленина. При переговорах с Ромбергом подтвердилось, что недоверие Ленина было обосновано. Я со своей стороны ограничивался точным соблюдением данного мне Лениным мандата. Были согласованы условия проездки, при чем, как известно, удалось добиться так называемой экстерриториальности для едущих.

При отъезде Ленина на вокзале собралось большое количество публики. Рабочие весьма сочувственно приветствовали поездку, в то время как 50—60 русских националистов устроили скандал, протестуя против проезда Ленина через неприятельскую Германию. Ленин, обладавший большой физической силой, лично выкинул из вагона некоего Блюма, явочным порядком пытавшегося поехать вместе с нами… Меня поместили перед вагоном для того, чтобы отражать русских националистов. Не буду описывать проезд через Германию. Мне хочется указать лишь на то, что впоследствии в Швейцарии была сделана попытка выставить меня в качестве германского агента, точно так же, как со стороны Керенского и других была сделана попытка в Петрограде выставить Ленина германским агентом. После моего возвращения в Швейцарию президиум швейцарской социал–демократической партии рассмотрел на заседании мой вопрос и большинством четырех пятых постановил выразить мне доверие.

Я должен указать, что Ленин прилагал все усилия, чтобы добиться для меня права въезда в Россию, но в силу закрытия границы это не удалось. В Швейцарии мне в течение почти четверти года приходилось вести борьбу против обвинений.

В 1918 г. я предпринял свою вторую поездку в Россию (уже советскую). В связи с этим я вкратце остановлюсь на покушении на Ленина, при котором я получил незначительное ранение. Характерен ответ, данный мне Лениным в связи с моими упреками, что он подвергает себя такой опасности: он заявил, что в настоящее время ни один большевик в России не может уклониться от опасности.

В феврале 1919 г. в Швейцарии состоялась знаменитая первая социал–патриотическая конференция II Интернационала. В идеологической борьбе левым удалось разбить как правых С. — д., а также центр. Я поспешил для доклада и Москву, чтобы указать на опасности, связанные с дальнейшей оттяжкой основания III Интернационала. В марте Коммунистический Интернационал был основан. Затем для меня начались странствования, длившиеся два года, я течение которых и перебывал в самых разнообразных тюрьмах.

В 1923 г. я переселился в Москву. По личному желанию Ленина, которое он высказал в свое время, я взял с собой группу сельскохозяйственных рабочих, которые должны были организовать сельскохозяйственную коммуну. Я считал обязанным продолжительное время оставаться во главе коммуны.

* Из автобиографии тов. Фрица Платтена, рассказанной им на чистке.

Ленин из эмиграции в Россию. М., 1925. С. 34—51

По инициативе Радека швейцарский корреспондент «Франкфур–тер Цайтунг»1 пытался выяснить в немецком посольстве в Берне, как отнесутся немецкие власти к возвращению русских эмигрантов через Германию. Получился ответ, что власти готовы по этому поводу вступить в переговоры. Так как дело касалось всех стоявших на почве Циммервальда эмигрантов, то по этому делу выступил Центральный комитет по возвращению на родину русских политических эмигрантов, проживающих в Швейцарии.

Так как непосредственные сношения эмигрантов с немецкими властями были признаны нежелательными, то решено было поручить ведение переговоров тов. Гримму — председателю Циммер–вальдского комитета.

Уже в первых числах апреля было достигнуто принципиальное соглашение. В силу занимаемой им фракционной позиции, Гримм принял во внимание желание меньшевиков отсрочить окончательное решение до получения согласия Милюкова. Ленин возмутился таким саботажем. Медлительный темп переговоров создал в Ленине убеждение, что тут кроются какие‑то влияния и что можно, пожалуй, заподозрить наличие тенденций, отнюдь не отвечающих его целям. Он решился расследовать дело через свое доверенное лицо.

Однажды, в 11 часов утра, мне позвонили по телефону в секретариат партии и попросили быть в половине второго для беседы с тов. Лениным в помещении рабочего клуба Эйнтрахт. Я застал там небольшую компанию товарищей за обедом. Ленин, Радек, Мюнценберг и я отправились для конфиденциальной беседы в комнату правления, и там тов. Ленин обратился ко мне с вопросом, согласился бы я быть их доверенным лицом в деле организации поездки и сопровождать их при проезде через Германию. После короткого размышления я ответил утвердительно. Как перед Лениным, так и передо мною возникал вопрос о политическом значении этого шага. У меня возникло сомнение, смогу ли я оказать Ленину эту партийную услугу, не отказавшись от своей должности секретаря швейцарской социал–демократической партии. Я должен был задать себе вопрос, не будет ли благодаря этой поездке моя дальнейшая партийная деятельность значительно затруднена. Я глубоко сознавал, что мой долг — оказать всяческое содействие возвращению в Россию моих политических друзей. Отбросив всякие колебания, я решился взять на себя эту роль доверенного лица. Еще в тот же день после обеда мы с трехчасовым поездом поехали в Берн, предварительно сговорившись по телефону с Гриммом, которого я просил прийти для переговоров в бернский Народный дом.

Объяснение с Гриммом было короткое и решительное. Разговаривали стоя в Народном доме в Берне. Гримм заявил, что он считает вмешательство Платтена нежелательным. Хотя Фриц и искренний революционер, однако плохой дипломат. А это, в связи с могущими возникнуть вопросами, чревато осложнениями. Это заявление еще более усилило в Ленине прежнее недоверие, и мы оба заявили, что завтра я буду просить аудиенцию у Ромберга и что, в случае отказа в аудиенции, мы должны будем заключить, что имеется основание сомневаться в миссии Гримма. Роберт Гримм ничего не предпринял против задуманного нами шага, и министр Ромберг принял меня для переговоров по делу о переезде русских эмигрантов, проживающих в Швейцарии.

В комнате Ленина, в номерах при Народном доме в Берне, вопрос о поездке подвергся основательному и детальному обсуждению.

Так как не имелось в виду — да и не было основания для этого, — чтобы я выступал в роли уполномоченного по ведению переговоров наряду с Гриммом или даже вместе с ним (Гримм был выбран всем комитетом), то надлежало выяснить, в качестве чьего представителя я буду вести переговоры. Хотя в принципе немецкие власти не должны были знать имен уезжающих эмигрантов. Ленин уполномочил меня заявить, что первая партия поедет во главе с Лениным и Зиновьевым и что мне поручено вести переговоры по этому делу и сопровождать уезжающих

Мы не были осведомлены насчет того, в какой плоскости велись переговоры Гриммом. Необходимо было поэтому формулировать те условия, на которых должен был совершиться в случае разрешения наш проезд.

В результате нашего совещания я, по поручению Ленина и Зиновьева, на другой день представил министру Ромбергу следующие условия, на которых эмигранты согласны совершить переезд:

«1. Я, Фриц Платтен, руковожу за своей полной личной ответственностью переездом через Германию вагона с политическими эмигрантами и легальными лицами, желающими поехать в Россию.

2. Вагон, в котором следуют эмигранты, пользуется правом экстерриториальности.

3. Ни при въезде в Германию, ни при выезде из нее не должна происходить проверка паспортов или личностей.

4. К поездке допускаются лица совершенно независимо от их политического направления и взглядов на войну и мир.

5. Платтен приобретает для уезжающих нужные железнодорожные билеты по нормальному тарифу.

6. Поездка должна происходить по возможности безостановочно в беспересадочных поездах. Не должны иметь места ни распоряжение о выходе из вагона, ни выход из него по собственной инициативе. Не должно быть перерывов при проезде без технической необходимости.

7. Разрешение на проезд дается на основе обмена уезжающих на немецких и австрийских пленных и интернированных в России. Посредник и едущие обязуются агитировать в России, особенно среди рабочих, с целью проведения этого обмена в жизнь.

8. Возможно кратчайший срок переезда от швейцарской границы до шведской, равно как технические детали должны быть немедленно согласованы».

Берн — Цюрих, 4 апреля 1917 года.

Подпись: Фриц Платтен.

Особенные трудности вызывала редакция первого пункта. На вопрос о том, с кем я еду, нужно было ответить в описательной форме. Самое простое было бы сказать: «с русскими политическими эмигрантами». Ленин, однако, очень серьезно настаивал на поездке с нами Радека, а Радек — поляк и имел польский паспорт. Я решительно ничего не имел против его поездки, но настаивал, однако, на том, чтобы считать подписанные мною условия для себя совершенно обязательными и ни при каких обстоятельствах не допускать нарушения соглашения. Случай с Радеком был особенно щекотливым. Немцы к Радеку относились плохо, — ведь он не раз поплевывал в суп немецким, а равно и антантовским империалистам. Мы согласились на редакции: «политические эмигранты и легальные лица». В случае, если она будет принята, мы сможем взять с собою Радека, иначе — нет. Я стремился к тому, чтобы с нашей стороны строго соблюдались принятые нами условия, дабы иметь право решительно восставать против возможных покушений с другой стороны. Министр Ромберг не обратил внимания, что выражение «русские политические эмигранты» отсутствует, но выразил недоумение по поводу слова «легальные» и просил объяснения. Я ему указал, что не у всех отсутствуют паспорта, мы же хотим иметь право взять с собой и тех, кто, строго говоря, не является эмигрантом.

Ультимативный характер имел второй пункт условий соглашения. Наша коллегия прекрасно знала, что проезд, при каких бы условиях он ни совершился, произведет повсюду огромное впечатление. Можно было заранее предугадать, что сторонники Антанты инсценируют бешеную клеветническую кампанию. Поэтому тем большее внимание надо было обратить на то, чтобы избежать какого‑либо контакта между немцами и п рое з ж а ющи ми эмигрантами. Благодаря признанию за проезжающими эмигрантами права экстерриториальности, создавалась чрезвычайно прочная защита против нежелательных инцидентов и был фактически устранен нежелательный контакт с немецкими гражданами.

Пункт 6 должен рассматриваться как предупредительная мера против немцев. При выходе путешественников в Заснице они были так же внимательно пересчитаны, как в Готтмадингене число их оставалось равным 32. Только в Стокгольме партия уменьшилась, так как Радек остался здесь для того, чтобы вместе с нашим тов. Воровским и тов. Ганецким взять на себя обязанности заграничного представительства русской большевистской партии.

Кроме вопроса о том, что мы подразумеваем под выражением «легальные лица», все выставленные условия не вызвали возражений, и на них было дано молчаливое согласие.

Господин Ромберг указал только на то, что в дипломатическом мире не принято, чтобы частные лица диктовали правительству какого‑нибудь государства условия переезда через его страну. Он заметил, что подобная позиция уезжающих может затормозить разрешение на поездку.

Я возразил, что уезжающие находятся в совершенно исключительном положении и что я имею поручение сообщить господину Ромбергу, что эмигранты лишены будут возможности предпринять путешествие, если будет внесено какое‑либо изменение или будет аннулирован какой‑либо из пунктов. Господин Ромберг обещал телеграфировать в Берлин в благоприятном тоне. Через два дня последовало безоговорочное согласие. Хотя теперь первый пункт соглашения и узаконивал участие Радека в поездке, но впоследствии было найдено более целесообразным посоветовать Радеку сесть в наш вагон только в Шафгаузене.

Сообщая о решении Берлина, господин Ромберг известил меня о том, что в Штутгарте к нам в поезд сядет господин Янсон, представитель Генеральной комиссии немецких профессиональных союзов. Согласно данным мне полномочиям я заявил, что присутствие его в нашем вагоне несовместимо со 2–м пунктом соглашения. Господин Ромберг предложил мне не делать принципиального вопроса из этого, так как это повлечет за собой новый запрос в Берлин и придется отменить уже отданные железнодорожному управлению распоряжения. Я смолчал. Для сведения моего мне было сообщено, что максимально могут ехать 60 человек и что в Готтмадингене стоят готовыми два пассажирских вагона II класса. Я просил изменить распоряжение, ссылаясь на то, что имеющиеся для поездки денежные средства диктуют необходимость пользоваться вагонами III класса.

К концу аудиенции господин Ромберг спросил меня, как я представляю себе начало мирных переговоров. На меня этот вопрос произвел тягостное впечатление, и я ответил, что мой мандат уполномочивает меня исключительно на регулирование чисто технических вопросов и что я на его запрос не могу дать никакого

Засниц, германский порт, — посадка в Швецию: Готтмадинген — швейцарская, пограничная с Германией, станция. Ф. П.

ответа. Господин Ромберг заметил, что в этом отношении господин Гримм держится совершенно определенных взглядов. Я промолчал и раскланялся. О каждом своем разговоре я всегда давал подробный отчет.

Накануне своего отъезда я послал доктору Клёти следующее письмо:

«Цюрих, 8 апреля 1917 г.

Господину доктору Э. Клёти, председателю швейцарской социал–демократической партии.

Уважаемый товарищ Клёти! Благодарю Вас за предоставленный мне 3–недельный отпуск и выражаю свою радость, что Вы поняли, по каким мотивам я решился предпринять поездку в Россию. Довожу до Вашего сведения, что поездка совершается в условиях, исключающих всякую возможность скомпрометирования лиц, участвующих в ней. Сам я решился взять на себя эту миссию потому, что имена Ленина, Зиновьева и других служили для меня достаточной гарантией того, что поездка эта имеет огромное политическое значение. Ленин в течение десятилетий является деятельным членом русской партии, в течение ряда лет он — признанный вождь большевиков, и мое доверие к нему настолько велико, что я взял бы на себя эту миссию, даже если бы это вызвало недоверие ко мне.

Я совершенно отстранил от этого дела швейцарскую партию и рассматриваю взятую на себя миссию как свое частное дело. О моих переговорах в немецком посольстве каждый раз мною делался доклад русскому комитету.

Телеграммой от 6 апреля, 1 час 35 мин, министр Ромберг сообщил мне следующее:

«Дело улажено в желательном смысле. Отъезд из Готтмадингена, по всей вероятности, состоится в субботу вечером. Прошу завтра, в пятницу, в 9 часов утра телефонировать. Ромберг».

Из дальнейших переговоров я узнал, что были поставлены следующие условия переезда: 1) максимальное число уезжающих не должно превышать 60 человек; 2) два пассажирских вагона второго класса будут стоять наготове в Готтмадингене. Относительно этого пункта я возразил, что мы предпочли бы вагоны третьего класса, так как наших денег хватит только на покупку билетов третьего класса.

Нижеследующее сообщаю конфиденциально: господин Ромберг сообщил мне, что господин Янсон, представитель Генеральной комиссии немецких профессиональных союзов, будет сопровождать уезжающих эмигрантов; в ответ на это я разъяснил министру Ромбергу, что никто из едущих не может вступать ни с кем ни в какие переговоры и что я сам ограничиваюсь исключительно сношениями с техническим персоналом. Конечно, пребыванию Янсона в нашем поезде мы не можем помешать. Господин Ромберг сообщил мне в дальнейшем, что член правительства Гофман сделал распоряжение пограничным властям не чинить нам никаких препятствий. По поводу контроля имен господин Ромберг категорически заявил, что немецкое правительство не имеет в виду получить сведения относительно выезжающих, — эти сведения все равно не будут ему сообщены. Атташе посольства Шюллер передаст партию в Готтмадингене офицеру, который примет ее для дальнейшего следования. Затем он меня заверил, что на границе при посадке и высадке пассажиров не будет происходить никакого контроля документов, багаж без проверки будет запломбирован и будет обеспечена надежная перевозка.

Эти факты могут служить Вам материалом на тот случай, если попытаются втянуть швейцарскую партию в это дело.

К разглашениям касательно члена правительства господина Гофмана я не имею никакого отношения. Они произошли до того, как я занялся этим делом.

Благодарю Вас еще раз за Ваше доброе расположение. С лучшими пожеланиями

Фриц Платтен, секретарь». День отъезда был назначен немецкими властями на 9. апреля (нового стиля).

