«Рублевский» жанр нашей литературы

Елена ЧИЖЕВСКАЯ

«Рублевский» жанр нашей литературы

Приключенческий жанр любят очень многие — если не в виде романов, то фильмы о приключениях любят смотреть уж точно. На что вообще даны чело­веку воображение, способность мечтать? На то, например, чтобы в кои-то веки воспарить над давящей повседневностью и унестись с порывом свежего ветра в загадочный Зурбаган — как это делал полуголодный и больной Александр Грин, умиравший в Старом Крыму...

Приключенческий жанр, пожалуй, древнейший в мировой литературе. Гомеровская «Одиссея» до сих пор способна увлекать и нас, современных людей, — если, конечно, человек не окончательно заморочен бесконечным «компьютерным сидением» или, извините, безудержным «заколачиванием бабок». Странствия любознательного человеческого духа издавна принимали разные формы: фольклорных волшебных сказок, рыцарских романов, «плутов­ских» романов, романов «плаща и шпаги», литературных сказок (Перро, Одоев­ский, Гофман, братья Гримм, А. Толстой, Памела Треверс). С приближением и наступлением эры научно-технической и космической пришел черед литерату­ры научно-фантастической (достаточно вспомнить Верна, Уэллса и Бредбери, а из советских — Беляева и Ефремова); в настоящее время появляются и иные ее разновидности (Пелевин, Лукьяненко). Вот и наша, белорусская, литература внесла свой достойный вклад в эту богатейшую «копилку чудес»: речь идет о цикле из 4 романов «Авантюры Прантиша Вырвича» Людмилы Рублевской. В нем в изобилии имеется все, чем так увлекает нас литература этого жанра: интриги сильных мира сего, тайны подземелий, поиски сокровищ, мистические реликвии, похищения, схватки не на жизнь, а на смерть, но главное — сильные духом люди, их верная дружба и настоящая любовь, по которым, вероятно, втайне тоскует сегодня наш рационалистичный и прагматичный мир. И вот что очень важно: эти захватывающие события происходят на нашей земле, в род­ных или хорошо знакомых нам местах — Полоцке, Менске, Слуцке; действуют живые, понятные нам люди, в чем-то похожие на нас сегодняшних, — и потому все это гораздо больше говорит нашему уму и сердцу, нежели «Тайны мадрид­ского двора» или подвиги французских мушкетеров.

Верный признак действительно талантливой приключенческой литерату­ры — если не можешь отложить книгу, пока не дочитаешь ее до конца. Так и происходит наверняка с книгами «Прантишева» цикла у его читателей. Однако ограничиться тем, что просто назвать их интересным чтением, — нельзя. Это, пожалуй, рождение оригинального жанра нашей литературы. Конечно, возник он не на пустом месте. Есть у нас и «Фантастические рассказы» Яна Барщевского (малый жанр), есть замечательный Владимир Короткевич с его «Черным замком» и «Дикой охотой» (исторический детектив), есть и Янка Мавр, незаслуженно забытый, с его «Полесскими робинзонами» и «Страной райской птицы» (детская литература). Однако приключенческий цикл Людмилы Рублевской имеет свои особенности, которые дают основание для такого категоричного утверждения.

Поэтому — немного подробнее об этих особенностях (и достоинствах) «Прантишева» цикла.

Прежде всего хочется отметить исторический фон романов — серьезно изу­ченный автором. Никакой приблизительности, свойственной многим, даже хре­стоматийным, произведениям этого жанра! В самом начале цикла точно и вместе с тем образно отражена историческая обстановка накануне разделов Речи Посполитой: «1759 год от Рождества Христова, времена смутные, чужие войска так и рыщут по стране; одни магнаты сотрудничают с россиянами, другие интригуют против, сеймы срываются одни за другим... В Пруссии война, король-саксонец удрал из своего Дрездена в Варшаву. С собственным народом сладить не может, а до здешнего ему и совсем как до сухой груши... Он даже по-польски, сидя на польском троне, не научился изъясняться, не говоря уж о белорусском языке. А соседи, слабость власти почуяв, не прочь снова погулять по литвинским зем­лям. Потому что земли эти искони на перекрестке, добывают их... упорно, столе­тиями, не жалея средств и жизней человечьих... »

Через весь цикл красной нитью пройдет эта тема — трагичной судьбы Бела­руси, которой Господь определил быть перекрестком самых разных интересов: политических, экономических, культурных, конфессиональных, этнических... Автор не делает громких заявлений и выводов «от себя» (что вообще неуместно в произведениях подобного жанра), но большой фактический материал, соб­ранный ею, сам по себе просится к осмыслению. Размышляют и горячо спорят о судьбах своей родины герои романного цикла — а вместе с ними и мы, читатели, потому что через два с половиной столетия (!) после описанных событий то, что волновало и болело тогда, остается актуальным и сейчас...

Интригуют, враждуют, мирятся и снова враждуют между собой реальные исторические личности: Радзивиллы, Сапеги, российская императрица Екатери­на II, фаворит Григорий Орлов, циничный и изворотливый дипломат Репнин и другие. В персонаже князя Михала Богинского, сибарита и «любимца муз», легко узнается великий гетман литовский Михал Казимир Огинский: он и на флейте отлично играет, и для арфы педаль изобрел, и прекрасные картины пишет — пря­мые авторские подсказки...

Даже неодушевленные «персонажи» — чудеса техники XVIII века — не являются плодом разыгравшегося воображения автора. Красочно описанная «железная черепаха», шагающая и стреляющая (современному читателю она покажется неким «гибридом» танка с НЛО) «заимствована» у Леонардо да Винчи. Подводная лодка-душегубка, из которой герои выходят, как Иона из чрева кита, «вызвана к жизни» ученым немцем по чертежам российского самородка Ефима Никонова.

