«Слышу! Иду!»

3

В телетеатры Моричев забредал нередко, предпочитал при этом маленькие, по-семейному уютные залы на восемь-десять человек. Он никогда заранее не узнавал программ — все равно не досиживал до конца. Скверная привычка профессионально подмечать неточности игры или режиссуры, а подметив, страдать за коллег, обычно портила впечатление. Но эта же привычка снова и снова заставляла застревать у полиэкрана. Страдая, он выпивал три стакана молока и исчезал внезапно и тихо, будто сам уходил в экран.

Театрик «Хельга» был открыт в сторону реки и затенен привязанной козырьком тучкой. Из тучки лил дождь, за нитями дождя сияло солнце, пели парусами бегущие по реке яхты. Хотелось встать и защитить этот ручной дождик ладонями. Как спичку на ветру. Или карликовый японский садик на подоконнике. Но дождик не иссякал, а тучка не рвалась и не таяла.

В зале пять столиков. За одним он, Гельвис Моричев. За другим, уставленным пиалами и чайниками, коротали время два старичка-узбека в халатах и тюбетейках. Эту программу он знал — «Ночь напрокат» с Дану Думиану и Мирабеллой Конти, с ним, Моричевым, в роли колониста Мэтью. Для того, чтобы вновь пережить трагедию Маленького Мэтью, не нужен экран, Гельвису хватало памяти. Пятнадцать лет назад Гельвис-Мэтью выбрал ночь — и забвение наутро. А настоящий, живой Гельвис, что выбрал бы он? Думиану, сильная личность, заявил: «Я сыграл все, о чем мечтал. И понял, что актер из меня никудышный». Он угас за месяц. Но зря опасался забвения: уже и косточек Дану нет на свете, а голос, мимика, страсти и посейчас бередят души никогда не видевшим его старичкам: один быстро-быстро кивает реденькой остроконечной бородкой; другой, собрав морщинки у глаз, что-то шепчет или выкрикивает сухими тонкими губами — антишумовая завеса между столиками не пропускает звуков. Подумать только, разбуженные магнитные ячейки экрана для аксакалов сейчас реальнее, чем оставленные в предгорьях дети, внуки, стада или хлопковые плантации.

— Вы знаете, почему мы сегодня встретились? — раздался над ухом Гельвиса глуховатый женский голос.

— Мы еще не встретились! — буркнул Гельвис. Он весь был там, в мыслях о Мэтью и Дану Думиану.

Ответа не последовало, и он волей-неволей оглянулся.

У стола стояла крупная женщина в свитере грубой вязки и замшевых брюках. Ворот свитера отвисал, словно горловина скафандра, но не скрадывал (как было замыслено!) ни полную белую шею, ни пышную грудь. Полными руками в ямочках женщина теребила рогатую ящерицу на длинной цепочке. Лицо женщины почему-то казалось знакомым.

— Присаживайтесь, — сдержанно предложил Гельвис, поднимаясь и отодвигая для нее кресло. Как он и предполагал, женщина оказалась выше его. Говорят, низкорослые мужчины любят крупных женщин, но к нему это не относилось.

— Вы не ответили на мой вопрос.

Она требовательно смотрела на него. Круглое лицо с тяжелым подбородком. Короткий нос. Широко разнесенные маленькие глаза в осветленных контактных линзах на всю радужку. Нижняя губа меньше верхней. Да, красивой ее не назовешь.

— Случайность. Или вы меня знаете и искали встречи. — Он пожал плечами.

— Естественно, кто же не знает Гельвиса Моричева? — Женщина насмешливо кивнула в сторону полиэкрана.

Именно в эту минуту Мэтью произносил свой знаменитый «серый» монолог, «Оду серости», две страницы монотонного текста, восемь минут экранного времени, беспощадно взвинчивающие зрителя с помощью эмоусилителей. Аксакалы, утратив степенность, вскочили на ноги и потрясали рукавами халатов. Один даже уронил чайник: крышка и золотистые брызги взлетали в беззвучии замедленно и нереально, как во сне. Гельвис покосился на женщину. На нее эмоусилители не действовали.