Началась лихорадочная работа. 7 апреля были посланы телеграммы Абрамовичу в Шо‑де–Фон, различным эмигрантским секциям в Цюрихе, Лозанне, Женеве и т. д. с предложением всем отъезжающим прибыть в Цюрих ночными и утренними поездами 9 апреля.

Со своей стороны я должен был сделать последнее распоряжение Цюрихскому потребительскому кооперативу относительно заказа съестных припасов. В виде чрезвычайной льготы нам было разрешено взять с собой продуктов на десять дней. Денег — в которых мы, как о том клеветали враги, утопали — мы совершенно не имели. В последнюю минуту мы не сумели бы выкупить съестные припасы, если бы правление швейцарской партии не открыло нам кредита на 3000 франков под поручительство Ланга и Платтена.

К 11 часам утра 9 апреля все необходимые приготовления были закончены, и цюрихское вокзальное управление было предупреждено о нашем отъезде.

Все уезжающие собрались в ресторане «Церингергоф» за общим скромным обедом. Из‑за беспрестанной беготни взад и вперед и беспрерывной информации, делаемой Лениным и Зиновьевым, собрание производило впечатление растревоженного муравейника.

Согласно условиям ни образ мыслей, ни партийная принадлежность не могли служить поводом для исключения кандидатов из списка желающих ехать. Страстные споры вызвали, однако, просьбы одного врача — Оскара Блюма (автора книги «Выдающиеся личности русской революции») участвовать в поездке. Его подозревали в том, что он состоял на службе в царской охранке.

Ленин и Зиновьев дали ему понять, что будет лучше, если он откажется от поездки. Хотя в тот момент и не было неопровержимых доказательств и нельзя было, следовательно, с полной уверенностью утверждать, что он шпион, однако налицо был факт, что все партийные комитеты в отношении его принимали меры предосторожности. Его желание — опросить всех едущих — было удовлетворено. 14 голосами против 11 включение его в список уезжающих было отклонено. Однако, согласно информации Шараша (член партии Поалей–Цион и репортер капиталистической «Новой цюрихской газеты»), он тем не менее занял место в приготовленных для нас вагонах. «Вдруг мы увидели, — пишет Шараш, — как Ленин сам схватил этого человека, успевшего пробраться в вагон немного раньше назначенного времени, за воротник и вывел его с ни с чем не сравнимой самоуверенностью обратно на перрон». Я лично не был свидетелем этого происшествия, так как находился в то время на перроне, где со мною сцепился какой‑то исступленно жестикулировавший социал–патриот, и я был близок к мысли спустить под вагон этого субъекта. Железнодорожные служащие увели и эту опору Милюкова. На перроне находилась масса народа, главным образом русских; все страстно дискутировали доводы за и против поездки; Ленин же и Зиновьев — как до, так и во время отхода поезда — совершенно бесстрастно глядели на эти бушующие волны.

Теперь можно считать доказанным, что поездка Ленина в Россию через Германию произвела столь огромное впечатление не потому, что он — первый из эмигрантской массы вместе с ближайшими своими соратниками рискнул совершить эту поездку, а потому, что у всех было убеждение, что этот человек с огромной силой воли вмешается в события русской революции. Произведенная поездкой Ленина сенсация, вызванное ею возбуждение находились в резком противоречии с позицией, занятой той же европейской печатью по отношению ко второй партии эмигрантов, хотя при этом через Германию ехало приблизительно 500 русских эмигрантов.

Наша партия состояла из 32 человек. Приведенный в виде приложения к этому очерку документ представляющий из себя фотографию снимка с подлинника, находящегося в Институте Ленина в Москве, был подписан в ресторане «Церингергоф» всеми едущими эмигрантами.

Большинство поехавших с нами эмигрантов завоевали себе в истории революции выдающееся место своим мужеством, энергией, дальновидностью и самоотверженностью, проявленными ими в интересах пролетариата и коммунизма. Из числа ехавших в нашей партии нашел преждевременную смерть зять Феликса Кона тов. Усиевич, погибший на чехословацком фронте. К нашему величайшему горю, смерть слишком рано вырвала из наших рядов также незабвенного тов. Ленина.

Нет никакого сомнения, что лица, участвовавшие в этой поездке, сыграли решающую роль не только в русской, но, можно без преувеличения сказать, и в мировой истории. Кто в Западной Европе в 1917 году осмелился бы предсказать, что эти «голяки» в ободранных костюмах, все пожитки которых можно было увязать в головной платок, сделаются вождями и руководителями страны со 130–миллионным населением? В 1917 году все издевались над этой кучкой фанатиков, стремящихся «осчастливить мир и лишенных всякого чувства действительности».

Путешествие Ленина произошло следующим образом.

Согласно выраженному Лениным и Зиновьевым желанию Фриц Платтен взял на себя руководство поездкою.

9 апреля 1917 года в половине третьего группа эмигрантов направилась из ресторана «Церингергоф» к цюрихскому вокзалу, нагруженная — по русскому обычаю — подушками, одеялами и прочими пожитками. Согласно расписанию поезд отошел в 3 часа 10 минут. В Тайнгене происходил швейцарский таможенный досмотр, причем паспорта не проверялись. Ввиду того что взятые с нами съестные припасы — главным образом шоколад, сахар и пр. — превышали дозволенную властями норму, излишки были отобраны, а пострадавшим было предоставлено право переслать конфискованные съестные припасы родственникам и знакомым в Швейцарии.

На вокзале в Готтмадингене нас временно изолировали в зале III класса. Потом мы сели в пломбированный пассажирский вагон II‑III класса. Дети и женщины заняли мягкие места, мужчины разместились в III классе.

Поездка протекала нормально, к полному удовлетворению едущих. Лишь время от времени причиняли мне хлопоты несколько товарищей — любителей пения. Часть из них не могла удержаться и пела на французском языке «Марсельезу», карманьолу и другие французские песни, не обращая внимания на сопровождавших нас двух офицеров. Во Франкфурте разыгрался инцидент с Радеком, вызванный его «братанием с солдатами». Я, сознаюсь, виноват в том, что допустил немецких солдат войти в вагон. Три наших вагонных двери были запломбированы; четвертая, задняя, вагонная дверь открывалась свободно, так как мне и офицерам было предоставлено право выходить из вагона. Ближайшее к этой свободной двери купе было предоставлено двум сопровождавшим нас офицерам. Проведенная мелом черта на полу коридора отделяла — без нейтральной зоны — территорию, занятую немцами, с одной стороны, от русской территории — с другой. Господин фон Планид строжайше соблюдал инструкции, преподанные ему господином Шюллером, атташе немецкого посольства, передавшим в Готтмадингене нашу партию для дальнейшего следования обоим офицерам; эти инструкции требовали, чтобы экстерриториальность не была нарушена. Предполагая, что во Франкфурте я не выйду из вагона, оба офицера покинули его. Я последовал их примеру, так как условился встретиться на франкфуртском вокзале с одной своей знакомой. Я купил в буфете пива, газет и попросил нескольких солдат за вознаграждение отнести пиво в вагон, предложив служащему, стоявшему у контроля, пропустить солдат.

Привожу здесь эти подробности только для объяснения инцидента.

Сильнейшим образом взволновала многих ехавших следующая картина. Франкфуртские рабочие и работницы спешили сесть в вагоны дачного поезда. Мимо нашего вагона проходил длинный ряд измученных, усталых людей с потухшим взором, на их лицах не видно было ни малейшей улыбки. Это траурное шествие как молния осветило нам положение Германии и пробудило в сердцах ехавших эмигрантов надежду на то, что уже недалек тот час, когда народные массы в Германии восстанут против господствующих классов.

И действительно, в ноябре 1918 года разразилась революция в Германии, — она пришла поздно, но все‑таки пришла.

Я должен напомнить еще об одном обстоятельстве, имевшем важное политическое значение. Оно показывает самым очевидным образом, какого рода отношения существовали между Генеральной комиссией немецких профессиональных союзов и немецким правительством.

Из письма моего к доктору Клёти от 8 апреля 1917 года видно, что вопрос о «поездке Ленина» был решен немецким правительством и высшим военным командованием не без ведома и, нет сомнения, при поддержке Генеральной комиссии немецких профессиональных союзов.

В Штутгарте господин Янсон сел в наш поезд и просил через ротмистра фон Планица (наш проводник–офицер) разрешения переговорить со мною. Мы еще раньше лично знали друг друга. Господин Янсон заявил мне, что он по поручению Генеральной комиссии немецких профессиональных союзов приветствует едущих эмигрантов и желал бы лично переговорить с товарищами. Я был вынужден заявить ему, что едущие эмигранты желают соблюсти экстерриториальность и отказываются принять кого бы то ни было на немецкой территории. Я готов довести до сведения едущих о нашей беседе и передать ему ответ завтра утром. После этого господин Янсон удалился в свой вагон.

Мое сообщение вызвало среди едущих взрыв веселья. После краткого совещания было решено не принимать господина Янсона и не отвечать на его приветствие. Мне было предложено уклониться от назойливых попыток, и в случае их повторения было решено ограждать себя силой.

На другой день утром я поблагодарил лично от своего имени господина Я неона за приветствие, так как едущие отказались из политических соображений отвечать на таковое. Я просил его удовольствоваться состоявшейся между нами беседой. Господин Янсон удовлетворил мое желание и удалился.

Само собой понятно, что я со своей стороны соблюдал необходимую сдержанность. Крайне комичными являются слухи о том, будто Ленин вел переговоры с Бетман–Гольвегом и Шейдеманом. Все эти лживые сведения распространялись с целью бросить тень на едущих.

В отличие от Франкфурта изоляция перрона и охрана вагона в Берлине носили очень строгий характер. Мне тоже не было разрешено без конвоя уходить с перрона. Немцы опасались, что мы вступим в сношения с немецкими единомышленниками.

Я хочу еще упомянуть об одной беседе с Лениным на немецкой территории, так как психологически интересно узнать, как в то время Ленин оценивал шансы большевистской партии в русской революции и каков был мой ответ — типичный ответ западноевропейского коммуниста — на поставленный Лениным вопрос. Нужно иметь в виду, что Керенский угрожал возбудить против едущих эмигрантов обвинение в государственной измене, и, по всем сведениям, надо было ожидать, что Ленин и его товарищи встретят в Петрограде наряду с большим числом стойких друзей также множество яростных и подлых врагов. Еще будучи в Швейцарии, Ленин знал, что его ожидает; еще до своего отъезда в Россию он созвал на совещание Лорио из Парижа, Гильбо из Женевы, Поля Леви, Бронского и меня для того, чтобы дать нам подписать протокол об условиях поездки и иметь в нашем лице свидетелей.

В коридоре вагона шел горячий спор. Вдруг Ленин обратился ко мне с вопросом: «Какого вы мнения, Фриц, о нашей роли в русской революции?» — «Должен сознаться, — ответил я, — что вполне разделяю ваши взгляды на методы и цели революции, но как борцы вы представляетесь мне чем‑то вроде гладиаторов Древнего Рима, бесстрашно, с гордо поднятой головой выходивших на арену навстречу смерти. Я преклоняюсь перед силой вашей веры в победу». Легкая улыбка скользнула по лицу Ленина, и в ней можно было прочесть глубокую уверенность в близкой победе.

В Заснице мы оставили немецкую территорию; перед этим было проверено число едущих, сняты пломбы с багажного вагона, и состоялась передача багажа. Пассажирский пароход «Треллеборг»1 доставил нас в Швецию. Море было неспокойно. Из 32 путешественников не страдали от качки только пять человек, в том числе Ленин, Зиновьев и Радек; стоя возле главной мачты, они вели горячий спор. На берегу нас встретил Ганецкий и шведская депутация.

В Швеции нам был оказан в высшей степени сердечный прием. На конференции эмигрантов с представителями шведской и норвежской социалистической молодежи нами был сделан подробный доклад о совершенном переезде и были изложены те политические соображения, которые заставили нас ехать через Германию. Шведские товарищи одобрили поездку. Впоследствии мне стала еще более очевидной невозможность вернуться в Россию через Англию и необходимость поездки через Германию, особенно когда я по возвращении в Стокгольм узнал об аресте Троцкого и его товарищей, произведенном английскими властями. Можно смело быть уверенным,.что с Лениным и его единомышленниками поступили бы еще хуже.

После десятичасового пребывания в Стокгольме мы продолжали путешествие. В Торнео, на пограничной русской станции, встреча, оказанная эмигрантам местными солдатами, отличалась исключительной теплотой. Солдаты с воодушевлением рассказывали о революционных событиях и восторженно приветствовали вернувшихся эмигрантов. Вскоре меня разлучили с моими спутниками. При прощании мне было заявлено, что в 4 часа они под военным конвоем будут отправлены в Петроград.

Я имел намерение — и того же хотели мои спутники — сопровождать товарищей до Петрограда, но этому воспрепятствовал английский контроль. «Франкфуртская газета» впоследствии сообщила, что я на пограничной станции «решил вернуться обратно», так как пограничные власти не хотели мне гарантировать безопасность в России. По этому поводу мне хотелось бы заметить, что я никогда таких требований не предъявлял ни к какому правительству; а в Торнео со мной произошло следующее: после того как я заполнил обычный опросный лист, я подвергался самому тщательному телесному осмотру, что является процедурой чрезвычайно тягостной. После того как осмотр не дал никаких результатов, между мною и английским пограничным офицером произошел следующий разговор:

«Какие у вас имеются мотивы для поездки в Петроград и Москву?»

«Я еду для того, чтобы поддержать в министерстве свое ходатайство о выплате мне залога, внесенного мною в 1908 году в депозит суда в Риге, и для того, чтобы по личным делам навестить в Москве родителей своей жены».

Других мотивов политического характера я не указал, так как было ясно, что это могло бы только затруднить положение эмигрантов. Мое настойчивое требование дать мне возможность ехать в Петроград вызвало у офицера замечание: «Не советую вам ехать, так как вы ведь опять будете арестованы, как в 1907 и 1908 годах». Я ответил ему, что это обстоятельство не может помешать моему решению ехать; я получил продолжительный отпуск, и его сообщение никоим образом не может меня испугать. После того как английский офицер убедился, что по собственной инициативе я не откажусь от своего намерения и не соглашусь ехать обратно, он категорически заявил, что мне не будет дано разрешения переехать через границу без специального распоряжения из Петрограда и чтоон вынужден отвезти меня обратно под конвоем на шведскую границу. Перед отъездом я получил возможность проститься со своими товарищами и обменяться с ними несколькими словами. Ленин предложил из солидарности и по мотивам политической целесообразности настаивать на моей поездке в Петроград и отложить дальнейшее путешествие, пока не получится разрешение на мою поездку. Ленин при этом имел в виду, что я сделаю доклад Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов о переезде. Ведь можно было ожидать, что все приехавшие эмигранты будут арестованы. Однако, не желая служить препятствием для их дальнейшей поездки, я настойчиво просил оставить меня в Швеции. Я дал обещание ожидать в течение трех дней в Хапаранде и по телеграфному требованию немедленно поехать в Петроград.

Как известно, при приезде в Петроград Ленин и товарищи его не были арестованы. Наоборот, приезд Ленина был отпразднован самым торжественным образом.

После прощания меня усадили в сани, и в сопровождении конвоя я был обратно доставлен на шведскую границу.

Я пустился в обратный путь, прождавши три дня в Хапаранде; здесь я напрасно дожидался разрешения на переезд через русскую границу. Я оставался также два дня в Стокгольме, чтобы в случае телеграфного разрешения из Петрограда отправиться в Россию.

Суханов описал, как Ленина встретили в Петрограде. Встреча была достойна Ленина.

Огонек № 16 от 17 апреля 1966 г.

