«Прощание славянки»

1Интимные подробности

Неожиданное появление Натали ни в коем случае не было связано с «волшебным зеркалом». Хитрый Котяра раньше меня увидел ее в иллюминаторе на гранитном спуске. Она стояла, зябко приподняв плечи, съежившись, сжав длинные ноги в блестящих русалочьих колготках.

— Слава… — опять позвала она.

Металлическое зеркало было совсем ни при чем.

Я даже не успел решить — чьи глаза я вспомнил, как она тут же появилась на спуске. Я встал. И Котяра встал.

— Славик, мы договорились?

Я уже забыл, о чем мы с ним договорились, но он напомнил шепотом:

— Шестого у меня аренда кончается. Поговоришь с профессором?

— Поговорю, — быстро согласился я, боясь, что совсем замерзнет на спуске девушка-мальчик.

Мы с Котярой одновременно выскочили на палубу. Натали обрадовалась.

— Слава, ты здесь, да? Я так боялась, что ты уйдешь.

— А что случилось? — спросил ее Котяра. — Костя Жорика убил, что ли?

Натали рассмеялась.

— Все очень хорошо. Да? Они все поехали в гости к Людмиле на Каменный остров. Да?

— А ты чего же не с ними? — допрашивал ее строго Котяра.

Натали улыбнулась.

— Константэн мне велел идти к вам.

— Зачем это? — нахмурился Котяра.

— Чтобы я одна не ходила. Чтобы ко мне никто не пристал,— как само собой разумеющееся объяснила ему Натали. — Константэн сказал, что вы довезете меня до отеля «Европа».

— Как это мы тебя довезем? — рассердился Котяра. — Питер — не Венеция.

Я подал руку Натали.

— Садись. До самого отеля мы не довезем. Подбросим до канала Грибоедова. А там рядом. Я тебя провожу.

Натали поддернула узкую короткую юбочку и перешагнула через леер. На секунду мелькнули белые трусики.

Котяра недовольно возился у штурвальчика. Натали мешала его планам. Он боялся, что я забуду о нашей договоренности. Я хотел проводить Натали в теплую каюту, но она воспротивилась.

— Я хочу здесь. Я хочу смотреть ваш город.

— Не насмотрелась еще? — проворчал я недовольно.

Она села на корме и сказала серьезно:

— На него невозможно насмотреться, да? У меня такое чувство, Слава, как будто я здесь уже была… Когда-то очень давно, да?

Я накрыл ее байковым одеялом. Она благодарно кивнула.

— Может, чуток коньячку? Для сугрева,— спросил я ее.

— Нет! — испугалась почему-то она. — Пожалуйста, не надо. Да?

Котяра оттолкнулся от спуска и включил двигатель. «По-по-по-по-по», — простуженно загудела выхлопная труба.

Малиновые перья почти совсем растаяли над Васильевским островом, зато все ярче разгоралось солнце за Петропавловкой. На одной стороне неба еще умирала ночь, а на другой уже царило новое утро. Натали задумчиво смотрела на странное небо. Задумчиво и серьезно. Я сел рядом.

— Слава, — наконец сказала она, — мне очень неприятно… да?

— Почему?

— Профессор очень обидел тебя, да?

Я успокоил ее:

— Да не бери в голову.

Она сначала про себя уразумела смысл выражения, потом сказала взволнованно:

— Это нельзя не брать в голову. Да? Это очень серьезное обвинение. У нас во Франции за это могут судить!

— За что? — не понял я.

— За фашизм,— прошептала она.— Разве ты нацист, Слава?

Я успокоил ее:

— Русский человек не может быть нацистом по определению.

— По какому определению? — не поняла она.

— Нацист — это состояние крови. А русский — это состояние души.

Она задумалась.

— Значит, можно быть русским по состоянию души, но не быть русским по крови? Да? Я, наверное, не так поняла?…

— Ты все очень правильно поняла,— похвалил я ее.— Немка Екатерина II на полном серьезе считала себя русской. И очень обижалась, когда ей напоминали о ее немецком происхождении.

Она обернулась на памятник Безумному Императору:

— Может быть, наш Фальконе тоже был русский? Да?

— Конечно,— подтвердил я.— Ты можешь себе представить такой памятник где-нибудь у вас в Европе?

Она весело рассмеялась.

— Нет. Такого памятника в Европе не может быть. Там бы не позволили так изобразить великого императора. Да?

— Точно! У Михайловского замка стоит типичный европейский памятник Петру. В римских доспехах. Тупой и скучный. На мертвой лошади, — привел я в пример памятник Растрелли.

— Да? — удивилась она. — Я еще не видела его. Ты мне его покажешь, Слава?

— Если твой Жорж позволит…

Она странно посмотрела на меня и подняла голову к небу.

— У меня такое чувство, что я есть и в то же время меня нет. Очень тревожное чувство… Ты меня понимаешь, Слава? Да?

— Это у нас такой город. Заколдованный город…

— Почему? — шепотом спросила она. — Почему он заколдованный?

Я показал рукой на небо и прочитал свою любимую строчку:

— «Румяный запад с новою денницей на севере сливались, как привет свидания с молением разлуки…» И свидание, и разлука у нас происходят одновременно… Причина и следствие — одновременно! Понимаешь?

— Я не знаю этих стихов Пушкина, — сказала она.

— Это не Пушкин. Это Лермонтов.

Она расстроилась.

— Я еще очень мало про вас знаю… Вы странные люди… И город у вас странный… Я не узнаю себя в вашем городе… Да?

— Конечно,— съехидничал я. — Чужой человек в нашем городе запросто может свихнуться.

Она посмотрела на меня как-то жалобно.

— А разве я чужой, Слава? Да?

Катер сбавил ход, зарычал, развернулся по параболе, оставляя за кормой кружевную пену, и плавно вошел под горбатый мостик над Зимней канавкой. Натали, опустив голову, оперлась локтями на пустую кожаную торбочку на коленях.

— Что-то случилось, Натали? — спросил я.

— Где? — она подняла голову.

Я понял, что действительно у них в ресторане что-то произошло. Не зря она оказалась одна у катера. Натали улыбнулась грустно.

— Слава, эта Людмила очень оригинальная женщина… да?

— Наверное, — ответил я осторожно.

— Почему наверное? — прищурилась она. — Ты же ее хорошо знаешь?

— Откуда? Я только вчера с ней познакомился,— сказал я почти правду.

Натали не поверила.

— Она говорит с тобой как со старым знакомым. Она тебя называет «Ивасик». Да?

Мне не хотелось рассказывать Натали о нашем детском «романе». Рядом с ней вся та история казалась мне почему-то стыдной чушью. Мы уже плыли по Мойке, и чтобы отвлечь ее, я показал ей свой дом:

— Вот здесь я живу.

— О-ля-ля! — обрадовалась Натали. — Ты живешь напротив Пушкина! Ты счастливый человек! Да?

Окно в моей комнате было открыто. Мне показалось, что в окне на секунду мелькнула чья-то тень. Мелькнула и пропала. Я нащупал в кармане ригельный ключ. Кто там может быть без меня? Кому я нужен? В окне колыхнулась от ветра занавеска. Я решил, что принял за человека тень занавески. И успокоился.

Натали по-мальчишески упрямо тряхнула стриженой головкой.

— Послушай, Слава, пригласи меня к себе. Да?

— Ладно, — пообещал я. — Уберусь как следует и приглашу.

— Нет,— уперлась Натали.— Сейчас пригласи. Сейчас, да?

— Зачем? — растерялся я.

Она посмотрела на Котяру и наклонилась к моему уху:

— Мне нужно с тобой говорить. Очень серьезно говорить. Да? Пригласи меня к себе. Сейчас! Ну, пожалуйста.

Шепот ее щекотал мне ухо, я слышал едва уловимый, тонкий запах ее духов… И я крикнул Котяре:

— Леня, греби к моему дому!

Котяра хмуро посмотрел на меня через плечо, хотел что-то сказать, но послушно направил катер к знакомому спуску. Всем своим видом он показывал, что подчиняется мне во всем, о чем бы я его ни попросил, — только бы я не забыл о нашей договоренности. Я взглядом показал ему, что я все помню…

Конечно же, в моей комнате никого не было. Все было так, как я оставил, уходя с Константином к антиквару. Натали, проходя мимо стола, взяла чашку и показала мне на ее краешке след темной губной помады.

— Слава, ты только вчера с ней познакомился? Да?

— Вчера, — смутился я.

Натали поставила ее чашку рядом с моей.

— Ты очень хорошо с ней познакомился. Да?

— Она приходила по делу.

Натали подошла к окну и повернулась ко мне спиной.

— Я тоже пришла к тебе по делу.

Она замолчала. Я ждал. Она смотрела на ту сторону Мойки, на желтый особняк княгини Волконской, в котором Пушкин перед смертью снимал весь бельэтаж.

— Послушай, Слава,— не поворачиваясь ко мне, спросила Натали. — А Дантес в этом доме бывал?

Когда-то, еще в университете, я писал курсовую работу по истории города. Чтобы не ходить далеко, я решил описать историю особняков, видимых из моего окна. Сейчас пришлось напрячь память и вспомнить кое-что из моей курсовой. Я подошел к Натали.

— Дантес бывал здесь. Но недолго. Чуть больше месяца…

Натали удивленно посмотрела на меня.

— Откуда такая точность?

Я объяснил:

— До середины сентября Пушкины жили на даче на Каменном острове…

— Там, где теперь живет она? — прищурилась Натали. — Ты у нее был там, Слава? Да?

Мне не хотелось вспоминать сейчас тупой бетонный забор, «гостевую» тюрьму и то, как меня оттуда вывозила Людмила… ригельный ключ, прижатый к синей жилке под ее скулой…

— На Каменном острове Дантес бывал у Пушкиных. Он стал чуть ли не другом семьи. Очаровал всех трех сестриц Гончаровых. Когда они переехали с дачи в этот дом, он просто не мог у них не бывать. До конца октября…

— Почему до конца октября? — спросила Натали.

Историю первой дуэли Пушкина с Дантесом я помнил смутно.

— Что-то произошло у Дантеса с Натальей Николаевной в конце октября…

Натали загадочно улыбнулась.

— В жену Пушкина влюбился сам император. Николай. Да? И Наталья Николаевна отказала Дантесу. Он очень переживал. Он заболел даже. Да?

Такой крутой поворот в любовной истории Дантеса и Н. Н. оказался для меня полной неожиданностью.

— Интересно… — сказал я. — Откуда тебе известны такие интимные подробности?

Натали поправила свою короткую юбочку и уселась в низкое кресло, сдвинув набок ноги в русалочьих колготках.

— Это сенсация. Да? Это заслуга профессора. Мсье Леон долго работал в архиве Геккернов. Он нашел записную книжку Жоржа Дантеса. Его дневник, о котором не знает никто. Сегодня вечером в лекционном зале этого дома профессор сделает свой сенсационный доклад… Да?

Я думал о своем и спросил невпопад:

— Неужели он хочет отмазать Дантеса?

Натали сморщила носик.

— Что значит «от-ма-зать»? От чего «отмазать»?

— Ну, выгородить Дантеса, — объяснил я, — реабилитировать его, что ли?

Натали пристально посмотрела на меня.

— Жоржа Дантеса не надо реабилитировать. Да? Он ни в чем не виноват. Он любил ту женщину. Очень любил… Да?

— А как же Пушкин? — спросил я опять невпопад.

Она мне трезво объяснила:

— Разве Жорж виноват, что эта женщина оказалась женой вашего великого поэта? И все закончилось так трагично? Да? Представь себе на минуту, Слава, что Наталья Николаевна была бы женой какого-нибудь чиновника. Да? Никакого скандала бы не было. Не было бы никакой трагедии. Жорж увез бы ее с собой во Францию. Да? То, что она оказалась женой Пушкина, — это роковая случайность… Да?

Опять «роковая случайность»! Я уже выяснил для себя, что такое случай и с христианской, и с марксистской точек зрения.

А Натали, откинувшись на спинку кресла, рассказывала мне почти без акцента. Только иногда на букве «р» словно маленький шарик обольстительно перекатывался у нее во рту.

— Ведь Жорж полюбил женщину, а не жену Пушкина. Он Пушкина и не читал никогда. Потому что почти не говорил по-русски. Со своими друзьями по полку, со знакомыми женщинами он общался только на французском языке. Тогда вся мыслящая Россия говорила по-французски… Да? Даже любимая гер-роиня Пушкина, «русская душой», Татьяна. Да? Жорж полюбил Наталью Николаевну безумно. Слава, ты читал его письма? Они у вас уже опубликованы. Да?

Пришлось ей признаться, что до писем Дантеса я еще не дошел. Натали шумно удивилась — «о-ля-ля!» — схватила со стола свою кожаную торбочку, сосредоточенно порылась в ней и достала небольшую книжицу в мягком голубом переплете.

— Вот. Почитай. Она на русском языке.

Я кивнул и отложил книжку в сторону, но Натали взяла ее, нашла нужную страницу и прочитала мне как стихи:

— «Я безумно влюблен! Да, безумно, ибо не знаю, куда преклонить голову… И всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня, но мы не можем видеться, так как ее муж возмутительно ревнив…» Красиво, да?

Я думал, как мог ревнивый Жорик отпустить ее одну. Но спросил я не об этом:

— А откуда знает Дантес, что она его любит? Ведь ему все это могло только померещиться.

— По-ме-р-ре-щиться? — переспросила она, перекатывая во рту звонкий шарик, и перелистнула страницу. — Слушай дальше, Слава! «Если бы ты знал, как она утешала меня, видя, что я задыхаюсь и в ужасном состоянии; а как она сказала: Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой…"».

Натали положила книгу на колени и победно посмотрела на меня.

— Это очень большая любовь, Слава. Да?

Я засмеялся. Она вздрогнула.

— Что-то не так? Да?

Я попробовал ей объяснить мелькнувшую у меня догадку:

— Помнишь, как заканчивает Татьяна свой монолог к Онегину?

Натали откинула голову на спинку кресла, прикрыла глаза и процитировала, перекатывая шарик:

— Но я др-ругому отдана и буду век ему вер-рна… Да?

Я взял с ее колен голубую книжку, открытую на нужной странице.

— А теперь давай сравним, как заканчивает свой монолог Наталья Николаевна. «Любите меня всегда так, как любите теперь, моя любовь будет вам наградой…» Татьяна ставит жирную точку в отношениях с Онегиным, а Наталья Николаевна обещает Дантесу любовь! Как говорится, почувствуйте разницу!

Натали рассердилась.

— Ты не прав, Слава! Она говорит совсем о другой любви. Она отдает Дантесу свое сердце! Которое принадлежит только ей… О плоти тут не сказано ни слова!

Я посмотрел на дату в письме и посчитал на пальцах:

— Март, апрель, май…

— Что это? — не поняла Натали.

Я объяснил:

— Этот пылкий разговор произошел у них в феврале. А уже в мае Наталья Николаевна родила дочь. Значит, во время любовного разговора с Дантесом она на седьмом месяце беременности… Ее уже подташнивает, уже ребенок стучится ножками в живот… А она, танцуя с Дантесом мазурку, обещает ему свое сердце?…

Натали уперлась подбородком в ладонь.

— Ты не веришь в ее любовь, Слава?

Я пожал плечами.

— Ей очень приятно, что за ней ухаживает первый красавец Петербурга…

— А в любовь Дантеса ты веришь? Да?

Она спросила это так трогательно и так хитро… Я понял — она меня проверяет в чем-то… Я поглядел в книжку и сразу же наткнулся на первую фразу следующего письма Дантеса к Геккерну от 6 марта 1836 года. И прочитал ее вслух:

— «Мой дорогой друг, я все медлил с ответом, ведь мне было необходимо читать и перечитывать твое письмо. Я нашел в нем все, что ты обещал: мужество, для того чтобы снести свое положение. Да, поистине, в самом человеке всегда достаточно сил, чтобы одолеть все, с чем он считает необходимым бороться, и Господь мне свидетель, что уже при получении твоего письма я принял решение пожертвовать этой женщиной ради тебя…»

Натали смотрела на меня, склонив голову набок:

— Слава, что ты этим хочешь сказать?

— Это говорит сам Дантес, — поправил я ее.

Натали прищурилась.

— Но Жорж говорит совсем не то, что ты думаешь. Ты думаешь, если он пожертвовал ею ради своего приемного отца, он не любил, — она взяла из моих рук книгу. — Ты не дочитал дальше, Слава. «Решение мое было великим! Но и письмо твое было столь добрым, в нем было столько правды и столь нежная дружба, что я ни мгновения не колебался; с той же минуты я полностью изменил свое поведение с нею: я избегал встреч так же старательно, как прежде искал их; я говорил с нею со всем безразличием, на какое был способен». Жоржу было очень тяжело принять такое решение… Да?

Я молчал. И она спросила:

— О чем ты думаешь, Слава? — И сама же за меня ответила: — Ты думаешь, что у Жоржа с Геккерном была мужская любовь, да?

— Дело не в этом, — думал я о своем.

— А в чем же?

— Где в это время находится Геккерн? Куда ему пишет Дантес?

— Барон с мая месяца 1835 года находился на лечении в Европе. Он вернулся в Петербург ровно через год. Да?

Я задумался.

— Барон бросил своего красавца на целый год…

— Он не бросил его,— сказала Натали.— Он в Европе хлопотал об усыновлении Дантеса. И добился этого у нидерландского короля. С трудом добился. Он писал Жоржу. Наставлял его… Да?

— И наставил,— кивнул я.— Жорж пожертвовал ради него своей любовью…

Она поняла, что я еще не все сказал.

— И что? Что дальше, Слава?

Я улыбнулся ее нетерпению.

— А дальше самое интересное… Летом барон уже в Петербурге. А Дантес на Каменном острове начинает с

Натальей Николаевной открытый флирт. И барон этому нисколько не препятствует, не ревнует. Дело в ноябре доходит до дуэли. Дантес женится на сестре Натальи Николаевны…

— Чтобы спасти ее честь, да? — вмешалась Натали.

— Допустим, — согласился я. — Но в январе-то, уже женатый на Екатерине, он продолжает открыто, у всех на глазах, свои любовные атаки! А 25 января домой к Пушкину приезжает сам Геккерн и доводит дело до открытого скандала! Зачем?!

— Зачем? — как эхо повторила за мной Натали.

И я сказал уже с полной уверенностью:

— Это была откровенная провокация!

— Против Пушкина? Да? — спросила она тихо.

— Не только, — ответил я. — Это была провокация против России.

Она долго молча смотрела на меня и наконец спросила:

— Слава, ты можешь это доказать? Да?

— Ну, если подумать хорошенько… смогу.

Она взяла меня за руку.

— Слава, подумай хорошенько. К сегодняшнему вечеру. Да?

Я засмеялся.

— А сколько мне заплатят?

— О-ля-ля! — вскрикнула Натали и отвернулась к окну. — Слава, я жутко проголодалась. Принеси мне • что-нибудь поесть. Что у тебя есть в холодильнике?

Я засмеялся.

— У меня ничего нет.

— Как это? — удивилась она.

— Все, что было, мы еще вчера с Костей съели… Даже позавчера, — поправился я.

— И ты два дня ничего не ешь? Да?

— Мне было не до этого.

Она подняла со стола чашку, запачканную губной помадой.

— Ты говорил по делу?… Да?

И тут меня осенило. Я поглядел в окно. У спуска стоял белоснежный катер. Котяра, скинув куртку и тельняшку, лежал на скамейке на корме, прикрыв лицо фуражкой. Делал вид, что загорал. Но я-то знал, что он уже мой раб.

— Натали! — сказал я торжественно. — Сейчас я устрою тебе шикарный завтрак. Что ты будешь пить? Коньяк или шампанское?

Она засмеялась.

— Ты волшебник, Слава? Да?

— Не бывает чудес, Натали. Все, что людям кажется чудом, на поверку оказывается избитой, пошлой реальностью. Наш катер набит вином и закусками под завязку. Костя не успел отпраздновать свои именины. Я возьму немного от его шедрот. Он мне простит, я уверен. Так что тебе принести? Шампанского?

— Нет, — смеялась она. — Вина не надо… А ты, если хочешь, пей. Только совсем немного. Да? Мне нужно с тобой говорить. Да?

Только тут я понял, что серьезный разговор, за которым она пришла ко мне, еще и не начинался, до сих пор она меня только проверяла. И я заторопился.

— Подожди. Я быстро.

Она улыбнулась загадочно.

— Я тебя жду, Слава. Да?

2Лямур-тужур

Пропадал я совсем недолго. Котяра сложил в картонный ящик из-под вина закуску, фрукты, бутылку шампанского и бутылку коньяка. Вручая мне коробку, Котяра сказал торжественно:

— Я был прав, Славик. Ты ее трахнешь. Только не забывай, Славик, человека, которому ты обязан своей жизнью!

— Заткнись, Котяра! — рассердился я. — Она пришла по делу!

Котяра оскалился:

— Ну-ну… Только помни, Славик, что ты со мной еще не рассчитался. Ты обещал поговорить…

— Поговорю! — бросил я уже на ходу, поднимаясь по спуску.

Было еще совсем рано. Наш дом спал. А на той стороне Мойки, у дома Пушкина, суетились люди в синих комбинезонах. Готовили к юбилею старый желтый особняк…

Я ногой открыл дверь в свою комнату и вошел, прижимая к груди картонную коробку с едой И питьем. Вошел и застыл на пороге. На кресле у окна аккуратно висели короткая юбочка, светлая блузочка, блестящие русалочьи колготки… А сверху всего — белые трусики…

— Слава, я здесь. Да?

Я чуть коробку не уронил.

Натали лежала на моей тахте за стеллажами. В шкафу она нашла белье и постелила единственную, оставшуюся у меня чистую смену. Накрывшись одеялом до подбородка, она смотрела на меня серьезно, изучающе.

Я поставил коробку на стол.

— Ты же сказала, что хочешь есть?

— Я это сказала, чтобы ты вышел из комнаты. Да?

— Зачем? — не понял я.

Она чуть откинула одеяло и приподнялась на локте. На ней была белая шелковая рубашечка, сквозь кружева просвечивала маленькая грудь.

— Я готова тебе хорошо заплатить, Слава. Да?

Я растерялся.

— Ты меня так поняла?

Она засмеялась.

— Не надо притворяться, Слава. Да?

Я подошел к тахте.

— Сядь, Слава, — хлопнула она рукой по одеялу. — Сначала договоримся. Да?

Я сел на краешек тахты.

— Слава, — решительно сказала она. — Мне очень нужно, чтобы к сегодняшнему вечеру ты написал статью о Дантесе и Геккерне. Мне очень нужно. Да?

На моей подушке лежала стриженая мальчишеская головка. Перламутровые глаза были полузакрыты, влажный рот обольстительно перекатывал звонкий шарик:

— К сегодняшнему вечер-ру. Да?

Меня в жар бросило. Я переспросил, ничего не понимая:

— О чем тебе нужна статья?

— О пр-р-ровокации, — звонко раскатился шарик. — О пр-ровокации пр-ротив Р-р-россии. Да?

Не помня себя, я стащил потную рубашку сафари.

— Натали! За такую цену тебе будет убойная статья! Убойная! Я уничтожу этих педерастов!

Она тихо засмеялась.

Дрожа от возбуждения, я забрался к ней под одеяло. Она обхватила мои ладони.

— Не сразу, Слава… Не сразу, да?…

Она стала целовать меня в шею…

И в этот момент за окном пронзительно заорал Котяра:

— Славик! Сла-вик! Ёк макарёк!

Она вздрогнула и оттолкнула меня от себя. Я успокаивал ее, целовал ей грудь,

— Славик! — надрывался Котяра.

Она закрыла лицо руками.

— Что-то случилось. Иди посмотри. Да?

Согнувшись в три погибели, я доковылял до окна.

Борт о борт с нашим катером стоял широкий бело— синий глиссер речной милиции. Котяра, увидев меня в окне, завопил еще фомче:

— Славик! Полундра! Менты нас гонят. Давай вниз, Славик. Я без тебя не уеду!

Я ничего не понимал. На той стороне Мойки собралась уже небольшая толпа. У пушкинского подъезда стояло открытое ландо, полное дам в разноцветных старинных кринолинах. В пролетке сидел молодой курчавый парень с бумагами в руках, с цилиндром на голове. Издали я узнал Пушкина. От Дворцовой площади к его дому подходил строем оркестр, одетый в малиновые гусарские ментики. Оркестр по знаку тамбурмажора грянул вдруг почему-то марш из кинофильма «Гусарская баллада». Пушкин в пролетке зажал уши руками и уставился в бумаги на коленях. Он учил свою роль.

Все походило на дурной сон.

— Славик, скорей! Сейчас губернатор приедет. Менты оборзели, Славик! Ёк макарёк!

— О-ля-ля!

Натали, уже одетая, стояла у окна, рядом со мной.

— Сегодня открытие праздника. Я совсем забыла, Слава. Мы тоже должны быть здесь. Помоги мне скорей попасть в отель. Да?

Я кое-как оделся и схватил со стола картонную коробку.

— Это оставь, — сказала Натали. — До вечера оставь в холодильнике. Я рассчитаюсь вечером. Да?…

По Мойке мы помчались к каналу Грибоедова. Там шусков не было, и Котяра причалил к плавучему ресторану напротив валютной пивной «Чайка». Натали узнала за мостом Казанский собор и обрадовалась:

— Я почти дома, да?

Натали хотела бежать к Невскому, но я потащил ее к Итальянской, до подъезда гостиницы отсюда было ближе. До угла она лихо неслась за мной на своих высоких каблучках. На углу остановилась, запыхавшись.

— Все! Больше не могу. Да?

По пустой поутру Итальянской мы пошли шагом к площади Искусств.

— Слава, — сказала она, — мне очень нужна твоя статья. В шесть часов вечера я за ней приду. Я рассчитаюсь. Да?

И тут вдруг до меня дошло.

— Ты хочешь опустить Жорика!

— Что я хочу? — не поняла она.

— Ты хочешь отомстить своему красавцу за то, что он потерял голову от Людмилы. Все очень просто, как огурец, — и я засмеялся.

Она остановилась и строго посмотрела на меня.

— Все очень не просто, Слава. Ты плохой психолог. Любовь здесь совсем ни при чем. Да?

«Тук-тук-тук», — застучали ее каблучки. Она пошла вперед, не дожидаясь меня. Только у подъезда гостиницы она обернулась.

— Да, я совсем забыла. Константэн просил тебе передать эту бумагу, — и она протянула свернутый вдвое ксерокс тринадцатой страницы.

Она подождала, пока я спрячу бумагу в карман рядом с «мандатом» Котяры.

— Слава, ты сделаешь то, о чем я тебя просила?

Я посмотрел в ее тревожные перламутровые глаза.

— Я же обещал.

Она поднялась на цыпочки и поцеловала меня в губы.

— Мерси… О-ля-ля, — она испуганно вздрогнула.

От скверика к гостинице бежал через дорогу мсье

Леон, что-то на ходу гортанно кричал ей по-французски. Она ему ответила, махнула мне рукой и скрылась за дверями отеля.

Профессор подбежал к гостинице, испепеляюще посмотрел на меня и подошел к знакомому белому лимузину, сказал в окно:

— Еще минуту. Она сейчас будет.

Я тоже пошел к лимузину, надеясь увидеть Константина. Но в машине был только шофер Боря и профессор, уже забравшийся на заднее сиденье. Он отвернулся от меня.

Чтобы не раздражать его, я пошел в сквер. Ни о каком разговоре с ним не могло быть и речи. Выполнить поручение Котяры сегодня было невозможно. Я сел на пустую скамейку в сквере у памятника Пушкину. Я хотел хоть издали еще раз поглядеть на нее, когда она будет садиться в машину. Вернее, не столько на нее я хотел посмотреть, сколько на белокурого красавца. Он-то как воспринял ее ночное исчезновение?…

Скоро она вышла из подъезда в строгом сером платье. Одна. Белокурого красавца с ней не было. Она остановилась у лимузина, обернулась и помахала рукой. Она знала, что я не уйду, не проводив ее. Профессор открыл ей заднюю дверцу. Лимузин задом отъехал от стоянки и, сделав полукруг у памятника Пушкину, завернул к Садовой.

— Поздравляю, господин конспиролог, — сказал кто-то за моей спиной…

Я и не заметил, как на мою скамейку подсел какой-то шикарный иностранец в кремовом летнем костюме, в клетчатой тирольской шляпе. Смуглый иностранец улыбался моему изумлению.

— Кто бы мог подумать, что вы пользуетесь таким бешеным успехом у дам?

Говорил он тихо, спокойно, абсолютно без акцента. Неожиданных знакомств за эти дни мне хватило по горло. Я хотел встать и уйти, но иностранец настойчиво задержал меня за руку.

— Вы нарушили наш договор. Мы же договорились о небольшой консультации. Вы меня очень подвели. Непосредственно.

Только тут я узнал в иностранце генерала Багирова. Только по его любимому слову. Генерал подсел ко мне поближе.

— Согласитесь, Слава, вы должны выполнить наш договор. Непосредственно…

3Иностранное кино

Опять я был кому-то должен. Опять мои долги росли, как на дрожжах, с самого утра. А день обещал быть сказочным. Над бронзовой курчавой головой Пушкина в синем-синем небе распороли подушку легких облаков…

На скамейке напротив, подавшись вперед, приготовясь к броску, сидел Юрик. Он не отрывал от меня своих странных, страшных глаз.

Генерал сделал знак рукой, и Юрик сорвался с места. Он подошел ко мне и достал из кармана пиджака наручники. Генерал огляделся и поморщился.

— Не надо. Слава умный человек. Он и так все понял. Ведь правда, Слава?

Юрик спрятал наручники и устроился на скамейке рядом со мной, с другой стороны от генерала. И я спросил их обоих:

— Что я должен понять?

Генерал посмотрел на меня удивленно.

— Неужели вы до сих пор не поняли, что оказались в самом эпицентре кровавой игры? Неужели вы этого не поняли, Слава?

Разве можно было не понять этого? Я не понимал другого.

— А кто с кем играет?

Генерал мне терпеливо объяснил:

— Играют, как говорится, «некоторые круги» и мы.

Я опять спросил:

— Нельзя ли поточнее, генерал? Кто такие эти «некоторые круги» и кто такие «вы»?

Генералу было непривычно объяснять такие элементарные вещи. И он сказал нехотя:

— «Некоторые круги» — это иностранная разведка. А «мы» — это мы. Непосредственно.

— Вы — это наша разведка? — уточнил я.

Генерал огляделся и кивнул.

— Контрразведка. Так будет точнее.

— Вы же в отставке.

Генерал обиделся.

— У нас не бывает отставок. Сенбернар и в старости сенбернар!

— Вы же работаете в фирме Суслика… В фирме Дмитрия Мироновича Успенского. Разве не так?

Генерал посмотрел на Юрика и улыбнулся.

— Кто на кого работает, это очень большой вопрос…

В разговор вмешался Юрик:

— Теперь вы поняли, Ярослав Андреевич, с кем имеете дело. Мы давно за вами наблюдаем…

Я посмотрел в его странные глаза.

— Значит, это вы стреляли в меня?

Юрик уставился на меня крохотными зрачками.

— А за базар отвечаешь?

— Подождите, майор,— перебил его генерал.— О чем вы говорите, Слава? О том покушении, когда были убиты два охранника Белого Медведя?

— Нет! — возмутился я. — В меня стреляли за день до этого. Те же люди на том же джипе. Тот же киллер в ковбойской шляпе!

Генерал и Юрик переглянулись. Генерал сказал задумчиво:

— Ковбойская шляпа, черный джип… Это иностранное кино. Наши люди все делают проще и надежнее. Непосредственно.

Я ему не поверил.

— Суслик признался, что это он нас заказал!

— Он пошутил, — широко улыбнулся генерал.

— А черный Людмилин джип с поцарапанным крылом?

Генерал с Юриком переглянулись. Наконец, вздохнув, генерал сказал:

— Разберемся, Слава. Не волнуйтесь, мы найдем их. Непосредственно.

— Почему в меня стреляли?… Вы можете мне это объяснить?

Генерал развел руками.

— Я уже вам объяснил: игра идет за бумаги барона Геккерна. Вы, совершенно случайно, раскрыли их игру. И проговорились об этом оценщику. Они решили убрать болтуна…

— Почему это болтуна? — обиделся я. — Бумаги-то нашлись!

Генерал усмехнулся:

— Кто же откровенничает с совершенно незнакомыми людьми?

Майор Юрик сказал с упреком:

— Город просто наводнен ими, Ярослав Андреевич…

— Кем это «ими»?

— Врагами, — ответил генерал. — Кстати, Слава… а чего хочет от вас эта очаровательная мадемуазель?

Я сначала насторожился, а потом громко рассмеялся прямо ему в лицо.

— Думаете — Натали и есть самый главный враг? Думаете, она и есть «третий»?

Генерал недовольно огляделся. А майор вскочил со скамейки, огляделся, с остановками по точкам.

Генерал сказал тихо:

— Не надо так, Слава… Не привлекайте внимания, нам непосредственно из конфиденциальных источников стало известным, что во французской делегации имеется чужой агент. Хорошо законспирированный. Кто он — источнику узнать не удалось…

— Так это же профессор! — как-то само вырвалось у меня. — Это же мсье Леон!

Генерал печально улыбнулся.

— Мы тоже так думали. Я лично проверил профессора у «Белосельских». Он чист. Следовательно, агентом является либо красавец Жорж, либо ваша очаровательная мадемуазель…

— Только не она! — опять вырвалось у меня.

С губ генерала медленно сползла улыбка.

— Красавец втрескался в нашу Людмилу Анатольевну…

О, какие у него стали глаза! Еще страшнее, чем странные глаза Юрика. Не хотел бы я оказаться на месте бедного Жорика.

— Но это хорошо! — вдруг с кавказским акцентом сказал генерал.

Его сталинский акцент смутил меня на секунду.

— Чего же тут хорошего?

Лицо генерала хищно вытянулось.

— Они пропали, Слава…

— Кто они? — опять не понял я генерала.

— Жорж и Людмила пропали. Они оба потеряли головы…

И он повторил с кавказским акцентом:

— Но это хорошо!

Я был в полной растерянности.

— Что хорошо-то?…

Генерал резко повернулся ко мне.

— Красавец себя проявил. Он потерял голову. Он отпадает.

Я ничего не понимал.

— Куда он отпадет?

Майор Юрик поглядел на меня своими странными глазами и объяснил кратко:

— Агент не может потерять голову из-за бабы. Жорж — не агент!

Генерал ласково взял меня за руку.

— Следовательно, Слава, чужим агентом является ваша очаровательная мадемуазель. Непосредственно.

Мне почему-то вспомнились трогательные слова Натали: «Разве я чужая, Слава? Да?…» И я сказал генералу:

— Вы ошибаетесь. Этого не может быть!

Генерал опять стал совсем другим человеком. Он смотрел на меня сочувственно, ласково.

— Все может быть, Слава, в этом безумном мире. Все!

С другой стороны ко мне наклонился майор Юрик.

— Что она хочет от вас, Ярослав Андреевич? Вы нам так и не объяснили.

Честное слово, я уже хотел им все рассказать, объяснить, что трогательная девушка-мальчик просит меня разоблачить происки Дантеса и Геккерна, но врожден— ное недоверие к спецслужбам все-таки победило. И я спросил только:

— А профессор? Почему он чист? Как вы его проверили?

— Очень просто, — криво улыбнулся генерал и стал опять разведчиком. — Я показал ему у «Белосельских» бумаги барона. Геккерна. И предложил их купить.

— А он? — опять само вырвалось у меня.

— Он мне ответил, что он историк русской литературы. И его эта «белиберда», как он выразился, абсолютно не интересует. А только что профессор рассказал мне, что вчера в ресторане Белый Медведь опять предлагал ему бумаги. Профессор напуган. Он просит оградить его от провокации.

Я не сдавался.

— За эти бумаги заплатил бы любую сумму настоящий историк литературы! Это же бесценные бумаги! Это бумаги самого Пушкина!

— Ошибаетесь, — поправил меня майор. — Это бумаги барона Геккерна.

— Но их же барон выкрал у Пушкина!

Генерал переглянулся с Юриком и спросил меня сурово:

— Откуда вам это известно, Ярослав Андреевич?

Мне уже было все равно, я спасал Натали.

— Мне Критский сказал. Игорь Михайлович… Советник Константина…

Генерал усмехнулся.

— Человек, который все знает.

А Юрик сказал презрительно:

— Искусствовед в штатском.

Я насторожился.

— Почему это он искусствовед в штатском?

Генерал ответил брезгливо:

— Потому что Критский давно работает на нас. Непосредственно.

Меня просто ошеломила такая откровенность. Пожилой ангел с холеным лицом с картины Боровиковского, оказывается, был сотрудником КГБ.

— Не может быть…

Генерал опять стал совсем другим: добрым и ласковым. Он улыбался мне, как маленькому ребенку.

— Опять не может быть?… Вы слишком наивны, Слава. Нельзя же быть таким наивным в нашем мире. Вы же погибнете, Слава.

— Вы уже чуть не погибли, Ярослав Андреевич,— подхватил майор Юрик. — Ваше счастье, что они в вас не попали! Ваше счастье, что вы живым ушли от мадемуазель. Нельзя же так рисковать собой, Ярослав Андреевич!

От их откровенности, от бессонных ночей у меня голова кружилась. Мне было плохо.

Генерал, глядя на подъезд отеля, хлопнул себе по кремовым коленям и сказал по-сталински:

— Жорж так и не появился! Они пропали. Но это хорошо. Поехали с нами, Слава.

Я заволновался.

— Куда?

— К нам на Каменный.

— Зачем?

— В целях вашей же безопасности, — генерал встал со скамейки. — Вас просто опасно оставлять в городе одного. Вас нужно изолировать. Вставайте, Слава.

Юрик тут же подхватил меня под руку.

— Пошли к машине, Ярослав Андреевич.

Я попытался вырваться.

— Я не могу! У меня вечером важное дело!

Генерал подхватил меня под другую руку.

— Да какие там дела?! До вечера вы можете не дожить. Непосредственно!

И они вдвоем под руки, как пьяного, повели меня через сквер к филармонии, где стояла знакомая красная восьмерка с антеннами на крыше.

Я хотел заорать, позвать кого-нибудь на помощь. Но, как назло, в этот ранний час народу в сквере не было. Только бронзовый Пушкин задумчиво улыбался мне с пьедестала. Чекисты подтащили меня к переходу. На той стороне у филармонии из красной восьмерки вышел знакомый человек в темных очках и открыл нам заднюю дверцу…

И тут от Михайловского театра прямо на нас с ревом ринулся мотоцикл с никелированным ветвистым, как оленьи рога, рулем…

Мы уже начали переходить площадь. Мотоцикл с ревом мчался на нас. Генерал отдернул меня обратно к поребрику. Я только успел заметить за рулем молодого парня в черной майке, а за его спиной печальное бледное лицо. Киллер, обхватив водителя левой рукой, из-за плеча целился в меня из огромного пистолета.

Майор выругался матом и прикрыл меня грудью. Выстрела я не услышал. Я увидел, как из груди Юрика вылетел рваный клок пиджака. Майор упал навзничь.

Человек в черных очках, облокотясь обеими руками на крышу восьмерки, целился в мотоциклистов из короткого незнакомого автомата.

— Не стрелять! — хрипло крикнул ему генерал.— Взять живыми!

— Есть! — звонко ответил автоматчик и прыгнул в машину.

Мотоцикл с ревом поворачивал на Инженерную у Музея этнографии. Красная восьмерка, визжа протекторами, рванула за ним..

Я помог подняться с асфальта Юрику.

Он, обхватив руками грудь, скорчившись, шумно дышал широко открытым ртом. Сейчас он был совсем не страшным. Мне его стало жалко.

Проводив взглядом скрывшуюся за поворотом «восьмерку», генерал звонко шлепнул майора по спине.

— Глубже дыши, глубже. Сейчас пройдет.

— Что пройдет! — возмутился я. — У него же грудь разорвана! Его в больницу надо срочно!

Генерал костяшкой пальца постучал по спине майора.

— Бронежилет.

Зеленый Юрик с трудом выпрямился, улыбнулся виновато, сказал с расстановками:

— Такая… дура… «Магнум»… калибр сорок четыре… дышать… не могу…

— Контузия, — хлопнул его по плечу генерал. — До свадьбы заживет. Непосредственно.

— Прямо… в сердце… целил… гад… — тяжело дыша, Юрик показал генералу вырванный нагрудный карман пиджака.

Я-то знал, что прямо в сердце киллер целил мне, а не майору.

Генерал подхватил Юрика под руку.

— Идем на скамеечку. — И он повел контуженного к скверу.

— А я? — спросил я зачем-то.

— А вы с нами, Слава, — обернулся генерал. — Мы теперь навеки вместе. Непосредственно. Помогите мне.

Я беспрекословно подхватил Юрика с другой стороны. И мы теперь его, как пьяного, повели к скамейке рядом с Пушкиным. Бронзовокудрый поэт нам понимающе улыбался… И тут мне все стало ясным!

Мне стало понятно, почему Дантес остался живым после точного, прицельного выстрела Пушкина…

Мы опять уселись на ту же скамейку. Только теперь Юрик сидел в центре, широко раскрыв рот. Ему было совсем плохо. Он расстегнул до пупа рубашку, отогнул край бронежилета:

— Блин… даже… синяка нет… а дышать… не могу…

Генерал не слышал его — разговаривал с кем-то по сотовому.

— Пройдет, — успокоил я Юрика словами генерала, а сам думал о другом.

«У Дантеса была прострелена рука… а была ли у него контузия?… Если была, значит, пуля Пушкина попала ему в грудь… Значит, Дантес — подлец!»

Генерал выключил сотовый и обратился ко мне:

— Вы поняли, Слава, как опасно оставлять вас в городе неприкрытым?

Я спросил:

— А кто же эти?… Кто меня преследует?

Генерал улыбнулся саркастически.

— Иностранное кино. Иностранное — непосредственно.

Он мне ничего не объяснил.

— Эти исполнители, А заказчик-то кто?

Майор Юрик хотел мне ответить, но с трудом откинулся на спинку скамейки. Генерал наклонился ко мне через него.

— Мы же с вами только что выяснили, Слава, кто является чужим агентом. Забыли?

— Кто?

Генерал дотронулся до кармана моей рубашки.

— Что за бумагу вам передала мадемуазель?

Я тут же сообразил, что скрывать тринадцатую страницу от генерала бессмысленно. Ведь это он сам подложил ее в гарнитур. И я достал из кармана бумагу.

— Копия,— оценил бумагу генерал,— А подлинник у кого?

— У Критского.

Генерал брезгливо улыбнулся.

— Понятно. Подлинник он нам сегодня на Литейный принесет. Подонок старый.

И Юрик, пересиливая боль, тоже презрительно улыбнулся. Генерал спросил меня строго:

— Как попала копия к мадемуазель?

С трудом я восстанавливал в памяти извилистый маршрут копии.

— Мне ее дал Критский…

— Зачем? — насторожился генерал.

— Он думает, что я на кого-то работаю… Он хочет через меня выйти на этих людей…

Юрик заволновался.

— Это… самодеятельность… он все испортит…

— Успокойся, майор, — строго приказал ему генерал.— Выслуживается, старый ловелас… Я лично ему такое перо за это вставлю! Непосредственно.

За спиной Пушкина у сквера остановилась черная «ВОЛЬВО» с антеннами. Из нее выскочили люди в штатском, побежали к нашей скамейке. Генерал остановил их рукой:

— Всем оставаться на местах! Мы сейчас подойдем.

И люди в штатском беспрекословно пошли обратно к машине.

— Дальше, — уже мне приказал генерал. — Кому вы передали эту бумагу?

— Никому, — вспомнил я. — Ее взял у меня Константин.

— Зачем Белый Медведь взял бумагу?

— Он хотел проверить профессора.

Генерал понимающе улыбнулся.

— А оказалась бумага у мадемуазель? Непосредственно.

Я заступился за Натали.

— Константин попросил ее передать мне копию.

— Зачем? — задумался генерал. — Не догадываетесь?

— Чтобы я дальше работал.

Генерал менялся на глазах, он стал теперь «деловым человеком», четким и кратким.

— А вы уже с бумагой работали?

Я кивнул.

— И что же вы выяснили? Поделитесь с нами.

Мне не хотелось болтать о раскрытой мной загадке роковых цифр… Но радость открытия оказалась сильнее меня.

— В бумагах предсказана судьба России… Высчитаны поворотные годы. Зная их, они хотят влиять на нашу судьбу…

Генерал и майор-Юрик переглянулись.

Генерал спросил меня недовольно:

— Вы уже этим поделились с мадемуазель?

— Нет.

— Ваше счастье,— зловещим шепотом объяснил мне генерал. — Мадемуазель хочет узнать — известна ли вам их тайна. Как только она в этом убедится, вас немедленно ликвидируют!

Я ничего не понимал.

Глаза Юрика снова стали странными, страшными.

— Скажите откровенно, Ярослав Андреевич… — он отдышался, — она вам себя уже предлагала?… Она уже отдалась вам?…

Я увидел стриженую мальчишескую головку на моей подушке, полузакрытые перламутровые глаза, ее влажные губы… Я услышал обольстительно перекатываюшийся во рту шарик: «К сегодняшнему вечер-ру, да?» — и сказал горько:

— Ошибаетесь… Как вы ошибаетесь… Ей совсем другое от меня нужно! Совсем другое!

— Что?! — одновременно спросили чекисты.

Я посчитал, что, защишая ее, имею право сказать им правду.

— Натали просит меня к сегодняшнему вечеру подготовить статью… Статья ей нужна от меня! Статья!

— О чем? — опять одновременно среагировали чекисты.

И я ответил гордо:

— Натали просит меня разоблачить происки Дантеса и Геккерна! Натали чувствует, что дуэль — провокация против России! Она так и сказала: «Провокация!» Разве может такое сказать чужой агент?

Генерал спросил строго:

— А почему вы должны подготовить статью к сегодняшнему вечеру?

— Не знаю, — откровенно признался я. — В шесть часов вечера она придет за статьей.

Генерал засмеялся и стал потирать ладонь о ладонь, как тогда, на Каменном.

— Гениально!

— Круто, — зло подтвердил майор.

Я понял, что опять сделал глупость! Про заветное время расчета с Натали я не должен был им говорить! Я проклинал себя…

Генерал обнял меня за плечи и снова стал другим человеком, мягким и ласковым.

— Все так и оставим, Слава! Поездка на Каменный отменяется. Мы доставим вас домой. Сидите и работайте! К шести статья должна быть готова! Я надеюсь на вас, Слава.

Я дернулся было, но генерал меня обнял крепче.

— Ничего не бойтесь. Прикрытие вам обеспечим. Договорились, Слава?

Я посмотрел на него укоризненно.

— Вы хотите сделать меня подсадной уткой? Так это, кажется, у вас называется?

Генерал отмахнулся от меня, как от мухи.

— Да какая разница, как это называется? Вам-то что, Слава?

Я вскрикнул возмущенно:

— За кого вы меня принимаете?!

Генерал сказал со сталинским акцентом:

— За патриота! Непосредственно!

Майор под руку поднял меня со скамейки. Он уже совсем оправился от контузии.

— В машину, Ярослав Андреевич! В машину!

В просторной «вольво» меня поместили на заднем сиденье между майором и людьми в штатском. Генерал сел рядом с водителем.

— На Мойку. Напротив дома Пушкина, — приказал он весело.

А мне было муторно и тревожно.

Из-за своей несдержанности я снова попал в передрягу. Я искренне хотел спасти Натали, а оказалось — подставил ее чекистам… Но если она не «чужой агент», чем это ей может грозить?… А в том, что она — не «чужой», я был просто уверен! Я готов был голову на отсечение дать за нее!…

У моего дома генерал вернул мне копию тринадцатой страницы.

— Возьмите, Слава. К шести статья должна быть готова. Вы обязаны это сделать как патриот! Непосредственно!

Я поглядел на ту сторону Мойки, на знакомый с детства желтый пушкинский особняк. Я надеялся увидеть Натали. Они с профессором спешили сюда, на открытие «пушкинской тропы». Но Мойка была пуста. Серая поливальная машина смывала остатки праздника. Исчезли куда-то старинные ландо, дамы в кринолинах, гусары в малиновых ментиках. А кудрявый лжеАлександр, получив за свое выступление положенный гонорар, уже пил, наверное, в этот сказочный день очередную банку теплого иностранного пива…

Майор дернул меня за руку.

— На выход!

Юрик снова стал страшен. Он молча проводил меня до самых дверей моей квартиры, помог открыть дверь.

— Работайте спокойно, Ярослав Андреевич. Вас никто не потревожит. Прикрытие вам обеспечено. Из дома — никуда! Работайте.

Зайдя в прихожую, я заволновался. Я вспомнил, что забыл им сказать про чулан. Я распахнул дверь. Но было поздно. Внизу хлопнула дверь лифта.

4Статья

Я стоял в прихожей и размышлял, почему у меня вызывает такой страх неприметный с виду Юрик?… Самое страшное в нем — его странные глаза с крохотными зрачками… Глаза наркомана…

Я понял — он и есть наркоман. Наркоман своего дела. Ему недоступны обычные человеческие чувства, нормальная, трезвая логика. Как типичный наркоман — он непредсказуем. Он может выкинуть все, что угодно. Он может запросто убить ни за что… Сегодня он спас меня, прикрыв своей грудью. Я должен быть ему благодарен… Но благодарности в моей душе не было. Был только страх. Черный, животный страх…

И еще я понял, что генерал Багиров — точно такой же наркоман. Только еще страшнее… Я не узнал его, когда он сидел на скамейке на расстоянии протянутой руки… Я уже говорил, что у генерала была такая счастливая для разведчика размытая внешность, что его можно было принять за кого угодно. Генерал был человеком с тысячью лиц… Сегодня я в этом убедился… И все эти разные лица подчинялись одной идее — найти и обезвредить «чужого агента»…

Я понимал, что его подозрения были чудовищной ошибкой. Что о ней знает генерал? Он же не слышал ее трогательного «да», не слышал, как очаровательно она перекатывает во рту невидимый шарик…

Но тем страшнее выглядели его подозрения. Этого непредсказуемого наркомана ничем не проймешь! Он, не раздумывая, уничтожит безвинного человека! Я обязан написать статью, чтобы спасти Натали! За три дня в меня трижды стреляли. Я был рад, я решил, что лимит мой исчерпан, три — магическое число… Как я тогда ошибался…

Я выбрал со стеллажей нужные книги, из ящика стола достал свою секретную картотеку, нашел свою любимую ручку и положил перед собой чистый лист. Я даже не заметил, что на столе нет моей рукописи.