— Ладно, не мучайтесь. Я сама так пожелала. Увидела вас случайно, но поняла, что должна подойти.

— Смелое признание, — пробормотал он.

Его сбивала с толку эта насмешка авансом, острый блеск линз. Почему дама позволяет себе — он поискал слово — недопустимые манеры? Внезапно она посерьезнела. И он узнал.

— Ларра Бакулева? Вот так сюрприз!

— Теперь я уверена: пустыми фразами не отделаетесь.

Да уж. Если найдет в себе силы смириться с тем, что поэтесса такая большая и полная. Видимо, для компенсации оригинального ума природа сотворила ее вот такой.

— Зачем же отделываться? Стихи ваши мне нравятся... временами. Много лет мечтал с вами познакомиться.

— Странно, я тоже. Особенно, когда вижу вас на сцене. Вы тоже мне нравитесь... временами. Значит, судьба?

Оба внимательно посмотрели друг на друга.

«Ну и как, не разочарованы?» — хотелось спросить каждому из них. Она ведь тоже совсем иначе представляла себе Моричева: мелковат для великого актера. Отелло — рослый, налитый силой, привлекательный и басистый, этакий провинциальный трагик прошлого, импозантный герой-любовник! До сих пор она мысленно видела его именно таким. Как же ему удалось правдиво изобразить и щуплого, тонкоголосого коротышку Маленького Мэтью? Да в нем, оказывается, ни голосу, ни росту. И что-то от Тиля. Пожалуй, незащищенность. Наверное, живет, прислушиваясь. Ждет, когда и кто его окликнет...

Ларра покрутила диск пищебара в центре стола.

— Хотите? — Она насыпала перед актером горсть орешков муйю.

Гельвис взял один орех на пробу, рассосал. Вкус был вяжущий, приятно жгучий, но с непривычки пробирало до слез. Гельвис округлил рот, громко задышал, помахал рукой:

— Ну-ну! Горючие у вас, однако, подарочки! Никакого человеколюбия.

— Опоздали. Полностью истратила на стихи.

Посмеялись.

— До чего с вами легко. Так и тянет раскрыть душу. Хорошо нам, пожилым, можно не скрывать своих чувств! — Гельвис, чуть рисуясь, сделал ударение на слове «пожилым». — Я всю жизнь испытывал к вам живейшую симпатию. А от поэмы «Планета сирот», поверьте, плакал. — Как и всякий актер, Моричев быстро впадал в сентиментальность. — Подчас мне кажется, это я ее написал.

— Ну что вы, Геля... — Поэтесса похлопала мягкой ладонью по его руке, которая чуть чужеродно лежала на столе, согнутая, «как жизнь свадьбой». Что вы! Да вся моя поэма не стоит любого восьмистрочия Тикамацу Мондзаэмона. Сил нет как хорошо!

— Повторяю, мне нравятся ваши стихи. Однако... не обижайтесь, я всегда жду от вас большего. Вот вы проповедуете брутализм. Все рационально, даже грубо, эстетика в практичности, конструкция стиха вызывающе обнажена и лаконична, швы не заделаны, да и не страшны, ежели они функциональны... Первыми это архитекторы выдумали, знаю я их голый практицизм, им подай красоту экономичную, дешевую... Не берусь судить о литературе, вы тут, безусловно, специалист...

— Благодарю, — Ларра насмешливо поклонилась.

Не давая увлечь себя на путь изящной, ни к чему не обязывающей пикировки, Моричев тихо, со страстью, закончил:

— Убежден, вы можете гораздо больше!

— Господи, да вам-то откуда знать?

— По когтю льва, извините... Я караулю каждую вашу новую вещь, надеюсь, вот-вот распишетесь, все ахнут. Ахать-то ахают, притерпелись. А насчет того, что распишетесь, — увы, нет, пока что ошибаюсь. Когито эрго эрратум, пока живу — ошибаюсь... И, признаться, — вам признаюсь: и в себе ведь тоже.