В пятом издании Полного собрания сочинений В И. Ленина приводится много новых имен. В примечаниях к сорок девятому тому говорится, что с 1906 по 1917 год в эмиграции — в Швеции, Дании и Бельгии — жила большевичка, член партии с 1905 года Раиса Андреевна Сковно Она работала на табачной и швейной фабриках, входила в мастные партийные группы, а в апреле 1917 года с другими русскими эмигрантами–большевиками вернулась в Россию.

В И Ленин упоминает о ней в одном из своих писем. Недавно я узнал, что на известной фотографии, сделанной в апреле 1917 года в Стокгольме, когда группа русских эмигрантов во главе с Лениным направлялась на вокзал, есть и Р. Л. Сковно (крайняя слева).

Теперь Раисе Андреевне восемьдесят три года, но выглядит она довольно бодро, хорошо помнит первую свою встречу с Владимиром Ильичом, происшедшую в Стокгольме. Вот ее рассказ об этой встрече.

В Стокгольме мы с нетерпением ждали приезда Ленина. Брат мой, член партии с 1903 года, написал из Цюриха, что он едет в Россию вместе с Владимиром Ильичем, и предупреждал, чтобы я была готова и отъезду.

Владимира Ильича и приехавших с ним товарищей тепло встретили шведские левые социал–демократы, причем особо высокое уважение и Ленину проявил городской голова. В честь русских товарищей был устроен обед в первоклассном ресторане. Только обед в общем‑то не состоялся. А было так. Мы все знали, что Владимир Ильич очень спешит вернуться в Россию. Одному из участников нашей стокгольмской большевистской группы было поручено вместе со шведскими друзьями договориться, чтобы В. И. Ленину и возвращавшимся с ним товарищам предоставили спальный вагон. И вот случилось же так: в самом начале обеда вдруг появился наш товарищ и громко сообщил: «Спальный вагон подан». Эта радостная весть так всполошила нас, что мы сразу же встали из‑за стола, оставив почти не тронутым вкусный обед, и поспешили на вокзал.

По пути на вокзал нас сфотографировали. Фотография эта обнаружена всего лишь несколько лет тому назад в одной шведской газете. И теперь я часто с радостью рассматриваю ее.

В нашем спальном вагоне все же не хватило одного места. Кто‑то должен был бодрствовать. И тогда мы решили все по очереди нести дежурство по вагону. Но в расписание дежурств не включили Владимира Ильича. Однако Ленин воспротивился нашему намерению, сам составил расписание и дежурил наравне с нами.

В вагоне, соседнем с нашим, ехали русские солдаты. Когда Владимир Ильич узнал об этом, он тотчас же отправился и ним побеседовать. Беседа вылилась в своеобразный митинг. Один унтер–офицер спросил Ленина: «Почему вы предлагаете воткнуть штык о землю?» Владимир Ильич ответил ему: «Нет, не в землю. Вы оберните свои штыки против буржуазии».

По Финляндии разнеслась весть о том, что в Россию вдет Ленин. И на остановках финские рабочие подходили к нашему вагону с лозунгами: «Да здравствует смелый вождь рабочих Ленин! Он освобождает свой народ, а следом за ним пойдем и мы». Жены рабочих передавали нам в окно вагона хлеб, сыр и масло. А так как в Стокгольме мы пообедать не успели, то это угощение пришлось очень кстати.

Поздно вечером 16 апреля мы приехали в Петроград. Тысячи петроградских рабочих, солдат и матросов восторженно встречали возвратившегося в Россию Ильича.

Московский служащий, № 3 (22)

Январь 1925 г.

Вспоминать и говорить о Владимире Ильиче очень трудно. Факты и воспоминания встают в изобилии и трудно выделить из них более значительные, в его жизни все ценно, все значительно, как в жизни близкого всем нам человека.

Впервые я встретился с Владимиром Ильичем в 1910 году, в Париже, где он руководил парижской рабочей секцией. Я только что приехал из России, и он меня подробно о ней расспрашивал, — всякий мелкий вопрос интересовал его.

Тогда же я узнал Владимира Ильича, как товарища. С изумительной ясностью воскресают у меня воспоминания об одном, быть может, мелком факте. Это было в том же 1910 году. Я голодал в Париже. Кругом среди эмигрантов царила нищета.

Когда он узнал об этом, он встретил меня в гневе, и выговор, сделанный мне тогда, навсегда останется в моей памяти. Этим выговором, этим гневом Ильич больше сказал мне об общечеловеческой солидарности всех угнетенных, чем сказано в книгах.

В Швейцарии, куда он переехал в начале империалистической войны, ему, в буквальном смысле слова, не было на что пообедать. А Ильичовский костюм характеризует факт, как однажды в Берне его не пустили в библиотеку, так как его старенький пиджак был слишком порван.

В 1912 году он переехал в Краков, а на лето поселился совсем рядом с границей, чтобы быть ближе к революционной работе в России. Европейская война застала его, как известно, в Галиции, где он был арестован по подозрению, ни более ни менее, как «в шпионаже в пользу царского правительства».

В 1914 году Владимир Ильич приехал в Швейцарию и, несмотря на усталость, стал объезжать с докладами русские колонии в Швейцарии. Он организовал комиссию по снабжению и переписке с русскими военнопленными в Германии, писал листки и брошюры и получал их ответы, полные благодарности и просьб писать еще и еще.

Однажды, после операции, я лежал в клинике. Владимир Ильич зашел меня навестить. Я знал, что в этот день состоялось совещание лидеров швейцарской социал–демократической партии и спросил его, был ли он на этом совещании. Он ответил утвердительно.

— Ну. как там? — Спросил я.

— Да что, — ответил он. — Гримм и Мюллер — известные лакеи своей буржуазии и капиталистов.

Отдых в настоящем смысле этого слова был почти незнаком Владимиру Ильичу. Однажды, в Швейцарии, зайдя к нему, я застал его за чтением сочинений о подводных лодках. Увидев мое удивленное лицо, он пояснил, что отдыхает на математических исчислениях.

Не было примера, чтобы Ильич отказал о совете, в моральной и материальной помощи тогда, когда мог ее оказать.

Казалось бы, среди титанической работы — заботы и дела отдельных людей не могли останавливать его внимания. Но тут‑то и сказывался Ильич. Его первый вопрос при встречах к товарищу: как живешь? Не удовлетворяясь ответом, он требовал подробностей, распрашивал о близких.

Встретившись со мной уже после Октября, спросил, почему я не захожу.

Удивленный вопросом, я отвечал, что не могу отнимать нескольких минут его и без того ничтожного отдыха.

— Вздор, — возразил Ильич, — что там отдыхать, когда‑нибудь и мы отдохнем. Заходи…

В 1918 году ВСНХ поручил мне большую работу. Я колебался, не будучи уверен в своих силах. Хотя было неловко, но все же пошел к Владимиру Ильичу за советом: браться ли.

Непременно берись, ответил Владимир Ильич, ошибки будут, ошибки неизбежны, но важен конечный результат

Он дал мне несколько практических ценных советов. И я ушел от него, переполненный энергией и верой.

Сухость и формализм были ему совершенно чужды, и в редкие часы отдыха он был лучшим и веселым участником в товарищеской кампании. Я помню, в Берне по воскресеньям, когда рабочие отдыхали, а библиотека была закрыта, он отправлялся обычно за город в кампании друзей и заражал всех своей искренней веселостью. Если он попадал в общество детей, то проводил время с величайшим наслаждением, входя в интересы, радости и горе детей.

Равенство для него было не принципом, а просто нормальным свойством в жизни, отклонение от которого было неестественным и уродливым искажением человеческой жизни.

Во время нашего путешествия в Россию после февральской революции, при переезде через Финляндию, в вагоне не хватило места для спанья, тогда Владимир Ильич установил карточную систему: каждый мог спать только в те часы, которые были обозначены на его карточке, после чего уступал место другому. Владимир Ильич, несмотря на наши просьбы, спал также «по карточке», простаивая остальное время на ногах. Владимир Ильич не мог жить не только без работы, но и без непосредственного общения с массой. Оно было для него необходимым условием существования.

Когда мы проезжали Финляндию, Владимир Ильич пробовал устраивать митинги на вокзалах, где были солдаты. Несколько раз он выходил на платформу, но ему не удавалось говорить, поезд стоял слишком мало.

Он узнал, что в соседнем вагоне едет много солдат и матросов — пошел к ним и организовал у них митинг. Другим пассажирам, бывшим в вагоне, он предложил перейти к нам в вагон, говоря, что это мягкий вагон ІІ–го класса и для них удобнее, но они возразили, что тоже хотят его послушать.

Все, кто встречался с Владимиром Ильичем на своем жизненном пути, сознавая его гениальность и интеллектуальное превосходство над собой, все же чувствовали себя с ним, как с милыми дорогим товарищем.

Записки Института Ленина. М., 1927. Кн. 2. С. 115 — 127, 135-137, 139—147

В дни Февральской революции Владимир Ильич жил все еще в Цюрихе. Первая весть о революции появилась в экстренном выпуске буржуазной газеты «Zuricher Post» (Цюрихская почта), газетки явно германской ориентации.

В нашей русской колонии очень многие к этому сообщению отнеслись скептически и считали, что это — очередная выдумка германофильской газетки, которая уже не раз сообщала о бунтах, взрывах и тому подобных вещах в России, оказывавшихся впоследствии выдумкой газетчиков.

Владимир Ильич отнесся иначе к этому сообщению и, хотя говорил нам, что надо выждать подтверждения этих первых известий, про себя, видимо, решил, что на этот раз «Цюрихер пост» сообщила правду.

Уже на второй день, после того как подтвердилось сообщение о свержении царизма, Владимир Ильич ясно видел весь дальнейший ход событий. Реферат о русской революции, который он прочел через несколько дней после этого, имел подзаголовок: «Пойдет ли русская революция по пути Парижской коммуны?». В этом реферате Владимир Ильич излагал все те мысли, которые потом легли в основу его знаменитых «Писем из далека». Владимир Ильич из этого далека прекрасно видел и сознавал, что русская революция, чтобы быть победоносной в обстановке мировой империалистической войны, не может и не должна кончиться созданием буржуазной парламентской республики. Путь Парижской коммуны, завоевание власти рабочим классом — вот единственно правильный путь.

Надо было видеть Владимира Ильича в эти дни. Сказать, что это был лев, только что схваченный и посаженный в клетку, или сравнить его с орлом, которому только что срезали крылья, — все это бледно в сравнении с тем, что представлял собой Владимир Ильич в эти дни. Вся его гигантская воля в это время была сконцентрирована вокруг одной мысли: ехать.

И все мы, кто с Владимиром Ильичем тогда встречался, кто с ним разговаривал в эти дни, чувствовали, что все преграды будут Владимиром Ильичем преодолены и он очутится в ближайшее время в России. Если понадобится «полететь на крыльях», он полетит…

К поездке Ленина в Россию мы вернемся ниже; сначала несколько слов о том, что предшествовало этой поездке.

Как только первые вести о русской революции подтвердились, жизнь всей русской колонии, особенно ее политически–эмигрантской части, приняла совершенно иной характер. Почти все побросали свои обычные занятия и целыми днями толпились в русской читальне и около нее, жадно набрасываясь на каждый свежий номер газеты или экстренный выпуск телеграммы и делясь вслух своими мыслями и предположениями насчет прочности победы и дальнейшего хода событий.

Огромное впечатление произвела русская революция и на швейцарских рабочих. Союз молодежи откликнулся на русские события и организовал большой митинг в Народном доме, докладчиком на котором должен был по первоначальному плану выступить Владимир Ильич, который, однако, перед самым митингом решительно отказался выступить по следующей причине: переговоры о выступлении Владимира Ильича на этом митинге руководители молодежи вели через меня, Владимир Ильич на мой запрос, согласится ли он выступить, сразу, без колебаний дал свое согласие. Но выяснилось, что одновременно с нами молодежь вела переговоры и с меньшевиками. Им хотелось продемонстрировать перед своей аудиторией точку зрения двух частей русской социал–демократии на ход революции, и они заручились поэтому согласием и тов. Мартынова, тогда одного из руководителей меньшевистской партии. Владимир Ильич, как только узнал, что помимо него на митинге будет выступать и тов. Мартынов, наотрез отказался от реферата. Молодежь, которая успела пообещать выступление Владимира Ильича и не то уже опубликовала об этом, не то заготовила объявления, стала нажимать на меня, упрекая в том, что я их подвел, дав от имени Ленина согласие, а теперь, перед самым митингом, это согласие берется назад. Я в свою очередь приставал к Владимиру Ильичу. На мой недоуменный вопрос Ленину, почему его выступление совместно с Мартыновым абсолютно невозможно, он ответил следующим образом:

«Вы, видимо, меньшевиков еще недостаточно хорошо знаете. Если я выступлю здесь на одном митинге с меньшевиком Мартыновым, то содержание моей речи станет известно в России значительно позже, а о самом факте нашего совместного выступления заграничные меньшевики протелеграфируют в Россию, а там Дан и компания сумеют использовать этот факт в целях объединения большевиков с меньшевиками. Раз Ленин и Мартынов объединились за границей, то нам в России и подавно следует объединиться и т. п. Самая большая опасность, которая угрожает русской революции, — это объединение большевиков с меньшевиками».

Никто так не знал природы меньшевиков и того, куда они потянут русскую революцию, как Владимир Ильич, и потому он так боялся, чтобы в угаре первых побед наши русские товарищи не попались на объединительную удочку меньшевиков, которые были большими мастерами по части эксплуатации законного стремления пролетариата к единству своих рядов.

Владимир Ильич так и не выступил на этом митинге, и это дало повод кое–кому из меньшевиков пустить слух, что Ленин потому, мол, не выступил, что он под влиянием революции из интернационалиста стал или становится оборонцем.

Этот слух, однако, не успел получить широкого распространения, ибо вскоре после этого Владимир Ильич прочел свой замечательный вышеупомянутый реферат, который имел подзаголовком вопрос: «Пойдет ли русская революция по пути Парижской коммуны?»

Очень досадно, что этот реферат никем не был записан и не сохранился в печатном виде. Впечатление от этого реферата было колоссальное. Владимир Ильич не только поставил общую задачу

о завоевании власти рабочим классом, но и указал форму этой власти. Уже в этом первом своем выступлении после Февральской революции Владимир Ильич развил идею о системе Советов и Советской власти, идею, ставшую основным содержанием борьбы рабочего класса в России на протяжении всех восьми месяцев от февраля до октября. Владимир Ильич тогда уже указал на главные трудности в предстоящей борьбе, остановился на более опасных моментах и дал характеристику деятелей революции.

Помню прекрасно, как Владимир Ильич рисовал Керенского, которого он назвал актером революции, человеком фразы, но которого он в то время считал наиболее опасным человеком для революции на первых ее порах. Помнится, как будто в одной из своих телеграмм, посланных Владимиром Ильичем для наших русских товарищей на имя не то тов. Шляпникова, не то кого‑то другого, он прямо говорил о своих опасениях в отношении Керенского.

Была ли после этого реферата дискуссия и какой она носила характер, если только была, я, к сожалению, не помню, хотя был председателем и на этом реферате.

После реферата все внимание большинства членов нашей секции концентрировалось вокруг вопроса о возможной и вероятной поездке.

А Владимир Ильич, видимо уверенный в том, что тем или иным путем он скоро очутится на поле сражения, обдумывал весь стратегический план предстоящей борьбы.

Будучи отделен от революционной России громадным пространством, Владимир Ильич сумел, однако, правильно определить и взвесить основные движущие силы революции и наметить основные вехи ее.

Жадно хватая каждую новую весть из России и о России из огромного количества немецких, французских, английских, русских и других газет, Владимир Ильич составлял себе картину событий.

А эта картина с каждым днем становилась все более яркой и все более обещающей.