Для начала я решил набросать план. Отметить на бумаге то, что мне уже стало ясным. А ясной мне совершенно неожиданно стала развязка дуэли Пушкина с Дантесом. Пушкин попал в Дантеса! Его пуля должна была пробить грудь соперника. Я видел, как корчился, задыхаясь, майор после попадания в бронежилет. Мне оставалось выяснить — был ли контужен на дуэли Дантес? Мне нужны были документальные доказательства.

И я их нашел.

Вот донесение старшего полицейского врача:

«Полициею узнано, что вчера в 5-м часу пополудни за чертою города, позади Комендантской дачи, происходила дуэль между камер-юнкером Александром Пушкиным и поручиком кавалергардского Ее Величества полка бароном Геккерном, первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха, а последний в правую руку навылет и получил контузию в брюхо…»

Вызванный на квартиру Дантеса врач отмечает:

«…Контузия верхней части брюха без наружных повреждений. Больной жалуется на сильную боль в груди при дыхании…»

И наконец, строка из доклада своему министру иностранных дел самого «старичка Геккерна»:

«У сына была прострелена рука навылет, и пуля остановилась в боку, причинив ему сильную контузию…»

Так… «Без наружных повреждений» — это значит без синяков и кровоподтеков. Как же могла пуля Пушкина, пробив навылет руку Дантеса, «остановиться» в «брюхе» без синяков и кровоподтеков? Почему пуля не пробила это самое «брюхо»? Отчего у Дантеса такая контузия, что ему трудно дышать?

Теперь мне всё было ясно! Пробив навылет руку, пуля ударилась в некое защитное приспособление, надетое Дантесом под кавалергардский мундир! Об этом, кстати, писали некоторые исследователи. Старик Вересаев, автор двухтомника «Пушкин в жизни», например. Но пушкинисты подняли на смех почтенного старца. Может быть, у них были неотразимые доказательства невиновности Дантеса? Да… Одно — «офицерская честь кавалергарда»… «Русские европейцы» до сих пор защищают «честь» Дантеса. Они не могут поверить, что Дантес вышел убивать Пушкина, сам оставаясь для него неуязвимым, потому что им страшно осознать бесчестие Европы!…

Я остановился…

Эмоции мне не помогут. К черту этих «русских европейцев», которых Европа держит за своих ручных обезьян, а мы их почему-то признаем своей интеллигенцией. К черту!

Мне помогут только цифры, факты, свидетельства современников, официальные документы.

Прежде всего я должен ответить себе на три главных вопроса, уже родившихся в моей голове за эти дни:

1. Почему зимой 1836 года, узнав о романе Дантеса с Н. Н. Пушкиной, «старичок» так ревниво и строго отнесся к этому? (Так строго, что испуганный Дантес тут же отрекся от любимой, «излечился», как он выразился в письме Геккерну.) Но уже летом и осенью 1836 года Геккерн сам потакает любовной интриге «приемного сына» с Н. Н. «как старая сводня»— так называл его Пушкин в своем письме; и лично, посетив Пушкина 25 января, доводит историю до дуэли.

2. Почему свою «семейную драму» Пушкин хотел довести «до сведения правительства и общества»? Почему он вызвал на последнюю дуэль не Дантеса, а «старичка» Геккерна? Не потому ли, что, как тонко заметил Вяземский, тут был замешан «интернациональный вопрос», то есть дуэль могла обернуться международным скандалом? Пушкин вызвал дипломата, секундантом у Дантеса тоже был дипломат, сотрудник французского посольства Даршиак. Между прочим — двоюродный брат Дантеса по отцу. Как он оказался здесь? В это время? На этом посту? Неужели тоже «роковая случайность»? Не потому ли «интернациональный подтекст» дуэли так тщательно скрыт любовной драмой, что дело идет о большой политической игре, в которой Россия потерпела поражение…

3. Пушкинская история дуэлью не кончилась. Наоборот. С его смертью все и началось. Начались волнения в обществе. Как пишет Геккерн в своем докладе: «Смерть Пушкина открыла властям, по крайней мере, существование целой Национальной партии, главой которой он (Пушкин) был… Вынос тела почившего в церковь должен был состояться вчера днем, но, чтобы избежать манифестаций при выражении чувств, обнаружившихся уже в то время, как тело было выставлено в доме покойного… погребальная церемония была совершена в час пополуночи. По этой же причине участвующие были приглашены в церковь при Адмиралтействе, а отпевание происходило в Конюшенной церкви. Очень может быть, что нескольких дней будет достаточно, чтобы угасить это волнение…»

«Старичок» доволен. Особенно впечатляет фраза: «очень может быть», что волнения удастся усмирить за несколько дней.

Совершенно ясно, что ради этих волнений и затеяна вся история с Пушкиным. Бурлит Санкт-Петербургский университет. По рукам ходит стихотворение юного корнета лейб-гвардии гусарского полка М. Лермонтова «Смерть поэта», написанное ночью 28 января, когда Пушкин, кстати, был еще жив…

В городе активно работает агентура Геккерна, те, кого Щеголев называет его «шайкой».

Я взял в руки свою картотеку. Вот она, «шайка Геккерна»: князь И.С.Гагарин, князь Петр Долгорукий, П.Валуев, Шуваловы, Трубецкие, Столыпины… всем им чуть больше двадцати лет. Одни засветились в пушкинской истории, другие — нет… Подозрение в написании анонимок пало как раз на Гагарина и Долгорукого, а чета молодых Валуевых считалась чуть ли не друзьями Пушкина…

Знакомые фамилии. Очень знакомые… Я перелистал картотеку и нашел то, что искал:

«16» («Les seize») — Петербургский оппозиционный кружок аристократической молодежи (1838— 1840 гг.). И.Гагарин, С.Долгорукий, А.Долгорукий, С.Трубецкой, П.Валуев, А.Шувалов, Столыпины, Лермонтов… После дуэли Лермонтова с Э. де Барантом кружок был раскрыт. Большинству из них «посоветовали уехать» из Петербурга на Кавказ. («Лермонтовская энциклопедия».)

Что же получается? В обеих «шайках» одни и те же лица. Значит, не права энциклопедия. «Кружок шестнадцати» существовал раньше 1838 года, просто назывался тогда по-другому.

В апреле 1837 года «старичок» навсегда покинул Петербург, а агентура его осталась. Для чего? «Шестнадцать» были разоблачены после не менее шумной дуэли Лермонтова с сыном французского посла Э. де Барантом… Опять француз! Опять дипломат!

И стрелялся молодой Барант с Лермонтовым из тех же пистолетов, которыми был убит Пушкин! (Даршиак одолжил для Дантеса пистолеты у своего друга Эрнеста де Баранта.)

«По делам их узнаете их!»

А они свои «дела» особо и не скрывают. Дуэль Лермонтова организована ими по той же схеме, что и дуэль Пушкина. Для света — любовная история с княгиней Марией Щербатовой. На самом деле — политика. Молодой Барант вызвал Лермонтова за то, что тот в своем стихотворении назвал Дантеса «убийцей». Но Лермонтов написал это три года назад… Значит, дуэльный скандал нужен «шайке Геккерна» для чего-то другого…

По счастливой случайности Лермонтов остался жив — Барант промахнулся, пуля просвистела у виска поэта, а Лермонтов выстрелил в воздух. Но скандал тем не менее получился изрядный. Даже «шайка» раскрыта была жандармами Бенкендорфа… Но дело замяли. И жандармов, и агентов Геккерна связывала какая-то мистическая ненависть к обоим поэтам…

Я вспомнил о копии тринадцатой страницы и развернул ее перед собой. Страница кончалась мартом 1801 года. Убийством императора Павла I. Я прибавил уже известные мне 39 лет и получил 1840 год — год нового поворота России.

Значит, Геккерн, чтобы сорвать этот поворот, начал свои «провокации» еще раньше — уже в 1836 году. В 1840 году продолжила их его «шайка», которой он руководил из Парижа… Через дипломата и «теоретика» обоих кружков — молодого князя И. С. Гагарина. Ровно через три года после Пушкина «шайка Геккерна» подставила Лермонтова под дуло пистолета, из которого Дантес убил Пушкина! Но для чего?…

Машинально я открыл справочник на букве «л»… «Лондонская конференция»… Оказалось — то, что мне нужно! В июле 1840 года (в августе по старому стилю) в Лондоне состоялась первая конференция великих европейских держав. На тщательно подготовленной агентурой конференции российского императора Николая I принимали с почетом (кинжал держали за пазухой). Но именно с этой конференции и началось падение России… От конференции к конференции… От июля к июлю… Дружба с Европой кончилась позорной Крымской войной…

Первый выстрел этой войны прозвучал на Черной речке. Первой жертвой этой войны был Александр Пушкин!…

Когда часы в прихожей ударили три, черновик статьи был готов…

Но я не кричал от радости, как мой подзащитный: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Что-то удерживало меня от радости…

Я был разбит. Голова раскалывалась. Я пошел на кухню. Холодильник был забит до отказа. Я налил себе любимый напиток Константина, с библейской горой на этикетке. Чуть-чуть налил, чтобы освежить голову.

И освежил.

Я не мог здесь больше оставаться. Я не мог допустить, чтобы сюда пришла Натали! Я не верил в трезвый разум и логику непредсказуемых наркоманов «своего дела». Я их боялся!

Я не имел права рисковать жизнью Натали. Я обязан предупредить ее, разыскать где угодно до нашей встречи в шесть часов вечера. Для этого мне нужно уйти от прикрытия.

В том, что они держат под наблюдением мою лестницу, я не сомневался. Я должен уходить другим путем… Но каким?

И тут мой взгляд остановился на дубовой двери чулана…

5Чулан

Выгороженный досками из нашей большой когда-то кухни, чулан теперь выходил дощатыми стенами на обе квартиры. Людмила в чулане услышала что-то. Значит, дощатая стена была не заложена. Меня отделяли от той квартиры только доски…

Если в той квартире никого нет, я могу попасть через нее на парадную. Прикрытие держит под наблюдением двор. Они знают, что из парадной я никак не могу появиться. Если я разберу доски чулана, я уйду от них, как ушли мы вчера с Константином от «хвоста» генерала Багирова!

Если в соседней квартире никого нет…

Я снял ботинки и на цыпочках подошел к чулану. Прислушался. Осторожно щелкнул бронзовой щеколдой и открыл дверь. В темном чулане была гробовая тишина. Я вошел в чулан, руками нашел противоположную стену и прислонился к ней ухом. В соседней квартире было тихо. Только методично капала из крана вода. За стеной, очевидно, тоже была кухня. Я долго слушал, но ничего, кроме капель, не услышал. На мое счастье там, кажется, никого не было.

Три часа, четвертый… Все нормальные люди на работе. Так я решил и стал искать на полке инструменты. На ощупь нашел в темноте маленький туристский топорик, который я всегда брал с собой в то место, где меня никто не найдет. С трудом отыскал ножовку.

Пилу я пока отложил в сторону. Жалом топорика я стал искать щель между досками, чтобы, отогнув доску, пропилить себе лаз. Старые доски были плотно пригнаны друг к другу, не поддавались. Я решил уже искать долото и молоток, чтобы вырубить щель для пилы…

Но вдруг под моей рукой широкая доска сама отошла в сторону, и в лицо мне ударил яркий солнечный свет. После темного чулана я на мгновение ослеп и закрыл глаза.

Когда я открыл глаза, я увидел перед собой чужую кухню. На столе у окна стояли две неубранные тарелки с остатками завтрака, кофейные чашки и высокие бокалы из-под сока. Через спинку стула было перекинуто желтое ворсистое полотенце. Над электрической плитой на тонком зеленом шнурке сушились широкие цветастые мужские трусы и белый кружевной лифчик.

Мне стало неудобно, будто я подглядывал в чужую замочную скважину. Я хотел поставить на место широкую доску, но с удивлением обнаружил, что это и не доска вовсе, а аккуратная дверца на колесиках. Дверца откатывалась в сторону, и люди из соседней квартиры запросто попадали в мой чулан. Бронзовую щеколду я закрывал не всегда. Значит, эти люди могли спокойно разгуливать по моей квартире, когда меня не было дома.

Кто же тут живет?

Кто следит за мной?

Я решил, что имею полное право узнать это немедленно! И я вылез на чужую кухню.

Я был в носках, с топориком в руке.

Кран я закручивать не стал, оставил все как есть. Только закрыл за собой дверцу на колесиках и на цыпочках вышел в коридор.

Я чуть не выматерился вслух!

Что сделала моя бывшая жена с нашей уютной, загадочной петербургской квартирой! Вместо длинного полутемного коридора — широкий квадратный холл, стены его, вместо с детства знакомых коричневых в желтых листьях обоев, выкрашены тупой белой краской. Часть коридора отошла под огромную ванную. Я заглянул в нее, но света зажигать не стал. И так в сверкании кафеля все было видно. В углу позолоченный унитаз, утопленная в пол ванна-бассейн.

Я закрыл дверь в ванную и пошел по сверкающему лаку паркета к комнатам…

Что она сделала с нашими комнатами!…

Гостиная и столовая были соединены в огромную залу. Дверей в зале не было. Вместо них в стене зияла полукруглая арка. Зала была почти пуста. Справа красный кирпичный камин, слева кожаный диван и кресла. Перед диваном — маленький столик, в углах — вазы с пыльными бумажными цветами. В центре зала бил струйкой дохлый фонтанчик. Бахчисарай, блин!

Я бывал в таких квартирах у «навороченных» клиентов Адика. Но я никогда не думал, что моя жена, отличница исторического факультета нашего славного университета, опустится в своих вкусах до «новорусских» жлобов.

Над диваном висела знакомая картина в золоченой раме. Бородатые пастухи в овечьих шкурах склонились над старой могилой. На могильном камне лежал пожелтевший череп. Опять тот же знакомый сюжет… Знак? Или ставшая модной тема? Кто ее повесил? Жена-идиотка? Или новые хозяева?

На маленьком столике перед диваном лежали ка— кие-то листы. Чтобы узнать вкусы хозяев, я решил взглянуть на них. Я подошел к столику и взял первую страницу. Я прочел заглавие: «Тайная история России. От Гришки Отрепьева до Гришки Распутина». Людмила была во всем права! А я не верил ей, не верил…

У меня в руках был ксерокс моей секретной работы!

Значит, хозяева квартиры точно бывали в моей комнате, и не тень занавески видел я сегодня утром за моим окном. Я сжал в руке топорик и шагнул к стеклянным дверям следующей комнаты. Инстинктивно я почувствовал, что там кто-то есть. Самым первым моим желанием было как можно скорей смыться из этой проклятой квартиры. Я уже шагнул в сторону коридора, но за стеклянной дверью кто-то сказал:

— Ни с места! Брось оружие!

Я остолбенел, я хотел бросить на паркет туристский топорик, но понял вдруг, что человек в той комнате не мог меня видеть через рифленое стекло закрытых дверей. Я стоял и ждал. Тихо журчал фонтанчик. За дверью двое разговаривали по-английски, а знакомый гнусавый голос бесстрастно переводил:

— Игра закончена. Тебе не уйти отсюда. Брось оружие.

Я узнал голос гнусавого переводчика видеокассет. В соседней комнате кто-то просто-напросто смотрел телевизор.

У меня созрела шальная мысль. Я решил действовать по-наглому. Ошеломить хозяев. Выдать себя за соседа-лоха, который случайно во время ремонта в чулане обнаружил их потайной лаз. Интересно, как они себя поведут?

Я, конечно же, соглашусь с любыми их небылицами, сделаю вид, что не видел ксерокса моей работы. Взамен я попрошу у них только, чтобы они разрешили мне через пять минут, когда я у себя переоденусь, выйти из их квартиры на парадную лестницу. Больше мне от них ничего не надо.

Это было рискованно. Но очень убедительным мне тогда показался мой план. Очень убедительным и даже веселым.

Я подошел к двери и осторожно постучал в стекло. Мне никто не ответил. Тогда я чуть приоткрыл дверь и спросил:

— Хозяева? Есть тут кто?

Мне опять не ответили.

Я вошел в небольшую комнату, примыкающую к моему кабинету.

Прямо на полу стоял телевизор, а на нем плейер. Телевизор показывал боевик. Картинку на экране мне было не видно из-за стоявшего перед телевизором высокого кресла.

Я подошел к креслу.

В кресле, откинувшись на мягкую спинку, спал поджарый человек в трусах. Лица его мне было не видно, он склонил голову на плечо. Я видел его коротко стриженную светлую макушку и татуировку на левом плече: в круге из лавровых ветвей мощная крылатая рука сжимала короткий древнеримский меч.

Татуировка мне была знакома. Я видел такую татуировку в сауне, когда парился там с моим бывшим шефом Адиком…

Затаив дыхание, я на цыпочках обошел кресло с другой стороны, чтобы разглядеть лицо спящего…

Я не ошибся. В кресле спал телохранитель моего бывшего шефа и его убийца — Мангуст…

Убийца спал за моей стеной!

Я опять обошел кресло и тупо уставился на стриженую макушку.

— Бей! Прямо в темя! — сказал гнусавый голос в телевизоре.

И я поднял над головой туристский топорик… Я замахнулся. Но меня опередил мускулистый мордастый герой на телеэкране. Он смачно всадил рукоятку своего «кольта» в темя белобрысого парня в очках. Лицо очкарика залилось кровью. Он дико заорал…

Мангуст от криков очкарика дернулся и потянулся, хрустнув суставами.

Я выскочил в залу. Не помня себя, помчался по скользкому коридору.

Когда я влетел на чужую кухню, я дышал так, будто пробежал не десять шагов, а десять километров…

Но от того, что я увидел, влетев на кухню, дыхание мое остановилось. Я замер. У электроплиты, спиной ко мне, стояли двое в черных парадных костюмах. На стук двери они повернулись ко мне одновременно. Чтобы не упасть, я прислонился к дверному косяку…

— Как ты сюда попал? Что ты тут делаешь, Ивасик?

Это сказал Константин.

— Молодой человек, господин Раскольников, зачем вы забрались в мою квартиру с топором? Я, извините меня, не старушка.

А это сказал его советник, доктор наук Игорь Михайлович Критский…

6Новый враг

Я стоял как громом пораженный.

Константин оглядел меня, поставил на стол банку кофе, которую все время держал в руках.

— Ну и рожа у тебя, Шарапов… как говорится…

— Нет! — заволновался Критский. — Пусть он объяснит все-таки, что он делает в моей квартире с топором?!

Я ему смог ответить только:

— А вы что тут делаете?…

Розовые холеные щеки Критского побагровели.

— Я?! Я тут живу! Мой дом — моя крепость! Как говорят англичане. А вы в мою крепость с топором?!

Он обернулся к Константину.

— Он взломал мою дверь топором! Это же уголовщина!

Константин показал Критскому на мои ноги.

— Он в носках. Не мог же он в носках через дверь войти.

Критский с достоинством поправил под подбородком черную бабочку.

— Не в окно же он влетел, как ангел?

Константин подошел ко мне и взял из моих рук топор.

— Все врагов ищешь, конспиролог? В своем чулане ищешь? Уймись, Ивасик. Отбой.

Критский возмутился:

— Какой чулан? Это моя законная квартира! При чем тут какой-то чулан?!

Константин понял все и засмеялся.

— Это все Людмила, — заступился он за меня.— Это она настроила Ивасика…

— Против меня?! — искренне удивился Критский.

— Против чулана! — объяснял ему Константин.

— Какого чулана? О чем вы говорите, Константин Николаевич?

Константин подошел к стене и постучал по доскам, красиво вправленным в голубой голландский кафель.

— Слышите? Пустота. За этой стенкой — чулан Ивасика. Людмила услышала, как вы разговариваете здесь. Она подумала, что за Ивасиком следят…

— Я? Слежу за ним? — возмутился Критский. — Да я и не знал, что он там живет! Оказывается, вы мой сосед, господин конспиролог? Очень приятно.

Это была наглая ложь! Я подошел к стене и толкнул дверцу. Она откатилась на колесиках в сторону.

— И про лаз в мой чулан вы тоже не знали?

Лицо Критского вытянулось.

— Лаз? В ваш чулан? Что мне там делать? Я эту дырку впервые вижу… Да за кого вы меня принимаете?!

Его возмущение было так велико, что я на секунду смутился, но опомнился и добил лжеца:

— В вашей комнате на столе лежит моя рукопись. Как она попала к вам? Отвечайте!

Критский рассердился.

— Как вы со мной разговариваете, молодой человек?! Какое вы имеете право?!

— Как попала к вам моя рукопись? — не унимался я.

— Константин Николаевич, объясните ему, — возмутился Критский. — Оказывается, топор-то он для меня приготовил! Для меня!

Константин мне объяснил:

— Рукопись твою я сам дал Игорю Михайловичу. Сам. Уймись, Ивасик.

Я ему не поверил.

— А как она у тебя оказалась?

Константин шумно вздохнул.

— Взял ее с собой, когда тебя в наручниках увозил. Забыл?

Этого я не помнил. Но момент, действительно, был такой, что я мог и забыть про рукопись.

— Зачем ты ее взял?

Константин звонко цокнул фиксой.

— Для дела. Если бы ты на очной ставке с Адиком не сказал, где гарнитур, я бы сжег твою рукопись. У тебя на глазах. Я понятно излагаю?

Я ему ничего не ответил, я слушал приближающиеся по коридору шаги Мангуста. Он вошел на кухню и грудь в грудь столкнулся со мной.

— Пимен! Бляха-муха! Ты разве не в Африке?!

Я ответил ему невпопад:

— А ты?…

Мангуст засмеялся моему виду.

— А я в Африку и не собирался… А ты чего в носках? У нас не мечеть.

Я посмотрел на Константина, он отвел глаза. Критский вдруг хлопнул себя ладонью по высокому лбу.

— Я все понял! Константин Николаевич, он пришел сюда с топором, чтобы убить Толю!

— Какого еще Толю? — изумился я.

— Меня убить? — улыбнулся Мангуст. — Ошибаетесь, Игорь Михайлович. За что Пимену меня убивать? Мы же с ним цистерну водки выпили. Пять лет на одного шефа молотили. Правда, Пимен, — он сделал скорбное лицо. — Про шефа-то знаешь, Пимен?… Нет больше нашего Адика…

Я не мог вынести такое ханжество.

— Это же ты Адика убил!

Мангуст грустно покачал головой.

— Он сам, Пимен… Я рядом был… Он перетрухал страшно… Все равно, говорит, мне не жить. Кончат меня — либо Белый Медведь, либо генерал Багиров… Он мне говорит, выйди. Толя, в сортир попросись. Я и вышел… Хороший был мужик… Правда, Пимен?…

Мангуст чуть не плакал. А Критский задумчиво качал седой головой.

— Ох, закрутили историю, конспирологи! А все вы, Ярослав Андреевич. Все вы! Четыре трупа на вашей совести, как мальчики кровавые!

— Я-то при чем? — поразился я.

Критский сказал печально:

— Если бы вы, молодой человек, не проговорились о бумагах оценщику, генерал Багиров никогда бы не перекупил у нас гарнитур. И все было бы прекрасно… Столько смертей из-за вас… Ай-яй-яй…

Я подался вперед, я хотел ему объяснить, но Критский замахал руками:

— Не надо! Ничего не надо говорить…

Константин опять за меня заступился:

— Что вы на него накинулись, Игорь Михалыч? Он же не хотел… — Константин подмигнул вдруг лукаво. — Он же не знает ничего! Держись, конспиролог! Не падай! Бумаги барона Геккерна у нас! Я понятно излагаю?

Лицо у меня, наверное, стало диким.

— Не верит! — смеялся Константин. — Игорь Михалыч, ну-ка продемонстрируйте ему бумаги!

— Одну минуту. — Критский снял с зеленого шнурка над электроплитой цветастые трусы и белый лифчик. — Сначала уберу свои неглиже.

Он скомкал вещи в комок и бросил их в кухонный шкаф. Потом уже щелкнул замками лежащего на столе дипломата. Он аккуратно вынул из него пакет, завернутый почему-то в женский шелковый платок. Он развязал платок и показал мне тонкую пачку свернутых вдвое желтых плотных листов.

— Вы были правы, доктор Шлиман… Троя существует!

Константин хлопнул меня по плечу.

— Можешь успокоиться, Ивасик. Операция «старичок» закончена! Эти бумажки я дарю тебе. Ты их заслужил. Отдайте ему бумаги, Игорь Михалыч.

Критский возмущенно прижал бумаги к животу.

— Вы с ума сошли, Константин Николаевич! Я же их еще не показывал экспертам! Быть может, в наших руках колоссальная историческая ценность!

Константин цокнул фиксой.

— Их видел мсье Леон. Они его абсолютно не интересуют. Он за них не даст ни гроша.

Холеное лицо Критского выразило полное презрение.

— Ваш мсье Леон — круглый лох, как вы изволите выражаться. Узкий специалист! А узкий специалист подобен флюсу, как справедливо заметил Козьма Прутков. Извините меня, но бумаг этих я не отдам! Они останутся в нашем фонде!

Константин посмотрел на меня смущенно.

— Да кому они нужны? А Ивасик с ними работает… Должен же он хоть что-то получить?

Критский нехотя улыбнулся.

— Вы правы, Константин Николаевич. Шлиман получит свою долю. Ярослав Андреевич, я думаю, вам для работы совсем не обязательно иметь подлинники? Копии вас устроят?

Я понял, что подлинник Критский завтра же снесет на Литейный.

Константин сказал небрежно:

— Соглашайся, Ивасик! Какая тебе разница?

Я даже не верил, что смогу получить следующую, самую важную для меня страницу.

— Только я хотел бы их получить сейчас.

Критский удивленно хмыкнул и посмотрел на часы.

— Через пятнадцать минут я вам выдам отличный ксерокс! Константин Николаевич, не забудьте, нас ждут в Смольном!

Уже в дверях Критский сказал Мангусту:

— Толя, помоги мне достать с антресолей бумагу для ксерокса, — и обернулся ко мне, — я скоро, господин Раскольников.

Мангуст ушел за ним. На кухне остались мы с Константином.

Константин повернулся к плите.

— С утра кофе не пил. Чуть свет — уж на ногах, как говорится… Сначала тут у тебя пешеходную тропу к Пушкину открывали… Сам губернатор был. Первой из спонсоров нашу фирму отметил… Лестно… Потом к Пушкинскому дому поехали, на Васильевский. Там бюст Александру Сергеевичу открыли. Потом в какую-то детскую библиотеку… Я не выдержал, говорю Игорю Михайловичу: «Не могу. Умру без кофе!» Ну, он меня к себе и привез. Кофейку попить…

В старинную чашку с пастушком и пастушкой Константин вылил тугую, как шпагат, черную жидкость и посмотрел на часы.

— Тебя не угощаю. Через пятнадцать минут мы должны отправиться в Смольный на официальное открытие юбилея.

Он сел на табурет и кивнул мне на соседний.

— Чего стоишь как столб? Садись, конспиролог хренов.

Я сел за стол рядом с ним.

— Значит, Критский мой сосед?…

Отхлебывая обжигающий кофе, Константин кивнул.

— Замечательный сосед… Поселился в нашем доме, как говорится.

— Что ж ты мне сразу не сказал? Когда я тебе про чулан говорил.

Константин прищурился.

— Пожалел тебя. Ведь ты же конспиролог. Ты же не веришь в случай.

— Значит, это простая случайность?

— Во! — ткнул мне в грудь пальцем Константин. — Уже подозревать начал! Я даже вижу, как у тебя в башке шары закрутились. Брось, Ивасик! Критский твой сосед по чистой случайности. Да он здесь и не бывает почти. У него своя квартира на Петроградской. Роскошная квартира с женой и с собакой. А эту я ему снял для деловых встреч. Игорь Михайлович ее «монплезир» называет…

— Ты ему снял?!

— А кто же? Фирма ее оплачивает.

— У кого ты ее снял?

— У Адика. Он же у твоей бывшей жены эту квартиру купил! А ты и не знал?

Этого я тоже не знал! Константин смотрел на меня с жалостью:

— Лох ты, Ивасик. Круглый лох. Адик мне все рассказал про тебя.

— Что он тебе рассказал?

Ослепительно сверкнула в улыбке фикса.

— Как говорится, чей ты родом и откуда ты.

— Когда он успел про меня рассказать?

Константин недовольно поморщился.

— Когда я его допрашивал с помощью подручных электроприборов. — И добавил задумчиво: — Можно сказать, он из-за тебя, лоха, и повесился… Погубил ты своего шефа, конспиролог…

И я услышал жуткую историю, в которую попал из— за меня мой бедный шеф. Но сначала мне довелось услышать страшную правду о себе…

Друг моей бывшей жены оказался старинным приятелем Адика. Вместе они сидели на зоне в Пермской области, и Адик ему как себе доверял. Друг и посоветовал Адику взять меня в фирму, поскольку я — лох, невиданный еще в нашей замечательной стране, лох непроходимый. Лох, уступивший за так свою жену… Именно не за университетское образование мое, а за это самое редкое качество и принял меня Адик в фирму на должность советника. На блатном жаргоне мои обязанности назывались: «Рыбалка на лоха». Я приходил в чужую фирму с коммерческим предложением от Адика, и тертые дельцы мгновенно понимали, что имеют дело с непроходимым лохом. Они соглашались на все мои предложения. Я подписывал любые бумаги, не заглядывая в них. Тертые дельцы потирали руки…: Но на следующий день к ним являлся шеф Адик с юристом и все ставил на свои места. Он без «балды, ботвы и лабуды» обвинял тертых дельцов в наглом обмане своего наивного советника. Юрист доказывал полную ничтожность подписанных мной договоров. Грозил правосудием. Зная крутой нрав моего шефа, испуганные тертые дельцы мгновенно соглашались на любые его условия. Это и называл Адик «рыбалкой на лоха».

Доход от таких «рыбалок» Адик получал немалый. За это меня и любил. А еще за то, что я ему по вечерам, как Шехерезада, «клево плел басни»…

— Какие басни? — спросил я, уязвленный до глубины души.

Константин ослепительно улыбнулся.

— Ну, сюжеты из твоей «тайной истории».

Адик меня любил и жалел… Пока я ему не отплатил, как последний Иуда. По пьянке я натрендел про бумаги Геккерна оценщику… С этого все и началось. К Адику пришел генерал Багиров! Поначалу Адик отказался продавать ему гарнитур. Но чекист знал, чем доконать моего практичного шефа. Он пригрозил ему крупной статьей за мои «рыбалки». У Адика не было выбора — либо камера в «Крестах», либо продажа гарнитура. Об этой сделке генерал приказал Адику молчать… И Адик молчал. Даже под электроприборами не вьщал имени генерала. Матерясь, назвал только мое имя. Имя погубившего его круглого лоха… И то назвал только потому, что считал, что я давно уже в Африке… Вот как он меня жалел и берег…

Я был поражен.

— Значит, билет на самолет не липовый?

— Настоящий, — кивнул Константин.

— Ты же сказал, что в Найроби прямого рейса нет?…

— Есть, — признался Константин. — По вторникам и пятницам. Два раза в неделю. Сегодня как раз пятница…

— Подожди, — оборвал я его. — Ты сказал, что Адик на допросе про генерала молчал?

— Ну, — согласился Константин.

— Как же ты узнал про него?

Константин долил себе кофе из кофейника.

— Помнишь, кто-то в офис пакет с угрозой прислал? Как там… «Белый Медведь, не шути… отдай бумаги…» Так, что ли?

Константин отхлебнул кофе и закончил спокойно;

— Этой запиской генерал и раскололся!

— Как это? — не понял я.

Константин объяснил:

— Белым Медведем меня имеют право называть или блатные, или менты. Блатные в дела с бумагами Геккерна не сунулись бы. Зачем им такие опасные заморочки? Эту записку только мент мог написать! Только генерал Багиров!

— Генерал-то понимает цену этим бумагам?

— Ему их покупатель нужен! — резонно заметил Константин.— Лопухнулся генерал. Никому, Ивасик, бумаги эти не нужны, кроме тебя и генерала Багирова. Я понятно излагаю?

— Почему кроме меня и генерала? — как эхо повторил я за ним.

Константин рассмеялся.

— Да потому, что вы с ним — два сапога пара. Два маньяка. Ты маньяк своей тайной истории, а генерал — маньяк своих шпионских заморочек. Он поверил тебе, Ивасик! Нашли вы с ним друг друга. Я-то генерала двадцать лет знаю, когда он еще капитаном КГБ был. Непроходимый маньяк! Фуфло это все, Ивасик. Полное фуфло! Я понятно излагаю?

Я не верил этому, не верил.

— А трупы? Четыре трупа — это тоже фуфло?

— Ну, Адик-то сам повесился, — напомнил мне Константин, — из-за тебя, между прочим… Два охранника не в счет…

— А оценщик?! Тоже из-за меня? А «старичок», которого антиквар Миша тебе показал? Тоже фуфло?! — наклонился я к Константину.

Константин брезгливо оттолкнул меня.

— Держись за стол, Ивасик! Крепче держись! А то со стула свалишься. Знаешь, кто был этим старичком? Знаешь?

Константин покрутил мошной, коротко стриженной головой.

— Ну, маньяки! Ну, артисты, мать вашу!… Устроили цирк! Чуть юбилей нашей национальной гордости не сорвали! Падлы! Знаешь, кто приходил к Мише под видом месье Леона?

Я уже знал, что он мне сейчас скажет. Константин только подтвердил мои предположения. Он сказал весомо и сурово:

— Генерал Багиров! Паричок седенький ежиком нацепил. Под месье Леона сработал, как Аркадий Райкин…

— Зачем он это сделал?

— Он хотел расколоть оценщика! Он думал, что оценщик и на профессора работает!

— Откуда ты узнал это? — поразился я.

— Игорь Михайлович меня надоумил! Мы только что от Миши. Я его к стенке прижал, он и раскололся, сучило! Боится, как огня, генерала. Это же зверь и маньяк! Я понятно излагаю?

Я оглянулся на дверь и тихо спросил:

— Генерал к антиквару с Мангустом приходил?

— При чем тут Мангуст? — насторожился Константин.

— Кто же оценщика на струну подвесил? Сам генерал?

Константин задумался.

— Мог и сам. Видел бы ты его на допросах, Ивасик. Зверь лютый. Кавказская кровь… А мог кого-нибудь из своих чекистов-отморозков захватить…

И про это я тоже думал. Роль Мангуста у антиквара вполне мог сыграть незаметный майор Юрик со страшными глазами. Мог… Но зачем генералу вешать оценщика?… Его повесили, чтобы напугать покупателя, у которого находился гарнитур с бумагами… А гарнитур-то был у самого генерала… Значит, Мангуст был после генерала. И Миша его видел, если к сейфу кинулся…

Константин смотрел на меня с саркастической улыбкой.

— Брось, конспиролог, свои «парижские тайны». Брось свою херню! Все предельно просто! Генерал сам подвесил оценщика, чтобы взвинтить цену на бумаги!

Этот маньяк до сих пор думает, что они кому-то нужны! Ты убедился, Ивасик, что они никому не нужны, кроме тебя? Нет больше в мире такого мудака! Я понятно излагаю?

Я не стал спорить с ним, я спросил:

— А как у вас Мангуст оказался?

— Сам пришел,— тут же ответил Константин.— Я же говорил тебе — никуда он не денется. Я же говорю, он хоть и хищник, но просто большая крыса. А ума у него с гулькин хер. Мангуст сначала действует, а потом уже думает. Понял Мангуст, что ему могут пришить убийство своего шефа. И пришел. Со всеми бумагами и кредитками Адика. Сдаваться пришел Мангуст. Мы решили его припрятать, пока следствие по самоубийству Адика не кончится. А оно завтра кончится. Завтра Адика похороним. И отправится Адик к хвостатым ментам на сковородку. Я понятно излагаю?

У меня оставался к нему еще один вопрос. И я его задал:

— Зачем ты отдал мою рукопись Критскому?

Константин ответил так, как я и предполагал:

— Игорь Михайлович сам ее у меня попросил.

— Зачем?

— После вашей первой встречи в «святая святых»… Помнишь? Когда он впервые узнал про бумаги Геккерна, он решил, что ты к нам подослан…

— Кем?

— Ну, этими… маньяками… Он и попросил у меня твою рукопись почитать, чтобы понять, чей ты на самом деле родом и откуда ты. Я понятно излагаю?

Константин посмотрел на часы и хотел уже встать, но я его удержал.

— А ты знаешь, что твой Критский сам давно в органах работает, что твой доктор наук — «искусствовед в штатском»?

Константин недовольно поморщился:

— Ну и что? А время тогда какое было? Игорь Михайлович тогда чуть ли не за диссидента у них считался. За границу его не пускали. А ему позарез нужно было на конгресс в Париж попасть. Вот он и согласился, для вида, на них поработать немножко… Что такого? В разгул гласности Игорь Михайлович сам в этом признался при всех, на собрании критиков. Заклеймил провокацию органов! Такую оплеуху им отвесил!…

— Костя, — остановил его я, — он же до сих пор на них работает…

— Да какая у них сейчас работа? — отмахнулся Константин. — Видимость одна! Нет больше КГБ! Любимый город может спать спокойно! Я понятно излагаю?

Тогда я сказал то, что меня больше всего волновало:

— Критский мою рукопись снес на Литейный!

Константин встал, глаза стали стальными, лицо хищно вытянулось.

— Рукопись твоя, Ивасик, как эти бумажки, на хер никому не нужна! Я понятно излагаю?

Я растерялся.

— Ты же хотел издать мою историю-

Константин наклонился ко мне:

— Пошла на х… твоя история и твоя долбаная немытая Россия! Я понятно излагаю? Что она мне дала? Зону?! Я сам всего добился! Сам! Я ей ничем не обязан! Брось, Ивасик, врагов России искать! Брось маньячить! Пусть ее отмоют как следует, чтобы мне за нее не стыдно было!

Я хотел возразить.

— Уймись, Ивасик! По-хорошему тебя прошу! Не срывай юбилея нашей национальной гордости! Я четыре года на это мероприятие убил, всадил уйму денег! Я не дам тебе мой бизнес сорвать! Я лично не допущу этого, Ивасик! Если ты свои маньячные бредни не оставишь — будешь иметь дело лично со мной! Врагом моим персональным станешь! Я понятно излагаю?

Я сидел пришибленный. Константин снова сел, толкнул меня коленом.

— Плохо выглядишь, конспиролог. Устал. От твоей дурной головы, как говорится, никому покоя нет.— Константин достал из кармана пластиковую карточку «Visa».— Кредитка твоя, между прочим, тоже настоящая. Жалел тебя твой Адик. И я тебя, лоха, жалею. Отдохнуть тебе надо, Ивасик. Слушай, я же говорил, сегодня как раз рейс в твою Африку. Во вторник — утром, в пятницу — ночью. Улетай ты в Африку, Ивасик. На бегемотов погляди. На крокодилов. Развейся. Прилетишь другим человеком. И я к тому времени освобожусь. Денег у меня будет уйма! Оттянемся мы с тобой, Ивасик, по полной программе! Я понятно излагаю?

В дверь заглянул Критский.

— Константин Николаевич, в Смольный пора!

Константин ткнул меня коленом, встал и сунул мою кредитку себе в карман.

— Договорились, Ивасик? Билет твой из-за меня пропал… Новый билет за мой счет, по понятиям. Толик!

Из-за плеча Критского выглянул Мангуст. Константин достал свой мощный бумажник и отсчитал десять зеленых сотен.

— Толик, организуй Ивасику билет в Африку. Туда и обратно.

— Есть, — по-борцовски кивнул головой Мангуст.

Все повторялось. Мангуст опять доставал мне билет в Африку. Все повторялось, как во сне.

— Толику лучше не выходить,— вмешался Критский.

— «Аэрофлот» тут рядом, через площадь, — успокоил его Константин и протянул мне руку. — Я не прощаюсь. Я к тебе без четверти семь загляну. Выпьем посошок на дорожку, Ивасик. И кредитку отдам. Бай-бай, как говорится.

Критский протянул мне свеженькие копии Геккерновых бумаг и на прощание лукаво улыбнулся:

— Бон вояж, как говорят французы.

Они ушли. Я прижал к груди копии, взял со стола топорик и полез в темный лаз. Мангуст вдруг подошел к лазу и присел на корточки.

— Пимен, бляха-муха, я ж к тебе могу спокойно прийти! В любое время.

— Лучше не надо, Мангуст, — сказал я и хотел закрыть дверцу.

Мангуст придержал ее рукой.

— А чо? Посидим, Пимен, выпьем за Африку. У меня водяра отличная есть, бляха-муха. «А-ах, крокодилы, бегемоты, а-ах, обезьяны, кашалоты…» Помнишь?

Я ему сказал спокойно:

— С убийцами не пью, — и закрыл за собой легкую дверцу…

7Наваждение

Я вернулся к себе разбитым…

За ночь и половину сегодняшнего дня Константин кардинально изменил ко мне свое отношение.

Белый Медведь свою угрозу выполнит «просто и надежно», как выразился генерал Багиров. Потому что деньги в «юбилей национального гения» он вложил огромные и мечтает их с лихвой окупить.

По решительному лицу Константина я великолепно понял, что мне лучше всего, не мешкая, сегодня же ночью лететь в Африку.

Вот о чем я размышлял за рюмкой армянского коньяка с голубой библейской горой на этикетке…

Передо мной стоял в полный рост так и не решенный до сих пор, как теорема Ферми, простейший с виду гамлетовский вопрос: «То be or not to be…» Если вы помните, переводится он у нас так: «Быть или не быть», хотя точнее по-русски следовало бы сказать: «Жить или не жить». Только не подумайте, пожалуйста, что я всерьез решал — заколоться мне немедленно тупым кухонным ножом или подождать немного и повалять еще дурака с Офелией? Не в этом дело…

По-моему, гамлетовский вопрос решается так: жить человеком или жить живым покойником? Гамлет, если забудет о тайном поручении, данном ему тенью отца, тут же станет живым покойником. Хотя его дружок Горацио и убеждает его не верить в «маньячные бредни». Я тоже могу запросто стать живым покойником. Это произойдет немедленно, если я послушаюсь Константина и навсегда забуду свою «Тайную историю». А дальше что?

А дальше — тишина…

Мой загранпаспорт три дня ждет меня в кармане у Мангуста…

Я вздрогнул.

В моей прихожей надрывался звонок. Но бросился я сначала не в прихожую, а к двери чулана — проверить бронзовую защелку. Эта старинная мощная щеколда была моей единственной опорой и защитой.

Я понимал, что совершаю очередную ошибку: открываю дверь, даже не спрашивая, кто там стоит…

А стоял передо мной худенький паренек в длинных широких черных шортах, в белой футболке навыпуск, в бейсбольной шапочке козырьком назад. Паренек держал за шнурки пластиковые ботинки с роликовыми коньками.

Со времен «перестройки» строгую классическую красоту Дворцовой площади опоганили, как могли. То на ней митингуют записные ораторы, сами не верящие ни единому своему слову, то выше «александрийского столпа» возносится надувное изделие братьев Монгольфьер с рекламой пива «Хайнекен» на разноцветных боках, то под аркой Главного штаба завоет на всю округу старые советские песни какой-то одичалый нищий с бородой Емельки Пугачева, то шумно снуют вокруг площади друг за другом навсегда забросившие учебу модные ролкеры…

И я спросил у молча глядевшего на меня недоучки:

— Что скажешь, поколение «пепси»? Говорить-то еще не разучился?

Паренек поправил шапочку, посмотрел через перила вниз и сказал шепотом:

— Слава, это я. Да?

Я за руку втащил Натали в прихожую, захлопнул дверь и закрутил ригельный замок. Придя в себя, я спросил:

— Уже шесть часов?

— Пять, — ответила Натали. — Я пришла пораньше. Да? — Она посмотрела на меня в упор. — Ты не дождался вечера. Ты не хочешь, чтобы я с тобой рассчиталась? Да?

— Извини, — успокоил я ее. — Так. Расслабился чуть-чуть…

— О-ля-ля, — пропела Натали, — опять это ваше «жють-жють». Да?

Она поставила коньки в прихожей и, как хозяйка, прошла на кухню. Покачав головой, убрала бутылку в холодильник и сняла кожаную торбочку.

— К чему этот маскарад? — спросил я, боясь подтверждения подозрений генерала.

— Так надо… Да? — коротко ответила она.

Натали достала из торбочки белый цилиндрик, высыпала из него на ладонь таблетку и бросила ее в стакан с водой. Я с интересом наблюдал, как взорвалась пузырьками таблетка в воде и осколок ее заметался, как живой, по стакану.

— Выпей, Слава. Так надо. Да?

— Кому надо? — не понял я.

— Тебе. Очень надо. Да?

Я рассердился, я уже отвык от таких наездов.

— Извини, я сам знаю, что мне надо.

Она подошла ко мне со стаканом, и перламутровые глаза ее стали стальными, как глаза Константина.

— Выпей. А то я уйду. Да?

Я пожал плечами и выпил кисловатую газированную жидкость.

— Сейчас тебе будет хорошо, — сказала Натали.

— Да мне и так неплохо было…

— Мне было плохо. Да? — объяснила Натали. — Я не могла с тобой разговаривать. Да?

Чтобы позлить ее, я сказал:

— У тебя антиалкогольные таблетки всегда под рукой?

Она смотрела на меня, проверяя мое состояние.

— Я специально для тебя их захватила. Я знала, что ты уже жють-жють. Да?… Вот так почти хорошо. С тобой уже можно говорить. Потом выпьешь еще одну. Да?

Я согласился сразу:

— Если сначала выпью коньячку.

Она улыбнулась мне ласково и постучала ногтем по белому цилиндрику:

— Сегодня ты будешь пить только это,— и еще ласковей посмотрела на меня. — Слава, ты сделал то, о чем я просила?

Как это ни странно, но в моей голове, будто в душной комнате, настежь распахнули окно. Я увидел страшную дверь чулана и потащил Натали за руку в комнату, захватив со стола новенькие копии Геккерновых бумаг.

В комнате она меня спросила спокойно:

— Что-то не так, Слава, да?

Про чулан я не стал ей объяснять, я спросил ее только:

— Прежде всего скажи, зачем тебе нужна моя статья?

Она трогательно улыбнулась.

— Слава, я хочу сделать маленький… — обаятельно раскатился невидимый шарик, — сюр-р-р-пр-риз. Да?

Я не поддался.

— Кому?

Она вздохнула.

— Слава, скор-ро ты сам все увидишь. Да? — Она умоляюще смотрела на меня. — Слава, сейчас ни о чем не спрашивай! Ты сам все увидишь. Да?

— Хорошо, — согласился я. — Тогда объясни, почему ты явилась ко мне в таком виде?

Она лукаво улыбнулась и плюхнулась в кресло, по-мальчишески широко расставив колени.

— Просто я думала, что так тебе больше понравится. Да?

— Что мне понравится? — не понял я.

Она смотрела на меня с вызовом.

— Мне показалось, Слава, что ты больше любишь мальчиков. Да?

Я сказал растерянно:

— Тьфу, блин… Да за кого ты меня принимаешь?

Она улыбалась.

— Но это же не плохо. Да?…

Я бросился на колени между ее раздвинутых ног, обнял за шею, поцеловал в губы.

— Дура! Ты же великолепная девчонка! Я еще не видел таких девчонок! Мне так еще никто в жизни не нравился! Дура!

Она спокойно отстранила меня от себя.

— Слава, ты сделал то, что я тебя просила?

— Я же обещал!

Я попытался ее снова обнять. Она опять отстранилась.

— Обещал или сделал?

Я бросился к столу и потряс исписанными листами.

— Сделал! Вот!

Она положила ногу на ногу, спросила недоверчиво:

— Ты доказал, что они убили Пушкина, да?

— И Лермонтова тоже они! — заорал я в исступлении.

— Какого Лермонтова? — не поняла она.

— Того, которого я тебе утром читал! Забыла?!

Она засмеялась, как колокольчик.

— О-ля-ля… Слава, сядь. Успокойся. Да? И прочти мне Лермонтова. Про причину и следствие одновременно.

Я грохнулся на стул у стола и сжал виски, вспоминая любимую строфу из неоконченной «Сказки для детей». Иностранная таблетка работала четко — в памяти тут же всплыли загадочные строки:

Она смотрела на меня, широко раскрыв перламутровые глаза.

— Слава, почему он улыбнулся?

— Потому что понял, чему улыбаются звезды, глядя на «гордый прах Земли».

Она подсела поближе к столу.

— А чему улыбались звезды?

Я дернулся, мне захотелось выпить, но Натали молча удержала меня за руку. Пришлось ей объяснить сумасшедшее открытие юного гусара насухую:

— Нева, как Лета, как река времени, все смывает в море… Мы думаем, что все прошло, что время смыло и «грешных снов нескромные слова», и роковые события прошлых лет, а этот, почти безусый, мальчик понял, что ничто никуда не девается… Все остается в море… Не в обычном море, конечно, а в каком-то неведомом еще энергоинформационном море… Все остается там навсегда… Звезды улыбаются, потому что думают, что люди никогда не догадаются об этом. Но безусый мальчик догадался и улыбнулся миру звездной улыбкой Демона… Он понял это в белую ночь, когда увидел, как слились воедино причина и следствие…

Натали сняла пошлую шапочку и поправила мальчишескую стрижку.

— Неужели ваш Лермонтов знал это уже тогда? Да?

Я рассмеялся.

— Хочешь сказать, что и ты это знаешь?

Вместо ответа она тряхнула головкой и раскатила невидимый шарик:

— Стр-ранные люди вы, р-русские… Очень стр-ранные. Да?

Я не выдержал: обнял ее и хотел стянуть с нее футболку. Но она цепко схватила мою руку.

— Не надо. Да? Ты не веришь мне? Слава, я тоже обещала тебе. Да? Я рассчитаюсь. Да?… Потом… да?

— Когда это потом? — я боролся с ее рукой.

— О-ля-ля! Какая стр-расть, — рассмеялась она. — Ты хочешь доказать мне немедленно, что ты не голубой. Да? Не надо, Слава. Я тебе уже вер-рю. Да?

Я замер, как оплеванный.

А Натали как ни в чем не бывало взяла со стола первый лист новенькой копии и вдруг пробормотала растерянно:

— О-ля-ля… откуда у тебя эти бумаги, Слава?