С новейшей (для того времени) техникой соревнуются за души людей и старинные реликвии: «рамфея святого Маврикия» (она известна еще как копье Лонгина), шлем Альбукасиса, корона святого Альфреда. Вокруг них, неодушев­ленных, кипят нешуточные живые страсти — для этого они и понадобились автору. И роль свою сыграли прекрасно. А сам автор ненавязчиво дает понять: не от них, реальных или мистических, зависит наша жизнь, а от нас самих — ума, чести, совести, силы воли, труда, любви...

Историзм и художественный вымысел в романах Л. Рублевской отлично уживаются друг с другом. Сложные и опасные, даже диковинные ситуации, в которые попадают герои за каждым поворотом сюжета, не выглядят надуманны­ми именно потому, что тесно увязаны с реальными историческими событиями на землях Речи Посполитой. Если страна представляла собой такой бурлящий котел, то в ней все возможно — примерно так может рассуждать читатель, и будет прав.

Приключения в романном цикле Л. Рублевской — это как причудливые узоры, вышитые на полотне. А само полотно — реальная жизнь. Множество ярко выписанных эпизодов, на первый взгляд разноплановых, на удивление плотно, как художественные мазки, соединяются в широкую панораму разных соци­альных слоев той эпохи. Многоцветным калейдоскопом проходят перед нами магнаты, «посконные» шляхтичи, горожане, мужики, иезуиты, ученые мужи, солдаты, студенты, «лесные братья», лихие наемники, заезжие аферисты и шпио­ны, крепостные актеры, «либертены», получающие омерзительное удовольствие от собственной жестокости... Похоже, автор не забыл никого, чтобы социальная картина эпохи получилась как можно более полной и реалистичной — главным образом, на наших родных землях, но не только. Во Франции наши герои стал­киваются не с благородными мушкетерами, а с порочными аристократами: они глумятся над простым народом и, напуганные «до визга» грядущей революцией, способны на чудовищные деяния... В Англии наши герои сразу оказываются обворованными — как выясняется, «хорошо» грабят и убивают и в этой «цивили­зованной» стране, изображающей из себя безупречный пример для всего мира... Необычное явление представлял собой «бойцовский клуб», где можно было наблюдать схватку лорда с уголовником — этакая «демократия» от пресыщенно­сти жизнью и поиска острых ощущений любой ценой...

Но, как говорится, бог с ними — с теми Англией и Францией. Нам бы со своей страной разобраться.

Бесконечные кровавые интриги магнатов в борьбе за власть — самая, пожалуй, характерная черта той эпохи. «Знаешь, какие страсти бушевали, когда польский трон делили? Август [саксонский] на него сел не только потому, что россияне поддержали да партия Чарторыйских, но и потому, что остальные не могли друг друга одолеть и решили: пусть ни вашим, ни нашим». Эти полити­ческие игрища, в которые поневоле оказывается втянутой вся несчастная стра­на, — порождают и все прочие беды. Известное дело: паны дерутся, а у мужиков чубы трещат.

Честно представил автор на наш суд порочные нравы и образ жизни этой касты «небожителей», а мог ведь возникнуть соблазн впасть в умиленное при­украшивание «родной» аристократии — хотя бы «назло» многолетней традиции изображать нас, белорусов, исключительно нацией мужиков. Так, поначалу и юный шляхтич Прантиш, воспитанный на «рыцарских идеалах» шляхетства, пропитан «по самую макушку» кастовыми предрассудками... Но автору истина дороже. Не идеализирует Л. Рублевская знаменитый «сарматский» принцип «равенства» в шляхетском сословии, не зависевший якобы от титула, состояния и должности. «Известно, шляхтич к шляхтичу должен обращаться «пан-брат», как к равному, независимо — магнат ты или «посконный», у которого ни одного холопа не имеется. Но в действительности шитый золотом кунтуш облезлому соболю не ровня. С братьями Володковичами, что с Радзивиллами водятся, столкнешься не в добрый час... сто и одна плеть обеспечены. Ни за понюшку табаку — так, для форсу».

Как известно, короля играет его свита. Так и за каждым большим паном тянулся огромный шлейф из мелкой шляхты, в чьи обязанности входило изо всех сил доказывать, что именно их пан — самый важный: сытный кусок за панским столом надо было отрабатывать. И издевки пана принимать как неизбежное при­ложение к тому сытному куску...

Распущенность магнатов, как следствие их полной безответственности и без­наказанности, прямо-таки вопиет. Вот старший брат будущего короля Станислава Понятовского, Юзеф, «по Варшаве в карете разъезжает в компании любовницы Юзефки... А та — в костюме Евы, прости Господи...». Вот полоцкий воевода Александр Сапега «добивается булавы польного гетмана литовского; говорят, дал кабинет-министру королевскому немерено денег... даже жену свою подослал к его сыну, чтобы своими прелестями одарила. Бесчестья огрёб, но ничего не добыл».

Резко выписан образ Иеронима Радзивилла — жестокого до безумия (или безумного до жестокости?). «Попасть в подвалы Радзивилла Жестокого — все равно что в пекло. Никто оттуда не выходил живым, узники разных званий гнили живьем. А пана еще и подбадривали крики и стоны заключенных — поэ­тому пыточное мастерство в его замках ценилось выше даже поварского. <...> Простых врагов князь приказывал зашивать в медвежьи шкуры да собаками травить. Но и подлизываться к нему опасно. Один слуга хотел было перед паном выслужиться, сказал, что имеет единственное желание — быть всегда на глазах у господина... Так тот приказал повесить его перед своим окном — чтобы сбылась мечта бедняги. Три жены сбежали от князя, намаявшись... »