Стоит ли говорить о том, как болезненно Владимир Ильич переживал в эти дни свою физическую оторванность от революционной России?

Никогда за тот год, в течение которого я встречался с Владимиром Ильичем и бывал у него, я не видел его таким нервным и возбужденным, как в те дни.

Наряду с обдумыванием основных проблем русской революции и изложением их в «Письмах из далека» Владимир Ильич бился над практическим разрешением вопроса о поездке в Россию. Именно «бился», ибо положение было почти безвыходным. С одной стороны, страны Антанты, правительства которых в большевиках видели своих смертельных врагов. Министерства иностранных дел этих правительств имели подробные списки всех эмигрантов и точно знали, кто какую позицию занимает. И в то время как социал–патриотам всех оттенков французское и английское правительства не только охотно выдавали паспорта и разрешения на поездку в Рос-

сию, но оказывали и прямую поддержку, о пропуске большевиков не могло быть и речи. Полицейски–шпионские условия военного времени делали такую поездку, особенно для такого человека, как Владимир Ильич, совершенно невозможной. С другой стороны — Германия и Австро–Венгрия, страны, с которыми Россия находилась в войне и откуда в свое время почти все русские подданные были либо высланы, либо интернированы.

А ехать все‑таки нужно было.

Но как?

Над этим вопросом билась вся политическая эмиграция. В головах отдельных товарищей возникали самые фантастические планы. Возможным средством для разрешения этой крайне трудной задачи было использование противоречий двух воюющих групп капиталистических держав. Если поездка в революционную Россию революционеров–интернационалистов в такой мере нежелательна для правительств Антанты, что те принимают все меры, чтобы ей воспрепятствовать, то не сочтет ли правительство Германии, в силу этого, выгодным для себя такую поездку с точки зрения своих интересов?

Отсюда и родилась высказанная первоначально Мартовым идея поездки через Германию легальным путем.

Свой план Мартов первоначально изложил следующим образом: обратиться от имени политической эмиграции телеграфно через Чхеидзе к Временному правительству и к Петроградскому Совету с предложением устроить обмен политэмигрантов на интернированных немцев.

За разрешение со стороны германского правительства группе политэмигрантов поехать в Россию русское Временное правительство должно было освободить и пропустить в Германию такое же количество гражданских военнопленных, интернированных в России.

Владимир Ильич прекрасно знал, что Милюков и Гучков, которые возглавляли тогда Временное правительство, согласия на проезд эмигрантов ни за что не дадут. От Чхеидзе и Керенского, тогдашних руководителей Петроградского Совета, Владимир Ильич тоже ничего хорошего не ждал, однако он не возражал против официального обращения, сказав себе и нам: «Пусть хлопочут, а мы тем временем подготовим иным путем поездку и поедем».

Началась лихорадочная работа по подготовке этой поездки.

План Мартова предполагал одновременно с перепиской с Россией и переговоры с германским правительством. Эти переговоры, как уже известно из некоторых описаний нашей поездки \ первоначально велись Гриммом, представителем Циммервальдского объединения, от имени меньшевиков группы Мартова, большевиков и эсеров–интернационалистов. Когда же эти переговоры приняли затяжной характер и поведение Гримма стало подозрительным.

Владимир Ильич настоял на том, чтобы мы от услуг Гримма отказались и повели самостоятельно, без меньшевиков, переговоры о поездке. Нашим посредником стал тов. Платтен, который и довел эти переговоры до конца, а затем и сопровождал нашу группу до русской границы

Хотя переговоры под конец велись тов. Платтеном от имени одних большевиков, однако Владимир Ильич прилагал все усилия к тому, чтобы склонить и другие группы к совместной поездке. В отношении одних, как «нашесловцев» и «впередовцев», Владимир Ильич правильно рассчитывал, что лучшая часть из них в России вольется в нашу партию. Меньшевиков же Владимир Ильич хотел привлечь к совместной поездке главным образом для того, чтобы впоследствии легче было отбиваться от шовинистской травли, которую Владимир Ильич прекрасно предвидел и которая, как известно, в первые дни после приезда, и особенно в июльские дни, носила бешеный характер.

Переговорами руководил сам Владимир Ильич. Большое и активное участие, насколько помнится, принимал в этих переговорах тов. Бронский. А мне одно время было поручено вести переговоры о совместной поездке с представителями тех групп, центры которых находились в Цюрихе.

От имени меньшевиков переговоры вел со мной тов. Мартынов, от ППС левицы — Ф. Я. Кон и Валецкий.

Толку от этих переговоров никакого не вышло. Меньшевики и их единомышленники из ППС развили канитель. Ехать без разрешения Милюкова, пока не исчерпаны все попытки получить «разрешение», как они выражались, они считали политической ошибкой и ехать с нами отказались. Группа «нашесловцев» была очень разнородна по своему составу, и тут могла идти речь о поездке только отдельных товарищей из этой группы.

От группы «впередовцев» в Цюрих специально по этому поводу приезжал А. В. Луначарский. Поездке его и других членов группы «Вперед» совместно с нами Ленин придавал большое значение, поэтому он лично вел переговоры с тов. Луначарским, которые, однако, успехом не увенчались.

Переговоры же тов. Платтена тем временем подходили к концу, и наш заграничный ЦК под руководством Владимира Ильича, не колеблясь ни одной секунды, твердо решил, что мы, большевики, едем одни как организованная партийная группа. При этом мы довели до сведения других эмигрантских групп о том, что отдельные эмигранты, желающие примкнуть к нам, могут это сделать.

Владимир Ильич очень заботился о том, чтобы все члены нашей секции, у которых только была физическая возможность, смогли поехать. Особенно он заботился о рабочих. Помню, как за два–три дня до отъезда я получил от него открытку, в которой он просил меня разыскать одного из членов нашей Цюрихской секции, рабочего тов. Линде, о котором он как‑то забыл напомнить в устной беседе, для того чтобы помочь ему поехать вместе с нами. Перед самым отъездом в Цюрихе состоялось собрание отъезжающих с участием ряда товарищей, пришедших нас провожать.

Было устроено нечто вроде прощального обеда. А после него под председательством Владимира Ильича состоялось формальное собрание, на котором подвергалось обсуждению несколько вопросов, связанных с поездкой. В числе их был вопрос об эмигранте Блюме, незадолго до войны появившемся на цюрихском горизонте. Блюм называл себя плехановцем или меньшевиком–партийцем, с начала войны причислял себя к интернационалистам, но ни в какой группе членом не состоял. Так как в эмигрантской среде были слухи о том, что Блюм подозревается в сношениях с охранкой, то большинством голосов решено было его не брать. Впоследствии оказалось, что Блюм действительно имел какие‑то сношения с охранкой и был Ревтрибуналом присужден не то в 1918–м, не то в 1919 году к пяти годам лишения свободы.

На этом же собрании был оглашен текст подписки, которую все участники поездки должны были подписать.

Из членов нашей партии поехали: Ленин, Н. К. Крупская, Г. Е. Зиновьев, Зинаида Лилина, Инесса Арманд, Г. Сафаров, Гр. Усиевич, Ольга Равич, Абрамович, Валя Сафарова, Гребельская, Розенблюм, Линде, Миха Цхакая, Бойцов и я. Кроме того, с нами поехали товарищи Радек, Сокольников, «нашесловцы» Мария и Илья Мирингофы, Ф. Кон и несколько бундовцев, всего 30 человек. В качестве сопровождающего с нами поехал Фриц Платтен. На вокзале было большое количество русской публики, пришедшей нас «проводить». Пришла и меньшевичка Димка (Елизавета Петровна), которая учинила небольшой скандал, посылая истерическим голосом по нашему адресу всякие ругательные слова. В ее меньшевистской голове мы представлялись изменниками Интернационала и заслуживали всяческих проклятий.

Условия поездки, как и сама поездка, подробно описаны другими товарищами так что мне можно об этом и не писать. Неправильно, мне кажется, что товарищи, которые пишут об этой поездке, употребляют слова «пломбированный вагон», беря эти слова без кавычек.

На самом деле вагон, в котором мы разместились, был с одной стороны совершенно открыт, и всякий мог свободно в него войти и выйти. «Пломбированным» в кавычках он был в том смысле, что, по условиям договора, никто из нас, кроме Платтена, за все время нахождения вагона на территории Германии не имел права из него выходить, как никто, кроме Платтена, не имел права входить в наш вагон.

Мысль Владимира Ильича за все время нашей поездки была исключительно сосредоточена на вопросах, связанных с ближайшей работой партии. Он очень много ходил взад и вперед по вагону, мысленно разрабатывая в деталях стратегический план ближайшего этапа борьбы.

По дороге из Цюриха в Петроград Владимир Ильич почти все время думал, думал почти вслух на глазах у товарищей. Мы все старались, насколько позволяли условия вагона, не мешать Владимиру Ильичу в его работе, но, когда однажды один из товарищей, в согласии с другими, хотел отказаться от своего места, дабы лучше устроить Владимира Ильича, он решительно запротестовал, и притом таким тоном, что никто из нас не стал больше на этом настаивать. В дороге, помнится, было у нас одно собрание, на котором мы обсуждали наше поведение на суде, если нас по приезде арестуют и предадут суду. Повод для такого предположения у нас был, так как во французской газете «Пти Паризьен» 1 было напечатано заявление Милюкова, в котором он пригрозил преданием суду за измену всех, кто воспользуется услугами Германии для поездки в Россию. Поэтому и в подписке, которую давал каждый из ехавших, было сказано, что нам заявление Милюкова известно и что ответственность за поездку каждый берет на себя. Как известно, руки у Милюкова к моменту нашего приезда оказались несколько подрезанными огромным размахом революции, и ни о каком аресте или предании нас суду в первые дни после приезда не могло быть и речи.

Первое соприкосновение с русской революцией мы получили еще в пути, на территории Финляндии, за несколько часов езды до Петрограда. В нашем поезде ехало много солдат, и по чьей‑то инициативе в соседнем с нашим вагоне был устроен небольшой солдатский митинг, на котором, насколько помнится, с короткой речью выступил тов. Зиновьев. Он говорил главным образом о войне, о ее грабительских целях и о том, как ее окончить. Все его выступления, как и беседа Ленина с солдатами, носили характер репетиции, нащупывания настроения. Это настроение в те дни определялось как «добросовестное оборончество». Солдаты тогда еще в своем подавляющем большинстве принимали лозунг обороны революции, вернее, мирились с этим лозунгом, но в то же время жаждали мира.

Встреча, которая была оказана Ленину по прибытии нашем в Петроград, многим из нас впервые раскрыла всю глубину и размах происшедшего в феврале переворота. Владимира Ильича эта встреча в буквальном смысле воспламенила.

Каждого, кто наблюдал Владимира Ильича еще за несколько часов до этого в вагоне и теперь, на броневике у Финляндского вокзала, произносящим свою первую речь перед революционными рабочими, солдатами и матросами тогдашнего Петрограда, не могло не поразить то огромное впечатление, какое эта встреча произвела на Владимира Ильича: вчера еще весь сосредоточенный в глубочайших мыслях, сегодня он был весь в движении, в действии. Точно огромная потенциальная сила вдруг мощным толчком была сразу приведена в движение, и от этого движения все вокруг зашумело и задвигалось.

Правда. 1924. 20 апреля

Прошлые события теряются в нашей памяти, приобретают характер теней, многое конкретное улетучивается. Эта судьба постигла и воспоминания тов. Зиновьева и Крупской о том, как Владимир Ильич проезжал через Германию. Поэтому и дополню несколько штрихов, которые у меня очень живо запечатлелись и которые стоит закрепить.

Во–первых, насчет переговоров с Германией о пропуске нашил. Когда Владимир Ильич пришел к убеждению, что нечего и мечтать о том, чтобы союзники пропустили его с товарищами, емe оставалось выбрать одно из двух: либо пытаться переехать нелегально через Германию, либо сделать то же самое с ведома властей. Нелегальный проезд был связан с громадным риском. Риск состоял не только в том. что очень легко было провалиться, но и в том, что неизвестно было, где кончаются контрабандисты, услугами которых предстояло воспользоваться, и где начинаются шпионы правительства. Если большевики могли решиться на сделку с германским правительством насчет своего переезда, то эта сделка должна была быть открытой, ибо только тогда уменьшалась возможность использования ее против вождя пролетарской революции. Поэтому мы все были за открытую сделку. По поручению Владимира Ильича я и Леви, тогдашний член «союза Спартака», находившийся проездом в Швейцарии, обратились к знакомому нам представителю франкфуртской газеты: если не ошибаюсь, фамилия его была доктор Дейнгард. Через него мы запросили германского посланника Ромберга, пропустит ли Германия русских эмигрантов, возвращающихся в Россию. Ромберг в свою очередь запросил министерство иностранных дел и получил принципиальное согласие. Тогда мы выработали условия, на которых соглашались ехать через Германию. Главнейшие из них состояли в следующем: германское правительство пропускает всех желающих ехать, не спрашивая их фамилий. Проезжающие пользуются экстерриториальностью, и никто по дороге не имеет права вступать с ними в какие бы то ни было переговоры. С этими условиями мы послали к Ромбергу швейцарского социалистического депутата Роберта Гримма, секретаря Циммервальдского объединения, и нашего единомышленника тов. Платтена. Мы встретились с ними после их свидания с Ромбергом в Народном доме. Гримм рассказывал, как удивлен был германский посол, когда ему прочитали наши условия проезда через Германию. «Извините, — сказал германский посол, — кажется, не я прошу разрешения проезда через Россию, а господин Ульянов и другие просят у меня разрешения проехать через Германию. Это мы имеем право ставить условия». Но он тем не менее передал наши требования в Берлин. На следующие переговоры мы послали уже только тов. Платтена. На этом настоял Владимир Ильич по следующим причинам: Роберт Гримм в разговоре обронил фразу, что он бы предпочитал один вести переговоры, ибо Платтен хотя и хороший товарищ, но плохой дипломат. «А никто ведь не знает, что еще из этих переговоров может выйти». Владимир Ильич посмотрел очень внимательно на Гримма, прижмурив один глаз, а после его ухода сказал: «Надо во что бы то ни стало устранить Гримма от этих переговоров. Он способен из‑за личного честолюбия начать какие‑нибудь разговоры о мире с Германией и впутать нас в грязное дело». Мы поблагодарили Гримма за его услуги, заявив ему, что он перегружен работой и мы его не хотим беспокоить. Предчувствие Ильича, как известно, оправдалось полностью. Гримм, который продолжал вести переговоры от имени группы Мартова, безусловно, уже в Швейцарии впутался в разговоры об условиях мира и после, пробравшись в Петроград, сообщал «своему» правительству о видах на мир, что, в свою очередь, вероятно, передавалось немцам. Попытки представить его в качестве германского шпиона или агента нелепы. Его подмывало стремление сыграть крупную роль, которую Ильич всегда считал пружиной его действий. Немцы, которые надеялись, что мы, большевики, в России сыграем роль противников войны, согласились на наши условия. Господам, которые по этому поводу по сегодняшний день хулят большевиков, предлагаю прочесть воспоминания Людендорфа, который до сих пор рвет волосы на своей голове, поняв, что, пропустив большевиков, он оказал этим услугу не германскому империализму, а мировой революции.