— Мне их Костя подарил.

— Константэн? — задумалась она.— А у кого настоящие листы… как это по-русски? Да?

— Подлинник,— подсказал я,— подлинник оставил у себя Критский.

— Кто это? — спросила она быстро.

— Советник Константина. Игорь Михайлович. Холеный такой. Знаешь его?

Она от удивления подняла брови и стала озорным и нахальным пацаном.

— О-ля-ля! Это настоящий сюр-рпр-риз! Да? Спасибо тебе, Слава? Огр-ромное тебе спасибо!

— За что? — только тут задумался я.

Она кокетливо тронула меня за плечо и затаенно улыбнулась.

— Слава… Выйди на кухню. Да?

Она добилась, чего хотела. С мысли я сбился начисто.

— Раздевайся при мне… Я отвернусь, если хочешь.

— Нет, — сказала она сурово. — Выйди. Так надо. Да?

Как лев на арену цирка, рыча, я влетел на кухню.

Я проверил щеколду, подтащил к дубовой двери кухонный стол, припер его тумбой. Я шагал взад-вперед по кухне и думал, что, если Мангуст попробует сунуться ко мне в такой момент, я уложу его топором!

— Слава, я готова. Да? — раздался наконец из комнаты ее голос.

Сжимая в руке туристский топорик, я вошел в комнату… и уронил топорик на ногу…

— О-ля-ля! — смеялась весело Натали. — Зачем топор, Слава? Ты разве купец Р-рогожин?

Я понял, что расчет опять откладывается…

Натали стояла передо мной в узком, длинном вечернем платье, в элегантных замшевых туфельках на высоком каблуке…

Я сказал мрачно:

— Мне надоел этот маскарад!

Натали смотрела на меня с вызовом.

— Так надо, Слава. Да?

Я подошел к ней вплотную.

— Или ты мне все объяснишь, или я тебя отсюда не выпушу…

Она опять засмеялась.

— О-ля-ля… Какая стр-расть… Я сегодня выступаю, Слава. Ты не можешь меня тут держать. Да? Меня ждет много людей. Очень много людей.

— Где? — спросил я ревниво. — Где это ты выступаешь?

Она махнула рукой в сторону окна.

— У твоего соседа. У Пушкина. Да? Сегодня там конференция. Профессор делает там свой сенсационный доклад. А после него выступаю я, как его лучшая ученица. Она помолчала.— Вот для чего мне нужна твоя статья о Дантесе и Геккерне… Об их пр-ровокации… Я тебе все объяснила… Да?

Я растерялся.

— Но профессор-то будет говорить совсем о другом… Он будет отмазывать Дантеса…

Она хитро улыбнулась.

— Тогда будут ср-разу две сенсации… Да?

Я спохватился вдруг:

— Слушай! Я не успел переписать статью, — я схватил листы. — Это же черновик! Краткие тезисы. Ты не поймешь ничего!

Она спросила спокойно:

— Но ты их поймешь, Слава?

— Я-то пойму.

— Тогда нет проблемы. Да?

Я не понял ее, и она мне объяснила:

— Я начну свое выступление, а потом позову из зала тебя. Да? Ты им сам прочитаешь свою статью. Да?

— Ты с ума сошла! — Я плюхнулся в кресло.

Она подсела ко мне на колени.

— Так надо, Слава. Да? А потом я с тобой рассчитаюсь, — она гладила мои волосы. — Я очень хорошо с тобой рассчитаюсь… Да? — она поцеловала меня. — Ты мне сразу очень понравился. Да? — она покраснела и засмеялась тихо. — Видишь, как я тебя хочу? Да? Но сейчас нельзя… Да?… Потом будет лучше… Потом будет очень кр-р-расиво… Да?

У меня голова кружилась. Она прижалась щекой к моему подбородку.

— Слава, разве так встречают любимую женщину?

— Как? — глупо улыбался я.

— Ты небрит, Слава, — она встала с моих колен. — Иди побрейся! Ты должен отлично выглядеть! Да?

— Зачем это? — заупрямился я.

И она, прищурив перламутровые глаза, объяснила:

— Чтобы они тебя не приняли за сумасшедшего алкоголика. Я приготовлю тебе еще одну таблетку. Да?

Она тряхнула перед моим носом белым цилиндриком и походкой топ-модели, качая бедрами, вышла на кухню…

Я понимал, что снова попадаю на «чертово колесо», снова меня затягивают в какую-то авантюру… Но сопротивляться я уже не мог, я думал только о том, что будет после доклада…

Я был в каком-то наваждении…

8Доклад

Эту конференцию, или как там ее назвать, довольно подробно описала в своих отчетах «четвертая власть». Отсылаю вас за подробностями к газетам от 5-го июня.

Мне запомнилась неимоверная духота и теснота в крохотных фойе перед залом. Все знали друг друга, шумно раскланивались, целовались. Я не знал никого. Я изнывал в своем «прикиде от Версаче», надетом по настоянию Натали. Пока я брился в ванной, она его успела отгладить. (Если помните, после бурных приключений в ночь на второе июня «прикид» мой находился в самом плачевном состоянии.) Душно в нем было ужасно. В фойе терпко пахло потом и французскими духами.

Я должен извиниться за то, что не называю фамилий выступавших на конференции. Повторяю, в этом звездном собрании я никого не знал. Но звездность их чувствовал по смелым восклицаниям и свободным манерам. А главное — по строгим, элегантным охранникам на мраморной лестнице.

Открыл конференцию высокий, чуть сутуловатый улыбчивый человек, назовем его «официальное лицо».

Для начала «лицо» поздравило всех с хорошей погодой, предположило, что сама природа сделала такой великолепный подарок своему вдохновенному певцу. Но по красным, потным лицам присутствующих «лицо» поняло, что природа с подарком переусердствовала. «Лицо» улыбнулось залу. Закинув пиджак за спину, как на предвыборном плакате, «лицо» предложило то же сделать присутствующим:

— Мы же работать сюда пришли, а не мучиться.

Этот лозунг приняли со сдержанным воодушевлением, скептически засмеялись, шумно задвигались, снимая пиджаки. Я тоже хотел скинуть «прикид», но Натали не позволила, шепнула мне на ухо:

— Им можно. Да? Тебе — нельзя.

Я удивился, но спорить не стал. Всю конференцию поэтому я слушал вполуха. «Но это хорошо!» — как говорит генерал Багиров. Это избавляет вас от ненужных подробностей.

Официальное лицо повторило знакомый лозунг: «Пушкин — наше все!» — и выразило надежду, что юбилей поэта обратит наконец внимание правительства на бедственное положение культуры и науки.

«Лицу» нестройно зааплодировали. Какой-то потный толстяк заметил громко: «Культура зависит от сантехника и прораба!» (Кого он имел в виду — я не понял.) А «официальное лицо», извинившись, покинуло конференцию.

Следующий выступающий был директор (чего — я прослушал). Высокий седой человек в золотых очках с виноватой улыбкой тоже говорил о Пушкине. О том, что Пушкин для России — больше чем поэт. Вспомнил молодого Есенина, читающего у памятника Пушкину на Тверском бульваре свои стихи: «Мечтая о могучем даре того, кто русской стал судьбой». С виноватой улыбкой директор попросил всех согласиться с народным поэтом: Пушкин — судьба России! В зале напряженно молчали. И тогда директор начал смущенно возмущаться «перегибами», как он выразился, в великолепном всенародном юбилее. Оказывается, в Москве, рядом с храмом у Никитских ворот, где венчался Пушкин с Гончаровой, московские власти открыли фонтан «Саша и Наташа», а где-то на Арбате ретивые предприниматели назвали— свое бистро «Арина Родионовна», поскольку «верная подружка бедной юности» поэта любила пропустить за компанию кружечку-другую. С полной кружечкой и встречает «Арина Родионовна» на Арбате своих новых клиентов. Директор, пожимая плечами, возмущался, что в модных московских бутиках на манекенов нацепили пушкинские цилиндры и украсили их щеки бакенбардами. И все потому, что Онегин был «как денди лондонский одет». И уж совсем неизвестно, почему появилась водка «Пушкинъ». Очевидно, чтобы было кого с похмелья «добрым словом» поминать… В конце своей речи директор развел руками и жалобно вопросил:

— Зачем это все делается? Неужели для того, чтобы имя Пушкина надолго набило оскомину? Чтобы закрыть пушкинскую тему еще лет на двести?… А может быть, и навсегда…

В зале возмущенно шушукались, а на трибуне, как черт из табакерки, появился косматый человек с взъе— решенной бородой. Я так и не понял — появился он по программе или, что называется, «не в силах молчать»? Зал его встретил аплодисментами. И человек, удивительно похожий на лиговского бомжа, набросился, не стесняясь в выражениях, на несчастного директора. Он упрекал его за то, что тот до сих пор оплакивает Пушкина, как «свежего покойника», а Дантеса до сих пор считает чуть ли не «заказным киллером». (Хотя про Дантеса директор ни словом не обмолвился.) Потом эрудированный бомж заговорил об «историческом сознании», которого начисто лишена Россия. В отличие от всех цивилизованных государств Россия, оказывается, до сих пор живет «рабским, феодальным мифологическим сознанием». Русские мужики пьют так, будто бы только что проводили в несчастный поход полки князя Игоря, любой кавказец может запросто овладеть русской женщиной, потому что они (русские женщины) хранят в генах память о татаро-монгольских насилиях. Натали в этом месте больно толкнула меня локтем. А зал довольно хохотал. Бомжа обожали за язвительный ум, за грубую резкость, за голую правду…

Закончил он свое выступление, потрясая в такт словам тощим кулачком, будто забивал гвозди в фоб несчастного директора:

— Хватит рыданий над «свежим покойником»! Слава предпринимателям, превратившим классика в кич! Пушкина — в музей для чокнутых почитательниц! К черту мифы! Займемся наконец делом!

Ему бурно аплодировали. Натали смотрела на меня удивленно. Я тоже не понимал, каким делом хотел заняться бомж и почему Пушкин так сильно мешал ему в этом? Бомж, оскалив гнилозубый рот, устало отмахивался с трибуны от своих поклонников. Тут же, на трибуне, он сунул в рот «беломорину» и прямо со сцены, шумно хлопнув дверью, вышел в фойе.

Из-за столом президиума поднялся «пожилой ангел». Рукава-крылья его накрахмаленной сорочки торчали вызывающе, как у орла, готового ринуться из-под облака на жертву. Я думал, он сейчас набросится на распоясавшегося бомжа, — ничуть не бывало. Торжественно и грозно Критский объявил выступление французского гостя, профессора русской литературы мсье

Леона. И пока профессор поднимался из зала на высокую сцену к трибуне, Критский, грозно обведя очами зал, начал демонстративно аплодировать. Взмахи крыльев-рукавов задали темп всему залу. Счастливо улыбающийся профессор появился на освещенной трибуне под дружное скандирование. Он начал свой сенсационный доклад с благодарности за то чувство счастья, которое он, француз, испытывает среди российской элиты. Он чувствует здесь себя как дома. Потому что интеллектуальная Россия ничем не отличается от интеллектуальной Европы. И поэтому Пушкин — первый российский интеллигент — является общеевропейским достоянием! Сегодняшний юбилей поэта празднует вся просвещенная Европа!

Профессору шумно зааплодировали. Вдруг прямо перед нами поднялся какой-то здоровенный негр и начал что-то гортанно кричать по-французски. Зал смолк. Я спросил у Натали, что происходит. Она объяснила: негр очень обиделся на то, что Пушкина причислили к Европе. Он — этот здоровый негр — тоже потомок эфиопского вождя и не позволит европейцам нагло присваивать африканское достояние! Негра пытались успокоить соседи, но он только больше разгорячился, размахивая в воздухе какими-то бумажками. Лица его в полутьме было не видно, сверкали только белые зубы и влажный розовый рот. Зал окаменел. Натали, отсмеясь про себя, перевела мне, что негр уже оформил в какой-то правозащитной организации документ, по которому все авторские права на издание Пушкина принадлежат его племени. Негр требует немедленно подтвердить, что Россия обязуется выплатить ему все авторские гонорары за издания Пушкина со дня его смерти. «Четвертая власть» в своих отчетах назвала это «юридический казус». Ждать, чем кончится этот «юридический казус», пришлось недолго.

По взмаху накрахмаленного крыла в зале появились суровые охранники. Они вынули черного верзилу из рядов, как шпротину из банки. Негр заорал благим матом: «Гес-та-пО! Наци! Гес-та-пО!»

Опять, как черт из табакерки, из фойе появился взъерошенный, косматый эрудит. Он заорал визгливо на плененного нефа: «Эфиоп твою мать! Сам ты — фашист черножопый! Ишь чего захотел! Наследство ему подавай! Пушкин — наше все! И все его — наше!»

Пришедшая в себя элита захохотала, заулюлюкала.

Долго еще возмущалась элита. Мсье Леон недоуменно глядел в темноту звездного зала. «Пожилой ангел» помог ему вернуться к сенсационному докладу.

— Господа, этот анекдотичный случай… э-э-э… этот, так сказать, черный юмор… (смех в зале) помог нам до конца расставить все по своим местам в вопросе наследия Пушкина. Объясняю! Так же, как этот симпатичный в своей наивности африканец, на наследие Пушкина претендуют и менее нам симпатичные оголтелые русские националисты… (Критский грозно обвел очами зал.) Они считают нашего великого поэта чуть ли не предтечей махрового славянофильства… К сожалению, я не вижу их представителей в нашем уютном зале… А то бы вдогонку за черным претендентом я бы с удовольствием отправил и… э-э… красно-коричневого претендента… (Бурные аплодисменты.) Господа! Профессор (Критский поклонился мсье Леону) говорит нам об истинном наследии Пушкина, о том наследии, которое выше понимания наивного дитя Африки и мрачного, так сказать, гиперборейца… Им. не понять, о чем мы говорим! Это наследие Пушкина берет лишь тот, кто может взять, а может взять только тот, кто способен понять… Пушкин — первый в России певец элиты! А элита — это особая нация! Один общий дом, одна дружная семья! (Бурные, продолжительные аплодисменты.)

Я специально так подробно привел яркую реплику Критского, потому что он, по сути дела, коротко и емко выразил скрытый пафос сенсационного доклада мсье Леона.

Профессор начал примерно так:

— Напрасно ограниченные исследователи ищут в конфликте Геккернов и Пушкина какой-то скрытый смысл. И Пушкин, и Геккерны — представители международной элиты, которая выше нации. И Дантес, и Пушкин вращались в одном обществе, у них были общие друзья, общие интересы. Пушкин часто обедает в обществе Дантеса у «Дюме» на Малой Морской, восхищается блестящим остроумием молодого француза.

Словом, они бы могли стать в дальнейшем закадычными друзьями, если бы не роковой случай. Как бы все было хорошо и спокойно, если бы Дантес влюбился в жену другого человека. Любого! Но… Как общеевропейскому гению Пушкину «догадал черт родиться в России», так Дантесу черт, тот же, наверное, догадал влюбиться в Наталью Николаевну. В которую не влюбиться было просто невозможно…

Профессор замолчал, я почувствовал в его красноречивом молчании упрек Пушкину: ну зачем неказистый с виду поэт женился на такой красавице?! Весь свет шептал Натали, что Пушкин ей не пара. Именно эта переоценка Пушкиным своих внешних возможностей и явилась настоящей причиной трагедии.

Этот подтекст, красноречиво выраженный скорбной гримасой, великолепно почувствовал зал и согласно зашушукался.

— А Дантес,— продолжал профессор,— был как будто создан для Натали. Она была ему предназначена судьбой!

Дальше мсье Леон мягко перешел к отношениям барона Геккерна и Дантеса. Рассказал о том, как старый, прагматичный, скептичный по натуре дипломат был покорен умом, обаянием и внутренним достоинством совсем юного француза.

Они случайно встретились на постоялом дворе где-то в центре Германии. Геккерн после командировки в Голландию возвращался в Петербург и холодным, осенним дождливым вечером вынужден был прервать свое путешествие и остановиться в провинциальной гостинице. Случайно от хозяина он узнал, что в соседнем номере тяжко болеет молодой человек.

Геккерн, как истинный джентльмен, решил помочь бедному юноше, который не в состоянии был даже оплатить визит врача. Он оказал Дантесу помощь. Сухой, прагматичный человек так очаровался необыкновенными качествами красавца, что даже, забыв все свои дела, остался в гостинице рядом с Дантесом до его полного выздоровления…

(Этот достойный пера Ханса Кристиана Андерсена сюжет напомнил мне высказывание одного юмориста: «Я был в детстве такой хорошенький, что меня подме— нили цыгане». Я думал про себя: почему такого хорошенького Дантеса не подменили раньше? И не является ли барон Геккерн тем самым цыганом, который его наконец подменил?)

Элита воспринимала доклад, поданный им прекрасным русским литературным языком, с неменьшим восхищением, чем грубые выражения литературного бомжа. Профессор своими словами пересказывал им сюжет какой-то голливудской мелодрамы. Элитные дамы достали из сумочек платочки, мужчины блаженно улыбались.

Но в чем же была сенсация?

А вот в чем.

Профессор в случайно обнаруженном в архиве Геккернов дневнике Дантеса нашел ключевую строчку, которую он прочитал по-французски, а Натали шепотом перевела мне прямо в ухо. Строчка читалась так: «Я спасу ее!»

На основании этой строчки и еще каких-то коротких записей в дневнике профессор сделал сенсационный вывод — Дантес спасал Натали, но бешеный темперамент Пушкина не позволил ему понять благородного порыва благодетеля его семьи!

По профессору, трагический сюжет «семейной драмы» развивался примерно так.

Безумно влюбленный в Натали Дантес дождался ее признания. (Которое и описал в письме Геккерну.)

Дантес ждал, когда после родов Н. Н. исполнит свое обещание, то есть когда «ее любовь будет ему наградой»…

В июле Н. Н. наконец стала выезжать после родов с дачи на Каменном острове в свет. Она была ослепительно хорошо, как бывает прекрасна только что родившая женщина. Свет восхищен явлением мадонны! Дантес умирает от страсти. Н. Н. была уже готова выполнить свое обещание…

Но… (Звучит тема рока!) По сюжету мелодрамы вовремя появляется «злодей» — деспот, тиран, император… Мадонну замечает Николай I! Профессор предполагает, что кто-то из придворных специально обратил внимание Николая на расцветшую красоту Н. Н. С какой целью была сделана эта провокация, профессор мог только предполагать, но он считал, что разви— тие этой темы уводит от трагических вершин «семейной драмы». Н. Н. сначала все скрывала от Дантеса, стала его сторониться. Но в октябре, когда двор переехал в Петербург, она открыла Дантесу все. Сам император ревнует ее! Сам государь попросил ее, чтобы она удалила от себя Дантеса!

(А Пушкин-то где?… Я заволновался и вспомнил, что как раз в это время Пушкин заканчивает гениальную «Капитанскую дочку». Не до этого ему, видать, было. Он думал о другом. В августе он написал знаменитые строки о своей «непокорной главе». Не думал, бедный, что выше Александрийского столпа вознесется его рогатая голова…)

И Дантес, мучимый ревностью и благородством, все-таки решает предупредить увлечённого работой стихотворца и спасти его честь. Ему помогают обожающие его друзья. Так появляется на пушкинском столе анонимный «пасквиль».

(Но это вовсе не пасквиль! Это всего лишь серьезное предупреждение! Не мог же Дантес впрямую подойти к Пушкину: «Саша, ты последи за своей-то. Николай с нее глаз не сводит. Того и гляди трахнет. Ох, берегись, Саша». Это сейчас все просто… А Дантесу пришлось ломать голову, как обратить внимание Пушкина на гнусную интригу царя-развратника Николая Бабкина. Одна фамилия негодяя чего стоит!…)

Профессор готов был признать, что влюбленный ревнивец несколько переборщил в своей благотворительности. Но ведь анонимное предупреждение, было разослано только их общим друзьям — своим людям, людям одного круга (Карамзиным, Вяземским, Россе— там). Дантес, как ему ни было тяжело, надеялся, что друзья повлияют на Пушкина и заставят его увести Н. Н. от цепких рук «негодяя Бабкина» куда-нибудь в деревню.

Но Пушкин не понял благородного влюбленного юношу. Он вызвал его на дуэль. Оскорбленный в своих самых лучших чувствах, Дантес и тут попытался спасти честь своей любимой — женился срочно на ее родной сестре. Большой свет оценил его жертву, Дантеса назвали героем. Но Пушкин опять не понял его благородства — при всех назвал Дантеса трусом, спрятавшимся под юбку от пистолетного выстрела. Этого оскорбления уже не могла простить оскорбленная честь кавалергарда!…

Прошу простить меня за вольный пересказ замечательно построенного, остроумно поданного сенсационного доклада, произнесенного великолепным литературным языком.

В конце мсье Леон коротко остановился и на фигуре барона Геккерна. Из только что опубликованных писем Дантеса становится совершенно очевидной роковая ошибка предыдущих исследователей. Они считали до сих пор, что вдохновителем и режиссером любовной истории Дантеса и Н. И. был барон. Письма же со всей очевидностью свидетельствуют совершенно обратное. Несчастный дипломат, рискуя потерять свое положение, идет на поводу у своего безумно влюбленного приемного сына. В злосчастной «семейной драме» ему досталась незавидная роль — убитого горем любящего отца, а совсем не та сатанинская роль коварного интригана, достойная «Опасных связей» Лакло, каким представляет дипломата в своем письме Пушкин…

Роковой случай свел на дуэльной тропе не только близких по духу людей, но и дважды родственников: во-первых, свояков по женам, во-вторых, родных по крови — мать Дантеса была кровной родственницей Мусиных-Пушкиных…

Элита в зале восхищенно молчала, про себя удовлетворенно оценивая тонкий намек профессора на кровную связь европейских элит. Мсье Леон закончил свой замечательный доклад в духе Сирано де Бержерака — неотразимым туше «в конце посылки»: «Нельзя забывать, что дуэль между Пушкиным и Дантесом была также дуэлью между пушкинской кристальной прозой восемнадцатого века и новой" французской литературой Бальзака, которая не была принята Пушкиным до конца и которой он тайно боялся. На заснеженной дуэльной тропе сошлись постаревший Петруша Гринев и молодой Растиньяк… Само время определило победителя…»

Блестящее туше было по достоинству оценено эрудированной публикой. Таких оваций я, пожалуй, еще не слышал никогда.

Но настоящую сенсацию, как искусный постановщик, профессор приберег до самого финала.

Когда отбившая ладони, уставшая элита начала затихать в своих креслах, мсье Леон взволнованно обратился к залу:

— Господа, в этот святой день к вам хочет обратиться потомок Жоржа Дантеса. Он хочет преподнести вашему дому бесценный дар от семейства Геккернов-Дантесов.

Элита от неожиданности затаила дыхание. Отсутствие «исторического сознания» сказывалось и на ней. Со страхом они ждали появления потомка «убийцы».

Но когда на сцену одним прыжком взлетел улыбающийся, как кинозвезда, белокурый красавец в черном смокинге, элита восхищенно вздохнула и бурно заколотила усталыми ладонями.

Сияющий от счастья профессор обнял Жорика за талию.

— Жорж Дантес! Мой аспирант… Будущий профессор русской литературы!

Элита застонала. Такого не ожидал никто! Потомок «убийцы» — тоже Жорж — специалист по русской литературе! Вот она, неискоренимая связь элит! Более зримой связи невозможно было и придумать!

И тут снова вмешался неутомимый взъерошенный эрудит:

— А потомка Бенкендорфа вы случайно нам не привезли?

Элита возмущенно зашикала на него. Эрудит скорчил дикую гримасу и дернул себя за бороду.

— Мы вам его покажем сами! Вот он! Он ведет эту юбилейную конференцию! — и хам корявым пальцем указал на «пожилого ангела».

Зал замер. А Критский, подойдя к краю сцены, сказал взъерошенному хаму, как малому ребенку:

— Леня, не капризничай. Иди выпей еще рюмочку. И успокойся.

И зал подхватил сочувственно: «Леня, не расстраивайся. Иди выпей».

Взъерошенный хам не ушел. Он мрачно прислонился плечом к косяку двери и сложил по-пушкински руки на груди.

Великолепный Жорик грациозно вручил красному от смущения Константину драгоценный пакет, перевязанный золотой ниткой. В пакете находились записки Натальи Николаевны к Дантесу.

Зал встал. Дамы нервно требовали огласить немедленно содержание записок. «Пожилой ангел», сложив крахмальные крылья, убеждал их, что этого делать ни в коем случае нельзя, пока не проведена тщательная экспертиза. Критский напомнил залу слова Анны Ахматовой, которая требовала запретить тему семейной трагедии Пушкина. Дамы чуть не плакали: «Как запретить?! Это же наше! Сами же сказали, что Пушкин — наше все! Какие тут могут быть запреты?!»

Их успокоил мсье Леон. Он воздел руку, как Безумный Император, и загадочно произнес:

— Мы приоткроем вам завесу тайны! Господа, о возвышенной любви Жоржа Дантеса и Натали вам сообщит знакомая со всеми последними материалами моя ученица…

Зал настороженно молчал. Профессор добавил кокетливо:

— По воле случая ее тоже зовут Натали…— Профессор сделал паузу. — И она является невестой молодого Жоржа Геккерна-Дантеса!

Зал восхищенно охнул. А я чуть не упал со стула. Натали схватила меня за руку и прошептала в ухо:

— Приготовься! Да?

Под восторженный рев она поднялась на сцену и встала рядом с Жориком… Они стояли на ярко освещенной сцене. Он — в черном смокинге, она — в светлом вечернем платье, с талией под самые груди, как у пушкинских барышень. Она — стриженная под мальчика, темноволосая; он — с распушенными по плечам белыми кудрями. Они были созданы друг для друга…

Зал их приветствовал стоя. Только что «горько» не кричали. Я извинился перед соседями и начал протискиваться к выходу. Мне было ужасно стыдно. Я чуть не разрушил их счастье… Я, как последний подонок, чуть не воспользовался ее ревностью, ее обидой… Я готов был сквозь землю провалиться. Я пропихивал— ся по ряду между горячих, потных тел, наступал на ноги, бормотал извинения. Слава Богу, меня не замечали. Все не отрывали восхищенных глаз от сказочной пары.

Я был уже у самого края ряда, перед дверью, когда меня схватил за руку какой-то восторженный «пушкинист» в круглых очках, похожий на Тынянова.

— Вы куда? Сейчас же самое интересное!

— Извините, — вырвал я руку. — Мне нужно… Мне нехорошо…

Назойливый «пушкинист» грудью преградил мне дорогу:

— Слава, ничего не бойтесь. Прикрытие обеспечено. Непосредственно.

К своему ужасу я узнал генерала Багирова…

9«Маньячный бред»

Мы с генералом Багировым сидели на самом краю ряда. Он цепко держал меня под руку, а сам не спускал глаз с Натали.

— Какая женщина! И мальчик и девочка — непосредственно. Как она провела мое прикрытие! Гениальный агент! Вы убедились, Слава?

Натали подошла к трибуне.

Должен объяснить, что слово «трибуна» я употребил по привычке. Это был современный пюпитр на выдвижном металлическом штативе. Он не скрывал великолепной фигуры и модных ног, которые, благодаря высокой талии на платье, начинались от грудей.

Всклокоченный эрудит, стоявший у двери, восхищенно воскликнул:

— С такими «пушкинистами» я готов читать Пушкина дни и ночи!

Последнюю фразу он обратил какой-то сердитой полной даме в президиуме. Зал захохотал. И Натали засмеялась искренно.

— Мерси, мсье. Уж если вы первый начали, да? Позвольте и мне сказать два слова в ваш адрес, да?

— Да! Да! Да! — замотал косматой головой эрудит.

— Мерси, — опять поблагодарила его Натали. — Сначала я хочу ответить на ваше замечание насчет русских женщин. Помните? Да?

— Про генную память о татарском иге! — напомнил всему залу эрудит.

— Вот именно, — лучезарно улыбалась ему Натали.— Вы ошибаетесь, мсье. Или в вас говорит обида за то, что русские женщины вас недооценивают. Да? Они великолепны! Мой жених, да? — она повернулась к подсевшему в президиум Жорику. — Он чуть не потерял в Петербурге голову… Да?

Жорик заржал во весь рот и захлопал в ладоши, будто Натали отпустила ему комплимент.

А она продолжала:

— Я могла уехать из Петербурга совсем одинокой. Да? Если бы нас с моим женихом не связывали общие интересы.

Жорик тут же перестал хохотать. И уставился на Натали удивленно. Зал недоуменно молчал. А генерал наклонился ко мне.

— И красавец — агент! Непосредственно!

Натали обратилась к застывшему с открытым ртом косматому эрудиту:

— А второе мое замечание — насчет русских мужчин. Да?

Генерал впился в мою руку:

— Неужели все о вас расскажет?

Натали задумчиво улыбнулась косматому.

— Мсье, вы обвинили Россию в отсутствии «исторического сознания», да?

Косматый гордо кивнул.

— Мсье, здесь, в Петербурге, я впервые увидела белую ночь. Да? Когда на небе одновременно догорает закат и разгорается заря… Здесь, в Петербурге, я впервые поняла, что такое — историческое сознание. Да? Это когда причина и следствие существуют одновременно… Да?

— Красиво! — похвалил ее косматый. — А при чем тут русские мужики?

Натали смущенно улыбнулась.

— Мне открыл это русский мужчина.

— Пьяный! — уточнил косматый.

— Жють-жють, — засмеялась Натали.

А косматый громко захохотал.

— Русский мужик по пьяни и не такое может ляпнуть! Вы еще плохо знаете русских мужиков, мадам!

— Мадемуазель, да? — поправила его Натали.

— Тем более! — возликовал почему-то косматый.

Натали подождала, когда он успокоится, и сказала:

— Вы правы, мсье. К сожалению, я еще очень плохо его знаю. Да?

Генерал Багиров даже подпрыгнул на стуле.

— Что она от вас хочет, Слава? Не понимаю!

Рядом с Натали уже стоял мсье Леон. Он ей что-то сказал по-французски. Она покраснела. А профессор объяснил залу:

— Господа, мои ученики просто влюблены в ваш замечательный город. Смею надеяться, что именно на моих лекциях зародилась эта любовь.

Зал был очарован!

Когда отгремели овации, за столом президиума встал разрумянившийся «пожилой ангел».

— Господа! Вернемся к теме конференции. Лично я с нетерпением ожидаю сообщения о новых материалах, найденных в архиве барона Геккерна.

Его тут же поддержали нетерпеливые голоса. Особенно звездные дамы интересовались новыми материалами о несчастной возвышенной страсти. Они потребовали, чтобы Натали немедленно перешла к делу.

И она перешла…

— Господа, самые новые материалы найдены у вас в Петербурге. Да?

В зале зашушукались. Натали вышла к краю сцены.

— Рассказать о них я попросила своего друга. Да? Вашего земляка, историка… да? — она всмотрелась в темноту зала. — Слава, иди сюда! — она не нашла меня на месте. — Где ты, Слава?

Я рванулся с места. На моем плече повис генерал Багиров.

— Спокойно, Слава! О каких материалах идет речь? Отвечайте!

— О бумагах, которые я вычислил… Пустите.

— О моих бумагах?! — поразился Багиров. — Откуда они у вас?!

— Это бумаги Пушкина! Они принадлежат всем! — я хотел встать.

— Сидеть! — прижал меня к стулу генерал. — Сидеть! Непосредственно!

Не знаю, чем бы все кончилось, если бы не «пожилой ангел». Критский увидел нашу возню.

— Ярослав Андреич, идите сюда. Кто там вас хватает? Не вижу! Э-э-э, батеньки мои! Господин Багиров, поимейте «историческое сознание». Отпустите молодого человека! Это же безнравственно… так его хватать…

Весь зал смотрел на нас с интересом.

— Подлец! — прошептал генерал. — Искусствовед в штатском!

Он встал и вышел в фойе.

В полной тишине звездного зала я поднялся на сцену. Первое, что я увидел, — суровое лицо Константина. Я ощущал на себе его обжигающий металлический взгляд. В душном зале мороз пробежал у меня между лопатками. Но мне улыбнулась Натали и подвела меня к пюпитру…

Я слышал, как за моей спиной о чем-то возбужденно говорил по-французски профессор. А его, тоже по-французски, добродушно успокаивал «пожилой ангел». Одним взмахом своего накрахмаленного крыла он мог тут же вызвать охранников. И я бы мгновенно отправился следом за чернокожим наследником. Но Критский почему-то не делал этого…

Натали шепнула мне:

— Ты не забыл, что я обещала? Да?

Как же я мог такое забыть?!

Зал уже начал нетерпеливо покашливать. Я достал из кармана смятые листы черновика и разгладил их на пюпитре. Но ничего не увидел. Надо признаться, на сцене я находился первый раз в жизни. От волнения мои торопливые строчки расплывались перед глазами. Я уже не помнил тех четких доказательств зловещего заговора, который задумал барон Геккерн, а осуществили комильфотные молодые люди из «шайки».

И я начал со строчек, которые по моей просьбе перевела у меня дома Натали с четырнадцатой страницы Геккерновых бумаг. Строчки эти находились под подчеркнутой таинственным автором цифрой 1841. И я прочитал наизусть:

Строки эти были для меня так ясны и понятны, что я запомнил их дословно. Зал недоуменно зашумел. Но Натали вмешалась и объяснила залу:

— Это грубый перевод. Да? Как это?… Подстрочник. Да? На старофранцузском языке — это стихи. Очень красивые стихи. Да?

Зал молчал. Даже косматый эрудит молчал. Я увидел, как рядом с ним поблескивают в темноте круглые очки генерала Багирова. За столом президиума возник сияющий «пожилой ангел».

— Господа, юноша нам прочитал сейчас старинный катрен из бумаг, счастливо найденных совершенно случайно, так сказать промыслом Провидения, в нашем неистощимом на чудеса славном городе. Катрен этот, очевидно, списан из каких-то очень древних книг. Автор его — некий средневековый астролог… Так сказать, Нострадамус своего рода… Слова эти имеют, очевидно, провидческий смысл. Я правильно вас понял, Ярослав Андреевич?

Я кивнул. Критский радушно вскинул крахмальные крылья.

— Так объясните же нам скорей, молодой человек, что же скрывается за этими загадочными словами? Прошу внимания, господа! Тишина в зале!

Интуитивно я чувствовал, что хорошим этот спектакль не кончится. Но отступать уже было некуда. С меня не спускала взволнованных перламутровых глаз Натали. И я сбивчиво стал объяснять:

— Бурый медведь — это Россия. Тигр, потерявший клыки,— Турция. Полуночная пещера, где родился Посланец, — Святая земля, которая в то время находилась под властью султана. Катрен предсказывает, что Россия, после недолгой борьбы, победит Турцию и овладеет Святой землей…

— Израилем?! — воскликнул косматый. — Ишь чего захотел!

— Палестиной. Так она тогда называлась, — уточнил я.

— И когда же это, по-вашему, произойдет? — ехидно вопросил косматый.

— Это не по-моему, — поправил я его. — Это предсказал, как правильно заметил Игорь Михайлович, неизвестный средневековый автор…

— Нестор! Пимен! Фалалей! — бушевал косматый эрудит.

Критский вынужден был встать и постучать ручкой по хрустальному стакану.

— Леня, успокойся. Поимей «историческое сознание», к которому ты так страстно призывал. Что ты так расстроился? Ярослав Андреич, насколько я понимаю, имеет в виду далекую историю. Не так ли?

— Да,— подтвердил я.— Человек, переписавший этот катрен, отметил его 1841 годом…

— При Николае Палкине? — возмутился эрудит. — Крепостничество, шпицрутены, Аракчеев! И все это на Святую землю?! Бред!

— Ле-ня! — неожиданно грозно рявкнул «пожилой ангел». — Ты мешаешь мне!

И эрудит мгновенно замолк. А Критский улыбнулся мне подбадривающе.

— Ну-ну, Ярослав Андреевич… Почему же именно в 1841 году вся эта, так сказать, фантасмагория должна была произойти? Я вас внимательно слушаю.

Он меня слушал действительно очень внимательно. И я приободрился.

— Не просто в 41-м году. В центурии даже назван месяц — июль!

— Скажите, какая точность! — удивился Критский.

— Действительно, точность необыкновенная для средневекового астролога, — согласился я.

— Что же произошло в июле тогда? Дай Бог память! — потер свой высокий, благородный лоб Критский.

— Могло произойти, но не произошло! — я полностью освободился от волнения,— Восьмого, если не ошибаюсь, июля 1833 года Россия подписала с Турцией Ункяр-Искелесийский мирный договор, названный так по месту подписания в местечке Ункяр-Искелеси, недалеко от Стамбула. Русская армия стояла рядом в Андрианополе, а Черноморский флот — в Босфоре, под самыми стенами Стамбула. Турецкий султан Махмуд II действительно напоминал тогда тифа, потерявшего клыки. Египетский султан Махмед-Али, вассал турецкого, поднял восстание против своего сюзерена. Его поддержала Франция. Махмуд II попросил помоши у своего недавнего врага, у России. По условиям мирного договора Россия получила беспрепятственное право прохода через проливы в Средиземное море. А море это в то время являлось ключом всей европейской политики. Кроме того, Турция обязывалась быть союзницей России на случай войны, закрывать проливы для любого неприятеля России. Договор был подписан на восемь лет. И как раз в июле 41-го года истекал его срок…

— А при чем тут Святая земля? — не выдержал эрудит.

Я вежливо объяснил ему:

— Сразу после подписания этого договора Франция стала усиленно налаживать с Россией отношения. Вопрос как раз касался раздела Палестины между православным медведем с ветхой книгой в лапах и католической Францией… Франция предлагала России поделить Святую землю после смерти дряхлого султана. Я сам удивлен, как точно в средневековом катрене описана тогдашняя ситуация… Это просто поразительно… Если бы это произошло, мы бы с вами сегодня жили совсем в другом мире!

— И что же? — перебил меня Критский. — Почему же этого не произошло? — он пристально посмотрел на меня. — Как вы считаете, юноша?

Я был увлечен явным подтверждением моей недавней догадки.

— Помните конец пророчества? «Только бессонный звездочет может загнать медведя обратно в берлогу… Месяц июль — срок последний…» И звездочет не дремал!

— То есть? — встал за столом Критский.

Меня уже не нужно было подстегивать вопросами, я завелся:

— Все восемь лет, начиная с 1833 года, вся европейская политика была направлена на срыв этого договора! А когда Франция захотела проявить самостоятельность и поделить с Россией Палестину без санкций Европы, интриги звездочетов обрушились и на нее! Мы тут с большим удовольствием выслушали очень яркое выступление мсье Леона о случайной, сказочной прямо, встрече старого дипломата и молодого бедняги француза. Хочу напомнить только, что встреча эта произошла как раз осенью 1833 года, как раз в начале борьбы за срыв договора и за разрушение наметившегося союза России и Франции. Помните, Пушкин осенью 33-го года написал своей «смуглой мадонне» из Москвы, что на Кузнецком мосту вновь появились французские вывески?… Впервые с пожара Москвы. Впервые с 1812 года. Осенью 33-го года Россия и Франция протянули навстречу друг другу руки. Но, согласно пророчеству, звездочеты не могли этого допустить…

— Одну минуту, Ярослав Андреевич, — перебил меня Критский,— Объясните, пожалуйста, кого это вы называете «звездочетами»?

Ему ответила взволнованная Натали:

— Это моя ошибка, мсье. Я неправильно перевела. Да? К этому слову можно подобрать много значений. Да? Волшебник, маг, жрец, член тайного ордена… Да?

— Скажите, — хитро улыбнулся Критский, — и вы, юноша, решили теперь с этой очаровательной мадемуазель восстановить, так сказать, разрушенный тогда «звездочетами» российско-французский союз? Не так ли?

Натали ему улыбнулась.

— О нет, мсье. К сожалению, это не в наших силах. Да? Мы просто хотим разоблачить одну очень большую ложь. Да?

— Какую ложь? — нахмурился Критский.

И Натали просто и прямо сказала то, что я так и не рискнул сказать звездному залу:

— Ложь о возвышенной, страстной любви Жоржа Дантеса и Натальи Гончаровой…

Зал возмущенно зашумел. И Натали тут же поправилась:

— Сначала Жорж был безумно влюблен. Да? Это правда. Но его приемный отец строго объяснил ему, что он играет с огнем. И практичный Жорж тут же «излечился», как он сам написал Геккерну. Да? Это было в марте 36-го года. Да? А в июле Жорж уже считается женихом очень красивой и очень богатой, совсем молоденькой девушки Маши Барятинской. Да? Сам барон Геккерн принимает участие в сватовстве. Да? Это была бы очень выгодная партия. И для Жоржа, и для барона. Брат Маши, будущий фельдмаршал и покоритель Кавказа Александр Барятинский, считается лучшим другом наследника российского престола Александра Николаевича. Да? И вдруг все срывается. Да? По вине Жоржа. Маша Барятинская очень расстроилась. Да? Она ревнует Жоржа к Наталье Гончаровой. Неизвестно почему Жорж неожиданно снова оказывается рядом с госпожой Пушкиной. Да?…

Критский воздел вверх крахмальные крылья.

— Что же тут непонятного, золотце мое?! Старая любовь не ржавеет, так сказать… Романтика в некотором роде. Таков был век минувший…

Натали резко обернулась к нему.

— Это легенда, мсье. Век уже был совсем не тот. Да? Мой учитель очень удачно сравнил Жоржа Дантеса с героем новой французской литературы, с Растиньяком. Да? Подумайте сами, разве мог Растиньяк-Дантес отказаться от богатства, славы, положения при дворе, от всего того, что обещал ему брак с влюбленной в него Машей Барятинской, ради опасного романа с замужней женщиной, матерью четырех детей?… Жорж Дантес не был романтиком! Да? Он был… как это по-русски? Он был — человек копейки! Да? Жорж Дантес никогда бы не отказался от выгодной партии с Барятинской. Да? Но барон Геккерн, усыновив его, полностью подчинил его себе. Дантес вынужден был исполнять волю своего приемного отца! Да?

Критский молитвенно сложил руки на груди.

— Помилуйте, золотце мое! Неужели вы хотите сказать, что Дантес был, в некотором роде, агентом барона Геккерна?

Натали сурово посмотрела на меня и кивнула Критскому:

— Да.

Критский взволнованно затрепетал крахмальными крыльями.

— В таком случае получается, что барон Геккерн, полномочный посол Голландии, является… как бы это помягче… вульгарным шпионом?! Это, голубушка моя, очень серьезное обвинение. Такими вещами не шутят!

Натали не успела ему ответить. В президиуме поднялась полная сердитая «пушкинистка», на которую указывал эрудит. Взволнованным прокуренным голосом она с мольбой обратилась к залу:

— Господа, я прошу прекратить глумление над светлой памятью великого поэта! Что вы делаете?! То доказывают нам, что Пушкин гомосексуалист, что он ревнует молодого Дантеса к своей жене и поэтому вызывает его на дуэль!…— дама сердито посмотрела на всклокоченного эрудита, на глазах у нее появились крупные слезы. — Теперь и того пуще! Оказывается, Дантес иностранный шпион! Помилуйте! Но при чем тут Пушкин?!

— Пушкин жертва, — твердо сказала Натали.

Эти слова рассердили даму еще больше, она закричала прокуренным голосом:

— Остановитесь! Мы не позволим вам чернить имя Пушкина в этом святом для нас месте, — полными потными руками она обвела маленький зал в бывших Бироновых конюшнях. — Не позволим! Постеснялись бы, мадам!…

— Мадемуазель. Да? — поправила ее Натали.

— Тем более! — сожгла ее взглядом «пушкинистка». — А еще француженка! Стыдитесь!

Зал взорвался аплодисментами. Я подумал, что, слава Богу, спектакль закончился и мы можем уйти наконец со сцены. Но Натали подняла руку, и зал утих.

— Господа, — сказала Натали горько. — Я француженка. Я защищаю здесь честь Франции, потому что на моей стране до сих пор лежит ответственность за гибель вашего великого поэта. Подлый заговор Геккернов был направлен против России и против Франции! Вы — русские… Неужели вас устраивает, что вам до сих пор лгут?!

Зал молчал. В темноте хищно поблескивали очки генерала Багирова. Мсье Леон обхватил руками седую голову. Жорик нервно пересмеивался с Константином. Один Критский сохранял полное спокойствие. Он добродушно обратился к Натали:

— Очаровательная моя, такими обвинениями не бросаются. Это необходимо доказать, милочка моя. У вас есть доказательства?

Натали умоляюще смотрела на меня. Молчать я больше не мог:

— Есть доказательства!

Критский, как ведущий на аукционе, вытянул ко мне руку:

— Какие?!

— Две дуэли. Пушкина и Лермонтова…

Я не успел договорить. В темноте, как бомба, взорвался косматый эрудит:

— Вы слышали? И Лермонтова Дантес замочил! Потому что Дантес — еврей! Поняли, что он хочет сказать?! Историк пьян, как белая ночь!… Историческое сознание…

Косматый хотел еще что-то крикнуть, но замолчал неожиданно. У дверей в темноте послышалась какая-то возня. Наконец настежь распахнулась дверь, и какие-то люди выволокли косматого из зала. Победно сверкнули в темноте очки генерала Багирова.

Зал загудел. Зал уже был готов возмутиться таким обращением с всеобщим любимцем. Но всех успокоил Критский:

— Господа, вопрос, поднятый молодыми людьми, очень серьезен. А Леня сегодня настроен, некоторым образом, шаловливо, так сказать. Мне не хотелось бы превращать брошенные нам обвинения в шутку. Молодые люди должны со всей серьезностью ответить за свои слова. Согласны?

Зал разразился злой овацией.

Критский обратился лично ко мне:

— Ярослав Андреевич, что вы, откровенно, так сказать, думаете по поводу найденных бумаг барона Геккерна?

Отступать мне было некуда. Я должен был спасать и себя, и Натали. Лучшего места для откровенного до— проса, чем этот душный, переполненный зал. Критскому трудно было придумать. Наедине с ним я бы ему ничего не сказал. Здесь у меня не было выхода.

— Уже несколько лет ходят слухи о каких-то неизвестных масонских бумагах Пушкина. Увидеть их воочию не удалось никому. Те, кто владеет ими, показывать подлинники категорически отказываются. В печати появлялись какие-то отрывки из этих бумаг, какие-то расчеты, таблицы… Я не был с ними знаком… Я слышал только, что в них неизвестный автор пользуется оригинальной системой, основанной на астрологических расчетах. С помощью этих таблиц можно рассчитать периоды подъемов и упадка любой цивилизации… В этих бумагах, якобы принадлежащих Пушкину, рассчитывается судьба России. Я уже говорил вам, как меня поразило пророчество, отнесенное автором к 1841 году… Как точно в этом пророчестве отражена вся тогдашняя историческая ситуация…

Меня перебил седой директор в золотых очках:

— А Пушкин-то тут при чем?

Я честно признался:

— Не знаю. Но если помните, в «Евгении Онегине» Пушкин упоминает о каких-то «Философических таблицах»…

Седой директор сказал раздраженно:

— Неужели вы не понимаете, что это шутка?

— Конечно, понимаю. Только в чем шутка-то? Из бумаг, о которых я говорю, явствует, что автор относит время расцвета России к 2330 году. Если ко времени создания «Онегина», как просит Пушкин, мы прибавим пятьсот лет, мы и получим в точности ту же цифру… 1830 + 500 = 2330…

— Это и есть шутка? — мрачно спросил директор.

— Шутка в другом, — не сдавался я. — Шутка в том, что Пушкин считает, что до 2330 года дороги наши останутся в том же плачевном состоянии, что и при нем. И, как вы сами видите, он здесь недалек от истины…

— Короче,— неожиданно перебил меня Константин. — Ты считаешь, что эти бумаги принадлежат Пушкину?

Меня сначала удивило его вмешательство, но я понял, что подлинность бумаг волнует Константина только с практической, деловой точки зрения. И я ответил:

— Одно очевидно — эти бумаги не принадлежали Геккерну.

— Почему вы так считаете, Слава? — теперь заволновался Жорик.

— Да потому, что, если бы они ему принадлежали, он бы их вывез спокойно из России в своем багаже. Барон боялся, что их у него обнаружат, поэтому и спрятал их в гарнитур.

Критский благодушно рассмеялся.

— Вы думаете, что барон, некоторым образом, их позаимствовал у нашего великого поэта?

— Вполне возможно, что у него, — ответил я. — Мы уже убедились, что о «Философических таблицах» Пушкин как минимум знал…

— Бред! — сердито отмахнулся от меня директор. — Полный бред!

Этот пожилой директор в золотых очках был мне, в общем-то, симпатичен, но я завелся на его безапелляционную категоричность:

— Почему же? Если «Философические таблицы» принадлежали Пушкину, если он читал предсказание звездочета на 1841 год, он великолепно понимал игру Геккерна, он воочию видел, чего добивается барон и его окружение! Не поэтому ли он сам выбрал своим секундантом с французом Дантесом секретаря английского посольства Меджниса? Меджнис в последний момент отказался. Но если бы во время дуэли с одной стороны противостояли французы: Дантес и Д'Аршиак, а с другой — Пушкин с англичанином, смысл этой дуэли стал бы понятен всем знающим людям. Ведь срыва договора добивалась больше всех Англия. Если бы все произошло так, как задумал Пушкин, мы бы не мусолили до сих пор фальшивую легенду о семейной трагедии!

Натали подошла и крепко, по-мужски, пожала мне руку. Критский лукаво мне погрозил холеным пальцем.

— Ярослав Андреевич, голубчик, вы передергиваете, батенька мой! О том, что срок договора истекает в июле 1841 года, Пушкин мог знать без всяких таблиц! Это всей, так сказать, Европе было известно! Астрологи-звездочеты ваши тут совсем ни при чем!