При всем том князь Иероним — ценитель и покровитель искусства. Пользу­ясь этой «слабостью» своего несимпатичного персонажа (не все же ему пытать и казнить), автор не упускает возможности поближе познакомить читателя с таким необычным явлением, как крепостной театр. Почему необычным? В таком виде оно, пожалуй, имело место только у нас. Прежде всего, поражает разносторонняя талантливость выходцев из «мужичьей среды». «А какой талантливый местный люд, — восхищается директор-итальянец слуцкого театра. — Крепостная девуш­ка, выросла в черной избе, и вдруг — танцует, как античная богиня, и передает все тонкости переживаний царевны Навсикаи, всматривается в ожидании Одис­сея в мнимую морскую даль так, что светская публика плачет, смывая пудру. А та девушка и моря не видела!..» (Когда наш знаменитый поэт позднее написал известную строку «бо я мужык, дурны мужык», он вовсе не имел в виду мнение мужика о самом себе — таковым его удобно было считать многим другим... )

Однако каков покровитель — таково и искусство. Да, слуцкий крепостной театр Иеронима Радзивилла был одним из лучших театров Европы: с хорошей сценой, с передовой по тем временам машинерией, с прекрасными оперной и балетной труппами. И он же являл собой ужасающий образец подневольного искусства, опекаемого не знавшим удержу деспотом. «Князь может больного артиста выгнать на сцену, а если оплошает — посадить в карцер... Дети в балет­ной школе умирают без счета... Забирают их у родителей, крестьян и простых горожан, — насильно! На сцену жолнеров выводят! С оружием!»

Почему болеют и мрут артисты — становится понятным из описания репе­тиции, настолько убедительного, что мы словно присутствовали на ней сами: «...Спектакль представлял собой странную смесь оперы и военной подготовки... Артисты были при полном параде, как во время премьеры, и старались, как жолнеры на плацу... Кроме взрослых в балете участвовали и дети... Ребятишки, худенькие, как щепочки, набеленные и нарумяненные, двигались как заводные... Но неожиданно действо прервалось страшным ругательством на немецком. Похожий на лягушку пан выскочил на сцену и принялся лакированной тростью бить по рукам и ногам артистов, которые, по его мнению, ошиблись. Доставалось и детям, но они, как и взрослые, не плакали и не уклонялись от ударов, а засты­ли в нелепых скульптурных позах... Никто не вскрикивал, не стонал — звучали только ругательства и глухие удары».

А вот эстет-садист Иероним выступает в роли этакого «пигмалиона», но только наоборот: тот греческий скульптор, как известно, оживил прекрасную статую, а наш украшал свою пиршественную залу живыми людьми, превращен­ными в статуи: «Прантиш вспомнил рассказы о крепостных актрисах, которых вынуждали изображать статуи, — присмотрелся... И действительно, мраморные богини дышали! <.. .> Одна случайно переступила с ноги на ногу и тут же замер­ла под злобным взглядом придворного маршалка...»

О многом говорит даже «просто» описание повседневного обеденного стола магната: «...Стол был богатейший... Кабанчики с приставленными крыльями... Щуки, с головы отварные, внутри запеченные, с хвоста жареные... Серебряные сервизы — сложные конструкции из тарелок на изящных маленьких колоннах, украшенные изображениями античных богов... Роскошь! А есть не хочется». Такой краткий вывод после развернутого описания — сильный авторский прием: он разом, без лишних слов, сводит на нет все расписанные ранее красоты...

Читатель мог бы уже и забыть про этот пиршественный стол магната среди множества другой интереснейшей информации, но... в следующей книге цикла он встретит (неслучайно) описание другого обеденного стола — мужицкого, в нищей деревне у никудышного пана: «В хатах дышать было нечем, скотина содержалась вместе с людьми. Особенно поражало то, что вместо стола в полу был выкопан глубокий ровчик квадратной формы. На его край садились, спустив ноги, а центр использовали как стол <... > ...Кусок чего-то черного, похожего на торф... это их хлеб... толченая кора, мякина, сушеная лебеда... А зерно... которое они вырастили, уже все свезено в панские клети — был недород, а подушное [налог с «души»] не скостили». Поневоле вспомнишь тот стол и сравнишь с этим — как говорится, почувствуйте разницу...

Конечно, далеко не все белорусские мужики так бедовали, немало было и более «справных» деревень (что отмечает и автор), и все же этот умело исполь­зованный прием контраста ошеломляет...

В общем, автор «всего лишь» описывает, а выводы читатель уж делает сам. Полное презрение к человеческой личности и самой жизни человеческой — основная, пожалуй, «нравственная» норма в клане магнатов. Что уж говорить о сладострастном садисте Иерониме, если даже утонченный эстет Богинский не гнушался коварно нарушить данное им честное слово! В соответствии с неглас­ным «кодексом чести магната», выдать на растерзание, в случае «надобности», даже того, кто помог или спас, не есть подлость или предательство. Любой поступок высокородного пана, даже самый низкий, хорош и справедлив «по умолчанию». Все «прочие», кто не имеет высокой привилегии и счастья принад­лежать к клану знати, — пыль на панском сапоге. Служить пану, пусть и ценой собственной жизни, — это уже само по себе и святой долг, и большая честь для этих «прочих». Таково губительное воздействие неограниченной власти на душу человека. (И сколько же «благородных» поколений должно было смениться, чтобы такая «мораль» прочно засела уже в самих фамильных генах?) Вполне испытал на себе «сладость» этой чести и «посконник» Прантиш Вырвич, полю­бивший надменную княжну Полонею Богинскую. Впрочем, автор старается быть справедливым: случаются и у «небожителей» проблески положительных чувств, если совесть не совсем заглохла: легкий стыд за совершенную подлость, даже некоторая благодарность или сочувствие, — потому и получаются эти персонажи живыми, не трафаретными.

...Конечно, было в жизни шляхты (особенно литвинской) и совсем другое: и воинская доблесть, и честь, и настоящее благородство — это мы тоже найдем в «Прантишевом» цикле Л. Рублевской. Как всякий настоящий художник, она не может ограничить себя одной краской — черной или белой...