Итак, мы выехали. Приехали мы швейцарским поездом в Шафхаузен, где надо было пересесть в германский поезд. Это был жгучий момент, который остро врезался в мою память. Нас ожидали германские офицеры. Они указали нам зал таможни, в котором должны были пересчитать число живых «снарядов», транспортируемых ими в Россию. Паспорта спрашивать на основе договора они не имели права. Поэтому в таможне мужчин и женщин разделили по обе стороны стола, чтобы по дороге кто‑нибудь из нас не улетучился или, подменив русского большевика немецкой барышней, не оставил в Германии зародыш революции. (Я имел большое влечение проделать это, к чему, как австриец, имел даже моральное право, но Ильич был против.) Мы стояли молча, и чувство было очень жуткое. Владимир Ильич стоял спокойно у стены, окруженный товарищами. Мы не хотели, чтобы они к нему присматривались. Бундовка которая везла с собой четырехлетнего сынишку, поставила его на стол. На мальчика, видно, подействовало общее молчание, и он вдруг спросил острым ясным детским голосом: «Мамеле, вуси дуэс?» Знатоки французского языка увидят, насколько ошибается тов. Крупская, считая, что наш маленький друг Роберт говорил только по–французски. Я не помню, насколько он владел французским языком, но помню очень хорошо этот его разрядивший атмосферу выкрик на… минско–английском наречии.

Когда мы устраивались в вагоне, началась возня с Владимиром Ильичем. Мы его с Надеждой Константиновной поместили в особом купе (против чего он протестовал), чтобы дать ему возможность спокойно работать. Но не очень‑то мы давали ему работать по дороге! В соседнем купе находились Сафаров с женой, Ольга Равич, Инесса Арманд и я. Мы с Сафаровым тогда не ссорились насчет оппортунизма, но все‑таки в вагоне было очень шумно. Поздним вечером Ильич ворвался в наше купе, дабы увести Ольгу Равич, считая ее и меня главными зачинщиками шума. Для установления правды перед историей и контрольной комиссией я должен здесь засвидетельствовать, что Ольга была всегда серьезным партийным товарищем, что анекдоты рассказывал исключительно я, являясь, таким образом, виновником шума. Поэтому наше купе доблестно отстояло Ольгу. Но должен одновременно заметить, что и моего исключения никто не требовал…

Ильич всю дорогу работал. Читал, записывал в тетрадки, но, кроме того, занимался и организационной работой. Это дело очень деликатное, но я его все‑таки расскажу. Шла постоянная борьба между курящими и некурящими из‑за одного помещения в вагоне. В купе мы не курили из‑за маленького Роберта и Ильича, который страдал от курения. Поэтому курящие пытались устроить салон для курения в месте, служащем обыкновенно для других целей. Около этого места поэтому происходило беспрерывное скопление народа и перепалки. Тогда Ильич порезал бумагу и раздал пропуска. На три ордера одной категории, на три билета категории А, предназначенных для законно пользующихся оным помещением, следовал один билет для курящих. Это вызывало споры о том, какие потребности человеческие имеют большую ценность, и мы очень жалели, что не было с нами тов. Бухарина, специалиста по теории Бем–Баверка о предельной полезности.

Кажется, в Карлсруэ пришел сопровождавший нас Платтен и известил нас, что в поезде находится Янсон, член Германской комиссии профессиональных союзов, который передает привет от Легина и хочет нас приветствовать от имени германских профсоюзов. Ильич приказал прогнать его «к чертовой бабушке» и отказался его принять. Так как Янсон меня знал, а я ехал, как австриец, зайцем, то товарищи побоялись, что мой проезд сделается известным. Видно, мне с самого начала суждено было создавать затруднения тов. Чичерину в его дипломатических отношениях с Германией. Меня спрятали в купе, в котором находился багаж, дав мне как прожиточную норму около 50 газет, чтобы я молчал и не делал скандала. Бедняжка Янсон был Платтеном отослан в вагон, где помещались сопровождавшие нас немецкие офицеры. Несмотря на полученную пощечину, он очень старался и на всякой станции покупал для нас германские газеты и обижался, когда Платтен возмещал ему их стоимость.

Во Франкфурте поезд стоял дольше, и платформа, на которой он задержался, была оцеплена военной стражей. Вдруг цепь была прорвана, и к нам ворвались германские солдаты, услыхавшие о том, что проезжают русские революционеры, стоящие за мир. Всякий из них держал в обеих руках по кувшину пива. Они набросились на нас с неслыханной жадностью, допрашивая, будет ли мир и когда. Это настроение солдат сказало нам о положении больше, чем это было полезно для германского правительства. Настроение было тем более характерно, что все солдаты были шейдемановцами. Больше никого мы всю дорогу не видели. В Берлине платформа, на которой стоял поезд, была оцеплена штатскими шпиками. Так мы доехали до Засница, где сели на пароход. Там от нас требовали выполнения обыкновенных формальностей — заполнения анкет. Ильич видел в этом какую‑то коварную хитрость врага и приказал подписываться разными псевдонимами, что позже привело к комичному недоразумению. Пароходное радио получило запрос из Трелеборга, едет ли на этом пароходе Ульянов. Это наш товарищ Ганецкий, ожидавший нас в шведской гавани уже несколько дней, притворившись представителем русского Красного Креста, добился права пользования правительственным радио. Капитан знал из анкет, что никакого Ульянова нет, но на всякий случай спросил, нет ли случайно между нами господина Ульянова. Ильич долго косился, пока наконец признался, что он и есть Ульянов, после чего Ганецкий был извещен, что мы едем.

В Трелеборге мы произвели потрясающее впечатление. Ганецкий заказал для всех нас ужин, которому предшествовали, по шведскому обычаю, закуски. Наша голытьба, которая в Швейцарии привыкла считать селедку обедом, увидев громадный стол, заставленный бесконечным количеством закусок, набросилась как саранча и вычистила все до конца, к неслыханному удивлению кельнеров, которые до этого времени привыкли видеть за закусочным столом только цивилизованных людей. Владимир Ильич ничего не ел. Он выматывал душу из Ганецкого, пытаясь от него узнать про русскую революцию все… что Ганецкому было неизвестно. Утром мы прибыли в Стокгольм. Ожидали нас шведские товарищи, журналисты, фотографы. Впереди шведских товарищей шагал в цилиндре доктор Карльсон, большой дутый болван, который благополучно оставил уже коммунистическую партию и вернулся в берлогу к Брантингу. Но тогда он, как самый солидный из шведских левых социалистов, принимал нас и председательствовал совместно с честным сентиментальным бургомистром Стокгольма, Линдхагеном, на завтраке в нашу честь. (Швеция отличается от всех других стран тем, что там по всякому поводу устраивают завтрак, и когда в Швеции произойдет социальная революция, то будет сначала устроен завтрак в честь уезжающей буржуазии, а после — завтрак в честь нового революционного правительства.) Вероятно, добропорядочный вид солидных шведских товарищей вызвал в нас страстное желание, чтобы Ильич был похож на человека. Мы уговаривали его купить хотя бы новые сапоги. Он ехал в горских сапогах с гвоздями громадной величины. Мы ему указывали, что если полагалось портить этими сапогами тротуары пошлых городов буржуазной Швейцарии, то совесть должна ему запретить с такими инструментами разрушения ехать в Петроград, где, быть может, теперь вообще нет тротуаров. Я отправился с Ильичем в стокгольмский универсальный магазин, сопровождаемый знатоком местных нравов и условий еврейским рабочим Хавиным. Мы купили Ильичу сапоги и начали его прельщать другими частями гардероба. Он защищался, как мог, спрашивая нас, думаем ли мы, что он собирается по приезде в Петроград открыть лавку готового платья, но все‑таки мы его уломали и снабдили парой штанов, которые я, приехав в октябре в Питер, на нем и открыл, несмотря на бесформенный вид, который они приняли под влиянием русской революции. В Стокгольме пытался повидаться с Лениным от имени ЦК германской социал–демократии Парвус, но Ильич не только отказался его принять, но приказал мне, Воровскому и Ганецкому совместно со шведскими товарищами запротоколировать это обращение. Весь день прошел в суетне, беготне, но перед отъездом Ильича состоялось еще деловое совещание. Ганецкий и Боровский, живущие постоянно в Стокгольме, и я, не могущий ехать в Петроград из‑за своего грешного австрийского происхождения, были назначены заграничным представительством ЦК (это назначение должно было быть подтверждено из Петрограда). Ильич давал последние советы о постановке связи с нашими единомышленниками в других странах и связи с русским ЦК. Наконец он торжественно вручил нам весь капитал заграничной группы ЦК, кажется, 300 шведских крон и какие‑то шведские бумаги государственного займа той же стоимости. Смутно вспоминаем, что наши капиталы в этих займах помещал Шляпников, когда сидел в Швеции в качестве агента ЦК.

Приближается момент отъезда. Мы совместно со шведскими товарищами и частью русской колонии в Стокгольме отправились из гостиницы «Регина» на вокзал. Когда наши уже погрузились, какой‑то русский, сняв шляпу, начал речь к Ильичу. Пафос начала речи, в которой Ильич чествовался как «дорогой вождь», заставил Ильича приподнять немножко котелок, но «оратель» перешел в наступление. Дальнейший смысл его речи был приблизительно таков: смотри, дорогой вождь, чтоб ты там в Петрограде не наделал никаких гадостей. Смущение, с которым Ильич прислушивался к первым лестным фразам речи, уступило место лукавой улыбке. Поезд тронулся, мы еще момент видели эту улыбку…

Воспоминания о Ленине. Часть II

Однажды, когда Ильич уже собрался после обеда уходить в библиотеку, а я кончила убирать посуду, пришел Броне кий со словами: «Вы ничего не знаете?! В России революция!» — и он рассказал нам, что было в вышедших экстренным выпуском телеграммах. Когда ушел Бронский, мы пошли к озеру, там на берегу под навесом вывешивались все газеты тотчас по выходе.

Перечитали телеграммы несколько раз. В России действительно была революция. Усиленно заработала мысль Ильича. Не помню уж, как прошли конец дня и ночь. На другой день получили вторые правительственные телеграммы о Февральской революции, и Ильич пишет уже Коллонтай в Стокгольм:

«Ни за что снова по типу второго Интернационала! Ни за что с Каутским! Непременно более революционная программа и тактика». И далее: «…по–прежнему революционная пропаганда, агитация и борьба с целью международной пролетарской революции и завоевания власти «Советами рабочих депутатов» (а не кадетскими жуликами)»

Линию Ильич сразу брал четкую, непримиримую, но размаха революции он еще не ощутил, он еще мерил на размах революции 1905 г., говоря, что важнейшей задачей в данный момент является это соединение легальной работы с нелегальной.

На другой день, в ответ на телеграмму Коллонтай о необходимости директив, он уже пишет иначе, конкретнее, он уже не говорит о завоевании власти Советами рабочих депутатов в перспективе, а говорит уже о конкретной подготовке к завоеванию власти, о вооружении масс, о борьбе за хлеб, мир и свободу. «Вширь! Новые слои поднять! Новую инициативу будить, новые организации во всех слоях и им д о к а з а т ъ, что мир даст лишь вооруженный Совет рабочих депутатов, если он возьмет власть» 2. Вместе с Зиновьевым засел Ильич за составление резолюции о Февральской революции.

С первых же минут, как только пришла весть о Февральской революции, Ильич стал рваться в Россию.

Англия и Франция ни за что бы не пропустили в Россию большевиков. Для Ильича это было ясно. «Мы боимся, — писал он Коллонтай, — что выехать из проклятой Швейцарии не скоро удастся» Л. И, рассчитывая на это, он в письмах от 16 и 17 марта к Коллонтай уславливается о том, как лучше наладить сношения с Питером 4.

Надо ехать нелегально, легальных путей нет. Но как? Сон пропал у Ильича с того момента, когда пришли вести о революции, и вот по ночам строились самые невероятные планы. Можно перелететь на аэроплане. Но об этом можно было думать только в ночном полубреду. Стоило это сказать вслух, как ясно становилась неосуществимость, нереальность этого плана. Надо достать паспорт какого‑нибудь иностранца из нейтральной страны, лучше всего шведа: швед вызовет меньше всего подозрений.

Паспорт шведа можно достать через шведских товарищей, но мешает незнание языка. Может быть, немого? Но легко проговориться. «Заснешь, увидишь во сне меньшевиков и станешь ругаться: сволочи, сволочи! Вот и пропадет вся конспирация», — смеялась я.

Все же Ильич запросил Ганецкого, нельзя ли перебраться как‑нибудь контрабандой через Германию.

В день памяти Парижской коммуны, 18 марта, Ильич ездил з Шо‑де–Фон — крупный швейцарский рабочий центр. Охотно поехал гуда Ильич, там жил Абрамович, молодой товарищ, работал там на заводе, принимал активное участие в швейцарском рабочем движении. О Парижской коммуне, о том, как применить опыт ее к начавшемуся русскому революционному движению, как не повторять ее ошибок — об этом много думал Ильич в последние дни, и потому реферат этот вышел у него очень удачным, и сам он был доволен им. На наших товарищей реферат произвел громадное впечатление, швейцарцам он показался чем‑то мало реальным — далеки были даже рабочие швейцарские центры от понимания происходивших в России событий.

19 марта состоялось совещание различных политических групп русских эмигрантов–интернационалистов, проживавших в Швейцарии, о том, как пробраться в Россию. Мартов выдвинул проект — добиться пропуска эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России германских и австрийских пленных. Однако никто на это не шел. Только Ленин ухватился за этот план. Его надо было проводить осторожно. Лучше всего было начать переговоры по инициативе швейцарского правительства. Переговоры со швейцарским правительством поручено было вести Гримму. Из них ничего не вышло. На посланные в Россию телеграммы ответов не получалось. Ильич мучился. «…Какая это пытка для всех нас сидеть здесь в такое время» 2, — писал он в Стокгольм Ганецкому. Но он уже держал себя в руках.

13 марта стала выходить в Питере «Правда», и Ильич стал, начиная с 20–го числа, писать туда «Письма из далека». Их было пять («Первый этап первой революции», «Новое правительство и пролетариат», «О пролетарской милиции», «Как добиться мира?», «Задачи революционного пролетарского государственного устройства») л. Напечатано было только первое письмо в день приезда Ленина в Питер, остальные лежали в редакции, а пятое не было даже послано в «Правду». Начато оно быю накануне отъезда в Россию.

В этих письмах отразилось особо ярко, о чем думал Ильич в последнее время перед отъездом. Особо запомнилось го, что говорил тогда Ильич о милиции. Этому вопросу посвящено третье письмо из далека «О пролетарской милиции». Оно было напечатано лишь после смерти Ильича, в 1924 году. В нем излагал Ильич свои мысли о пролетарском государстве. Тот, кто хочет до конца понять книжку Ленина «Государство и революция», непременно должен прочесть это письмо «Из далека». Вся статья эта дышит чрезвычайной конкретностью. Нового типа милиция, состоящая из поголовно вооруженных граждан, из всех взрослых граждан обоего пола, — вот о чем писал Ильич в этой статье. Эта милиция, кроме своих военных обязанностей, должна осуществлять правильно и быстро разверстку хлеба и других припасов, осуществлять санитарный надзор, следить за тем, чтобы всякая семья имела хлеб, чтобы всякий ребенок имел бутылку хорошего молока и чтобы ни один взрослый в богатой семье не смел взять лишнего молока, пока не обеспечены дети, чтобы дворцы и богатые квартиры не стояли зря, а дали приют бескровным и неимущим. «Кто может осуществить эти меры кроме всенародной милиции с непременным участием женщин наравне с мужчинами?