— Не скажите! — Я наконец решил высказать всем свою догадку. — 1841 год в таблице взялся не случайно. Путем сложных расчетов автор таблиц пришел к выводу, что революционные события в России происходят с периодичностью примерно в 78 лет. Поворотные события, предшествующие этим революциям, подготавливаются в половинный срок, то есть в 39 лет. Точнее, в 39 с половиной. Астрологический год не совпадает с календарным. До 1841 года в бумагах подчеркнут год перелома — 1801. После 1841 — год следующего перелома 1881… В 1801 году император Павел подготовил указ об отмене крепостного права, в марте он был задушен офицерским шарфом. В 1881 году император Александр готов был подписать Конституцию России. За день до этого он был убит бомбой террористов. Перед 1841 годом, накануне важнейших для России событий, убит на дуэли Пушкин. Лермонтов по счастливой случайности избегает сначала смерти в феврале 1840 года, а 15 июля 1841 года, как раз во время Лондонской конференции, его все-таки добивают… По библейским еще понятиям, чтобы повлиять на событие, требуются великие кровавые жертвы. Звездочеты, бессонные звездочеты, не дремали, они, пользуясь старинными таблицами, высчитывали даты событий и приносили кровавые жертвы! Они влияли на судьбу России!

Симпатичный мне седой директор заволновался так, что у него упали золотые очки; он вскричал, заикаясь:

— Это, знаете ли!… Эта хиромантия! Это черт его знает что такое! Я сам к этим подлецам, Геккернам, отношусь… — он посмотрел на Жорика и осекся, — вы сами знаете как… Но обвинять их в жертвоприношениях!… Это, знаете ли… Это никуда не годится!… В наше просвещенное время!… В век демократии, наконец!…— он показал на бледного Жорика. — Вы должны извиниться перед потомком!

Я уже был спокоен. Я уже мог без волнения воспользоваться своим черновиком.

— С извинениями я подожду. А насчет подлецов Геккернов могу сказать следующее… Я вам приведу любопытную телеграмму русского посла в Париже фа— фа Орлова от 1 марта по старому, 13-го по новому стилю, 1880 года: «Барон Геккерн Д'Антес сообщает сведения, полученные им из Женевы, как он полагает, от верного источника. Женевские нигилисты утверждают, что большой удар будет нанесен в ближайший понедельник». Далее разъясняет, что под «большим ударом» следует понимать покушение на Александра II. «Источники» барона имеют связь с «женевскими нигилистами», а сам Жорж Дантес де Геккерн, к тому времени шестидесятивосьмилетний бывший сенатор Франции, работает на царскую охранку. Но Дантес умышленно дезинформирует своих новых хозяев. Он-то великолепно знает, что, по рассчитанным таблицам, убийство царя должно состояться ровно через год, 1 марта 1881 года… Именно в день сожжения магистра тамплиеров Якова де Моле. 13 марта по новому…

Зал замер. Критский хотел что-то сказать, но я опередил его:

— Теперь к 1881 году прибавим 78 с половиной лет… Следующая революция, согласно таблицам, ожидала Россию в 1920 году…

Критский вставил ехидно:

— Значит, малость ошиблись таблицы! Революция-то, как всем известно, произошла раньше! Все врут календари-с, милостивый государь!

— Таблицы не ошиблись! — возразил я. — Просто звездочеты решили раньше выпустить пар. Как ни стараются нас уверить, но никакой революционной ситуации к февралю 1917 года в России не было. Даже гениальный прогнозист Ленин спокойненько попивал себе пивко в Женеве. Февральская революция оказалась для него полной неожиданностью. В марте 1917 года из Севастополя уже готов был выйти Черноморский флот с морским десантом для взятия Константинополя. И тогда спланированное Антантой всеобщее наступле— ние в июле закончилось бы неминуемым поражением Германии. Но для звездочетов победа России в войне и предсказанный в таблицах экономический ее подъем в 1920 году был страшнее поражения в мировой войне! И звездочеты не дремали! Отречение царя опять же ночью 1 марта! Кровавая бойня Гражданской войны, ритуальное убийство царя снова отбросили Россию с предначертанного пути…

Зал молчал напряженно. Я обратился к элите:

— Считаете дальше? Давайте вместе считать. После 1920 года следующая революция ожидала Россию… (плюс 78 лет с половиной) в 1999… Понятно вам? Теперь давайте подумаем вместе, что могут означать устроенная неожиданно сверху так называемая перестройка, три ритуальные жертвы ГКЧП и расстрел Белого дома…

Зал затопал ногами, засвистел. Элита бушевала, как на модном рок-концерте. Я даже не ожидал такого неистовства от распаренных в душном зале людей бальзаковского, как говорится, возраста.

Должен признаться, что я попал бы на больничную койку гораздо раньше, если бы не Натали. Она вывела меня из бушующего зала в ближайшую дверь. Ее, иностранку, элита тронуть не посмела. Отступились от ее взгляда и их суровые охранники.

В полутемном фойе она поцеловала меня в щеку.

— Спасибо, Слава. Ты мне очень помог, да? — и засмеялась. — Даже больше, чем нужно. Да?

Я не спросил у нее, чем это я ей помог, я ждал от нее обещанного расчета. Но настоящий «маньячный бред» только тут и начался. В этом маленьком полутемном фойе, увешанном акварельными пейзажами села Михайловское.

Я успокаивал дыхание, будто только что сошел с ринга. Я слышал, как в зале, развлекая звездную публику, витийствует «пожилой ангел», и взял Натали за руку. Мне уже было не до роскошного Жорика.

— Идем!

Она искала кого-то взглядом в совершенно пустом фойе.

— Момент.

Почти тут же из зала выскользнул похожий на сумасшедшего пушкиниста генерал Багиров. Он сразу направился к нам. Я испугался, что он опять вздумает меня «изолировать», в такой момент. Но к моему удивлению, он даже не взглянул на меня, скинул круглые очки, галантно поцеловал Натали руку и затараторил с ней по-французски. В секунду генерал превратился в истинного парижанина. Говорили они недолго, но очень делово. На прощание он снова поцеловал ей руку и бесшумно проскользнул обратно в зал, так и не взглянув на меня.

— О чем он с тобой говорил? — спросил я Натали.

Она загадочно улыбнулась в полутьме.

— Ему очень понравился твой доклад. Да?

Я чувствовал, что она от меня что-то скрывает, и снова схватил ее за руку.

— Идем. Я не могу больше ждать!

Дверь зала дернулась, и она опять сказала:

— Момент.

В фойе выскочил красный, возбужденный Константин. Не взглянув на Натали, он поманил меня пальцем.

— Иди-ка сюда, Ивас-сик!

Не ожидая ничего хорошего, я подошел к окну. Глядя в окно, он спросил:

— Билет у тебя?

Я оглянулся на Натали и сказал твердо:

— Я никуда не еду.

Он посмотрел на меня страшными глазами.

— Вали отсюда как можно скорей. Это для тебя лучший выход! Вали в Африку, сучило! И лучше всего в негра там перекрасься. Я понятно излагаю?

Я пожал плечами.

— А что случилось-то?

Он схватил меня за лацкан «прикида» и зашептал грозно:

— Ты сам не понимаешь, в какую ты жопу попал! Тобой играют, как игрушкой! Иди домой немедленно. И жди. Мангуст тебе билет принесет. Чтобы больше я тебя в любимом городе не видел! Я понятно излагаю, мудило?

Стукнула дверь в зал. Константин обернулся и вразвалку пошел на лестницу, на ходу распечатывая пачку сигарет.

Рядом с Натали стояла шикарная пара: роскошный Жорик в черном смокинге и Людмила в красном вечернем платье. На меня повеяло трауром, но я все-таки подошел к ним. Людмила нервно достала из сумочки сигареты.

— Ну ты и чучело, Ивасик! Такой был мальчик наивный. С такими наивными глазками. Может, я тебя за эти глазки и полюбила, — она зло затянулась, — маньяк! Разве можно жить с такими тараканами в башке?! Так же свихнуться можно!

Натали засмеялась, и Людмила обратилась к ней:

— Натали, неужели он тебе нравится? Такое чучело?

Жорик, засунув руки в карманы брюк, шикарно улыбался.

— Он не чучело,— сказала Натали.— Просто он русский. Да?

— Он?! — возмутилась Людмила и ткнула в меня пальцами с сигаретой. — Он не русский. Он по национальности — идиот!

Теперь весело засмеялся Жорик. Он тряхнул своими роскошными кудрями, хлопнул меня по плечу и сказал радостно:

— Слава, ты оскорбил наш род! Я должен с тобой рассчитаться. О'кей?

Я посмотрел на Натали и ответил:

— Сегодня я уже занят.

И Жорик понимающе посмотрел на Натали.

— О, конечно. Я тоже сегодня очень занят. Я сам тебя найду, когда освобожусь. Не беспокойся, Слава! О'кей?

Натали достала из сумочки конверт, что-то сказала ему по-французски. Жорик роскошно ей улыбнулся, взял конверт и, тряхнув кудрями, поклонился. Людмила на это что-то резко сказала по-английски. Он взял ее под руку и повел к лестнице. Только тут до меня стало кое-что доходить.

— Натали, как это он хочет со мной рассчитаться?… На дуэль, что ли, меня вызвать?… А?…

Натали встала на цыпочки, обняла меня за шею и поцеловала в лоб, как покойника.

— Сначала я с тобой рассчитаюсь, Слава. Да?…

10«Маленький герой»

На кухне она увидела загроможденную дверь чулана.

— О-ля-ля! Это что такое, Слава?

Я растерялся.

— Это так… Я сейчас уберу…

— Подожди! — остановила меня она. — Что там за дверью?

— Чулан…

Она нахмурилась.

— Что это «чулан»?

— Ну, кладовка такая…

Она посмотрела на меня насмешливо.

— Там живут… крысы? Да?

— Почему?

Она стала рассказывать шепотом, как страшную сказку:

— У меня в пятизвездном отеле живет таракан… Вот такой таракан! Да? — она показала пальцами размеры гиганта. — А у тебя живут во-от такие крысы. Да? Ты боишься крыс, мой маленький герой?

Я обиделся и сказал:

— Там живет убийца.

— В твоей кладовой? — удивилась она. — Зачем он тебе?

Пришлось ей в двух словах рассказать про чулан. И про Мангуста, убийцу моего бывшего шефа. Она слушала меня очень внимательно.

— Ты видел, как он убил? Да?

— Нет.

Она спросила многозначительно:

— Ты его подозр-р-реваешь? Да?

— Да, — отмахнулся я. — Подозреваю! Ну и что?

Она весело рассмеялась.

— Людмила права. Ты маньяк! Ты всех подозреваешь! Да?

Я даже не понял сначала, что она имела в виду.

— Кого это всех?

— Всю Европу! — смеялась весело Натали.— Ты правда думаешь, что Европа только тем и занята, что губит твою Р-р-россию? Зачем ты так нехор-р-рошо о нас думаешь, Слава?

Я рассердился.

— Напрасно смеешься. Когда ваши крестоносцы завоевали Иерусалим, сразу же был образован Тевтонский орден одновременно с тамплиерами. Первый поход на прибалтийских славян он начал уже в 1147 году! Европа убивала и выжигала моих предков огнем и мечом с наших земель!

— С ваших? — прищурилась Натали. — А где ваши земли? Да?

Пришлось ей объяснить:

— От Венеции, которую основали славяне-венеды, до Веденца на Балтике. Самого богатого города в мире! Тогда, конечно…

— Такого города я не знаю. Да?

— И вы ни черта не знаете! И для вас история — тайна! — бушевал я. — От вас скрывают, что Веденец сожгли ваши крестоносцы!

Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

— Откуда ты все это знаешь, Слава?

— Я историк, мать моя! — сказал я гордо.

— Ты ругаешь меня, Слава? — насторожилась она.

— Почему?

— Ты сказал «мать». Вы так ругаетесь. Да?

Я обнял ее.

— Оставим эту тему. Не для этого ты сюда пришла.

Она отстранилась, спросила тревожно:

— Ты ненавидишь Европу? Да?

Я засмеялся.

— Наоборот. Это вы ненавидите нас. И боитесь.

Она улыбнулась загадочно.

— Я тебя не боюсь, Слава. Да? И ты, — она обняла меня за шею, — пока я с тобой, ты тоже не бойся крыс. Да?

Мы в первый раз по-настоящему поцеловались. Ей пришлось оттолкнуть меня локтями.

— О-ля-ля! Какая стр-р-расть! Подожди. Я приведу себя в пор-рядок. А ты пока убери эти бар-р-рикады и накр-рой на стол. Да?

Она принесла из комнаты свою кожаную торбочку, сосредоточенно в ней пошуршала и достала две красные свечи.

— Это поставь на стол. Да?

— Зачем? — не понял я.

— Мы будем здесь сидеть, — объяснила она.

— Почему сидеть?

Она засмеялась.

— Ты хочешь ужинать стоя?

Я обнял ее.

— Я вообще не хочу ужинать.

Она округлила перламутровые глаза.

— О-о-о! Ты стр-рашный мужчина. Да?

— Увидишь,— я ее поцеловал.— Потом поужинаем.

Она удивленно посмотрела на меня.

— У вас это так делается? Да? Потом ужинают? Да?

Мне было не до смеху.

— Ты сюда ужинать пришла?

Она посмотрела на меня умоляюще.

— Слава, я хочу, чтобы все было очень хор-рошо. Очень кр-расиво. Да? Разве ты этого не хочешь?

— Хочу, — улыбнулся я. — Только у нас, наверное, разные понятия о красоте.

Она не поняла мою шутку и немножко обиделась.

— Сегодня ты все делай так, как я говор-рю. Да?

Она достала из торбочки целлофановый мешок.

— Где у тебя ванная?

В ванной она вынула из мешка халатик, махровое полотенце, мыльницу, зубную щетку в синем футляре и какие-то бутылочки и тюбики с кремами. Она основательно подготовилась к расчету. Она улыбнулась мне застенчиво.

— Иди. Да? Когда я выйду, чтобы стол был готов и свечи горели. Да?

Я все так и сделал. Правда, подсвечников у меня не было, и свечки пришлось воткнуть в две пустые бутылки из-под пива. Я еще расставлял закуски, когда она появилась на кухне в голубом халатике.

— Какой кошмар-р! — всплеснула она руками.

— В чем дело? — не понял я.

Она подошла к столу и вырвала свечки из бутылок. Сама нашла в шкафу маленькие розеточки для варенья и, подержав донышко одной свечки у другой, приклеила их к розеточкам. А бутылки убрала в угол кухни.

Я с удивлением наблюдал за ее действиями. Она села к столу и сказала довольно:

— Вот теперь хор-рошо. Да? Садись.

Я сел и спросил:

— А раньше-то почему было плохо?

Она нахмурилась.

— Раньше было очень неприлично. Да?

Я не понял, что там было неприличного, и открыл бутылку шампанского. Она подняла бокал.

— За тебя, Слава. Да?

— Подожди.

Я встал и для верности проверил защелку на дверях чулана. Она недовольно покачала головой.

— Почему ты его так боишься?

— Потому что он убийца,— ответил я мрачно.— Профессиональный убийца.

— А тебя есть за что убивать? — осторожно спросила она.

— Ему все равно. Он спецназовец, у него на плече наколка коротким мечом… Как у бандита!

Она вдруг заинтересовалась:

— С каким мечом?

Я подробно описал ей наколку: крылатую мускулистую руку в листьях лавра, сжимающую древнеримский меч.

— О-ля-ля, — пропела она задумчиво.

— Что? — не понял я.

Она мне улыбнулась ободряюще.

— Ничего. Со мной ничего не бойся. Да? — и опять подняла бокал. — За тебя. Ты мне очень помог, Слава.

Я поставил свой бокал. Из головы не выходила злая фраза Константина: «Тобой играют, как игрушкой». Я решил прежде всего расставить все точки над «и».

— Чем же я тебе помог? Можешь ты мне объяснить? Только откровенно?…

Она поставила бокал и опустила голову.

— Откр-р-ровенно? Кор-рень кр-ровь? Да?

Она подняла голову и погладила меня по щеке.

— Милый, неужели тебе мало, что мы с тобой сегодня р-разоблачили очень большую ложь? Неужели тебе этого мало? Да?…

Она назвала меня «милый» так, как у нас уже никто не называет любимых…

В дрожащем свете свечей глаза ее сияли такой мольбой, такой любовью… В них было все — и причина, и следствие… И этого мне было вполне достаточно…

Мы не успели даже по бокалу шампанского выпить. Но она уже не возражала. На руках я отнес ее на свою убитую тахту за стеллажами, застеленную ею еще с утра…

— Не ср-р-разу, милый… Не ср-р-разу, да? — шептала она, сжимая мои руки…

В висках у меня стучало, мне казалось, что я сейчас взорвусь…

И вдруг голой спиной я почувствовал, что в комнате кто-то есть. Я замер. Я слыщал тихие щаги от двери к стеллажам…

— Пимен, — сказал тихо Мангуст, — на выход, Пимен. Тебе в Африку пора. Подъем, бляха-муха.

Я не успел ему ответить. Натали выскользнула из-под меня, сорвала с моей спины простыню и встала перед Мангустом, как привидение. Я никогда не думал, что нежный, воркующий французский язык может быть таким грубым. Прелестное «р» раскатывалось как полицейский свисток. Я хотел встать рядом с ней, но она оттолкнула меня обратно на тахту.

К моему удивлению, Мангуст стоял посреди комнаты не шелохнувшись. Она ему еще что-то выговорила очень резко и показала рукой на дверь.

Мангуст вдруг ответил ей виновато… И тоже по-французски! И тенью скрылся в коридоре.

— О-ля-ля! — зло вскрикнула Натали, и это ее восклицание было похоже на русский мат.

Я ничего не понимал. Натали накинула халатик и вышла за Мангустом на кухню. Вернулась она скоро со своей торбочкой. Села на угол тахты, достала сигареты, зажигалку и маленькую круглую пепельницу. Все было у нее под рукой, на все случаи жизни, как в сказке о волшебной торбе.

В полутьме вспыхивал огонек ее сигареты.

— Не бойся, Слава. Он к тебе больше никогда не придет. Да?

— Что ты ему сказала? — спросил я.

— Все, что я о нем думаю, — ответила она.

— Откуда он знает французский язык?

Она затянулась сигаретой, аккуратно затушила ее в пепельнице и прикрыла выдвижную крышечку.

— Он служил в Иностр-р-ранном легионе.

— Кто тебе сказал? — поразился я.

Она засмеялась тихо.

— Ты… Ты, милый, да? — она подсела ко мне.

— Ничего я тебе не говорил, — отодвинулся я от нее.

— А кто мне рассказал про его татуировку? — она снова подсела поближе.

— При чем тут татуировка?… При чем тут я?…

Она спиной легла на мои колени.

— Ты мне все рассказал. Я даже узнала номер его полка. Такую татуировку имеют легионеры Второго парашютно-десантного полка на Корсике. Вот сколько всего ты мне успел рассказать, мой маленький герой…

Я был в шоке от ее познаний. Она провела пальцем по моим губам.

— Не расстраивайся, милый. Да? Он не убивать тебя приходил. Он принес тебе билет на самолет. Он сказал, что ты улетаешь в отпуск в Африку. Да?

Я вспомнил все, что мне говорил о ней генерал Багиров. И его подозрения уже не казались мне «маньячным бредом». Она села рядом:

— Ты правда заказал билет в Африку? Ты хотел улететь, не дождавшись р-р-расчета? Да?

— Подожди,— отстранил я ее руку.— Откуда ты знаешь про наколки Иностранного легиона?

Она искренне удивилась.

— Тебе это интересно? Да?

— Очень, — ответил я мрачно.

Она посмотрела на меня и пожала плечами.

— В легионе я проходила… как это по-русски?… пр-рактику. Да?

— Практику убийства?

Она тихо засмеялась.

— О нет. Я там проходила языковую практику. Да? Я же славист по профессии. Да?

— А при чем тут Иностранный легион?

Она всплеснула руками.

— О, это же целый славянский базар-р-р. Да? Кого там только нет сейчас! И русские, и украинцы, и сербы, и поляки, и чехи… Настоящий славянский заповедник! Да? Великолепная пр-рактика. Не надо никуда уезжать из Франции. Да? Я изучала…

— Их татуировки?

Она отстранилась от меня и спросила насмешливо:

— Ты меня р-р-ревнуешь? Да?

Я ответил ей в тон:

— Подозр-р-реваю!

Она засмеялась и прижалась ко мне щекой.

— Не надо, милый. Все очень просто. Да? У каждого полка есть свой полковой знак. Да? Этот знак они носят на своем мундире. И тот же знак легионер-р должен выколоть у себя на плече. Да? Легионер-ру не обязательно снимать мундир-р, чтобы показать свою татуир-ровку. — Она повернула к себе мое лицо. — Не р-ревнуй меня, милый… Пожалуйста. Да?

Я верил ей и не верил.

— Почему Мангуст послушался тебя?… Почему он ушел?

Она усмехнулась довольно.

— О, я сказала ему несколько кр-репких слов. Да? Из лексикона их офицер-ров. Легионеры пр-риучены во всем подчиняться французскому офицеру. У них железная дисциплина, — она засмеялась, — он, навер— рное, подумал, что я тоже офицер-р. Да?

Мне было не смешно. Она затормошила меня шутливо.

— Почему ты не спросил самого главного? Почему?

— Чего я не спросил?

Она хитро прищурилась.

— Про билет в Африку. Почему?

Я молчал. Она поцеловала меня.

— Извини, милый. Да?

— За что?

— Я сказала ему, что ты никуда не уедешь. Пока ты со мной, я тебя никуда не отпущу. Да?…

Мы лежали на одной подушке и смотрели, как на потолке переливаются волны Мойки, поднятые ночным катером. Мы лежали как брат с сестрой. Я даже притронуться боялся к офицеру французской разведки. В этом я был почти уверен. От Натали пахло миндальным кремом. Я почему-то вспомнил, что цианистый калий тоже пахнет горьким миндалем. Она спросила:

— Что-то не так, Слава? Да?

Что я мог ответить? Я же не мог ей сказать, за кого я ее принимаю. Тогда она сказала:

— Слава, тебе не кажется, что существуют два мира? Да? Один настоящий — это природа, горы, леса, поля, — она показала на потолок, — река… Да? И существует р-рядом другой мир… как это по-русски? Не знаю… другой — не настоящий мир… Понимаешь? Да?

— Понимаю, — сказал я.

Она повернулась на бок.

— Ты думаешь, Пушкин про это знал?

Я вздохнул, я был рад, что мы уходим от темы, мучившей меня, и я, подумав, ответил:

— Конечно, знал. Про это он написал «Евгения Онегина».

— О-ля-ля! — поразилась она и снова стала озорным мальчишкой. — Разве он про это написал, Слава?

И я лег на бок и, отвлекаясь от кошмара, процитировал:

— «Нас пыл сердечный рано мучит. Очаровательный обман, — любви нас не природа учит, а Сталь или Шатобриан…» Понимаешь? В мир Европы нас ввел Безумный Император. Онегин живет в придуманном, не настоящем, как ты сказала, мире. «Русскую душой» девочку Таню он не может полюбить. Как только она стала героиней светских салонов, то есть персонажем его мира, он тут же безнадежно влюбляется в нее! Вот и вся грустная история…

Она, улыбаясь, откинулась на подушку; закинула руки за голову.

— Ты не прав, Слава. Да? Онегин полюбил Татьяну сразу. Разве его строгая исповедь ей не объяснение в любви? Да?

Я засмеялся.

— «Я вас люблю любовью брата»? Это ты имеешь в виду?

— Да-да, — закивала она. — Он еще добавил: «А может быть, еще сильней»! Да? Это очень много. Просто в то время не было еще психоанализа. Таня не поняла, что Онегин любит ее очень. Больше, чем женщину! Да?

Я спросил:

— А разве нужно любить женщину больше, чем женщину?

Она поднялась на локте.

— Конечно. Так любят все герои русской литературы. Разве нет?

Для офицера французской разведки это было чересчур круто. Хотя, насколько я знал, именно из выпускников славянских отделений и вербуют там кадровых разведчиков. Я хотел ей об этом так и сказать… Но она глядела на меня так искренне, она так внимательно ждала моего ответа… Я почувствовал, что сам, как Онегин, погружаюсь в какой-то маньячный, «не настоящий» мир. Не светского салона, конечно… а в мир затасканного советского детектива. Не дождавшись моего ответа, она спросила:

— Р-р-разве ты меня любишь не так?

Я улыбнулся ей через силу.

— Слушай, а зачем ты приехала ко мне на роликах? Это маскировка?

Она фыркнула и склонила голову.

— Ты будешь смеяться. Да?

— Не буду.

Она прошептала мне на ухо:

— Я люблю… кататься на р-р-роликах. Да?

Это было гениальное объяснение. Если прав генерал Багиров, она не просто хороший разведчик, но еще и великолепная актриса…

— Слава, — тихо сказала она, — ты не хочешь?… Ты не хочешь, чтобы я с тобой р-р-рассчиталась? Да?

— Ты же сама просила не ср-разу, — нашелся я.

— У-у! — она откинулась на подушку. — Я дур-р— ра. Да?

Она мне сама подкинула тему, и я ухватился за нее:

— Слушай, ты пришла рассчитаться со мной или… или я действительно тебе понравился?

Я задал этот вопрос и похолодел. Передо мной лежала прекрасная женщина, а я вел себя как какой-то следователь с глазами майора Юрика. Но она повернулась на бок и серьезно мне объяснила:

— Р-р-расчет — это шутка. Да? Твоя шутка. Это же ты так пошутил. Да? Ты мне ср-разу понравился, Слава.

Вот так вот. Прямо в лоб.

— Когда это я тебе понравился?

— Ср-разу! — повторила она.— В пер-рвый р-раз на катер-ре. Да?

Я смутился от такой прямоты.

— Я же поддатый был…

— Жють-жють, — улыбнулась она. — Но очень интер-ресный. Как все, что я увидела здесь. И город, и белая ночь, и ты… Да? Я покр-раснела, когда ты заговорил о вр-ремени. О том, что для настоящей литер-ратуры нет вр-ремени. Она — всегда. Да?

Я с трудом вспомнил ту нашу первую экскурсию.

— Это когда профессор мне сказал, что герои литературы — это призраки и тайну их не понять, не зная истории. А кто ее знает по-настоящему, историю-то?…

— Только сами пр-ризраки, — серьезно сказала она.

Я не выдержал и засмеялся.

— Ого!

— Вот так же ты мне сказал тогда! — обрадовалась Натали. — Вот тогда ты мне и понравился, Слава. Да? Я подумала, что ты знаешь то, что знаю я… А потом я поняла, что вам и не надо этого знать. Да? Просто вы такие люди. Да? — она засмеялась. — Пьете, будто только вчера проводили полки князя Игоря… Да? Я люблю тебя, Слава. Да?

Все это она проговорила быстро, взволнованно, радостно. Но я уже не верил ей. Где «настоящая» жизнь, я уже не понимал.

— У тебя же есть жених? Кто такой этот Жорж?

— О-ля-ля, — грустно пропела она. — Ты хочешь, чтобы я рассказала все свои тайны?

— Ага! — воскликнул я.— Значит, у тебя есть тайны?!

— Их уже нет, — успокоила меня она. — И ты мне в этом помог, Слава. Ты мне очень помог. Да?

— В чем?! — не унимался я. — Расскажи, чем я тебе помог?

Она погладила меня по щеке.

— Успокойся. Да? Не надо, милый. Не ср-разу. Да?

Но меня уже понесло:

— Ты так щедро рассчитываешься со мной. А я не имею права узнать, за что мне привалила такая благодать?

— Не надо, Слава, — жалобно попросила она.

Но меня уже было не остановить, я взял ее за плечи.

— Я хочу знать, чем я помог французской разведке! Говори!

Она смотрела на меня перламутровыми глазами внимательно и настороженно.

— Ты шутишь? Да?

— Я не шучу, — сказал я. — Какие тут шутки?!

И я ей все рассказал про подозрения генерала Багирова…

— Женер-раль Багир-ров? — спросила она.— Кто это?

— Тот человек, которого ты ждала в фойе!

— Я не его ждала. Да? — сказала она.

— Он же к тебе выскочил первым из зала! Он!

— Ах, тот парижанин, — усмехнулась она. — Разве он женер-раль? Он мне сказал, что работал в Париже в посольстве. Он мне назвал какие-то имена. Просил им передать привет от него…

— А ты?!

— Я не знаю этих людей. Да? — нахмурилась она.

Я встряхнул ее за плечи.

— Неужели ты не поняла, что он тебя расколол?!

Она задумалась.

— Р-р-расколол? Зачем?

— Он понял, кто ты! Он понял все!

Она опять погладила меня по щеке.

— А ты-то понял, кто я? Ты это понял, милый? Да?

И я, ненавидя себя, сказал:

— Ты — шпионка… разведчица… Вот ты кто!

Она подмигнула перламутровым глазом.

— А ты мой агент. Да?

Я сжал ее плечи.

— Так чем я тебе помог?! Говори!

Одним резким движением рук она скинула мои руки со своих плеч.

— Не надо так делать, Слава. Да?

Я упал на подушку.

— Она еще обижается! Сделала меня своим агентом и еще обижается!

Она сидела, сжавшись в комок, прижав голову к коленям.

— Кошмар-р-р…

Она достала из пачки сигарету и отвернулась к окну. Она даже не смотрела на меня. Сидела, уставясь в окно. В правой руке сигарета, в левой пепельница с крышечкой. За окном на Мойке тарахтел катер. Когда он прошел, она спросила вдруг:

— Слава, а почему она называет тебя Ивасик?

Тему она сменила так круто, что я машинально,— не подумав, рассказал ей, что есть такая детская сказка про мальчика, которого звали Ивасик-Телесик. Этот мальчик ловил на лодке рыбу. А мать звала его с берега: «Ивасик-Телесик, плыви, плыви домой. Ивасик-Телесик, поужинай со мной». Но однажды мальчик, приплыв на знакомый зов, увидел вместо матери страшную бабу-ягу… Которая его, кажется, съела…

Натали сказала:

— Поэтому ты теперь всегда ужинаешь после всего. Да?

Я не понял, и она мне объяснила:

— Сначала ты хочешь убедиться, что перед тобой не баба-яга. Да? А потом уже с ней ужинаешь. Да? Очень мудр-рая сказка…

Она потушила в пепельнице сигарету и прикрыла ее крышечкой.

— Со мной ты тоже не ужинал… и убедился…

— В чем?

— Что я баба-яга. Да?

Я взлетел с подушки и вжался в ее спину.

— Девочка моя!… Милая моя!… Единственная!…

Я еще что-то говорил, не помню что…

Она отстранила меня и скинула ноги с моей убитой тахты:

— Извини, Слава. Сегодня я не могу… Я хотела, чтобы все было очень кр-расиво. Да? Сегодня так не будет…

Я хотел ее проводить. Но она сказала:

— Не надо.

— Почему? — спросил я.

Она мне озорно подмигнула.

— Я поеду быстр-ро, быстр-ро… Да? Я очень тор-роплюсь…

— На чем ты поедешь? — спросил я. — Тебя машина ждет?

— Я поеду на р-роликах. Ты меня не догонишь.

На кухне она переоделась под «поколение пепси».

Аккуратно сложила в целлофановый пакет все свои туалетные принадлежности. В отдельный пакет уложила вечернее платье и замшевые туфли. Я сидел в углу, завернутый в простыню, и тупо смотрел на холодильник. Она подошла ко мне и протянула белую трубочку с таблетками:

— Утром прими. Да? Две таблетки. Да?

— Зачем?

Она кивнула на холодильник.

— Ты же будешь сейчас «жють-жють». Да?

На прощание я даже не решился ее поцеловать. Такая она была озабоченная. В прихожей она взяла за шнурки коньки, надела бейсболку задом наперед и протянула мне руку. Звонко раскатился невидимый шарик:

— Пр-рощай, мой маленький гер-р-рой. Да?

11Ёкнутый Коля

Утром пятого июня я проснулся от жуткого ощущения, что в моей комнате кто-то есть… Я открыл глаза, ожидая увидеть Мангуста… За моим столом сидел какой-то занюханный ханыга в джинсовой кепке, надвинутой до бровей. Ханыга рылся в моих бумагах. Наверное, деньги искал… Возмущаться и орать у меня не было сил. Я попытался понять, каким образом он попал ко мне… Неужели я не закрыл дверь за Натали?… Ханыга заметил, что я проснулся, подошел ко мне и поднял с пола стакан с недопитым коньяком.

— Ну и нарезались вы, Ярослав Андреевич. Отдохнули непосредственно.

К своему ужасу я узнал в ханыге генерала Багирова. Он посмотрел на часы:

— Вставайте. Пойдем на угол. Опохмеляться.

— Не надо, — я замотал тяжелой башкой и достал из-под подушки белую трубочку. — У меня есть.

Генерал взял трубочку, открыл ее, понюхал зачем-то.

— И это все, чем вас вознаградила мадемуазель за ваши труды?

Я с трудом понимал его.

— Какие еще труды?

Генерал просто сверлил меня своим черным взглядом.

— Ну как же, Ярослав Андреевич… Неужели станете отрицать, что вы ей помогли? Вы ей очень помогли. Непосредственно.

И тогда я задал мучивший меня всю ночь вопрос:

— Чем я ей помог?

Генерал смотрел на меня с сожалением.

— Это оперативная тайна.

Меня опять с головой погружали в болото фекалий. Мне стало страшно.

— Вы хотите сказать… вы думаете… она шпионка?

Генерал удивленно поднял брови.

— А вы как думаете?

Всю ночную сцену я помнил до мелочей. И я сказал:

— Я у нее спросил… Сам спросил напрямую…

Генерал засмеялся.

— Разведчика надо с поличным брать! Только с уликами его можно разоблачить. Только с уликами — непосредственно!

Я схватился за чугунную голову.

— Да что вы о ней знаете?!

Генерал произнес со значением:

— Я знаю о ней все, что знаете вы. Всю вашу «порнографию» слышал по прослушке. Непосредственно…

Генерал в своем ханыжном прикиде уселся на тахту. Он все знал! Он разговаривал со мной свысока:

— Я же вас предупреждал, Ярослав Андреевич. С кем вы связались? Вы себе представляете секс удава с кроликом? Причем удав — это явно не вы… Представляете? Мадемуазель вас просто нагрела. Улизнула из-под вас. А попробовали бы вы ее тронуть! Ух, не завидую я вам, Ярослав Андреевич. Так что скажите спасибо, что мы были рядом.

Я встал и пошел на кухню. Генерал за мной. Я налил в стакан воды и бросил в него таблетку. Она заметалась по дну, как реактивная. Я выпил лекарство и увидел вдруг отодвинутую щеколду на дверях чулана. Я спросил генерала:

— И про Мангуста вы слышали?

— Непосредственно, — он довольно улыбнулся.

— Вы его уже взяли?

— За что? — удивился генерал. — За то, что он помешал сексу удава с кроликом?

— За то, что он убил своего шефа Адика! — сказал я зло.

— А улики у вас есть? — поинтересовался вежливо генерал.

— Улики — это ваша работа.

Генерал согласился:

— Конечно. И они будут. Завтра похороны вашего общего шефа. Заказчик будет на похоронах. Непосредственно. Подождем, на кого нас выведет Мангуст.

Я удивился и показал ему на дверь чулана.

— Зачем ждать? Там Критский живет.

Генерал посмотрел на меня насмешливо.

— В вас пропадает оперативный талант. Предлагаю сотрудничество, Ярослав Андреевич.

— За кого вы меня принимаете?!

— За умного человека, — генерал хлопнул меня по голому плечу. — Мне понравился ваш доклад. Со временем из вас может получиться хороший аналитик для нашей разведки.

Тут я сказал ему то, что давно хотел сказать:

— Ваша разведка и ваши аналитики помогли уничтожить великую державу!

— Пьяный бред! — грубо перебил меня генерал.— Выпейте-ка еще таблетку из подарка вашей мадемуазель! Выпейте непосредственно!

Пока я снова набирал воду и ждал, пока в стакане угомонится таблетка, генерал молчал. Когда я выпил лекарство, он сказал:

— Я предлагал вам сотрудничать с нами по-хорошему. Теперь я говорю вам по-другому. Вы будете работать с нами или загремите немедленно в следственный изолятор как агент иностранной разведки. Ваши слова на пленке. Вы сами в этом признались. Выбирайте!

— Я-то вам зачем? — спросил я генерала.

Генерал поморщился и сказал с кавказским акцентом:

— Одевайтесь. Пойдем.

— Куда?

— На угол.

— Я не буду опохмеляться.

— И правильно, — похвалил меня генерал. — За углом нас машина ждет. Одевайтесь.

Я сказал твердо:

— Я никуда не поеду!

Генерал позвал в дверь:

— Товарищ майор!

На кухне бесшумно возник майор Юрик и уставился на меня своими страшными глазами. Генерал показал на меня и засмеялся.

— Кролик еще надеется трахнуть удава… Полюбуйся на этого голого кролика, майор.

Юрик протянул мне мои рубаху и брюки.

— Ярослав Андреевич, хватит вам выёживаться. Одевайтесь! Неприлично в таком виде перед генералом… Ну?… Одевайся, падло! Или я тебе сейчас яйца оторву!

Я смутился и надел брюки и рубаху. В кармане рубахи зашуршала какая-то бумага. Я достал из кармана мандат Котяры. И вспомнил его фантастический рассказ про инженера Колыванова и «изделие ЗК»…

Юрик вырвал у меня бумагу и отдал ее генералу.

— Откуда это у вас? — спросил генерал.

Я не хотел им ничего объяснять. Я сказал только:

— Меня просили ее передать… одному человеку передать…

— Ёкнутому Коле, — генерал засмеялся и протянул мандат майору.

Юрик мельком взглянул на мандат и отдал его мне.

— Вот вы и передадите.

— Непосредственно,— подтвердил генерал.— Поехали!

Юрик взял меня под руку.

— На выход!

Меня привезли на Каменный остров, поместили в «гостевой», в той же самой комнате, выкрашенной желтой слоновкой. Только на окне уже была приварена решетка. Со мной не церемонились, хотя я им ничего не обещал.

Генерал заявил мне, что они меня познакомят с «ёкнутым Колей». Я должен, ничего о себе не скрывая, войти с ним в «контакт», как они это назвали, и выяснить, кому он хотел передать «изделие ЗК». Если я успешно справлюсь с заданием, мне обещали оставить наш «контакт» в тайне, немедленно освободить и помочь в издании моей работы «Тайная история России».

Если же я откажусь, они грозили мне заключением в следственном изоляторе по гнусной статье за изнасилование. Я удивился и спросил: «Кого же я изнасиловал?»

Юрик объяснил мне, что, пока следствие через годик разберется, кого я изнасиловал, сокамерники превратят меня в «петюню» и вопрос о моей вине для меня самого потеряет актуальность… Он так и выразился — «потеряет актуальность»…

Меня накормили завтраком и забили холодильник под завязку. Я понял, что выпускать меня отсюда скоро они не собираются…

Я лежал на койке, отвернувшись к стене. Над кроватью на желтой стене был нацарапан кем-то крючок, напоминаюший математический знак «бесконечность».

Два раза повернулся ключ в замке, и открылась дверь. Я так и лежал, тупо уставясь в стену.

— Пименов, — сказал охранник. — К тебе гость. Принимай соседа.

Я понял, что это они меня знакомят с «ёкнутым Колей». И сделал вид, что сплю.

Охранник подошел к кровати и потряс меня за плечо.

— Пименов, вставай. Соседу сказали, что ты ему какую-то «маляву» хочешь передать.

Я понял, что «малявой» они называют мандат Котяры, и про себя поразился, как ловко и, так сказать, «непосредственно» они организовали наше знакомство.

— Пименов, встать! — потерял терпение охранник.

Притворяться спящим дальше не было смысла. Да и самому мне вдруг стало очень интересно взглянуть на «ёкнутого Колю». Я потянулся и встал с кровати.

У подоконника сидел худой, совершенно седой человек и, опершись подбородком на локоть, с огромным интересом глядел в зарешеченное окно, не обращая на меня никакого внимания. Он так внимательно смотрел в окно, что я подумал — за окном происходит что-то необыкновенное. Я подошел и тоже посмотрел в окно. Но ничего не увидел. Все там было как прежде. Асфальтовая дорожка перед гаражом, обросшая подрезанными кустами. Три березы в стороне. А дальше — серый, тупой бетонный забор.

Я сказал Коле:

— Здравствуйте.

Он недовольно кивнул, будто я отрываю его от важного дела. Я посмотрел на охранника. Тот понимающе мне улыбнулся и покрутил пальцем у виска.

Я достал из кармана мандат и положил его на подоконник перед Колей. Тот даже не взглянул на него. Тогда я сказал:

— Меня просили вам передать эту бумагу.

Коля медленно повернул небритое лицо от окна и уставился теперь на меня. Меня сразу поразили его глаза. Голубые-голубые, беззащитные, детские глаза.

— Здравствуйте! — радостно сказал мне Коля, как старому, пропадавшему где-то приятелю. — Здравствуйте!

Охранник у дверей хмыкнул. А я повторил Коле, как маленькому ребенку:

— Эту бумагу вам просили передать.

Коля улыбнулся виновато.

— У меня камера без окна. Можно, я еще погляжу в ваше окошко?

Он смотрел на меня умоляюще. И я сказал:

— Конечно, можно.

Коля поймал мою руку и с чувством пожал:

— Большое вам спасибо.

Он снова уставился в окно. Охранник сделал мне рукой, как своему, успокаивающий знак и сказал громко:

— Ну, вы тут потрендите по-соседски. За все про все. Не буду вам мешать.

Он открыл дверь и сказал уже из коридора:

— Если что, стучите три раза — я открою.

Щелкнул в дверях замок. Я остался с «ёкнутым Колей» один на один.

Он по-прежнему не обращал на меня внимания. Сосредоточенно смотрел в окно, как в экран телевизора. Я потоптался за его спиной, взял стул и сел рядом с ним. Коля даже не шелохнулся. Улыбка блуждала на его бледном, худом, молодом еще лице. Мне стало очень жалко бедного седого изобретателя. Конечно же, ему было сейчас не до мандата Котяры. Я думал, какими истязаниями, какими пытками можно довести че— ловека до такого жалкого состояния. Я представил себя самого через месяц в таком же состоянии… Мне захотелось ему хоть чем-то помочь. Я оглянулся на дверь, подсел к нему ближе и сказал шепотом:

— Я знаю, кто вы.

Коля повернулся ко мне, посмотрел на меня своими детскими глазами и прошептал:

— Это все знают. Я Коля Колыванов. А вы кто?

— Слава Пименов, — прошептал я.

Коля мне улыбнулся застенчиво и прошептал:

— А почему вы шепчетесь, Слава?

Я молча указал ему на потолок и прижал палец к губам. Коля посмотрел на потолок, а потом удивленно на меня и спросил шепотом:

— Слава, вам есть что скрывать?

Я отрицательно покачал головой. Они обо мне знали все!

Коля взял меня за руку и прошептал:

— Мне тоже нечего от них скрывать. Давайте говорить нормально. Если вам не трудно.

Я тогда не обратил внимания на это его странное — «если вам не трудно». Я очень жалел его и очень хотел ему помочь.

Я подошел к холодильнику и открыл его. Сразу же на глаза мне попалась плечистая бутылка «Смирновской». Я повернулся к Коле.

— Давайте выпьем?

Коля посмотрел на меня печальными голубыми глазами.

— У меня язва, — и опять уставился в окно.

Я закрыл холодильник и сел на койку.

— Бумагу-то хоть посмотрите.

Не отрываясь от окна, Коля сказал:

— Я уже понял, что это. Это Ленин контракт. Или «мандат», как он его называет, — и замолчал.

Я очень хотел помочь несчастному человеку. Чтобы ему помочь, мне нужно было узнать, в чем он нуждается. Для этого его нужно разговорить. Не дать ему замыкаться в себе. И я стал развивать тему:

— Леня очень волнуется. Завтра у него кончается контракт. Он боится попасть обратно в «Кресты».

Коля смотрел на меня, склонив голову набок.

— А здесь, думаете, лучше?

Я засмеялся. Действительно смешно. Котяра мечтает остаться на свободе, когда его хозяин находится в заключении.

Колю почему-то обидел мой смех.

— Это не смешно, Слава… Завтра шестое, кажется?

— Шестое, — подтвердил я.

Коля сказал задумчиво:

— Все в один день!

— Что все!

Коля по-детски улыбнулся.

— Завтра же юбилей Пушкина. Вы в курсе?

— А что еще?

— Все, — тихо сказал Коля. — Все в один день… Вы верите в случайные совпадения? — и отвернулся к окну, не дождавшись ответа.

«Контакта» не получилось. Я замолчал. А Коля взял с подоконника бумагу и спрятал ее в карман спортивной куртки. (Забыл сказать, что одет Коля был в новенький модный спортивный костюм, явно большего размера. В этом ярком просторном костюме он выглядел еще несчастней.)

Застегивая молнию на кармане, Коля спросил:

— А к вам как попала эта бумага?

— Мне Леня ее передал, — я чуть не добавил «непосредственно».

— Зачем? — спросил Коля устало.

— Чтобы я ее передал вам.

Коля опять смотрел на меня с жалостью.

— Значит, Леня знал, что вы меня встретите?

Я растерялся немного. Ну, как ему попроще объяснить весь невероятный наворот событий, в который я попал? Это было не объяснить в двух словах. Он бы не понял, почему мне передал бумагу Котяра. Слишком много пришлось бы объяснять, и я сказал просто:

— Леня надеялся, что мы встретимся… Он меня очень просил… И я ему обещал…

Коля кивнул. Кажется, он меня понял.

— Извините, Слава, я должен идти.

— Куда?

— К себе, — улыбнулся Коля. — В свою камеру.

— Посидите еще, — уговаривал я его. — Посмотрите в окно.

— Не могу, — извинился Коля, — у меня язва. Кушать я должен понемногу, но вовремя. Мне уже пора.

Я открыл холодильник:

— Пожалуйста. Ешьте у меня.

Коля посмотрел в холодильник и покачал головой.

— У вас не та еда. У меня только диетическая пища.

Коля встал и пошел к двери; но, не доходя, присел на угол моей койки.

— Слава, если хотите, пойдемте ко мне в камеру.

— А меня разве пустят? — удивился я.

— Пустят, — убеждал он меня. — Конечно, пустят.

— Надо спросить охранника.

— И спрашивать нечего. Вот что, Слава, у меня еда диетическая. Захватите с собой бутылочку и закуску себе. Чтобы вам не скучать со мной. Захватите. Для разговора.

Он так искренне меня уговаривал!… Я достал из холодильника бутылку «Смирновской», банку сардин и зелень.

— Щедро вас снарядили, — качал головой Коля.— Не жалеют денег на вас. Вы, наверное, крутой бизнесмен?

— Я историк.

— А разве есть история? — грустно спросил больной.

— А как же? Если есть настоящее…

— Подождите, — мягко остановил меня Коля. — Сейчас все расскажете. Сейчас.

Мы подошли к двери.

— Постучите, Слава. Как он просил. Три раза,— сказал мне Коля.

— Стучите сами.

Коля сказал вежливо:

— Он же вас просил стучать!

И я постучал в дверь три раза. Дверь открылась тут же. Словно охранник только и ждал, когда я в нее постучусь. Я спросил у него:

— Можно я пройду в комнату к соседу?

Охранник мне понимающе улыбнулся:

— Покорешились? — и пропустил нас в коридор.

Коля сказал:

— Консервный ключ у него попросите.

Охранник достал из тумбочки консервный нож на деревянной рукоятке и строго предупредил меня:

— Без шуток там. Гляди, Пименов! Теперь не слиняешь от нас, как в прошлый раз!

Коля повел меня в самый конец коридора, к кипятильнику. Охранник шел за нами. Коля пропустил меня в свою камеру и сказал ему:

— Вы под дверью не стойте, пожалуйста. Дайте нам спокойно поговорить.

— Да ради Бога! — подмигнул мне охранник.

Он закрыл за Колей дверь на два оборота и пошел на пост. Коля внимательно послушал его шаги и успокоился.

— Устраивайтесь, как дома, — радушно обвел руками свою камеру Коля. — Это карцер.

Комната была странная. Действительно без окна. Утюгом каким-то. Со скошенной стеной. На дворе был яркий солнечный день, а в комнате царил ночной полумрак. Горела одна настольная лампа на тумбочке у кровати. И телевизора не было. И холодильника. И койка была солдатская, совсем простая. Я сел к столу и разложил принесенные продукты. Коля достал из тумбочки половинку черного хлеба и два стакана. И сел.

— Где же ваша диетическая еда? — спросил я Колю.

— Вот,— показал он на хлеб и разломил его пополам.— Извините, у меня нет ножа. Не доверяют мне нож…

Коля подставил мне стакан.

— Наливайте. Мне чуть-чуть. Ошпарить язву.

Я взял консервный нож и стал открывать на закуску сардины.

— А вы уже здесь сидели? — спросил Коля.

— Представьте себе, — вздохнул я, — одну ночь. Со второго на третье. В той же самой комнате.

— И я там сначала сидел, — вздохнул Коля. — Видели над кроватью мой автограф?

— Знак бесконечности?

— Это не бесконечность, — поправил меня Коля. — Это моя подпись. — Коля кивнул на дверь. — И вы оттуда слиняли, как он выразился?

— Сам не верю этому, — признался я. — Случайно получилось.

Коля понимающе хмыкнул.

Сардины были дешевые, «Балтийские». Банка открывалась с трудом. Коля встал.

— Дайте мне ключ. Я за вами поухаживаю.

«Ключом» он по-петербургски называл консервный нож. Я сел и отдал ему нож. Коля аккуратно открыл банку. Облизнул нож. И вдруг неожиданно схватил меня сзади за шею, приставил острый кончик ножа к сонной артерии и нажал острием на нее.

— Попался, стукач! Расскажи, зачем тебя ко мне подсадили?!

12Малыш со спичками

Когда я попробовал вырваться, Коля надавил острием ножа на артерию еще сильнее:

— Я вас убью, «историк». Мне терять нечего. Завтра меня все равно в психушку отправляют!

Доведенный до отчаяния человек был готов на все!… И я ему все рассказал.

Коля слушал очень внимательно. Несколько раз он меня переспрашивал. Когда я закончил, он долго молчал. Я спросил его:

— Вы мне верите?

Он посмотрел на меня своими детскими глазами.

— Такую чепуху не придумаешь. Вы мне посланы Провидением!

Коля отчаянно махнул рукой и разлил по стаканам водку.

— За это стоит выпить!

— За что? — не понял я.

Вместо ответа Коля спросил у меня с надеждой:

— Эти «Философические таблицы» у вас с собой?

— Они остались дома на столе… Если их не забрал генерал…

Коля посмотрел на меня укоризненно, будто я был в чем-то виноват, и пересел к тумбочке под лампу. Он достал из ящика школьную тетрадку и синюю ручку.