Ларре никто никогда не говорил подобного. С ней вообще мало кто говорил, говорила, как правило, она. Так повелось с тех пор, когда она еще жила под столом. Вылезала — и вещала, придумывала — и снова вещала. Подруги и родственники в роли слушателей свято соблюдали правила игры. Слушали. Восхищались. Соглашались. И никогда не спорили. Такое распределение обязанностей для всех участников имело свои прелести.

— Я, вероятно, должна возмутиться?.. А если мне не хочется возмущаться? Если, по большому счету, вы где-то правы? Да не в том суть... Как думаете, бывает мессия для одного-единственного человека? Такой, что встреча с ним перевернет всю жизнь?

— Ну, как для кого... — уклончиво ответил Гельвис. Неужели эта большая полная женщина способна перевернуть чью-либо жизнь? В нее же невозможно влюбиться. А без этого...

Вдруг он оживился:

— Есть, есть такие люди-катализаторы. Сами вроде пороха не выдумывают, но рядом с ними хорошо работается другим... Был у нас режиссер — серенький, нахохленный, на лице один нос видать, не нос — волнорез... Вытянуть из режиссера путное словечко было не легче, чем пригласить на вальс Эйфелеву башню, честное актерское! Но когда он кивал из угла или, наоборот, страдальчески морщился... Флюиды, чутье на правду, что ли... Мы думали, на нас нисходит вдохновенье... Катализатор.

— Пусть будет катализатор, все равно! — Отвечая своим мыслям, Ларра сложила пальцы корзиночкой, протянула руку под дождь. Влага собралась у нее на ладони, жемчужными росинками покатилась к белому округлому локтю. Не убирая руки с барьера, Ларра повернулась к Гельвису: — Ладно, мы не юнцы, вам одному признаюсь: всю жизнь хотела писать иначе...

— Как в «Хороводе нищих»? — невинно спросил Гельвис.

— А-а, при чем тут «Хоровод», это пройденный этап. Я никогда не возвращаюсь к тому, что уже пережила.

Жаль, подумал Гельвис. А впрочем, неудивительно: автору трудно смириться с мыслью, что он не всемогущ, — создал вещь, которую не в силах превзойти!

— Повальная мода на экологические стихи! — продолжала Ларра, швырнув сквозь дождь в реку кофейную чашку, как мечтала, должно быть, отшвырнуть саму эту ненавистную моду. — Овеществление чувств, оживление природы, олицетворение матушки-физики! Сначала эта мода привела меня к славе. А теперь не дает вырваться из рамок.

«Один раз вырвались!» — чуть было не сказал вслух Моричев, имея в виду ту же поэму.

— Кстати! — Ларра навалилась на стол, и рогатая ящерица соскользнула с груди, цепным псом стала перед поэтессой на яшмовые лапки. — Когда я смотрю на вас, — прекрасно! Но притом тоже всегда представляю в других ролях.

— Всерьез или мне в отместку? — усмехнулся Гельвис.

— Ну, дружок, вы же и сами знаете! — Она ласково похлопала его мокрой ладонью по руке.

Видно, лишь парируя удары, поэтесса становилась сама собой. Слишком много нам досталось славы и слишком мало ударов, подумал Гельвис. Вот в этом мы, кажется, «пара».

Ящерица вздрогнула и зацокала, закрутила головой, шаркнула лапкой по столешнице. Ларра поднесла ее к глазам. Вспыхнуло маленькое изображение, обращенное к Гельвису световой изнанкой.

— Привет, мамуля, не занята? Можно тебя на два слова? — раздался низкий, чем-то схожий с Ларриным девичий голосок.

— Приходи, посидим, если есть время. — Бакулева увеличила изображение, повернула лицом к Гельвису: — Моя дочь, Нана.

— Очень приятно. — Гельвис привстал, обозначил поклон.

— Мне тоже, — вежливо отозвалась Нана. — Сидеть, мам, некогда, спешим. Ну ладно, после.

Ящерица отключила связь.

— У вас есть дети?

— Нет, к сожалению.

— Обычное для великих людей упущение. Ну, еще полжизни впереди, наверстаете... Звезды долговечнее молний...