Такие меры еще не социализм. Они касаются разверстки потребления, а не переорганизации производства», — писал Ильич в этой статье. «Не в том дело сейчас, как их теоретически классифицировать. Было бы величайшей ошибкой, если бы мы стали укладывать сложные, насущные, быстро ра з ви ва ющи ее я практические задачи революции в прокрустово ложе узко–понятой «теории» вместо того, чтобы видеть в теории прежде всего и больше всего руководство к д е й с т в и ю» 1. Пролетарская милиция осуществляла бы «настоящее воспитание масс для участия во всех государственных делах. Такая милиция втянула бы подростков в политическую жизнь, уча их не только словом, но и делом, работой» 2. «На очереди дня — организационная задача, но никоим образом не в шаблонном смысле работы над шаблонными только организациями, а в смысле привлечения не ви да н н о–ши рок и х масс угнетенных классов в организацию и воплощения самой этой организацией задач военных, общегосударственных и народнохозяйственных» \ Когда сейчас, много лет спустя, перечитываешь это письмо Ильича, так и встает он весь перед глазами: с одной стороны, необычайная трезвость мысли, ясное сознание не обх оди м ос ти непримиримой вооруженной борьбы, не допу с ти м ос ти в тот момент никаких уступок, никаких колебаний, а с другой — громадное внимание к массовому движению, к организации по–новому широчайших масс, внимание к их конкретным нуждам, к немедленному улучшению их положения. Обо всем этом много говорил Ильич зимой 1916/17 г. и особенно последнее время перед Февральской революцией.

Переговоры затягивались, Временное правительство явно не желало пропускать в Россию интернационалистов, а вести, приходившие из России, говорили о некоторых колебаниях среди товарищей. Все это заставляло торопиться с отъездом. Ильич послал телеграмму Ганецкому, которую тот получил лишь 25 марта.

«У нас непонятная задержка. Меньшевики требуют санкции Совета рабочих депутатов. Пошлите немедленно в Финляндию или Петроград кого‑нибудь договориться с Чхеидзе, насколько это возможно. Желательно мнение Беле ни на» J. Под Белениным подразумевалось Бюро Центрального Комитета, 18 марта приехала в Россию Коллонтай, рассказала, как обстоит дело с приездом Ильича, получились письма от Ганецкого. Бюро ЦК дало через Гане цко го директиву: «Ульянов должен тотчас же приехать» 2. Эту телеграмму Ганецкий перетелеграфировал Ленину. Владимир Ильич настоял на том, чтобы начать переговоры при посредстве Фрица Платте на, швейцарского социалиста–интернационалиста. Платте н заключил точное письменное условие с германским послом в Швейцарии. Главные пункты условия были: 1) Едут все эмигранты без различия взглядов на войну. 2) В вагон, в котором следуют эмигранты, никто не имеет права входить без разрешения Платте на. Никакого контроля ни паспортов, ни багажа. 3) Едущие обязуются агитировать з России за обмен пропущенных эмигрантов на соответствующее число австро–германских интернированных л. Ильич стал энергично подготовлять отъезд, списываться с Берном, Женевой, с рядом товарищей. Впередовцы, с которыми вел переговоры Ильич, ехать отказались. Приходилось оставлять двоих близких товарищей, Карла и Каспарова, тяжело больных, умиравших в Давосе. Ильич написал им прощальный привет.

Собственно говоря, это была лишь приписка к моему длинному письму. Писала я подробно, кто едет, как собираемся, какие планы. Ильич написал лишь пару слов, но из них видно, как понимал он, что переживают остающиеся товарищи, как им тяжело, и сказал самое важное:

«Дорогой Каспаров! Крепко, крепко жму руку Вам и Карлу, желаю бодрости. Потерпеть надо. Надеюсь, в Питере встретимся и скоро.

Еще раз лучшие приветы обоим. Ваш Ленин» 4.

«Желаю бодрости. Потерпеть надо»… Да, в этом было дело. Встретиться больше не пришлось. И Каспаров и Карл умерли вскоре.

Для цюрихской газеты «Voiksrecht» ь Ильич написал «О задачах РСДРП в русской революции», написал «Прощальное письмо к швейцарским рабочим», кончавшееся словами:

«Да здравствует начинающаяся пролетарская революция в Европе!». Написал Ильич письмо и к «Товарищам, томящимся в плену» 1, где рассказывал им о происшедшей революции и о предстоящей борьбе. Нельзя было не написать им. Еще когда мы жили в Берне, начата была и довольно широко поставлена переписка с русскими пленными, томившимися в немецких лагерях. Материальная помощь, конечно, не могла быть очень велика, но мы помогали чем могли, писали им письма, посылали литературу. Завязался ряд очень тесных сношений. После нашего отъезда из Берна работу продолжали Сафаровы. В плен мы посылали нелегальную литературу, переслали брошюру Коллонтай о войне, которая имела громадный успех, ряд листовок и пр.

За несколько месяцев до нашего отъезда в Цюрихе появились двое пленных: один — воронежский крестьянин Михалев, другой — одесский рабочий. Они бежали из немецкого плена, переплыв Боденское озеро. Заявились они в нашу Цюрихскую группу. Ильич много с ними толковал. Особенно много интересного рассказывал про плен Михалев. Он рассказывал, как сначала украинцев–пленных направили в Галицию, как вели среди них украинофильскую агитацию, натравливая против России, потом перебросили его в Германию и использовали как рабочую силу в богатых крестьянских хозяйствах. «Как у них все налажено, ни одна корка даром не пропадает! Вот вернусь к себе на село — так же хозяйничать буду!» — восклицал Михалев. Был он из староверов, дедушка и бабушка поэтому запретили ему грамоте учиться: печать‑де дьявола. В плену уж выучился он грамоте. В плен посылали ему бабка да дедка пшено и сало, и немцы с удивлением смотрели, как варил он и ел пшенную кашу. В Цюрихе рассчитывал Михалев поступить в университет народный и все возмущался, что не водится в Цюрихе народных университетов. Его интернировали. Он стал на какие‑то земляные работы и все удивлялся на забитость швейцарского рабочего люда. «Иду я, — рассказывал он, — в контору получать деньги за работу, смотрю — стоят рабочие швейцарские и войти в контору не решаются, жмутся к стенке, в окно заглядывают. Какой забитый народ! Я пришел, сразу дверь отворяю, в контору иду, за свой труд деньги брать иду!» Только что выучившийся грамоте крестьянин ЦЧО, толкующий о забитости швейцарского рабочего люда, очень заинтересовал Ильича. Рассказывал еще Михалев, как, когда он был в плену, приезжал туда русский священник. Не захотели его слушать солдаты, кричать стали, ругаться. Подошел один пленный к попу, поцеловал ему руку и говорит: «Уезжайте, батюшка, не место вам тут». Просились Михалев и его товарищи, чтобы мы взяли их с собой в Россию, да не знали мы, что с нами будет, — могли ведь всех переарестовать. После нашего отъезда Михалев перебрался во Францию, сначала в Париже жил, потом работал где‑то на тракторном заводе, потом где‑то на востоке Франции, где было много польских эмигрантов. В 1918 г. (или в 1919 г., не помню точно) вернулся Михалев в

Россию. Ильич с ним видался '. Рассказывал Михалев, как в Париже его и еще нескольких бежавших из немецкого плена солдат вызвали в русское посольство и предлагали подписать воззвание о необходимости продолжать войну до победного конца. И хоть говорили с солдатами важные чиновники, украшенные орденами, но не подписали солдаты воззвания. «Встал я и сказал, что войну кончать надо, и пошел. Потихоньку вышли и другие». Рассказывал Михалев, какую агитацию против войны развернула в том французском городке, где он жил, молодежь. Сам Михалев уж не походил ни в малейшей мере на воронежского крестьянина: на голове — французская кепка, ноги обмотаны обмотками защитного цвета, лицо тщательно выбрито. Ильич устроил Михалева на работу где‑то на заводе. Но все мысли Михалева неслись к родному селу. Село его переходило из рук в руки, от красных к белым и обратно, середина села вся была спалена белыми, но дом их уцелел, и бабка и дедка живы были. Михалев заходил ко мне в Главполитпросвет и рассказывал про все это и про себя, что собирается домой. «Что ж не едете?» — спрашиваю. «Жду, борода когда отрастет, а то увидят меня бритого бабка с дедкой, помрут от горя!» В этом году я получила письмо от Михалева. Он работает где‑то в Средней Азии на железной дороге, пишет, что в дни памяти Ильича рассказывал он, как видел в 1917 г. Ильича в Цюрихе, о нашей жизни за границей рассказывал в рабочем клубе. Слушали его с интересом все, а потом усомнились, могло ли это быть, и просил Михалев меня подтвердить, что был он у Ильича в Цюрихе.

Михалев был куском живой жизни. Таким же куском были и письма пленных, присылаемые в нашу комиссию помощи пленным.

Не мог уехать Ильич в Россию, не написав им о том, что больше всего волновало его в эту минуту 2.

Когда пришло письмо из Берна, что переговоры Платте на пришли к благополучному концу, что надо только подписать протокол и можно уже двигаться в Россию, Ильич моментально сорвался: «Поедем с первым поездом». До поезда оставалось два часа. За два часа надо было ликвидировать все наше «хозяйство», расплатиться с хозяйкой, отнести книги в библиотеку, уложиться и пр. «Поезжай один, я приеду завтра». Но Ильич настаивал: «Нет, едем вместе». В течение двух часов все было сделано: уложены книги, уничтожены письма, отобрана необходимая одежда, вещи, ликвидированы все дела. Мы уехали с первым поездом в Берн 3.

В бернский Народный дом стали съезжаться едущие в Россию товарищи. Ехали мы, Зиновьевы, Усиевичи, Инесса Арманд, Сафаровы, Ольга Равич, Абрамович из Шо‑де–Фон, Гребельская, Харитонов, Линде, Розенблюм, Бойцов, Миха Цхакая, Мариенгофы, Сокольников. Под видом россиянина ехал Радек. Всего ехало 30 человек, если не считать четырехлетнего сынишки бундовки 1, ехавшей с нами, — кудрявого Роберта.

Сопровождал нас Фриц Платтен.

Оборонцы подняли тогда невероятный вой по поводу того, что большевики едут через Германию. Конечно, германское правительство, давая пропуск, исходило из тех соображений, что революция — величайшее несчастье для страны, и считало, что, пропуская эмигрантов–интернационалистов на родину, они помогут развертыванию революции в России. Большевики же считали своей обязанностью развернуть в России революционную агитацию, победоносную пролетарскую революцию ставили они целью своей деятельности. Их очень мало интересовало, что думает буржуазное германское правительство. Они знали, что оборонцы будут обливать их грязью, но что массы в конце концов пойдут за ними. Тогда 27 марта рискнули ехать лишь большевики, а месяц спустя тем же путем через Германию проехало свыше 200 эмигрантов, в том числе Л. Мартов и другие меньшевики.

Ни вещей у нас при посадке не спрашивали, ни паспортов. Ильич весь ушел в себя, мыслью был уже в России. Дорогой говорили больше о мелочах. По вагону раздавался веселый голосок Роберта, который особой симпатией воспылал к Сокольникову и не желал разговаривать с женским полом. Немцы старались показать, что у них всего много, повар подавал исключительно сытные обеды, к которым наша эмигрантская братия не очень‑то была привычна. Мы смотрели в окна вагона, поражало полное отсутствие взрослых мужчин: одни женщины, подростки и дети были видны на станциях, на полях, на улицах города. Эта картина вспоминалась потом часто в первые дни приезда в Питер, когда поражало обилие солдат, заполнявших все трамваи.

На берлинском вокзале наш поезд поставили на запасный путь. Около Берлина в особое купе сели какие‑то немецкие социал–демократы. Никто из наших с ними не говорил, только Роберт заглянул к ним в купе и стал допрашивать их на французском языке: «Кондуктор, он что делает?» Не знаю, ответили ли немцы Роберту, что делает кондуктор, но своих вопросов им так и не удалось предложить большевикам. 31 марта мы уже въехали в Швецию. В Стокгольме нас встретили шведские социал–демократические депутаты — Линдхаген, Карльсон, Штрем, Туре Нерман и др. В зале было вывешено красное знамя, устроено собрание. Как‑то плохо помню Стокгольм, мысли были уже в России. Фрица Платте на и Радека Временное правительство в Россию не впустило. Оно не посмело сделать того же в отношении большевиков. На финских вейках переехали мы из Швеции в Финляндию. Было уже все свое, милое — плохонькие вагоны третьего класса, русские солдаты. Ужасно хорошо было. Немного погодя Роберт уже очутился на руках какого‑то пожилого солдата, обнял его ручонкой за шею, что‑то лопотал по–французски и ел творожную пасху, которой кормил его солдат. Наши прильнули к окнам. На перронах станций, мимо которых проезжали, стояли толпой солдаты. Усиевич высунулся в окно. «Да здравствует мировая революция!» — крикнул он. Недоуменно посмотрели на него солдаты. Мимо нас прошел несколько раз бледный поручик, и когда мы с Ильичем перешли в соседний пустой вагон, подсел к нему и заговорил с ним. Поручик был оборонцем, Ильич защищал свою точку зрения — был тоже ужасно бледен. А в вагон мало–помалу набирались солдаты. Скоро набился полный вагон. Солдаты становились на лавки, чтобы лучше слышать и видеть того, кто так понятно говорит против грабительской войны. И с каждой минутой росло их внимание, напряженнее делались их лица.

В Белоострове нас встретили Мария Ильинична, Шляпников, Сталь и другие товарищи. Были работницы. Сталь все убеждала меня сказать им несколько приветственных слов, но у меня пропали все слова, я ничего не могла сказать. Товарищи сели с нами. Ильич спрашивал, арестуют ли нас по приезде. Товарищи улыбались. Скоро мы приехали в Питер.

Правда. 1924. 16 апреля

…Весть о Февральской революции застала пишущего эти строки в Берне. В. И. Ленин жил в это время в Цюрихе. Помню, я возвращался из библиотеки, ничего не подозревая. Вдруг вижу на улице большое смятение. Нарасхват берут какой‑то экстренный выпуск газеты. «Революция в России».

Голова кружится на весеннем солнце. С листком с еще необсохшей типографской краской спешу домой. Там застаю уже телеграмму от Владимира Ильича, зовущую «немедленно» приехать в Цюрих.

Ждал ли Владимир Ильич столь быстрой развязки? Кто перелистает наши писания тогдашнего времени (сборник «Против течения») тот увидит, как страстно призывал Владимир Ильич русскую революцию и как ждал он ее. Но такой быстрой развязки событий все же никто не ждал. Весть пришла неожиданно.

Итак, царизм пал! Лед тронулся. Империалистской бойне нанесен первый удар. С пути социалистической революции убрано одно из важнейших препятствий. То, о чем мечтали целые поколения русских революционеров, наконец свершилось.

Помню несколько часов ходьбы по залитым весенним солнцем улицам Цюриха. Мы бродили с Владимиром Ильичем бесцельно, находясь под впечатлением нахлынувших событий, строя всевозможные планы, поджидая новых телеграмм у подъезда редакции «Новой Цюрихской газеты», строя догадки на основании отрывочных сведений.

Но, конечно, не прошло и нескольких часов, как мы взяли себя в руки.

Надо ехать. Что сделать, чтобы вырваться отсюда поскорей. — зот главная мысль, которая господствует над всем остальным.

Чуя приближение грозы, Владимир Ильич особенно томился последние месяцы. Точно не хватало воздуха для легких. Тянуло к работе, тянуло к борьбе, а в швейцарской «дыре» ничего не оставалось больше, как сидеть в библиотеках. Вспоминаю, с какой завистью (именно завистью, не нахожу другого слова) смотрели мы на швейцарских социал–демократов, которые как- никак жили среди своих рабочих,.с головой ушли в рабочее движение своей страны. Между тем как мы были отрезаны от России в небывалой еще степени. Никогда раньше не тянуло в Россию с такой силой. Истосковались по русской речи, по русскому воздуху. Предчувствие революционной грозы заставляло томиться с особенной силой. Владимир Ильич в это время прямо напоминал льва, запертого в клетке.