— Как вы говорите? 78 с половиной лет? А с какой половиной-то? Не помните? — он опять посмотрел на меня укоризненно.— Нужно точно знать количество дней и часов!… Хотя это можно самому высчитать…

Он согнулся над тумбочкой и стал, почему-то на задней обложке тетрадки, писать какие-то цифры. Обо мне он забыл, как о ставшей ненужной книжке. Он не обратил даже внимания, когда охранник открыл дверь и пропустил к нам в карцер испуганную официантку с подносом. Охранник, кивнув на Колю, шепнул мне:

— Чистосердечное признание пишет?

— Ага, — ответил я.

— Ну-ну, — подмигнул мне охранник и вывел из камеры совсем одуревшую от страха и темноты официантку.

— Коля, — позвал я, — обед принесли.

— Угу, — сказал Коля и встал.

Прежде чем сесть за стол, он походил по камере из угла в угол:

— На двенадцать знаков Зодиака не раскладывается… Древние евреи рассчитывали свои таблицы на десять знаков… 33 на 10 — триста тридцать градусов… А где же еще тридцать?

Это он спросил у меня из темного угла. Я только руками развел. Коля сердито сел за стол, взял в руки бутылку и сказал строго:

— У Пушкина какая-то своя, совершенно особая система. Без «Философических таблиц» мне не обойтись.

Я молча с ним согласился, надеясь, что он прекратит на этом свои расчеты. Коля плеснул по стаканам водку и сказал:

— Слава, эти таблицы сегодня же должны быть у меня!

— А как это сделать? — спросил я наивно.

— Это ваши проблемы, — пожал плечами Коля и с аппетитом набросился на щи.

— Коля, — сказал я ему, — вы меня за Бога принимаете? Вы ошибаетесь, Коля.

Коля бросил ложку и долго смотрел на меня с детским удивлением. А потом засмеялся.

— Я не это имел в виду. Я думал — вдруг их действительно захватил с собой генерал. И вы возьмете бумаги у него…

— А если он их не захватил? — спросил я осторожно.

— Тогда вы их возьмете у себя со стола.

— Как?!

Коля посмотрел на меня ободряюще.

— Это второй вопрос. Что-нибудь придумаем.

Дальше мы ели молча. И не пили больше. Коля завинтил пробку, сказав:

— Больше нельзя. Правоверные мусульмане считают, что пьяный человек теряет связь с Богом. Бог — это энергоинформационное поле, и мне нельзя с ним терять связь. Особенно сейчас.

Допив клюквенный кисель, Коля вытер губы.

— Спасибо за компанию, Слава. Идите в свою камеру, а я подумаю, как вам помочь.

— В чем помочь? — не понял я.

Коля мне объяснил:

— Как вам взять с вашего стола мои бумаги.

Старинные масонские бумаги, которые высчитал я, он уже считал своими!

Я рассердился.

— Слушайте, Коля, я не уйду отсюда, пока вы мне не объясните.

Коля удивленно посмотрел на меня.

— Что я вам должен объяснять?

— Все!

Коля задумался.

— Да вы всего и не поймете, Слава. Кое-что я попробовал рассказать чекистам, — они подумали, что я чокнутый. Они меня тут так и прозвали — «ёкнутый Коля». Слышали?

— Про чекистов мне не надо, — настаивал я. — Вы мне объясните, что вы поняли и чему вы так обрадовались, когда я рассказал вам свою «чепуху», как вы выразились. Я в ней сам до сих пор ничего не понимаю!

Коля посмотрел на меня с сожалением.

— Неужели вы не поняли, Слава, что гарнитур барона Геккерна им нужен только для того, чтобы незаметно вывезти из страны мое «изделие»?! Это же элементарно!

Признаюсь, мне стало обидно.

— Вы ошибаетесь, Коля. В этом гарнитуре старинные бумаги! Очень ценные бумаги! За них идет кровавая борьба. Уже погибли четверо. И, может быть, будут еще трупы…

— Будут! — подтвердил Коля.— Будут, пока я здесь!

С сожалением я посмотрел на больного.

— При чем тут вы?

Коля ответил просто:

— Слава, эти «Философические таблицы» нужны только мне! Они же просто-напросто инструкция к моему изделию! — Коля погрозил пальцем в темный угол. — Инструкция к моему изделию! А они от меня ее скрывают!

Я подумал, что у него начался бред. Я попытался его успокоить. Но он все ходил из угла в угол, вскрикивая хрипло:

— Ведь все было у него! И бумаги, и я! Почему он мне их не показал?!

Коля так разволновался, что ему стало плохо. Начался приступ язвы. Я хотел позвать охранника, но Коля запретил мне это сделать. Он лег на свою солдатскую койку, вытянулся во весь рост. Положил руку на живот и уставился в потолок.

— Сейчас пройдет… Это потому, что я много съел… Мне одному никогда столько не давали…

Я сидел рядом и ждал, когда ему станет легче… Свет настольной лампы вырывал из темноты худое, бледное небритое лицо со сбившейся на глаза седой челкой. Я думал, как ужасно умереть в тайном застенке, почти в самом центре города… и никто не узнает об этом… никогда…

Коля чуть повернул ко мне лицо и спросил слабым голосом:

— Зачем он отдал мои бумаги, Слава?

Я ничего не понимал, но подыграл больному:

— Генерал тоже не понял, что бумаги — это инструкция к вашему изделию…

Коля вскинулся на койке.

— Он и не мог этого понять! Он идиот! Слава, он не верит в мое изделие! Он говорит — это фантастика! Он называет меня ёкнутым!… Он меня завтра отправит в психушку!

— Успокойтесь, Коля,— я уложил больного на койку.

Коля закрыл глаза и снова стал похож на умирающего.

— Он даже не сказал мне о бумагах… Понимаете?

Я не стал его волновать.

— Я все понимаю, Коля. Полежите спокойно.

Но он покачал головой.

— Вы еще ничего не поняли… Это же элементарно, Слава…

— Что?

— Если бы генерал даже показал мне старинные бумаги, я бы в них не сразу разобрался. Я не историк. Единственный человек, кто в них разобрался сразу, — это вы… Вы профи, Слава…

Он печально смотрел на меня своими детскими глазами. Я сказал ему:

— Спасибо, Коля.

Он мотнул головой.

— Да не в этом дело. С оценщиком вы говорили о бумагах в феврале. Тогда они вас не тронули. Тогда все было у них. И гарнитур был у них в руках… И я… В феврале я согласился работать с ними…

— С кем «с ними»?

Коля закрыл глаза и взял меня за руку.

— А в мае все оказалось в руках генерала! Понимаете? И единственный человек, кто мог разобраться в бумагах, были вы… И генерал знал об этом от оценщика… Понимаете?

Теперь я действительно все понял.

— Они в меня стреляли, чтобы я не встретился с генералом?

Коля поправил меня:

— Чтобы он вас никогда не нашел. Так точнее.

— Так кто же эти «они»?

Коля откинулся на подушку и облизал сухие губы.

— А черт их знает, Слава…

Он закрыл глаза, давая мне понять, что разговор окончен. Но я пододвинул стул к изголовью койки.

Я тоже не верил в его фантастическое «изделие». Но Коля сейчас объяснил мне то, что никто объяснить не мог, — самый первый выстрел. Его причину. Повторяю, я еще не верил ему, но решил все выяснить до конца.

— Подождите, Коля. Вы сказали, что согласились с ними работать… Значит, вы видели их?…

Не открывая глаз, Коля улыбнулся страдальчески.

— Это кошмарная история, Слава. Я не хочу о ней вспоминать.

Я наклонился к его лицу.

— Коля, я вам все рассказал. Вы обо мне все знаете. Я ни в чем не виноват. Меня уже ищет Константин. Он меня не оставит здесь!… Коля, если вы хотите, чтобы я вам помог, вы должны мне все рассказать. Слышите, Коля?

Коля открыл глаза.

— Я не хочу в психушку, Слава.

— Говорите, Коля!

Коля привстал.

— Хорошо… Я расскажу… Только вы верьте. Все, что я расскажу, — абсолютная правда… Вы верите мне, Слава?

— Верю, Коля…

Коля начал рассказывать свою историю не сразу. Он долго молчал, а потом спросил:

— А в науку-то вы верите, Слава?

Я удивился.

— То есть как это?… Я сам, между прочим, историк по профессии.

И Коля очень удивился.

— А разве история — наука?

— А что же?!

Коля неопределенно махнул рукой.

— Так…

Я не стал спорить с больным. Коля долго глядел в темный потолок, а потом сказал:

— Герой современной науки — Прометей. Он научил людей пользоваться огнем, научил их пахать землю, он придумал колесо… Этому Прометея научили боги. Но взамен они отняли у людей дар предвидения. Вы понимаете, Слава, что это были за боги?… Так родилась наша прагматичная техническая цивилизация, лишенная дара предвидения, не ведающая, что творит и зачем… Современная наука — это неразумное дитя тех самых богов. Они дали ребенку коробок спичек, закрыли его в квартире и ушли гулять… Вы представляете, чем это кончится?…

Я спросил осторожно:

— А история-то при чем?

Коля повернул ко мне изможденное лицо.

— А истории, Слава, нет. В том-то и дело.

— Как это нет? — начал я заводиться.

Коля привстал на койке.

— А так. Сидит ребенок на кухне с коробкой спичек. Сначала гремит коробком над ухом. Потом достает одну спичку и чиркает, потом другую, потом третью… Пока смышленый малыш не догадается поднести спичку к занавеске… Вот вам и вся история, Слава…

Я решил с ним поспорить.

— Одну минуту, Коля! Вы не учитываете одну важную вещь.

— Какую?

— Хорошо. Человечество — это ребенок со спичками. Допустим. Но ведь с каждым поколением дети-то разные!… Поколения совершенствуются, развиваются, умнеют…

— Конечно, — быстро согласился Коля. — Один играет с кремнёвым кресалом, другой со спичками, третий — с бензиновой зажигалкой… Возможность запалить занавеску с каждым поколением увеличивается многократно… Но разве это история? Человек каждый раз начинает заново смертельную игру.

Я развел руками.

— Тогда, действительно, истории нет…

— Конечно, — успокоил меня Коля. — Те, кто называют себя историками, только потакают малышу… Сегодня — одному, завтра — другому… Служат тому, у кого в руках находятся спички… Они только помогают ему развести костер поярче и повеселей… Только и всего…

Я специально так подробно привожу этот наш разговор, потому что он многое объяснит в дальнейшем.

О своем «изделии» Коля говорил нехотя, недоверчиво поглядывая на меня из-под седой челки.

«ЗК» — это «Зеркало Козырева». Коля назвал его в честь своего учителя, профессора Н. А. Козырева. То первое зеркало Козырев придумал еще в 1949 году, в закрытой бериевской «шарашке», где-то в лесах под Владимиром. Этот закрытый научный центр назывался «шарашкой Козырева» и стоял по значимости в одном ряду с «шарашкой Курчатова». В «шарашке Курчатова» родилась советская атомная бомба, в «шарашке Козырева» — изделие «ЗК».

Коля сказал раздраженно:

— Вы представляете, Слава, Сталин понимал значение «изделия ЗК»! Сталин! А эти идиоты хотят меня в психушку… — Коля сел на койке. — Да, кстати о «Философических таблицах»! В «шарашке Козырева» работал один из самых выдающихся русских астрологов — Воронский. Он разработал для Козырева свои таблицы, которые стали инструкцией к «изделию ЗК».

Но Козыреву не удалось довести до ума свой проект. Началась «холодная война», и для страны «изделие» Курчатова стало гораздо важнее «изделия» Козырева.

Только через тридцать лет ученик Козырева Коля Колыванов продолжил работу над зеркалом. Сначала его программу финансировало государство. В начале 90-х государственное финансирование прекратилось. Коля доделывал изделие на свои собственные деньги. Он продал все, кроме катера, который их семье завешал его дядя — адмирал Колыванов.

Гуляя как-то по Фонтанке и наблюдая активную деятельность частных водно-моторных извозчиков, Коля решил использовать катер для финансирования изделия, потому что продать его по завещанию не мог.

На НПО «Хронос» работали почти задаром условно освобожденные. Так Коля познакомился с бывшим моряком Леней. Коля считает, что Котяра «хоть и отпетый мошенник, но очень порядочный человек».

В декабре прошлого года изделие было почти готово. Для его испытаний потребовался портативный лазер, который Коля и приобрел у хороших знакомых в ядерном институте в Гатчине. На покупку ушли все имевшиеся средства. И Коля остался на мели. Реки скованы льдом, денег ни копейки… Ради изделия Коля хотел уже нарушить завещание и продать катер, поста— вив поминальную свечку и отслужив панихиду у Николы Морского адмиралу Колыванову. Но Котяра попросил его подождать три дня. На третий день он привел к Коле своего хорошего знакомого. (Наверное, вместе неоднократно сидели.) Знакомого звали Роман Черепан. Он представился менеджером фирмы «Легион плюс». Коля нехорошо улыбнулся.

— Вы представляете, Слава? Христос сказал про бесов: «Имя им — легион». А тут еще с плюсом! Но у меня не было выхода, Слава…

13Кошмарная история

Начал Коля неожиданно:

— Налейте мне, пожалуйста, водки… Я не сошел с ума. Налейте немного. Грамм двадцать. Это не питье. Для язвы полезно ошпарить ее чуть-чуть… Спасибо, Слава.

Так вот…

В декабре фирма «Легион плюс» устраивала какой-то роскошный праздник в Юсуповском дворце на Мойке. НПО «Хронос» в моем лице обязывалась обеспечить «световое и шумовое оформление праздника». Именно так и было записано в контракте: «световое и шумовое оформление». В чем оно заключалось?… Тут, Слава, и начинается кошмар…

Вы историк, вы знаете, что в декабре 1916 года в Юсуповском дворце был убит Распутин… Точнее, в ночь на 17 декабря… По новому стилю, соответственно, на 30-е… Официально фирма «Легион» устраивала встречу Нового года. Но Дмитрий Миронович попросил меня в цокольном этаже дворца, именно в той самой комнате, с помощью моего изделия воспроизвести для избранной публики сцену убийства Распутина! Представляете?… У меня не было выхода, Слава… И я подписал контракт…

Слава, вы никогда не были в Юсуповском дворце на Мойке? Сходите как-нибудь… Если отсюда выйдете… Я лично не переживу опять этого кошмара…

Так вот…

Внизу, в комнатах, где убили Распутина, теперь музей. Воспроизведена вся тогдашняя обстановка… Посреди комнаты накрытый стол, в углу камин горит, где-то играет граммофон: «Гайда тройка, снег пушистый, ночь морозная кругом…» За столом сидят четверо. Распутин в сиреневой шелковой рубахе навыпуск, князь Юсупов в военной форме, лысый Пуришкевич, чуть в стороне великий князь Дмитрий Павлович с набриолиненным пробором, тоже в военной форме… 1916 год. Вовсю идет Первая мировая война… Распутин, облокотясь на стол, недоверчиво глядит на своих собутыльников. А те под музыку подливают и подливают ему его любимую «мадеру», отравленную, кормят его пирожными «безе» с цианистым калием. А он только кровью наливается и рычит: «Робяты, я все вижу! Не на того напали, робяты!»

Что?… Ну конечно, не рычит. Это я несколько вперед забежал. В музее-то он не рычит. Он же восковой. Как и все его собутыльники. Но глаза у восковой куклы блестят, как у живого человека. И рожа красная, наглая, в капельках пота… Говорят, в этом музее с впечатлительными дамами частенько нервные припадки случаются. Полный эффект присутствия…

Я говорю Дмитрию Мироновичу: «Слушайте, чего вам еще надо?» Он смеется… Знаете, Слава, он странно смеется… Да-да-да… Одним горлом, как кашляет…

«Я, говорит, вам деньги хорошие плачу. Остальное вас не касается».

И надо сказать, он прав. Деньги действительно хорошие.

Нечего делать. Я с помощником установил «изделие» на месте каминного экрана. Получилось, как будто большой цветной телевизор стоит на полу. Новейший телевизор с плоским экраном. Но это, конечно, не телевизор. Хотя и экран есть, и антенны… Я настроил портативный лазер. Спрятал его в огромном резном буфете, с битой дичью на дверцах и с кабаньей башкой на верхушке. Очень впечатляющий дубовый буфет. Я спрашиваю Дмитрия Мироновича: «А как же мне во время вашего сеанса лазером управлять?» Он посмеялся, будто покашлял, и говорит: «А мы вас официантом оденем. Будете стоять у буфета и гостям заодно напитки наливать. Вы, говорит, похожи на официанта. Что-то в вас, говорит, есть такое услужливое». Представляете, Слава!

Я хотел ему сразу по морде дать. Но сдержался. Дело-то важнее амбиций. Мне «изделие» надо доработать и техникам своим хоть какую-то зарплату выплатить… Да…

В общем, настал тот кошмарный день. Вся Мойка у подъезда машинами забита. И какими машинами, Слава! В общем, полный аншлаг, так сказать…

Мелкий снежок идет. Погода самая новогодняя. Я с детства Новый год очень люблю. Запах елки и мандаринов люблю. Суету у праздничного стола. Румяный пирог с капустой… Здесь все, конечно, не так. Шоу — одно слово. Публика богатая, нарядная, пахучая. От дам французскими духами пахнет. От мужчин дорогим коньяком. Я спрашиваю Дмитрия Мироновича: «Не много ли народу? Не поместятся же все в нашем подвале». Он опять посмеялся: «Это не наша публика. Это плебеи. Их популярные артисты будут в концертном зале развлекать. Наши соберутся ровно к полуночи».

Вы понимаете, Слава, кого он плебеями назвал? А рядом с ним прекрасная незнакомка. Просто стихи Блока. Королева просто! И такое чувство у меня, будто я давным-давно ее знаю… Понимаете, Слава?

Дмитрий Миронович ее мне представил: «Это Людмила». А ей говорит: «Познакомься, Люда. Это простой русский гений». Так и представил, ни больше ни меньше. Та меня спрашивает: «А в чем вы гений, если не секрет?» Он ей сам, смеясь, объясняет: «Он гений — выколачивать чужие деньги. Я ему, Людочка, уйму денег отдал. Сегодня посмотрим, на что он мои деньги потратил».

Представляете, Слава? Я ему второй раз чуть по морде не дал. Но надо признаться, «изделие» свое я на его деньги до ума доводил. Если бы не его аванс, не было бы этого… этого кошмара…

Дворец гремит и сверкает. По мраморной лестнице все в концертный зал идут. Конфетти, шампанское и все такое… Люди пришли Новый год встретить, популярных артистов послушать. Они за это огромные деньги заплатили. Они и не догадываются, что внизу, в цокольном этаже, в полночь произойдет самое главное для самых избранных. Они себя считают хозяевами жизни, а те держат их за плебеев, недостойных закрытого зрелища. Вы это понимаете, Слава?

Скажи любому из тех, кто по мраморной лестнице с достоинством шествует в зал, что настоящее-то «шоу» в полночь где-то в подвале начнется, они не поверят. А шепни им, что там элита будет лично присутствовать при подлинном убийстве Распутина, они сочтут тебя за пьяного или психа.

Коля замолчал, а я не удивлялся. В конце декабря масоны отмечают один из самых главных своих праздников. Убийство Распутина и было приурочено к этому празднику… Так же, как и убийство Есенина, между прочим… Тоже происшедшее в конце декабря в «Англетере»… Перед убийством Есенин с друзьями шумно справлял Рождество… Почти всегда для плебеев — свой праздник, а для элиты в тот же день — свой. Все эти дни «взятия Бастилии», или «День благодарения», или «Хеллоуин»… Сверху — одно, с изнанки — совершенно другое. С начала европейской цивилизации. С ордена тамплиеров, рыцарей Храма Господня… На белом плаще красный крест, а в святилище засушенная башка Бафомета.

Двойная жизнь, двойная мораль. Два бога. А может быть, муляж — для плебеев, а настоящий-то — для элиты?!

Коля вздохнул и продолжил рассказ:

— Часов в десять меня и техника моего во фраки переодели, велели белые перчатки напялить. Ну как же! Официанты в княжеском доме!… Стоим мы у дубового буфета, с лазером возимся. Вдруг подходит к нам роскошный мужчина. «Я, говорит, метрдотель, вы подчиняетесь лично мне. Распишитесь вот здесь». Я еле узнал в нем менеджера фирмы «Легион плюс» Романа Черепана. Мы, конечно, расписались. Я у него спрашиваю: «А когда выплата?» Он засмеялся, как Мефистофель: «Расплата, вы хотите сказать? Лучше вам этой расплаты не дожидаться. Вы мне подписку дали о неразглашении того, что увидите здесь. Если кому-то проговоритесь — расплата будет короткая и моментальная. Еще вопросы есть?» Вопросов у нас больше не было…

Слава, вы первый человек, кому я это рассказываю… Нет! Чекистам я ни слова не сказал… Как это почему? Вы забыли разве, где мы находимся? Мы же находимся на даче у Дмитрия Мироновича, у Суслика, как вы его называете… Я уже ничего не понимаю, Слава… Он же втянул меня в эту кошмарную историю, взял с меня подписку о неразглашении. А теперь на его даче меня допрашивают чекисты и требуют рассказать им все чистосердечно! Представляете? Я ничего не понимаю, Слава… Кто есть кто — я уже не понимаю! Хоть убейте меня!… Как я здесь оказался? Это потом. Сначала расскажу тот кошмар…

Так вот…

К двенадцати часам начала собираться элита. Наверху в концертном зале веселье идет вовсю. Хозяева жизни Новый год встречают. А эти пришли строгие, озабоченные, как на отчетно-выборное партийное собрание пришли. Их немного. Человек двенадцать. Одеты все, правда, необычно. Дамы в длинных платьях, в шляпах со страусовыми перьями, мужчины во фраках. По моде шестнадцатого года все одеты. Расселись они за столиками перед камином, лицом к экрану. Как раз в центре всего сборища оказался стол с восковыми персонажами. А они как живые, Слава. Полумрак, от камина красные отсветы по стенам, тени шевелятся, кажется, что восковые куклы о чем-то шепчутся… Все собрание притихло… Страшновато…

За своим столиком встает Дмитрий Миронович. Рядом с ним та «незнакомка» сидит. Дмитрий Миронович говорит собравшимся: «Господа, разрешите предоставить слово нашему Мастеру. Многие сегодня увидят его впервые. Предупреждаю, что лицо его вы обязаны забыть навсегда. Его лицо, но не его слова».

Все как мертвые сидят, неотличимые от восковых персон, честное слово. Музей какой-то восковых фигур мадам Тюссо… Неприятно как-то стало… В камине полено треснуло — все вздрогнули…

Откинулись бархатные занавески, и из соседней комнаты вошел человек… Но тут к нам вдруг наш метрдотель подскакивает. Ну, этот самый Черепан. Он за руки оттащил нас с техником от буфета и за дверь, за дверь. «Вас позовут! — шепчет. — Вам нельзя!» Я только мельком их Мастера видел. Крупный такой мужчина, суровый, с бледным лицом… В черном фраке… Мрачная фигура, Слава… Как такую забудешь навсегда? Нет. Я-то, конечно, его не запомнил. И узнать его я бы не смог. Я же всего секунду какую-то его видел… Я о тех говорю, кто в зале сидел… Они-то точно забыть его не могли… Что он им такое говорил — не знаю. Мы на лестнице курили. То есть мой техник курил, а я не курю, Слава. У меня язва… Кажется, техник три сигареты успел выкурить, когда нас Черепан обратно к буфету привел. В комнате еще неприятней стало. Дрожь какая-то в зале чувствуется… Вибрация внутренняя. Дмитрий Миронович из-за занавески вышел. Он Мастера этого, наверное, ходил провожать… Вышел он из-за занавески и в ладоши хлопнул… Официанты засуетились. Пробки захлопали. Как они пили, Слава! Молча пили. Дмитрий Миронович граммофон завел. Старинный такой граммофон с широкой гофрированной трубой. Музейная вешь…

Тут я должен сказать, Слава, что «изделие» нужно настраивать по звуковым и световым волнам искомого времени…

Как это для чего? Что такое, по-вашему, человек? В конечном счете — всего лишь световые и звуковые волны. Однажды возникнув, они не угасают, навсегда сохраняются в энергоинформационном поле… Это же элементарно, Слава… Так вот… Фотографии всех персонажей они мне, конечно, предоставили. Прекрасные фотографии… И Распутина, и князя Юсупова, и Пуришкевича, и великого князя… А звуковую волну я сам нашел. Прочитал где-то, что Распутин очень Шаляпина любил. Особенно ему нравилась «Жили двенадцать разбойников». Помните?

Поставил на граммофон именно эту пластинку Дмитрий Миронович, как мы и договаривались. Понял я, что настал наш черед, и включил лазер. Все мы, конечно, давно проверили. В «изделии» своем я был уверен. Но тут ведь впервые на публике. Премьера, так сказать. Презентация… Волновался я страшно…

На экране перед камином какие-то цветные тени бегают. Никто еще ничего толком не понимает…

И вдруг, когда Шаляпин в граммофоне застонал, как раненый:

На экране вдруг лицо Распутина… Во весь экран бородатое лицо с близко, к носу, посаженными глазами. Как живой! По комнате тихий ропот прошел… Я же говорил, что «изделие» не телевизор… Тут эффект присутствия полный, Слава… Живой человек перед тобой… А взгляд его близко посаженных серых глаз такой, что мурашки по коже. Честное слово, Слава… Он же гипнотизер, волхв, кудесник…

И вдруг Распутин нам говорит тихим баритоном:

— Робяты, я все вижу! Что же вы делаете, робяты? Вы же Россию губите… Я кончусь, и Россия кончится!… — И как зарычит: — Не убить вам меня! Не на того напали, робяты!

А на пластинке хор грянул дикими голосами:

На экране тени замелькали, и пропало все… Как не было… И пластинка кончилась. Иголка стучит, а встать и снять пластинку никто не может. Как окаменели все…

И вдруг за столиком встает восковая персона в сиреневой рубахе навыпуск. Дамы вскрикнули. А восковой Распутин на них как рыкнул:

— Молчать! Слышали, что я вам сказал?! Не убить меня! Ни тогда, ни теперь! Что же вы с Россией сделали, сволочи?! Продали Россию по кусочкам! Жи— дам продали! — и бутылку с мадерой схватил со стола.

Что тут началось, Слава!

Какая-то женщина орет в истерике:

— Господа, что же вы сидите! Он же мертвый давно! Князь Юсупов, где ваш пистолет?! Стреляйте!

Это она, оказывается, восковым куклам кричала. А куклы как сидели, так и сидят. Лысый Пуришкевич да великий князь напомаженный. А восковой-то Распутин как трахнет бутылкой по черепу восковому князю Юсупову:

— Мразь! Предатель! Пидор вонючий!

Дама как завизжит:

— Все не так! Все не так было! Мужчины! Есть тут мужчины, наконец?! Убейте его, кто-нибудь! Убейте!

Первым на воскового наш метрдотель бросился.

— Подонок пьяный! За что я тебе плачу?! За что?! Пьянь!

Распутин обмяк сразу как-то. А Роман Черепан схватил его за плечи и головой стукнул его в морду. Распутин залился кровью, покачнулся и упал. И тут на него все набросились. Похватали бутылки со столов. Мужчины как озверели. Женщины вопят, мужчины во фраках матерятся, бьют ногами лежащего на полу Распутина. Черепан пытается их оттащить.

— Господа! Это актер! Не трогайте! Он уже получил свое, господа!

Куда там… Женщины их подзуживать начали. Мужчины совсем разошлись. Стол с восковыми куклами опрокинулся. Топчут и тех ногами… Кошмар начался! Настоящий кошмар, Слава!…

Тут к нам Дмитрий Миронович подходит, конверт мне протягивает, говорит:

— Вы свободны. Я вас найду еще. Когда потребуется.

Я ему на этот кошмар показываю.

— Что же они делают?! Остановите их!

Он посмеялся своим гнусным смешком.

— Зачем? Они историческую правду восстанавливают.

Я говорю:

— Они же убьют его!

А он мне:

— И вы будете виноваты. В самом нужном месте ваше «изделие» отказало.

Представляете?… Вот так, Слава, я стал виновником кошмара… А несчастного актера того, которого специально пригласили для пушего эффекта, кажется, убили… Хотя Роман Черепан и говорил мне, что успели его все-таки до больницы довезти. Не выдержал бедный парень… Столько времени восковую куклу изображал… Не сдержался…

14Nota bene

Коля откинулся головой на подушку и грустно уставился в темный потолок.

Я задумался о несчастной судьбе династии Романовых…

Привела Романовых к престолу Российскому первая смута, начатая загадочным человеком Григорием Отрепьевым, между прочим раньше служившим в Романовском доме. А кончилась несчастная династия, давно потерявшая романовскую кровь, последней российской смутой.

И начало самой страшной пока российской смуты — не штурм Зимнего дворца пьяными матросами, но безжалостное, бесчеловечное убийство российской элитой царского защитника, загадочного Григория Распутина. Его травили ядом, стреляли в него, топтали ногами и живого еще утопили в проруби… А через два месяца в комфортабельном салон-вагоне, на станции с символическим названием Дно, тихо отрекся от престола Николай. И Россия до сих пор находится на этом самом «дне». Так уже в который раз преждевременно толкнули Россию к смуте, сбив ее с истинного пути… Но зачем они решили воскресить тот жуткий эпизод?…

Коля спросил вдруг:

— О чем вы думаете, Слава?

Я ответил, чтобы его поддержать и подбодрить — он был совсем плох:

— Коля, если все, что вы мне рассказали, — правда… Ваше «изделие» — это же целый переворот в исторической науке…

Коля сел, спросил ехидно:

— В исторической науке?… Вы думаете, американцы тратят миллионы долларов, чтобы довести до ума свое «изделие», ради вас — историков? Ради вашей так называемой «исторической науки»?… Они не идиоты, Слава! Это ваш генерал хочет засадить меня в психушку. А там… — Коля махнул в темный угол, — я давно бы был большим человеком! — Коля стукнул кулаком по подушке. — Если бы не этот идиот! Этот ваш генерал! Я бы уже давно был там!…

Коля застонал и упал на подушку. Я был удивлен этой его бессильной яростью.

— А как бы вы там оказались, Коля?

Закрыв глаза, Коля ответил тихо:

— Я же вам сказал, Слава, что в феврале я согласился работать на них…

Неужели, с горечью подумал я, ответ на самый главный вопрос неожиданно окажется таким до банальности простым, как старый советский детектив. И я спросил Колю:

— Коля, вы согласились работать на американцев?

Коля тяжело вздохнул.

— При чем тут американцы?… Мое «изделие» принадлежит всем, всему миру… Если бы мне здесь дали возможность работать, Слава!… А они меня в психушку…

— Вы подписали с ними контракт?

Коля посмотрел на меня своими детскими глазами.

— У меня не было выхода, Слава…

— Почему?!

Коля привстал на локте.

— Слава, они же не отдали мне мое «изделие»… Оно же у них!

— Как это не отдали?!

— Да так. Утром 31 декабря мы приехали с техником за «изделием» в Юсуповский дворец, но нас туда даже не пустили. Сказали, что музей закрыт на ремонт. Они же там погром устроили, Слава. Я испугался за «изделие». Стал звонить в фирму «Легион плюс». Бесполезно… Суслик на отдых улетел. В Швейцарию. Слава, вы представляете мое состояние?… А тут еще мой техник пропал. Уехал на праздники к родственникам в Москву и не вернулся… Когда я дозвонился в фирму, Суслик мне сказал, что «изделие» в целости и сохранности, но я не могу его получить… Поскольку «изделие» доведено до ума на деньги фирмы, оно и принадлежит теперь фирме «Легион»… Вот тогда я и заболел, Слава. Меня увезли в больницу с желудочным кровотечением…

Коля замолчал, потому что в замке два раза повернулся ключ. Охранник пропустил в камеру уже другую официантку с подносом. Она поставила на стол ужин и быстро собрала пустые тарелки, не глядя на нас. Выпуская ее из камеры, охранник пожалел меня:

— Может, к себе хочешь, Пименов? Замучил тебя «ёкнутый». Посмотри, на кого стал похож.

— Закройте, пожалуйста, дверь, — сказал я ему.

Охранник мне восхищенно подмигнул и закрыл замок на два оборота. Коля с тоской посмотрел на стол.

— Кушайте, Слава. Я не могу…

Я отмахнулся.

— Подождите, Коля. А как вы здесь оказались?

Коля пожал плечами.

— Не знаю.

— Как это не знаете?!

Я вспомнил вдруг рассказ Котяры про похищение его хозяина.

— Вас похитили в Летнем саду? Тринадцатого мая? Отвечайте, Коля!

И Коля ответил:

— Это я помню, Слава… Я не знаю, почему я тут оказался! За что?! Вот этого я не знаю! Я же не сделал ничего плохого. Я только работать хотел с моим «изделием». Я хотел, чтобы они мне его вернули. Только и всего… Вы кушайте, Слава. Не обращайте на меня внимания…

У меня внутри все дрожало.

— Да какая тут еда, Коля! Генерал считает, что вы передали кому-то свое изделие! Меня и подсадили к вам, чтобы я это узнал!…

Коля посмотрел на меня презрительно.

— Можете ему сказать, что я никому не мог передать изделие, потому что у меня его не было! Так ему и скажите.

Больше я сдерживаться не мог. Я схватил со стола консервный нож.

— Коля! Если вы не скажете, как вы здесь оказались, я убью вас сейчас! Слышите, Коля?!

Коля посмотрел на меня еще презрительней:

— А говорили, что вы не стукач. И я вам поверил, Слава…

Я замахнулся на него ножом.

— Вы же сами сказали, что все мои кошмары начались из-за вас! Это из-за вас в меня уже трижды стреляли! Из-за вас я нахожусь в этой вонючей камере! Из-за вас!

Коля ответил с достоинством:

— Я в вас не стрелял. Я тут совсем ни при чем! Оставьте меня, Слава!

Что-то в его словах было до боли знакомое. Я схватил его за грудь спортивной фуфайки. Коля втянул голову в плечи. Я рванул на нем фуфайку.

— Почему из-за вас гибнут люди?! Почему?! Я не хочу из-за вас стать покойником, как тот несчастный актер! Слышите! Не хо-чу!

Честное слово, я готов был убить его. Но Коля, взмахнув руками, нырнул внутрь своей просторной фуфайки и вынырнул откуда-то снизу, щуплый, голый по пояс.

— Вы взволнованы, Слава. Выпейте. Я вам налью.

— Идите к черту, Коля!

Коля вскочил с койки. У меня в кулаке осталась его фуфайка. Коля засуетился у стола, наливая водку.

— Так нельзя, Слава… Нервы нужно беречь. Все болезни от нервов, Слава…— он протянул мне стакан.— Пейте.

— Коля, я не успокоюсь, пока вы мне все не расскажете.

Коля вдруг широко улыбнулся.

— Слава, вы действительно пострадали из-за меня… Я вам все расскажу…

И Коля все рассказал…

После того как Суслик, то есть Дмитрий Миронович Успенский, заявил Коле, что его «изделие» является собственностью фирмы «Легион плюс», Коля попал в больницу. Туда к нему явился менеджер фирмы Роман Черепан.

Черепан принес Коле на подпись документы, в которых все права на изделие передавались фирме «Легион плюс». Коля возмутился, естественно, и отказался их подписывать. Пригрозил им судом и скандалом. Тогда Черепан заявил Коле, что его ожидает судьба его техника, который, рассказав кому-то в Москве в гостях про сеанс в Юсуповском дворце, на следующий день случайно попал под машину на Садовом кольце.

В феврале Коля вышел из больницы. Он продолжал периодически звонить в фирму. Но его с Сусликом уже не соединяли. Коля был в панике. Ему казалось, что за ним стали следить. У него началось обострение язвы.

И вдруг в конце февраля на дом к Коле неожиданно является та «прекрасная незнакомка», та «королева», которая так понравилась Коле в Юсуповском дворце. Людмила привела с собой иностранца по имени Гельмут. Иностранец ни слова не понимал по-русски, только вежливо улыбался Коле. Людмила служила им переводчиком. Говорил иностранец по-английски. Иностранец представился как глава швейцарского благотворительного христианского фонда «Второе пришествие». Цель этого фонда, как объяснила Коле Людмила, приготовить мир ко второму пришествию Христа. Ни больше ни меньше. Способствовать успехам христианской культуры и христианской науки. (Если вы помните, идея новой, не прометеевской науки — это Колин конек. Кроме того, Коля свято верил, что второе пришествие Христа должно произойти как раз в начале эры Водолея.)

Гельмут заявил Коле, что фирма «Легион плюс» познакомила его с «изделием». Обслуживал «изделие» другой Колин техник, перешедший на работу в фирму «Легион», пока Коля болел.

Хотя у техника не все получилось, но сама идея прибора восхитила Гельмута. Он, оказывается, был знаком с подобным американским проектом, но убедился, что «ЗК» гораздо совершенней. Я поинтересовался, что это за проект? И Коля подробно объяснил его мне.

Признаюсь, я ничего не понял. Я попросил Колю записать все названия на листочке. Коля тут же записал и сказал:

— Покажите им, Слава, покажите! Янки делом занимаются, а эти меня в психушку!

Я спросил у Коли, откуда у него такая подробная информация, неужели все это ему рассказал иностранец Гельмут? Коля засмеялся:

— Гельмут — Санта-Клаус, а не ученый. Сытый, розовый бюргер с мешком лишних денег. Он боится, что с этим мешком не пролезет в «игольное ушко».

Я не понял про «игольное ушко», и Коля мне напомнил притчу из Евангелия:

— Христос сказал: «Легче верблюду пройти в игольное ушко, чем богатому в Царство Небесное». Поэтому испуганный Санта-Клаус разбрасывает свои денежки на благотворительность. Он покупает мое «изделие», он предоставляет мне лабораторию в швейцарских Альпах!

Коля поверить не мог свалившемуся на него счастью. Он спросил у президента фонда, для каких целей он приобретает его «изделие»? Президент ему объяснил это примерно так…

Второе пришествие Христа нужно рассчитывать не от его рождения, а от его смертных мук на кресте. Христос был распят в тридцать три года. Значит, второе пришествие должно произойти приблизительно в 2033 году. С помощью Колиного прибора фонд хочет заглянуть в это будущее время, чтобы увидеть воочию, что же произойдет во время Страшного суда? Кто будет наказан, а кто прощен, чтобы заранее подготовить современников, чтобы убедить их заранее покаяться и успеть исправить, замолить все свои грехи и пожертвовать свои деньги их фонду. Только после этих объяснений Коля подписал контракт с Гельмутом…

Я был настолько поражен, что «изделие ЗК» может заглядывать и в будущее, а не только в интересующее меня прошлое, что не поверил Коле.

Постараюсь привести эту часть нашего разговора почти дословно…

Я: Это фантастика, Коля!

Он: А для чего мне нужны «Философические таблицы»? Чтобы копаться в засохшем дерьме? Слава, вы же толковый парень, вы за несколько часов разобрались в этом масонском хламе. Хотите быть моим помощником? Вы будете рассчитывать по таблицам переломные моменты истории, чтобы нам не заблудиться во времени.

Я: Про какое время вы говорите, Коля? Не понимаю…

Он: В прошлом еще можно ориентироваться, мы о нем кое-что знаем. Но, попав в будущее, мы можем не понять ничего. Вы рассчитаете переломные моменты будущего. И хотя бы примерно объясните их смысл!

Я: Какой смысл, Коля? Смысл чего?

Он: Смысл будущих событий!

Я: Как же их можно объяснить, если они еще не произошли?

Он: Но они уже предсказаны в «Философических таблицах»!

Я: А сколько предсказаний не сбылось? Возьмите Нострадамуса…

Он (горячо): Они не сбылись, потому что им помешали сбыться! Вы же сами это убедительно доказали в своем докладе, Слава!

Я: Я ни слова не сказал о будущем. Я говорил только о прошедших событиях…

Он (раздраженно): Да какая разница, Слава!

Я: Как это какая? Прошлое — уже было. А будущего еще нет.

Он (смеясь): А где же оно?

Я: Как это где?… Если его еще нет?…

Он (устало): Господи! Как вы наивны, Слава. Вы даже не знаете, что такое время.

Я (обиженно): Почему это не знаю? Я историк, Коля.

Он: И что же такое, по-вашему, время?

Я: Ну, век, год, месяц, час, минута…

Он (зло): А что такое водка?

Я (обалдев): Напиток…

Он: Ага! Вы же мне не назвали цены различных по объему бутылок. Вы говорите обобщенно — «напиток».

А когда я вас спрашиваю о времени, вы называете мне какие-то его очень условные, земные единицы, которые на Марсе, например, будут совершенно другими. Я у вас спросил — что такое время, как обобщенное понятие?

Я (подумав): И что же оно такое?

Он: Океан!

Я: То есть как это?

Он: А так. И капля воды, и волна с пятиэтажный дом — одновременно — и бескрайнее пространство, и живой организм, реагирующий на притяжение Луны приливами и отливами. Нет времени, нет пространства, есть безмерное энергоинформационное поле, которое везде. Понимаете?

Я: Нет. Это слишком сложно.

Он: Хорошо. Допустим, вы идете по дороге в какую-то деревню. Вы чувствуете время?

Я (подумав): Конечно. Чем скорее я иду, тем быстрее приду туда. Время — это расстояние, деленное на скорость.

Он: Опять вы мне про цены на разные бутылки… Ну вас к черту с вашей примитивностью. Допустим, вы идете не в деревню, а из прошлого в будущее? Что вы чувствуете?

Я (неуверенно): Из прошлого в будущее?… Я чувствую, как я старею?…

Он: Ну да. Один умирает в тридцать лет, другой — в сто… Но это опять цены на разные бутылки…

Я: Тогда я не понимаю…

Он: Когда вы идете по дороге, вы чувствуете на своем лице дыхание встречного ветра, который создаете сами своим движением. Вы идете в будущее, через время-пространство, которое уже есть. Всегда есть… Если даже вы умрете по дороге, та деревня, в которую вы шли, никуда не денется, правда? Потому что она — есть!

Я: Подождите, Коля. Что же тогда получается? Выходит, по-вашему, что все предопределено?! И будущее уже есть?

Он (пожав плечами): А как же иначе?

Я (подумав): Значит, все, что должно случиться, уже есть?

Он: Конечно есть. Но еще не случилось.

Я (обреченно): Что же мне тогда остается?

Он: Идти по дороге. Такова жизнь, Слава. Тут никуда не денешься. Даже лежа всю жизнь на печке, ты идешь по дороге в будущее.

Я: Значит, я иду по дороге, на меня из-за поворота вылетает грузовик, и я уже ничего не могу сделать?! Так, по-вашему?

Он: Если вы не пьяный, вы отскочите в сторону.

Я: Но дорога-то эта предопределена!

Он: А кто вас просит идти именно по этой дороге? Идите по другой, если эта вам не нравится. Вам дана полная свобода выбора вариантов.

Выбор зависит только от вас. И ни от кого больше! Прометеевский человек, лишенный дара предвидения, прет напролом, не зная последствий. Он идет как пьяный. На него в любой момент может из-за поворота вылететь тяжелый грузовик. Он уже несется нам навстречу, Слава! Только с помощью «изделия ЗК» мы можем увидеть этот смертельный грузовик и отойти на другую дорогу. С моей помощью человечество сможет выбрать самый оптимальный для себя вариант будущего! Мое изделие — это не примитивное интуитивное предвидение, это осмысленный, просчитанный выбор! А они меня в психушку…

Я (после паузы): Коля, вы сообщили о вашем открытии генералу?

Он (махнув рукой): Я пытался…

Я: А он?

Он: Он меня спросил: а Сталина вы можете вернуть?

Я: А вы?

Он: Я сказал, лучше сразу в психушку. Он заорал; «Там и будешь, предатель!»

Я: Как вас нашел Багиров? Как вы здесь оказались, Коля?

Мы опять вернулись к тому, с чего начали.

В конце Коля подписал контракт с христианским благотворительным фондом «Второе пришествие». Кроме того, он тут же написал заявление о предоставлении ему швейцарского гражданства. Гельмут обещал ему решить этот вопрос в течение двух месяцев.

Коля до сих пор считает, что не сделал ничего противозаконного.

Государство прекратило финансирование его изделия, у него на руках находится официальная бумага о том, что «изделие ЗК» Государственный комитет и комиссия Академии наук считают бесперспективным. После такого официального ответа Коля счел возможным сам распоряжаться своей судьбой и судьбой своего изобретения. Коля до сих пор уверен, что его «изделие» невозможно применить в военных целях.

На следующий день Коля получил от фирмы «Легион плюс» свое изделие, для окончательной доработки. Гельмут его у них выкупил.

В начале марта Коля вместе с Людмилой проводили Гельмута на самолет, отлетающий в Берн. Гельмут обещал вернуться назад с готовыми документами в начале мая.

Весь март и апрель Коля дорабатывал свой прибор.

Гельмут, как и обещал, появился в начале мая. Все документы он привез, но держал их у себя, так как оставалась еще какая-то мелкая формальность. Он был озабочен тем, как вывезти из страны «изделие», минуя таможенную и чиновничью волокиту, на которую уйдет слищком много «взяточных» денег, как он выразился.

И он придумал великолепный выход! Купить в Петербурге старинный недорогой мебельный гарнитур и вмонтировать плоский экран изделия в раму зеркала. Необходимые документы на вывоз гарнитура ему обещал оформить знакомый ему антиквар. (Не директор ли Миша?!)

Коля, хотя и насторожился немного, все-таки согласился.

Дело оставалось только за подходящим по размеру экрана зеркалом. Гельмут обещал со дня на день найти нужный гарнитур…

Только тут мне открылся наконец смысл действительно «тонко» продуманной кем-то операции, невольным участником которой, по странной иронии судьбы, я оказался. Гарнитур искали, чтобы вывезти из страны Колино изделие. Но у меня тут же возникали вопросы… Я о них пока ничего не сказал Коле. Я слушал его дальше.

5 мая Гельмут уехал в Москву по делам своего фонда и чтобы утрясти ту последнюю формальность с Колиными бумагами в швейцарском посольстве. Эту дату Коля запомнил точно, потому что был, как он сказал, праздник. В НПО «Хронос» нишие сотрудники, по старой памяти, устроили складчину по случаю Дня радио (их НПО имеет какое-то отношение к радиоэлектронике). Гельмут с удовольствием выпил в их лаборатории за профессора Попова. Он впервые узнал, что радио, оказывается, изобрел русский. Второй тост Гельмут предложил сам за «гениального русского Колю» и уехал прямо из НПО на вокзал. Через неделю он обещал позвонить. Ровно через неделю, тринадцатого мая, утром Гельмут позвонил Коле. Он уже немного говорил по-русски. Он назначил Коле встречу в Летнем саду в двенадцать часов ночи, так как освободится поздно. Он там хотел вручить Коле все его бумаги о швейцарском гражданстве. Коля был счастлив. Правда, его немного насторожили и место встречи, и позднее время. Поэтому он и решил приехать туда на катере с Леней. Машину свою он продал, когда «доводил до ума» прибор.

Приехав в Летний сад, Коля на условленной скамейке у «Чайного домика» обнаружил незнакомого ему седого, подстриженного ёжиком человека, который представился другом Гельмута. Он сказал, что Гельмут сейчас подойдет, и очень вежлива расспрашивал Колю о приборе. Когда Коля понял, что попал в ловушку, и попытался позвать на помощь Леню, из-за домика выехал черный джип. Дюжие молодцы погрузили Колю в машину и привезли его на Каменный остров в «гостевую», в комнату, в которой сидел и я.

На первом же допросе Коля попытался объяснить генералу смысл своего изобретения. Но генерал ему не поверил. Тогда Коля попросил привезти из НПО прибор, чтобы показать его в действии, для чего он написал записку своим сотрудникам… Но прибора уже не было. Рано утром Гельмут забрал его на правах собственника.

Рассказав мне все это, Коля долго не мог успокоиться. (Забыл сказать, что, рассказывая, он съел сначала свой ужин, а потом, не заметив, и мой.) Он ходил по темной камере из угла в угол, держась за живот. Ходил и вскрикивал капризным тенором:

— За что они меня тут держат? За что собираются в психушку отправить? На каком основании?! Я, между прочим, уже гражданин Швейцарии.

Я пошутил:

— Гражданин кантона Ури?

Коля шутки не понял.

— Слава, скажите «спасибо», что я вас расколол! Я бы убил вас, Слава! Но теперь у вас появился шанс!

Признаюсь, я был удивлен этими его словами. И тут же удивился еще больше.

— Слава, передайте своим хозяевам, что я ни в чем не виноват! Вы обязаны мне помочь, Слава! Это ваш долг, между прочим!

Я перебил его и напомнил ему:

— Коля! Я никому ничего не должен, ни им, ни вам!

Он остановился передо мной и наклонился к моему лицу.

— Да?! Прошлый раз вы бежали отсюда вместо меня! Это меня должна была вывезти отсюда Людмила! Это для меня она поставила под вашим окном свою машину! Для меня! В день побега я должен был улететь в Швейцарию!

Я оторопел.

— Что же вы к ней не вышли?

— Ночью меня перевели в карцер! Потому что камеру приготовили для вас! Вы использовали мой шанс, Слава. Вы обязаны меня спасти! Это из-за вас я сижу в этом вонючем карцере на хлебе и воде!

Он стал мне неприятен и жалок.

— Как я вас могу спасти, Коля?

Он уже все продумал.

— Найдите Людмилу и расскажите ей, где я и что со мной. Скажите ей, что у меня опять обострение… Она пропала после вашего побега… Она, наверное, думает, что меня куда-то увезли! Найдите ее, Слава! Такая женщина все может!

Я спросил Колю:

— А где же ваш Гельмут?

Коля упал на койку.

— Санта-Клаус трус. Мелкий розовый бюргер! Он испугался.

— Чего же так испугался Санта-Клаус?

— Как это чего?! Нашего КГБ! Как бы они теперь ни назывались, на Западе их панически боятся. Тамошние бюргеры напуганы этой организацией на всю оставшуюся жизнь.

Я улыбнулся.

— Ваш Санта-Клаус не напрасно их боится.

Коля замер.

— Что вы этим хотите сказать?