Гельзис не понял, произнесено это с издевкой или искренне, — поэтесса неуловимо переменилась, подобралась, будто маску надела. И нараспев прочла:

Минуту-другую она ждала оценки. Не дождалась — Гельвис сосредоточенно сгребал посуду в утилизатор.

— Вам нравится ваша биография? — неожиданно спросила Ларра.

— Вы можете предложить другую? — вопросом на вопрос ответил он.

— Да, другой нам не дано! — Бакулева сцепила пальцы и с усилием пыталась разъять руки. — Мир наш без изюминки: тихий, прямой, наполненный ровным счастьем и ровным теплом. Да вот только ровное тепло не обязательно следствие огня, подчас его дает гниющий торф! Добились всего и упиваемся... Самодовольны. Счастливы своим тихим счастьем. И ни в чем не сомневаемся!

Так ли это? — Гельвис прислушался к себе. Пожалуй, не совсем. Ведь в глубине и этой души тлело сомнение...

— И вы, и я помогали строить мир именно таким! — горько сказал он. Черт, растравила душу! — Браво, браво, два выдающихся деятеля искусства рыдают над делом рук своих! Нам внимали, нас боготворили, с нас делали жизнь! А ведь мы говорили лишь то, что от нас хотели услышать, учили тому, чему люди хотели и согласны были учиться. Это мы притворяемся, мы, не они!

— Разве мы неправы? Разве ваш Мэтью не отдал жизнь за ночь удовольствий? И вы считаете, что учили людей не тому?

Гельвис смешался. Он давно забыл про экран. Там в это время наступило утро, заливались скворцы, благоухала луговыми цветами Мирабелла Конти. А из утра, от света и песен уходил в Лабиринт Забвения счастливый, все познавший Мэтью, Король-на-одну-ночь. Опустошенный, одурманенный властью и Мирабеллой, не в силах вынести еще хотя бы час подобного блаженного безумства, он без сожаления спускался по ступенькам туда, откуда нет возврата. Из полиэкрана несло холодом и сыростью. Вдали звонко отщелкивала капель, душераздирающе скрипели медленно сходящиеся створки ворот — Великий Мэтыо в одиночестве завершал свой путь. За соседним столиком старики-узбеки утирали тюбетейками глаза, качали бритыми головами.

— Вы находите справедливым, что человеку дается единственный шанс? — Ларра перевела глаза с погасшего полиэкрана на Гельвиса, поморгала белесыми ресницами. — Да что человеку — обществу в целом? Математика установила закон: ни одного решения по одному варианту. А у нас миры и жизни не имеют резерва!

— Если Вселенную наделять разумом, то это не совсем так. Я слышал, существуют параллельные времена, слабо отличающиеся одно от другого, зато их бесконечное множество. Вот вам и вариации на тему человеческой жизни.

— Наслышана. Отец мой был археонавтом, делился. Смутная теория, смутная трактовка. Никто из специалистов не знает, как, а главное — куда переселяться, чтобы продлить себя в другом «Я» и по-другому...

— Ин альтер эго эт ин альтер вивенди... — перевел Гельвис на привычную латынь. — Помните песенку? «Удобную религию придумали индусы: что мы, отдав концы, не умираем насовсем»... Ловко было бы: раз — и переселился! Пожалуйте вам новый мир, пользуйтесь свежей биографией! Специально для неосуществленных в этой жизни желаний. Лазейка для лентяев и прожектеров!

— На ведь вы бы не отказались! — обезоруживающе просто спросила Ларра.

— А ведь не отказался бы. Хотя бы для того, чтобы не чувствовать постоянного душевного разлада... Альтер вита... Другая жизнь...

Гельвиса испугало сходство с Ларрой. Не успевала что-нибудь подумать она, та же мысль приходила на ум ему, едва что-то припоминал он, аналогичное воспоминание всплывало в ее памяти. На миг им стало зябко от взаимной незащищенности, открытости друг перед другом, накоротко замкнувшей два сердца, в которых до сих пор поодиночке тлели лишь угольки сомнений. Сойдясь, угольки высекут искру — и тогда два человека, строившие этот не сомневающийся в себе мир, заставят всех оглядеться. Ибо истина в сомнении. Ин дубио веритас, люди!