«Благодаря» одному из главных героев, Балтромею Лёднику, выходцу из мещанской среды, автор получил возможность представить нам жизнь другого, отличного от шляхетского, социального слоя — городских обывателей. «Добрей­ший человек [Иван Ренич], только странный: идет улицей, в книгу нос уткнув, ночами в трубу на звезды смотрит, ящериц и других тварей в банках со спиртом держит... А еще подозрительно, что с евреями дружит, с аптекарем Лейбой сколь­ко вечеров за учеными разговорами провели! Говорит, все мы Божьи существа, всем Господь одну землю дал, в одном городе поселил, на один рынок ходим — и нечего нам делить, когда враги нашу землю поделить мечтают. Не иначе — каббалист и чернокнижник».

Типичные понятия и нравы местных обывателей представлены не прямым описанием, а через их отношение к «книжному человеку» Ивану Реничу. Почему «наградили» его клеймом «чернокнижника»? Потому что любые интересы и по­требности, выходящие за пределы бытовых нужд и забот, им непонятны и глубоко чужды. А эти подозрительные для них заявления, что «все мы Божьи существа» и «нечего нам делить»?.. Узкий круг понятий мещанской среды не допускает ина­комыслия. Все, что из него выпадает, вредно и даже опасно. Слабым лучом света выглядят в этой среде местные интеллигенты — торговец книгами и аптекарь. Кстати, такие люди, хотя и редкие, были типичными для эпохи Просвещения. Они искренне верили, что стоит дать всем людям образование — и мир сразу изменится к лучшему. (Вся дальнейшая история показала, что одного образова­ния для этого далеко не достаточно...)

Весь цикл построен на повествовании о похождениях двух главных героев — «посконного» шляхтича Прантиша (Франтасия) Вырвича и его слуги, а потом наставника и друга Балтромея (русское соответствие — Варфоломей) Лёдника, ученого доктора, мещанина по происхождению. Блестяще выписанная пара Прантиш — Лёдник напоминает классическую пару «хозяин — слуга» (она нередко встречается в мировой литературе), но только наоборот: хозяин (Прантиш) больше подходит на роль практичного, с авантюрной жилкой Санчо Пансы, а слуга (Лёдник) — на роль Дон Кихота, мечтателя и идеалиста. Но это, конечно же, совсем иные образы — как и сама эпоха и «география» повествования.

В начале повествования Прантиш — беглый школяр Менского иезуитского коллегиума, «а сегодня — пройдоха, голодранец, бродяга, галыганец и как там еще чествовала его торговка булками на Нижнем рынке, и что впереди — неиз­вестно, ведь в восемнадцать лет даже святой Франциск Ассизский имел в голове ветер, а в руках — чарку вина... А почему бы школяру, который основательно овладел кухонной латынью, не дойти до Дрездена или даже до Рима? Повсюду найдется жирная торговка булками, которая иногда теряет бдительность ради... перепалки с соседками по базару, и уж ясное дело, совершенно не способна догнать шустрого, как ртуть, потомка обнищавшего шляхетского рода Вырвычей герба «Гиппоцентавр»...» Всего несколько строк — а сколько «информации» о герое содержится в них: и фамилия, и происхождение, даже с гербом, и неко­торая образованность, и мечты, и кое-какие живописные черты характера — в общем, выразительный эскиз к портрету героя в юности, причем (схожий прием) сделанный им самим. Автор здесь как бы и ни при чем. Такая «отстраненность» станет одной из сильных сторон писательской манеры Людмилы Рублевской на протяжении всего цикла: скромно «отойти в сторону», чтобы предоставить свободу мыслей и действий, и даже сам рассказ — своим героям. В результате они перестают быть для нас литературными персонажами и становятся живыми людьми.

Не подумайте: наш герой не какой-нибудь прогульщик или воришка (булки на рынке не в счет — это от голода)! Причина его побега из коллегиума — благо­родная месть за товарища, погибшего по вине злобного «латиниста». «И однаж­ды пан Бонифациус, поздно придя в свою комнату, услышал хлопанье крыльев и страшное карканье. Вокруг летала нечистая сила, орала и била крыльями по лысой голове, наполненной спряжениями латинских глаголов... Когда прибежали на дикие крики учителя, он мог только хрипеть, да еще, лежа на полу, что-то от себя отгонял руками... Это «что-то» при зажженном свете оказалось вполне материальным: по комнате летали десятка три ворон... перья кружились черной метелью, ну и обгадили божьи твари все что могли.

Кто напустил птиц в комнату, выяснилось быстро: в каждом классе имелись свои «цензоры», назначенные ректором, они не считали бесчестьем выдавать товарищей. За Прантишем прибежали целой погоней, как за литовским волком... Но Вырвича так просто не поймаешь!.. Так что назад в Менск дороги нет».

На первый взгляд кажется, что здесь просто мастерски рассказан курьезный случай из жизни коллегиума, а шкодливый ученик и нелюбимый им учитель словно пришли к нам не из XVIII столетия, а прямо сегодня, разве что «методы борьбы» другие. Задача была — позабавить читателя, и она решена на «отлич­но». Но взглянем внимательнее на этот «вороний инцидент». Воображение пана Бонифация явно склонно было «рисовать» ему нечистую силу во всем и везде — типичная черта иезуита... «Голова, наполненная спряжениями латинских гла­голов», могла принадлежать только черствому педанту, лишенному живых чело­веческих чувств. Очевидно, типичный преподаватель коллегиума — других не держали. Автор не любит прямолинейности в психологических характеристиках, предпочитает давать их через косвенные признаки или «глазами» других персо­нажей, и такие «косвенные характеристики» получаются гораздо более выра­зительными. Кстати, и читательская мысль не потребляет уже готовое, а может поработать сама...