Тогда я ему сказал то, что продумал за время его рассказа:

— Ваш Гельмут так долго искал подходящую мебель потому, что в то время она находилась здесь, у генерала Багирова. Гельмуту нужен был гарнитур барона Геккерна. Он нужен был ему потому, что в нем находились бумаги, о которых он вам ни слова не сказал! Ведь они, как вы сами уверяете, являются инструкцией к вашему изобретению… Почему же он вам о них ничего не сказал?

Глаза у Коли снова стали детскими, беззащитными.

— А вы как думаете, Слава?

И я сказал главное:

— В старинных масонских бумагах высчитана судьба России на многие годы вперед… Вашего Санта-Клауса интересует совсем не «второе пришествие Христа», а судьба России! Они хотят влиять на судьбу России с помощью вашего прибора еще эффективнее, чем влияли до сих пор!

Коля вскрикнул раздраженно:

— Бред! Какой вы несете бред, Слава!

Я напомнил ему:

— Вы же сами утверждаете, Коля, что ваше изделие поможет уйти с дороги, по которой уже несется нам навстречу смертельный грузовик. Но можно ведь и по-другому сделать — можно направить Россию именно на ту дорогу с грузовиком!

Коля вскочил с койки, замахал на меня руками.

— Вы больны, Слава! Я это сразу понял! Вы псих! Это вас надо в психушку! Я сейчас вызову охранника!

Он рванулся к двери, я оттолкнул его на койку.

— Вы сами все это прекрасно знаете, Коля! Вы боитесь этого! Поэтому у вас опять началось обострение!

В коридоре раздались голоса. К нашей двери приближались шаги. Коля сжал мне руку.

— Слава, это за мной! Слава, не отдавайте меня в психушку! Слава, спасите меня!

В замке два раза повернулся ключ. На пороге стояла Людмила. За ней охранник с тяжелой сумкой. Рядом с Людмилой стоял генерал Багиров. Она долго вглядывалась в темноту, наконец увидела нас на койке.

— Николай Александрович, я за вами. Идите сюда, Николай -Александрович. Олег Салтанович хочет перед вами извиниться.

Коля хрипло вскрикнул:

— Какой еще Олег Салтанович?! Никого я не знаю! Я ни в чем не виноват!

— Это генерал Багиров, — убеждала Колю Людмила. — Он хочет извиниться перед гражданином Швейцарии.

Коля оттолкнул мою руку и встал.

— Мне не нужны его извинения!…

Людмила успокоила его:

— Тогда чего же вы стоите? Выходите. Внизу нас ждут.

Коля схватил со стола свою школьную тетрадку и, не попрощавшись со мной, вылетел пулей из карцера. А Людмила сделала вид, что не знает меня. «Тук-тук— тук», — застучали по коридору ее каблучки.

В открытых настежь дверях стоял генерал Багиров и мрачно глядел им вслед. Я подошел к нему.

— Что же вы сделали?… Зачем вы его отпустили?

Генерал зло посмотрел на меня и сказал с кавказским акцентом:

— Слушай, конспыролог! Надоэл ты мнэ…

Я сдержался и стал ему объяснять:

— Коля изобрел новейшее оружие… Он увезет его в Швейцарию… Он — гений!… Мы больше не увидим будущего!…

Генерал вдруг затопал ногами и заорал на весь коридор:

— Ёкнутый! Вон отсюда! Вон — нэпосредствэнно!

15Похороны

День рождения Пушкина начался с похорон Адика. Утром шестого июня на Серафимовском кладбище торжественно хоронили моего бывшего шефа. Но до этого чуть не умер я сам…

Но все по порядку. Иначе нам не разобраться с этим жутким «базаром», как говорил Константин…

За что меня обозвал «ёкнутым» и выгнал с Каменного острова генерал Багиров, я до сих пор не понимаю.

Я брел по пустынной ночной аллее к автобусной остановке. И вспоминал слова Пушкина: «Догадал же мне черт родиться с умом и талантом в России!» Это я не о себе, конечно. Я пытался оправдать Колю Колыванова…

Тишина была на Каменном острове. Птицы еще не проснулись. И вдруг тишина взорвалась мотоциклетным ревом. Я еле успел отскочить за дерево. Мимо меня пронесся знакомый «харлей». Совсем близко промелькнуло бледное лицо. Прижав рукой шляпу, он искал кого-то глазами. Я понял, он ищет меня. Я ждал за деревом, пока рев не растворился в тишине.

Я долго стоял на остановке, но так и не дождался автобуса. Хотел взять такси, но в кармане шуршали только зеленые. Рассчитываться ими с мастером я побоялся… Не хватало мне только ограбления… Я совсем ослаб. Последние деньги у меня можно отнять, как у малого ребенка…

Я пошел пешком через Каменноостровский мост. С моста хотел глянуть на дачу Суслика, напротив сверкающей огнями новой бензоколонки, но из-за деревьев дачи было не видно. С залива дул холодный ветер. Я засунул руки в карманы брюк, а в нагрудном кармане рубахи зашуршала Колина записка об американском проекте, которую я так и не передал генералу.

Уже на том берегу я задумался — а что бы я захотел увидеть с помощью «изделия ЗК»?

И остановился как вкопанный, когда понял, что я хотел бы увидеть… Исповедь Пушкина перед смертью!

Говорят, священник Конюшенной церкви, участник Бородинского сражения, приняв его исповедь, заплакал, а выйдя от него, сказал: «Он умирает как воин…»

Что же Пушкин ему рассказал? Почему священник назвал его воином? Ведь погиб-то Пушкин на банальной, нелепой дуэли из-за «семейной драмы», как все считают?…

В его исповеди — ответ на все вопросы! Ее бы подсмотреть!

Но… Он же не перед священником исповедовался. Священник только помогал ему в этом, посредничал… Пушкин с Богом разговаривал… Как воин…

Можно ли сегодня подслушать то, в чем Пушкин только Богу решился признаться?! Кто на это имеет право?!

Но Колю-то отпустили… Коля теперь «гражданин кантона Ури»… И его «изделие», вмонтированное в старинную раму, уже погрузили, наверное, в контейнер вместе с гарнитуром барона Геккерна!

Кто им теперь помешает увидеть самое сокровенное, о чем имеет право знать только Он?… Я побежал.

Я остановился, запыхавшись, уже на набережной Карповки… Куда и зачем я бежал — я не знал. Мне стало плохо…

На совершенно пустом проспекте было светло, как днем. Мимо, шурша, проносились редкие машины. Я попытался какую-нибудь остановить… Меня объезжали, как пьяного… Где-то далеко впереди, у Кировского моста наверное, горели красные огоньки стоп— сигналов… Я понял, что мост уже развели. До утра мне домой не попасть…

Справа в бледном небе сверкнули кресты Иоанновского монастыря, и я пошел на них, сам не знаю почему…

Шел-шел-шел, успокаивая дыхание, свернул налево, перешел мостик и оказался перед большими, ярко освещенными окнами. В стекла с той стороны бился, как огромный навозный жук, ритм ударных. Я заглянул в окно. Ресторан был почти пуст. За стойкой в ритм ударных качала плечами молоденькая барменша. Я отошел, чтобы посмотреть название заведения. Оно меня успокоило. Заведение называлось «Зурбаган». Ни больше ни меньше. И я вошел туда как к знакомым.

Мне там сразу понравилось. В динамиках звучало родное с детства. Но исполнение было настырное, современное.

Я улыбнулся и вразвалку подошел к стойке.

— Девушка, вы баксы не разменяете?

Качая плечами, барменша ответила мне одними бровями: «Какие проблемы?»

Я огляделся. На меня никто не обращал внимания. Да и занято было всего три столика. Я протянул барменше зеленую бумажку. Она открыла кассу, на свет посмотрела купюру.

— Что пить будем?

Это она предложила. Я об этом даже не думал. Но тут решился:

— Водки. Сто пятьдесят. И закусить.

Качая плечами в такт, она налила водку, качая плечами, отсчитала мне сдачу и отвернулась в пустоту. Выглядел я, наверное, ужасно. Я засунул сдачу в задний карман, устроился у бара на высокой табуретке и стал подпевать про себя:

И вдруг я увидел его!

Они сидели в самом углу. Молодой в черной майке спиной ко мне, а он лицом к выходу. Я долго смотрел на него, пока он не повернул ко мне свое бледное печальное лицо. Поглядел и спокойно отвернулся, будто меня не узнал. Я выпил полдозы, закусил бутербродом. Он не хотел меня узнавать… Тогда я взял со стойки стакан и пошел к ним сам. Я подошел к их столу и спросил:

— Можно?

Они переглянулись, молодой хотел послать меня, но он пожал плечами и кивнул мне на пустой стул. На соседнем стуле лежала черная ковбойская шляпа, надетая на красный мотоциклетный шлем. Я поставил стакан и сел.

Они молча курили, а я смотрел на его печальное лицо. Он повернулся ко мне и вопросительно приподнял брови. Я спросил его:

— За что ты хочешь меня убить?

Он долго смотрел на меня, а потом сказал:

— Сейчас я расскажу тебе анекдот.

— Давай, — согласился я.

И он рассказал:

— Давным-давно жил старый еврей. Очень набожный еврей. Днями и ночами он молился Богу. Но дела у него шли скверно. Сначала прогорела его лавочка, потом умерла его любимая коза, потом сгорел его дом. Старый еврей упал на колени и взмолился: «Господи, за что?! Что я тебе сделал?!» И Бог ему ответил из облака: «Ну не нравишься ты мне, Мойша! Не нравишься!»

Я улыбнулся и сказал:

— Ты мне тоже. Очень не нравишься.

Молодой опять дернулся, но он остановил его рукой и встал.

— Ты куда? — удивился я.

— А что? — наклонился он ко мне.

— Убей меня здесь. Убей сразу.

Он улыбнулся мне одними губами.

— Пошел ты на х…

Молодой взял со стула шлем, дал ему черную шляпу, и они пошли к выходу. Я вышел за ними. Стоя на ступенях ресторанного крыльца, я смотрел, как молодой заводил шикарный мотоцикл с гнутым, как оленьи рога, никелированным рулем. Он сел за молодым, обхватил его левой рукой, повернулся ко мне и крикнул, перекрывая двигатель:

— Все только начинается!

Я крикнул им вдогонку:

— Это начало вашего конца!

Красный огонек мотоцикла был уже далеко. И вдруг мне показалось, что я узнал его. Я окликнул его по имени. Кажется, он меня не услышал…

На площади Льва Толстого я поймал такси. И через еще не разведенный мост Александра Невского кругом доехал до Таврического сада.

Лето царило в городе только днем, ночами еще хозяйничала весна. В легкой рубашке «сафари» меня поколачивало.

Я подошел к дому Константина. Я ни на что не надеялся. Но домой мне ехать было нельзя. Все окна в доме были темными. В одном, приоткрытом, на третьем этаже, горел свет. Я встал под окном, свистнул и крикнул на всякий случай:

— Костя!

Я знал, что в этом музее-квартире он не бывает. Крикнул, потому что замерз и идти мне было некуда. В окне появилась тень. Я крикнул еще раз:

— Костя!

На мое счастье, это был он. Он сказал спокойно (потому что можно было и не кричать — ночью и так все слышно):

— Я не хочу тебя видеть.

— Почему?

— Где ты должен быть сейчас?

— Здесь, — сказал я.

— Ты должен быть в Африке. Ты опять меня подвел.

Он хотел закрыть окно, но я сказал:

— Я на секунду. Открой.

— Зачем?

— Я хочу взять свою кредитку. Я ее заработал за пять лет.

Он подумал немного.

— Только на секунду, — и назвал мне код парадной.

В квартиру он меня не пустил. Ждал меня на площадке в трусах у своей железной двери. Только я вышел из лифта, он сразу же протянул мне кредитку:

— Сопьешься с такими деньгами.

Я оправдался зачем-то:

— Я их честно заработал.

Он звонко цокнул фиксой.

— Тогда гуляй, рванина… Все?

Изнутри меня трясло, будто на телеге везли по кочкам, и я сказал:

— Ты следующий, Костя. Не я, а ты…

Он посмотрел на меня угрюмо, как доктор.

— Тебе лечиться надо, Ивас-сик. Серьезно лечиться. На все твои деньги. Я понятно излагаю?

Он заглянул в коридор своей квартиры и открыл передо мной железную дверь.

— Иди на кухню. Я сейчас. Тихо!

Я вошел на знакомую темную кухню и рухнул на угловой диванчик. Щеки горели. Мне казалось — они светятся в темноте. Пришел Константин в спортивном костюме, зажег свет и плотно закрыл за собой дверь.

— Садиться я тебя не приглашал.

Я извинился:

— Хреново мне что-то…

Константин встал передо мной.

— Всем от тебя хреново. Очень хреново. Всем. От тебя. Я понятно излагаю?

— Ну, извини, — сказал я.

Константин подошел к плите и включил кофеварку.

— Чашку кофе. И проваливай.

— Спасибо, — сказал я.

Пока он колдовал с кофеваркой, я вертел в руках пластмассовую кредитку. Кредитка была незнакомая. Не моя бело-красная «Visa», а какая-то голубая. Он, наверное, перепутал в темноте.

Константин поставил на стол чашки и какие-то сухарики, потом оценил меня взглядом и достал из холодильника коньяк с библейской горой.

— Лечись.

Когда я доковылял до стола и сел, он опять оценил меня.

— Но это тебе не поможет. Тебе поможет только хорошая клизма из битого стекла, — он разлил по рюмкам коньяк, — и я тебе ее сейчас поставлю!

Когда мы выпили по рюмке и запили кофе, он сказал:

— Тебя, Ивас-сик, нужно бить. Серьезно бить. Долго и больно. Но тебя почему-то все жалеют… Адик тебя жалел. И я тебя жалею. За что — не знаю. Ты мне, падло, чуть юбилей нашего национального гения не сорвал. А я тебя все равно жалею…

Он обернулся к холодильнику, снял сверху газеты, нашел нужную.

— Газеты сегодняшние читал?

Я покачал головой.

— Я был на Каменном. У генерала. Меня только что выпустили.

— Знаю. Я звонил ему, — сказал он недовольно и положил передо мной сложенную пополам газету,— Поинтересуйся. О тебе шутит пресса. О тебе.

На видном месте под рубрикой «Скандалы» я сразу увидел небольшую заметку. «Пьяный историк-патриот вызывает на дуэль элегантного потомка Дантеса». Фамилия журналистки была знакома. В какой-то компании я видел ее с мужем. Муж — художник, кажется — представил ее обществу так: «Моя третья жена, а ваша четвертая… власть!» Она хохотала довольно. С юмором была семейка. И статейка была написана с юмором. Кончалась она так: «В собственном доме Александра Сергеевича пьяный историк-патриот доказывал пушкинистам, что Дантес являлся шпионом НАТО. Был бы жив француз Пушкин, самый европейский человек России, он бы не Дантеса вызвал на дуэль!»

Примерно в таком роде… Особенно смешно было описано, как я, пьяный, прямо с трибуны вызвал на дуэль красавца француза… Жванецкий просто… Про «философические таблицы» и мои выкладки — ни слова. На них ее юмора уже не хватило…

Я посмеялся с трудом. Константин сказал мрачно:

— Ты не смейся. Ты спасибо скажи этой дуре.

— За что?

— За что?! — рассердился Константин.— Она же спасла тебя, кретина!

— От чего спасла? — не понимал я.

Константин мне сурово объяснил:

— От смерти! От моральной смерти и от физической. Пушкинисты были готовы тебя морально убить. Опозорить тебя на все культурное мировое сообщество за то, что ты нашего национального гения к красно— коричневым патриотам причислил. А Жорик был готов тебя физически убить за то, что ты его предка шпионом назвал. Он каратист, он черный пояс имеет, ему это сделать, как два пальца обоссать. А тебя он может убить и одним пальцем. Я понятно излагаю?

Константин аккуратно сложил газету еще раз и протянул ее мне.

— Ты этой дуре жопу целовать должен. Она тебе охранную грамоту выдала. Носи эту статью, как документ. Если кто залупнется, сразу газету доставай: «Извините, вот тут черным по белому написано, что я в тот момент в драбадан был. И за пристрастие свое к зеленому проклятому змию, нашей, как говорится, национальной болезни, готов публично перед всеми извиниться». Я понятно излагаю?

Константин налил по второй и поднял рюмку.

— А извиняться тебе придется. И перед литературной общественностью, и перед Жориком. Я это ему обещал.

— А Натали? — спросил я.

— Что Натали?

— В статье про нее ни слова.

Константин поставил рюмку.

— Этой дуре объяснили, что Натали взревновала Жорика. И погорячилась немного. Просили ее не трогать. Дура все поняла. Она сама от Жорика в отпаде, — он погрозил мне пальцем. — Пей, алкаш неисправимый.

Мы выпили по второй. Мне стало ужасно тоскливо.

— Костя, а ты видел сегодня Натали?

— Только что их на вокзал проводил.

У меня упало сердце.

— Она уехала? Уже?

— Они все уехали. В Москву.

— Зачем?

— Главный-то праздник в столице. Разве столица такое мероприятие кому-то уступит? За такие деньги они тебе докажут, что Иисус Христос на Арбате родился! Ну, давай по последней и разбежались. Завтра мне рано вставать.

Он налил по последней и поднял рюмку.

— И все равно я рад, что с тобой, лопухом, познакомился. Что-то в тебе есть, Ивас-сик… Не зря тебя Адик жалел. Последнюю выпьем за память. За то, что она умеет не только все помнить, но и все забывать. Я понятно излагаю?

Он уже поднес рюмку ко рту, когда я сказал:

— Не понял.

Он недовольно поставил рюмку.

— Не разочаровывай меня. Я же тебя за умного держу!

Я попросил откровенно:

— Объясни, что я забыть должен?

Он посмотрел на меня с сожалением.

— Все.

— Что все?

Он поставил локти на стол и наклонился ко мне.

— Все, что случилось в эти идиотские дни, забудь. Помни только, что есть у тебя верный друг Костя, а я буду помнить, что есть у меня смешной дружок Ивас-сик. И все! Больше ничего не было! Ни-че-го! Я понятно излагаю?

Только теперь я стал кое-что понимать.

— И гарнитура барона Геккерна не было?

Влажно сверкнула фикса.

— Был. Я не поехал в Москву специально, чтобы гарнитур в контейнер погрузить.

— И масонских бумаг не было?

— Были, — опять улыбнулся он. — Тебе же копии отдали. А подлинник на хер никому не нужен.

Плечи ломило, в висках стучало… Коньяк не помог…

— И четырех трупов не было?

Константин удивленно посмотрел на меня.

— Ну почему же? Оценщика вчера похоронили. Адика сегодня утром хоронят на Серафимовском.

— А их убийцу нашли?

Константин уставился на меня металлическим взглядом.

— А его и искать не надо. Ты же знаешь, что Адик сам повесился. Слышал, что Мангуст вчера сказал?

— И оценщик сам?… — понял я. — Это тоже Мангуст рассказал?

Константин встал, достал с полки пачку сигарет, повертел в руках и положил обратно.

— Миша-антиквар после смерти оценщика колоссальную недостачу обнаружил. Обманывал Мишу школьный друг… Совесть замучила оценщика. Вот как бывает, Ивас-сик… Я понятно излагаю?

— Понятно, — сказал я. — Значит, мы с тобой тоже хотели застрелиться, но вместо себя случайно охранников шлепнули.

Константин чуть улыбнулся.

— Ты немного не прав, Ивас-сик. Охранники и правда вместо нас погибли. Но нас заказал Суслик. Он сам признался. И за базар уже ответил! Видишь, как все просто!

— Вижу, — кивнул я. — А что же мне тогда забывать?

Ослепительно сверкнула фикса.

— Точно! Забывать-то, оказывается, нечего.

— Костик,— раздался из коридора знакомый голос. — С кем ты там, Костик?

Константин посмотрел на меня победно и с дурацкой улыбкой повернулся к двери. На кухню вошла Людмила в знакомом огненном пеньюаре. Со сна прищурилась на свет.

— Это безобразие, Костик. Нам же чуть свет вставать, — она увидела меня и удивилась. — Что этот тут делает? Что ему еще надо?

Константин подмигнул мне.

— Он на секунду. По делу.

Она, не стесняясь, зевнула.

— Какие у этого чучела могут быть дела? Пошли, Костик.

Мой вопрос догнал ее в дверях:

— Люда, а как Коля Колыванов?

Она остановилась, медленно повернулась ко мне.

— Плохо. Очень плохо. Совсем плох мужичок.

— Ничего, — сказал я, — в Швейцарии подлечат.

Она посмотрела на меня как на ребенка.

— Какая Швейцария, Ивасик? Я его в больницу увезла.

Я ей вежливо улыбнулся.

— Язва открылась?

— Какая язва? — сказала она печально. — Олег Салтанович его в психушку хотел. Я не позволила. Увезла Колю в закрытую нервную клинику в Озерках. Жалко мужичка.

— А чего с ним? — поинтересовался Константин.

Она взяла с кухонной полки пачку сигарет.

— Национальная русская болезнь. Горе от ума,— она чиркнула зажигалкой.

— Люда, не надо, — сказал Константин. — Видишь, даже я ночью не курю.

Она посмотрела на меня, будто я был виноват, и потушила зажигалку.

— Береги себя, Ивасик. И по тебе психушка плачет.

Она швырнула пачку на стол и вышла из кухни. Константин заторопился.

— Все, Ивас-сик. Гуляй. Я за тобой дверь закрою.

Уже выпроводив меня на площадку, он сказал из

дверей:

— Люда права. Береги себя, Ивас-сик.

— Я все забыл, — успокоил я его.

— Только клизму из битого стекла не забывай,— предупредил он строго и осторожно захлопнул за собой железную дверь…

Ночью идти мне было некуда. Я больной притащился домой, потому что умирал. Мне уже было все равно, как умереть — от болезни или от руки Мангуста. Мне показалось почему-то очень стыдным свалиться где-нибудь в заплеванной подворотне или сдохнуть, как голубь на тротуаре под водосточной трубой.

Лекарств дома никаких не было. Бабушкину шкатулку с лекарствами, уходя, забрала жена. Она знала, что в фирме Адика болеть мне не дадут.

Единственное, что у меня было, — белый тюбик с таблетками, подарок Натали. Я принял их чуть не пригоршню — и встал здоровым! Панацея какая-то…

Но больше всего, конечно, мне помогла «клизма из битого стекла», прочистившая мою память — ничего не было! Все забыто!

Деньги были — можно было подумать о себе!

В кармане я наткнулся на пластиковую кредитку. Не мою — красно-белую, а чужую — голубую, которую мне случайно вручил Константин.

Я нашел в справочнике телефон фирмы «Возрождение» и набрал номер. Ответила Алина и сказала, что Константин Николаевич на похоронах. Очень делово сказала, будто Константин был на важном совещании.

И вдруг, неожиданно, я осознал, что и для меня очень важно там быть. Похоронить вместе с трупом моего бедного шефа весь кошмар, который свалился на меня за эти дни. Похоронить и забыть навсегда! А заодно вернуть Константину чужую кредитку.

Дорогой я подгонял мастера, боялся опоздать. Но попал я на Серафимовское вовремя.

У ворот кладбища выстроился целый автомобильный салон, оттеснив от ограды старушек-цветочниц.

Гроб только что вынесли из церкви. На секунду я засомневался — церковь не отпевает самоубийц. Но, увидев друзей Адика, я понял, что они и черта заставят отпеть.

Спереди гроб несли два каких-то лысоватых мужичка, похожих с виду на районных партийных функционеров. Но когда они, сурово поглядев друг на друга, одновременно перехватили фоб, на пальцах обоих сверкнули мощные золотые печатки. За ними шел Константин, с кем он шел в паре, мне было не видно. За Константином, последним с этой стороны, фоб поддерживал у изголовья Мангуст в длинном черном плаще с поднятым воротником. Бедный Адик чуть выглядывал из фоба с траурной повязкой на лбу. За фобом шла худенькая заплаканная старушка в деревенском платочке, с цветной фотографией в руках. Я протиснулся ближе и увидел, что на фотографии счастливо улыбался молодой десантник в голубом берете, с белым аксельбантом на плече.

Не сразу я узнал в счастливом дембеле своего бедного шефа. Я отошел в край аллеи. Провожали Адика человек сто, не меньше. Где-то впереди процессии печально загудел оркестр. Процессия развернулась у церкви и медленно потекла по боковой аллее. Я пристроился в конце, рядом с угрюмыми стрижеными «шестерками». По дороге они вспоминали, как начинали вместе с Адиком в какой-то «бригаде». И уже на подходе к месту упокоения один из них мудро заключил: «Выше лезешь — круче падать».

У свежей могилы процессия заколыхалась, рассасываясь по кругу. Впереди испуганно вскрикнула женщина. Стриженые насторожились. Оказалось, что рядом с могилой Адика могильщики рыли еще одну, и женщина чуть в нее не свалилась.

Могильщиков шуганули. И началось долгое прощание. Сначала красиво говорили какие-то бледные очкастые советники, вроде меня. Потом и их шуганули. Прощаться стали друзья. Чтобы понять, хоть напоследок, кто же такой был Адик, я протиснулся ближе и совершенно неожиданно оказался впритык со своей бывшей женой.

От неожиданности я ей сказал:

— Извините…

Она тут же меня поправила громким шепотом:

— Ты хотел сказать здравствуйте?

— Видишь, как ты все хорошо поняла, — ответил я.

Она послушала немного очередного друга и спросила:

— А ты что не выступаешь? (Так и спросила: «не выступаешь», как у артиста.)

Я только плечами пожал.

Она еще послушала и задела меня локтем.

— Идем покурим. Это надолго.

Мы пробрались сквозь толпу к какому-то мраморному обелиску. Она достала из сумочки «Мальборо» и протянула мне почти полную пачку.

— Я не курю, — напомнил я ей.

— Так и не начал? — удивилась она. — Счастливый. А я вот теперь курю.

Я понял, что виноватым в том, что она закурила, как всегда, оказался я. Она курила с отвращением, словно какую-то медицинскую процедуру проделывала.

— Где ты теперь работать будешь?

— Не знаю.

— Хочешь, я с Пашей поговорю?

— С каким Пашей?

Она посмотрела на меня как на идиота.

— С мужем.

— Лучше не надо, — попросил я ее ласково.

Она затянулась напоследок, фыркнула брезгливо и отбросила на дорожку хабарик.

— Не женился?

— Нет.

— Блядуешь, — поняла она.

Такого я от нее раньше не слышал. Она улыбнулась мне покровительственно.

— Меня вспоминаешь?

— Я все забыл, — сказал я ей свой новый пароль.

Она обиделась.

— Ведь у нас было что-то хорошее.

— Что?

Она смотрела на меня, прищурясь.

— Неужели забыл, как мы ездили в За… (и она назвала то место, где меня никто никогда не найдет). Неужели забыл?

— Вот это помню, — признался я откровенно.

Она погладила меня по щеке.

— Соседи не мешают?

— А что? — насторожился я.

Она улыбнулась кокетливо.

— Я там дверцу в твой чулан сделала.

— Зачем? — чуть не вскрикнул я.

Она укоризненно покачала головой.

— Ты действительно все забыл?… Неужели не помнишь, как ты мне развода не давал? Мы с Пашей в той квартире жили, а ты в этой. Я решила на блядстве тебя застукать. Каждую ночь к тебе через чулан лазила. А ты и не замечал… выпивать ты тогда начал, бедный… А потом сам на развод согласился…

Я вдруг поцеловал ее в щеку.

— Спасибо тебе большое!

— За что? — не поняла она.

— За все, — сказал я проникновенно.

Она покраснела.

— Идем. Сейчас Паша выступать будет.

— Иди. Я здесь постою.

Она обернулась уже из толпы:

— Только ты не уходи. Дождись меня. Очень нужно.

Я помахал ей рукой. Пашей оказался один из тех

толстячков, похожих на районных функционеров. Я не узнал его, так он изменился за пять лет. Он преподнес худенькой матери Адика пухлый конверт от друзей. Это был финал печальной церемонии. Я поискал глазами Константина. Он стоял рядом с Мангустом. Он — в белом плаще, Мангуст — в черном. Я подумал, что у Мангуста можно выяснить одну вещь. Очень важную вещь. Стриженые «шестерки» подхватили на веревки гроб. Загудел на одной ноте оркестр. Я протиснулся назад. Хотел спрятаться, пока все разойдутся. Спрятаться от бывшей жены. А потом найти Константина, чтобы обменять кредитку, и Мангусту задать один вопрос. Я ушел в самый конец кладбища, к бетонному забору, похожему на тупой забор на Каменном острове. Когда я вернулся, свежая могила Адика была закидана сосновыми ветками и венками. Над могилой склонилась старушка в деревенском платочке. Она прилаживала среди цветов цветную фотографию счастливого десантника.

У соседней пустой могилы курили могильщики. Я подошел попрощаться с Адиком и сказать ему спасибо за то, что он меня жалел. Могильщики как-то странно посмотрели на меня. Проходя, я заглянул в пустую могилу и остановился… Внизу, на рыхлом сыром песке, ничком, раскинув ноги, лежал Мангуст. Чуть выше поднятого черного воротника на стриженом светлом затылке темнело маленькое отверстие. Крови совсем не было. Она вся была на лице, наверное… Кровь и мозги…

— Вы не из милиции случайно? — спросил меня молодой могильщик.

— Почему? — ответил я невпопад.

— Вот и мы не понимаем «почему», — понял он меня по-своему. — Попросили отойти. Мы ушли. А пришли — тут этот… Что теперь делать?

Не попрощавшись с Адиком, я ушел с кладбища. Теперь, действительно, можно сказать, что ничего не было. Сомнения отпали, потому что выяснять их было не у кого. Все можно забыть, как страшный сон…

16Опять похороны!

Я пришел домой, чтобы переодеться и собрать вещи. Я торопился. Очень торопился. Спасибо моей бывшей растолстевшей жене, она напомнила мне, где я должен быть сейчас. Вот я и торопился, пока не поздно, в то место, о котором совсем забыл в этой кошмарной круговерти.

С наслаждением я стянул с себя опостылевший «прикид от Версаче», в котором отдавал последний долг своему бывшему шефу. Собрал сумку и вспомнил вдруг о рукописи. И удивился, что вспомнил о своем труде в последнюю очередь. То, что рукопись моя похищена, меня тоже не очень тронуло. Все, что я хотел сказать о тайной истории России, я вкратце уже поведал на той «маньячной» конференции. Они меня освистали, а в газетке «четвертая власть» обозвала меня «пьяным историком— патриотом». Если бы даже нашелся какой-нибудь чудак— издатель для моей книги, отзывы на нее были бы те же.

Во внутренний карман дорожной сумки я стал перекладывать деньги из костюма и опять наткнулся на чужую кредитку. С удовольствием осознал, что теперь у меня есть и своя — законная. И было бы глупо уезжать, забыв о кровных, честно заработанных деньгах.

Телефонный справочник был открыт на той же странице. Я набрал номер фонда «Возрождение» и попросил соединить меня с Константином Николаевичем. Алина строго осведомилась, кто его спрашивает. Я назвал себя и добавил, что являюсь пока его советником, поскольку он меня еще не уволил. Алина хмыкнула и со значением доложила, что Константин Николаевич на похоронах. Я ей заметил, что похороны давно закончились.

«Для вас», — отрубила она и повесила трубку.

Какой-то зловещий намек послышался мне в ее словах. И я задумался. То есть как это «для вас»? Для меня, значит, все закончилось. А кто-то еще кого-то хоронит?… Кончились одни похороны и тут же пора начинать другие?

Перед глазами стояли пахнувшая сыростью глубокая яма и труп Мангуста в новеньком черном плаще.

Я понял вдруг, что эта спешная могила, вырытая рядом с могилой Адика на престижном кладбище, куплена совсем не для Мангуста. И могила, и труп — это же предупреждение кому-то! Кому? Конечно, тому, кто был на похоронах, кто имеет к Мангусту отношение. Кого-то уже высчитали и серьезно предупредили. Значит, похороны продолжаются. Алина права.

Кое-что я стал понимать. Но для полной ясности мне нужно было срочно выяснить еще одну вещь, и я опять натянул проклятый «прикид».

На Каменный я ехал на перекладных. Сначала на каком-то трамвае, потом на автобусе, потом на другом автобусе… Я торопился. Но не успел.

Еще проходя вдоль бетонного забора к воротам, я понял — что-то не так… Ворота были открыты и охранников не видно. Я вошел на территорию. Только там меня остановили. Я сказал:

— Я к генералу Багирову. Срочное дело.

Они меня обыскали. Ничего не нашли. Они заломили мне руки назад и повели. Но у крыльца остановились и ослабили зажим. Я распрямился и все видел.

У крыльца стоял красивый иностранный катафалк какого-то престижного похоронного бюро. У открытых задних дверей катафалка стоял шофер в черном комбинезоне. Двое, в таких же комбинезонах, вынесли из дверей дома носилки, покрытые простыней. Они поставили носилки на рельсы в кузове катафалка и хотели уже их задвинуть. Но тут подошел генерал Багиров и откинул простыню с лица трупа.

Я стоял ближе к дому и увидел только светлые крашеные волосы на голове трупа и модно-небритую щеку. Охранники меня совсем отпустили и сняли шапки.

Генерал Багиров стоял и смотрел. Долго смотрел на труп тяжелым взглядом, как тогда, когда в комнату Суслика вошла Людмила…

Двери катафалка захлопнулись, и охранники снова заломили мне руки. Генерал Багиров стоял спиной к нам, пока катафалк не выехал за ворота. Он повернулся и спросил с кавказским акцентом:

— А пачему варота?!

Охранники стали объяснять, что схватили подозрительного.

Генерал крикнул:

— Варота!

Оба побежали их закрывать. А генерал подошел ко мне и спросил ласково:

— Это как же понимать, господин конспиролог? Явка с повинной, что ли?

Я даже не понял, что он имеет в виду. Я спросил:

— Как его убили?

Генерал прищурился.

— Выстрел в голову.

— Когда?

— Ночью. Как раз тогда, когда я вас отсюда отпустил…

— Где его убили?

— У него в кабинете.

Генерал улыбнулся.

— А вы разве этого не знаете?

Я опять не обратил внимания на его тон.

— Убийцу нашли?

Генерал взял меня под руку и засмеялся.

— А что его искать? Идемте, господин конспиролог.

Только тут я его понял.

— Не сходите с ума, генерал!

Генерал мне ответил проникновенно:

— Ярослав Андреевич, я единственный нормальный человек в этом сумасшедшем доме! А вы единственный человек, кто ночью из этого дома вышел! Вы. Единственный. Непосредственно.

Он потащил меня к крыльцу, но я вырвался.

— Подумайте сами, генерал! Зачем мне это?! Что плохого мне сделал Суслик?!

Генерал рассердился.

— Бросьте Ваньку валять! Дмитрий Миронович заказал вас с вашим хозяином. Белый Медведь обещал ему, что он за базар ответит. Вчера днем мне звонил Белый Медведь. Просил немедленно вас отпустить. И опять угрожал…

Я перебил генерала:

— Ночью я видел Константина. Он был у себя дома. На Потемкинской.

Генерал засмеялся презрительно.

— Пришли к хозяину, чтобы доложить о выполнении заказа?! Хорошо вы меня отблагодарили за свое освобождение!

Кое-что я уже понимал, я хотел ему все объяснить:

— Генерал, вы не там ищете! Я же вам говорил…

Генерал опять подхватил меня под руку.

— Все расскажете, все. В моем кабинете. Идемте.

Я вырывался, но он, цепко ухватив меня за подмышку, тащил по ступенькам крыльца.

Если бы вы знали, как я сейчас жалею, что противился генералу. Если бы я ему спокойно подчинился, ничего бы не было, и не лежал бы я здесь с дыркой в брюхе. Если бы мы вошли в дверь секундой раньше…

В стеклянных дверях мы столкнулись с Юриком. Он тащил большую, тяжелую сумку. За ним шла Людмила. Мы с генералом остановились и пропустили их. Озабоченная чем-то Людмила прошла мимо нас, но вдруг остановилась на ступеньках.

— Ивасик, а ты что тут делаешь? Тебя же отпустили? Что он опять натворил, Олег Салтанович?

О, если бы вы видели, как он на нее смотрел. Бедный генерал…

Он сказал Людмиле устало:

— Он убил Дмитрия Мироновича. Людмила нахмурилась.

— Он сам в этом признался? Генерал подтолкнул меня к дверям.

— Явился с повинной.

— Подождите, — остановила нас Людмила. — Зачем ты сюда пришел, Ивасик?

Ей я сказал правду:

— На кладбище я видел труп Мангуста. Сюда я пришел предупредить Суслика… Но не успел…

Генерал насторожился.

— И Мангуст убит?

— Я пришел предупредить Дмитрия Мироновича,— объяснял я Людмиле. — Я не знал, что его уже ночью…

Генерал сказал мрачно:

— И Мангуст, значит, ответил за базар? — Он толкнул меня в спину. — Пошли!

Людмила покраснела.

— Олег Салтанович! Вы мне надоели своей тупостью! Генерал растерялся. А Людмила, тряхнув волосами,

скомандовала мне:

— Ивасик, за мной!

О, как она была прекрасна! Настоящая королева! Мария Стюарт!

В машине она достала сигареты и протянула мне пачку с зажигалкой.

— Я не курю, — сказал я.

Она зло посмотрела на меня и приказала:

— Прикури мне. Сейчас поворот.

Она повернула на Кировский. Я прикурил сигарету и протянул ей. Она жадно затянулась.

— Зачем ты хотел предупредить Митю?

— Я подумал, что он следующий. Ошибся немного по времени…

Она быстро посмотрела на меня и прибавила газ.

— Я не об этом спрашиваю. Почему ты хотел его предупредить? Почему? Он тебе друг, близкий человек? Почему такая забота о нем?

— Не о нем, — объяснил я ей, — я забочусь о Косте. Оба трупа на него могут списать. Слышала, что генерал про «базар» говорит?

Она улыбнулась иронически.

— А Костя тебе кто?

— Друг, — сказал я, не задумываясь.

Она рассмеялась.

— Три дня знаешь его и уже друг? Быстро это у вас, у мужиков.— Она затормозила у светофора и спросила: — Теперь будете пить вместе и о бабах трендеть?

Мне ей не хотелось ничего объяснять. И как ей объяснить, почему я решил, что Костя мой друг?… Когда нас с ней той далекой зимой возили по саду на санках наши бабки, мы ведь тоже знали все без объяснений… Дружба очень похожа на то детское чувство. И словами его не объяснишь…

Она вдруг повернула на Большой проспект, остановилась у какого-то дома, откинулась спиной на дверцу и вздохнула жалобно.

— Потренди со мной, Ивасик.

— О чем?

Она усмехнулась.

— О твоем друге. Я вот уже десятый год с ним живу и не считаю его своим другом.

— Почему? — удивился я.

— Да потому, что так не бывает, чтобы любовь и дружба вместе. Любовь это война! Насмерть! Кто кого! Идеальный брак — это побежденный и победитель. Раб и хозяин. У нас идеальный брак, Ивасик.

— Ну да, — понял я, — Костя — твой раб.

— Во-от, — она взяла меня за руку,— вот именно, Ивасик! Разве я за раба выходила? Я думала, что он Великий Гэтсби… А он раб… Неужели он такой, Ивасик?

— Он сильный, — сказал я.

— Сильный раб? — засмеялась она презрительно и закурила. — Ты знаешь, Ивасик, я бы счастлива была, если бы Костя Митю убил из-за меня. Наказал бы его за базар! Но он же не может… Не может…

— Почему?! — вдруг не согласился я. — Может.

Она захохотала.

— Ах, вот от кого ты пришел Митю спасать! От Кости!

— Ты меня не так поняла…

— Это ты ничего не понял, Ивасик! В дружбе ведь тоже, как в любви: один — раб, другой — хозяин. Ты Костин раб, Ивасик. Вот ты кто! Ты думаешь о нем лучше, чем он есть…

Я не обиделся, я хотел ей все объяснить:

— Люда, я отлично знаю, что Костя никогда бы не убил Суслика. Потому что тебе Суслик нравился… Не от Кости я пришел его спасать. Я просто не хочу, чтобы оба трупа свалили на Костю…

Людмила меня перебила:

— Оба? Ты думаешь, что Мангуста — он?…

И я ответил ей:

— Да.

Она затушила сигарету в пепельнице:

— А кто же Митю убил?… Ты знаешь?

— Догадываюсь.

Она посмотрела на меня насмешливо:

— О-о-о! Конспиролог… И кто же это? — наклонилась ко мне и прошептала в самое ухо: — Критский?

— Может быть,— сказал я.— Не сам, конечно… Кое-что еще нужно выяснить…

Она вдруг заторопилась и включила двигатель:

— Ты страшный человек, Ивасик! Ты — маньяк! Это я на конференции поняла! И ужаснулась. Как я могла в детстве в такое чудовище влюбиться?!

Весь Большой мы проехали молча. Я даже не спрашивал, куда она меня везет. Я ждал, что еще она скажет. И она сказала:

— Чучело, в тебя такая замечательная девочка влюбилась. Вчера все о тебе спрашивала, ждала тебя на вокзале. Надеялась, что ты придешь ее проводить. Брось ты ерундой заниматься. Влюбись ты в нее и кати с ней в Париж!

— Ты их вчера в Москву провожала? — спросил я.

Она усмехнулась:

— У меня алиби железное!

— Алиби чего? — не понял я.

Она мельком взглянула на меня:

— Ты чужим делом занимаешься! Кто тебя просит? Пусть Олег Салтанович врагов ловит. Ему за это деньги платят.

— Он же не тех ловит, — сказал я.

Она хмыкнула:

— Потому что тупой.

— Потому что в тебя влюблен, — сказал я.

Она стрельнула в меня взглядом, но ничего не сказала. А я продолжал:

— Не тех ловит и не тех отпускает.

— Это ты себя имеешь в виду?

— Колю Колыванова. Зачем генерал его в Швейцарию отпустил?

Она мне подмигнула и показала пальцем на крышу салона:

— Генералу во-он откуда звонок был. Немедленно отпустить и извиниться перед гражданином Швейцарии, — она засмеялась довольно. — Генерал побледнел у трубки и на цыпочки встал. Тоже — раб…

Я поймал ее на слове:

— Генерал Колю в Швейцарию отпустил, а ты его в закрытую «психушку» увезла в Озерки.

Она рассердилась:

— Слушай, чучело, иди ты знаешь куда со своей конспирологией! Делом займись, тебе говорят. Трахни ты бедную девочку и успокойся. Или уже не можешь?

Я не обратил на этот взрыв внимания:

— Ты же сама вчера ночью про «психушку» сказала.

— У-у, — застонала она. — Сказала, потому что так надо было!

— Кому?

— Я тебя возненавижу, Ивасик.

— Ты и так меня ненавидишь, — сказал я.

Она прижалась ко мне плечом, не выпуская руля:

— Разве можно ненавидеть свою первую любовь?

— Значит, можно…

— Ну хорошо, скажу, — она резко переключила скорость. — Так надо было Косте.

— Он-то при чем?

Она шумно вздохнула:

— Вот кого убить мало, так это тебя!

— Пытаются, — напомнил я ей.

— Плохо пытаются, — сказала она зло. — Костя не знал, что я с Гельмутом работала. Меня с ним поработать Митя попросил. Гельмут — старый Митин друг. Если бы Костя еще и про Гельмута узнал, он бы извел меня ревностью. Понимаешь? Ты брякнул вчера про этого психа Колю, Костя аж стойку сделал. Я и сказала, что в психушку психа увезла. Костя успокоился: псих ему не соперник. Костя жутко меня ревнует…— она презрительно усмехнулась. — Ревнивый раб.

— Значит, Коля в Швейцарии?

— Счастливый псих, — позавидовала она. — Вчера и улетел.

— А Гельмут?

— Гельмут раньше. Он же Колин прибор увез. Коля тебе разве не рассказывал?

— Ага, — думал я о своем.

Я не заметил, как мы подъехали к моему дому. Она припарковала машину к самому парапету набережной и откинулась спиной на дверь.

— Ну как? Удовлетворила я тебя, чучело? — Она посмеялась. — Я имею в виду твое больное любопытство. Твою болезненную страсть. Удовлетворила?

— А зачем ты украла бумаги? — спросил я. — Чтобы передать их Мастеру?

— Ой, блин! Опять! — вскрикнула она. — Я тебя сейчас убью! Честное слово!

Она достала из сумочки пистолет. «Беретта-90» — узнал я знакомую марку. Она воткнула ствол пистолета мне в брюхо. На лице ее блуждала загадочная и страстная улыбка:

— О! С каким удовольствием я всадила бы в тебя всю обойму! Всю! До конца! До последнего патрона… До последнего…

— Не надо, — попросил я. — Оставь меня для моей любимой девочки.

Она посмотрела на меня недоверчиво:

— Честное слово? Дай честное слово!

— Б чем?

— Что ты бросишь свою конспирологию! Дай честное слово!

Она была готова проткнуть меня насквозь своим пистолетом. Я молчал.

— Ивасик, не надо, — жалобно попросила она.— Не лезь, Ивасик. Не лезь в чужой улей. Пчелы не любят чужаков. Закусают до смерти. Пожалей себя, Ивасик.

Я все понял. И сказал абсолютно чистосердечно:

— Честное слово.

— Слава Богу, — вздохнула она и убрала в сумочку пистолет. — Пошутили, и будет.

Она повернула к себе зеркало заднего вида и осмотрела себя, поправив волосы на лбу:

— Баб ненавижу. Но твоя лягушатница мне нравится. Что-то в ней есть. Сама не пойму что. И на бабу-то почти не похожа, пацан пацаном. Но шарм врожденный, фирменный. Завтра утром она приезжает. На «Стреле». Не проспи девчонку, Ивасик.

— Эту не просплю, — пообещал я.

— Гляди, Ивасик, — напомнила она на прощание, — ты слово дал! Держи!…

Я зашел в подворотню, а потом выглянул, чтобы посмотреть, как она отъезжает. Она бойко рванула с места. Когда машина перелетела мост через Зимнюю канавку, из-за поворота вылетел мотоцикл с никелированным рулем. Мой знакомец сидел сзади, обхватив молодого левой рукой, а правой придерживал ковбойскую шляпу. Мотоцикл пристроился в хвост ее машины, но я за нее не волновался…

Я пришел домой и скинул с себя проклятый «прикид». В нем я попал в эту кошмарную историю и в нем же выхожу наконец из нее. Больше мне здесь делать нечего! Пчелы закусают! А пчелы являются одним из тайных символов, за которыми скрываются «они».

На столе меня ждала собранная сумка. Я отнес ее в прихожую, чтобы не мозолила глаза. Пусть еще подождет. Было еще не поздно, но я решил пораньше лечь, чтобы выспаться за все эти бессонные ночи. Выспаться как следует и бодрым, здоровым, влюбленным встретить мою девочку-мальчика в одном флаконе…

Я упал на тахту и закрыл глаза. От подушки еще пахло ее духами и миндальным кремом. Господи, прости! Что я нес в ту кошмарную ночь! Что я ей наговорил! Прости меня, Господи!

Я обнял руками подушку и счастливый уснул…

Но сон мне приснился нерадостный… Сон странный, непонятный, фантастический… Кошмарный приснился сон…

17Сон

Будто стою я на какой-то огромной площади перед массивным зданием с куполом без креста… Здания почти не видно, во всю длину его натянут экран, только купол с колоннами сверху торчит. Я в толпе, запрудившей всю площадь. Сумерки. Дождь идет. Мелкий и нудный. Почти питерский. Но толпа не расходится, хотя экран мертв… Все ждут чего-то… Кто под зонтиками, кто просто так… Пьют баночное пиво, вытягивают шеи в сторону экрана… Чего они ждут? То ли рок-концерт будет, то ли презентация голливудского киношедевра… Это не Россия, а какая-то европейская страна, но я не понимаю какая. Люди вокруг говорят на разных языках, и по виду все разные, есть и черные, и желтые лица…

И вдруг ожил экран, покатились по нему разноцветные тени, и музыка ударила по ушам. Толпа заорала на разных языках, зашумела, засвистела, замахала в такт вскинутыми руками… Дождались… В правом верхнем углу экрана закрутился счетчик таймера. Крайний ноль стал превращаться в цифры… А на экране под бешеную музыку ревело пенное море… Эффект был потрясающий. И дождик еще помогал. Будто на лицо летели брызги от мощной волны… А на волнах металось старинное судно с прямым парусом и веслами-спичками… Парус был рваный, и многие весла обломаны… Нелегко приходилось морякам… Мы видели их мокрые смуглые спины, их судорожно открытые рты… Гребцы смотрели на мрачное, грозовое небо и со слезами молили его о спасении… Раздвинулись грозовые облака, и в просвете показалось чье-то мутное лицо. Раскатился громовой, на всю Вселенную, электронный голос:

— Бог Пан мертв! Мертв… мертв…

Только я подумал о том, что вся история очень здорово снята, и отдал должное технике Голливуда, как чей-то приятный баритон возвестил толпе:

— Зимой двадцать пятого года финикийские моряки услышали в Атлантическом океане этот страшный глас…

Я взглянул на таймер — цифры показывали «0025». Значит, они отсчитывали годы нашей истории. А на экране в бешеных волнах разламывался на части старинный корабль, мелькали в пене обломки и отчаянно кричащие лица… Я подумал во сне: «Неужели это — изделие" Коли Колыванова?!»