Надо ехать. Дорога каждая минута. Но как проехать в Россию? Империалистская бойня достигла апогея, шовинистские страсти бушуют во всю мочь. В Швейцарии мы отрезаны от всех воюющих государств. Все пути заказаны, все дороги отрезаны. Вначале мы как‑то не отдавали себе в этом отчета. Но уже через несколько часов стало ясно, что мы сидим за семью замками, что прорваться будет нелегко. Рванулись в одну, в другую сторону, послали ряд телеграмм — ясно: не вырваться. Владимир Ильич придумывает планы один другого неосуществимее: проехать в Россию на аэроплане (не хватает малого: аэроплана, нужных для этого средств, согласия властей и т. п.), проехать через Швецию по паспортам глухонемых (увы, мы не знаем ни слова по–шведски), добиться обмена нас на немецких военнопленных, попробовать проехать через Лондон и т. п. Ряд эмигрантских совещаний (с меньшевиками, эсерами и т. п.) по вопросу о том, как реализовать амнистию и двинуться всем желающим в Россию. Владимир Ильич сам на эти совещания не ходит, посылает меня, больших надежд на все это не возлагает.

Как только выяснилось, что в ближайшие дни, во всяком случае, уехать не удастся, Владимир Ильич садится за свои известные «Письма из далека». В нашей маленькой группе начинается интенсивная работа по определению нашей линии в начавшейся революции. Ряд писаний Владимира Ильича, относящихся к этому времени, достаточно известны. Вспоминаю несколько горячих споров в Цюрихе, в небольшом рабочем ресторанчике и однажды на квартире Владимира Ильича, по вопросу о том, можем ли мы уже сейчас дать лозунг низвержения правительства Львова. Некоторые тогдашние «левые» настаивают на том, что большевики обязаны выступить немедленно с этим лозунгом. Владимир Ильич решительно против. «Терпеливо и настойчиво разъяснять», сказать народу всю правду, но вместе с тем уметь дождаться завоевания большинства революционного пролетариата и т. д. — вот наша задача.

…Решено. Другого выбора нет. Мы едем через Германию. Будь что будет, но ясно, что Владимир Ильич должен как можно скорей очутиться в Петрограде. Впервые высказанная мысль о поездке через Германию встретила, как и следовало ожидать, бурю негодования со стороны меньшевиков, эсеров и всей вообще неболыпе–вистской эмиграции. Были некоторые колебания даже среди большевиков. И понятно: риск был немалый.

Помню, на цюрихском вокзале, когда мы все сели уже в вагон, чтобы двигаться к швейцарской границе, небольшая группа меньшевиков и эсеров устроила Владимиру Ильичу нечто вроде враждебной демонстрации. В последнюю минуту, буквально за пару минут до отхода поезда, тов. Рязанов в большом возбуждении отзывает пишущего эти строки в сторону и говорит: «Владимир Ильич увлекся и забыл об опасностях; вы — хладнокровнее. Поймите же, что это безумие. Уговорите Владимира Ильича отказаться от плана ехать через Германию».

Однако через несколько недель к тому же «безумному» решению вынуждены были прийти и Мартов, и другие меньшевики.

…Уехали. Помню жуткое впечатление замершей страны, когда мы ехали по Германии. Берлин, который мы видели только из окна вагона, напоминал кладбище.

Волнение, которое все мы переживали, как‑то стерло впечатление времени и пространства. Слабый след остался в памяти от Стокгольма. Машинально ходили по улицам, машинально что‑то закупали из самого необходимого для поправления неказистого туалета Владимира Ильича и других и чуть ли не каждые полчаса справлялись о том, когда же уходит поезд на Торнео.

Картина русских событий и в Стокгольме крайне еще неясна. Двусмысленная роль Керенского не вызывает уже сомнений. Но что делает Совет? Так ли уж всесилен в Совете Чхеидзе и К° ? За кого большинство рабочих? Какую позицию заняла большевистская организация? Все это еще неясно.

Торнео. Помнится, это было ночью. Переезд по замерзшему заливу на санях. Длинная узенькая лента саней. На каждых из этих саночек по два человека. Напряжение достигает максимальной степени. Наиболее экспансивные из молодежи (покойный Усиевич) нервничают необычайно. Сейчас мы увидим первых революционных русских солдат. Владимир Ильич внешне спокоен. Его прежде всего интересует то, что делается там, в далеком Петербурге. Через замерзший залив, занесенный глубокими снегами, он напряженно смотрит вдаль, и глаз его как будто видит на полторы тысячи верст вперед то, что происходит в революционной столице.

Мы на русской стороне границы (нынешняя граница Финляндии со Швецией). Наша молодежь прежде всего набросилась на русских солдат–пограничников (было их, вероятно, только несколько десятков человек), с которыми начинает зондирующие беседы. Владимир Ильич прежде всего набросился на русские газеты. Отдельные номера питерской «Правды» — нашей «Правды». Владимир Ильич впился в газетные столбцы. Качает головой, с укором разводит руками: прочел известие о том, что Малиновский оказался‑таки провокатором. Дальше, дальше. Настоящую тревогу вызывают у Владимира Ильича некоторые недостаточно выдержанные с точки зрения интернационализма статьи в первых номерах «Правды». Неужели? В «Правде» недостаточно ясна интернационалистская позиция! Ну, мы с ними «повоюем», линия будет исправлена скоро.

Первые встречи с «керенскими» поручиками, «революционными демократами». Затем — с первыми русскими ре вол ю ци о н н ым и солдатами, которых Владимир Ильич уже через час беседы окрестил «добросовестными оборонцами», которым надо особенно «терпеливо разъяснять». По приказанию властей группа солдат сопровожу дает нас до столицы. Сели в вагоны. Владимир Ильич «впился» в этих солдатиков. Пошли разговоры о земле, о войне, о новой России. Особая, достаточно хорошо известная манера Владимира Ильича подходить к рядовикам рабочим и крестьянам сделала то, что через самое короткое время установилось великолепное товарищеское взаимоотношение. Беседа идет всю ночь напролет. Но солдаты–оборонцы стоят на своем. Первый вывод, который делает Владимир Ильич: оборончество — еще большая сила. В борьбе с ним нам нужна твердая настойчивость. Но столь же необходимы терпение и умелый подход.

Все мы были твердо уверены, что по приезде в Петроград мы будем арестованы Милюковым и- Львовым. Больше всех в этом уверен был Владимир Ильич. И к этому он готовил всю группу товарищей, следовавших за ним. Для большей верности мы отобрали даже у всех ехавших с нами официальные подписки в том, что они готовы пойти в тюрьму и отвечать перед любым судом за принятое решение поехать через Германию.

Чем ближе к Белоострову, тем больше возрастает волнение. В Белоострове, однако, власти встречают нас достаточно дружелюбно. Один из керенских офицеров, исполняющий должность коменданта Белоострова, даже «рапортует» Владимиру Ильичу.

В Белоострове нас встречают ближайшие друзья. Среди них Каменев, Сталин и многие другие. В тесном полутемном купе третьего класса, освещенном огарком свечи, происходит первый обмен мнений. Владимир Ильич забрасывает товарищей рядом вопросов.

— Будем ли мы арестованы в Петрограде?

Встречающие нас друзья определенного ответа не дают, но загадочно улыбаются. По дороге, на одной из станций, ближайших к Сестрорецку, сотни сестрорецких пролетариев приветствуют Владимира Ильича с той сердечностью, с которой рабочие относились только к нему. Его подхватывают на руки. Он произносит первую короткую приветственную речь.

…Перрон Финляндского вокзала в Петрограде. Уже ночь. Только теперь мы поняли загадочные улыбки друзей. Владимира Ильича ждет не арест, а триумф. Вокзал и прилегающая площадь залиты огнями прожекторов. На перроне длинная цепь почетного караула всех родов оружия. Вокзал, площадь и прилегающие улицы запружены десятками тысяч рабочих, восторженно встречающих своего вождя. Гремит «Интернационал». Десятки тысяч рабочих и солдат горят энтузиазмом.

В течение нескольких секунд Владимир Ильич «перестраивает ряды». В так называемой императорской комнате Владимира Ильича ждет «сам» Чхеидзе во главе целой делегации от Совета. От имени «революционной демократии» лиса Чхеидзе приветствует Владимира Ильича, «выражает надежду» и т. д. Не моргнув бровью, Владимир Ильич отвечает коротенькой речью, которая от первого до последнего слова хлещет, как бичом, по лицу почтенной «революционной демократии». Речь кончается возгласом: «Да здравствует социалистическая революция!»

С этой минуты нахлынула могучая человеческая волна. Первое впечатление: мы — щепочки в этой волне. Владимира Ильича подхватили, посадили на броневой автомобиль. В броневике он совершает свой первый въезд в революционную столицу, объезжает густые ряды рабочих и солдат, воодушевлению которых нет границ. Произносит коротенькие речи, бросая в массы лозунг социалистической революции.

Через час мы все во дворце Кшесинской, где собралась почти вся большевистская партия. До утра льются речи товарищей, которым в конце отвечает Владимир Ильич. Рано утром, чуть брезжит свет, мы расходимся, с наслаждением вдыхая воздух родного Петербурга. Идем через Неву, которой не видели уже столько лет. Владимир Ильич бодр и весел. Для каждого у него находится доброе слово. Всех помнит. Со всеми завтра же встретится на начинающейся новой работе.

Кругом бодрые лица. Приехал вождь. С нескрываемой радостью, восторгом и любовью все смотрят на Владимира Ильича и регистрируют этот факт.

Владимир Ильич в России, в революционной России, после долгих лет изгнания. Первая из первого ряда революций началась. Революционная Россия обрела настоящего вождя. Начинается новая глава в истории международной пролетарской революции.

Впервые опубликовано в журнале «Новое Время» 1958 № 16. С 3—8

Осенью 1916 года нам с Григорием Александровичем пришлось уехать из Цюриха в Кларан. Кларан — это модный курорт на берегу Женевского озера. Там находилась знаменитая русская библиотека Н. А. Рубакина, в которую он пригласил нас работать.

Разумеется, жить в самом Кларане нам было не по средствам, мы поселились высоко над ним, в настоящем орлином гнезде, на высокой горе. Балкон домика, где мы жили, висел высоко над поросшим виноградником склоном горы, спускающейся к озеру, за которым сияли снежные вершины Дандю Миди. С другой стороны из окна нашей квартирки виднелся расположенный на другой горе старинный замок Шателяр. В Кларане жила Инесса Арманд, в трех четвертях часа ходьбы в Сен–Лежье под Веве, — Анатолий Васильевич Луначарский, в Божи — Александр Антонович Трояновский.

Теплая, многоснежная швейцарская зима оканчивалась. Как‑то раз, под вечер, когда в зеркальные окна библиотеки Рубакина виднелись горящие на темнеющем небе, как раскаленные угли, верхушки Альп и все комнаты наполнились их розоватыми отблесками, из кабинета Николая Александровича Рубакина раздался его полузадушенный голос — «Все ко мне!» Мы кинулись, не зная, что подумать.

Лежа в кресле, прерывающимся от волнения голосом он сообщил, что из Лозанны ему позвонили по телефону о революции в России, об отречении Николая Романова, о том, что народ вышел на улицы, создано Временное правительство.

В этот вечер мы долго не могли разойтись по домам, а вернувшись домой — уснуть. Свершилось то, ради чего жил, боролся и погибал цвет нескольких поколений в России. И вот в такой‑то момент нет в России Владимира Ильича Ленина — единственного, кто (в этом мы прекрасно отдавали себе отчет) мог повести восставшие массы по правильному пути. В Советах верховодили соглашатели. Власть явно попала в руки буржуазии, ловко укрывавшейся за фигурой позирующего на первом плане «министра революционной театральности», как окрестил Керенского Ленин после первых же сообщений из России.

Потянулись недели мучительных метаний в поисках выхода. Мы знали, что каждый день из Франции, из Скандинавии и других стран уезжали в Россию меньшевики, эсеры и прочие социал–оборонцы, стоявшие за «войну до победного конца», за поддержку в войне отечественной империалистической буржуазии. Но нам пути в Россию не было. Англия и Франция, через которые надо было бы кружным путем ехать, разумеется, были прямо заинтересованы в том, чтобы Ленин и большевики, позиции которых им были хорошо известны, не попали в Россию. Прямо заинтересовано в том, чтобы не впустить нас в Россию, было и Временное правительство.

Вскоре нам стало известно о разосланной министерством Временного правительства своим посольствам за границей циркулярной телеграмме:

«При выдаче паспортов эмигрантам можете руководствоваться засвидетельствованием их военной благонадежности другими достойными эмигрантами или комитетами, образованными на основании нашей телеграммы».

Разумеется, свидетельствовать перед капиталистами «военную благонадежность» тех, кто призывал народ не воевать за их интересы, никто из «достойных» не рвался, да об этом никто из большевиков и просить бы не стал. И уж конечно Ленин был явно «военно неблагонадежен». Приходилось искать какого‑то другого пути, минуя страны Антанты Но где он был, этот путь?

В воспоминаниях Надежды Константиновны Крупской подробно рассказано, как метался в поисках выхода. Ленин, до каких проектов он не доходил, вплоть до предположения проехать через Германию под видом «глухонемого шведа». Конечно, этот полушутливый проект был просто плодом безнадежности и многих бессонных ночей. Но ясно было одно. Иного пути, как путь через Германию, не было. Однако как проехать через эту, воюющую с Россией страну так, чтобы не дать возможности ни по ту, ни по другую сторону фронта заподозрить нас в сочувствии германской воюющей группе? И вот начались переговоры, которые нам казались бесконечными.

Ежедневно по окончании рабочего дня мы заходили пить чай к Инессе или захватывали ее на чай в свое орлиное гнездо и обменивались сведениями, новостями о том, как подвигаются переговоры, которые вел по уполномочию Ленина революционный швейцарский социал–демократ Фридрих Платтен, депутат швейцарского парламента, с германским посольством о проезде через Германию русских эмигрантов.

Разумеется, Владимир Ильич отдавал себе отчет в том, какой вой поднимут буржуазия и ее подпевалы из меньшевиков и эсеров, как они будут пытаться использовать проезд большевиков через Германию, чтобы ввести в заблуждение и оттолкнуть от них массы. Поэтому все переговоры велись с максимальной открытостью, публично, с максимальным привлечением внимания всех интернационалистски настроенных заграничных слоев. Таким образом, свой проезд через Германию Ленин согласовал с рядом западных интернационалистов, которые вынесли по этому вопросу следующее решение.

«Нижеподписавшиеся осведомлены о затруднениях, чинимых правительствами Антанты к отъезду русских интернационалистов и о тех условиях, какие приняты германским правительством для проезда их через Германию. Они отдают себе полный отчет в том, что германское правительство разрешает проезд русских интернационалистов только для того, чтобы тем самым усилить в России движение против войны. Нижеподписавшиеся заявляют.

Русские интернационалисты, во все время войны неустанно и всеми силами боровшиеся против всех империализмов, и в особенности против германского, возвращаются в Россию, чтобы работать на пользу революции, этим своим действием они помогут пролетариату всех стран, и в частности пролетариату Германии и Австрии, начать свою борьбу против своего правительства. Пример, подаваемый героической борьбой русского пролетариата, является лучшим и сильнейшим стимулом к подобной борьбе. Из всех этих соображений нижеподписавшиеся интернационалисты Швейцарии, Франции, Германии, Польши, Швеции и Норвегии находят, что их русские товарищи не только вправе, но даже обязаны использовать предлагаемую им возможность возвращения в Россию».

Такая документация предстоящего путешествия была совершенно необходима, как мы уже говорили. Однако такого рода публичность требовала времени, и шли неделя за неделей. А у Владимира Ильича, как и у нас, земля так и горела под ногами. Наконец, было выработано соглашение с германскими представителями, по которому

1)пропуск давался всем эмигрантам, независимо от их отношения к войне,

2)вагон эмигрантов не подвергался обыску, контролю или проверке,

3) эмигранты по прибытии в Россию обязуются агитировать за обмен пропущенных эмигрантов на соответствующее число австро–германских военнопленных.