И еще важный момент. Вряд ли наши читатели, не пресыщенные знани­ями по родной истории, хорошо представляли себе порядки в Менском иезу­итском коллегиуме того времени. Упомянутые здесь «цензоры», официально назначенные доносчики, — интересная деталь, говорящая о многом. И таких исторических деталей в романах «Прантишева» цикла множество, поэтому еще одно ценное качество этого цикла — познавательность. Автор даже и не скрывает своего горячего желания заинтересовать нас богатейшей историей своей страны: при всяком удобном случае упоминает выдающихся личностей, «пристегивает» примечательный исторический эпизод, часто курьезный, или приводит цитату из старинного документа. Причем умеет сделать это есте­ственным образом, «к слову» — без назидательности, используя оригиналь­ные ассоциации.

Так, например, когда действие будет перенесено во Францию и речь зайдет об «Оленьем парке» любовниц, который фаворитка мадам Дюбарри устроила для старого греховодника Людовика XV, автор находит удобный предлог позна­комить читателя с нашим старинным законодательством: «Да, тут не действует раздел девятнадцатый, артикул тридцать шестой Статута Великого Княжества Литовского: “Сводники и сводницы, ради устранения распущенности и склоне­ния женщин к разврату, не могут быть терпимы, таким людям следует отрезать нос и уши, если же они будут продолжать заниматься тем же самым и после наказания, то лишать их жизни”.

Автор, с помощью своих героев, не упускает возможности напомнить нам о существовании богатейшего древнегреческого эпоса (а возможно, и заинтере­совать им читателя), — ведь и мифы, и эпос на протяжении многих веков были сокровищницей сюжетов, идей и образов для философов, литераторов, худож­ников. Героям «Прантишева» цикла часто случается попасть в такой переплет, что спасти может только «художественное» отношение к жизни, хорошо прип­равленное юмором. С горя они даже затевают игру — сравнивают свои зло­ключения со странствиями Одиссея. Столько пожаров и руин довелось видеть им за время своих странствий, что «на десять Трой хватит». Жуткий плен у барона-«прогрессиста», в котором долго содержался и жестоко эксплуатировался Лёдник, сравнивается с пленом Одиссея у нимфы Калипсо: «исчезнувший для мира, заколдованный герой, потерявший чувство времени». Умная, волевая и талантливая паненка Доминика отлично подошла на роль царевны Навсикаи: она помогла своему «Одиссею», Прантишу, выйти из опасной запутанной ситуации. А уж когда наши герои оказались «между двух огней» — российскими войсками и конфедератами, — тут им сразу вспомнились страшные мифические Сцилла и Харибда... Недаром Прантиш, у которого обнаружился литературный дар, заду­мал создать свою эпическую поэму о странствиях белорусского Одиссея — если, конечно, сам выйдет из них живым...

Вот такие прекрасные ассоциации и жизнь героям облегчают, и авторское повествование украшают...

Однако пора вернуться к героям романного цикла.

Второй из героев классической пары, в противоположность юному школя­ру, — немолодой уже Балтромей Лёдник, обладатель двух дипломов: доктора вольных наук Пражского университета и доктора медицины Лейпцигского уни­верситета — а также бывший алхимик и раскаявшийся чернокнижник.

Бутрим «был сыном полоцкого скорняка... но единственный сын... отца силь­но разочаровал... скорняка из него не вышло бы никогда, хоть с самого всю кожу сдерни. Недотепу пришлось отдать в ученики к чудаковатому владельцу книжной лавки и переплетной мастерской купцу Ивану Реничу». «Недотепа» — потому что книжками интересовался юный Бутрим гораздо больше, чем выделкой шкур. Здесь тот же прием «косвенности»: это грубоватое определение на самом деле характеризует не парнишку, а его отца: через его отношение к сыну как к «недо­тепе» мы словно воочию видим самого скорняка — простого честного трудягу, в понятии которого увлечение книгами — бесполезная дурь. Впрочем, это все же был неплохой отец: ему хватило ума не запирать мальчишку «для вразумления» в чулан, а «смириться с тем, что сын пойдет по ученой части». Это будет Полоц­кий коллегиум, два университета, «докторская цепь на грудь», общение с ученым миром Европы...

Сын полоцкого скорняка возник в романе, конечно, неслучайно. Он сразу напоминает нам другого славного сына полоцкой земли — Франциска Скорину. Далее и сам автор сравнивает разностороннего, жадного до знаний своего героя с нашим знаменитым просветителем. Правда, сравнение неожиданное: «Новые и новые знания пьянили сильнее вина... более, чем богоугодное лекарское дело, захватили его науки тайные... Найти философский камень!.. А что, даже другой полочанин, славный Франциск... несколько лет жизни на обретение того камня угробил, перед тем как начал книги печатать». Так, «между прочим», расширяет автор наше представление о славном первопечатнике. Увлечение Скорины алхи­мией не должно умалять нашего к нему уважения: для эпохи Возрождения в Европе был вообще характерен мощный порыв к познанию мира во всем его раз­нообразии. Зарождавшаяся наука ставила перед собой, в частности, благородную задачу борьбы с процветавшими тогда дичайшими суевериями. (Многочисленные примеры таких суеверий тоже приводятся автором: вопиющая расправа — выма­зывание дегтем и закапывание живьем в землю — с бедолагой, подвернувшимся под руку замученным эпидемией «язвы» мужикам, или, при затянувшихся родах, «выманивание» младенца на свет Божий... сахаром. Что поделаешь — без таких «деталей» картина эпохи была бы неполной.)