Приятный баритон продолжал:

— В двадцать пятом году, в который уже раз, Высший разум поменял на Земле программу развития… Объявил громогласно о смерти языческих богов…

На таймере появилась цифра «0030». На экране была уже бескрайняя пустыня. Из-за горизонта всходило солнце. От солнца к нам по пустыне шел человек в белых, развевающихся на утреннем ветру одеждах. Баритон заявил:

— Высший разум явил на Землю своего нового посланца в образе человека…

На таймере медленно ползли цифры: «0031, 0032…»

А на экране показывали историю Христа. Ходил он с толпой лохматых учеников по глинобитным, сожженным солнцем поселкам… То лечил людей, то с пологой горы на берегу озера рассказывал им что-то, а его ученики раздавали голодным, покрытым струпьями слушателям рыбу и хлеб… А за смоковницей стояли трое в темных одеждах и слушали, недовольно качая холеными, красивыми головами…

Баритон комментировал картины:

— Высший разум через своего Посланца принес на Землю новую программу. Она называлась коротко: «Любовь»… Но как могли понять ее несчастные бедняки, привыкшие к своим прежним жестоким и безжалостным богам?… Они не поняли посланца… Не считая горстки необразованных учеников, ожидавших от своего Учителя чуда, никто не понял его… Посланец Высшего разума отчаялся… Несмотря на то что он дал Богу обет — не творить чудес, он нарушил его и стал их совершать, чтобы привлечь к себе людей, чтобы заставить их поверить в себя… Он кормил их досыта волшебными хлебами, допьяна поил чудотворным вином…

На экране в ночном небе светила зеленая луна. Отверзся могильный камень, и из пещеры вышел смердящий покойник, обвитый пеленами… Люди на площади плевались и зажимали носы…

— Он оживлял мертвых, излечивал бесноватых, превращал воду в вино… Но всех излечить не мог. Он не мог оживить всех мертвых, и все озера превратить в вино он тоже не мог… Едва начавшись, новая программа Высшего разума была обречена… Великий программист опять ошибся… И тогда мудрые люди решили помочь отчаявшемуся Посланцу…

На экране на высоком холме, на фоне закатного неба, стоял высокий деревянный крест, а на нем умирал, залитый кровью, Христос в терновом венце. Его сведенный мукой рот шептал толпе что-то. Но толпа не слышала его. С экрана гремела скорбная, траурная музыка. Тогда Христос напрягся из последних сил и закричал так, что на шее синими жгутами вздулись жили. Траурная музыка стала еще громче, еще протяжней.

К кресту подошел воин в медном шлеме и красном плаще и ткнул копьем умирающего под ребро. Христос благодарно посмотрел на него голубыми глазами, дернулся и повис на кресте. Толпа на площади вздохнула единым вздохом, вскрикнули в истерике женщины.

На таймере горели остановившиеся цифры: «0033»… Баритон сказал:

— Не плачьте о нем! Вы видели сами, как он поблагодарил легионера за то, что тот избавил его от мук. От мук отчаяния. Посланец погиб бы все равно… Либо от ножа наемного убийцы, либо избиваемый каменьями разочарованных приверженцев. Мудрые помогли ему. Мудрые дали Посланцу смерть, ставшую великой легендой. Мудрые исправили ошибку Высшего разума…

На экране при свете луны ученики снимали с креста тело Учителя. Положили его на каменистую землю. Две женщины обмыли тело, натерли миррой, обвили погребальной пеленой. Ученики положили сверток на носилки и понесли на плечах к пещере. Они ненадолго пропали в темноте, а потом вышли и завалили вход большим камнем…

Баритон сказал:

— Братья и сестры, вы присутствуете при великом событии! Впервые в истории человек не согласился с программой Высшего разума! Поправил того, кого он до сих пор называл своим Богом!

Торжественно гремела музыка. У заваленной камнем могилы в свете луны стояли римские легионеры в красных плащах.

Баритон продолжал:

— На третий день мудрые тайно вынесли тело Посланца из пещеры. И на корабле отвезли его в Грецию. Они с почестями похоронили Посланца в земле, называемой Аркадией. Только они знали, где находится могила Посланца. Только они посещали ее… Сегодня они открывают перед вами свою великую тайну! Братья и сестры! Мы в Аркадии!

Толпа заревела, а на экране возникла знакомая картина. Одетые в шкуры бородатые пастухи стояли, склонив головы у могильного камня. На камне лежал человеческий череп…

Старший пастух говорил черепу:

— Посланец, мы взяли на себя ответственность за твою кровь. Взяли ее, чтобы спасти Человечество. Подумай сам, Посланец, что было бы, если бы ты бесславно погиб от рук толпы? Люди бы навсегда перестали верить в Пославшего тебя. Ты называл себя сыном Божьим, ты доказывал, что человек может стать равным Богу. Но разве сирые и слабые могли тебя понять? Они требовали Чуда! Только Чуда! Они не могли и не хотели быть равными богам. И тогда мудрые придумали им утешение. «Церковь Христова» — так называлось оно. И слабые повалили к дверям храмов. Мы спасли и тебя, и Пославшего. Мы создали тебе Волшебную Легенду. Люди поверили в твое чудесное Воскресение. Мы скрыли от них твою тайную могилу. Мы не просим у тебя прощения, Посланец. Так было нужно для человечества… Мы знаем — ты поймешь нас…

Полилась музыка, печальная, задушевная. Толпа подхватила знакомый ей мотив. Пела вся огромная площадь.

Таймер вдруг вернулся к началу. Снова четыре нуля горели на табло. На экране переливались разноцветные тени. Баритон говорил:

— Высший разум переоценил человечество. Его Посланец пришел к нищим и обездоленным, которые не смогли его понять. Почему он сразу не пришел к нам?! В этом и была его главная ошибка! Мудрые вы— полнили программу Посланца, которую он бессилен был выполнить. Мудрые взяли новую программу в свои руки! Братья и сестры, смотрите, как мы выполняли ее! Смотрите и гордитесь собой!…

Гремела бравурная музыка. Быстро мелькали на таймере цифры. На экране боролись с волной каравеллы Колумба, стучали первые деревянные ткацкие станки, в облаке дыма летел по рельсам первый стефенсоновский паровоз…

Я смеялся во сне: «Это же Новости дня", это же Выставка достижений народного хозяйства…»

Как автоматные трассеры, летели на таймеры цифры. На экране уже взмывали в небо фанерные самолеты, дымили трубы заводов, бороздили океан огромные белоснежные лайнеры, в космос взлетали ракеты…

Я думал во сне: «Только бы не проснуться! Посмотреть бы хоть одним глазком, чем же все это кончится?»

И, как по заказу, как бывает только во сне, я увидел финал грандиозного шоу.

На таймере горели цифры «2033». И больше они не мелькали, потому что перед экраном, сверкающим всеми цветами радуги, стояли живые люди. И в белых одеждах, и в оранжевых, в фиолетовых хитонах и в зеленых туниках.

«Это представители всех религий Земли», — понял я во сне. Все они смотрели в дождливое небо. Впереди них стояли двое. Старец с посохом в папской тиаре и молодой красавец в черном смокинге, похожий чем-то на Жорика.

Умолкнувшая толпа, задрав головы, следила за полетом сверкающей в небе падающей звезды. Звезда с каждой секундой росла в размерах и на глазах превратилась в огненный шар. Он застыл над площадью и медленно стал снижаться на площадку перед экраном. Люди на площади вдруг засвистели. Оглушительный свист перекрыл торжественную музыку. Огненный шар опустился на площадку, ослепительно вспыхнул и растворился. На площадке остался стоять высокий человек в белых простых одеждах, с лицом, закрытым капюшоном. Дождь прекратился. Из-за туч выглянул край солнца…

Свист на мгновение смолк. Человек поднял руку и осенил толпу крестом. В ответ толпа оглушительно засвистела вновь.

Красавец в черном смокинге поднял руку, и, повинуясь его команде, площадь начала затихать.

Когда площадь смолкла, красавец приятным баритоном обратился к прибывшему:

— Мы приветствуем тебя, Посланец. Приветствуем и сообщаем тебе. Мы исполнили за тебя, похороненного на этом месте две тысячи лет назад, то, что завещал тебе Высший разум. Мы тебя не забыли, Посланец, — красавец воздел руки к толпе. — Мы прощаем тебе твои ошибки!

И толпа заорала: «Прощаем! Прощаем! Прощаем!»

А красавец, раскинув руки, пошел навстречу Посланцу. Толпа замерла. Во сне я чувствовал, как колотится мое сердце.

Кто-то сзади схватил меня за плечо, я ударил его. Я не отрывал глаз от Посланца.

Я хотел услышать его последнее слово…

Красавец в черном смокинге, раскинув для братских объятий руки, улыбаясь, подходил к нему все ближе… все ближе…

Сзади кто-то затряс меня изо всех сил:

— Славик, проснись! Проснись, Славик! Костю мочат!…

18Мочилово

Я открыл глаза, так и не увидев самого главного…

В сумерках белой ночи меня тряс за плечо Котяра. Я спросил недовольно:

— Как ты попал ко мне? Дверь-то закрыта…

— Обижаешь, — сказал он и показал согнутую под углом проволоку.

Я закрыл глаза и снова упал на подушку. Но Котяра не дал мне досмотреть:

— Славик, ты понял, что я сказал? Костю мочат.

Я сразу проснулся.

— Кто мочит? За что?

Котяра присел на краешек тахты.

— Костю толковище решает.

Я протер глаза.

— Какое толковище?

— Ну, сходняк, — объяснил он проще.

— Какой еще сходняк?! Можешь ты нормально объяснить?

Котяра недовольно фыркнул.

— Ёк макарёк, Славик! А я-то как тебе объясняю? Костю судят! Суд высшей инстанции! Усек?

— За что?

— Говорят, он какого-то Адика замочил у себя в офисе.

Я вскочил, схватил со стула рубашку.

— Адика он не убивал! Я свидетель!

Котяра за руку усадил меня обратно.

— Не горячись, Славик, сядь.

— Чего сидеть?! — возмутился я. — Костю не за что мочат!

— А можешь ты за Костю заложиться? Головой заложиться! Можешь? — сверлил меня желтыми кошачьими глазами Котяра. — Если можешь — пошли. Если нет — я к тебе не приходил.

Я ему повторил твердо:

— Костя Адика не убивал. Когда мы с ним в офис приехали, Адик уже на струне висел.

Котяра тяжело вздохнул.

— Никто и не говорит, что он сам мочил. Говорят, что по его заказу мочил какой-то Мангуст.

— А Мангуст… — я вспомнил труп в черном плаще и замолчал.

Котяра оскалился:

— В том-то и дело! Мангуст тоже в жмурах. Секретарь говорит, что его Белый Медведь убрал, как свидетеля.

— Какой секретарь?

— Кликуха у него такая, — поморщился Котяра.

Только тут до меня дошла ситуация. Вот о чем говорила Алина. Вот какие похороны еще продолжались. Я спросил:

— Откуда ты все это знаешь?

Котяра опять вздохнул.

— Лучше бы мне не знать ничего, Славик… Костя с похорон всю шоблу ко мне на катер привел. У меня же бухаловым весь кокпит забит еще с его именин… Помянули они этого Адика, а потом вопрос ребром поставили… Я у штурвала все слышал.

Сердцем я чувствовал, что меня опять затягивает на «чертово колесо». И в этот раз живым мне с него уже не выбраться. Мне стало тоскливо и радостно…

Вместо ответа я спросил:

— А где они?… У тебя на катере?

Котяра мрачно посмотрел на меня.

— Ёк макарёк, Славик! Как бы я к тебе попал, если бы они на катере были?…

— Так где они?

— В «Каземате» базарят.

— В каком каземате?

Котяра даже сплюнул на пол.

— Ёк макарёк, Славик! В «Каземате»! В Петропавловке!

Я вспомнил, что «Каземат» был любимым рестораном моего бедного шефа. Котяра встал.

— Отдыхай, Славик. Досматривай свои сны. Я к тебе не приходил. Дверь за мной закрой, как следует.

Я встал.

— Я с тобой, Леня.

Пока я опять надевал свой «прикид», Котяра молча смотрел на меня. Когда я оделся, он сказал:

— Не надо, Славик. Брякнешь чего не так — они тебя замочат.

В душе моей звучала тревожная и радостная мелодия. И я сказал:

— Пошли!

С воды у Петропавловки Нева необъятна. С середины реки в серебристой дымке еле видны кукольной красоты домики по ее берегам. Мосты почти касаются воды. Нева — необъятна и выпукла, как гигантская жидкая линза. Как живое всевидящее око. Кукольный город отражается в нем. Город кукольной красоты на берегу Стихии. Она наблюдает за городом, впитывает его в свою глубину. Она общается с ним. Три века города — три ответные фразы Стихии — три кошмарных наводнения… Три предупреждения хвастливым и гордым, решившим, что «заковали в гранит» ее берега… Кто знает, насколько еще хватит ее терпения?…

В выпуклом зеркале Невы плыли розовые облака. Я сказал Котяре:

— Леня, я твой мандат передал.

Котяра ответил не сразу, он разворачивал катер бортом к течению.

— Чекисты мне показывали его. Вчера. Искали у меня хозяина.

— Они же его отпустили в Швейцарию, — удивился я. — Он уже далеко…

— Они тоже так думали, — сказал Котяра и вдруг замолчал неожиданно.

Я подошел к нему.

— Ёк макарёк! — заорал Котяра, перекрывая рев двигателя. — Опоздали, Славик! Гляди!

Он показал рукой в сторону низких бастионов. Я ничего не увидел: наш катер был на траверзе Ростральных колонн. Там, куда показывал Котяра, от причала у Невских ворот Петропавловки, набирал скорость, выходя на середину реки, черный, обтекаемый, как гоночный болид, мощный глиссер.

Котяра сбросил газ.

— Падлы! Я думал без меня не начнут. Они Фреда-стилягу зафрахтовали! Падлы!

Я ничего не понимал. Котяра, матерясь на меня, скалил золотые зубы:

— Гляди! Они Костю на водных лыжах катают!

Тут я увидел, что за глиссером, на длинной веревке, поднимая буруны пены, мчался воднолыжник. Странный воднолыжник, в белом, развевающемся на ветру плаще.

Котяра выключил двигатель.

— Это их фирменное мочилово…

Мощный болид развернулся на середине реки. Константин взмахнул руками и погрузился в воду. Только полы белого плаща колыхались на поверхности. Болид взревел, встал на редан и помчался по течению к Дворцовому мосту. Натянутая веревка вытащила на поверхность Константина. Он летел за катером в пене брызг, лежа на боку, но подтянулся и поднялся во весь рост, широко расставив ноги. Никаких лыж на ногах не было, в бурунах воды, откинувшись назад, он летел за катером на своих подошвах. Летел и орал что-то.

— Е-а-а-а-и-о-а, — долетали сквозь рев мотора до нас одни гласные.

У Зимнего дворца болид плавно повернул к Биржевому мосту. Он пролетел мимо нас по левому борту метрах в двадцати. Я увидел Константина совсем близко. Плащ уже не развевался, а висел у него за спиной, как мокрая тряпка. Тело Константина подпрыгивало на буранах, как на ухабах. Он уже не орал. Весь мокрый, выставив вперед мощную челюсть, он, как штангу, прижимал к груди деревянную палку на конце троса. Нас он не видел…

Болид влетел под мост. Тело Константина подпрыгнуло на волне, откинутой от мостовой опоры, и упало в воду. В бурунах за кормой болида уже не различить было белого плаща…

— В залив потащили, падлы, — сказал грустно Котяра.

Я заорал на него:

— Заводи мотор! Догоняй!

«По-по-по-по-по!» — тревожно взревела выхлопная труба.

Мы мчались за ними вдоль набережной адмирала Макарова.

— Форвертс! Тварь фашистская! Доннерветтер нох айн маль! — орал на свой катер Котяра.

И катер рейхсмаршала порхал, как бабочка, по бурунам, поднятым черным болидом.

Скоро я увидел Константина. Вернее, голову его. Он летел за болидом, лежа на спине, упираясь мощным подбородком в деревянную палку, затылком к кильватерному буруну.

Я орал на Котяру:

— Топор! Давай топор! Трос обрубим!

— X… ты его обрушишь! — орал в ответ Котяра. — Пусть сам отпустит трос!

Такой простейший выход даже не пришел мне в голову. Но Константин наконец увидел нас и сам догадался отпустить трос. Котяра скинул обороты. Черный болид улетел к Тучкову мосту. А мы развернулись и на малых оборотах кормой подошли к Константину.

Голова его ныряла в воде, как поплавок, то погрузится, то покажется, мокрый широкий плащ утягивал его ко дну, скинуть плащ — сил уже не было.

Котяра держал меня за ноги, а я, перевесившись с кормы по пояс, поймал руку Константина и помог ему забраться на катер. Котяра рванулся к штурвалу. Константин, тяжело дыша, показал ему за корму.

— Разворачивают…

— Не догонят! — весело пообещал Котяра. — Мы в Мойку уйдем! В речках меня х… догонишь!

— Не надо, — выдохнул Константин.

— В речках я каждую щелку знаю! — упрашивал его Котяра. — Слиняем! Не найдут!

— Не надо, — упрямо повторил Константин и стащил с себя мокрый холодный плащ.

Вода с него стекала ручьями. Ноги были в одних черных носках, ботинки смыло. Он оглянулся на подходящий к нам болид и стал раздеваться, стуча зубами. Котяра шмыгнул в каюту и появился оттуда с полосатой купальной простыней. Константин закутался в нее, как в тогу, краем вытер мокрое лицо, взъерошил короткие волосы и спустился в каюту.

В это время болид взял нас на абордаж. С его борта на катер шагнули два, похожих на танки, битюга в черных костюмах, наверное, еще с похорон Адика. Катер качнулся и накренился набок.

— Бегемоты! — заорал на них Котяра. — Разойдитесь по бортам! Посудину опрокинете!

Танки вместе шагнули на левый борт. Катер накренился на другую сторону.

— Ослы! — возмутился Котяра.— Один на месте, другой шаг назад! Марш!

Танки разошлись по бортам, и катер стал ровно. Человек, похожий на партийного функционера, спросил с болида:

— Балагур, а кто тебя просил встревать? Тебя же отпустили по-хорошему.

— Так это… — заволновался Котяра. — Секретарь, я Белого Медведя двадцать лет знаю… Жалко все— таки…

— Забыл, где жалко? — спросил Секретарь. — Жалко у пчелки в жопке.

— Так это… — волновался Котяра, — я же не знал, что вы уже… Я вам свидетеля привез, — и он показал на меня.

Секретарь окинул меня брезгливым взглядом, и я узнал его. Это был Паша, муж моей бывшей жены и мой протеже. Он сказал Котяре:

— Единственного свидетеля Белый Медведь замочил. Его свидетели нам не нужны.

Рядом с Пашей возник какой-то чернявый, щуплый.

— Давайте его свидетеля замочим, как он нашего! Без базара.

Мой почти родственник мрачно посмотрел на меня.

— Лучше Робинзоном сделаем… Посадим в заливе на бакен, пусть подумает, как в чужие дела встревать.

За их спинами кто-то рявкнул:

— Что вы с лохом связались? Где Белый Медведь? Живой?

Константин, завернутый в купальную простыню, выглянул из каюты со стаканом в руке.

— Я здесь, Саныч. Давай ко мне на борт. Разведемся до конца.

— А-а-а, — сказал зловеще невидимый Саныч. — Что ж ты раньше молчал, гнида?

Константин ответил дружелюбно:

— Окунулся и вспомнил кое-что. Давай ко мне, Саныч.

Все перешли к нам на катер. Саныч оказался солидным бородатым мужчиной в золотых очках. Удивительно похожим на Хемингуэя. Я понял, чей портрет висел в «святая святых» Константина.

Перламутровый столик был раздвижным. Котяра раскинул его вдоль голубых диванчиков. Они устроились по обе стороны. С одной стороны Паша и чернявый, а в центре почтенный старик в золотых очках, с другой — танки и между ними Константин, завернутый в махровую тогу. Котяра стал накрывать на стол, но Саныч сказал:

— Иди к штурвалу, Балагур. Без тебя справимся.

— Куда плывем? — спросил его Котяра.

Саныч посмотрел на часы и недовольно покачал головой.

— Первый час… Вези в залив. Хватит в городе светиться.

— Есть, капитан, — Котяра кинул ладонь к мелкой фуражке и вышел.

Я остался стоять у стеклянного шкафчика, внутри которого янтарным, солнечным светом горел волшебный напиток. Константин разлил по фужерам целую бутылку. Все молча выпили. Привычно выпили, как пьют уже не первую. Только тут я заметил, что все были пьяны. Злым, мрачным хмелем. Два здоровенных белобрысых бугая, которых я сначала принял за охранников, были похожи друг на друга, как близнецы. Но одного называли Василич, а другого — Петрович.

Саныч вдруг обернулся ко мне.

— А это кто?

— Свидетель, — ехидно сказал чернявый. — Балагур его привез.

— Тебе свидетель нужен? — спросил Константина Саныч.

— Нет, — твердо сказал Константин. — Отпусти его, Саныч, пока Фред не уехал.

Саныч недоверчиво прищурился.

— Просто так отпустить? Он же явился. К нам зря не являются. Просто так у нас еще никто не уходил.

Наверху взревел двигатель, я увидел в иллюминатор, как от нашего катера отвалил черный глиссер, похожий на обтекаемый гоночный болид.

— Да что он знает, — сказал недовольно Константин. — Я с этим лохом три дня всего знаком.

Санычу почему-то очень понравилось его недовольство, и он спросил меня:

— Как тебя зовут, придурок?

— Слава, — ответил я.

— Слава кому? — поинтересовался Саныч.

— Слава Богу, — сказал я искренно.

— Вот и отвечай, как перед Богом, зачем ты к нам явился?

«По-по-по-по-по», — нервно зашлась выхлопная труба. Катер развернулся, а я уперся лбом в стеклянную дверцу бара.

— Сядь в уголок, — ласково сказал Саныч. — Сядь и отвечай, о чем спрашивают.

Я сел на пустой ящик и сказал:

— Костя Адика не убивал. Я свидетель. Мы пришли, а Адик уже на струне висит… — Я сказал это и понял, что ничего этим не объяснил, и добавил тогда: — Какой ему смысл Адика убивать?

Саныч посмотрел на меня поверх золотых очков.

— Какой смысл, говоришь? Секретарь, объясни-ка придурку.

И Паша изложил мне коротко суть их претензий к Константину. Они считали, что вся операция с покупкой квартиры была придумана Константином для того, чтобы, кинув Адика, завладеть его процветающей фирмой. Для этого Белый Медведь, тайно вывезя из квартиры дорогой гарнитур, стал требовать у Адика его немедленного возвращения. Обманутый Адик предлагал Константину денежную компенсацию, но Константин от нее отказался и потребовал тогда слияния двух фирм в одну, под своим руководством. Адик не согласился. Тогда Белый Медведь начал угрожать ему физической расправой. Адик попытался скрыться. Но Белый Медведь выследил его и в подвале своего офиса пытками принуждал Адика принять предложение о слиянии двух фирм. Мужественный Адик категорически отказался. Тогда подкупленный Белым Медведем телохранитель Адика «физически устранил» своего шефа, а позднее вручил Белому Медведю финансовые документы и реквизиты фирмы «Арк-Ан».

Подкупив следствие, Белый Медведь пытался выдать смерть Адика за самоубийство. Но компаньоны Адика не поверили решению следственных органов и вызвали Белого Медведя и Мангуста «на сходняк». В самый последний момент, прямо во время похорон, Белый Медведь уничтожил единственного свидетеля своего преступления…

Вот такой была фабула их чудовищного обвинения. Я не выдержал:

— Да, все не так было! Совсем не так!

— А как? — ласково спросил меня Саныч. — Объясни нам, придурок.

Вмешался Константин:

— Да что он знает! Оставь его, Саныч. Я сам все расскажу…

Саныч его перебил:

— Не дергайся! Ты теперь никуда не денешься. Что-то ты задергался. Белый Медведь, — он улыбнулся мне ласково.— Изложи-ка нам свою версию, придурок, чтобы он не нервничал.

Я не обижался на него. Я знал, кого на зонах называют «придурками». Авторитеты, ставшие директорами фирм, так называли своих советников, по старой памяти… И я начал им свою версию излагать:

— Извините, пожалуйста, но ваше обвинение ошибочно изначально…

— Хорошо поешь, — подмигнул мне чернявый.

Я не обратил на него внимания.

— Константин не вывозил из квартиры гарнитур. Он сам его искал. Потому что Адик гарнитур перепродал…

— Правильно,— кивнул Саныч. — А кому он его перепродал? Ты это знаешь, придурок?

— Гарнитур перекупил у Адика генерал Багиров, — ответил я.

Все дружно рассмеялись. А чернявый разлил по фужерам новую бутылку.

— Чекисту-то эта рухлядь зачем?

— Балда! Фуфло! — сказали одновременно близнецы-танки.

Саныч смотрел на меня пристально поверх золотых очков.

— Генерала уже потом пристегнули для балды. Не морочь нам голову, придурок.

Я не согласился с ним:

— Извините, пожалуйста, дело же не в гарнитуре! А в старинных масонских бумагах, которые в нем были спрятаны. Эти бумаги уже год ищет иностранная разведка. Именно из-за этих бумаг и перекупил гарнитур генерал Багиров…

Саныч меня перебил:

— А где сейчас бумаги? У кого?

Я кивнул на Константина.

— Подлинники в фонде «Возрождения».

Саныч довольно засмеялся.

— И счета у него, и бумаги! Все у него!

Константин сказал раздраженно:

— Да, оставь ты эти бумаги, Саныч. Они ни при чем. Они на хер никому не нужны.

— Неправда! — возмутился я. — Эти старинные бумаги являются инструкцией к самому совершенному на сегодняшний день оружию!

Все как-то странно переглянулись. А Саныч попросил меня «осветить этот вопрос подробней». И я осветил.

Я рассказал им кратко про «Философические таблицы» Пушкина и про «изделие» Коли Колыванова. Я объяснил им, что с помощью таблиц можно рассчитать будущее, а пользуясь «изделием ЗК», можно лишить светлого будущего и отдельного человека, и любую страну, и даже весь существующий мир…

Все замолчали. А я решил, что наступил мой звездный час, и обратился к «сходняку» с речью:

— Господа, я очень рад, что вы поняли смысл гениального изобретения Коли Колыванова. С его помощью враги России, завладев «изделием», могут превратить всю нашу жизнь в сплошной несчастный случай…

— Вот это уж х…!— сказал сурово Хемингуэй.

— Не понял! — вмешался чернявый. — При чем тут долбаная Россия? Кому она теперь нужна?

Пришлось ему объяснить:

— Она Европе давно покоя не дает. С тех самых пор, как вещий Олег объединил Новгородскую Русь с Киевской и назвал Киев матерью городов русских…

Чернявый захохотал.

— Да на что Европе Киев?! При вещем Олеге даже киевского «Динамо» не было!

Я объяснил понятней:

— Все дело в том, что Киев находился как раз на скрещении двух великих торговых путей. С Юга на Север проходил путь из варягов в греки, а с Востока на Запад — Великий шелковый путь. И пересекались они как раз в Киеве…

— Ну и что? — не понял меня чернявый.

Я спросил его тогда:

— Вы представляете себе перекресток Невского проспекта с Литейным?

Неожиданно ответил Саныч:

— Я там живу.

— Тогда представьте себе, что на этом самом перекрестке вдруг возникает никому не известная «структура» и заявляет, что отныне этот ключевой транспортный узел находится под ее контролем… Вещий Олег организовал мощную «структуру»…

— Круто! Молодец князь! — скупо похвалил Саныч вещего Олега.

— Не по понятиям! — не согласился чернявый.— Со всеми делиться надо. Пути-то были не русские! Одним варяги владели, другим хазары…

— Еврей, — поправил его Саныч.

— Тем более! — возмутился чернявый. — Ваш вещий Олег — беспредельщик. Ни с кем делиться не хотел! Вроде Белого Медведя!

— Не горячись, Руслан, — успокоил его Саныч.— Вещий Олег не бандит. Не сравнивай его с Белым Медведем. Он русский князь! Там Россия была.

— Бандит! — горячился Руслан. — Никакой России тогда не было! Одна великая Хазария была! Вы рабами евреев были!

— Пурга! Фуфло! — сказали одновременно близнецы-танки.

Руслан скривился презрительно на белобрысых близнецов:

— Ваши предки дань евреям платили! В жопу их Кагана целовали!

Близнецы растерянно посмотрели на меня. И я сказал:

— Князь Святослав разгромил Великую Хазарию всего за один поход.

— Потому что — тоже бандит! — вскрикнул Руслан. — Только бандит на своего хозяина руку поднимает!

— Святослав доказал, кто был истинным хозяином русской земли.

— Э-э, — скривился Руслан, — все ваши князья не русские были! Путь по Днепру из варягов в греки назывался! Олег варяг был? Так?

— Так, — согласился я. — А кто такие варяги?

— Э-э,— поднял вверх палец Руслан,— шведы, скандинавы.

— Великий шелковый путь шел из Китая и Индии через всю Европу до Испании. До Кордовского халифата. Тут товар — там деньги. А чем скандинавы могли торговать с богатейшей Византией? Чем Византия могла торговать с норманнами? Каменистая скандинавская почва их самих прокормить не могла. «Варяжский» путь связывал Византию с богатейшим славянским городом на Балтике — Веденцем. Варяг — не норманн, это, по сути дела, не национальность. Это — профессия. Варяг — это гребец, мореход… Часто ими были славяне-венеды. И князья наши первые не скандинавы, а славяне с Балтийского острова Рюген, названного так в честь другого славянского племени — ругов… Первый князь Рюрик — это же Руг-Юрик…

— А мораль? — спросил вдруг Саныч. — В чем мораль твоей басни, придурок?

— Мораль проста, — сказал я. — Мы не Европа и не Азия. Мы Россия. Три года назад закончилась эра Рыб. Закончилось время европейской цивилизации. Наступила эра Водолея. Это знак России, знак новой славянской цивилизации. Но Европа не хочет уступать нам первенства. Она будет бороться с нами до конца!

Саныч поморщился.

— Кончай симпозиум! Ты зачем сюда явился? Мозги политикой полоскать?!

— Это не политика, господа, это вопрос нашей жизни и смерти. Европа хочет нас уничтожить…

— Мораль! — рявкнул Саныч. — Не вижу морали!

— Как? — удивился я. — Они украли у нас новейшее оружие! И инструкцию к нему, которая была в гарнитуре… При чем тут Константин?… Тут замешаны невидимые, закулисные силы!… А вы ерундой занимаетесь…

— Придурок! — заревел Саныч. — Кто тебя послал к нам? За кого ты нас принимаешь, придурок?!

— За русских людей, — сказал я.

— Тут нет русских, — презрительно скривился Руслан. — Тут сидят деловые люди!

Я растерянно посмотрел на близнецов. Петрович покачал головой.

— Не по делу выступаешь, братило. Нереально.

— Будто нарочно мозги пачкаешь, — поддержал его Василич.

— Конечно! — прищурился Руслан. — Мочить его, как Белый Медведь замочил нашего свидетеля!

— Лучше Робинзоном сделать, — заступился за меня мой «родственник».

— Мочилово! — решили одновременно близнецы— танки.

— Не-ет! — зловещим шепотом вмешался Саныч. — Мочилово для него слишком просто. Василич прав. Он специально нам мозги полощет. — Саныч повернулся к Константину. — Кто прислал этого придурка? Чей он?

Все это время Константин сидел, откинувшись на спинку диванчика, скрестив на груди руки, как римский император. Сидел и молчал. Саныч наклонился к нему через стол.

— Чей он? Колись, Белый Медведь!

Константин улыбнулся.

— Он сам тебе ответил — Божий. И «гений», который придумал «новейшее оружие», такой же. Чекисты его в дурдом отправили. Могу адресок дать в Озерках. Проверь, если хочешь, Саныч.

Все с каким-то презрительным ужасом уставились на меня. Саныч сказал мрачно:

— Надо же так мозги засрать…

— За это наказывать надо! — прищурился Руслан.

— За что? — опять заступился за меня «родственник». — Он и так Богом наказан…

— Мало! — сказал Руслан. — Мы поправим Бога!

Константин разлил по фужерам очередную бутылку:

— Ерундой занимаемся, господа. Я понятно излагаю? Е-рун-дой! Хреновиной! X…!

Все вздохнули одновременно и посмотрели на почтенного старца. Саныч устало потер свой бугристый лоб. Он не находил слов.

— Это он так про суд высшей инстанции! — тихо подсказал ему Руслан.

Саныч молчал. И тогда взорвались танки:

— А кто Адика у себя в офисе замочил?!

— А кто единственного свидетеля убрал?!

— А счета у кого?! — хрипло вскрикнул Руслан. — А документация?!.

И мой «родственник» не выдержал:

— Кто в одну харю грузит?! Кто не делится?!

Все дружно закончили хором:

— Мочилово!

Секретарь обратился к Санычу:

— Мы проголосовали единогласно. Клади свою резолюцию, Саныч.

Хемингуэй покрутил на пальце золотую печатку и выставил перед собой мощную ладонь.

— Утверждаю. Мочить обоих!

«Сходняк» удовлетворенно зашумел.

Константин спокойно поднял фужер.

— Прошу последнее слово!

19Женщина

Вас никогда не лишали жизни единодушным голосованием?… Незабываемое впечатление!

Даже теперь, уже на больничной койке, меня охватывает мерзкий озноб, а внутри такой холод — будто заставили проглотить живую лягушку.

Там, на катере, я понял слова Константина, сказанные у антиквара Миши: «К смерти я еще не готов!» Миша его тогда не понял. И я тех слов тогда не оценил…

Конечно, иногда мне, как любому нормальному человеку, приходили в голову мысли о смерти… Жалко, что ненадолго, жалко, что забывались быстро…

Мы живем свою жизнь, будто читаем книгу без начала и конца. Начала своего мы не помним, а в конец стараемся не заглядывать: «А то неинтересно будет!»

Многие и на следующую страницу не заглядывают — так они своим жизненным сюжетом увлечены, так боятся сбить кайф. А некоторые гордецы считают даже, что книгу эту пишут они сами. С вечера придумывают захватывающий сюжет, а утром воплощают его, лепят, выстраивают, оттачивают, забывая про вырванные из памяти страницы начала, которые не они писали.

Ведь на самых-то первых страницах уже обозначено самое главное. Название «романа» и очень известный автор. Как всякий хороший автор, он с самых первых страниц задал весь дальнейший сюжет, и название книги не с потолка взял, и имя герою дал не просто так, и место действия и время выбрал не случайно…

Напрасно с ним спорить, напрасно его редактировать, напрасно набиваться к нему в соавторы.

Он терпит наше вмешательство только до тех пор, пока мы добросовестно разрабатываем его собственный сюжет. Стоит нам заартачиться, настоять на своем, и в «романе» появляются замечательные по неожиданности страницы — наш герой начинает попадать в переделки: болезни, увечья, катастрофы…

Известный автор просто напоминает зарвавшемуся графоману о своем приоритете, ставит его на место. Терпеливо предупреждает, иногда неоднократно, что если графоман не прекратит своих дилетантских вмешательств, то грустный сюжет может закончиться очень скоро и очень печально…

О финале истории каждый обязан четко помнить! Настоящие герои, говорят, знали даже точную дату и час своей смерти, и за это известный автор прощал им их героический дилетантизм…

Мы не такие, конечно. Но предчувствовать финал и готовиться к нему обязан каждый…

Потому что нет грустней и несчастней страниц, чем смерть не готового к ней персонажа.

Меня, как историка, потрясли жалкие финалы палачей нашего народа.

Очевидцы вспоминают, как волокли их под руки по цементным полам Лубянских подвалов на расстрел, как одни орали дико фразы из революционных песен, а другие бормотали забытые слова иудейских молитв, как они целовали сапоги своим палачам…

Жалкое и гнусное зрелище…

Готовый к своему финалу герой никогда не опустится до такого. Он обязан совершить свой последний подвиг. Известный автор и ведет свою грустную историю только для того, чтобы в конце герой смог совершить его. Даже если он за всю свою жизнь не совершил ни одного подвига…

Таковы требования этого сурового жанра…

Ранним-ранним утром 7-го июня там, на катере, я любовался спокойствием Константина. Он был готов к подвигу, в отличие от меня…

Он поднял фужер и сказал, цокнув фиксой:

— Прошу последнее слово!

«Сходняк» зашумел: «О чем базарить?! Все уже сказано! Итак столько времени с психом потеряли!»

Но Хемингуэй рявкнул грозно:

— Хорош! — и обратился к Секретарю: — Какой у нас регламент?

Секретарь снял с руки золотые часы.

— Обычно на последнее слово мы пятнадцать минут отводим.

— Много,— буркнул Саныч.— Предлагаю в пять минут уложиться.

— Да я в две уложусь! — весело пообешал Константин. — Давайте выпьем и засекайте время!

Они пили, а я сидел в углу каюты на ящике и смотрел, как за стеклом бара переливается солнечным светом волшебный напиток.

Секретарь отодвинул от себя фужер и положил на его место часы.

— Время пошло!

— Господа,— обратился к «сходняку» Константин, — вы обвиняете меня в том, что я, в целях завладения финансовыми средствами и имуществом фирмы «Арк-Ан», заказал Адика, а потом, чтобы скрыть свое преступление, уничтожил единственного свидетеля. Я понятно изложил? Ничего не пропустил? Никто ничего не хочет добавить?

— Ты давай защищайся! Время идет! — напомнил Руслан.

— Не волнуйся, — успокоил его Константин, — я иду по графику. Значит, ограничимся только этими обвинениями? Я понятно излагаю?

— Полминуты,— объявил Секретарь, поглядев на Саныча.

— Признаюсь, — сказал Константин, — я действительно предлагал Аркадию Филипповичу Анисько объединение наших фирм в одну. Это случилось, когда упомянутый Адик кинул меня с гарнитуром и возвратить его мне не смог. Я подумал, что у Аркадия Филипповича имеется проблема с «крышей», если он не может наехать на покупателя, и предложил ему свою помощь, не безвозмездно конечно. Я понятно излагаю?

— Сорок пять секунд, — сказал Секретарь.

— Но Аркадий мне вежливо объяснил, кто является его хозяином. И я закрыл эту тему навсегда! На-все-гда! Я понятно излагаю?!

— Минута, — сказал Секретарь.

Константин кивнул.

— Когда Мангуст принес мне финансовые документы фирмы «Арк-Ан», я сразу понял, что это провокация! И затеял ее тот, кто не знает о моем слове Адику закрыть эту тему навсегда! Теперь давайте подумаем вместе, был ли мне смысл убирать единственного свидетеля, который помог бы мне развести ситуацию и главное — раскрыть человека, мечтающего замочить меня ващими руками? Я понятно излагаю? Не очень сложно?

— Полторы минуты, — сказал Секретарь.

Цокнула фикса, Константин лучезарно улыбнулся.

— Так у меня все, как будто.

«По-по-по-по-по-по», — гудела выхлопная труба.

«Сходняк» молчал. Все, что рассказал Константин, было для меня открытием. Неожиданным открытием…

— Но Адик-то замочен в твоем офисе! — сказал танк Петрович.

— Петрович, — спросил его Константин, — ты меня за полного идиота держищь?

— А чо? — не понял Петрович.

— Ты стал бы в своем офисе клиента мочить? — спросил его Константин.

— Так это же я! — гордо сказал Петрович. — А ты. Костя, бандит.

— Но не мудак! — парировал Константин.

— А где счета?! — спросил Руслан. — Где кредитные карточки?!

— У меня в сейфе. Могу их в любое время вернуть. По первому требованию. Я понятно излагаю?

Все опять замолчали. Саныч вздохнул.

— Что ж ты раньще молчал?

Константин закурил.

— Освежиться захотелось… Чтобы врубиться в ситуацию…

— Врубился? — как-то грустно спросил его Саныч.

Константин глубоко затянулся.

— Один маленький вопрос остался…

— Давай его разведем, — согласился Саныч.

Константин через стол наклонился к нему.

— Вы-то знали, кто у Адика перекупил гарнитур! Не могли не знать!

— Знали, — кивнул почтенный старец.

— И на него не наехали?

— Не могли.

Константин тихо посмеялся.

— Значит, на генерала — не могли… Решили всю парашу на меня вылить? Нехорошо, господа… Нехорошо…

Ситуация повернулась совершенно неожиданно. Я понял наконец, что параллельно со шпионской интригой кем-то разыгрывалась не менее коварная авантюра. Кто-то пытался убрать со своего пути Константина. Но зачем? Неужели из-за больших денег, которые он заработал на Юбилее?

— Э-э-э! — вспыхнул, как порох, Руслан. — За дураков нас держишь! Думаешь, мы не поняли, что генерал отмазка?! Гарнитур твоя Людмила купила! Вместе с генералом приезжала на черном джипе! Я собственными глазами видел! А все счета у кого?! Кому их Мангуст принес?! Мы тебя макнули, мы тебя за горло взяли — отъезжать стал! По первому требованию теперь их готов отдать! Поздно, Белый Медведь! За нашего Адика ответка будет! Не жить мне на этом свете! Вот и весь развод!

— Остынь, — успокоил его Саныч и повернулся к Константину, — что скажешь, Белый Медведь!

— Извини, Руслан, — сказал Константин, — я, наверное, сложно объяснил ситуацию. Извини.

— Э-э-э, — махнул рукой в сердцах Руслан. — Петровича мудаком назвал. Теперь меня назови. Попробуй назови!

Танк Петрович заволновался.

— Когда это он меня мудаком назвал? Не понял.

— Хорош базарить! — рявкнул Саныч. — Объяснись проще, Костя.

Константин откинулся на спинку диванчика.

— Господа, кто-то играет нами, как игрушкой…

— Тобой? Может быть, — горячился Руслан. — Кто посмеет нами играть? Что говоришь — не понимаешь!

Константин сложил руки на груди.

— Прошу выслушать меня внимательно, господа. Когда Мангуст принес мне финансовые документы и кредитные карточки, я понял, что это провокация! Потому что я его об этом не просил и не мог просить. Я дал слово Адику, что тему закрыл навсегда. Но кто-то прислал ко мне Мангуста с карточками, чтобы круг замкнулся! Чтобы вы приговорили меня. Он хочет замочить меня вашими руками! Теперь я понятно изложил?

Саныч поправил золотые очки.

— Но круг-то начала твоя Людмила! Хочешь сказать, что она не на тебя работала?

Константин помрачнел.

— В то время она со мной не жила.

— Э-э-э, — начал Руслан.

Но Саныч его остановил мощной ладонью.

— Ты хочешь сказать, Костя, что она на твоего врага работала?

Константин побледнел.

— Господа, я прощу, — поехали на Каменный. Вызовем Суслика. Разведемся до конца, господа! Это он хочет меня замочить, потому что Людмила любит меня! Это Суслик играет вами!

— Э-э-э, — не поверил Руслан, — вонючего Суслика вместо себя подставляешь? Хытрый!

Я не выдержал:

— Суслик убит. Уже…

Константин растерялся:

— Неправда… Врешь, Ивас-сик!

— Вечером я был на Каменном. Выстрел в голову. Как Мангуста.

Все опять смотрели на меня с каким-то ужасом. Как на психа.

Константин сидел не шелохнувшись.

— Э-э-э, — сказал Руслан, — тогда поехали к твоей жэнщинэ. Разведемся!

Константин вскинул голову, сверкнула фикса.

— Господа, прошу оставить меня одного. Я должен подумать. Завтра к вечеру я снова в вашем распоряжении. Я понятно излагаю?

На этом кончилось долгое «мочилово»…

Хемингуэй вошел в положение Константина. Согласился на его условие. Катер довез «сходняк» до Петропавловки, где ждали их машины. Только когда они сошли на берег, я заметил, как шикарно были одеты участники «сходняка». И машины у них были солидные, те, что я уже видел на Серафимовском кладбище…

Прошаясь, Саныч протянул Константину руку.

— Может, тебе помочь?

— Спасибо, — поблагодарил Константин, — справлюсь.

— Не ошибись,— предупредил его Саныч.— Не грохни сгоряча постороннего.

— Не ошибусь, — улыбнулся ему Константин.

Он стоял на палубе, завернувшись в махровую простыню, как в тогу, пока все они не разъехались со стоянки на Троицкой площади у бензоколонки. Котяра шумно дышал мне в затылок:

— Ну как, развелись?

Что я мог ему ответить?

Константин перекинул конец простыни через плечо и пошел в каюту, словно забыв обо мне. Уже спустившись на две ступеньки, он обернулся.

— Ивас-сик, идем выпьем,— и Котяре: — Греби помалу куда-нибудь.

Я спустился за ним в каюту. Он достал из бара чистый фужер и налил мне грамм сто.

— Извини, раньше не мог угостить…

Я сел к перламутровому столику. А Константин из-за спинки дивана, на котором все время сидел, достал пистолет и поставил его на предохранитель.

— Хорошо, что разошлись тихо. Очень хорошо. Я за Руслана боялся.

Он сидел задумавшись, с пистолетом в руках, а я соображал, когда же он успел положить его себе за спину. И понял, что он проиграл всю ситуацию заранее, как только мы его мокрого на катер втащили.

Когда мы выпили, он с жалостью посмотрел на меня:

— Маньяк ты, псих ненормальный… О России долбаной беспокоишься… Угомонись! Не будет больше России. «Прощание славянки», Славик. Я понятно излагаю?

— А что же мне будет? — спросил я.

— Будет один большой зоопарк. Клетка белого медведя рядом с клетками жирафа и льва…

— Чушь! — сказал я. — Этого никогда не будет!

— Конспиролог сраный, видишь, как все повернулось?! Какие масонские бумаги, какие дуэли, какие шпионы?! — он засмеялся тихо. — В жизни-то все гораздо проще, конспиролог. Проще и страшней.

Мы выпили еще по одной. Он был трезв абсолютно. Как-то грустно трезв, задумчиво трезв. Мы сидели и молчали. Я уже все понял, я бы мог ему все рассказать, но разве он поверил бы мне?

Одно дело — наедине с самим собой, в тишине своего кабинета под шелест страниц, распутывать старинную, загадочную интригу; другое — сказать всю правду в глаза другу, резать его правдой, как хирург ножом по живому… Я никогда не смог бы стать хирургом… Я надеялся, что Константин и без меня все поймет…

— Да, — вспомнил вдруг Константин, — я вчера тебе свою карточку отдал вместо твоей. Перепутал в темноте.

Я достал из кармана синюю пластиковую кредитку. Константин взял ее, повертел в пальцах.

— Понял, что это?

— Что-то медицинское, — сказал я. — Страховка?

Константин медленно начал улыбаться, долго улыбался, как в замедленной съемке, пока не обнажилась сверкающая фикса.

— Медифьючер. Медицина будущего. Фирма обещает клиенту в 2020 году обеспечить бессмертие! Я понятно излагаю, Ивас-сик?

— До этого года надо еще дожить, — сказал я.

— Фирма гарантирует это своим клиентам. Новейшие медицинские технологии. И стоит не очень дорого… В 2020 году мне будет всего шестьдесят три года…

Константин засмеялся, распахнул на груди простыню и откинулся на спинку дивана. Над левым соском во льдах заходило солнце. По арктическим льдам шел угрюмый мощный белый медведь…

— Ты понял, кто я теперь, Ивас-сик? Я бессмертен! Как Кощей… Хвостатые менты мне теперь не страшны! И их раскаленные сковородки… Я понятно излагаю?

Я хотел ему сказать, что «сходняк», к сожалению, не знает об этом. Но не сказал. Да Константин и не ожидал от меня ничего.

— Где тебя выбросить, Ивас-сик? Извини, дела. Поеду домой, переоденусь… — он посмотрел на меня тревожно. — А ты? Домой, на Мойку поедешь?

Я, кажется, понял его и сказал:

— Нет. Поеду встречать Натали. Скоро «стрела» приходит.

Константин мне благодарно улыбнулся.

— Молодец, Ивас-сик… Это лучшее, что ты сделал за все эти дни. Я понятно излагаю?

Котяра подвез меня на Фонтанку к Аничкову мосту. До Московского вокзала отсюда было пять минут ходьбы. Первый троллейбус бесшумно проплыл мимо испуганно шарахнувшихся от него бронзовых коней Клодта.

Завернутый в махровую простыню, Константин проводил меня до самого спуска.

— Ты понял, что я сказал, Ивас-сик?

— Про что?

— Про лучшее, что ты сделал. Я имел в виду Натали. Только Натали. И ничего другого.

— Я так и понял, — сказал я.

— Молодец, а ключ мне дай все-таки.

Константин протянул руку, и я вложил в нее свой ригельный ключ от квартиры.

— Прощай, — сказал он, — твою кредитку и ключ я тебе сегодня верну. Позвони мне в офис. Обязательно.

— Конечно, — кивнул я. — Ключ у меня единственный.

Константин задержал мою руку.

— А знаешь, кто мне кредитку подарил? «Медифьючер», знаешь кто?

— Кто?

Его серые глаза сверкнули цветом, металла.

— Игорь Михалыч. Моя правая рука. Мой всезнающий советник.

— Анекдот, — сказал я.

— Скверный анекдот, — понял меня Константин. — Привет Натали!

Редкие прохожие с удивлением наблюдали, как на гранитной набережной Фонтанки стояли обнявшись двое. Один в помятом «прикиде» от Версаче, другой, завернутый в полосатую махровую простыню, босиком…

Уже с моста я видел, как Константин, стоя на катере, провожает меня взглядом. Я остановился на середине моста и махнул ему рукой. В ответ я услышал свист:

— Фа-фа-ра-ри-ра-ра, фа-фа-та-та…

До прихода первой «стрелы» было еще часа два. Но, слава Богу, вокзал уже открыли. В гулком мраморно-красном, как крематорий, зале ожидания народу было мало. Я устроился на мягкое, распоротое ножом кресло, засунул руки в карманы и закрыл глаза…

Я был спокоен. Мне не пришлось ничего объяснять. Константин все высчитал сам… Высчитал то, что я сумел понять только на «сходняке»… Константин понял свою главную ошибку. Она была проста.

Я был первой любовью Людмилы, и эта любовь заржавела…

Второй ее любовью был «старичок-профессор», Константин подозревал мсье Леона. Людмила училась в Париже в аспирантуре. А первым ее профессором в Питере был Игорь Михайлович Критский… И эта любовь не ржавела!

Когда я увидел, как Критский снимал у себя на кухне с зеленого шнурка «неглиже» — свои широкие трусы и белый кружевной лифчик, я подумал, что это лифчик Алины. Именно такой лифчик торчал из-под ее воздушного платья в тот первый летний день, когда мы с Константином появились в его офисе, а она сидела за столом у букета сирени.

Уже на «сходняке» я вспомнил, как Людмила пришла ко мне домой, когда вывезла меня из «гостевой» на Каменном острове. Под ее светлой трикотажной маечкой просвечивал точно такой же лифчик!

На моей кухне она сама пошла в чулан за вареньем и потом предупредила меня о чулане… Она испугалась. Не за меня. За себя… Испугалась, что я могу открыть их тайну…

Она родилась на Мойке. Это много значит. Ее тянуло сюда. Это она заставила Константина купить нашу бывшую квартиру у Адика. Она и не догадывалась, что я остался жить рядом, за стеной, в своей выгороженной клетушке с выходом во двор. В квартире своей первой любви она поселила свою любовь настоящую…

Настоящая любовь королевы — «искусствовед в штатском»! С ума сойти! Сердцу не прикажешь, как говорится. Дело не в этом… В другом. Кто из любовников придумал так хитро убрать с дороги Константина?… Конечно же он! Это Критский посоветовал прибрать к рукам фирму Адика. Критский для этого с помощью Людмилы перекупил гарнитур. Константин наехал на Адика. Об этом все знали. А потом по приказу Критского Мангуст подвесил Адика на струну! По приказу Критского Мангуст принес счета и документы Константину. Критский знал, что Константина ожидает «сходняк», и он подарил ему «бессмертие»… А при чем же тут Суслик?… Все очень просто.