И вот в один прекрасный день, когда я была одна дома, на лестнице послышались торопливые шаги мужа, перескакивающего сразу через три ступеньки.

— Собирайся, через полтора часа выезжаем в Берн, Ильич уже там. Завтра едем в Россию.

На станции Кларан мы встретились с Инессой и к вечеру очутились в гостинице бернского Фольксхауза — Народного дома. Владимир Ильич с Надеждой Константиновной были уже здесь. Собрались и другие товарищи, съехавшиеся из Цюриха, Лозанны, Женевы, из всех уголков Швейцарии. Шли последние совещания перед поездкой, составлялись еще какие‑то документы — насколько мне память не изменяет, обращение к швейцарским рабочим, еще что‑то.

Кроме того, все мы, едущие, должны были поставить свои подписи под следующим документом.

«Я подтверждаю:

1) что переговоры, которые велись Платтеном с германским посольством, мне сообщены,

2) что я подчиняюсь всем распоряжениям руководителя поездки — Платтена,

3) что мне известно сообщение «Пти паризьен» о том, что русское Временное правительство проезжающих через Германию угрожает объявить государственными изменниками,

4) что всю политическую ответственность за эту поездку я беру исключительно на себя,

5) что мне поездка моя гарантирована Платтеном только до Стокгольма».

Все это продолжалось до поздней ночи. А рано утром мы сели в предоставленный нам вагон «микст», то есть наполовину жесткий, наполовину мягкий, в котором нам предстояло ехать до Швеции, где уже можно было следовать в обычном порядке. Мы сели в этот пресловутый вагон, о котором было создано столько легенд, в частности смешная побасенка о «запломбированном вагоне», в коем якобы были ввезены в Россию. Ленин и сопровождающие его большевики. Единственным «основанием» для такой легенды послужило то обстоятельство, что, по договоренности Платтена с германским посольством, при проезде через Германию никто из немцев не имел права входить в наш вагон, равно как и мы обязывались не выходить из него. Таким образом, мы ехали на основах полной экстерриториальности. Вагон, в котором мы следовали, считался как бы клочком швейцарской территории. Насколько я помню, даже обслуживающего персонала, даже проводника при вагоне не было.

Подойдя к швейцарско–германской границе, наш поезд остановился на совсем пустынной станции — ни других поездов, ни публики. Наш вагон отцепили, чтобы прицепить его к другому поезду, но прежде была проделана церемония приема нас, заключающаяся в том, что каждый из нас выходил с задней площадки вагона, держа в руках клочок бумаги с начертанным на нем порядковым номером- первый, второй, третий — и так все тридцать. Показав этот клочок, мы входили в свой вагон с передней площадки. Никаких документов никто не спрашивал, никаких вопросов не задавал. Этим вся церемония и ограничилась.

Правда, немецкие власти, желая, очевидно, показать едущим в Россию русским, что к концу третьего года войны у них еще есть неисчерпаемые запасы продовольствия, распорядились, чтобы нам подан был ужин. Худенькие, изжелта–бледные, прямо‑таки прозрачные девушки в кружевных наколках и передничках разносили на тарелках огромные свиные отбивные с картофельным салатом. Но ведь мы знали из газет и из сообщений изредка приезжавших в Швейцарию из Германии людей, как голодает немецкий народ, до какой степени физического истощения он доведен. Да и достаточно было взглянуть на дрожащие от голода руки девушек, протягивающих нам тарелки, на то, как они старательно отводили глаза от еды, на их страдальческие лица, чтобы убедиться, что давно уж в Германии не видят ничего подобного. Запас провизии мы забрали с собой из Швейцарии на несколько дней. И мы совали в руки официанткам нетронутые тарелки с кушаньем. Пусть бедняжки хоть раз поедят досыта, пусть хоть раз уснут не на голодный желудок.

Все сношения с германскими железнодорожными властями велись через Платтена.

На больших станциях поезд наш останавливался преимущественно по ночам. Днем полиция отгоняла публику подальше, не давая ей подходить к вагону. Но поодаль народ все же собирался группами и днем, и даже по ночам и жадно смотрел на наш вагон. Нам махали издали руками, показывая обложки юмористических журналов с изображением свергнутого царя. Очевидно, эти истощенные до предела люди с землистыми лицами, а таковы были в то время все виденные нами немцы, связывали с проездом через их страну русских революционеров затаенные надежды на скорый конец ужасающей бойни, на мир и отдых от непосильного трехлетнего напряжения.

Вот то немногое, что мы видели сквозь окна нашего «микста». В вагоне шла своя жизнь. Владимир Ильич большей частью сидел один или с кем‑нибудь из более близких товарищей в своем купе, обсуждая план действий в России или читая, обдумывая предстоящие статьи и выступления. Мы по своим купе тоже обсуждали положение в России, гадали, как нас встретят, вели бесконечные споры о том, решится ли Временное правительство арестовать нас. Но большинство было настроено оптимистически. Рабочие не допустят ареста!

Иногда кто‑нибудь вдруг пускался в ребяческие шалости, не лишенные, впрочем, некоторой дозы яда. Так, один из товарищей, учитывая некоторую склонность к революционной романтике многих из нас и нашу привязанность к Фрицу Платтену, такому надежному, верному товарищу, такому заботливому другу*, вдруг пустил по рукам «документ», в котором говорилось, что так как есть опасность, что Фридрих Платтен не будет впущен в Россию, то, мол, в этом случае нижеподписавшийся обязуется также не въезжать до тех пор, пока не впустят Платтена. Мы читали этот «документ» один за другим и, не рассуждая (какие могут быть рассуждения, когда речь идет о благородном акте солидарности), подписывали. Уже с несколькими подписями документ дошел наконец до Владимира Ильича. Едва бросив на него взгляд, он спокойно спросил: «Какой идиот это писал?» И тут только мы, без всяких дальнейших объяснений, поняли, до чего это было глупо: ведь Временное правительство не то, что не приглашало нас в Россию, а делало все, чтобы помешать нам туда попасть, а мы вдруг сделаем ему такой приятный сюрприз, что сами откажемся!

Иногда мы вдруг собирались по нескольку человек, у кого голоса были получше и слух не слишком подводил, и шли в купе Владимира Ильича — «давать серенаду Ильичу». Для начала мы пели обычно: «Скажи, о чем задумался, скажи, наш атаман». Ильич любил хоровое пение, и нас не всегда просили удалиться. Иногда он выходил к нам в коридор, и начиналось пение всех подряд любимых песен Ильича: «Нас венчали не в церкви», «Не плачьте над трупами павших бойцов» и так далее.

И снова и снова мне приходилось удивляться той необычайной простоте, скромности и естественности поведения, которые отличали Владимира Ильича Никогда мне не приходилось видеть человека, до того естественного и простого в каждом своем слове, в каждом движении. Сам он, казалось, совершенно не чувствовал своей исключительности, не то чтобы дать ее почувствовать другим. Мы же знали, с каким необыкновенным человеком имеем дело, знали, что такие родятся не каждое столетие. Понимали, что сопутствуем человеку, который призван стать во главе восставшего народа. И все‑таки никто не чувствовал себя подавленным его личностью, даже смущения перед ним не испытывал. Он внушал лишь беспредельную любовь, с ним было радостно и счастливо. Человек чувствовал себя способным на гораздо большее, чем был способен до знакомства с ним, а главное, и сам становился проще, естественней.

Рисовка в присутствии Ильича была невозможна. Он не то чтобы обрывал человека или высмеивал его, а просто как‑то сразу переставал тебя видеть, слышать, ты точно выпадал из поля его зрения, как только переставал говорить о том, что тебя действительно интересовало, а начинал позировать. И именно потому, что в его присутствии сам человек становился лучше и естественней, было так свободно и радостно с ним.

Впрочем, должна сказать, что был такой единственный момент в моей жизни, когда мне от присутствия Владимира Ильича не только не стало радостно, а даже наоборот. Дело было так. В вагоне, где мы ехали, недоставало нескольких спальных мест и приходилось спать по очереди. И вот однажды, когда я в мою очередь бдения весело болтала с товарищами в коридоре, из своего купе вдруг вышел Ильич и потребовал, чтобы я шла спать, так как теперь‑де его очередь бодрствовать. И тут уж никакие протесты, никакие мольбы и уговоры не помогли. Ильич не ушел. Разумеется, не пошла ложиться на его место и я. Однако и сидя в коридоре, я чувствовала себя достаточно смущенной.

Так прошло трехдневное путешествие по Германии. Но для нас эта дорога оказалась самой легкой ее частью, и именно потому, что в наш вагон никто не входил, сами мы не выходили и, таким образом, ни с кем посторонним не сталкивались.

Дело в том, что путешествие наше вызывало повышенный интерес в прессе и воюющих, и нейтральных стран. И вот, чтобы избежать всяческих кривотолков, пересудов и газетных уток, было решено, что никто из нас, едущих, ни в какие объяснения с репортерами, корреспондентами, интервьюерами и прочее не вдается, ни на какие вопросы не отвечает. Все необходимые сведения о нашей поездке и дальнейших намерениях, все интервью дает один Владимир Ильич.

Во время путешествия по Германии не было ничего легче, как соблюдать это условие. Мы чувствовали себя свободно, как в одной из наших швейцарских квартирок. Но вот в Заснице наш поезд въехал в трюм огромного парома, сами мы разместились по каютам и после четырехчасового путешествия очутились в шведском городе Мальмё, откуда уже в шведском вагоне направлялись в Стокгольм. И тут началось. Уже с раннего утра в наш вагон стали ломиться репортеры. Они врывались в двери вагона, вскакивали в окна. На каждого из нас набрасывалось по двое, по трое.

Строго выполняя решение не отвечать ни на какие вопросы, мы не говорили даже «да» и «нет», а лишь мотали головами и тыкали пальцами в направлении Ильича. Полагая, что мы не понимаем вопросов, представители прессы пытались заговаривать с нами на французском, немецком, английском, даже на итальянском языках. Нашлись, наконец, и такие, которые, справляясь со словарем, задавали вопросы на русском или польском языках. Мы мотали головами и тыкали пальцами в Ильича. Боюсь, что у западной прессы создалось впечатление, будто знаменитый Ленин путешествует в сопровождении глухонемых.

Нет, право, это был нелегкий путь. Наконец, поезд прибыл в Стокгольм. Здесь Ленина встретил мэр города, левый социал–демократ, и несколько его товарищей, и в сопровождении их мы отправились в расположенную неподалеку довольно комфортабельную гостиницу. По дороге наше шествие с обоих тротуаров обстреливали фоторепортеры. Приученные годами к конспирации да к тому же памятуя о заметке в «Пти паризьен», где нам угрожали расправой, как с государственными изменниками, мы, как могли, отворачивались от объективов, и в результате в печати появилось, насколько мне известно, не очень много снимков, да и на тех мало кого можно было узнать.

Мы немного отдохнули, те, кто уж очень обносился за годы скитаний, купили кое‑что в магазинах, а вечером мы двинулись в дальнейший путь, теперь уже прямо к русской границе.

Ранним морозным утром мы высадились в маленьком рыбачьем городке Хапаранда и через несколько минут столпились на крылечке небольшого домика, где за гроши можно было получить чашку черного кофе, бутерброд. Но нам было не до еды. Перед нами простирался замерзший еще в это время года залив, а за ним — за ним территория России, город Торнео и развевающийся на здании вокзала красный флаг Да, вот он свободно и весело развевается в стране, где пролилось за него столько крови. Мы молчали от волнения, устремив на него глаза. Конечно, впереди еще борьба, еще много жертв, много всего, но все же вот оно развевается, красное знамя, сзывая борцов Россия, с которой мы столько времени разлучены, Россия, куда так мучительно рвались.

К крылечку подъехало десятка полтора саней с впряженными в них маленькими мохнатыми лошадками. Мы стали попарно рассаживаться, чтобы переехать через залив. Я вдруг вспомнила, что в чемодане у меня лежит маленький красный платочек с вышитым серебром на уголке названием швейцарской деревни Champeгу. Я достала его, привязала к взятой у мужа альпийской палке и сидела в санях, не сводя глаз с красного флага над вокзалом в Торнео и сжимая в руках свое самодельное знамя. В это время сани Владимира Ильича объезжали наши, чтобы стать впереди процессии. Владимир Ильич, не глядя, протянул руку, я вложила в нее свой флаг. Все сани сразу тронулись Владимир Ильич высоко поднял над головой красный флаг, и через несколько минут, со звоном бубенчиков, с поднятым над головой Ленина маленьким флажком, мы въехали на русскую территорию.

На перроне в Торнео каждого из нас окружила толпа рабочих, солдат, матросов, посыпались вопросы, ответы, разъяснения. С первой минуты начался горячий, живой разговор. «Смотрите, дорвались!» — сказала мне Надежда Константиновна, кивая на нескольких наших особенно горячих агитаторов, казалось забывших о том, что надо ехать дальше, отдаваясь счастью общения с революционной массой.

Дальше мы ехали, как в счастливом сне. В Белоострове рабочие прямо из вагона вынесли на руках Владимира Ильича к импровизированной трибуне. Митинг продолжался и в вагоне, где народ толпился около каждого из нас.

В Петроград мы приехали поздно ночью. На перроне был выстроен почетный караул матросов. Это ошеломило. Этого мы себе как‑то не представляли. Ведь впервые войска организованно перешли на сторону народа, этого мы еще не видели никогда. Не помню, кто проводил Владимира Ильича и нас вслед за ним в царские комнаты Финляндского вокзала. Но там он, словно на неожиданную помеху, натолкнулся на пришедшего скрепя сердце встречать его одного из лидеров меньшевиков — Чхеидзе, который тотчас начал свою «приветственную речь», сводившуюся, в сущности, к кисло–сладким комплиментам и назиданиям о том, что не должно нарушать «единство революционной нации», «омрачать ликование бескровной революции», и прочее в этом роде. Ильич не только не отвечал на это, он даже и не дослушал, кинувшись к группе рабочих, стоявших где‑то позади Чхеидзе. Мгновение спустя, толпа уже вынесла его на броневик на площади, и под темным низким небом Петрограда зазвучала речь Ленина. Прямо оттуда — во дворец Кшесинской, где, несмотря на то, что было уже около трех часов ночи, собрались питерские рабочие–большевики. Толпа стояла и под окнами дворца. И снова выступление Ленина перед замершей в напряженном внимании толпой.

А выйдя утром на улицу, мы увидели и приветствие буржуазии: стены главных улиц Питера были оклеены плакатами: «Ленина и компанию — обратно в Германию». Но, как говорится, «сие от нее не зависело». Питерский пролетариат сказал свое слово достаточно громко и внушительно.

Несколько дней спустя почти все мы разъехались по разным городам России, неся в массы ленинские идеи, призывая превращать войну империалистическую в войну гражданскую, выбивать власть из рук захватившей ее буржуазии. Мы с Г. Усиевичем уехали в Москву, где и встретили Октябрьскую революцию Впоследствии, уже после гибели моего мужа от рук белогвардейцев, мне еще не раз случалось видеть Владимира Ильича — на площадях Москвы и у него на квартире. И при этих встречах мне бросался в глаза все тот же скромный до бедности образ жизни человека, которому страна с радостью дала бы все, что у нее было самого лучшего и что он упорно отвергал, пока голодали миллионы рабочих и крестьян. Обо всем этом лучше и больше могут рассказать другие, те, кто в то время стоял несравненно ближе к нему, лучше знал все это. Я старалась говорить лишь о том, чему уже почти не осталось живых свидетелей, могущих рассказать об этом лучше.

* Наша всеобщая любовь и доверие к Платтену были и последствии вполне оправданы жизнью 1(14) января 1918 года Паттен прикрыл Ленина от пули стрелявшего вслед машине террориста И сам уцелел лишь благодаря счастливой случайности