В том «первобытном научном бульоне» очень трудно было отличить поис­ки истины от опасных заблуждений — даже и благонамеренным ученым. Но было ведь немало и таких, которые сознательно стремились вломиться в темные потусторонние области с целью получить власть над жизнью и самой душой человеческой. Во второй книге цикла автор делится с нами малоизвестными све­дениями о знаменитом «докторе Ди» — английском механике, оптике, географе, но одновременно — «собеседнике» потустороннего мира и «специалисте» по «тайным наукам». Таких «докторов» было гораздо больше, чем принято думать. Это и была одна из причин, почему тайные общества сатанинского толка распло­дились как грибы по всей Европе... В четвертой книге автор подробно повествует об «Обществе прогрессивной медицины» — о его преступных целях и отврати­тельных «методах»...

Лекарь и хирург от Бога, выдающийся ученый и самоотверженный доктор-практик, свято соблюдающий клятву Гиппократа, Лёдник несчетное количество раз спасал здоровье и жизни людей. Под стать ему и верная супруга — прек­расная лицом и душой женщина, талантливая лекарша и повитуха. Свое имя — Саломея — она получила тоже неслучайно. Наверняка вспомнилась автору Саломея Русецкая, необычная женщина, знаменитая в свое время лекарша. Можно по-разному относиться к перипетиям ее личной жизни, но успешно делать операции на глаза — в восемнадцатом-то веке! — это вам не шутки. (Еще и еще раз удивляешься тому, насколько богата наша земля талантами. Вспомина­ется, как при посещении группой наших туристов Кракова экскурсовод, пожилая польская учительница, честно признала: «Семьдесят процентов знаменитых поляков — белорусского происхождения».)

Не раз «в благодарность» за помощь и спасение нарывался Лёдник на обви­нения в колдовстве. Правда, причиной тому было не только дремучее невежество его пациентов. Л. Рублевская и здесь не ограничивается однозначно положитель­ной характеристикой: человек ведь не из однородного теста слеплен — он «со всячинкой». Так и любознательность, ценнейшее качество, может быть направле­на по ложному пути: в липких сетях «пауков от науки» неоднократно случалось запутываться и Лёднику — с его пытливым и благородным умом. «Чернокниж­ник» искренне каялся, отрекался, снова увязал и снова каялся... Только большая любовь к близким людям и преданность им спасла его от темного наваждения.

Исключительно привлекателен образ Лёдника — как простолюдина с большим чувством собственного достоинства. Петровское выражение о том, что достоинство человека нужно «не по званию, а по годности считать» было и его «символом веры». Даже в положении слуги он оставался верен своим принципам — и под розгами, и под пытками палачей. Когда «ничтожный ме­щанин» Лёдник (даром что дважды доктор наук) получил шляхетское зва­ние — причем за доблесть в бою, а не по купленному патенту (бывало и такое шляхетство) — это ни в малой степени не изменило его жизненных прин­ципов. Уберегает он от пагубного соблазна «красивой» шляхетской жизни и своего молодого друга. «...Ты можешь представить меня с утра до вечера за пиршественным столом, под который я валюсь, напившись, а потом, едва продрав глаза, лезу защищать свою честь от пана-брата, и мы рубим друг друга саблями из-за кривого взгляда или толчка в плечо?.. А можешь предста­вить, как я ору на сеймике в защиту не самого умного, но послушного депу­тата, которого поддерживает мой патрон?»

Огромное уважение вызывает его отношение к Прантишу, даже когда «глу­пый мальчишка», чванясь своим шляхетством, ведет себя с ним постыдно. За нелепыми выпадами пылкого юнца Лёдник сумел рассмотреть благородство и обостренное чувство справедливости и, в конечном счете, помог ему стать насто­ящей личностью.

Второстепенных персонажей в «Прантишевом» цикле много, но даже как-то неловко называть некоторых из них «второстепенными» в обычном значении этого слова — настолько подробно и убедительно они выписаны. Сопровождая главных героев, они «через себя» емко характеризуют их, а кроме того, суще­ственно добавляют красок в «портрет» эпохи. Правильнее было бы сказать, что они — «немножко менее главные». Вот Полонея Богинская — спесивая магнатка с душой отчаянной девчонки... Герман Ватман — дорогой наемник, разносторон­не «талантливый» убийца, богатырь, циник и насмешник; классический отрица­тельный персонаж, но при этом способен вызвать и некий проблеск симпатии к себе... Раина — «египетская принцесса» при маге-шарлатане, богато одаренная природой актриса с тонкой душой и трагической судьбой...

Вообще, психологические характеристики Л. Рублевской, за редкими исклю­чениями, достоверны и художественно оправданны.

В романах «Прантишева» цикла, при всей занимательности их фабулы, имеет место серьезное осмысление исторических событий накануне разделов Речи Посполитой, причем литературный вкус и чувство меры автору не изменя­ют. Оно основано на хорошем знании нашей истории. Особенно радует непред­взятость автора — ведь, что греха таить, даже наши современники, рассуждая о тех давних событиях, часто впадают в однобокость: поддерживая и обеляя ту или иную сторону конфликта, резко чернят другую. В спорах наших «западников» и «славянофилов» Людмила Рублевская занимает свою позицию: она на стороне объективных фактов, то есть исторической правды.

Так зачастую выглядели, к сожалению, «благородные борцы за независи­мость» своей родины: «Твои паны-братья видят не дальше кончика своей сабли. Державу уже, считай, профукали... Месье Шарль Дюмурье полностью прав, когда называет нравы вождей конфедерации азиатскими и возмущается, что магнаты больше заняты балами, а простая шляхта — грабежами и дуэлями, чем войной. Знаешь, за что его шляхтюки ненавидят? За то, что написал герцогу Шуазелю [французскому финансисту], чтоб перестал выплачивать пенсионы всем этим Пацам да Богушам, потому что они тратят их не на войну, а на гульбу...»

Не лучше и другая сторона: «Может быть, российский генерал-мародер Кречетников лучше нашей шляхты?.. Обоз за обозом из разграбленных имений в Россию шлет! Или мерзавец фон Древич? Этот с семьями конфедератов расправ­ляется, не жалея ни женщин, ни детей».