Ушла от Константина Людмила не к Суслику… Настоящим хозяином Суслика был его Мастер! Таинственное лицо, явившееся из-за занавески в Юсуповском дворце… Мастером этим был человек с портретов Боровиковского, «пожилой ангел», открывший в тот страшный новогодний вечер свою истинную сущность… Я понял это, когда спросил у Людмилы в ее машине: «Ты передала бумаги Мастеру?» После этих слов она достала «Беретту» и взяла с меня слово не лезть в чужие дела… И я ей это слово дал. И я сдержу его. Потому что Константин прав: все оказалось проще и страшнее… И еще… Потому, что я люблю ее. Эту смешную, трогательную и очень сильную девочку… И я ее никому не отдам. Потому что она — моя, потому что других уже мне не надо…

Я не заметил, как уснул…

Я снова стоял в толпе на огромной площади. Мелкий холодный дождь стекал с моего лица. А из-за туч пробивался солнечный луч. Он освещал только высокую фигуру в белом хитоне с капюшоном, накинутым на голову. Фигура стояла высоко над толпой, на площадке перед экраном. На таймере замерли зеленые цифры «2033»…

Красавец в черном смокинге, раскинув для братских объятий руки, подходил к белой фигуре все ближе…

Толпа замерла.

Красавец остановился, не дойдя шага. Человек в белом откинул капюшон… Белокурый красавец отступил на шаг…

Все увидели, что перед ним стоит высокая седая женщина. Она сказала ему тихо, но услышала ее вся толпа:

— Вы убили моего сына.

Толпа ахнула. И она повернулась к толпе.

— Вы убили его. И не покаялись.

Толпа стояла, оглушенная ее словами, завороженная блеском ее глаз. Она откинула с лица прядь седых волос и вскинула руку, как на старом плакате:

— Он долго ждал. Пришло время. Он идет!

Она показала смуглой рукой в небо. И толпа запрокинула головы. В небе рос на глазах огненный шар. Он приближался к земле под музыку Глиэра о «великом городе»…

Я понял вдруг, что под эту музыку приходит из Москвы «Красная стрела». Я вздрогнул. И проснулся.

20«Прощание славянки»

Я увидел ее издали в колыхающейся разноцветной толпе пассажиров «стрелы». Одета она была как в первый раз, в светлой курточке, с черной торбочкой за плечами. Я махнул ей рукой, но она не заметила. Сурово и сосредоточенно шагала в хмурой, невыспавшейся толпе. Кричать не было смысла. Хриплым, утренним голосом громогласно, на весь перрон, дикторша объявляла об их прибытии. Я пошел навстречу сквозь толпу. Она меня не узнала и прошла мимо. Я догнал ее и спросил сзади:

— Девушка, вам носильщик не нужен?

— Мерси, — сказала она, не поворачивая головы.

Я опять догнал ее и шагал сзади, глядя на ее упрямый, мальчишеский затылок. Не выдержал и шепнул ей в ухо:

— Лямур-тужур.

Она остановилась. И я остановился. Она смотрела на меня удивленно и горько. Смотрела и молчала. Вот уж чего я не ожидал, так этого печально-удивленного взгляда. И я повторил:

— Лямур-тужур, Натали.

Она даже не улыбнулась. Она спросила:

— Это все, что ты знаешь по-французски? Да?

— Я знаю еще «бистро», — похвастался я.

Она опять не улыбнулась.

— Почему ты здесь, Слава?

— Я встречаю тебя.

— А откуда ты знаешь, что я приеду сегодня?

— Мне сказала Людмила.

Она понимающе кивнула.

— Ты опять говорил с ней «по делу»?

Меня толкали в спину, я прикрывал ее спиной от толпы. И я сказал:

— Давай отойдем куда-нибудь.

Я вытащил ее из толпы к горячему тепловозу.

— Почему ты удивилась, что я тебя встречаю?

Она посмотрела на меня перламутровыми глазами.

— Потому, что этого никто не знал. Даже я. Да?

— А мне Людмила сказала, — растерянно повторил я. — Еще вчера сказала.

— О-о, — сказала она, — Людмила очень проницательная женщина. Она знает то, чего никто не знает. Да?

Я ничего не понимал.

— Что происходит, Натали? Объясни.

Она пожала плечами.

— Меня выслали из Москвы… Да?

— Ко мне? — засмеялся я. — Это они здорово придумали!

— Не к тебе, — сказала она. — Меня выслали домой. В Париж. Да?

— Из Москвы в Париж через Питер?! — не поверил я.

— У меня здесь вещи, — объяснила она. — Сегодня я улетаю. В Париж. Да?

— Зачем?! — ужаснулся я. — Почему тебя высылают? За что?!

— За связь с тобой, — сказала она.

— А у нас была связь?

Она молчала. Толпа прошла. Перрон опустел. Тепловоз свистнул и дернулся назад: отгонять состав на запасной путь.

— Натали, — сказал я. — Если ты не расскажешь, в чем дело, я сейчас под паровоз брошусь! Как Анна Каренина! — и я шагнул к горячей громадине.

Она схватила меня за руку и повела, как маленького, в здание вокзала. Мы сидели в пустом грязном вокзальном кафе и пили кислый, как бочковой квас, кофе. Я ждал. И она сказала:

— Слава, ты считаешь, что я сделала тебя своим агентом. Да?

— Извини, — сказал я. — Прости дурака, Натали!

Она кивнула.

— А профессор решил, что это ты сделал меня своей… Мата Хари… Да?

— Кем-кем? — не понял я.

Она вздохнула.

— Профессор считает, что ты р-р-разведчик. Да? Офицер-р жене-р-раля Багирова. Да?

Мне стало очень обидно.

— И ты поверила?

— Нет, — твердо заявила она. — Но сегодня ты меня встретил…

— Ты не рада?

— То, что я приезжаю, никто не знaл…

— Мне Людмила сказала, — тупо повторил я.

Она пристально посмотрела на меня перламутровыми глазами:

— Я подумала… я решила, что ты ее агент. Да?

— Чей? — не понял я. — Людмилин?!

— Ты с ней часто разговариваешь «по делу». Да?

Я рассмеялся.

— Ты думаешь, она шпион?! Она просто… просто женщина. И все!

Она растерянно посмотрела на меня.

— Я уже ничего не знаю. Да? У вас я совсем потер-р-ряла голову. Но то, что ты разведчик, профессору сказала она! Людмила его предупредила серьезно. Да? Здесь, на вокзале, когда мы уезжали. Да?

Вот это уже было несмешно. Когда они уезжали, я в качестве «подсадной утки» находился в камере Коли Колыванова. Генерал Багиров считал, что я ими завербован. И Людмила тут же предупредила об этом мьсе Леона… Здесь было над чем подумать, но думать об этом рядом с Натали не хотелось. Да и времени у нас не было. До ее отъезда я должен был успеть очень много. Все успеть!

— Натали, — спросил я. — Ты в Бога веришь?

Она подумала и упрямо кивнула.

— Да.

Я оглянулся по сторонам и начал расстегивать рубашку. Она испуганно смотрела на меня. Я достал из-под майки серебряный крестик и показал ей.

— Богом клянусь, что я люблю тебя. Веришь?

Она серьезно смотрела на меня, опершись подбородком на ладонь. Долго смотрела, а потом сказала:

— Слава, я тоже Богом клянусь. Да?

По солнечной стороне Невского пешком мы шли в ее отель. Мы больше не говорили. Мы молча решили, что все было сказано. Меня пробирала дрожь. Я не мог дождаться, пока мы придем в «Европу», пока мы останемся в ее номере одни. Мы шли по людной солнечной стороне Невского и проклинали людей за то, что их так много. Суровые и сосредоточенные, мы пришли в отель, и Натали пошла к портье брать от номера ключ. Я даже отвернулся. Я не мог уже видеть ее одетой…

Она подошла ко мне и виновато улыбнулась.

— Слава, мне не дают ключа. Да?

— Почему?! — взревел я.

— Меня уже выписали, Слава. Мой чемодан в камере хранения. Да?

— Они не имеют права! — бушевал я. — Сейчас я разберусь!

Она засмеялась.

— Зачем? Идем к тебе домой. Тут недалеко. Да?

Я осекся. Ко мне идти было нельзя. Я же отдал ключ Константину. Шел только десятый час утра. Константин мог еще не управиться…

Она взяла меня за руку.

— Идем… Или у тебя дома опять Людмила? Да?

Я побледнел.

— Вот так шутить не надо!

— Мне больно, — сказала она и выдернула из моей руки свою.

— Извини, — сказал я, — мне нужно позвонить.

Я подошел к автомату. Слава Богу, я надел рабочий «прикид». Телефонная карточка была на месте, она мне полагалась по работе в фирме «Арк-Ан». Я набрал номер офиса «Возрождение». Ответила Алина:

— Константина Николаевича сегодня не будет.

— А где он? — растерялся я.

— Он в командировке, — ответила Алина и повесила трубку.

Я подошел к Натали и сказал бодро:

— Натали, нам надо немного подождать…

Она улыбнулась.

— Не сразу. Да?

— Вот-вот,— засмеялся я.— Идем пока погуляем.

— Нет, — сказала она.— Мы идем не гулять. Мы идем в наше консульство. У портье лежит для меня записка. В консульстве мне вручат авиабилет. Да?

— Так это же на Мойке, — обрадовался я. — Рядом со мной!

Я решил, что Константин не может меня подвести. Он придет в офис. Обязательно. Я хотел идти через Михайловский сад и повернул из отеля налево, но она сказала:

— Нет. Идем по Невскому. Я хочу попрощаться с Петербургом. Да?

— Зачем прощаться? — удивился я. — Это теперь твой город. Навсегда.

И я широким жестом подарил ей Гостиный двор, портик Руска и башню Думы.

Она засмеялась и благодарно прижалась к моему плечу. Опять мы шли по солнечной стороне к Дому книги.

— Слава, ты оказался прав, — вдруг сказала Натали. — Она баба-яга!

— Кто? — насторожился я. — Людмила?

— Наталья Николаевна Гончар-р-рова, — сказала Натали.

Это было чересчур круто, и я заступился за жену Пушкина.

— Ты с ума сошла. Она красавица. Мадонна. «Чистейшей прелести чистейший образец!»

Она сказала:

— Пушкин не узнал ее и сразу с ней поужинал. Да? Ему надо было сделать, как ты — сначала ее разглядеть, как следует. Да? Может быть, и ужинать тогда бы не пришлось…

— Ты хочешь сказать, что ты тоже баба-яга?

Она подмигнула перламутровым глазом.

— Каждая женщина немножко ведьма. Да? В Москве я видела последний портрет Натальи Николаевны. Перед ее смертью. Извини меня, Слава, но на нем — настоящая баба-яга. Да? А ей было только пятьдесят лет. Моей маме тоже пятьдесят. Да? Ты бы видел мою маму, Слава!

— Увижу, — пообещал я, — не бойся.

— Нет! — остановилась она. — Я тебе ее не покажу!

— Почему?

— Ты в нее влюбишься сразу! Она идеал француженки! Да?

Я уже не обращал внимания на людей — я поцеловал ее.

— Двух идеалов не бывает…

Мы пошли дальше. Она сказала шепотом:

— Я очень хочу тебя. Но очень хорошо, что так получилось. Да? Просто так идти рядом тоже очень хорошо. Да?

— Если рядом ты, — ответил я.

И тут оркестр заиграл «Прощание славянки». На той стороне, у Казанского, за памятником Кутузову, развивались красные флаги. Человек десять коротко стриженных парней в кожаных черных косухах развернули кумачовый плакат. На плакате суровые буквы: «Дави Америку как говно!»

Натали удивилась.

— Кто это, Слава?

— Это нацболы, — объяснил я.— Записывают добровольцев в Сербию.

Она стояла задумчивая и серьезная.

— А что там играют?

— «Прощание славянки», — сказал я.

— Очень красивая музыка. Да?

— Очень, — сказал я.

— Под такую музыку можно раздавить Америку, — сказала она.

Я увел ее с Невского на канал. Мы пошли в сторону Храма-на-Крови. Было уже десять. Она хотела скорее взять билет в консульстве. Нам нужно было точно знать — сколько еще времени у нас оставалось. У храма она спросила:

— Слава, а правда, что Александра убили в день, когда сожгли магистра тамплиеров Жака де Моле?

— И Николай II отрекся в этот же день, — сказал я.— И Сталина в этот же день отравили. И Павла I замочили в тот же день. Просто наши доморощенные заговорщики немного запутались во временных стилях.

Она остановилась.

— Не может быть!

— Но так было. Все жертвы посвящены одному событию.

— И Сталин? — удивилась Натали.

— Официально днем смерти Сталина считается 5 марта. Но большевики сами признают, что несколько дней охрана не могла проникнуть в его комнату. Он не открывал. А ломать дверь боялись. Последняя ночная трапеза малого Политбюро состоялась на даче Сталина как раз в ночь на 2 марта. После этой ночи Сталина живого не видели. Нашли его полумертвым.

— Почему этого никто не знает? — спросила Натали.

— Потому что у России нет истории, — ответил я.

На красивом и строгом голубом особняке трепетал на утреннем ветру сине-бело-красный флаг. Натали улыбнулась ему, как родному. Я даже заревновал ее к этому флагу. Она поцеловала меня в лоб.

— Подожди меня здесь. Да? Я скор-р-ро. Да?

Я стоял на Мойке, прислонившись к чугунной ограде, и смотрел на свой дом. Очень мне туда идти не хотелось. Но и расстаться с ней «просто так» я не мог. Я пошел на угол, позвонил в офис еще раз и услышал все то же самое: «Константина Николаевича сегодня не будет».

Натали действительно скоро освободилась. Подошла ко мне и сказала сердито:

— Бюр-р-рократы! Кошмар-р-р!

— Что случилось?

Она обиженно надула губы.

— Слава, я их умоляла дать мне хотя бы еще один день! Хотя бы один! Бюр-р-рократы!

— Когда у тебя виза кончается? — спросил я.

— О-о, виза на месяц,— жалобно сказала Натали, — но билет мне вручили на сегодня. Четырнадцать сорок. Да? Они меня высылают!

У меня внутри все запело! Я наклонился к ней:

— Да, пошли ты их к черту! Я знаю одно место, где нас никто никогда не найдет! Целый месяц никто не найдет! Ручаюсь!

Натали грустно посмотрела на меня.

— В Африке? Да?

— Почему? — засмеялся я. — В России можно спрятаться лучше, чем в африканских джунглях! Пошлем все к черту, Натали!

— Но я не хочу прятаться, — сказала она. — Я ни в чем не виновна. И я им это должна доказать! Да?

Я затормошил ее.

— Да кому ты докажешь? Сама говоришь — они бюрократы!

— Ну и что? — твердо сказала она. — Они — это они. А я — это я. Речь идет о моем будущем, Слава. О моей профессии! Я приеду и все докажу! Во Франции уже двести лет демократия! Да?

Больше мне говорить было не о чем. Мы машинально пошли в сторону моего дома. Она сказала на ходу:

— В час они заедут за мной к отелю. Слава, у нас только два часа. Да? Уже можно идти к тебе домой?

Я признался ей:

— Мы не можем туда идти!

Мы остановились, не дойдя до моего дома. Она улыбнулась.

— Ты опять боишься?

Я искренне ответил ей:

— Боюсь.

— Чего? — спросила она ласково.— Ответь, мой маленький герой.

Я не мог ей ответить. Не мог я ей сказать, что я боюсь за Константина… Боюсь, что сегодня он так и не сможет доказать Людмиле, что он не раб… Я облокотился на чугунные перила напротив дома Пушкина. Она встала рядом.

— Ты опять боишься того легионера? Да?

— Его уже нет, — отмахнулся я. — С ним кончено.

— Как кончено? — забеспокоилась она.

— Он убит. Выстрел в голову, — успокоил я ее.

Но она не успокоилась. Смотрела на меня широко раскрытыми перламутровыми глазами:

— А Константэн? — спросила она тревожно.

— С ним все в порядке. Его ночью чуть не убили. С ним все в порядке.

— А с тобой?! — тихо вскрикнула она.

Я ей улыбнулся успокаивающе.

— В меня три раза стреляли! Все! Лимит исчерпан!

— О-ля-ля, — пропела она. — Как вы здесь живете?!

— Нормально, — ответил я. — В России идет скрытая, тихая революция. Пушкин ее предсказал в своих «Философических таблицах». Все идет нормально, Натали.

— Кошмар-р-р, — сказала она.

И тут я увидел наш катер! Он стоял у моего спуска. На том же месте, как в тот самый далекий день, когда все началось. На кормовой банке, прикрыв лицо мелкой фуражкой, загорал Котяра. Я схватил Натали за руку и потащил ее к спуску. Она упиралась, и я ей объяснил:

— Я нашел! Нашел!

— Что! — не понимала она.

— Я нашел, где нам провести два часа!

Над самым катером я крикнул сверху:

— Капитан, свободен?

Котяра снял с глаз фуражку и хотел ответить что-то нехорошее, но, увидев Натали, сел голый по пояс и прижал к груди тельняшку.

— Пардон, мадам.

Натали засмеялась. Котяра повернулся к ней спиной и натянул тельник.

— Покатай нас, Леня, — попросил я. — Я заплачу.

Котяра повернулся и презрительно на меня посмотрел.

— Обижаешь, Славик.

— Натали сегодня улетает. У нас всего два часа.

Котяра посмотрел наверх, в сторону моего окна.

— Не могу, Славик. Костю жду.

Я догадался, что Константин приехал сюда на катере, чтобы не впутывать свою охрану. Леня ждал его. Значит, как раз в этот момент он был там…

— Подожди,— попросил я Натали. — Мне надо узнать кое-что.

Она внимательно смотрела на меня. Внимательно и тревожно. Пока мы шептались с Котярой на катере, она стояла у ограды.

Вот что я выяснил. Высадив меня у Аничкова моста, Константин направился на катере на набережную Робеспьера, напротив «Крестов». Они причалили на углу Потемкинской. Котяра остался ждать, а Константин, в махровой простыне, босиком, пошел домой к Таврическому саду. Хорошо, что было еще очень рано и дом его отсюда был совсем недалеко. Вернулся он быстро. Веселый, выбритый, переодетый во всё белое. Как на праздник. Они сразу приехали сюда, на Мойку. Константин попрощался с Котярой и ушел…

— Куда он пошел? В парадную? — спросил я.

— Под арку,— ответил Котяра. — Я думал, он к тебе…

Я понял, что Константин решил попасть туда через мой чулан… На моем окне колыхалась от ветра кремовая занавеска.

— Когда он ушел?

— В семь пятнадцать, — четко ответил Котяра.

— А сколько сейчас?

Котяра посмотрел на часы.

— Четверть двенадцатого… А что?

— Он просил тебя ждать?

— Нет. А что?

— Чего же ты ждешь?

Котяра оскалился:

— Славик, он обещал мне новый мандат выдать. От своего фонда. Он меня на работу к себе берет, Славик. Я жду своего хозяина! Ёк макарёк!

Четырех часов было вполне достаточно, чтобы доказать, что ты не раб. Даже более чем достаточно… Константин не мог после всего выйти на Мойку. Слишком много народу было на набережной в самый разгар пушкинского юбилея. На том берегу, у желтого особняка Волконской, толпились люди с цветами. Разве мог сюда выйти Константин? Он вышел через флигель на Миллионную. Этот путь я сам ему показал. Он так и поступил — в этом я был уверен!

Натали внимательно и тревожно смотрела на нас сверху, и я махнул ей рукой.

— Все в порядке. Спускайся.

— А Костя? — сурово спросил Котяра.

С чистой совестью я ответил ему:

— Он уже ушел, Леня. Не дождался нас с Натали и ушел.

Котяра недоверчиво смотрел то на меня, то на окно, пока я встречал на спуске Натали. Натали села с ним рядом и сказала:

— Я сегодня улетаю. Да? Я хочу попрощаться с Петербургом.

— Прилетишь, — буркнул Котяра. — Куда ты денешься?

Натали засмеялась.

— Я денусь в Париж.

— А Славик-то здесь останется, — резонно заметил Котяра. — Я первый заметил, что ты в Славика втюхалась. Даже он еще не понял, а я уже знал. Скажи, Славик.

Натали покраснела. Котяра довольный заржал:

— О! Что я говорю! — он обнял ее за плечо. — Слушай, бросай ты свой Париж. Оставайся. Будете со Славиком у меня на катере работать. Экскурсоводами! А? Капусты нашинкуем — десять бочек! Оставайся, Натали!

Натали ему серьезно ответила:

— У вас в Р-р-россии очень стр-рашно. Да?

— Зато весело! — засмеялся Котяра. — А ты, я понял, с юмором.

Натали улыбнулась.

— Хор-рошо. Я сделаю в Париже свои дела. И прилечу. Да?

— Вот это разговор! — обрадовался Котяра. — Только не задерживайся. Сейчас самый сезон! Самое время рубить зеленую капусту!

И они оба весело засмеялись.

Я в это время отвязал катер от чугунного кольца и отпихнул его от набережной. Из-под моста навстречу нам выходил чей-то катер, и Котяра бросился к штурвалу.

— Ёк макарёк, Славик! Кто тебя просил без команды!

«По-по-по-по-по-по», — запела выхлопная труба. Мне показалось, что я слышу мелодию «Прощания славянки»…

Натали, грустно улыбаясь, молча прощалась с домом Пушкина. Мы расходились со встречным катером левыми бортами. Катер был милицейский. Отрешенный мент стоял на корме с багром в руках. Что-то тащил на багре за катером.

— Акулу поймал? — спросил его Котяра.

— Бомжа, — мент сплюнул в воду.

Багром был подцеплен утопленник. В бурунах пены качалось распухшее тело в белой майке. Я разглядел его синее лицо и красную надпись на майке Coca Cola. Я вспомнил вчерашние «водные лыжи» и отвернулся. А Натали, наоборот, повернулась на их разговор. Она долго смотрела вслед ментовскому катеру и что-то шептала про себя. «Кошмар-р, — понял я, — Кошмар-р».

Котяра причалил катер в Михайловском саду, у красивого спуска к желтой ротонде, знакомой с детства.

— За мной, — велел Котяра и спустился в каюту.

Мы с Натали переглянулись и пошли за ним.

В каюте, у трапа, Котяра открыл низкую дверцу.

— Все, как в лучших домах Парижа!

Мы заглянули внутрь. Под лестницей была каморка на ширину катера и метра полтора глубиной. Почти всю каморку занимал топчан, застеленный грязным пледом. Над топчаном кнопками приклеены были фотографии голых грудастых девиц в самых замысловатых позах. Девицы улыбались влажными открытыми ртами.

— Мулен Руж! — гордо сказал Котяра.

Натали покраснела.

— Прощайтесь, ребята! Не буду вам мешать, — Котяра подмигнул мне, — я же тебе обещал, Славик. Слушайся дядю, и все будет хорошо!

Он поднялся по трапу и плотно закрыл за собой дверь. А Натали села на голубой диванчик и положила торбочку на колени.

— Слава, — сказала она. — Это должно быть очень кр-р-р-расиво. Да? Или никак… Ты меня понимаешь, Слава?

Я молча толкнул ногой дверь в каморку, она, щелкнув, закрылась. Я сел напротив нее на диванчик.

— Извини меня, Слава, — сказала Натали. — Я так не могу… Да?

— Ничего, — сказал я. — Бывает.

— Разве тебе со мной плохо, Слава? — спросила Натали.

— Хорошо, — сказал я. — А тебе?

— Мне очень гр-р-р-рустно, — сказала Натали.— Мне хочется плакать. Да?

— Поплачь, — сказал я. — Помогает.

Из ее широко раскрытых глаз выкатилась слезинка и остановилась в глазнице.

— Я вернусь, Слава, — сказала она. — Ты веришь? Да?

— А ты? — улыбнулся я. — Ты сама-то веришь?

Она подумала и упрямо кивнула.

— Верю. Да? Я заработаю деньги на билет. И вернусь. Да?

— А сколько стоит билет?

— Триста долларов, — сказала она, — триста с чем-то. Да?

Я достал из кармана хрустящие, новенькие бумажки.

— Возьми. Тут как раз на билет.

Она испуганно смотрела на зеленые деньги.

— Возьми, — сказал я строго, — чтобы потом не говорила, что заработать лишних не удалось.

Она спросила тихо:

— Ты хочешь, чтобы я вернулась? Да?

— Я без тебя умру, — сказал я.

Она вскрикнула и прыгнула мне на колени…

Через полчаса мы вышли на палубу. Котяра загорал, растянувшись на кормовой банке.

— Леня, — позвал я.

Котяра зевнул.

— Вы меня укачали, ребята.

— Как? — не поняла Натали.

— В такт, — объяснил Котяра, — качали катер, как колыбель.

Натали посмотрела на меня и счастливо засмеялась. Котяра стал натягивать на себя тельник.

— Подожди, — сказал я. — Покажи ей свою икону.

— Неудобно, — застеснялся Котяра.

Я вырвал у него тельняшку.

— Неудобно скрывать от людей произведение искусства. Смотри, Натали.

Котяра смущенно оскалился и выставил грудь. Во всю ширину груди, от соска до соска, разместилось монументальное полотно. За низким столиком, уставленным бутылками, сидели трое: в центре — кудрявый белобрысый морячок, слева от него — грудастая красотка с призывно открытым ртом, справа — худой горбоносый лупоглазый тип разливал бутылку. Над всей композицией синели буквы славянской вязью: «Они нас губят».

Натали, приоткрыв рот, рассматривала полотно.

— Что скажешь, специалист по наколкам? — спросил я.

— Очень красиво, — сказала Натали.

— Ты поняла суть произведения?

— О да, — задумчиво сказала Натали. — Они погубили Пушкина.

— Кто?! — удивился я.

— Наталья Николаевна, Дантес и Геккерн. Все трое. Да?…

Котяра надел тельняшку.

— А я что говорю? Икона — на все случаи жизни. Ёк макарёк…

А потом мы на катере перекусили. Натали отказывалась, но я заставил ее поесть — до Парижа три часа лета. И мы выпили «жють-жють» за Париж.

В половине первого она попрощалась с Котярой. Я пошел ее провожать до отеля через Михайловский сад.

У пруда она села на скамейку.

— Слава, я должна тебе сказать кое-что. Да?

— Да, — сказал я. — Ты должна открыть мне свою тайну.

— Тайну? — удивилась она. — У меня нет тайн от тебя. Да?

— Есть, — напомнил я. — Ты мне обещала рассказать, чем я тебе помог!

— О, это не тайна,— сказала Натали.— Ты мне помог разоблачить ложь.

— Про Пушкина?

— Это большая ложь. Но была еще одна маленькая. Да?

— Какая?

Натали сморщила носик.

— Это все мой профессор. Он большой идеалист. Да? Он очень крупный ученый, но большой идеалист. Ему очень повезло. Он нашел в архиве Геккернов дневники Дантеса. Их искали все, но нашел только он. В дневниках он прочел, что Дантес очень любил мадам Пушкину. Он совсем не собирался убивать Пушкина. Он спасал честь своей дамы. Пушкин не поверил ему. И произошла трагедия. Да?…

— Это и есть маленькая ложь? — спросил я.

— Это большая ложь, — сказала Натали. — Профессор приготовил сенсационный доклад. Но этого ему показалось мало… Я же говорю — он большой идеалист! Он решил окончательно снять тему трагической дуэли. Да? И помирить Россию с Дантесом. Да? По счастливой случайности оказалось, что в жилах Жоржа течет кровь Дантесов. А меня зовут Натали. Да? Цель была очень благородная, правда?… И я согласилась!… Да?

— На что ты согласилась?

Натали виновато посмотрела на меня.

— Сыграть здесь роль его невесты. Чтобы все было совсем хорошо. Чтобы все поняли, как французы любят Пушкина… Чтобы все было очень кр-р-р-расиво… Да?

— Все было очень красиво, — сказал я.

— Нет! — стукнула кулачком по торбочке Натали. — Все было ужасно! В вашем городе, Слава, я поняла, что не имею права на эту маленькую красивую ложь. Я решила… Я должна была ее разрушить, но одна я бы ничего не смогла. Да? Ты мне в этом очень помог… Большое тебе спасибо. Да?

Я думал о другом.

— Скажи, Натали, а твой профессор часто бывает в Питере?

— Почти каждый месяц.

— И в мае он был здесь?

— Конечно,— сказала она.— Но я не это хотела тебе сказать на прощание. Совсем не это… Да?

— А что?

Она взяла мою ладонь и стала разглядывать на ней линии.

— Слава, я тоже немножко баба-яга… Да?

— Думаешь, немножко?

— Слава, бер-р-реги себя… Они тебя погубят… Да?

— Кто? Кто меня погубит? — поинтересовался я.

Она сжала мою руку.

— Людмила, Кр-ритский и Константэн…

Я засмеялся.

— Ты совсем дошла! Тебе нужно срочно уезжать из нашего волшебного города. Пошли. Уже без пяти час.

Дальше скверика у Русского музея она мне идти запретила. Она не хотела, чтобы меня видел сотрудник консульства, приехавший за ней в отель. В скверике было людно. Все скамейки заняты. Мы стояли у памятника Пушкину и делали вид, что любуемся им.

— До свидания, Александр Сергеевич,— сказала она. — Я скоро к Вам вернусь. Да?

— Не опоздай, — сказал я. — А то я умру.

— Нет! — она бросилась мне на шею. — Я скоро приеду. Да? Очень скоро!

Мы поцеловались, не обращая внимания на людей. Она засмеялась.

— Прощание славянки. Да?

Я поправил ее:

— Прощание француженки.

— Нет,— она упрямо тряхнула головой. — Я славянка, потому что я твоя, Слава. Да?…

21Мышеловка

Я и сам теперь не понимаю, почему во время прощания с Натали я дважды сказал ей, что умру без нее…

Что-то я предчувствовал, наверное… А скорее всего, эта тема шла от самой Натали. Она знала гораздо больше, чем рассказала мне. С момента нашей встречи на перроне я невольно, не отдавая себе в этом отчета, чувствовал ее внутреннее беспокойство, обреченность какую-то…

Так что слова о смерти вырвались сами. Что знала она или о чем она догадывалась, можно узнать теперь только у нее…

Во втором часу дня солнце палило нещадно. Асфальт плавился. Такого июня в Питере я не помнил. Я взмок в своем «прикиде». С теневой стороны у Филармонии я видел, как вышла из отеля Натали, как за ней вышел элегантный сотрудник консульства с ее чемоданом, как он подсадил ее в вишневый микроавтобус «рено»…

Они проехали мимо меня. Натали о чем-то говорила с сотрудником. Даже не посмотрела на меня. Не хотела себя компрометировать. Речь ведь шла о «ее будущем»… И я ее простил…

Пот стекал с меня струями. И я пошел искать телефон-автомат. Нашел его только на Невском. В кабину было невозможно зайти. Раскаленная духовка. Я ногой держал дверь, пока набирал номер офиса «Возрождения». Алина опять сказала, что Константин Николаевич в командировке. Я успел крикнуть: «Где?» Она ответила, что Константин Николаевич первым утренним рейсом улетел в Москву, на юбилей великого национального поэта.

Я понял, что это отличное алиби. Но что делать мне? Где его искать?

Он должен вернуть мне единственный ключ и кредитку. Все зеленые деньги я отдал Натали, потому что у меня оставалась кредитка. Черт с ней, с кредиткой! Она может подождать. В кармане у меня были деньги с размененной в «Зурбагане» зеленой сотни. Но как быть с ключом?

Может быть, Константин давно уже сидит в офисе, в своем «святая святых», и в прохладе попивает библейский коньячок с апельсинчиком? Он бы оставил ключ Алине и предупредил бы ее, что я должен позвонить. Алина узнала мой голос. В этом я был уверен. Но она ничего не сказала мне…

По жаре тащиться к Константину в офис было бессмысленно. А торчать в полном прикиде на солнцепеке посреди Невского было еще бессмысленней.

И я вспомнил про катер!

Он и только он мог меня опять спасти. Там я мог раздеться, хоть догола, выпить глоток «волшебного» напитка и трендеть с Котярой до вечера. Пока не спадет жара. А вечером все уладится. Проявится как-нибудь

Константин. А на крайний случай, Котяра откроет мне дверь в мою квартиру крючком из толстой проволоки. И я пошел в Михайловский сад.

Я шел по Питеру как по Найроби. Выбирал путь не короче, а тенистей. Шел только по теневой стороне. На солнечной осязаемо чувствовал, как из макушки поднимаются клочья пара…

На Садовой, не дойдя до ворот сада, я пролез сквозь дыру в чугунной ограде и очутился в резервации, в заповеднике, в раю…

В саду неистовствовали птицы. В саду не ощущалась жары. Меня отпустило…

Но на причале у желтой, насквозь пустой, но загадочной ротонды катера не было. Я подумал, что Леня не дождался меня и «снял» пассажиров. И решил его подождать. Куда он денется?

Я спустился к воде, снял пиджак и сел на гранитные ступени. У воды в тени было даже прохладно. Пахло тиной и сиренью с Марсова поля. Мимо проходили катера с разомлевшими на солнце пассажирами. Громко играла музыка, экскурсоводы просили взглянуть то налево, то направо. Котяра должен был вот-вот появиться…

— Вы кого-то ждете? — услышал я голос сверху.

Надо мной за решеткой спуска стоял молоденький мент в голубой рубашке с коротким рукавом.

— Катер жду, — успокоил я стража порядка.

— Какой катер?

— Белый.

— Который здесь недавно стоял?

— Совершенно верно.

Мент облокотился на решетку и внимательно меня оглядел.

— А вы кто будете?

— Человек.

Менту не понравилась такая неопределенность.

— К катеру вы какое отношение имеете?

Я понял, что дело серьезное:

— А что с ним? — спросил я и про катер, и про Котяру вместе.

— Катер арестован спецназом ГУИН,— ответил мент.

— Кем? — не понял я.

— Спецназом Управления исполнения наказаний,— расшифровал неприличную аббревиатуру мент. — У шкипера какая-то неприятность с бумагами. Это серьезно. Так что найдите себе другой способ отдохнуть.

Я поднялся к нему и увидел интеллигентного, скромного мальчика в аккуратной милицейской пилоточке. Я пожалел его, — ему бы учиться в университете, а не торчать здесь с резиновой палкой в руках. Мальчик вдруг скривился презрительно и сказал:

— Средь бела дня от тебя несет как из бочки. Иди домой, проспись. Не мешай людям отдыхать.

Я ему улыбнулся. И он закончил:

— Канай отсюда, а то вытрезвон вызову.

И я пошел, не оборачиваясь, к дому. Машинально пошел, потому что попасть туда я все равно не мог.

На Конюшенной площади у таксопарка я остановился. Из ворот парка выезжало желтое свободное такси. Можно было на нем поехать куда-нибудь. Но куда? Честное слово, в родном городе мне ехать было некуда. Но руку я зачем-то вытянул, и такси остановилось передо мной. Мастер открыл переднюю дверцу. И я сел рядом с ним.

— Куда едем?

Я совершенно неожиданно для себя сказал:

— В Озерки.

Почему я решил поехать в Озерки к Коле Колыванову, я до сих пор не понимаю. Ведь я даже не знал наверное, что он находится именно там. Сам не понимаю, почему я сказал про Озерки.

Я не знал, где находится в Озерках «закрытая нервная клиника», как назвала ее Людмила. Я про себя подумал, что, слава Богу, ничего не найду, погуляю по парку и к вечеру вернусь домой.

Но случай не хотел меня отпускать. Когда таксер попросил уточнить адрес и я сказал про какую-то неведомую мне клинику, шофер не поверил моему незнанию:

— Да ты что! Это же «Баунти»!

— Какая «Баунти»?

— Дурдом для элиты! — объяснил мастер.

— А почему «Баунти»?

— Райское наслаждение, — подмигнул он.

Я опять ничего не понял. И мастер объяснил, что в закрытом дурдоме, где раньше лечилась партийная элита, теперь за большие деньги лечатся «новые русские». Алкоголики, наркоманы, психопаты, истерички. Люди со сдвинутой крышей, съехавшей от «райских наслаждений». Мастер сказал на полном серьезе:

— Я думал, ты сам туда лечиться едешь.

По узкой, тенистой, в солнечных пятнах, аллее мы доехали до высокого забора из красного кирпича.

— Ты к кому идешь? — спросил мастер.

— К другу, — ответил я.

— А пропуск у тебя есть? Там режим круче, чем в тюрьме. Чтобы щедрые родственники больных не баловали.

— Нету у меня пропуска,— с удовольствием признался я.

Но обрадовался я рано. Случай вел меня прямо в мышеловку.

— Слушай сюда,— наклонился ко мне мастер.— Если сегодня доктор Борменталь дежурит, могу тебе помочь.

— Какой Борменталь? — пытался я вспомнить, где слышал эту фамилию.

— Это кликуха у него такая, — вводил меня в курс дела таксер. — Доктор Борменталь сам бывший бормотушник. Но врач, говорят, изумительный.

— Завязал?

— Да ты что! — обиделся мастер. — Он систему открыл!

— Какую систему?

— Пить в свою меру. «Система доктора Борменталя». Так она называется. Большие деньги лечение стоит. Иди узнай на проходную, дежурит он сегодня?

Я заколебался:

— А как спросить? Как его имя и отчество?

— Да так и спроси! Его все так зовут.

Надо ли говорить, что в этот день дежурил именно доктор Борменталь?!. Мы поехали на станцию Озерки, там в магазине по приказу мастера я купил бутылку «Смирновской». И вопрос решился — проще некуда: по-старинному, по-доброму.

— Вот тебе пропуск, — сказал мастер. — Спрячь за спину, в ложбину под пиджак. Как пистолет. Знаешь? Охрана там свирепая. Найдут бутылку, могут ее об голову тебе разбить.

Имя доктора сработало магически. Он спустился ко мне в проходную и с одного взгляда понял, что «пропуск» у меня есть. Он шепнул мне на ухо:

— Вы к кому?

— К Колыванову, — шепотом ответил я.

Доктор обнял меня за плечо, предварительно проверив за спиной бутылку, и провел мимо мощного охранника.

— Это со мной. К больному Колыванову.

Доктор привел меня на третий этаж и остановился

перед стеклянной, закрашенной белой краской дверью.

— Больного я вам покажу. Но не более.

— То есть как это?

— А так. Больной в отключке. Вторые сутки спит. Сильнейший психический стресс.

— Мне нужно узнать очень важную вещь. Поговорить с ним можно?

— О чем? — изумился доктор. — Он вас не поймет. Давайте ваш «пропуск».

Я оглянулся по сторонам и вытащил из-под пиджака теплую бутылку. Доктор мгновенно спрятал ее под полой просторного халата и открыл дверь палаты.

«Ёкнутый Коля» лежал у открытого окна. Он улыбался счастливо, на лбу шевелилась от ветерка седая челка.

— Коля, — тихо позвал я.

— Он далеко,— с такой же счастливой улыбкой сказал доктор Борменталь. — Ему хорошо. Не мешайте.

— А когда он придет в себя? — спросил я доктора.

Доктор посмотрел на меня с сожалением.

— Он придет в себя — это безусловно. Но узнаете ли вы в нем вашего прежнего друга и узнает ли он вас — это проблематично.

— То есть? — захотел я понять его мысль.— Он может навсегда остаться больным?

— Почему же больным? — обиделся доктор. — Он выйдет из нашей клиники совершенно здоровым чело— веком. Это вы останетесь больным. И он вас просто не поймет и не узнает.

— То есть как это?

— А так. Мы уберем из него все, что тревожило его, все, что смущало, все, что мешало ему жить. Он выйдет от нас абсолютно счастливым. В отличие от вас.

— А что ему мешало? — спросил я.

— Его привезли ночью в ужасном состоянии. Он увидел на моем столе коробок и заорал: «Уберите спички! Уберите немедленно! Или я подожгу Вселенную!» Санитары и охранники еле справились с ним. Он кричал, что его хотят отправить в Швейцарию, где враги заставят его работать над каким-то новейшим оружием. Оружие это поможет врагам навсегда лишить Россию будущего! Вы представляете? Очень мрачный маниакальный бред. Его успокоили только третьим уколом.

— А кто его привез? — спросил я.

Доктор Борменталь улыбнулся крупными обкуренными зубами.

— Ему повезло, что у него такие чудесные, заботливые родственники.

— Значит, она была не одна? — спросил я.

Доктор Борменталь восхищённо произнес:

— Она была с Гельмутом!

— А кто это? — спросил я.

Доктор печально посмотрел на счастливого Колю.

— Его родственник из Швейцарии. Гельмут уже вез его в аэропорт, когда с ним случился кризис. Вместо Швейцарии он попал к нам, бедняга. Ничего. У нас он забудет все. И уедет в Швейцарию счастливым человеком.

— Но он же не хочет туда!

— Не хотел, — поправил меня доктор, — когда был больным. От нас он выйдет здоровым.

Я не выдержал:

— Да кто вам позволил так издеваться над человеком!

Доктор отступил на шаг и хищно прищурился.

— Вам нужно лечиться, молодой человек! Хотите остаться у нас? Хотите стать счастливым?

Я еле выбрался из «закрытой нервной клиники».

Я вышел оттуда больным. Я еле доказал доктору Борменталю, что я на данный момент — безработный, что у меня нет заботливых родственников за границей и элитное лечение мне не под силу.

Когда я выходил, в клинике кончился «тихий час» и в саду гуляли больные. Райское наслаждение было написано на их лицах. Клиника не зря называлась «Баунти». Я успокоился только на улице.

Я не знал, что я уже в мышеловке. Доктор Борменталь, выпив мою водку, сообщил о моем визите «родственнице». Я нарушил данное мной слово… Я был приговорен.

Чтобы привести себя в чувство, пришлось на вокзале выпить. Немного. Сто грамм. Я выпил и заел каки— ми-то резиновыми сосисками. Я был абсолютно трезв, когда на электричке вернулся в город. На метро доехал до «Чернышевской» и пошел к Таврическому саду. Офис «Возрождения» был уже закрыт. И в «музее-квартире» никого не было. Я устал и решил идти домой — на удачу. Мне нужно было переодеться, с меня текло.

Я шел пешком по Чайковского до самой Фонтанки. Никуда не заходил. И предчувствий никаких у меня не было. Может быть, потому, что я очень устал. Солнце палило как днем, но телом я чувствовал, что уже вечер.

Мимо Летнего сада и Марсова поля я пришел на Мойку. Вот тут, пожалуй, впервые что-то кольнуло в сердце. Я решил просто проверить дверь: убедиться, что мне домой не попасть, и решить, что делать дальше. Короче, я сам полез в мышеловку.

Я вышел из лифта и увидел свою закрытую дверь. Кто-то спускался сверху, и я, чтобы не выглядеть идиотом перед закрытой дверью, позвонил к самому себе. Никто не подошел, конечно. И я еще раз позвонил, от злости. И даже зачем-то прижался ухом к двери.

И тут я увидел, что дверь закрыта не плотно, не на замок. Я дернул ручку, и дверь открылась. Ригельный замок был завинчен. Дверь была прикрыта. Константин, видя, что не сможет передать мне ключ, завинтил замок и прикрыл дверь. Он думал, что я догадаюсь подняться. И я поднялся…

Я вошел в прихожую. Все было как обычно. Может быть, только запах. Пахло не то духами, не то кремом.

Какой-то запах женщины чувствовался. Но я подумал, что запах остался еще от Натали. И смирился с ним. Да если по правде, мне было не до запахов.

Я как-то не подумал сразу, что Константин и уходить может через мою квартиру. Это меняло все. Я понял, что мне нельзя здесь оставаться ни минуты!

В комнате я скинул с себя взмокший от пота «прикид» и переоделся в рубашку сафари и светлые брюки. Уходя, заглянул машинально на кухню и обомлел. Дверь в чулан была распахнута настежь. Я бросился ее закрывать, но увидел, что и раздвижная потайная дверца в чулане тоже была не закрыта. Чулан был освещен закатным светом из соседней кухни. Наверное, уходя, Константин очень торопился.

Я зашел в чулан и наклонился, чтобы закрыть потайную дверцу, но тут я увидел, что на полу той кухни разбросаны какие-то листы. Один лежал совсем рядом с дверцей, и я его поднял. Это была страница ксерокса моей «Тайной истории». Я не думал о том, почему моя работа оказалась разбросанной на полу. Я понял только, что это улика, и решил ее убрать. Я вылез на ту кухню, прислушался — было тихо, — и я собрал с пола листы. Их было немного, основная часть работы оставалась в квартире. Я решил забрать и ее.

На кухонном столе был накрыт завтрак. На двоих. Две старинные кофейные чашки с пастушками, две рюмки и ополовиненная бутылка библейского коньяка. На ободке одной чашки, у ручки, темнел след губной помады. Она была здесь! Неужели Константин застал их за завтраком? Я подошел к столу ближе. В пепельнице было всего два окурка. Два черных окурка крепких французских сигарет… Здесь с ней сидел Константин до или после всего?… Что здесь вообще произошло? Я ничего не мог понять. Чисто машинально я схватил недопитую рюмку и выпил. Чтобы успокоиться, чтобы освежить мозг. Волшебный напиток мне не помог. Ничего нельзя было решить, не осмотрев всей квартиры.

Я приоткрыл дверь в коридор — там никого не было. Входная железная дверь была закрыта на мощные замки. Я немного успокоился. До меня тут еще никто не был.

Листы рукописи валялись в коридоре.

Я пошел к комнатам, на ходу собирая листы.

Основная часть рукописи была разбросана в зале на ковре. Я остановился у арки и заглянул в залу. Там никого не было.

На стеклянном журнальном столике у кожаного дивана лежала раскрытая папка, в которой находилась рукопись. Окна были зашторены. Я собрал все листы и положил их в папку. Я не заметил, что вместе с моей рукописью я собрал в папку и подлинник старинных масонских бумаг из гарнитура барона Геккерна. В комнате был полумрак, и мне некогда было рассматривать страницы…

Я собрал рукопись, завязал папку и, уходя, решил все-таки осмотреть остальные комнаты. Ведь если Константин так торопился, значит, он доказал, что он не раб. Значит, труп должен быть здесь. Куда же ему деться? Я боялся, что Константин и у трупа мог оставить улики.

Сначала я осмотрел узкую комнату, примыкающую к моему кабинету, где Мангуст смотрел телевизор. Там все было в порядке. По-моему, Константин туда даже не заходил. Я заглянул в спальню. Там все было перевернуто. Я уже хотел закрыть дверь, но на полу у самой двери увидел кредитку. Я ее сразу узнал. Бело-красная кредитка VISA. Моя кредитка. Здесь ее Константин случайно потерял, решил я. И сунул ее в задний карман.

Я взял то, что принадлежало мне. Я честно заработал эти деньги, работая пять лет без отпусков. И крови никакой я на ней не заметил. И не мог заметить. Полумрак во всех комнатах был! И кредитка была бело-красная! Как заметить капельку крови на красном?

Я сунул кредитку в задний карман и вышел в зал. Трупа нигде не было. Это было странно.

Может быть, Критского тут вообще не было? Может быть, Константин застал тут только ее? После бурного выяснения отношений они помирились и вместе ушли? Но почему они ушли через мою квартиру? Почему по полу разбросана моя рукопись? Этого я не понимал. Мысли мои стали путаться. Или я смертельно устал, или в библейский напиток подмешали какое-то зелье…

Я испугался, что могу упасть прямо здесь на ковер. Упасть и уснуть. Я взял себя в руки и решил срочно добраться до своей квартиры.

Но в коридоре я споткнулся о пистолет…

Я не специалист, конечно. Но «Беретту-90» я сразу узнал. Я запомнил ее очень хорошо. Когда мне ее предлагал Мангуст, он разрешил мне потаскать ее с собой целый день. Я целый день ходил с «Береттой» в кармане. Очень спокойно себя чувствовал. Удивительное ощущение покоя и независимости. Солидности и силы. Целый день я чувствовал себя настоящим человеком. Но решил, что не стоит рисковать, и тонны баксов было жалко…

Я поднял с пола «Беретту» и тут же понял, что напрасно это сделал. Но трупа-то не было! А если нет трупа — зачем на полу пистолет? Я засунул его за пояс.

И тут я заметил, что дверь в ванную приоткрыта…

Черт меня дернул туда заглянуть!

Хотя уйти я бы все равно не успел. Они уже поднимались на лифте. Я слышал шум лифта, но эта приоткрытая дверь в ванную просто заворожила меня. Я зажег свет и заглянул.

Он сидел на золоченом унитазе, откинувшись грузным телом на фарфоровый бачок, в спущенных ниже колен цветастых трусах. В заросшей волосатой груди следов пуль было не видно. Кровь текла у него изо рта. Вернее — уже давно не текла. Кровь запеклась на лице, на шее, на жирной обвисшей руке и застыла лужей на узорчатом кафельном полу. Темная бордовая кровь… «Пожилой ангел» удивленно глядел на меня широко открытыми глазами.

Я сказал ему:

— Мне очень жаль, Гельмут…

Тут я услышал, как в железных дверях поворачивается замок. Я уже не различал, где сон, а где явь. Мне казалось, что все это мне только снится. Как выстрел щелкнул второй замок. Я вздрогнул, прижал к груди папку с рукописью и машинально вырвал из-за пояса пистолет. Чисто машинально! Откуда я мог знать, кто сейчас войдет?

Я достал «Беретту» и направил ее на дверь.

Вошли генерал Багиров и майор Юрик.

Майор сказал с порога, засунув руку в карман пиджака:

— Брось оружие.

Я уже слышал здесь эту фразу, когда вошел с топором к Мангусту. Все повторялось как в дурном сне.

Я улыбнулся майору.

— А-а… Опять иностранное кино?

— Брось оружие! — повторил Юрик.

— Пошел ты на х… — засмеялся я и прижал к животу рукопись.

Выстрела я не услышал. Я увидел, как пуля пробила папку и на пол посыпались мокрые красные листы моей «Тайной истории России»…