Как же раньше мы мирились с этим миром? — задал себе наконец Гельвис вопрос, которого, похоже, страшился. Мыслимо ли вот так, ни с того ни с сего менять благополучие на неизвестность? В конце концов, их мир ни плох, ни хорош — просто он сам по себе, а они в нем сами по себе. Когда поэт отдает людям свое слово, оно начинает жить самостоятельно, люди вправе даже не помнить имени автора. Когда актер пускает в обращение новый образ, это все равно что новый человек рождается, счастливый человек, с которым общаются миллионы! После этого жив автор или нет — неважно, точнее, важно лишь постольку, поскольку ему по силам еще кого-то вывести на полиэкран. Ни Ларра, ни Гельвис, вероятно, и не хотели бы изменять мир. Другое дело, собственная судьба, ею-то можно распорядиться! Однако, как ни обидно признаться, полдень перешагнули, пик позади. Еще роль, еще поэма не добавят ровным счетом ничего, потому что это старая роль и старая поэма, по возможности модернизированные.

А зачем тебе мир, которому ты ничего не можешь дать?! И зачем ты миру?..

Некоторые люди меняются быстрее окружающего мира, они вырастают из него. Им остается ломать себя, останавливаться. Или переделывать мир.

— Вы не представляете, до чего надоела разумная заумь! — Ларра двумя руками рванула цепь с ящерицей. — Я ведь клоунесса в душе, простой партерный «рыжий», обряженный почему-то в черный фрак. Так хочется спустить себя с узды, сотворить хоть одну балаганную пьеску. Это было бы лучшее из того, что я могу написать, — лучшее всегда еще не написано...

— А я бы с удовольствием сыграл в вашем клоунарии. Что-нибудь простое и сильное, — подхватил Гельвис.

— Вот здорово! Никак не думала, что вы, сыгравший столько возвышенных ролей, увлекаетесь лубком.

Лица у обоих посветлели. Гельвис придвинулся ближе к Ларре.

— Когда я поступал в Театральный, в последнем туре читал длинную романтическую балладу. Экзаменаторы благосклонно кивали, и я жал, жал, чуть не сорвал голос. В самом трогательном месте ко мне подходит декан актерского факультета, светлая голова без единого волоска, душевно обнимает меня и говорит на ушко: «Видите вон тех пятерых? Я их уже благословил на первый курс. Успешно окончат, и вскоре двоих из них будут знать все, а чуть после — никто. Теперь послушайтесь старика: сегодня мне учить вас нечему. Приходите годиков этак через пять — и вы станете гордостью планеты, это я вам говорю, Зенон Перегуда! Ступайте, коллега». Я внял его совету, явился через восемь лет, когда узнал пределы своих возможностей, понял, что не могу больше без театра, когда чувствительные стишки уже не читаются. Декан был прав, жаль, учил меня всего год. Скончался прямо у себя в гримуборной, после спектакля. Умный был человек. Светлая голова...

— В каком году вы поступали? — вдруг безразлично, слишком безразлично спросила поэтесса.

— Первый или второй раз? Если первый, то вам было... — Вам было примерно тринадцать-четырнадцать?..

— Меньше, чем сейчас дочери, — задумчиво подтвердила Ларра. — А день заодно не припомните?

— Ну, их было много. Несколько туров...

— Не надо, Геличка, третий тур! — Ларра требовательно уставила в актера бездонные контактные линзы.

Он, еще не осознавая причину ее заинтересованности и точности, не удивившись им, тоже отрешенно подтвердил:

— Да-да, кажется, второе августа, «Ильин день». Слыхали народную примету: «Илья-пророк в реке продрог»? С Ильина дня в нашей полосе прекращали купаться. Я потому помню, что с горя кинулся в воду и плыл до самого залива. Промерз, как треска в морозилке, но не сдался. Последний в жизни безрассудный поступок...