Так все-таки из-за чего весь этот сыр-бор в несчастной стране загорелся? — возмущенно вопросит иной читатель. Неужели только из-за того, что королем стал Станислав Понятовский, ставленник российской императрицы? Но ведь в стране, где короля выбирают, кто только им не был — и француз, и венгр, и саксонец, то есть чужаки. Тогда чем хуже «свой человек» Понятовский? (Кстати, от образованных поляков можно сегодня услышать, что это был совсем неплохой король — покровитель искусств и «демократ».)

Романный цикл Л. Рублевской помогает найти ответ. Если правящей вер­хушке страны, погрязшей в своих «шкурных» амбициях (как, например, тот же «симпатичный оригинал» Пане Коханку), нет дела до своей страны, ее реальной жизни, ее народа, — тогда до нее всегда найдется дело у соседей: Пруссии, России, Австрии... Недаром говорилось в те времена, что «Польша стоит на бес­порядке» (чему во многом способствовало знаменитое «либерум вето», из-за которого на 48 сеймах из 55-ти не было принято никаких решений). Но на бес­порядке долго не устоишь...

До сих пор вызывает споры вопрос об униатстве. Нередко можно услышать такое мнение: это, мол, самая правильная, «серединная» конфессия, вполне соот­ветствующая нашей «памяркоўнай свядомасці». Оно характерно для людей, мало или совсем незнакомых с историей вопроса. А она четко представлена в диалоге героев:

«— Россия же православных защищает... Елизавета Петровна [императрица] требует, чтобы нас перестали считать диссидентами, уравняли в правах...

— Да, под Польшей несладко литвинам... Сам видел, как православных братчиков камнями забрасывают. Храмы поотбирали, в униатство загоняют. Один такой... миссионер даже приказал православных из могил выкапывать и, как падаль, бросать. [Речь идет об Иосафате Кунцевиче, недавно причисленном к лику святых католической церковью.] Тут мы схизматики [раскольники], но и для русских — тоже схизматики, только уже католиками испорченные. Нас исправлять будут... А что с теми, кто унию признал, сделают... Особенно с простыми мужиками, которых из веры в веру плетьми перекрещивают...»

Получается, что лучше всего бывает тогда, когда религии и конфессии про­сто мирно сосуществуют — без кровавых «разборок» за обладание истиной. С чем не могут разобраться люди — разберется Господь...

Удачно разнообразят картину жизни второй половины XVIII века этногра­фические зарисовки — местные обычаи, верования и суеверия. Вот на перекрест­ке дорог «скособоченный крест с остатками оброчного рушника, лет двадцать назад сотканного девушкой, опасающейся, что не поведут к венцу или что не вернется из славного королевского войска ее милый...». В корчме «от городенцев явственно несло козлиным салом, которым простолюдины, отправляясь в путь, смазывают одежду от паразитов». А вот менские школяры обсуждают, «где взять... физалис и жир дельфина. Потому что если слепить из смеси этих веществ зерна, подержать над огнем, разведенным на коровьем навозе, и дым от этой радости заполнит помещение, то все, кто находится там, покажутся друг другу великанами в облике коней и слонов. Вот бы такое чудо сотворить на заня­тиях по латыни!» И многое другое, не менее колоритное...

Вот то, что хотелось кратко отметить по содержанию романного цикла Л. Рублевской.

Теперь — несколько слов о его форме.

О некоторых авторских приемах уже упоминалось «по ходу дела» — они способствуют живому, непосредственному восприятию текста.

Исключительно точны речевые характеристики героев. Четко выстроена и пересыпана научными терминами речь ученых — Лёдника и Пфальцмана, даже когда они едко поддевают друг друга. Высокопарна грамотная речь магна­та — если, конечно, не задеть его за живое... Речь смекалистого Прантиша может быть какой угодно — в зависимости от того, с кем, когда и о чем идет разговор... А острый язык разъяренной корчмарихи и вовсе творит чудеса: «Ой, горе мне, да чтоб подо мной земля треснула — не было тут никаких бандитов... чтоб из вас черная юшка полилась... чтоб вы брюхом ездили да промеж ушей ветер свистал...» И корчмаровна растет достойной преемницей матери: «Всю корчму перевернули... чтоб их потроха на заборе сохли...»

И здесь же, рядом с такими «глубоко народными» выражениями, встречают­ся латинские фразы. Латынь была международным языком богословов и ученых; студенты и даже школяры могли при случае «блеснуть образованностью». Поэто­му вкрапление латинских фраз в соответствующие диалоги выглядит совершен­но оправданным. Иногда латинская цитата создает и комический эффект: так, Прантиш, намереваясь наврать с три короба, подводит под это «научную базу»: «Homo semper in ore aluid fert, aluid cogitat» («Человек всегда одно говорит, а другое думает»).

Даже нескольких приведенных в этом очерке цитат достаточно, чтобы оценить богатство и образность авторского языка. (Первая книга цикла пере­ведена на русский язык Павлом Ляхновичем, и очень удачно. Остальные пока существуют только в белорусском оригинале, а взятые из них некоторые цитаты переведены для этого очерка.) Прежде всего, это настоящий белорусский язык (и литературный, и народный его пласты), добытый автором неведомо из каких глубин генетической памяти.

Пословицы и поговорки, меткие и к месту используемые, — не «кальки» с русских аналогов, а самобытные, подлинно белорусские. «Хто аглядаецца, той не каецца». «Па чырвоным дыване i ў печку не ганебна зайсщ»; «Палез у бойку, як верабей у крумкачова вяселле»; «Розум не кулеш — у галаву не ўвальеш»; «Пазалащ вароне пер’е — вось табе i пава»; «У гэтым свеце каму матавша, каму булава» и т. д.

Интересно читателю «послушать» народные песни, например старинную «ваярскую», — в исполнении пьяных жолнеров:

Падымалiсь чорны хмары,

неба пакрывалi,

Прыхадзiлi злы татары

ды пад Крычаў сталi,

Запалiлi стары Крычаў,

вежы запалалi.

Стары Крычаў падымаўся,

людзi ў рады сталi.

Или обрядовую, которая обычно пелась на свадьбе сироты:

...Рада б я ўстацi

К сваяму дзіцяці,

Бласлаўленнейка даці...

Дубовыя дошкі

Сціснулі ножкі —

Не магу пахадзіці.

Дубовыя цвечкі

Сціснулі плечкі —

Не магу ўстаці...

Если даже на свадьбе пелись такие песни — тяжкой была жизнь народа...

Или еще — «волшебную», «пад дуду і басэтлю», где христианский святой Георгий побеждает не какого-то там чужого змея, а местного «паганага цмока» из народных сказок:

...Ой, таму цмоку ў дзень па чалавеку,

А ў пятнiцу рана яму двух мала...

Як зачуў Госпад да ўсю праўду:

— А святы Юры, апранайся,

Апранай шаты, шаты дарагiя,

Надзявай боты да ўсё залатыя,

Да iдзi ў стайню, выбiрай каня...

— Ой, Госпадзi ж Божа, сам я баюся,

Ад паганага цмока не адбаранюся.

— А святы Юрай, чаго баяцца?

Сячы канём, вострым кап’ём...

Как-то святой Георгий в нашем варианте не слишком в себе уверен. Но зато совершенно понятно: обращение к Господу обязательно укрепит и поможет в борьбе со злом...

Очень хороши сравнения — там, где автор соблюдает меру в их разверну­тости и количестве. «Молчание затянулось, как варшавский сейм», — все, кто хоть немного знаком с историей Речи Посполитой, оценят остроумие этой фразы. «Приключения без опасности — как затирка без соли», — подбадривает себя «пищевым» сравнением не дурак поесть Прантиш. Униженный и опечаленный Лёдник «побрел... как черный аист с перебитым крылом». Мех на одежде старого шляхтича «моль побила, словно Михал Глинский — татар под Клецком». Отто­пыренные губы судьи-крючкотвора «шевелились, как две бледные гусеницы». «Да здесь вся земля нашпигована шпиками, как окорок — чесноком», — призна­ется воевода Сапега, и т. д.

Есть, конечно, в «Авантюрах Прантиша Вырвича» и недостатки — было бы даже странно, если бы такой большой труд был совершенно их лишен. Встреча­ются ненужные повторы (речь не идет о тех сюжетных повторах, которые автор делает в последующей книге цикла для читателя, который почему-либо не читал предыдущей). Попадаются излишне многословные сравнения и ассоциации, слишком далеко уводящие от поясняемого образа. И трудно представить, напри­мер, чтобы князь Агалинский, даже в сильном подпитии, мог распевать «жалост­ную» песню на «мужицкой мове» про «подлую» любовь пани с мужиком. (Хотя, почему бы и нет? Он не слишком знатен, натура у него широкая, и потому мог быть ближе к народу.) Автор делает это опять же из лучших побуждений — в очередной раз постараться извлечь из забвения наш замечательный фольклор. Если же в данном случае это только стилизация под него, то достаточно удачная. А вообще, приводить примеры недостатков больше и не хочется — настолько перекрывают их достоинства этого большого литературного труда.

В качестве итога хочется подтвердить уже высказанное мнение об оригиналь­ности жанра «Прантишева» цикла Людмилы Рублевской.

Прежде всего, солидный исторический фундамент отличает его от истори­ко-приключенческих романов других авторов. Вальтер Скотт, например, тоже с уважением относился к исторической основе своего приключенческого пове­ствования, но исторический фон в его романах гораздо более абстрактен, размыт, а герои в своих диалогах не вдаются в детали современной им политики и в их идейный смысл. Еще в большей степени сказанное относится к Александ­ру Дюма, который считается классиком жанра, — вспомним кипение страстей вокруг... всего-навсего «подвесок королевы»...

Широкий реалистический социальный срез — еще одна особенность цикла, в отличие от условно-романтической обстановки, в которой разворачивается дей­ствие, например, у Гюго или Жорж Санд.

Психологическая разработка образов точнее и серьезнее, чем это обычно свойственно легкому приключенческому жанру. Вспомним четырех мушкетеров, ставших уже классическими образцами, — и сравним с персонажами Л. Руб­левской. Там каждый из них представляет собой определенный типаж — здесь каждый образ, даже второстепенный, наделен индивидуальными чертами. Более того, образы даны в развитии (характерная черта реализма). На протяжении всего повествования герои «не стоят на месте», меняются — как это бывает и с реальными людьми на протяжении всей их жизни. Достаточно сравнить героев «Прантишева» цикла с теми же персонажами Дюма, которые остаются неизмен­ными (если не считать возраста) и «двадцать лет спустя», и потом еще «десять лет спустя». У Людмилы Рублевской бесшабашный школяр начала цикла «дора­стает» до умудренного жизнью человека, настоящего мужчины и убежденного (не стихийного) патриота.

О многом другом уже говорилось ранее, и повторяться не стоит. Не обо всем и можно сказать в рамках журнального очерка.

Согласитесь: все вышесказанное отличает цикл романов Л. Рублевской от привычного нам приключенческого жанра. Оно и дает право назвать этот жанр «рублевским».

Главное, однако, не в самой оригинальности жанра. Сложно даже пред­ставить, сколько труда было положено автором на то, чтобы поднять все эти пласты — истории, литературоведения, этнографии... Такое возможно только ради любви к своей родине. И пока есть те, кто пишет такие книги и кто их чи­тает, — «рамфея святого Маврикия» будет хранить Беларусь.