— Странные бывают совпадения... — Ларра сжала на столе кулак. — Я этому вашему Зенону принесла в тот день пьесу. Очаровательный клоунарий «Замочная скважина». Прождала, дура, на подоконнике до конца экзамена. А он явился, словно архангел Гавриил послушнику, — весь такой импозантный, снисходительно ласковый. Вынул трубку изо рта, приложился к ручке. Пробежал рукопись по диагонали. Ну и глаз, скажу вам! Хохотнул ровно там, где бы мне хотелось. И заявляет точнехонько по формуле древнекитайской вежливости: ваша вещь настолько гениальна, что если мы ее возьмем, то никогда ничего другого ставить, извините, не сможем... В общем, ерунда. Растворила я свою «Скважину» в литре кислоты, бухнула щелочи, выпарила. И получившийся пузырек соли повесила на гвоздик: дабы не забывать, в чем соль. Однако, кажется, забыла...

Оба не заметили, как и язык их постепенно обрел обрывочность и недоговоренность, и слова вернулись молодежные, скорые. Гельвису показалось, он и девицу на подоконнике вспомнил. Впрочем, представлялась почему-то не Ларра, а Нана, да и одетая почти по-сегодняшнему. Что, кстати, тогда носили? Пончо? Платья-рубахи? То и другое не вязалось с обликом Ларры — ни с юной, ни с пожилой...

— Пошли! — Ларра решительно взяла Моричева под руку. — Представить страшно. Мы могли познакомиться еще тогда!

Она тяжело прижимала его локоть, бесцеремонно и быстро тащила Гельвиса по набережной. Гельвис мысленно просигналил ей, как нелепа эта картина, но внушать поэтессе можно было лишь тогда, когда она этого желала. На счастье, попался киоск-автомат.

— Хотите мороженого? — спросил он.

Великий человек изобрел эскимо на палочке! Впав в детство, Ларра увлеченно слизывала мороженое языком и губами. Да, зрелая дама, литературный мэтр — и девчонка, совсем детеныш, славный детеныш!

— Скажите, Гельвис. А вам лично легче от того, что где-то в параллельном времени какой-то похожий на вас актер с вашим лицом и вашим именем имеет чуть-чуть иную биографию? Например, с юности дружит с поэтом Ларрой Бакулевой? Короче, вы верите в судьбу?

— Растяжимое понятие, годен любой ответ. — Гельвис бросил обертку в урну, спустился к кромке воды, поболтал руками в волне. Со всех сторон к его пальцам сбежалась стайка мальков. — Каждый человек получает то, чего достоин.

— А я вот верю в ключевые моменты, от которых вся жизнь может танцевать иначе... Хотите посмотреть, как мы не познакомились?

— Вы и это можете?

— Я же сказала: мой отец был археонавтом.

Ларра подтолкнула Гельвиса к эскалатору. Не удовлетворившись прогулочной скоростью, поволокла его за руку, принуждая перескакивать с дорожки на дорожку («Помните, как на этих дорожках играли в пятнашки?») — точь-в-точь раздосадованная мамаша с капризным ребенком. Перебравшись на скоростную ленту, крупно зашагала по ней, объясняя на ходу:

— Знаете, сколько времени проводит среди нас археонавт? Не более половины жизни. Для нас его спуск длится всего час, сутки, максимум неделю, в зависимости от точности хроностыка с нашей реальностью. Но там-то, в прошлом, наблюдатель проводит годы — биологические часы организма необратимы! Последние пять лет отец уже никуда не уходил, был тих и задумчив, как деревенский дед на завалинке. Умер, по нашим меркам, в цветущем возрасте — семьдесят два. На самом деле, ему тогда стукнуло сто пятьдесят... Вот так.

Ларра говорила и говорила, не нуждаясь в собеседнике, — с тем же успехом она изливала бы душу и бесчувственному микрофону тайпа, и старому верному Домовому, и просто вслух, наедине с собой, когда уже сработал друг-катализатор и не успокоишься, пока не выскажешься до полной опустошенности.

А Гельвис молчал. Все внимание уходило на то, чтобы поспевать за рослой, широко шагающей, почти забывшей о нем и все же не отпускающей руки женщиной...

...Рука согнута, как жизнь...